Хорхе Луис Борхес «Немецкая литература в эпоху Баха»

Важнее умения находить правильные ответы только способность ставить верные вопросы.

Именно к этой одной-единственной фразе можно свести всю проблематику из лекции Борхеса «Немецкая литература в эпоху Баха». А в чем, кстати, этот самый вопрос? Всего-то и надо поставить в конце заглавия текста вопросительный знак, а к началу присовокупить пару вспомогательных слов: а была ли немецкая литература в эпоху Баха?

Вопрос странный, но, если разобраться, любопытный. Луис Борхес, используя (косвенно) не особо импонирующие мне идеи о ментальности (духе, душе, сознании и проч.) народа сквозь века и даже больше, предлагает взглянуть на эту самую немецкую ментальность сквозь призму национальной литературы. Добавлю, что если сменить-таки эти примордиалистские штучки на некоторую историческую колею и культурную специфику, которые обозначают что-то менее метафизическое, то эссе только бы приобрело в основательности. Но поработаем с тем, что есть.

В самом начале автор, подчеркивая феномен «бедности эпохи» на значимую литературу, показывает, что это не только его субъективный взгляд:

«Такое явление – бедная эпоха – не уникальный случай в немецкой литературе. Все источники согласно утверждают: немецкая литература не последовательна, а периодична и прерывиста. В ней отмечаются эпохи расцвета, между которыми – почти бесплодные эпохи темноты и инерции»

И что существуют три основные опции для объяснения подобного:

«Первое объяснение – политического характера. Утверждают, что Германия, служившая военным лагерем для всех европейских армий, периодически подвергалась вторжениям и разрушению. (Такое случилось и совсем недавно.) Так вот, затмения в немецкой литературе соответствуют этим уничтожительным войнам. Объяснение хорошее, однако я не считаю его достаточным»

«Вторым объяснением предпочитают пользоваться в историях немецкой литературы, составленных самими немцами. Считается, что в эти темные эпохи истинный германский дух не мог пробить себе дорогу, потому что посвятил себя подражанию иностранным моделям... Такое явление наблюдается в эпоху барокко, предшествующую той, которую я намереваюсь рассмотреть, – эпохе Баха. Семнадцатый век в Германии называют «веком барокко». Так вот, в семнадцатом веке, блистательном для страны, главенствовали как раз такие зарубежные влияния, однако они ничуть не притесняли германский дух. Он, этот дух, их ассимилировал и использовал»

»...существует и третья причина, которая мне представляется самой вероятной из всех, к тому же не исключает другие факторы и, возможно, является первоосновной. Я полагаю, что причина этих темных эпох в немецкой литературе коренится в немецком характере. Немцы неспособны действовать спонтанно, они всегда нуждаются в оправдании для своих действий. Им необходимо увидеть самих себя как будто со стороны, необходимо получить одобрение, прежде чем взяться за дело»

И далее следует изложение этой самой третьей позиции, которая тоже не исключительно заслуга Борхеса, а (как он сам и показывает) давняя традиция для понимания высоких достижений немцев в области культуры. В рамках этой интерпретации феномен германской философии, науки и искусства есть психоаналитическая сублимация импералистическо-милитаристского либидо, которое никак не могло воплотиться в непосредственно импералистическо-милитаристском виде почти до самого исхода девятнадцатого века:

«По этому поводу мне вспоминается знаменитая эпиграмма Гейне: в ней говорится, что Господь даровал французам власть над землей, англичанам – власть над морями, а немцам – власть над облаками. А еще вспоминается знаменитое стихотворение Гёльдерлина, озаглавленное «К немцам». В нем Гёльдерлин призывает своих соотечественников не потешаться над ребенком, который с кнутом и шпорами гарцует на деревянной лошадке, поскольку немцы и сами как этот мальчуган: они бедны свершениями и богаты мыслями»

Но позднее криптопсихоанализ превращается в квазигегельянский подход писателя:

«Мы можем предположить, что вся немецкая литература – это порождение немецкого духа. И тогда сможем предположить, что время, когда жил Бах (то есть с 1675 по 1750 год), соответствует периоду размышления немецкого духа, готовящего блистательную эпоху Гёльдерлина, Лессинга, Гёте, Новалиса, а позже и Гейне»

Затем Борхес приводит очень много любопытных подробностей и забавных свидетельств, не все из которых получается, лично у меня, приравнять к пусть даже чисто полемической аргументации. Например, с некоторой «натянутостью» явно воспринимается подобное:

«Обратимся к случаю доктора Джонсона. Доктор Джонсон уже стариком решил изучить неизвестный ему иностранный язык, чтобы проверить, сохранил ли он до сих пор свои интеллектуальные способности. И Джонсон выбрал голландский язык – ему не пришло в голову учить немецкий. Это означает, что немецкий в ту пору был языком настолько же провинциальным, настолько же второстепенным, как теперь голландский, – его легко можно было не принять в расчет»

Или:

«Лейбниц – автор трактата, в котором он выступил в защиту немецкого языка. В этом трактате он рекомендует немцам культивировать свой язык, он говорит, что этот язык при надлежащей обработке может сделаться из туманного и неуклюжего таким же кристально ясным, как французский. Лейбниц приправляет свой трактат патриотическими рассуждениями, а затем в течение всей оставшейся жизни пишет только по-французски»

Но все это мелочи. Ведь, перефразируя мем из тухлой современности, «комон, это же Борхес». Борхес не был бы Борхесом, если бы не вставил, к примеру, такой невероятно красочный, ироничный и глубокий комментарий:

"«Симплициссимус» предвещает появление нового жанра, в Германии именуемого «Robinsonaden» – книг, подражающих роману Даниэля Дефо «Робинзон Крузо».

«Робинзон Крузо» произвел на немцев сильнейшее впечатление. Подражаний было не счесть. В конце концов случилось даже такое: немцы настолько вдохновились идеей одиночества человека на острове, что разрушили главный ее пафос – человек на острове один – и принялись писать романы, в которых наличествовало одновременно по тридцать-пятьдесят Робинзонов; такие романы больше не были историями о человеческом одиночестве и долготерпении, они превратились в истории о предприимчивых колонистах или в политические утопии»

И, в конце концов, аргентинский гений всегда остается мастером на филигранные финалы:

«Бах творил свою музыку в эпоху, крайне бедную в литературном смысле; однако – вот очень важное уточнение – эпоха была бедна на долговечные произведения, но она не была таковой, если судить с точки зрения интеллектуальной активности. То была эпоха споров, дискуссий, брожения умов.

А факт соседства великой музыки с бедной, почти отсутствующей литературой может привести нас к подозрению, что у каждой эпохи есть собственное выражение, одно-единственное; что эпохи, обретшие его в одном из искусств, не обретут его в другом.

И тогда мы осознаем, что перед нами не парадокс, а естественное явление: сосуществование великой музыки Иоганна Себастьяна Баха с бедной литературой»