Интервью знаменитого американского писателя-фантаста Рэя Брэдбери Дмитрию Диброву прозвучало 15-го и 22-го октября 2005-го года в передаче «ПроСВЕТ» на телеканале «Россия».

— Вы патриарх научной фантастики, принято считать, что вы определяете будущее человечества. А можно попросить вас дать несколько определений тому, что волнует нас сегодня? И вот первый и главный вопрос: дайте определение, в чем смысл жизни?

— А что такое Вселенная? Это большой театр. А театру нужна публика. Мы — публика. Жизнь на земле создана затем, чтобы свидетельствовать и наслаждаться спектаклем. Вот зачем мы здесь.

Если вам не нравится пьеса — выметайтесь к чёрту!

Я — часть публики, я смотрю на Вселенную, я — аплодирую, я — наслаждаюсь. Я благодарен ей за это. А Вселенная говорит мне: подожди, то-ли ещё будет! Будет больше, чем ты можешь себе представить. Будет нечто удвительное, нечто невозможное. Так что гляди в оба, чтобы ничего не упустить.

В ближайшие годы мы вернёмся на Луну, мы построим там базу. Мы полетим на Марс, обживём Марс, обоснуемся там на ближайшие пару сотен лет. А потом, надо думать, полетим на Альфу Центавра.

И вот как здорово быть частью публики, замирающей от восторга, наблюдая всё это.

— Как часть этой публики, могу заявить: что за скверную пьесу нам порой показывают! Надо полагать, что в эти-то самые ближайшие годы, о которых вы говорите, нам также покажут спектакли о горестях и бедах. Наверняка, и на будущий сезон в репертуаре останутся и трагедии неразделённой любви, и драмы о тяготах и лишениях. Не прикажете ли и здесь благодарно хлопать?

— Нужно принимать всё. Каждый из нас проходит свою порцию испытаний. В конце концов мы дойдём до смерти. Люди моего возраста умирают. Мне приходится признать это. Это входит в мою привилегию быть частью мироздания. И я говорю: хорошо, я умру. Люди стареют.

Но вот штука: я прихожу домой с поминок и пишу пьесу. Или книгу, или короткий рассказ, или поэму. И смерть меня так просто не прихватит. Разве только Господь съездит мне по затылку бейсбольной битой.

Каждое утро я просыпаюсь и говорю: это прекрасно! У меня то же чувство, что и в двенадцать лет. Тогда я посмотрел на волоски, покрывавшие руку и подумал: «Позвольте, я ведь жив! Вот она — жизнь!» И в двенадцать лет я сказал себе: «Ты жив — разве это не здорово?»

Поэтому надо принимать всё — все горести, самую смерть. Они есть. Но с другой стороны, есть и все чудеса любви, а одно это уже способно уравновесить всё остальное.

Я впервые влюбился в девятнадцать. Я вернулся домой вечером, заперся в ванной и заорал в потолок: «Господи, пусть бы каждый был так счастлив, как я сейчас!»

Моя мама подлетела к двери: «Рэй, что случилось? Тебе плохо?» А я сказал: «Мне очень хорошо, мама, мне очень хорошо.»

Вот как всё устроено: минуты испытаний сменяются мгновениями высшей радости.

Первые годы моего брака были годами вдохновения. Это был взрыв! Упоительное сумасшествие.

Конечно, так не может длиться всю жизнь. Любовь стихает, вы становитесь друзьями, но навсегда в памяти остался взрыв первых лет, когда ты говорил: «Слава тебе, Господи, что я жив и всё это чувствую».

— Вы написали «Вино из одуванчиков» когда вам было тридцать?

— Да, двадцать девять – тридцать.

— Как вы смогли передать мудрость зрелости, будучи совсем молодым человеком?

— Я пишу так, как великие французские живописцы, которые создавали свои полотна, нанося на холст точки.

— Пуантиллика?

— Ну да, пуантиллика. Ты просто наносишь отдельные точки, а потом они складываются в картину. Когда приступаешь к полотну, ты не видишь целого. Ты кладёшь отдельные точки. Сначала одну. Потом другую. Потом третью. Наконец, отходшиь — глядь, а точки-то сложились в картину. И ты говоришь себе: «Чёрт возьми, кажется ты сделал неплохую картину!» А ведь всё началось с одной-единственной точки.

«Вино из одуванчиков» началось с того, что я написал маленький пассажик о крылечках американских домов. Вторая точка — рецепт, как делать вино из одуванчиков. Его вырезал мой дед из одного журнала, когда мне было три года. Вот вторая точка. Фейерверки, запуск змея, хелловин, провинциальные похороны — все эти точки мало-помалу населяли полотно, и в один прекрасный день я посмотрел и изумился: «Кажется, я написал картину!»

— Когда тебе семнадцать, ты знаешь всё на свете. Когде тебе семьдесят, и тебе кажется, что по-прежнему знаешь всё на свете, тебе всё ещё семнадцать.»

— Да-да. Когда мне было семнадцать, я не мог ничего. Я не мог написать ни стихотворения, ни эссе. Даже короткого рассказа не мог написать.

В старших классах школы, где я учился, велась антология — ученики сами о себе писали короткие сочинения. Моего там не было — я не мог сложить на бумаге и двух слов.

Так я и окончил школу неумехой. Я вышел в мир беспомощным существом, зная твёрдо одно: я хочу быть писателем.

И я устроился на работу в газетный киоск. Друзья проходили мимо и спрашивали: «Что ты тут делаешь?» И я отвечал: «Становлюсь писателем». «Как можно им стать, писателем, стоя тут?»

А вот как. Каждое утро, проснувшись, я писал короткий рассказ. А после работы шёл не домой, а в библиотеку. Я жил в библиотеке. Меня окружали лучшие в мире возлюбленные, — ими были книги.

Редьярд Киплинг любил меня. Чарльз Диккенс любил меня. Герберт Уэллс любил меня. Жюль Верн любил меня.

Эти любовники изменяли мою жизнь. Они смотрели на меня в упор. Когда ты входил в библиотеку, ты попадал в удивительную атмосферу, ты вдыхал её, ты плавал в ней. Ты становился писателем, плавая посреди библиотеки. И сквозь тебя проходили вибрации. Они оставались в тебе навсегда.

Я не думал о том, как мало я умею. Я был так поглощён любовью к книгам на полках, что просто некогда было думать о собственных несовершенствах.

Ведь в чём сила любви? Любовь заставляет тебя звучать даже после того, как музыка закончилась.

Вот почему нужно постоянно быть в состоянии влюбенности во что-нибудь. В моём случае — в библиотеку, в книги, в писательство. Даже если то, что ты сам напишешь — ужасно, ты безжалостно выбрасываешь написанное и принимаешься за чистый лист.

У меня ушло десять лет на то, чтобы в один прекрасный день написать первый сносный рассказ. Мне было двадцать два. Я сидел за машинкой, я закончил рассказ, и слёзы потекли по щекам.

— А что это был за рассказ?

— Он назывался «Озеро». Его потом включили в один из моих сборников. И вот тогда я ясно почувствовал: только что я написал первый хороший рассказ — после десяти лет, после десяти лет. И с тех пор я стал писать хорошо.

— Это было тогда. Сегодня же никто, кажется, не интересуется этими вибрациями, как не интересуется библиотеками и книгами. Скорее, ждут, когда книга станет сценарием для Голливуда.

— Я бы так сказал: хороший кинорежиссёр должен быть писателем. Он должен испытать нечто подобное. Он должен примерять мой опыт на себя. Он должен быть полон деталями. Полон теми точками жизни, о которых я упоминал.

Даже не пытайтесь уследить за всеми фильмами со всеми их взрывами и прочей банальностью. Следить надо за великими режиссёрами; вот недавно я пересмотрел «Лоуренса Аравийского» Дэвида Лина — я душу бы прозаложил, чтобы только написать сценарий для этого режиссёра.

Или вот фильм русского режиссёра, который я видел тридцать лет назал — о парне, который пошёл на войну и в конце концов погиб. Ты сливался с героем, и вместе вы проходили испытание за испытанием. В кинотеатре ты плакал, но это были слёзы радости от знакомства с большим произвведением.

— Вам понравилась экранизация «Войны и мира» Толстого?

— Об этом судить лучше вам, русским. Потому что это ваша национальная эпопея, вы цитируете «Войну и мир», как Библию. Но, насколько я могу судить, русская киноверсия грандиозна. Потому что ухвачен дух книги.

— И вы встречались с Бондарчуком здесь, в Голливуде?

— Да, у меня была своя киноассоциация, и я показал здесь в Голливуде «Войну и мир». Был дан приём, И все большие режиссёры Голливуда тех лет собрались, чтобы встретиться с Бонадрчуком. Были Барри Уайлдер, Уильям Уайлер, Джон Уэйнс, Форд, режиссёр фильмов с Гретой Гарбо и другие знаменитые режиссёры. Они все выстроились в длинную очередь, и Бондарчук шёл вдоль неё, и узнавал многих: «О, мистер Форд, мне нравится ваш фильм.» Узнал режиссёра Греты Гарбо, ещё кого-то узнал.

Я пристроился в самом конце очереди и, молча, наблюдал за всем этим. Как тут Бондарчук закричал: «Рэй! Брэдбери! Это вы?». И он подлетел ко мне, загробастал меня в объятия, потащил вовнутрь, схватил бутылку «Столичной», усадил за свой стол, где сидели его близкие друзья. И все режиссёры, стоявшие в очереди, — самые известные режиссёры в истории Голливуда, недоумевали: «Кто этот Брэдбери? Откуда он взялся?». И чертыхаясь, они ушли, оставив меня наедине с Бондарчуком.

— Как вы думаете, почему он выделил именно вас?

— Почему? Да просто он любил меня. И он знал мои книги. Ему было наплевать на голливудских магнатов. Но ему было не наплевать на «Марсианские хроники».

— Первое, что вам приходит в голову при слове «Россия»?

— Я думаю о народе, полном страсти и любви. И лучшие дни его ещё впереди. Они уже не за горами, они не так давно уже начались. Рано или поздно русские научатся любить себя и верить в себя, они овладеют будущим. Притом овладеют любовью, вовсе не войнами или диктатурой. Это произойдёт, когда они наконец узнают себя самих и обнаружат, что они умеют любить, как никто другой.

Вот что я думаю. В этом убеждает меня русская литература, русские фильмы. Просто русские ещё не стали внутренне свободны, ещё до конца не освободилась их энергия, их страсть. Так что предстоящее столетие увидит, как русские люди освободятся от всего, что сковывало их внутренне последние триста лет. И Россия станет сверхмощной державой только благодаря тому, что люди научатся любить самих себя.

— А не благодаря нашему газу, нефти, углю?

— Нет. Эти вещи важны, чтобы выжить, но они не заменят самой жизни.

— Знаете ли вы, как вы популярны — хотя нет, не популярны, а любимы — в России? Знаете ли вы, как ваши книги — тогда очень редкие — читались под одеялом с фонариком, потому что наутро их нужно было передать следующему на очереди? Знаете ли?

— Да, у меня есть фэн-клуб в Москве. И пять лет назад они прислали мне плёнку, на которой все вместе спели «С днём рождения тебя». И это была любовь, как она есть. Да. Это прекрасно.

— Но вернемся к вашим книгам. Во многих из них повторяется идея машины времени. А что такое время? Ведь нет же молекулы времени?

— Мы все — машины времени. Время — его можно увидеть на нас и внутри нас. Вот почему мне так нравится общаться со стариками. Всю свою жизнь я нахожусь под очарованием стариков. Потому что я всегда знаю — вот сейчас нажму его потайную кнопку и окажусь в 1900-ом году. Или на Гражданской войне, а в детстве я встречал ветеранов Гражданской войны.

Так что каждый из нас — машина времени. Время существует только в нашей голове. Время не существует снаружи нас. Время — это память.

— И всё же есть у времени своя воля. И зачастую оно сильнее нас. Как тут не вспомнить историю Элен Луис и Билла Форрестера из «Вина из одуваничиков». Разве эта история не о том, что время распоряжается нами несправедливо — она слишком стара, он слишком молод для этой встречи? Это ли не история об ошибке времени?

— Это один из самых любимых моих сюжетов. Он — чистая правда. Мы все встречаем людей, для которых мы либо слишком молоды, либо слишком стары.

В двадцать лет я встречал женщин, которые были на сорок–пятьдесят лет старше. Они могли бы быть моими возлюбленными и учителями одновременно.

Да и вообще-то в хорошем браке люди всегда учат друг друга. Вы учите друг друга науке жизни. Ежедневно соприкасаясь, лежа на одной подушке, вы влияете друг на друга, помимо воли. Вот в этой комнате стоит шкаф с книгами моей жены, а этот шкаф напротив — мои книги. Видите, какое переплетение? Она была моим учителем и возлюбленной одновременно. А я был её учителем.

— А почему это два разных шкафа? Почему не один?

— Потому, что мы два разных человека. Ей нравились её авторы. Она любила французскую историю, она любила английскую историю, она любила итальянскую историю. Она была историком. Она была лингвистом. Она любила языки — видите сколько книг по сравнительной лингвистике? Она изучала слово, как таковое. Изучала науку о значении слов. Она была библиотекарем. Она работала в книжном магазине — там мы и познакомились.

— Конечно, кем же ещё должна быть жена писателя, как не билиотекарем?

— Правильно. Неким билиотекарем моей жизни. Да и вообще все девушки, с которыми я встречался в молодости, были билиотекарями.

— Мы подошли к следующему важному определению — определению любви. Что есть любовь?

— Это когда в другом узнаёшь себя. Когда в книжном магазине я встретил Мэгги, вмиг понял, что встретил себя. И когда мы заговорили, я понял, что говорю сам с собой.

Когда мы поженились шестьдесят лет назад, у нас не было денег. На нашем банковском счету было восемь долларов. Каждое утро она уходила на работу, чтобы я имел возможность писать. Тогда я писал короткие рассказы про Марс.

— Но она всегда знала, что замужем за великим писателем.

— Э, нет, не тогда. Тогда-то как раз все ее друзья говорили: «Не выходи замуж за Рэя, он затащит тебя в никуда.»

Предложение ей я сделал так: «Мэгги, я собираюсь на Марс и на Луну. Хочешь со мной?»

И она ответила: «Да.»

Это было лучшее «да» в моей жизни.

Так она и вышла замуж за писателя, который вёл её в никуда, да вдобавок без денег. Первые два года у нас даже не было телефона. Мы снимали крошечную квартирку в Венис, по соседству с бензозаправкой. Там на стене и висел мой первый телефон. Я выбегал к нему, брал трубку, а люди думали, что звонят мне домой. Не было даже телефона, что уж говорить о машине.

Но знаете, что у нас было? Любовь.

Мы занимались любовью на океанских волнорезах по всему побережью — на волнорезе в Венис, на волнорезе в Санта-Монике, на волнорезе в Ощен Парк. И если бы построили новый волнорез, мы бы примчались и туда отметиться. Вот что такое любовь: у нас не было денег, но у нас были мы.

— А какова природа страсти?

— Если чего-нибудь не любишь — не делай этого.

И наоборот, если любишь — осилишь, что угодно. Я доказал это на примере своей жизни.

Я люблю театр, и ушло двадцать пять лет прежде, чем я написал пьесу. Страсть сделала своё дело — теперь я могу писать пьесы.

Я хотел писать короткие рассказы, я не умел это делать, но я упорно пытался писать их — пытался страстно, страстно — и теперь я пишу короткие рассказы.

Я хотел писать киносценарии, но не знал как. Джон Хьюстон дал мне шанс написать сценарий фильма «Моби Дик». В какой-то момент работа зашла в тупик. И тут случилось чудо. В лондонской гостинице, где я работал тогда над сценарием, я случайно взглянул в зеркало и сказал себе: «Я — Герман Мелвилл». И тут же в зеркале увидел, как сквозь мои черты проступили черты Мелвилла. Я тут же подскочил к машинке и за следующие восемь дней написал, закончил сценарий. И это только от страсти, от страсти! Вовсе не от ума.

Нельзя писать умом — надо быть в письме, проживать жизнь над машинкой.

И я промчался через весь Лондон со сценарием под мышкой и вручил его Джону Хьюстону с криком: «Вот, читай!».

Он открыл рукопись и воскликнул: «Именно то, что надо! Как это получилось?».

И я сказал: «Всё очень просто. Дело в том, что перед тобой стоит Герман Мелвилл. Только читай скорее, через пару минут он уйдёт.»

— Значит, страсть — это ворота, через которые твой дар попадает в этот мир и становится ощутим физически?

— Да. Нужно быть одержимым жизнью каждый день. И одержимым страстью.

Трезвый ум — ещё не всё. Мало знать, что любишь. Надо быть тем, что любишь. Надо смело идти вслед за страстью.

В девять лет мультфильм про Бака Роджера вторгся в мою жизнь. Это было в октябре 1939-го года. В газете я увидел кадры из мультфильма о будущем. Я впился в них глазами — это ли не было страстью! Я стал вырезать кадры этого мультика из всех газет. Я улетел в будущее, да так в нём и остался.

Вот как всё было. А через два года из-за этой самой страсти я стал писать сам. Я писал свои варианты продолжения марсианских историй Эдгара Берроуза. Я не выбирал это занятие сознательно, всё происходило по страсти. Получается, что вся моя жизнь — история страсти.

— Выходит, что страсть — антоним ума? Страсть — то, что окрывает в тебе зверя?

— Страсть взрывает тебя. Нельзя жить, как ребёнок, который ждёт-не дождётся Рождества с подарками под ёлкой. Всю свою жизнь я просыпаюсь каждое утро и говорю себе: «Я жду-не дождусь именно этого дня». Вот что такое жизнь, и вот что такое страсть.

— Простите, а это кто?

— О, это Хэлли, полное имя Хэллоуин. Это кошка из праздника Хэллоуин, она выглядит, как тыква со свечой внутри. Получается, это кототыква.

— Вы описываете страсть как важное условие, необходимое для человеческой продуктивности. Но ведь во всех конфессиях страсть описывается как кратчайший путь к пороку?

— Молодым людям я всегда говорил: не стойте на краю обрыва в раздумьях, что делать дальше. Прыгайте — и обретайте крылья в падении. Вот что такое писательство, вот что такое актёрство, вот что такое борьба, вот что такое любовь.

— У вас больше международных и национальных наград, чем у кого бы то ни было из ныне живущих писателей. Что для вас прижизненная слава и нагарады?

— Для меня это ничто. Настоящая награда — в другом. Два года назад я был в мэрии Лос-Анжелеса, мэр произносил речь в мою честь, вручил мне какую-то награду, публика хлопала. Но вот когда меня в моём кресле повезли к выходу, какой-то юноша схватил меня за рукав и выдохнул мне в лицо: «Вы изменили мою жизнь». Вот это больше, чем слава, понимаете?

Потому что я-то знаю, что по призванию я учитель. Я вовсе не писатель-фантаст, я не выдумщик историй про ракеты и планеты, я — учитель. Я преподаю вам жизнь. Я учу вас любить. Я изменил его жизнь, он только потом заметил, как.

Так же, как и вы: вы-то тоже здесь по страсти. Вы пришли ко мне сегодня, потому что вы хотели придти. Не потому, что это ваша работа, а потому что вам нравятся книги Рэя Бредбери, я же вижу. И это выше, чем слава. Ибо любовь — это всё.

— Любовь — это всё?

— Всё. Ваше присутствие здесь — акт любви. И я отвечаю на эту любовь, и я объясняю, каково для меня значение страсти. Ведь умом жизнь не постигнешь. Ум порой принимает неверные решения.

Я хожу на приёмы в Голливуде, вижусь со знаменитыми режиссёрами и продюсерами. И по возвращении спрашиваю у своего желудка: «Ну как?». И бывает, желудок отвечает: «ЭЭЭЭ». И если так, я больше туда ни ногой. Я ничего не решаю здесь, я решаю всё здесь. Мой желудок знает, смотрю ли я в лицо лжеца или вора, а то просто глупого человека.

Поэтому надо избегать решений холодного разума, поступать надо по страсти. Надо посмотреть в лицо человека и спросить свою интуицию: можно ли ему доверять?

Как-то мне предложили написать сценарий для телесериала. Они ходили вокруг меня несколько лет, они предлагали деньги, обещали то да сё. Но я смотрел в их лица и понимал, что не доверяю им. У продюсера были такие мелкие острые зубы, как у барракуды. Дай ему волю, он съел бы меня заживо. В конце концов я позвонил ему и сказал: «Не буду я с вами работать».

А другой продюсер пришёл ко мне и сказал: «Я сниму сериал так, как вы захотите». Я спросил: «Вы что же, позволите мне написать, что хочу? Шестьдесят серий? И пустите меня на площадку с моими советами?» Целый год мы регулярно встречались, обедали вместе, я смотрел другие его картины, и по прошествии года я сказал: «Да, вы можете снять сериал по моему сценарию». Но на это ушёл целый год. Я не был уверен в нём. Ведь интуиция тоже даёт промашку порой. Но время всё прояснило. И сериал вышел удачный. Очень хороший.

— А что такого выявилось за этот год?

— Он заговорил, как вы. Вот вы только что упомянули рассказ, который никто никогда не вспоминает — историю Элен Льюис и Билла Форрестера, обычно все спрашивают про прогнозы на будущее. Значит, мы с вами говорим на одном языке. Потому что вы упомянули сюжет, который я сам люблю больше всего. И вот если вы когда-нибудь придёте и скажете: «Есть у вас один рассказ, который я люблю, и хочу снять фильм по нему». И вы знаете, что я вам скажу? Я скажу: «Да. У вас может получиться. Отправляйтесь на съёмки».

— Спасибо. И есть ещё одно важное определение. Это смерть. Когда кто-нибудь жалуется на жизненные испытания, я думаю, что это милость Господня. Так Бог отвлекает человека от его главной, настоящей проблемы. А она в том, что каждый человек рано или поздно умрёт. Но если бы человек думал об этом день и ночь, его жизнь стала бы пыткой.

— Он стал бы Вуди Алленом. Потому что это он постоянно об этом думает. Это-то в нём забавляет больше всего. Шучу, конечно.

Я так не думаю, и знаете, почему? Потому что я-то буду здесь всегда. Этот ящик с моими фильмами и полки с моими книгами, беседы с людьми убеждают, что сотня–другая лет у меня в запасе есть. Может, не вечность, но уже неплохо, не так ли? А ведь большинство книг забыто вместе с их авторами.

Так что смерть не занимает меня. Мне ещё есть, что делать.

— Только что вы закончили новую книгу — о чём она?

— Это продолжение «Вина из одуванчиков».

— Продолжение?

— Да, оно называется «Прощай, лето». Я только что продал его издателю, и книга выйдет в следующем году.

— Теперь Дуг повзрослел. Ему теперь восемьдесят.

— Нет, ему всё ещё двенадцать. Он всё ещё учится.

— Значит, смерть не надо воспринимать как финальную трагедию?

— Нет. Надо готовиться к смерти. Но как? Через любовь к жизни. И тогда на смертном одре ты скажешь себе: я сделал то-то, сделал то-то, я навредил очень немногим, я старался не делать людям больно, каждый день жизни я делал свою работу, и вот теперь я плачу по долгам. Смерть — это форма расплаты с космосом за чудесную роскошь побыть живым. Хоть раз! И вот на смертном одре ты будешь победителем. Ты посмотришь в глаза самому себе. Не окружающим — себе самому. Про себя я знаю: я делал хорошую работу каждый день моей жизни восемьдесят лет. Это чертовски здорово. А?

Я не собираюсь себя хоронить — это с успехом за меня сделают другие. Но на смертном одре я скажу себе «Ну и молодчина же ты, Рэй. Молодчина.» А на могильном камне я попрошу написать заглавия пары моих книг. И прохожие смогут прочесть их чётче, чем финальные титры на экране.

Дмитрий Дибров,

4-го октября 2005-го года, Лос-Анджелес