В предисловии к записной книжке Кларка Эштона Смита под названием «Чёрная Книга» [1], Марвин Р. Хеймстра употребляет слово «космический» шесть раз по ходу трёх коротких абзацев для того, чтобы описать литературные склонности Смита и его философскую точку зрения. Господин Хеймстра не одинок в таком подборе слов: на протяжении ряда лет многие критики и рецензенты также использовали именно этот термин, рассуждая о Смите или о его творчестве. Но, возможно, здесь как раз тот случай, когда «выдуманного» становится больше, чем «правды». Могло ли быть так, что критики истолковали неправильно послание Смита? Что в сочинениях Кларка Эштона Смита утверждается с наибольшей силой — космизм или мизантропия?

Во-первых, что мы подразумеваем под «космическим» рассказом (стихотворением или пьесой)? Даже формулируя этот вопрос, мы вынуждены играть в игру Г. Ф. Лавкрафта: он популяризировал этот термин, и этим оказал влияние на наиболее мощное и отличительное свойство своих собственных сочинений. Перенимая инициативу у Лавкрафта, я сказал бы, что подобные работы, использующие неземные образы [2] и вызывающие потрясение, связаны с понятиями обширными и крайне таинственными; они напоминают удалённую перспективу и, прежде всего, проникнуты безразличием к человеческим делам, таким образом, вызывая чувство нашей ничтожности и мимолётности. Тут же мы должны указать на то, что космизм, по большому счёту, не может быть просто приравнен к свойствам художественной литературы (ассоциация, которая сделала бы сотоварищами «Зов Ктулху» Лавкрафта и «Планетоборца» доктора Смита): космическое произведение не нуждается в том, чтобы быть обширным в масштабах, но, вместо этого, оно может быть обширным в своих значениях, призывая бездны, неожиданно простирающиеся за пределами повседневной жизни. Список писателей, работавших время от времени на этой стезе, включает Олафа Стейплдона, Уильяма Хоупа Ходжсона, Дональда Уондери, Лавкрафта, Т. Е. Д. Клейна. Сам Лавкрафт добавил бы в этот список Мейчена и Блэквуда и исключил бы Лорда Дансени.

В вышеупомянутом описании свойств, которые, как кажется, характеризуют космизм, о многом говорят слова «неожиданный» и «таинственный». Оба слова применимы к одному и тому же явлению — к полной неосведомлённости человечества об истинной природе вещей. Космос таинственен, потому что человечество невежественно; человечество невежественно, потому что человечество ничтожно. Для того чтобы продолжить эту мысль, чрезвычайно важно понять, что это — не приговор человечеству, а, скорее, осознание необъятности, бесчеловечности космоса; в противовес нашим ожиданиям, средоточие его находится не в человеке, но в безличной вселенной. И это приводит нас к Кларку Эштону Смиту, потому что, судя по многим фактам, он никогда не был безразличным наблюдателем человечества. Позиция Смита была фактически весьма враждебной по отношению к человечеству в целом, и здесь находится один из двух основных пунктов для постижения его предполагаемого «космизма». Во враждебности Смита многие прочитали безразличие; и это, вкупе с его романтической склонностью к тому, чтобы описывать события в грандиозном масштабе (а какой масштаб может быть более грандиозный, чем астрономический?), заставило читателей Смита говорить о его отдалённой, «космической» точке зрения. (Мимоходом стоит упомянуть, что некоторые читатели внесли Смита в «космическую» категорию по протекции его намного более популярного друга, Лавкрафта.) Ниже я рассуждаю отдельно об этих двух тенденциях к мизантропии и романтизму, которые, собранные вместе, дают Смиту вид автора, пишущего из отдалённой перспективы.

Темпераментная пропасть, разделяющая поэта Смита и его соседей в Оберне, была огромной. Как отметил один критик, изысканная поэзия Смита, или его переводы с французского языка Бодлера, вероятно, оказались бы в Журнале Оберна «на той же странице, что и объявление об июльском разрешении Коэна о дамском нижнем белье» [3]; один из его рассказов собирает поэтов, склонных к романтике, вместе с «двуглавыми змеями и пятиногими телятами» [4]. Ощущение изоляции вызывало у Смита враждебность, и его ранние письма Джорджу Стерлингу буквально до краёв наполнены ненавистью к его более приземлённым приятелям. Со временем границы выражения его презрения расширились, и однажды он назвал человеческих существ «самыми глупыми, самыми жадными и самыми жестокими из созданий фауны на этой особенной планете» [5] (это не отдалённое суждение!). Сам Смит осознавал суть мизантропии (недавние воспоминания друга [6] говорят о том, что Смит избегал все рестораны, которые не пустовали), вызывавшую его враждебное отношение и его «личное разочарование в мире социума» [7]: в рефлексивном письме Лавкрафту, он уподоблял себя Рэндольфу Картеру, герою произведения Лавкрафта «Серебряный Ключ», который стремится покинуть нынешний мир, чтобы вновь обрести своё милое детство. «У меня, тем не менее, — говорил он, — нет никакого сознательного желания перемещаться во времени, но только дикое стремление к неведомому, неизученному, экзотическому...» [8] Из его творчества и стихосложения следовало, что Смит искал убежища, пытаясь совершить «побег из человеческого аквариума» [9]. В рассказах Смита вымышленные миры, с которыми мы сталкиваемся, часто являются более античеловеческими, чем нечеловеческими (разница воплощена в рассказе «Покинутый на Андромеде» [10], в котором путешествующего по чужой планете героя проглатывает плотоядное растение и тут же выплёвывает как невкусного). Он изображал человечество более незначительным, нежели несущественная бактерия на необъятном фоне вселенной, чем-то вроде пагубного вируса. Выдержки из его рассказов предоставляют наиболее точные формулировки его замысла, и в них мы обнаруживаем едкость автора и его враждебную точку зрения в чистых формах. Классический пример — рассказ «Повелители Тёмной Горы» [11], в котором земляне, путешествующие по Плутону, исследуются «высоко развитыми существами в целях изучения того, насколько желательны отношения с землянами. Завершив исследование, Повелители принимают отрицательное решение». В «Забытом Чудовище» [12] последний человек на Земле «вызывает эстетический ужас» у наследников Земли; точно так же колонисты в рассказе «После Людей» [13], возвратившиеся на Землю по прошествии веков, «вызывают ужас, их считают монстрами» сложные креатуры, господствующие теперь на планете. В «Предназначении Гидеона Бэлкота» [14] лондонский бизнесмен похищен пришельцами и переброшен в их родной мир, чтобы «служить наглядным подтверждением того, что нечто настолько неестественное и странное как человечество может существовать». В рассказе «Семь Гиз» [15] член передовой змеиной расы учёных говорит напыщенному и агрессивному Ралибару Вузу, к которому Смит относится враждебно как к человеку, что наш биологический вид представляет собой «весьма грубую и дегенеративную форму жизни». Очевидно, что мизантропия Смита выражалась в его литературном творчестве [16].

Второй ингредиент, вносящий свой вклад в восприятие космизма в творчестве Смита — это эпический и астрономический масштаб многих его и поэтических и прозаических произведений. Астрономическая вселенная была местом грандиозной красоты и впечатляющей драмы для Кларка Эштона Смита, и он воодушевлённо писал: «Я не могу себе вообразить нечто хотя бы наполовину столь же поразительное как угасание солнца. Я признаю, что я был и остаюсь одержимым видениями колоссальных катастроф» [17]. Когда мы читаем его поэтические саги о солнце, блуждающих звёздах, кометах, бездне, то, естественно, делаем вывод о космической перспективе Смита. Но более пристальное исследование показывает нам, что подход, применённый Смитом в стихосложении, был классическим и романтическим: силы и объекты персонифицированы, кометы поют «песни» о своих путешествиях и т. д. Подобного рода сентиментальность полностью противоречит по-настоящему бесстрастному, космическому взгляду.

Я должен признать, что действительно нахожу трудным примирить вышеупомянутые аргументы против космизма у Смита с его собственными заявлениями о своей точке зрения. Он, в конце концов, написал следующее: «В целом, наука, философия, психология, гуманизм — это лишь мерцание тусклых свечей перед ликом вечной ночи с её беспредельными глыбами неизвестности, ужаса, величественности» [18]. Это высказывание могло бы служить настоящим девизом и символом веры космизма. В письме от 1930 года он сожалел о том, что «такое небольшое количество людей живёт с чувством космической неизвестности и тайны» [19] Тем не менее, эти утверждения, этот вывод делается из того, что Смит редко наделял свои произведения ощущением космического. Даже в рассказе, наподобие незавершённого «Визафмаль в Офиучусе» [20], который он писал с большим энтузиазмом, так как в нём «вовсе не было никаких человеческих персонажей» [21], герои и события, которых Смит предполагал описывать, были все до одного утомительно приземлёнными и «человечными» [22]. Я не могу объяснить это основное несоответствие между намерением и результатом: возможно, Смит счёл технические трудности в сохранении идентификации читателя и интереса к «космическому» сорту истории более устрашающими. Или определение Смита «космического» просто не совпадает с моим собственным.

Теперь позвольте мне сделать шаг назад и, в сущности, отречься от некоторых утверждений, что я высказывал ранее. В то время как я действительно ощущаю, что большая часть предполагаемого космизма Смита является неверным истолкованием, он был способен на сочинения, выражающие космическую точку зрения, свободную от издёвки и враждебности. Я нахожу намёки на привнесение действительно космического в некоторых произведениях Смита: в таинственном классическом «Городе Поющего Пламени» и подобным ему «Секрете Каменного Памятника» (опубликованном как «Свет Извне», тем не менее, в обеих историях мы обнаруживаем налёт ненужного классицизма, то есть мотив «Сирены» в первом и образ «Древа Жизни» во втором), «Хозяине Астероида», завершающем абзаце «Чудовища из Аверона», возможно, и в других сочинениях; с этой точки зрения, конечно, мы имеем дело с тонкими и субъективными различиями.

Подвожу итог моего собственного всецелого убеждения: то, что мы назвали космизмом у Кларка Эштона Смита является фактически чем-то ещё, тем, что явилось результатом совместных влияний двух аспектов личности Смита, романтика и мизантропа. Вместе они создают видимость космической перспективы во многих его произведениях в прозе и стихах, но это – всего лишь видимость. Говоря кратко, для подлинного космиста Лавкрафта существовала необъятность физической вселенной, в то время как для Кларка Эштона Смита — только ощущение расстояния и изоляции от его собратьев.

Steven Behrends, 1989

Перевод: Frater V, 2006

Примечания:

[1] The Black Book of Clark Ashton Smith (Sauk City WI: Arkham House, 1979.)

[2] Такого рода образы появлялись в сновидениях у некоторых писателей, двумя примерами которых являются Лавкрафт и Дональд Уондери.

[3] Hal Rubin, «Clark Ashton Smith-III-Fated Master of Fantasy» in Sierra Heritage, June 1985.

[4] The Monster of the Prophecy (West Warwick RI: Necronomicon Press, 1988).

[5] Letter to Robert H. Barlow, 16 May 1937; reprinted in Klarkash-Ton: The Journal Of Smith Studies #1 (Cryptic Publications, 1988).

[6] Robert B. Elder, interviewed by Henry Vester in Fungi #6 (Summer 1985).

[7] Letter to H. P. Lovecraft, ca. 24 October 1930 (Letter #l5 In Clark Ashton Smith: Letters to H. P. Lovecraft [West Warwick RI: Necronomicon Press, 1987]).

[8] Там же.

[9] Letter to Lovecraft, ca. 27 January 1931 (Letter #20 in Letters to H. P. Lovecraft)

[10] Other Dimensions (Sauk City WI: Arkham House, 1970).

[11] The Black Book, item 16.

[12] The Black Book, item 8.

[13] Strange Shadows: The Uncollected Fiction and essays of Clark Ashton Smith (Westport CT: Greenwood Press, 1989).

[14] Там же.

[15] Lost Worlds (Sauk City WI: Arkham House, 1944).

[16] Чтобы быть справедливыми к Смиту, мы должны несколько поостеречься, прежде чем рассматривать некоторые из его произведений как представление мизантропического, античеловеческого мировоззрения, поскольку верно лишь до некоторой степени, что они также отражают реакцию против ограниченного сказочного гуманизма рассказов, публиковавшихся в то время, например, в «Сверхъестественных Историях». Но я полагаю, что можно найти достаточное количество примеров в его прозе, поэзии и переписке (и опубликованной, и нет), чтобы подтвердить без всяких сомнений присущую ему враждебность к человечеству.

[17] Letter to George Sterling, 11 September 1912.

[18] Letter to Lovecraft, ca. Early October 1930 (Letter #13 in Letters to H.P Lovecraft).

[19] Letter to Lovecraft, ca. 24 October 1930 (Letter #15 in Letters to H.P Lovecraft).

[20] Strange Shadows.

[21] Letter to Lovecraft, ca. 16 November 1930 (Letter #17 in Letters to H.P Lovecraft).

[22] Тот же недостаток продемонстрирован различными богами и демонами, созданными Смитом в его произведениях; все они, как это ни прискорбно, имеют «человеческое» поведение и склонности.