В этом году отцу исполнилось бы восемьдесят. Он не дотянул четырех лет…

…В маленькой подмосковной Купавне стоит такая лютая зима, что, когда сходишь с электрички и бежишь домой, все-таки успеваешь услы­шать пулеметный треск сосен. И уже в конце этого километрового пути, слегка согревшись от скорости собственного передвижения, начинаешь ощущать неповторимый купавинский воздух, смешанный с дымком из труб,— чуть горьковатый, торфяной, печальный…

Сегодня — вечер пятницы, и я везу отцу полную сумку с продукта­ми: он работает, выходя из дома только в лес на лыжах, и его нужно обеспечить недельным запасом еды.

Дом встречает меня темными окнами, и только в самом конце его на снег ложится летний, травяной блеск — это горит на отцовском письменном столе старая лампа с зеленым абажуром.

В прихожей — «предбаннике» — слышится радостная возня: меня встречает зверинец — маленький, ослепительно белый «вроде бы» шпиц Пушок-Пунечка и две самостоятельные и непохожие друг на друга кошачьи личности: рыжий Тигр и серый Мыша. И сразу же в дверях вырастает высокая фигура отца:

— Приехала? Ну хорошо…

…Вот уже четыре долгих года его нет. Вот уже четыре долгих года меня не оставляет ощущение вины перед ним, вины непоправимой: за то, что недослушала, недопоняла, недоговорила… 30 сентября 1985 го­да все это стало невозможным.

Отец, коренной москвич, очень любил Москву, особенно вечернюю и ночную, и часто уходил бродить по ней — либо один, либо с кем-то из друзей. Но такие прогулки бывали только в процессе обдумывания, а когда он «дозревал» до работы, Москва начинала мешать ему и раз­дражать своим обилием народа, коммунальными квартирными благами, постоянными телефонными звонками, трамваем, грохотавшим под нашими «надзоопарковскими» окнами, вечными школьными пробле­мами троих не самых спокойных детей… И тогда он сбегал на дачу — если можно назвать дачей в общепринятом смысле слова наш купа-винский дом-«троллейбус», который реконструировался и достраивался по каким-то непонятным архитектурным законам: то сбоку вырастала терраска, трансформировавшаяся сначала в прихожую, а потом в ку­хоньку, то сверху надстраивалась мансарда… Но отец был доволен: этим разрешалась всегда существовавшая в нашем доме проблема гостевых «спальных мест».

А гостей в «странноприимном» доме всегда бывало множество. Люди это были самые разные: и гуманитарии, и технари — «физики и лирики»,— и друзья родителей, и наши детские школьные друзья: всем было инте­ресно с отцом. Он обладал удивительным даром рассказчика — талант, редко встречающийся в наши дни,— и огромными знаниями, превы­шающими энциклопедические и качественно отличающимися от их сухости и академичности, как бы облагороженными собственными чувствами и жизненным опытом. О чем бы отец ни говорил, какой бы темы ни касался — все было захватывающе интересно, так как в про­цессе рассказа становилась ясной не только настоящая суть предмета, но и его исторические корни и ожидаемые перспективы. О чем бы ни шла речь — о писательском творчестве, о космосе, о русской истории, о по­литике, о развитии сельского хозяйства,— отец знал все, причем это была не только голая информация, почерпнутая из книг и периодики, но и узнанная непосредственно «на местах». Увиденное собственными глазами, потроганное руками, как бы пропущенное «через себя», любое знание осмысливалось и в результате становилось необыкновенно инте­ресным в отцовском изложении, хотя зачастую его суждения бывали достаточно резкими и нелицеприятными…

Кто может определить степень «везения» в жизни? Кому дано статистически просчитать соотношение добра и зла, доставшихся на долю моего отца? С одной стороны — жизнь, прожитая в великой стране в чрезвычайно трудный, сложный и захватывающий период становления нового государства, работа, встречи и дружба с людьми, оставившими большой след в русской истории, культуре, да и вообще в нашей теперешней жизни, а с другой — долгие вычеркнутые годы и в последние десятилетия жизни — вынужденное молчание. Работа в стол. Это — самое страшное, что могут сделать конкретные обстоя­тельства с творческой личностью. Как горько думать сейчас, что отец не дожил так немного…

Первой увидевшей свет книгой отца был опубликованный в сере­дине 20-х годов стихотворный сборник «Кинжал» (сейчас он стал библиографической редкостью, и экземпляры его можно найти только в крупнейших библиотеках страны). Сам отец очень редко и неохотно вспоминал об этих своих поэтических попытках, называл их «незре­лыми и подражательскими». После окончания Высших литературных курсов (Брюсовского института) отец долгое время работал в ВОКСе, в скандинавском отделе, бывал за границей, в частности с выставкой детской художественной литературы в Голландии. Результатом этой поездки явилась вышедшая в 1931 году книга литературных очерков «Осушение моря». Затем в творческой работе наступил длительный перерыв, вызванный семейными бедами, войной и тюремным заклю­чением. Первой ласточкой после этого перерыва был вышедший в 1958 году «Наследник из Калькутты». В 1962 году появилась «Повесть о страннике российском» — основанный на документальном материале рассказ о «злоключениях» новгородского купца Василия Баранщикова. В 1967 году была издана книга очерков, «посвященная русской истории, культуре, архитектуре и живописи. В 1974 году вышел в свет «Пассажир последнего рейса» — повесть об эсеровском восстании 1918 года в Ярославле. Затем в 1976-м был «Звонкий колокол России» — книга о жизни и деятельности Искандера — Герцена. И наконец, последняя увидевшая свет книга отца, посвященная великому русскому дра­матургу А. Н. Островскому,— «За Москвой-рекой». Она издана в 1983 году.

«Поэты русские свершают жребий свой, не кончив песни лебеди­ной,» — писала в начале XIX века поэтесса Е. П. Ростопчина. Эта чаша не обошла стороной и отца. Остались незаконченными несколько по­вестей и романов, таких, которые задумывались и начинали созда­ваться «не ради хлеба насущного». Закончены всего несколько глав романа «Драгоценный камень Фероньеры», в котором должно было рас­сказываться об истории русского каперства, о становлении государства Российского в Балтийском и Северном морях. сюжет которого, разворачивающийся на российской почве, в чем-то перекликается с сюжетом «Наследника из Калькутты»: пираты, любовь и злодейские интриги. Осталась незаконченной повесть «Истребитель ищет боя» о драматической судьбе прекрасного летчика и человека В.И . Валентэя.

В последние годы отец работал над романом-хроникой «Горсть света». Это — рассказанная от третьего лица история нашей семьи, трагические судьбы деда и бабушки, самого отца, многих близких ему людей. Отец понимал, что в те годы не было надежды на ее публикацию, но все-таки писал, надеясь на перемены в нашем обществе.

К сожалению, только задуманным остался так называемый «Ро­ман о романе» — книга, в которой должна была быть рассказана исто­рия появления «Наследника из Калькутты». Отец много раз говорил о том, что нужно ее написать, но всякий раз не получалось: возникали более насущные и неотложные темы… Несколько раз он подробно рас­сказывал эту историю близким друзьям, как бы проверяя себя, насколько будет интересно? Слушался рассказ с неослабевающим вни­манием, но написан так и не был…

Как правило, широкого читателя увлекает само произведение, и лишь очень немногие интересуются историей его создания. Однако обстоятельства появления на свет романа «Наследник из Калькутты» столь тесно переплетены с этапами в истории развития государства и во многом обусловлены этой историей, что сами по себе представ­ляют не только литературоведческий интерес. Почти детективный сюжет создания романа в пересказах многих и поныне живых очевид­цев со временем приобрел не только ореол «легендарности», но и, как это часто бывает, оброс деталями, на самом деле не имевшими места.

Тем читателям, которым было бы интересно узнать об отношении самого автора к событиям, связанным с появлением романа «Наслед­ник из Калькутты», я могу посоветовать обратиться к статье «Неболь­шой детектив о большом романе», опубликованной в номере четвертом журнала «В мире книг» в 1987 году. Эта статья Феликса Робертовича Штильмарка в основном составлена из писем отца, являющихся, конечно, самыми достоверными документами. Но письма, к сожалению, расска­зывают не обо всем…

Глубокая любовь к отцу и преклонение перед его памятью позво­лили мне взять на себя смелость попытаться чисто фактологически изложить то, что я помню из рассказов отца и матери, то, чему была свидетелем сама, и то, что рассказывали близкие друзья нашей семьи, за долгие годы не единожды делившие с нами и горе, и радости.

…В конце войны, в 1944 году, после очередного ранения и госпи­таля отец получил новое назначение — ему предложили работу в Гене­ральном штабе. Он был заместителем начальника редакционно-изда-тельского отдела и, кроме того, переводил с нескольких европейских языков (знал французский, немецкий, шведский, норвежский, гол­ландский, датский и польский). Но долго проработать в своей штабной должности ему не удалось — в ночь с 3 на 4 апреля 1945 года, как раз в день рождения, его арестовали. Как он по­нял потом, в то время этот арест был вполне естественным. Разве могло иметь значение, что он — капитан, добровольно ушедший на фронт в первые же дни войны, участник обороны блокадного Ленин­града, войсковой разведчик, имеющий несколько ранений и награж­денный боевыми орденами?! Главной виной было то, что он, человек с немецкой фамилией, работает в Генштабе!

Ордер на его арест был подписан лично Берией (это отец узнал уже много позже, после реабилитации в 1955 году). Ему было предъ­явлено обвинение по статье 58-10, на которую тогда не скупились «правоохранительные» органы, и в рекордно короткие сроки по при­говору «тройки» он получил десять лет исправительно-трудовых лагерей… Свой срок отец начинал отбывать сперва под Москвой, а за­тем в Абези. Вот тут-то и пригодилась его военная специальность — топограф: его распределили на работу в техническое бюро. «Абезьяне» (как они сами себя называли) строили железную дорогу на Салехард, и отец говорил, что под каждой шпалой той дороги лежит по 2—3 «врага народа»…

…В конце 40-х — начале 50-х годов в Игарке был очень интересный театр. Начальник Северного управления лагерей железнодорожного строительства Василий Арсеньевич Барабанов очень любил искусство и был большим поклонником Мельпомены. По его приказу началось создание «самодеятельного» театра, по сути же — крепостного. По всем лагерям, находившимся в барабановском подчинении, были со­браны талантливые люди, составившие сильную труппу. Главным дирижером этого крепостного театра был Н. Н. Чернятинский — бывший главный дирижер Одесского оперного театра, художником — Д. В. Зеленков, потомок с одной родительской стороны Бенуа, с дру­гой — Лансере, режиссером — В. М. Иогельсон — бывший режиссер театра Радлова, пианистом — В. В. Топилин — бывший концертмей­стер Большого театра и аккомпаниатор Д. Ойстраха. Работали там Д. А. Петрова — солистка Николаевского театра, певица — Е. К. Бла-ватская — правнучка знаменитой теософки, актеры Л. Л. Оболенский и Б. А. Ничеухин и многие другие талантливые артисты, певцы и му­зыканты. Отец, по его выражению, в этом театре «режиссерствовал и завлитствовал», занимался с актерами техникой сценической речи, делал, применительно к заполярным условиям, инсценировки пьес. Труппа и постановочная часть жили в бараках, на работу ходили строем или ездили на грузовике под конвоем.

Однажды был устроен смотр театрам Дальнего Востока и Сибири. Лучшим был признан театр города Игарки… Такого начальство пере­нести не могло — чтобы лучшими актерами оказались заключенные! В результате театр был закрыт, а труппа расформирована по различ­ным лагерям.

Отец получил назначение на 31-ю колонну в качестве геодезиста-топографа. Ехали через тайгу по проложенной трактором колее. Был май, но снег еще и не начинал таять. По дороге отец простудился и получил жестокое воспаление легких. Наконец прибыли к месту на­значения. По существу, это была даже не зона, не колонна, а просто вбитый в вечную мерзлоту колышек с номером. Однако колючая про­волока, ограждавшая довольно большое пространство, уже висела на деревьях. Внутри проволоки шла работа: ранее прибывшая «рабсила» складывала из поваленных и ошкуренных деревьев сруб будущей бани, пилила бревна на доски. В качестве жилья предлагалась большая палатка. Вновь прибывшие сразу вливались в число строителей.

Некоторое время отцу пришлось работать на лесоповале. Чувст­вовал он себя очень плохо, температура была высокая — никаких лекарств и медицинской помощи в только строящейся зоне и в помине не было. «Коллеги» по лесоповалу, видя его состояние, сами пред­ложили ему не ходить на рубку, а побыть кострожегом и время от времени сами подходили греться. В один из таких перекуров кто-то из лесорубов попросил: «Батя, а не расскажешь ли ты за Махатму Ганди?» Отец рассказывал часа полтора… Такие устные концерты по­вторялись неоднократно. Однажды отец начал пересказывать «Графа Монте-Кристо», дополняя события романа, касающиеся злоключений Эдмона Дантеса, такими продробностями тюремно-лагерной жизни, какие Дюма не могли и присниться! Слушали его с огромным интересом, комментируя по ходу рассказа те или иные действия персонажей. Позднее отец вспоминал, как поразила его тогда мысль о том, что жизнь в нечеловеческих условиях с особой обостренностью вызывает в людях потребность в красивой сказке, где добро обязательно побеждает зло…

Через несколько дней последовал неожиданный вызов к начальст­ву. Начальником колонны значился спившийся майор, который за­ботился только о режиме и конвое. Во всем же, что касалось работы, он полагался на нарядчика Василевского. Людям, знакомым с лагер­ной жизнью, не нужно объяснять, что именно от нарядчика зависело всё и вся в лагере, начиная от условий работы и кончая возможностью элементарно выжить. Вот этот-то «царь и бог» и вызвал к себе отца.

Василевский был одиозной фигурой, крупным вором, сидевшим уже не первый срок. Данная отсидка была за неудачный угон эшелона кровельного железа (как он сам говорил: «Недодал прокурору 12 ты­сяч — получил двенадцать лет»). Другие участники этой «экспроприа­ции», не фигурировавшие в обвинительном заключении, обещали Василевскому, что семья его ни в чем не будет нуждаться да и сам он в лагере будет иметь все, что нужно,— и сдержали слово. Но об этом отец узнал уже много позже от самого Василевского.

Сейчас же, войдя в новый, только что срубленный барак, он увидел отгороженную дощатой перегородкой комнатку, в которой и жил все­могущий нарядчик со своим «шестеркой». Это был среднего роста человек, круглолицый, с правильными чертами лица и очень светлыми холодными голубыми глазами. Сейчас, правда, эти глаза светились приветливо.

Отец был ошеломлен роскошью жилья: кроме деревянных нар и стола в комнатке стояли тумбочка и табуретка, покрытые марлей (!), а на окошке висели марлевые же занавески (!!). Василевский спросил:

—Ты литератор?

—Да, в некотором роде…

—Романа пишешь?

—Нет, не приходилось…

—А повести?

—Тоже не писал.

—Так какой же ты литератор? Что же писал-то?

—Так… Критические статьи, литературные обзоры, очерки…

—Ну ладно. А если роман нужно написать — сможешь?

—Можно попробовать… А кому это нужно?

—Мне.

В это время в комнатке появился «шестерка» и принес так назы­ваемое «премблюдо»: полную миску румяных пончиков. (В зоне это блюдо считалось премиальным и выдавалось лучшим работникам сверх положенной баланды. Отец долгое время недоумевал — откуда же брала муку? — и однажды увидел очень плотные, добротные мешки с английскими надписями, гласящими, что это — высококачествен­ная американская штукатурка на основе пшеничной муки, полученная, очевидно, по ленд-лизу. «Вкушать» это премиальное блюдо можно было только в горячем виде — остывая, оно превращалось в камень.) Ва­силевский извлек из тумбочки две алюминиевые кружки, в которых заварил «чифирок». Выпили, заели деликатесными пончиками — и разговор пошел дальше.

—А зачем же вам, Василий Павлович, нужен роман?

—Ну что ж ты за непонятливый такой! Если человеку нужен

костюм — кому заказывают? Портному! Если сапоги — сапожнику!

А роман — литератору!

(На поставленный вопрос Василевский так и не ответил.)

— Хорошо, Василий Павлович, я подумаю. Трудно так, сразу-то…

Василевский показал отцу переплетенную тетрадь. На обложке

значилось: «В. П. Василевский. Писатель. Позднее признание. Роман» (Ударение, по всей видимости, было на первом слоге). Работодатель с воодушевлением прочел вслух первую фразу: «По улицам англий­ского города Берлина ехала карета с потушенными огнями…» Отец перелистал рукопись. Бросилась в глаза фраза: «Граф держал графиню за бедро…»

«Дома», в бараке, отцу посоветовали: «Давай соглашайся. Васи­левский — маньяк, обязательно хочет стать писателем. Кто-то сказал ему, что Сталин только приключенческую литературу читает, вот он и решил, что пошлет Сталину роман (под своей, разумеется, фами­лией), да еще из таких мест, где сам генералиссимус когда-то отбывал ссылку. Сталин прочтет, умилится, удивится, что такой хороший пи­сатель сидит понапрасну,— и освободит его. У Василевского прямой расчет, отбывать ему еще около десяти лет. А ты, Батя, уже немолодой (отцу был тогда 41 год!), полсрока оттянул, осталось всего ничего. Соглашайся, чтобы на лесоповал всерьез не загреметь. Здоровье сбережешь». Отец решил согласиться.

На следующем «совещании» Василевским были поставлены усло­вия: 1) чтобы действие происходило не в России, 2) чтобы оно было не ближе чем за 200 лет до нашего времени, 3) чтобы там было что-нибудь «очень страшное» («А что, Василий Павлович, самое страш­ное на свете?» — «Охота на льва!») и 4) чтобы было что-нибудь очень жалостливое. («А что самое жалостливое!» — «Похищение ребенка».)

—Через сколько времени напишешь роман?

—Да примерно через год…

— На «Позднее признание» ушло полгода, а ты — литератор,

образованный. Месяца три хватит.

Пришлось объяснять, что чем больше опыта и знаний, тем боль­ше требуется времени, чтобы использовать их в книге.

Со своей стороны Василевский обещал устроить отца на приви­легированную лагерную работу — «вошебоем» (дезинфектором) при бане, да и то исполнять эту должность придется изредка, во время начальских проверок, а все остальное время — жить на чердаке той самой бани и писать. Василевский поставляет бумагу, чернила, курево и — самая главная приманка! — месяца через два (очевидно, в зави­симости от скорости и качества написания) достает пропуск на бес­конвойное хождение. Кроме того, находит дефицитнейший тогда сульфидин, чтобы спасти от пневмонии.

Итак, соглашение было достигнуто.

Отец переселился на банный чердак, куда были втащены свеже­срубленный стол и табуретка. Чернильницей служил перевернутый боль­шой электрический изолятор, ручку сделали из обструганной палочки, прикрутив к ней ниткой перо № 86,— и с богом! Это было 17 мая 1950 года.

Однажды на колонну приехали «чужие» вохровцы и устроили «по­вальный шмон» (всеобщий обыск). Василевского почему-то на месте не оказалось, и отца взяли, так сказать, «с поличным»:

—Кто такой? Как фамилия?

—Штильмарк.

—Что ты тут делаешь?

—Пишу.

—Что пишешь, мать твою?!

—«Капитанскую дочку».

Отца потащили в домик вахты, и там старший стал докладывать по селекторной связи дежурному о ЧП на колонне: какой-то зэк Штильмарк пишет «Капитанскую дочку», что делать? Дежурный ответил:

— Хорошая книга. Пусть пишет.

Дежурным по селектору оказался Виктор Адольфович Шнейдер :— личность легендарная. Он учился в московской Петри-Пауле-шуле (в которой несколькими годами позже учился и отец), в начале двадцатых годов создал в Москве первую бойскаутскую дружину (пионеров тогда еще не было!), потом с партизанскими отрядами сражался на Дальнем Востоке, посылал на задания Бонивура. Это его В. П. Кин описал под именем Бейзаса в романе «По ту сторону». Во время войны В. А. Шнейдер руководил разведкой в Генеральном штабе. Его арестовали раньше отца по такому же нелепому обвинению, и ко времени написания так называемой «Капитанской дочки» он уже отбыл свой срок и остался работать в этой системе вольнонаемным. Так повезло и отцу, и «На­следнику».

Прошло два месяца чердачного писания. Каково же было изумление отца, когда Василевский вручил ему пропуск на бесконвойное хожде­ние! Когда он первый раз вышел за ворота зоны без «аккомпаниатора» — слезы потекли сами собой… Отец говорил, что даже потом, после окончательного освобождения, он не испытывал такого чувства свободы и радости…

Теперь, когда на руках был пропуск, можно было жить и работать вне зоны. Километрах в семи от лагеря стояла крошечная избушка, возле которой примостились две бочки — одна с соляркой, другая с мазутом. Мимо проходил одноколейный железнодорожный путь, по которому изредка мотался паровозик. Этот стратегический участок получил в сводках название склада горюче-смазочных материалов, и отец был назначен его начальником. Рядом с избушкой протекал ручеек, из которого отец брал воду летом или вырубал лед зимой, а за едой ходил в зону. Все остальное время писал. Он очень вжился в свою работу, полюбил ее, полюбил своих героев. Все приходилось выдумывать и вспоминать: ни о каких справочных пособиях не могло быть и речи (в зоне вообще не было никаких книг). Один раз память подвела: в первоначальном варианте рукописи Тридцатилетняя война попала в XVIII век… Вскоре, правда, ошибка была исправлена. Часто, ложась спать, отец давал себе задание: вспомнить во сне тот или иной исторический эпизод, фамилию, дату. Просыпался с повышенной температурой, с головной болью, но «задание» было выполнено: все вспоминалось. Работа иногда занимала по 18—20 часов в сутки.

Однажды, придя зачем-то в зону, отец еще раз встретился там с Леонидом Леонидовичем Оболенским, с которым они «служили» в крепостном театре в Игарке. Его переводили на другую колонну, а здесь была остановка. Когда-то Оболенский много рассказывал отцу об иезуитах, об истории ордена, о видениях Торквемады (все эти рассказы вошли в повествование романа). Они бросились друг к другу. В их распоряжении было 2—3 минуты.

—Как звали Лойолу?

—Дон…

—Иньиго…

—Лопец…

—Игнасио…

—Ди Лойола! — вспомнили они вместе. Больше поговорить

не удалось — их развели в разные стороны.

Вскоре Василевский (наверное, для «апробации» романа на слу­шателях) придумал для лучших работников премию: раз в неделю, вечером, у костра отец вслух читал написанное. Аудитория слушала с огромным интересом и вниманием и, увлеченная повествованием, восторгалась настоящим автором. Василевский начал задумываться…

Работа близилась к завершению. Отец ощущал какое-то беспо­койство, мешали недобрые предчувствия и ожидание предательства со стороны Василевского. На всякий случай, если с ним что-либо произойдет, чтобы все-таки была узнана правда, отец зашифровал в романе три слова: «Лжеписатель, вор, плагиатор». В главе 23 «Охот­ники за леопардом», в третьем абзаце 5-го раздела, было написано: «Листья быстро Желтели, лес, Еще недавно Полный жизни И летней Свежести, теперь Алел багряными Тонами осени. Едва приметные Льняные кудельки Вянущего мха, Отцветший вереск, Рыжие высохшие Полоски некошеных Луговин придавали Августовскому пейзажу Грустный, нежный И чисто Английский оттенок. Тихие, словно Отго­ревшие в Розовом пламени…» — и т. д. Об этом шифре знали только самые близкие люди.

Тем временем «Наследника» переписывал каллиграфическим по­черком один из заключенных, бывший бухгалтер. Незадолго до этого в лагерь пригнали новый этап из Прибалтики, и у кого-то из вновь прибывших чудом сохранилась синяя шелковая рубашка. Она тотчас же была пущена на переплет. Художник Иван Лейко украсил форзац книги портретом Василевского, раскрасил акварелью заглавные буквы каждой главы, каждого раздела.

А люди, слушающие чтение у костра, на все лады расхваливали «Батю-романиста». И Василевский задумал… убить отца.

Вместе с «врагами народа», политическими, в лагере сидели и обычные уголовники и рецидивисты. Был там и убийца — Костя-Санитар. Срок у него был огромный. Вот этому-то Косте Василевский и заплатил 1700 рублей, оговорив, что сам скажет, когда нужно будет выполнить работу. Если бы это убийство состоялось, Василевскому ничего бы не грозило: одним политическим больше или меньше — никто и не заметит, а в отчете можно будет написать, что заключен­ный Штильмарк скончался, например, от острой сердечной недоста­точности…

Тем временем Василевскому посоветовали отправить написанную часть романа кому-нибудь на «рецензию» — человеку, с его точки зрения грамотному и знающему: а вдруг это только и м нравится книга, а на самом деле она и ломаного гроша не стоит. Василевский к совету прислушался — и отправил гонца с рукописью к вольнонаем­ному прорабу на соседнюю колонну, бывшему сотруднику Института мировой литературы, вкусу которого Василевский вполне доверял.

На обратном пути, через несколько дней, гонец завернул в избушку склада ГСМ. При гонце имелось письмо, которое они вместе с отцом расклеили над паром. Смысл послания был приблизительно таков: «Дорогой Василий Павлович! Брал в руки твое новое произведение, предвкушая, что всласть повеселюсь, но увидел — что это настоя­щее. Советую подумать о соавторстве. Сам не справишься».

На следующий день Василевский примчался к отцу в избушку: «А скажи мне, старик, кто такие альгвасилы?» И потом: «Ты знаешь, я хочу предложить тебе соавторство». Отец для вида попытался отказы­ваться, но потом дал Василевскому уговорить себя, составил для него словарь «непонятных» слов и написал краткий конспект книги — чтобы легче было разбираться в повествовании.

Роман был закончен, последние правки вносились уже опять в зоне. Книга называлась «Наследник из Калькутты», с подзаголовком «Фильм без экрана». На титульной странице под фамилией «Василевский» была скромно приписана фамилия «Штильмарк». Писался роман 14 месяцев, и в нем было более тысячи страниц. Так имя отца появилось на его будущей книге.

В один из последующих дней к отцу в барак прибежал «шестерка» Василевского и под предлогом всеобщего обыска забрал рукопись. Зайдя зачем-то в домик вахты, отец обратил внимание на бумажку, лежавшую рядом с селектором. Это был список с именами переводимых в другие колонны. В нем было 16 фамилий, 17-я была приписана характерным почерком Василевского: Штильмарк. В этот же день, так и не встре­тившись со своим «соавтором», отец был переведен…

Вскоре в зоне собралось воровское «толковище», решавшее более чем серьезные вопросы: что делать с Батей-романистом, что делать с Василевским и что делать с Костей-Санитаром? Мнений было много, но окончательное решение было вынесено после выступления старого «пахана». Толковище постановило: Батю не убивать, потому что он ничего плохого ворам не делал, а наоборот, скрашивал их жизнь, «тиская» разные интересные истории, роман им читал и не предавал их. Деньги Василевскому не возвращать — не обеднеет, все равно с «мужиков» наберет, тем более что Костя-Санитар их давно уже пропил. А за Костей считать долг не перед Василевским, а перед воровским обществом. (Об этом «убийственном» решении Василевского и лагерном «толковании» отцу рассказали уже много позднее участники данной церемонии.) Получилось, что жизнь была первым гонораром отца.

После смерти Сталина в 1953 году оставшийся срок был заменен отцу ссылкой, которую предстояло отбывать в поселке Маклаково, в 60 километрах от Енисейска. Туда же приехали и мы с матерью.

Несколько лет отец ничего не знал ни о Василевском, ни о «Наслед­нике». И вот в конце 1953 года в Маклаково пришло от Василевского письмо, которое начиналось так: «Старик! Меня изыскали ограничить изъятием у меня нашего «Наследника»…» Из письма становилось понятно, что на одном из этапов у него были отобраны три красиво переплетенных тома. Черновик, писанный отцом, Василевскому уда­лось сохранить. Книги, как он выяснил, находятся в Москве, в Гулаге (Главном управлении лагерей). Вариант «добывания» «Наследника» предлагается такой: он и отец шлют доверенности моему старшему брату Феликсу, тогда уже 22-летнему юноше, тот идет с ними в Гулаг и пытается что-либо предпринять на месте. Так и было сделано.

Наступали новые времена, и Феликс, преодолев большое количество формальностей, все же получил рукопись из Гулага. Он попытался показать ее старинной подруге своей покойной матери — известному литературоведу. Однако, увидев перед собой сына «врага народа», та в испуге захлопнула перед ним дверь…

Уже весной 1954 года Феликс дал «Наследника» на прочтение своему учителю и другу, профессору университета биологу А. Н. Дру­жинину. И. А. Ефремов вспоминал, что однажды он позвонил Дру­жинину: «Александр Николаевич, дорогой, выручайте! Защищается мой аспирант, а оппонента нет и сразу не найти: поздно, учебный год конча­ется! Что угодно для вас сделаю!» — «Хорошо, Иван Антонович, буду оппонировать. Но я беру взятки борзыми щенками: прочитайте рукопись моего ученика».— «Присылайте, уж так и быть…» — без энтузиазма согла­сился Ефремов. Очень уж не хотелось писателю браться за рукопись: ему изрядно надоели «молодые таланты»… Рукопись какое-то время лежала без движения, а потом ее прочел сын Ефремова, а затем и его друзья-одноклассники. Вскоре Иван Антонович стал замечать, что лексикон мальчиков обогатился какими-то «пиратскими» словечками: «каррамба», «абордаж», «одноглазый дьявол» и т. д. Затем и его жена включилась в мальчишичьи разговоры. Тогда Иван Антонович и сам взялся за чтение. Быстро «проглотил» первый том и стал с нетерпением ждать продолжения. А Феликс не торопился — Иван Антонович велел ему приходить не раньше чем через месяц. Наконец Феликс позвонил, и Ефремов набросился на него:

— Где продолжение?

Прочитав роман, Иван Антонович написал короткую, но очень добрую рецензию, послал ее отцу в Сибирь, а три тома рукописи отнес в Детгиз, в редакцию приключенческой литературы. Там рукопись приняли и отдали на рецензирование В. Д. Иванову, известному писателю, автору многих романов, который написал даже не рецензию, а художественное произведение во славу «Наследника из Калькутты», страниц на семьдесят. Вторым рецензентом была критик В. С. Фраер-ман, жена писателя Р. И. Фраермана. Ее отзыв, тоже положительный, включал и литературоведческий разбор романа.

4 ноября 1955 года мы всей семьей вернулись из Сибири в Москву. Отец, получив от Василевского, к тому времени освободившегося по амнистии и жившего в Новосибирской области, доверенность на ведение всех дел по изданию книги, вплотную занялся «Наследником».

Книга вышла в свет в начале 1958 года. Получив гонорар, отец выслал Василевскому 20 экземпляров романа и довольно большую сумму денег.

Он говорил: «Я сполна расплатился с Василевским за лагерную баланду, из расчета сто рублей за миску».

Тем временем для нашей семьи остро вставал жилищный вопрос — положение становилось отчаянным. Впятером — родители и трое детей — мы жили в 16-метровой полуподвальной комнатке в Фурман-ном переулке. Тогда-то и было куплено полдома в подмосковном поселке Купавна, и мы перебрались туда.

Здоровье отца оставляло желать лучшего. Сказывались фронтовые ранения, оставшийся неизвлеченным осколок, да и лагерный «сана­торий» тоже не пошел на пользу. Было решено всей семьей поехать в Крым. Как раз перед нашей поездкой в Москве появился Василевский, решивший, по всей видимости, сделаться москвичом. И хлопоты о про­писке, и устройство на работу требовали немалого времени, а жить ему было негде. Отец, всю жизнь отличавшийся безграничным дове­рием к людям, незлопамятностью и широким российским гостеприимст­вом, предложил ему с женой пожить у нас в Купавне.

Когда через несколько месяцев мы вернулись из Крыма, то не обнаружили дома не только четы Василевских, но и некоторых вещей и большого количества экземпляров «Наследника». Вместе с ними бесследно исчезли и три рукописных тома в синих лагерных переплетах.

Через некоторое время отец стал получать от Василевского, уже из Запорожья, письма с угрозами: тот требовал денег, вспоминал свое «Позднее признание», из чего должно было быть понятно, что он тоже писатель, и намекал, что встретил не отдавшего долг Костю-Санитара… Отец рассказал обо всем происходящем Виктору Адольфовичу Шнейдеру, который к тому времени уже жил в Москве. Виктор Адольфович отвел отца к начальнику юридического отдела Союза писателей А. И. Орьеву, и втроем они решили, что на Василевского нужно подавать в суд, чтобы впредь избавить себя от угроз и шантажа. Решено было, что в данной ситуации истцом должен выступить Детгиз, предъявив Василевскому обвинение в ложном авторстве. В качестве свидетелей отец пригласил своих «со-сидельцев» — и ни один не отказался приехать на судебное заседание.

Суд состоялся в Куйбышевском районе Москвы в феврале 1959 года. На зеседании Василевский вел себя вызывающе. Он пытался утверждать, что автор «Наследника» —он, а отцу, дескать, принад­лежит только литературная обработка романа. Свидетели же говорили совершенно другое. Решение суда было категорическим: установить единоавторство Штильмарка и передать в Книжную палату копию решения.

Летом того же, 1959 года отец увидел перед книжным магазином огромную толпу. Оказалось, что люди стоят в очереди за «Наследником из Калькутты». Отец подумал было, что это последний завод детгизов-скюго издания, попросил посмотреть книгу у добывшего ее счастливчика, но оказалось, что эти книги были напечатаны в Иркутске. Напечатаны, по отцовскому определению, «пиратским способом», так как издательство не дало себе труда связаться с автором и либо не получило, либо проигнорировало решение суда: на обложке красовалась фамилия Василевского.

Третье, и последнее, издание «Наследника из Калькутты» на рус­ском языке вышло в Алма-Ате под одной отцовской фамилией.

Тень Василевского еще раз возникла в нашей жизни в 1964 году. От него, вновь из мест заключения, пришло письмо, в котором он жало­вался на то, что ему «опять не повезло». По совету того же А. И. Орьева Василевскому ответила мать. Ответа не последовало, и больше мы о нем ничего не слышали.

В 1957 году в журнале «Знание — сила» была опубликована глава из «Наследника из Калькутты» — «Летучий голландец». И вскоре в «Крокодиле» появилась статья М. Львова «Призрак грозит пальцем».

После выхода в свет всего романа на страницах «Комсомольской правды» была напечатана небольшая критическая заметка А. Елкина, в которой автор упрекал издательство «Детская литература» в чрез­мерном увлечении такими авторами, как Купер, Буссенар, Штильмарк, и другими «приключенцами», в ущерб изданиям произведений, отра­жающих нашу действительность. Отец, грустно шутивший, что хотя бы на старости лет оказался в приличном обществе, не мог предполагать, что эти две короткие публикации в уже «несталинские» времена способны повлиять на издательскую политику Госкомиздата. Произведения, обозначенные А. Елкиным как чисто приключенческая литература, стали все реже появляться на прилавках книжных магазинов, а «Наслед­ник из Калькутты» на русском языке больше не переиздавался.

В последующие годы книга была переведе«а на разные языки и издавалась в Армении, Эстонии, Чехословакии, дважды — в Болгарии и Польше и даже в Китае.

Время от времени в Госкомиздат поступали письма с вопросом: почему не переиздается «Наследник из .Калькутты»? Письма от читателей получал отец. Корреспонденты сообщали ему, что в своих ответах на задаваемый вопрос Госкомиздат ссылается на наличие критических отзывов на книгу (без конкретных ссылок) и отсутствие читательского спроса на нее. По всей видимости, под «критическими отзывами» подразумевались та заметка А. Елкина в «Комсомольской правде», посвященная работе Детгиза, и статья М. Львова в «Кро­кодиле»… На такой позиции в отношении «Наследника из Калькутты» Госкомиздат застыл на 30 лет…

Отец не был настойчивым и «пробивным» автором и все же в конце жизни безуспешно предпринимал усилия, чтобы переиздать свое «неза­коннорожденное детище», как он называл это по-своему любимое им произведение. Для большинства читателей оно остается типичной книгой приключенческого жанра, своего рода «романом романов», как назвал его литературовед А. 3. Вулис, высоко оценивший «Наследника». Однако близкие и друзья отца, знающие всю историю создания и судьбу книги, видят в ней высокий гражданский подвиг, образец сопротивления подлинного таланта всей существовавшей в то время системе зла и насилия. Роман во многом аллегоричен и содержит в себе глубоко скрытый подтекст, каждый из героев носит в себе те или иные черты реальных людей; все это чрезвычайно сложно и мно-гопланово преобразилось в авторском воображении. Быть может, читатели подробнее еще узнают обо всем этом из соответствующей главы романа «Горсть света», названной отцом «Господин из Бенгалии».

Я надеюсь, что «Наследник из Калькутты», вновь увидевший свет после тридцатилетнего перерыва, доставит много радости не только новым, успевшим родиться и вырасти за это время читателям, но и ста­рым поклонникам творчества моего отца.

Е. Р. Штильмарк-Володкевич