Голый король К 45 летию ...


  Голый король. К 45-летию постановки спектакля

© Маргарита Микаэлян


Странички воспоминаний

Маргарита МИКАЭЛЯН — родилась в Москве. Окончила режиссерский факультет ГИТИСа им. А.В.Луначарского. Несколько лет проработала на периферии, затем — штатным режиссером театра «Современник» (постановщик спектакля «Голый король»), театра Сатиры (спектакли «Малыш и Карлсон», «Пеппи Длинныйчулок» и др.), кинорежиссер — в том числе постановщик фильмов по пьесам А.Н.Островского «Красавец мужчина» и «Вакансия» («Доходное место»). Живет в Москве.


Меня Господь благословил идти,

Брести велел, не думая о цели.

Но петь меня благословил в пути,

Чтоб спутники мои повеселели.

Евгений Шварц

— Кто поставил эту пьесу? Кто разрешил?! Кто вы такие?!! — кричал разъяренный министр культуры Михайлов...

* * *

А начиналось это в 1959 году так.

Я вылетела пулей из здания МХАТа, где размещался в одной комнате театр «Современник». Только что Олег Ефремов предложил мне поставить спектакль:

— Ну, найди какую-нибудь сказочку.

В воздухе чувствовалось приближение весны, снег стаял, и солнце уже слегка припекало. Казалось, что никто никуда не торопится. И только я, как безумная, мчалась в сторону площади Пушкина, в ВТО и там, в ресторане, разыскала Семена Дрейдена, друга Евгения Шварца и знатока его творчества. Он сидел за столиком, накрытым серой замызганной скатертью, один, обложенный кипой книг, и вкушал завтрак. Из-за бархатной занавески выплыл официант, шмякнул на его стол тарелку с фирменной закуской — красной маринованной капустой — и вяло удалился. Мой взъерошенный вид нисколько не нарушил покоя Дрейдена.

— У Шварца, — запыхавшись начала я, — есть пьеса, которую никогда никто не ставил?

Он не торопился. Сделал глоток воды, вытер рот мятой салфеткой и, выдержав солидную паузу, сказал:

— Есть.

Я замерла в ожидании.

— «Голый король».

* * *

— Ты понимаешь, что там написано?!.

На коммунальной кухне Майя жарит печенку, протыкая куски большим кухонным ножом. Печенка пузырится каплями крови.

Моя дорогая подруга Майя Туровская всегда поражает меня блеском ума и необыкновенной интуицией. И своим спокойствием. Но сегодня она на себя не похожа.

Она только что прочла «Голого короля».

На кухне пахнет горелым — про печенку давно забыли.

— Ты понимаешь, о чем тут речь?..

Что за вопрос! Ну, конечно же, понимаю. Я тоже была потрясена, прочитав эту пьесу, которая пролежала молча тридцать лет. Но сейчас наступило ее время, и сегодня она необходима, как воздух. Своей правдой о времени, в котором мы живем.

Олег, прочитав пьесу, отреагировал на нее спокойно, даже равнодушно.

— Ну, сказочка как сказочка, ставь.

* * *

В спектакле «Голый король» была занята почти вся труппа театра. Но, конечно же, самый большой успех имел Евгений Евстигнеев в роли Короля.

Долгие годы мы очень любили короля Эраста Гарина из фильма «Золушка» — наивного, простодушного. Но все-таки это был король кукольный, из далекой милой сказки.

Евстигнеев играл современного Короля, главу государства. Не упоенного властью, чванливого, а совсем не похожего на короля — «своего в доску», середнячка, разве что в мантии и с короной на голове. Корону носил небрежно, лихо сдвинув набекрень, как кепку, мантия скорее была похожа на махровое банное полотенце, небрежно перекинутое через плечо.

Как он сел на трон, тоже понятно. Ну какая там родословная! Подделал документы, подкупил, выскочил случайно. Двинули в Короли, потому что был на тот час всем удобен.

Да вот и его собственное признание:

«Ни на какое другое место, кроме королевского, я совершенно не годен. Мне и на королевском месте вечно чего-то не хватает, я всегда сержусь, а на любом другом я был бы просто страшен».

Понятно, что сразу же встал перед ним и роковой вопрос: как удержать власть?

Среди прочих установок одной из главных была давняя мудрость:

«Пышность — великая основа трона».

А потому один только обеденный наряд Короля числился за номером 8498/002.

Но вот тут-то и подловили Короля ткачи, раздев его догола...

«Это ужасно! Это ужасно! — вопил в панике Первый министр. — Вся наша национальная система, все традиции держатся на непоколебимых дураках. Что будет, если они дрогнут при виде нагого государя? Поколеблются устои, затрещат стены, дым пойдет над государством!»

Кстати, — не эта ли традиция, крепко въевшаяся и сохранившаяся до наших дней, подвела и нашего бывшего Генерального Прокурора с его знаменитыми тринадцатью костюмами? Раздели его, правда, не ткачи, но все равно похоже…

* * *

Шварц написал современную пьесу о власти.

Трудно представить, что написана она была в 1930-м году. Но легко понять, почему впервые поставлена и напечатана — только через тридцать лет, в1960-м.

В своих дневниках Шварц писал: «Любовь любовью, жизнь жизнью, но каждый миг пропитан ужасом и угрозой позора».

Я убеждена, что если бы эта пьеса попала в руки тогдашней власти, автора бы не пощадили.

Ничего себе сказочка! Сколько в ней едких аллюзий, гротеска, сарказма, горького юмора! Особый юмор, присущий только Шварцу. Для себя он определил природу его так:

«Русский юмор — не юмор положения, каламбура. Он в отчаянном нарушении законов логики и рассудка».

Этим точно найденным словом «отчаянном» — сказано все!

Театр Шварца не имеет аналога. И нет ему равных у нас и по сей день.

Перед эвакуацией из блокадного Ленинграда Шварц сжег все свои дневники. И, к сожалению, можно только догадываться, почему он именно в то страшное время, в 1934 году, решился написать «Голого короля». Ведь он прекрасно понимал, что очень и очень долго эта пьеса не будет поставлена. Но все равно писал. Писал хотя бы в стол, но не мог не писать, не мог молчать.

«Я пишу не для печати, не для близких, не для потомства — и все же рассказываю кому-то и стараюсь, чтобы меня поняли эти неведомые читатели» (Дневники 1951 года).

Неведомые читатели, зрители — это мы. Все, что у нас наболело к нашим шестидесятым, совпало с увиденным и услышанным Шварцем в его тридцатые годы.

И зал, заполненный до отказа зрителем, был ошеломлен, услышав то, что он услышал. Вот, навскидку, хотя бы несколько наиболее памятных мест, неизменно взрывавших зал:

Принцесса. Здесь все это,… ну, как… его, мили...… милитаризовано… Все под барабан. Деревья в саду выстроены взводными колоннами. Птицы летают побатальонно. И кроме того, эти ужасные, освященные веками традиции, от которых уже совершенно нельзя жить… Цветы в саду пудрят. Кошек бреют, оставляя только бакенбарды и кисточку на хвосте. И все это нельзя нарушить — иначе погибнет государство.

Камердинер (тихо). Господа ткачи!.. Предупреждаю вас: ни слова о наших национальных, многовековых, освященных самим Создателем традициях. Наше государство высшее в этом мире! Если вы будете сомневаться в этом, вас, невзирая на ваш возраст... (шепчет что-то Христиану на ухо).

Христиан. Не может быть!

Камердинер. Факт. Чтобы от вас не родились дети с наклонностями к критике.

Король (Ученому). Убью, как собаку! Говори короче!

(Первому министру) Возле самого трона человек, который не верит в чудеса? Да ты материалист! Да я тебя в подземелье! Нахал!

(Министру нежных чувств) Сейчас тебе покажу неприятную правду! Иди сюда, я тебя зарежу!

(Придворным) Всех переколю! Заточу! Стерилизую!

Первый министр. Ученый, к Государю! Смирно! Начали!

Король. Ну, придворный Ученый, валяйте! Говорите родословную принцессы, но короче.

Ученый. ...Когда Адам…

Король. Какой ужас! Принцесса еврейка?

Ученый. Что вы, Ваше Величество!

Король. Но ведь Адам был еврей?

Ученый. Это спорный вопрос Ваше Величество. У меня есть сведения, что он был караим.

Король. Ну то-то. Мне главное, чтобы принцесса была чистой крови. Это сейчас очень модно, а я франт... К делу, профессор, короче!

Ученый. Сначала о ее гербе.…

Король. Я сам знаю, что такое герб, профессор!

Ученый. Герб….

Король (замахивается кинжалом). Убью, как собаку! Говори короче!

Первый министр. Ваше Величество! Вы знаете, что я старик честный, старик прямой. Позвольте мне сказать вам прямо, грубо, по-стариковски: вы великий человек, государь!

Король (он очень доволен). Ну-ну! Зачем, зачем!

Первый министр. Нет. Мне себя не перебороть... Простите мне мою разнузданность — вы великан! Светило!..

* * *

Играть в пьесах Шварца — большая радость. Шварц в молодости был актером. И на своей «шкуре» понимал, какое мучение пребывать на сцене в плохо написанной роли. Редкий случай, когда драматург может еще и объяснить, как надо играть. Я имею в виду его ремарки.

Пьеса буквально напичкана ими. Драматург точно знает, кто и как должен говорить: повар — свистящим шепотом, камердинер — рычать (автор просит его об этом семь раз), король-отец — злобно шипеть, принужденно улыбаясь, король-жених — сомнамбулическим, горловым тенором или издавая странный звук, похожий на икание. Мало того, автор знает, как надо приближаться к Его Величеству: ткачам — галопом, Первому министру — подбегать, Шуту — вприпрыжку, Поэту — бегом, Генералу — рысью.

Особое внимание он уделяет Королю.

«С момента появления Принцессы Король начинает вести себя загадочно. Его лицо выражает растерянность. Он говорит глухо, как бы загипнотизированный. Смотрит на Принцессу, нагнув голову, как бык».

И тут уже Шварц не только драматург, но и режиссер!

* * *

На спектакле «Голый король» состоялась встреча двух уникальных актеров: Евгения Шварца и Евгения Евстигнеева. Шварц, когда писал пьесы, проигрывал все роли в них. Евстигнеев, обладая в жизни абсолютным слухом, в молодости играл в кинотеатре перед сеансами в джазовом ансамбле ударником. А на гитаре — даже Листа. Повзрослев, в разгар веселья, среди друзей, лихо отстукивал ритм по столу, по чемоданам — чем придется: ложками, вилками, ножами!

Женя точно уловил, услышал, как мог бы сыграть Шварц роль Короля. Они поняли и влюбились друг в друга. И прогремел выстрел, вспыхнул фейерверк! Я уверена, именно здесь — главная причина успеха спектакля.

* * *

До начала общих репетиций я встретилась с Женей, хотела разобрать вместе с ним роль Короля. Говорила я, он внимательно слушал, не проронив ни единого слова, в конце разговора буркнул — «понятно». И всё. Он не любил болтать, занимался на репетициях делом, работал, как работал слесарем у станка на заводе «Красная Этна». Демагогия — любимый предлог оттянуть время начала репетиций у бездарных актеров. А когда все-таки приходилось что-то говорить, он был косноязычен, его надо было понимать скорее по интонациям, междометиям: «ага», «ну», «ха». Долгое время на репетициях прислушивался, приглядывался — и вдруг прорыв, сцена играется в полную силу!

Вот ткачи позволяют себе посмеяться над тканями его гардероба. И через секунду он уже походит на торговку барахлом с Тишинского рынка. Жлобяра, готовый задушить, перегрызть горло за свой товар. И тут же, — как это только у него получается?! — «Я франт, птички?.. Одни мои брюки чего стоят!» Сделает ножкой этакое — элегантен, пластичен...

Кстати, о брюках. На примерке его театрального костюма я осторожно поинтересовалась, не слишком ли он обтягивает нижнюю часть своей фигуры. Ответил, как всегда, коротко: «Люблю по костям».

Работал легко, но «про себя», никому не навязываясь. И если быть честной, делал роль сам, опираясь исключительно на свою интуицию. Кто-то из умных критиков сказал: «Интуиция — непознаваемая логика чувств». Для меня он всегда был непредсказуем, неординарен и непознаваем. Одним словом —воистину самородок. Сейчас, после трагической и такой неожиданной смерти, его справедливо сравнивают с Михаилом Чеховым и даже с Чаплином. Зачем? Он всегда был самим собой, одним и тем же — каким был рожден от природы. Ни время, ни опыт не изменили его. Он был — Евгений Евстигнеев, — и этим все сказано.

* * *

Женя буквально упивался, играя эту роль. Король, хоть и окружил себя «своими», был умнее их всех. За видимой придурковатостью нет-нет и проглядывала хитрая мужицкая смекалка. Вспышки гнева и проявление жестокости в характере Короля Женя играл легко, проходно, не педалируя. Зарезать мог любого, запросто. Возражений не терпел. Всего лишь один раз Первый министр осмелился возразить против ткани ткачей: «Я не верю в чудеса»,— сказал он Королю. И ох как Король разгневался! Гнить Первому в подземелье! И гнить бы, если бы не выкрутился хитрец: «Я не верю в чудеса, говорит безумец в сердце своем. Это безумец не верит, а мы только чудом и держимся».

Вряд ли кому-нибудь из актеров удалось бы переиграть в этой роли Евгения Евстигнеева.

На одном из спектаклей Женя сымпровизировал к общему восторгу такую сцену: пригласил Первого министра — его интересно играл Кваша — сесть рядом с собой на трон. Министр оторопел от ужаса. Сесть или не сесть? Ослушаешься, не сядешь, — разгневается, зарежет! Послушаешься, сядешь... и вдруг заденешь или невзначай толкнешь в бок?.. Эх, была не была!

Первый министр осторожно присаживается на краешек трона, но Женя не унимается, напяливает ему еще и корону на голову.

Первый министр совсем скукоживается. Сморчок какой-то, а не Министр. Но на удивление всем окружающим быстро осваивается — развалился на троне, да еще и обнял фамильярно Короля за плечи... Что это с ним? Впал в эйфорию? Потерял бдительность?..

Свита замерла в ожидании. А Женя напрягся и через секунду показал свои «кохти». Схватил Квашу за шкирку и дал ему пинка под зад, чтобы знал свое место. Правда, на лету успел содрать и напялить себе на голову корону. И только тогда успокоился.

* * *

У меня сохранилась юбилейная афиша трехсотого спектакля «Голый король», сыгранного 22 сентября 1966 года. Мне очень дорога надпись на ней:

«Дорогая Мара. Я тебе очень благодарен за все и очень ценю твое отношение ко мне. Спасибо.

Любящий тебя Е. Евстигнеев».

* * *

Когда я предложила Олегу на утверждение свое распределение ролей, он все принял без единого возражения, хотя там были и неожиданные назначения.

Принцесса — Нина Дорошина!

Эта круглолицая, со вздернутым носиком, очаровательная деревенская девчонка — и вдруг Принцесса? Мы привыкли к штампованным трактовкам этой роли: капризные, балованные, манерные. А тут современная, простая, такая же, как многие сидящие в зале, девчонка, которая отчаянно борется за свое счастье, за свою любовь и не даст себя в обиду.

Это не была Принцесса из какого-то далекого королевства, она была узнаваема залом, ей сопереживали, ее любили, за нее болели. Выглядела она очаровательно: пышная копна волос, изумительная фигура, большие наивные глаза.

Ох, скольких зрителей она покорила! Да что зрителей. Мой четырехлетний сын Саша пережил серьезное потрясение при встрече с ней. Я имела неосторожность повести его на спектакль. В этот же вечер многие актеры нагрянули в наш дом «на огонек». Гости засиделись допоздна, а Нина осталась у нас переночевать. Утром я застала сына у ее кровати, он не мог поверить своим глазам:

— Мама, посмотри, у нас спит настоящая принцесса. Чем же мы будем ее кормить?

— Ну, чем-нибудь накормим.

— А где же мы найдем ей папу Короля?

— Вот это я тебе найти не обещаю.

— Ладно, — сказал он, обреченно махнув рукой, — если никого нет, я буду Королем...

* * *

Роль Поэта получил актер Петр Щербаков. Вместо изломанного, тонкого служителя муз выходил грубый мужлан. Этакий «генерал от литературы». Поэт с большущими кулаками.

Служить во дворце поэту во все времена надо было уметь. Уметь выкручиваться, приспосабливаться, быть в курсе интриг, научиться врать, это обязательно, а главное — от этого не мучиться.

Поэт Щербакова все это умел. Мало того — хорошо знал, что не стихи нынче нужны Королю, приветственные речи ему подавай. И все равно в любой момент мог схлопотать. Да еще при всей свите:

«Ваша муза вечно отстает от событий. Вы с ней только и умеете, что просить то дачу, то домик, то корову!… Зачем, например, поэту корова? А как писать, так опоздал, не успел. Все вы такие»...

* * *

— Михаил Аркадьевич, как же вы будете писать тексты песен? Вы же не читали пьесу?

— А ты, старуха, рассказывай и показывай мне, кто и где должен петь. Я соображу.

До чего же мне симпатично его слегка раскатистое, картавое «р»!

Я сижу в мансарде туберкулезного санатория, передо мной поэт Михаил Светлов. В руке у него ручка с обыкновенным пером, на столе чернильница «неразливайка». Михаил Аркадьевич согласился написать тексты песен для спектакля «Голый король».

Долго я умоляла его жену, красавицу Радам, разрешить мне не дожидаться приезда Михаила Аркадьевича, а поехать к нему на электричке в санаторий. Она сидит в холле, терпеливо ждет окончания нашей работы. Я же вскарабкалась в мансарду, маленькую палату на двоих, и не нарадуюсь встрече с ним.

Более трех часов я изгаляюсь, проигрываю сцены из пьесы, Михаил Аркадьевич, как и обещал, соображает. Да еще как!

Тексты сыплются как из рога изобилия. И с абсолютно точным попаданием в суть характера персонажей.

Вот Свинопаса разлучают с любимой Принцессой:

Я свинопас совсем простой,

А он король — папаша твой!

Как тяжело любить принцесс,

Какой мучительный процесс!

Казалось бы, ну не может Свинопас знать такие слова: «мучительный процесс». А вот и может! Талант Светлова не подчиняется никаким правилам логики, он создает свою логику. И ничего с этим не поделаешь. Нам надо только радоваться, что она есть.

Первый министр двадцать лет служит при всех режимах власти. Лесть, лесть, лесть! Никто не может устоять перед ней:

«Вы, Ваше Величество, приказали, чтобы придворный ученый составил, извините, родословную Принцессы. Простите меня за прямоту — это была удивительная мысль.…

…Ох, Король! (грозит пальцем). Ох, умница!»

Михаил Аркадьевич задумывается. В его глазах появляется хитринка. И опять это мое любимое раскатистое «р»:

— Нет, старуха, это никто не пропустит. Ну, смотри!

«Ох, сукин сын, ох, сволочь до чего ж!..»

Тут же, однако, Михаил Аркадьевич поправляет себя. Нет, это, пожалуй, грубо. Лучше так:

Ах, сукин сын, ах умница.

Ах, умница. Ах, умница!

Ах, сукин сын, ах умница.

Ах, умница, подлец!

Гений! Гений! Гений!

Пойми же, наконец!

Когда Михаил Аркадьевич благополучно вернулся из санатория в Москву, нужны были поправки, дополнения да и кое-какие новые тексты, и работу пришлось продолжить. Но приходила я к нему не домой, а в ресторан «Метрополь». Он любил сидеть там подолгу — один, тихо, в уголочке. Относились к нему все с особой нежностью, заботой. Обычно он угощал меня фирменным десертом — горящим мороженым. На большом металлическом блюде приносили гору из разных сортов мороженого, обложенного безе, обливали коньяком и поджигали.

И опять я рассказываю, показываю… А он пишет, но уже на тонких бумажных салфетках. Бумага со временем истлела, и от его записей, к сожалению, ничего не осталось. С трудом слепила из кусочков только одну из них. На ней были накарябаны куплеты Короля — после того, как он впервые увидел Принцессу и влюбился в нее по уши, несмотря на доклады придворных, что она «не чистокровного происхождения», а «полукровка».

Король. Я влюбился! Она чудная! Женюсь! Да мне наплевать на ее происхождение! Я все законы переменю! Она хорошенькая!

Как Аполлон, как херувим,

я буду в новенькой одежде.

А после свадьбы, чуть попозже,

Ты убедишься, видит Бог,

Что я и без одежды тоже

Не так уж плох, не так уж плох!..

На свадьбе Светлова во главе длинного стола с почетными гостями блистала красотой его невеста, грузинка Радам. Он сидел рядом невзрачный, с грустными еврейскими глазами и любовался ею. А в конце свадьбы печально произнес: «И зачем мне этот дворец!».

Михаил Аркадьевич, вы заблуждаетесь. Это вы чудо-дворец. И только в вашей оправе блистает красавица Радам.

* * *

Придумал декорации, одел и обул актеров ленинградский художник Валентин Доррер. Его эскизы я увидела на одной из московских выставок и сразу поняла, что именно он, и только он, должен работать над спектаклем. Я уговорила Олега срочно поехать в Ленинград и посмотреть его работы. Уговаривать Ефремова долго не пришлось, Олег всегда любил открывать новые имена и поддерживал любой поиск. Работы нам понравились. И он коротко мне сказал: «Приглашай».

Изящные, озорные, с тонким юмором декорации и костюмы Доррера точно попали в жанр пьесы.

Все вроде бы просто, но с какой выдумкой! Пузатые, обтянутые розовым атласом свинки пастуха. Два накладных круга вручную крутят Свинопас с другом. На одном против движения мчится Принцесса, а на другом ее преследует Камердинер (его блистательно сыграл Михаил Казаков), вот тебе и погоня!

В костюмах Доррер сумел сочетать сказочность Андерсена с линиями современной одежды. Смешно выглядели короны: никакой солидности, сделанные из папье-маше, грубо покрашенные под золото. Король сдвигал свою набок, а у Принцессы она торчала на затылке. В узкое, как горлышко бутылки, отверстие короны с трудом просовывали волосы Нины. А из-под них торчали кривые палочки, как козлиные рожки. На фрейлин, девочек-красоток из гарема Короля, Доррер натянул лосины, это подчеркивало привлекательные формы их бедер, ног, что было немаловажно для их дальнейшего продвижения по службе. Я помню, как не хватало денег, чтобы заказать новую обувь, и как мы радовались с директором театра, интеллигентным, умным Леонидом Эрманом, что всех обманули: пришили банты, брошки на старую потрепанную обувь из других спектаклей, и никто этого не заметил. Принцессу Доррер затянул в плотный корсет. Длинное светло-голубое в красный горошек платье спереди имело разрез до трусиков, прикрытых короткими панталонами с кружевами, что позволяло без труда разглядеть почти целиком ее изящные ножки. Сзади волочился длинный шлейф, отделанный все теми же, но густыми кружевами, а глубокое декольте довольно смело оголяло не только ее угловатые плечи, и вряд ли какая-нибудь из настоящих принцесс могла позволить себе в те времена такую вольность.

Но прекрасный наряд требовал от Нины немало жертв. С давних времен в корсет вставляли эластичный китовый ус, в советское время его быстро заменили на железные, жесткие, ржавевшие от времени пластинки. На одном из спектаклей Нина резко поднялась с постели, под матрас которой была положена знаменитая горошина, и едва успела надеть туфли на высоченных каблуках, как почувствовала невыносимую боль.... На ней была коротенькая прозрачная рубашка с вышитыми маленькими золотыми коронами, из-под которой выглядывали все те же кружевные панталоны. Одна из железок в корсете переломилась и врезалась ей в тело. Горячая кровь быстро растеклась, впитываясь в корсет, в одежду. До антракта далеко, а сейчас во что бы то ни стало надо доиграть сцену. Доиграла! В театре существует неписаный закон: что бы ни случилось, актер не должен уходить со сцены. Шрам остался, но он, по признанию Нины, напоминает о самых счастливых днях в ее жизни.

Актеры — фанаты своей профессии. Они готовы пожертвовать буквально всем, только бы не потерять роль. Сколько актрис приходили ко мне за советом: сохранить роль или ребенка! Ответ мой был всегда один: главная роль в твоей жизни — ребенок, все остальное вторично. Горько вспоминать, как мало из них прислушивались к моим словам.

Обольстительное декольте, так дерзко придуманное Доррером, сыграло с Ниной забавную шутку. На спектакле со свойственным ей темпераментом она не обращала никакого внимания на то, что у нее частенько выпадает грудь из этого самого декольте. Нина возвращала ее на место, ничуть не смущаясь — непринужденно и даже с каким-то изяществом. А в зале смотрела спектакль Фаина Георгиевна Раневская. Она терпеливо дождалась паузы на сцене и на весь зал громовым голосом оповестила: «Дорохина разнуздалась». Зал разразился хохотом, аплодисментами, зрители приняли реплику любимой актрисы за репризу. Фаина Георгиевна в знак протеста, чтобы подчеркнуть свое возмущение, специально изменила «Дорошину» на «Дорохину». Ей не понравилось, что Нина слишком уж вольно ведет себя на сцене, а художник посмел предоставить ей эту возможность. Доррер был счастливой находкой для спектакля и, конечно, не мог предвидеть бурной реакции великой актрисы.

* * *

А на одном из премьерных спектаклей в Ленинграде со мной произошел трагикомичный случай. Галя Волчек потеряла голос. Не отменять же спектакль, и выручать пришлось мне. Я сыграла за нее роль Первой Фрейлины, королевской любовницы со стажем, старейшины целого гарема, энергичной женщины с баском.

До спектакля думала, что все помню, но когда вышла на сцену, то...

Текст сцены у Шварца следующий:

Король (игриво). Что вы видели во сне, резвунья?

Первая Фрейлина. Вас, Ваше Величество.

Король. Меня? Молодец! Изъявляю Вам свое благоволение. В каком вы чине?

Первая Фрейлина. Полковника, Ваше Величество.

Король. Произвожу вас в генералы.

Первая Фрейлина. Покорно благодарю, Ваше Величество.

Король. Вы заслужили это. Вот уж тридцать лет, как вы у меня первая красавица. Каждую ночь вы меня, только меня видите во сне. Вы моя птичка, генерал!

Что же увидели зрители?

Король (игриво). Что вы видели во сне, резвунья?

Какая там резвунья, стою, окаменевшая от страха, и молчу, Женя вынужден сказать текст за меня.

Король. Меня? Молодец!.. В каком вы чине?

Какое счастье! Кажется, вспомнила!

Первая Фрейлина (уверенно, громко). Генерал.

Свита в смятении.

Король (растерянно). Разве? С утра вы были еще полковником, шалунья?

Лечу в пропасть, за собой тащу Женю.

Первая Фрейлина (уклончиво). Да, была, нет не была.

Свита замирает. Все с надеждой смотрят на Женю. Он тянет время, медленно подходит ко мне, обнимает. Аж ребра трещат!

Король (с угрозой). Произвожу вас во второй раз в Генералы, моя птичка!

Из подтекста явственно следует: если еще раз забудешь, кто ты есть на самом деле, разжалую в рядовые, безмозглая курица!

Свита аплодирует, всеобщее облегчение.

Ну, думаю, все обошлось, хотя курица не птица, а уж тем более не птичка!

Первая Фрейлина (с подъемом). Большое спасибо, Ваше П р е в о с х о д и т е л ь с т в о !

Эка куда меня занесло!

Свита отворачивается, еле сдерживая смех. Женя с трудом приходит в себя. Конец сцены играть воздерживается. Опасно. Не знает, на что нарвется, но успевает прошептать мне на ухо: «Молодец, так держать».

Этот спектакль смотрел главный режиссер Ленинградского Театра Комедии Николай Акимов. «Что за актриса? — спросил он про меня. — Она мне понравилась!» Кто бы мог подумать?! Поистине, фантазии режиссеров безграничны!

* * *

Роли в пьесе удивительным образом «легли» на актеров труппы. Трудно сказать, кто лучше играл, каждый был хорош по-своему. Козаков, Сергачев, Дорошина, Любшин, Кваша, Щербаков, Паулус и другие. До сих пор не могу понять, почему Табаков был назначен на два малюсеньких эпизода — ведь он мог, и еще как, сыграть любую роль. Но и здесь, на столь узком пространстве, сумел блеснуть. Запуганный, гундосый, простуженный, дрожащий Повар с коллекцией чихов и трогательный интеллигентный Дирижер с маленьким узелком под пюпитром на случай ареста. И еще озвучил медный котелок, обтянутый ослиной кожей, с колокольчиками на кривых ржавых проволочках. Эта «железяка» сразу ожила, обрела свой характер, обаяла, заворожила публику.

* * *

...И вот Шварц, Светлов, Доррер и молодые, талантливые, полные сил и энергии актеры (в дальнейшем они почти все стали звездами) ринулись в работу. Но, прежде чем приступить к ней, надо было получить разрешение на постановку в Министерстве культуры СССР, ведь пьеса никогда и никем не была ни напечатана, ни поставлена.

Разрешение я получила. Но с каким условием! Крупный министерский чиновник Покаржевский, от которого все зависело, перестраховался. Долгие годы службы в аппарате сделали свое дело: «Прежде чем перейти на сцену, показать представителям Министерства прогон спектакля».

Крепко прижав пьесу к груди, я мчалась из Министерства в театр. Боялась: а вдруг передумает!

На следующее утро на доске расписаний была вывешена первая репетиция.

11 часов.

«Голый король»

Вызываются все, занятые в спектакле.

* * *

В период подготовки к репетициям и во время самой работы я все время торопилась. Скорее выпустить спектакль! Меня как будто кто-то толкал в спину. Ночью неслась в «Стреле» в Ленинград к Дорреру, на следующий день — в электричке в больницу к Светлову. У меня появилась неведомая мне до сих пор ответственность за рождение пьесы на сцене театра. И больше я ни о чем не могла думать.

Сам процесс работы с актерами над спектаклем был для меня непростым. Школа-студия МХАТа считалась в Москве элитной. Я же кончила режиссерский факультет ГИТИСа — хотя и под руководством таких великолепных мастеров, как А. Д. Попов, М. О. Кнебель, а последняя, как известно, была любимой ученицей самого К. С. Станиславского. После работы на периферии — в Саратове, Горьком, Ташкенте, где мною было поставлено около десяти спектаклей, я имела уже и опыт. Но он был совсем другим.

С чем я столкнулась, работая в этом театре, самим именем своим претендующем на современность?

Позиция театра была твердо выражена: «Современник» — театр актерский. Актеры молодые, интеллигентные, яркие индивидуальности, с четкой гражданской позицией, жаждущие создать на сцене живого человека. Это было новое поколение актеров. И они развернули пьесу в наше время. Иначе играть ее не могли, просто не умели.

В то время в «Современнике» царила особая атмосфера студийности, и она выражалась, в частности, в готовности каждого безотказно делать все, что нужно театру. Мыть полы — пожалуйста, играть в массовке — пожалуйста. Все для театра. На меня тоже была возложена студийная обязанность. Я была завлитом. В углу комнаты стоял сундук, в него я складывала пьесы. Это и была вся литературная часть.

Да, это был самый замечательный период существования театра-студии. Больше я с такой атмосферой, к глубокому моему сожалению, не встречалась никогда и нигде. Тогда вряд ли кто-нибудь другой, кроме Олега, мог полностью удовлетворить студийцев в работе. Они были преданными учениками и буквально боготворили своего учителя…

Но после смерти Олега на предложение драматурга Виктора Розова назвать театр именем Олега Ефремова никто не отреагировал. Да и его желание, задолго до смерти, восстановить самому любимые им спектакли «Назначение» Александра Володина и «Традиционный сбор» Виктора Розова не по его вине тоже так и не осуществилось.

За год до постановки «Голого короля» я принесла в театр инсценировку «Продолжения легенды» Анатолия Кузнецова. В то время «Современник» искал пьесу для новой работы. Худсовет заинтересовала повесть Кузнецова, и Олег предложил мне совместную с ним постановку. Спектакль имел успех. После премьеры единогласным решением Худсовета я была принята в штат театра «Современник», и сразу же последовало от Олега еще одно предложение: найти пьесу для следующей, уже самостоятельной работы.

Обещание, данное Покаржевскому, я выполнила — показала работникам Министерства прогон спектакля. Театр «Современник» тогда не имел помещения и располагался в большой комнате бывшего парткома МХАТа. Спектакль посмотрели и мои друзья, театральные критики. Но самым главным зрителем был Олег Ефремов. Первый раз он смотрел всю работу целиком.

С прогона первые зрители вышли не на шутку взволнованными. Обсуждения как такового не было. Разрешение на дальнейшую работу от Министерства культуры мы получили без единого замечания. Каким образом нам удалось усыпить бдительность чиновников, непонятно. Наверное, Шварц «оттуда» все-таки нам помогал.

Но вот после спектакля собрались все занятые актеры, Олег и я. И — долгая мучительная пауза... Сразу сгустилась какая-то напряженная атмосфера. Первым поднялся Кваша. Он заявил, что в спектакль должен вмешаться Ефремов, что его, Квашу, не устраивает моя работа. Не помню, кто еще его поддержал, но были и такие. К счастью, мнения разделились. Спасибо Олегу Табакову. Он выступил последним и категорически возразил Кваше. Я запомнила его выступление дословно:

— Я работой доволен. Считаю, что спектакль получается. Микаэлян не нуждается в помощи. Выпускать спектакль она должна одна.

Показ перевернул представление Олега о пьесе, он понял, что это не какая-то там сказочка, а современная пьеса, острая сатира на власть.

* * *

Премьера «Голого короля» состоялась в Ленинграде. И сразу же поползли слухи, приписывавшие успех спектакля Олегу Ефремову. Но ведь он был художественным руководителем театра, и, наверное, в его прямые обязанности входило подставить плечо, помочь в выпуске. В дальнейшем он не раз это делал и, когда считал нужным, ставил свою фамилию на афишах многих спектаклей.

Олегу ничего не стоило поставить свою фамилию и на афише «Голого короля», но он этого не сделал. На эту тему у нас с ним и разговора не было. Может, струсил? Хотел спрятаться за мою спину? Да никогда! Он был смелым человеком. Нашлись и доброхоты из актеров, которые уговаривали его поставить свое имя. Поди как просто: стереть все, что было сделано до него! Но он и их не послушал. Он прекрасно понимал, а ума ему не занимать, что, не опираясь на сделанное, на голой сцене «Голого короля» не поставить. На то была его воля. А это дело святое, и нарушать ее никому не пристало.

* * *

Успех «Голого короля» на гастролях был огромный. Толпа с улицы выломала дверь и хлынула в зрительный зал, сметая на своем пути всех. Вызвали конную милицию. Смех, гром аплодисментов то и дело прерывали игру актеров. В первый же день все билеты до конца гастролей были распроданы. Окрыленный успехом, театр возвратился в Москву.

* * *

Утром театр «Современник» вернулся с гастролей, а днем Худсовет во главе с Олегом Ефремовым и я были вызваны на «ковер» на Коллегию Министерства культуры. Это было осенью 1960 года.

* * *

— Кто поставил эту пьесу? Кто разрешил?! Кто вы такие?!! — кричал разъяренный министр...

Ор, паника на коллегии Министерства выдавали министра с головой. Его трясло от страха, что со своим креслом ему придется распроститься. И что же тогда?..

Глядя на него, я невольно вспоминала Игоря Квашу в роли Первого министра, его слова:

«Зачем я в Первые министры пошел? Зачем? Мало ли других должностей? Я чувствую, худо кончится сегодняшнее дело!»

За спиной Михайлова сидела целая свита помощников. Их тоже трясло от страха. На Покаржевском лица не было — одни ярко проступившие вдруг веснушки да пустые от ужаса голубые выцветшие глаза. Это ведь он, ротозей, визировал и дал ход пьесе!

Вскоре Покоржевский и вправду исчез из Министерства. Но — по обычной министерской логике — отправился отбывать наказание не куда-нибудь, а в кресло директора Большого театра...

А я опять вспоминаю пьесу, представляю вдруг министра в роли Короля — в той сцене, где он орет на Камердинера:

Где мой кинжал? Я сейчас тебя зарежу, нехороший ты человек, и все! Ну, сколько раз я тебе говорил: клади кинжал прямо под подушку!

(Сверху летит кинжал. Вонзается у самых ног Камердинера). Разве я тебя не ранил?

Камердинер. Никак нет, Ваше Величество.

Король. И не убил? Свинство какое. Я несчастный, я потерял всякую меткость!

Женя, подскажи, как это нужно произносить — не громко, а, по ремарке Шварца, «свистящим шепотом»...

Но Женя молчит. А я, кажется, схожу с ума — вместо того, чтобы всерьез отнестись к происходящему, продолжаю ставить «Голого короля»... И где?! — в стенах Министерства культуры!..

Меня отрезвляет голос Кваши:

— ...Режиссер Микаэлян была приглашена на постановку со стороны. К «Современнику» никакого отношения не имеет!

Если король «потерял всякую меткость», то Кваша выступил как первоклассный снайпер.

Все актеры «Современника» сидели вместе, а я напротив — как на суде.

Жду выступления Олега. Он наверняка скажет, что работали все вместе, «взахлеб», значит, и отвечать должны вместе, как вместе делили на всех огромный успех, шквал аплодисментов. А главное — гражданскую смелость!

Нет, и он молчит. Все молчат!

Значит... Значит, они заранее подготовили выступление Кваши!

Но почему меня не предупредили? Ведь это...

Предательство!

Значит, за спектакль в ответе я одна.

Опытные чиновники, и те были в растерянности.

Но тут вдруг вынырнула из-за спины министра невзрачная женщина, серая мышь, и быстро зачитала решение гостиницы «Советская» о прекращении договора с «Современником», а другого помещения у театра не было. Спектакль закрыть уже нельзя, «джинн» выпущен из бутылки, вот и нашли выход: оставить театр без крыши!

Это неожиданное известие буквально потрясло всех нас.

* * *

Вышли из Министерства все вместе, молча. Договорились ехать в театр, но без меня. Я была для них уже чужой.

Домой поплелась одна — с болью, обидой, горечью. Ждала, что, может быть, кто-нибудь позвонит. Не дождалась.

Я оказалась в полном одиночестве. Мне не на кого было опереться. Спектакль имел огромный резонанс, зрители простаивали ночами за билетами, некоторые даже приносили с собою раскладушки. Меня не покидало ощущение, что что-то может случиться, — вплоть до страха ареста. Но это, наверное, от ужаса прошлых лет.

Бессонные ночи. Снова и снова перебираю в памяти министерский спектакль. Чтобы как-то утешиться, ищу в своей библиотеке афоризмы, изречения великих людей о предательстве.

«Предатели предают прежде всего себя самих». — Плутарх.

«Предателей презирают даже те, кому они сослужили службу». — Тацит.

Прозрение пришло ко мне лишь через несколько дней. Я была маленькой песчинкой в море бед, обрушившихся на театр. Он был на грани закрытия. Они должны были, обязаны были его спасать!

Но вот вопрос — почему они так поступили со мной?! Почему не предупредили?! Разве я подвела бы их?!..

Жестокость — не лучший способ достижения цели. Куда честнее было бы решать вместе со мной, как вести себя в Министерстве.

Способ защиты, выбранный театром, был для меня неприемлем. Это значительно облегчило мой уход из него.

К счастью, театр не закрыли, этому во многом помогла статья Александра Караганова в одной из центральных газет; спектакль шел долгие годы, вплоть до перехода Евстигнеева во МХАТ.

Прежде чем подать заявление об уходе из театра, я долго мучилась, подбирая точные слова для прощального письма к членам Худсовета. Одна из ведущих актрис меня пожалела: «Ну, что ты стараешься? Все равно его никто не будет читать».

Так оно и случилось. Хотя письмо я все-таки написала.

Я оказалась на улице. На руках маленький ребенок. Муж в то время тоже был в поисках работы.

Вскоре последовал, пожалуй, самый серьезный удар — грозное постановление Министерства культуры по спектаклю «Голый король». В нем мое имя упоминалось много раз. Зам. начальника отдела театров Нина Николаевна Глагольева приложила немало усилий, отредактировав постановление так, чтобы беспощадные формулировки в мой адрес были смягчены.

И тогда руку помощи мне протянул мой верный друг Анатолий Эфрос.

В Центральном Детском театре, где он работал режиссером, я поставила спектакль «Золотое сердце». Вадим Коростылев, конечно же, не Евгений Шварц, и тем не менее опять — грозное постановление Министерства культуры:

«Режиссер Микаэлян поставила еще одного «Голого короля», но только для детей».

Два постановления на одни женские плечи... Многовато!

* * *

Вскоре после ухода из театра я пригласила Ефремова в ресторан «Националь» на прощальный ужин.

Мы провели с ним прекрасный вечер. Много смеялись, хотя повода для смеха не было, скорее наоборот. И на всю жизнь сохранили добрые отношения, хотя виделись редко, урывками.

В конце ужина я спросила его: «Что спасло Шварца в те страшные годы? Откуда он брал силы для такой мощной сатиры, для такого ослепительного фейерверка гротеска, юмора?».

Олег промолчал.

Я думаю, ответ дал сам Шварц — строчкой из своего стихотворения.

Им вечно владела «Божественная радость бытия».

Она оберегала, помогала, давала ему силы творить чудеса.

 

источник: "Континент" 2003, №118


⇑ Наверх