Богомолов Н.А. …Вот она, эта книжка.

Вряд ли стоит лишний раз цитировать то стихотворение, строчка из которого стала заглавием нашей публикации. Хорошо известно, чем была книга для нормального советского писателя, зажатого между желанием если не прославиться, то всё же сделать своё имя известным сколько-нибудь широкому кругу читателей, и нежеланием создавать для этого «партийную Илиаду».

Литератор Александр Гинзбург (позднее — Александр Галич), конечно, очень хотел видеть изданную книжку. Но при этом верный инстинкт подсказывал ему, что через себя переступать нельзя. Идти ради издания на сделку с совестью было выше его сил. Не только в «Песне про велосипед» он отказался от официальной публикации, но и в реальной жизни.

И всё-таки книжка была. В «Летописи жизни и творчества» Галича значится: «1942 г., осень. А. Гинзбург занимается литературной работой, пишет стихи. У него укрепляются и расширяются литературные связи. Выходит первый сборник стихов “Мальчики и девочки”» . Но странное дело — несмотря на все усилия, разыскать этот сборник никому не удавалось. Он не зафиксирован в широко известной библиографии А. Тарасенкова и в дополнениях к ней, собранных Л. М. Турчинским , отсутствует в каталогах крупнейших библиотек и даже в списках книг, подлежащих изъятию, куда попадали другие произведения Галича .

Объяснение этому нашлось, когда «Мальчики и девочки» стали наконец доступны: подобно некоторым другим авторам советского времени, Галич числил среди своих книг самостоятельно или с помощью друзей отпечатанные и переплетённые сборники. В своё время нам пришлось долгое время разыскивать сборник стихов малоизвестного, но всё же не вполне «затерянного в летописях слав» поэта А. В. Звенигородского под заглавием «Чуть на крылах». Сборник этот числился в официальной учётной карточке Звенигородского в Союзе писателей, с годом издания, — но ни одна библиотека им не обладала. Только в архиве удалось этот сборник разыскать — он был отпечатан на машинке и разослан нескольким друзьям автора.

То же самое относится и к «Мальчикам и девочкам». Единственный известный нам экземпляр представляет собою брошюрку, составленную из двенадцати разрезанных пополам листков папиросной бумаги, на которых тесно, через один интервал, напечатаны восемь стихотворений. Из них одно (по необозначенному источнику) уже известно читателям , остальные же в доступных нам материалах не встречаются.

Стоит отметить, что книжечка оформлена так, как будто предназначалась для издания на ротаторе или каком-то другом аналогичном аппарате. ГУРК, виза которого стоит на титульном листе, — это, совершенно очевидно, какой-то вариант Главреперткома, то есть инстанции, разрешавшей исполнение произведений со сцены. Из этого можно заключить, что Галич предназначал свои стихи для исполнения с эстрады, в каком либо фронтовом театре, но не для официальной публикации в издательстве, ибо для этого необходимо было разрешение Главлита, а не Главреперткома. Согласно секретной записке Главлита, составленной в 1939 году, «функции её (цензуры — Н. Б.) выполняются и другими учреждениями, а именно: в области искусства — Главреперткомом при Комитете по Делам Искусств» . Хорошо известно, что Галич в военные годы участвовал в работе фронтовых театров и выступал самостоятельно . Вероятно, для подобного рода представлений он и готовил свои стихи, пробивая их не через Главлит, а через менее придирчивый Главрепертком.

Однако нам не известны тиражированные экземпляры сборника, — судя по всему, такое распространение и не состоялось. Единственный известный нам экземпляр книги был подарен Александру Константиновичу Гладкову (1912–1976), — автору известной комедии в стихах «Давным-давно», на основе которой был создан фильм «Гусарская баллада», пользовавшийся ещё большей популярностью. Однако наряду с этим А. К. Гладков был театральным и литературным человеком: работал с Мейерхольдом и оставил записи о великом режиссере, посещал самые разнообразные литературные вечера, собрания, был знаком со многими выдающимися писателями . Огромную ценность для истории русской культуры представляет его многолетний дневник, хранящийся в РГАЛИ, на публикацию которого наложен запрет до двухтысячного года. Вполне возможно, что в этом дневнике есть ценные сведения о Галиче — как молодом, с которым Гладков был хорошо знаком, так и о Галиче зрелом, с которым Гладкову приходилось встречаться почти наверняка. Пока же мы знаем лишь воспоминания актрисы Л. Нимвицкой об общении Галича с Гладковым летом 1942 года и небольшую записку Галича к Гладкову 1956 года, также хранящуюся в архиве Гладкова. Несомненно, должны быть проведены разыскания как в дневнике Гладкова, так и в архиве того самого загадочного ГУРК, виза которого стоит на титульном листе печатаемого нами сборника. Но это дело будущих исследователей .

Единственное, что мы в состоянии сделать при первой публикации, — это сказать несколько слов о том, чем интересны воспроизводимые нами стихи.

Прежде всего обращает на себя внимание очевидная параллель названия книги с прославленной песней Б. Окуджавы «До свидания, мальчики!». Само обращение к героям произведения «мальчики» и «девочки» таило определённый и не очень поощрявшийся подтекст: как в шестидесятые годы, так и — тем более! — в годы войны, воевавшие должны были представать если даже и молодыми, то уже вполне зрелыми и умудрёнными опытом. Уже само участие в войне гарантировало им заведомую взрослость, силу духа, благородство и прочие добродетели. Вспоминая о далеко не полной зрелости своих персонажей (вспомним ещё и повесть Окуджавы «Будь здоров, школяр», подвергнутую жестокой критике именно за инфантильность героя), и Галич и спустя много лет Окуджава выводили на первый план совсем другие представления о человеке на войне, чем официально поддерживавшиеся и одобрявшиеся. Конечно, у Галича это сделано гораздо более осторожно и опосредованно, но всё же нельзя не заметить подобного отношения. Вообще для советской пропаганды очень много значили обозначения персонажей произведений, и не случайно Окуджава ставил себе в заслугу реабилитацию слова «женщина», что уже практически совсем не чувствуется нынешним языковым сознанием. То же самое относится к «мальчикам и девочкам».

Отметим эпиграф из А. Грина ко всей книге (в опубликованном варианте стихотворения «Колыбельная» он стал эпиграфом только к нему ). Лишний раз он подтверждает, что творчество этого писателя было чрезвычайно значимым для поколения, входившего во взрослую жизнь накануне войны. Напомним, что песня на стихи Грина и ему посвящённая были у М. Анчарова, что одной из киноработ Галича был фильм «Бегущая по волнам». Оставляя осмысление этого факта другим исследователям, лишь намекнём на его особую значимость .

Стихотворение «Куклы и солдаты» обращает на себя внимание по крайней мере двумя особенностями: во-первых, воспоминаниями о Севастополе в сочетании с войной и смертью, что потом откликнется в «Генеральной репетиции» , а во-вторых, — стремлением к созданию стихотворных перечней, которые Галич возводил к поэтике Пастернака как образцу . Вместе с тем вторая особенность позволяет, как кажется, внести и некоторые уточнения в вопрос об ориентации поэтики Галича на творчество Пастернака. Подчёркивая особую роль длинных перечислительных списков для этой поэтики, Галич вряд ли случайно называет как образец стихотворение «В больнице» — для него, не столь давно крестившегося, высокий христианский пафос этого стихотворения должен был значить особенно много. Публикуемые же стихи позволяют предположить несколько другие ориентиры, хотя также восходящие к Пастернаку, — к его «Вальсу с чертовщиной» и «Вальсу со слезой», написанным в 1941 году , где ряды перечислений едва ли не более близки по духу стихотворению Галича. И дело не только в том, что перечисляются детские игрушки, но и в самих обстоятельствах возникновения этих произведений: стихотворения Пастернака связаны со сравнительно недавней реабилитацией ёлки (правда, связывавшейся теперь уже не с Рождеством, а с Новым годом), в стихотворении же Галича речь идёт о днях рождения, — но вряд ли случайно в одном месте он «проговаривается», называя их именинами.

Довольно серьёзным представляется вопрос, поднимаемый публикуемым циклом, о влиянии на становление поэтического сознания Галича поэтики Владимира Луговского. До сих пор, сколько мы знаем, существует лишь одно упоминание об их личных контактах, относящееся к значительно более позднему времени: «С драматургом Александром Галичем <...> Луговской близко подружился летом 1956 г. в Переделкине; Галич был одним из первых слушателей многих поэм, вошедших в окончательный вариант “Середины века”; Луговской очень доверял вкусу и мнению Галича, считался с его советами, использовал в “Дербенте” впечатления, связанные с Северным Кавказом» . Известно, что в конце 1941 и начале 1942 года Галич был в Ташкенте, где познакомился, в частности, с А. Ахматовой . В то же самое время там находился и Луговской. Общение Ахматовой и Луговского описано в воспоминаниях Э. Г. Бабаева , и совсем нельзя исключить, что Галич также был свидетелем их общения. Но даже и без документальных доказательств знакомства Галича с Луговским вопрос о влиянии не снимается. Само интонационное строение стихов, тяготение к созданию широкой панорамы событий, что приветствовалось официальной критикой, и соединение различных, весьма отдалённых друг от друга исторических и событийных пластов — всё это напоминает поэзию Луговского тридцатых и сороковых годов.

Впоследствии Галич, видимо, постарался вычеркнуть имя Луговского из списка тех, на чьё творчество ориентировался, поскольку для диссидента творчество официально одобряемого поэта не могло быть престижным, однако объективное изучение сближений между Галичем и Луговским должно стать очередной задачей для историков литературы и авторской песни, — тут, как представляется, «Мальчики и девочки» дают наиболее ценный материал.

Одним словом, сборник военных стихов Галича представляет собою чрезвычайно существенное для понимания его творчества явление, и публикация должна обострить интерес к поискам других ранних произведений поэта, ещё весьма далеких по мастерству и направленности от тех, что сделали его знаменитым, но позволяющих понять, откуда пришёл поэт в нашу литературу. Напомним, что говорит О. Мандельштам в статье, посвящённой первой годовщине смерти Блока и литературе этого года: «...Мы должны научиться понимать Блока, бороться с оптическим обманом восприятия, с неизбежным коэффициентом искажения. Постепенно расширяя область безусловного и общеобязательного знания о поэте, мы расчищаем дорогу его посмертной судьбе. Установление литературного генезиса поэта, его литературных источников, его родства и происхождения сразу выводит нас на твёрдую почву. На вопрос, что хотел сказать поэт, критик может и не ответить, но на вопрос, откуда он пришёл, отвечать обязан» . Если мы хотим понять творчество Галича не только как факт индивидуальной биографии его слушателей и не только как социальное явление 1960–1980-х годов, мы должны заняться тщательным изучением его литературной генеалогии, а для этого — прежде всего собрать тексты и осмыслить их в контексте времени.

Сборник «Мальчики и девочки» печатается по машинописи: РГАЛИ, 2590, 1, 445.

Предисловие и публикация Н. А. Богомолова.

===================================

Александр ГИНЗБУРГ

МАЛЬЧИКИ И ДЕВОЧКИ

Стихи

Цена 5 руб.

Разр. ГУРК № 375/42-аг от 31 / Х 1942 года

Всесоюзное Управление по Охране Авторских Прав. Отдел Распространения

Москва, 1942

Автограф: «Дорогому Александру Константиновичу. Я вам слишком многим обязан, поэтому не знаю, как и что написать. Саша. 7 декабря 1942 г.»

Эпиграф к сборнику: «Тот, кто боится смерти, — боится её везде. А. Грин»

1. Куклы и солдаты

Мы когда-то верили

В праздников кружение,

Даже время мерили

Датами рождения.

С девочками, с мальчиками,

С кубиками, с мячиками,

С пёстрыми ситцами,

С лентами в косицы,

С куклами, солдатами,

С мопсами лохматыми.

Вечерами длинными

Думали, выискивали —

Что на именины нам

Приготовят близкие.

Небылицам истовым

Верили, как истине...

Сумерками мглистыми

Прятались на пристани,

Ждали, что над зыбью

В серебристых полосах

Выйдет чудо рыбье

С человечьим голосом!

Это всё до старости

В памяти всегда:

Над крылатым парусом

Синяя звезда.

Над заветным тополем

Голуби летят.

Детство в Севастополе,

Много лет назад!

Время!

Стали мальчики

Крепкими да рослыми!

Время!

Стали мальчики

Совершенно взрослыми!

Время!

Сняли девочки

Ленты и платочки.

Поглядишь — у девочек

Сыновья и дочки...

Девочки да мальчики,

Кубики да мячики...

Тоже верят истово

В сказки долгим вечером!

Но суровым выстрелом

Тишина рассечена...

Темень в Севастополе:

Дым и ветер бешеный.

На заветном тополе

Человек повешенный...

И бредут дорогами

Девочки да мальчики —

С куклами безногими,

С продранными мячиками!

Никакою яростью

Этого не выскажешь!

Никакою старостью

Немощи не выкажешь!

Это небо серое,

Злых путей излучины,

Время новой мерою

Отмечать обучены.

Близкою расплатою

Ненавистью, бедами,

Горестными датами,

Грозными победами!

Знаем — снова затемно

В кружеве огня

Будет снова затемно

Шумная возня.

С девочками, с мальчиками,

С кубиками, с мячиками,

С пёстрыми ситцами,

С лентами в косицы,

С куклами, солдатами,

С мопсами лохматыми.

2. Колыбельная

Звёзды высыпали к ночи,

Месяц выгнулся дугой.

Ты похож на маму очень,

Мой товарищ дорогой!

Руки у тебя тонкие,

Такие же, как у мамы...

Глаза у тебя серые,

Такие же, как у мамы,

Хорошие-прехорошие!

Мы окно завесим шторой, —

И погаснут фонари!

Ты большущим станешь скоро,

Станешь басом говорить.

Станешь самым голосистым,

Станешь оперным артистом,

Купишь фетровую шляпу,

Палку выпросишь мою.

Скажешь: — Я сегодня, папа,

Мефистофеля пою!

Маленький ты мой сын.

Ты похож на маму очень,

Мой товарищ дорогой!

Далеко, у края ночи

Город мой и город твой.

Мы придём ещё! Упрямо,

Запылённые бойцы...

Прямо к дому, прямо, прямо...

Только нас не встретит мама...

Только нам не скажет мама:

— Где вы шлялись, сорванцы?

Маленький ты мой сын.

А пока —

Оловянная пехота спит!

Заводные самолёты спят!

И тебе, брат, пора спать!

3. Когда мы вернемся домой

Глухому гулу орудийной снасти,

Глухой тревоге бездны на краю —

Не верь!

Я знаю — существует счастье

Победы, завоёванной в бою!

Ещё не всё!

Ещё по палым листьям,

Домой, кольцом бульваров,

напрямик

Вбежим, ворвёмся, сапоги почистим

И в тёмный угол бросим дождевик.

И дальний путь измерив днём

вчерашним,

Как будто ночь одну провёл в пути —

Ты снова станешь мирным и домашним,

Совсем обычным и совсем нестрашным,

Совсем как в детстве —

Приходи к пяти!

Ты дома! Не успевши распрощаться!

Ты только чуть, для мамы, постарел!

Пора!

Уже собрались домочадцы,

Уже парадный ужин на столе.

Ты расскажи:

Присочини немного.

Поверь, никто тебя не упрекнёт.

Да будет так!

Военная дорога

Всех нас к родному дому приведёт.

4. Вечером, после войны

Эпиграф: «...Встретимся, — кричал Швейк, —

в 6 часов вечера, после войны...» Я. Гашек.

Не надо сумятицы, слёз и слов,

Разлуки слова бедны...

Я верю — мы свидимся в шесть часов,

Вечером — после войны!

Сколько вод минучих утечет...

Долгий месяц или долгий год?

Мы с тобою сядем, помолчим,

Как обычно, как войну назад...

Может, без особенных причин

Спрячем покрасневшие глаза...

Может быть, припомним об одном,

Может, песню старую споём.

Вспомним наши давние года,

Синеву рассвета, птичий гам,

Вспомним тех, которых никогда

Не дождёмся мы к шести часам...

А потом спрошу я:

— Старина!

Что с твоей весёлой головой?

Отчего, как иней, седина?

Тихо скажешь:

— Нет! Не седина!

Это, — скажешь ты, — не седина!

Это пыль дороги боевой!

5. Не волнуйтесь, мамы...

Город мой!

За дальними горами!

Город мой!

За синими морями,

Я к тебе когда-нибудь вернусь!

Там, наверно, мамы вечерами

Наши письма учат наизусть...

Поверяют с гордостью соседям

Наспех нацарапанный рассказ!

Не волнуйтесь, мамы!

Мы приедем!

Не волнуйтесь!

Ждите нас!

Мы пройдём военною дорогой,

Сквозь огонь, ненастье и тревогу...

Что с того, что путь домой далёк!

Мы дойдём!

И скинем у порога

Запылённый вещевой мешок...

Нам не пасть в сражении последнем,

Нам землею не засыплет глаз!

Не волнуйтесь, мамы!

Мы приедем!

Не волнуйтесь, ждите нас!

6. Путём войны

Горячка тифозных станций,

Гудящая хиной кровь...

Вся мука далеких странствий

Меня призывает вновь...

Вся мука перонов сонных...

Вся одурь на перегонах...

Случайных спутниц губы,

Тупая, на час, любовь.

Вагонов замерзших трупы...

Не Дантова ль ада трубы

Меня призывают вновь?

Ну что ж, мы привыкли к мысли,

Что этот наступит год!

Что где-то в бою, на Висле,

Нас пуля не обойдет.

Что рухнем в дыму по пояс,

Рванём воротник тугой...

Что горькую эту повесть

Допишет за нас другой.

Подыщет другое слово,

Займётся другой судьбой...

Но если б сказали — снова!

Мы взяли б винтовку снова,

Мы снова пошли бы в бой...

Она нам снилась ночами,

Мерещилась без конца...

Тяжёлая, за плечами,

Военного образца...

Мы стянем потуже ремень,

Простимся без долгих слез.

Мы в трудное жили время

И смерть не берём всерьёз...

Мы верим — за мглою ада

Есть неба большого синь...

Родная моя! Не надо!

Не мучай и не проси!

Молчи, не томи, не сетуй!

Уймись, не сходи с ума!

Когда-нибудь нас к ответу

Судьба призовёт сама.

И всё, что рвалось на части,

Казалось последним днем,

Все горести, все напасти

Мы самым обычным счастьем

С улыбкой назовем!

7. Если ты остался...

Мы с годами становимся строже...

Постоянство — основа основ.

Нас уже по ночам не тревожит

Шелест листьев и шум поездов.

Мы боимся тревог и последствий...

Мы спокойны.

Мы знаем одно —

То, что было придумано в детстве,

Надо спрятать поглубже, на дно...

Но однажды, в походном вагоне,

Мы увидим впервые и вновь,

Как за нами пустились в погоню

Нашей юности пыл и любовь...

Как нам дорого пламя заката!

Как поётся в ночной тишине!

Всё, что мы понимали когда-то,

Всех мгновений минувших утраты,

Нам предстанут острее вдвойне...

Ну, решайтесь!

Не ахи и охи,

Не чужого сочувствия крохи

И не жалость какая-нибудь!

Путь мы выберем самый нелёгкий,

Самый трудный, но искренний путь!

Не в тифозном жару!

Не в похмелье!

Не в уюте семейной постели!

Путь-дорога моя далека!

Путь-дорога — моё новоселье!

Так в снегах и туманах апреля

Бредит паводком майским река...

8. Мужество

В который раз той ночью, на вокзале

Был немудрёный совершён обряд.

Его тряпьём крест-накрест обвязали,

Потом усталой женщине сказали:

— Мальчишка! Сын!

Ровесник Октября!

А он ещё не видел и не слышал —

Он ни смотреть, ни слушать не умел —

Что был Октябрь!

Что в окна и по крыше

Тяжёлый дождь без устали гремел.

Что подходили рваные составы —

Глотнуть воды и убежать во тьму!

Что шли на приступ города заставы,

Что умереть и чтоб жить ему!

Он ничего не слышал и не видел.

Кричал!

Потом сковала дремота!

Потом, спросонок, о своей обиде

По-своему, смешно пробормотал!

И выжил!

Были вёсны! Листопад!

Июнь — жара! Февраль — сугробы снега!

Так было десять лет тому назад!

Так было двадцать лет тому назад!

Так подошла сегодня четверть века!

Товарищ мой!

Откликнись — где ты? Что ты?

Я знаю — всюду, где гремят бои,

Громит пехота вражеские доты,

Летят на Данциг наши самолеты —

Всё это ты и сверстники твои!

Не в эту, так в другую годовщину,

Не хвастая, речей не говоря,

У стражников, явившихся с повинной,

От города немецкого Берлина

Возьмёт ключи

Ровесник Октября!

Он поглядит на сумрачные дали

Чужой столицы, жалкой и немой,

И скажет: — Вот теперь отвоевали!

Теперь конец! Теперь пора домой!

Когда-нибудь о горестях и бедах,

О славной крови, пролитой не зря,

Весёлым внукам — сверстникам победы

Расскажет дед — Ровесник Октября.

Когда-нибудь!..

Поэтому сегодня,

В суровый праздник не смолкает бой,

Чтобы дышалось легче и свободней

Над русскою священною землей.

Чтобы на Юге, на Кубанских реках,

Чтобы на Севере, в сугробах снега,

Чтобы на камнях героя-Сталинграда

Косила смерть тупое вороньё!

И в этом есть высокая награда,

Большая годовщина — Четверть века!

И молодость,

и мужество твоё!