Очень жаль, что я так давно не читал Селфа. А ведь блестящий автор, умище и талантище!

Конкретно у этой повести два главных достоинства хотелось бы подчеркнуть.

1. Виртуозно написано. Просто наслаждение было какое-то читать эту вещь. Как будто Набоков на пике формы писал. И невероятно элегантная закрученность и пируэтистость фраз и сочная метафоричность. И все это подано не ради красивости как таковой, а отражает внутреннее состояние персонажа в конкретный момент времени. То есть трезвый и влюбленный он в таком стиле воспринимает реальность, а накокаиненный или укуренный эдак. В общем, работа над языком текста огромная проделана. Поэтому-то очень глубоко в голову проникают идеи автора.

2. Одна из них особенно актуальна сейчас в разгар нашей инфовойны с англо-саксами и их клевретами. Какова ментальная суть современной британской прессы. Иногда кажется, что они тоже отмобилизованы, сидят в окопах, пишут кровью сердец. А люди ПРОСТО БАБКИ РУБЯТ. Им сказали тявкать на Россию, вот и тявкают. Лишь бы хватило бабок на следующую порцию кокса и чтоб сводить в престижный кабак новую тупую шмару. Вот и все их идеалы. И все они — буквально — на одно лицо. Селф это уморительно точно показал.

И еще. Мне очень нравится, что Селф не только сатирик, но и моралист. В каждой книге — и этой — у него проходит мысль: расплата неизбежна. И она наступает, суровая и беспощадная.

И еще. Очень жаль, что у нас давно не издают новых книг этого замечательного автора. Это потому, видимо, что у Селфа помимо сациальной сатиры много говорится о сексе, наркотиках и тп. А ведь книги, написанные для взрослых людей, могут попасть в руки малолетним дебилам и гимназисткам-институткам. И как это отразится на их нежной психике — неизвестно. Люди, разворовавшие и ободравшие Россию, как липку, очень пекутся о нравственности простого народа.

С этой повести началось моё знакомство с творчеством Селфа. Чем-то (стилем, затронутыми вопросами) напомнила Filth Ирвина Уэлша и, хотя несколько меньше и не так легко указать, чем, — Lanark Алистера Грея. Теперь, многие книги спустя, могу сделать вывод, что книга — достаточно показательное произведение раннего (до «Так живут мертвецы») Селфа, с характерными для него гротеском, психологизмом и яркой картиной нравственного упадка.

Накануне я прочитал роман Йена Макдональда «Река богов», опубликованный в 2004 году. Действие там происходит в Индии, в городе Варанаси и одного из главных героев романа зовут Шив. Мелкий бандит, который плохо закончил. И в том же году была опубликована повесть другого британца — Селфа, рассказывающая о злоключениях и страданиях доктора Шивы Мукти, родители которого некогда перебрались на житье в Лондон из города Варанаси. Правильно заметил Пушкин: бывают странные сближения.

Странные — не случайное здесь слово. Все творчество Селфа (во всяком случае то, что на русский переведено) довольно странное. С кем только не сравнивают его рекламщики и обзорщики — от Кафки до Пелевина. Но, мнится мне, больше всего произведения Селфа похожи на творения романтиков 19 века. Немецких, русских... Двоемирие, двойничество, человек и его тень — вот темы и сюжеты Селфа, те же, что и у высокого романтизма. Действие его рассказов и романов происходят в неком расщепленном пространстве, про которое не ясно — сон это или явь, персональный психоз или коллективная галлюцинация, вызванная реакцией отторжения на торжество неолиберального финансового империализма.

В этой повести соперничество, а потом и вражда двух психиатров, маститого и безвестного очень скоро превращается в целый карнавал психозов, спровоцированный как личными, так и прежде всего социальными и экономическими причинами. Явления призраков, семейная фантасмагория, гротесковые фигуры общественного пейзажа — все идет в топку психотической битвы докторов-шарлатанов. Пленных не брать! И жуткая развязка в режиме бреда оставляет читателя в некотором недоумении, что же все это такое было? Но Селф принципиальный противник однозначных ответов в искусстве, оставляя для читателя свободу в интерпретациях и сотворчестве.

Я лично пока читал эту историю, постоянно вспоминал Петербургские повести Гоголя. Это как Невский проспект, Нос и Записки сумасшедшего в одном флаконе. И закономерен вопрос Гоголя, заданный в конце одной из повестей: и как только авторам такие идеи в голову приходят? Решительно непонятно))

Пару баллов этой замечательной и виртуозно написанной повести я скину за несколько тяжеловесное начало, в котором на голову читателя сыпятся горы информации обо всех ведущих персонажах одновременно и некоторую обрывистость повествования. Все-таки романтики (и я, и я!) ратовали за отрывок, а не обрывок.

П.С. Напоследок хотелось бы отметить образ отца доктора Мукти. Социалиста-индуиста, который относился к великим Просветителям человечества — Марксу, Дарвину, Фрейду, как к богам индийского пантеона.

Ох не зря Селф назвал свою книгу сборником сказок или баек! Сии творения на вразумительные истории или рассказы никак не тянут, да и нет у них таких претензий. Это не какой-то жанр-уродец под лейблом «городское фэнтези». Это полноценная мистика полиса, завещанная прежде всего романтиками и модернистами «фин де сьекля».

Не с точки зрения вечности, а с точки зрения психоза смотрят на мир герои и антигерои книги. Век вывихнул сустав, слетел с глузда, но починять его нет мочи. Не до жиру, быть бы живу! Не всем, правда, удалось, но тут уж как кости выпали. Никакого детерминизма судьбы нет, под нами хаос шевелится.

В общем, это не простая проза и могу ее посоветовать только людям, желающим странного. Понравится ценителям Гоголя, Гофмана, Булгакова, Пелевина и Уэлша.

Картина мира у Селфа весьма мрачная, однако он танцует на краю, но не проваливается в черную бездну. Он знает и показывает, что есть свет, есть добро и даже — о, ужас!)) — любовь.

Рассказ-ловушка.

Очень хорошо передано депрессивное состояние главного героя, уныние, чувство безнадеги. И когда тебя кажется, что ничего грустнее и тоскливее ты в жизни не читал, происходит такой ба-бах, что только нервный смех и разбирает. История, конечно, грустная, но при этом по-селфски безумная и бодрящая.

Рекомендую всем, кто хочет пощекотать душевные рецепторы. Тряханет, как мертвого мальчишку в начале рассказа.

161 — это номер квартиры в почти пустой многоэтажке на депрессивной окраине безымянного города-порта. Там собирается волею судеб случайное семейство. Одинокий старик, обучающийся простому искусству умирать, и юный гопник-наркоман, подрезавший у братвы хабар с налета на ломбард и жаждущий во что бы то ни стало выйти живым из этой передряги. За несколько дней своего безумного и безмолвного соседства оба становятся самыми близкими друг другу в мире существами и оба оказываются на внезапных порогах новой для себя жизни.

Как всегда у Селфа с сумасшедшинкой история, мерцающие смыслы и материализация метафор. Портрет тинейджерки — гопницы и тоже наркоманки просто конфетка. Всем любителям Уэлша и иже с ним — маст рид!

Это отложенный эпилог к роману Селфа «Обезьяны». Точнее, «Великие обезьяны», фантасмагория в духе Свифта и Пьера Буля. Сам роман я прочитал лет пятнадцать назад, но это настолько яркое произведение, что забыть его невозможно. Хорошо, что Селф написал этот рассказ. Сам роман, как часто у него бывает, резко обрывался. И немного не хватало завершенности гештальта)) Теперь образ полностью сформирован, хотя и грустно, конечно, на этом свете, господа!

Очередной прыжок веры или безумная попытка безумца переменить судьбу?

В этой истории напряжение создается между четким и ясным изложением происходящего и поминутно бредящими персонажами. Низы интеллектуальной верхушки Лондона во всем ничтожестве своей высокомерности.

И множество точных и метких наблюдений социального сатирика.

Являясь абсурдом, гротескной сатирой, этот роман привлекает другой стороной — он затрагивает вопросы места искусства в социуме. Современное искусство все менее понятно, концептуально и интерпретативно. На него уже нельзя смотреть прямо, приходится терять привычную перспективу и приобретать иное мировосприятие. Главный герой, художник Саймон Дайкс доходит в сфере высокого искусства до ручки, однажды очнувшись в мире, где понгиды (а конкретно, шимпанзе) сместили на своем посту венца творения — человека.

Произведение Уилла Селфа можно прочитать как очередную вариацию на тему, но очень не хочется, потому что, как ни крути, а общество шимпанзе, как бы ни было притянуто к реалиям развития человеческого, остается совершенно самобытным. Во-первых, в нем не действует та мораль, которая является основанием человеческой культуры. Шимпанзе создают группу (по-человечьи, семью) с альфа-самцом и альфа-самкой, которые спариваются со своими родственниками, и в том числе отец покрывает дочерей. Это такая семья, где нет разделения между взрослыми и подростками. Во-вторых, все взаимоотношения строятся на иерархии, место в которой определяется демонстрацией силы. В-третьих, по какому-то странному стечению обстоятельств, вместо собак у шимпанзе маленькие лошадки, а сигареты «Кэмел» носят название «Бактриан». В-четвертых, шимпанзе не разговаривают, а используют жесты, склонны к тесному контакту (читай, вычесыванию) и более всего обеспокоены состоянием своих задниц. Задница — это святое, поэтому ее не нужно прикрывать, а, наоборот, следует демонстрировать при знакомстве. Задницы высшим по иерархии нужно целовать и облизывать. Да, с этого момента начинает казаться, что в своем развитии люди от шимпанзе ушли не так уж далеко.

»...человеческое общество живет в полной анархии — вместо того чтобы разрешать споры простым путем, то есть выяснять всякий раз, кто из противников выше в иерархии подчинения, разные стаи людей пытаются силой навязать другим стаям свой «стиль жизни» (вероятно, под этим следует понимать примитивные формы идеологии).»

Я при этом задавалась вопросом, как возможно появление социума при отсутствии табу — основании культуры. И пришла к выводу, что социальность и стадность могут существовать отдельно от культуры. По той же причине (отсутствия строгих запретов) в созданном Уиллом Селфом мире невозможно и искусство, которое строится на балансировании человеческого естества и человеческой культуры, изящном приближении эстетического чувства к ужасному. В мире шимпанзе, на человеческий взгляд, ужасно абсолютно все: от огромных очередей на спаривание с самками, у которых течка, и до откровенной копрофилии. При прочтении подобных эпизодов уже не кажутся психозами отклонения извращенной человеческой психики. Как будто и педофилия — это выползшая на поверхность натура типичного гоминида. Даже канибализм.

Интересно изображение реалий мира искусства. Мир художников и критиков. Мир творцов и зрителей. Мир видящих и интерпретирующих. Современное искусство вообще давно сместилось к изображению не предмета, а способа предмет изобразить (по Леви-Стросу). И это единственное место в шимпанзеческом обществе, где герой встречает человеческие размеры помещений (как минимум — высокие потолки, как максимум — медийное, а не силовое, построение иерархии). Это та сфера, где Саймон потерял своего человека. Оригинальный композиционный ход: Саймон Дайкс, стремясь изобразить человека в созданной им самим искусственной среде, во многом враждебной, получает в итоге серию изображений шимпанзе. Не связано ли это с тем, что и Уилл Селф продемонстрировал нам роман о шимпанзеческом обществе?

» — Это картины о любви. — Справил нужду, не снимая штанов. А потом снял, и все дело льется на пол. Капает желчными каплями. Лужа на линолеуме. Подпись под картиной в галерее: «Линолеум, моча». Линописюра под названием «Вздох».»

Начало романа дает нам привычную картину глазами Саймона Дайкса, а параллельно рисует тот же мир глазами внутреннего автора-шимпанзе. И поначалу кажется, что это два разных, но очень похожих мира, пока не становится ясно, что это была одна и та же реальность. Зрение Саймона Дайкса на выставке теряет перспективу, начинает воспринимать действительность плоской. И вроде ничего не предвещает беды, кажется, что шерсть и когти — это видение художника, которое он мгновенно переводит в трехмерность и получает в своих глазах обыкновенных людей. Такой переход в двумерное не случаен. Уилл Селф показывает, что человеческий мир плосок, люди перемещаются по поверхностям в отличие от шимпанзе, имеющим в своем распоряжении еще и свободу карабкаться в вертикальной плоскости. Не удивительно, что человек, следуя природным позывам, всегда искал путь в иное измерение.

«Он снова был в тупике, в тупике, из которого мучительно — и безуспешно — искал выход. Саймон не просто хотел писать — словн какой-нибудь пациент психиатрической лечебницы после лоботомии, он никак не мог заново взять в толк, зачем вообще люди это придумали: писать, рисовать, вырезать, изобретать. Мир уже и так битком набит изображениями самого себя, точными, даже слишком точными.»

Отношение к телу — вот краеугольный камень мыслей человека. Человеческая культура всегда была направлена к познанию души, но душу в искусстве всегда приходилось изображать телесно. Даже ангелы с богами, и те — симпатичные люди. Роман очень психологичен, тем более, что большая его часть посвящена лечению психики главного героя, но и тут все переворачивается с ног на голову — на передний план выходят размышления о телесности. Происходит спуск от духовного к низменному. В связи с этим есть упоминание-перевертыш об изображении дьявола обезьяной (то бишь человеком).

«Это ведь не политические новости, отметил про себя Саймон, это новости о телах, репорелажи. О тощих телах, которые бредут по жирной грязи, о телах, расчлененных и стертых в порошок, о перерезанных глотках, о беспланых трахеотомиях для тех несчастных, которым все равно на тот свет, так пусть подышат немного напоследок. // Вот тут есть гармония, подумал Саймон, между этой полутенью, в которой протекает его жизнь, между тьмой, окаймляющей солнце, и этими новостями об отделении тел от людей, новостями о развоплощении, растелешении. У него всегда было очень живое воображение, и он легко мог представить себе картины, описанные этими заголовками...»

Забавны сноски, которые позволяют не запутаться в происходящем и отсылающие к предыдущим и даже следующим страницам, где происходили или произойдут связанные события. Например, можно заметить появление тех же заголовков новостей в мире шимпанзе и сравнить взгляд на ту же картину будущего врача Саймона:

«Боль, боль, вокруг только боль и насилие, ухнул Буснер про себя. Может Лоренц в самом деле прав, и современное ужасающее состояние шимпанзечества просто следствие неадекватных попыток приспособиться к перенаселению, к утрате исконных мест обитания и образа жизни?»

Буснер, известный тем, что лечит пациентов, помещая их в среду себе подобных (напрмиер, посещает с гебефрениками танцклубы, где распространяется ЛСД, так как симптомы пациентов совпадают с состоянием под данным наркотиком) берется за лечение Саймона, состоящее в столкновении с людьми в мире шимпанзе. По пути экс-художник учится воспринимать новые, трехмерные реалии. То ли виноват кризис в искусстве, то ли кризис в обществе, но вырождение нравов слишком очевидно.

И начинается оно с появления толп. Сначала это было в человеческом мире среди пьянчуг и наркоманов, где слышны только гортанные крики и обезьяний вой, а переходит к вполне себе серьезным обезьяньим толпам спешащих куда-то лондонских шимпанзе. Причем среди человекообразных обезьян более всего похожие на человека стоят в низах иерархии, например, научный ассистент Буснера Прыгун. Менее волосатый, не склонен к участию в чистках (не так уж нужно, когда не так много шерсти), реже других спаривается. А ведь чистка, еда и спаривание и составляют смысл жизни и место в ней. Но, главное, что все нужно делать толпами. По сути, то же человеческое общество, которое склонно к образованию объединений с собственными правилами.

В целом, роман упирается в идею о кризисе не общества или искусства, а гуманности. Человек пал до обсуждения присуждения обезьянам тех же прав, что и человеку. А я в поиске фотографий шимпанзе и бонобо натолкнулась на изображение откусанного домашней обезьяной лица женщины, которая приютила так похожее на человека животное. В стремлении к выживанию в искусственной среде человек при всем своем стремлении к помощи ближнему просто толпится, ест, чистится и спаривается с себе подобными. Гуманность является и тем началом, которое способствует росту народонаселения, так и его вырождению. Да, абсурд. Потому и получились не люди, а обезьяны.

Этот роман гораздо увлекательней разбирать по темам, чем читать в его целостности. Он скучен и как будто вынуждает себя быть неинтересным, потому что его главная идея — это безликая жизнь Лондона. Компоновка эпизодов фабулы то линейна, то хаотична, то сбивается на обрывки воспоминаний и комментарии к любой фразе, вырванной из диалога. В конце каждой главы вписан отрывок из дневника новой жизни, образы в котором еще более нечеткие, чем в основном повествовании.

Сюжет касается постепенного умирания старушки, которая попадает в некое подобие чистилища. Здесь существует своя мифология: свой аналог общества Анонимных алкоголиков — встречи Персонально мертвых; различные боги, посещающие своих последователей после смерти (интересно, что посетители неверующей главной героини — жиры, которые она пыталась скинуть в различные моменты жизни, и погибшие дети); целый бюрократический аппарат — сборная солянка реальных бумагомарателей различных эпох; философия телесности мертвого; способы организации семей… Хотя последние пункты уж слишком напоминают вовсе не продукт воображения того, что находится по ту сторону. Дело в том, что, как во многих произведениях о зомби, здесь под мертвым миром подразумевается разлагающееся общество. И, раз уж дело происходит в столице Англии, то критике подвергается средний класс — краеугольный камень социальной структуры Британии. Размышления Селфа снова касаются тем искусства, влияния городской среды, секса и алкоголиков с наркоманами. Последние у него противостоят среднему классу как носители чувственной свободы вопреки законам сдержанности и искусственности стиля жизни названой элиты.

Наиболее интересной составляющей книги является разве что исторический обзор эпох, в которых жила главная героиня. Всегда забавно узнавать, что выделяли для себя в жизни люди других стран. Но и тут ждет разочарование, потому что философия Селфа приравнивает постмодернизм (=застой) к постмилитаризму, то бишь, как он считает, мир совсем не изменился после войны, а только занимается переосмыслением плодов Второй Мировой. И если мейнстримовому стилю жизни он противопоставляет жизнь маргиналов, то по ту сторону цивилизованного послевоенного мира стоит аборигенная Австралия со своими шаманами и странными обрядами. Цивилизация, по Селфу, рабыня времени. Она называет себя продвинутой и выдающейся, пытаясь показать, как далеко шагнула вперед от предыдущей эпохи. Как будто только затем человечество и ведет отсчет — чтобы доказать, что оно уже не такое, каким было. А во что верит австралийский шаман? В Никогда. И стилизованные под австралийскую этнику лондонские рестораны так и называются — «Нигде».

Роман стоит читать разве что теоретикам искусства или тем, кто хочет разобраться в том, как постмодернизм проявляется во всех сферах человеческой жизни и заставляет человечество вырождаться, запирая его в круге ритуалов современности. При этом к России этот взгляд приложим двояко, потому что постоянные возвраты к достоянию Великой победы у нас накладывается на факт развала Советского Союза и переосмысления государственности, что создало своё собственное Нигде в творчестве Пелевина («Чапаев и Пустота»). Так что, может, и постмодернизм у нас вовсе не тот. У Селфа Англия — бесконечно отсталая страна (ничего такое мнение не напоминает?), потому что с сороковых годов 20 века там так ничего и не изменилось, разве что население разнообразилось теми, кто верит во всякую чертовщину (в том числе этнические меньшинства), а не во власть доллара. «Как живут мертвецы» — это книга о социуме, где люди не просто умирают со временем, а где мертвецов растят с пеленок.

Книга — полный шлак, и как только у издателей хватило совести назвать автора в аннотации «язвительным насмешником с необычайным полётом фантазии»? Никакого «полёта фантазии» у автора не наблюдается, сплошь бытовушный, чересчур скабрезный поток сознания, за которым помимо презрения к окружающему миру, прослеживается авторская ненависть к евреям. Хотя эта ненависть и завуалирована мыслями старой бабушенции, любой здравомыслящий человек, думаю, догадается, что это жизненная позиция самого Селфа. На самом деле, вокруг этого и выстроен сюжет — бабулька вспоминает свою никчёмную жизнь, постоянно брызжа ненавистью к евреям, а затем умирает, но и после смерти продолжает поносить в их адрес. Вот собственно и всё. В общем, книга антисемита-героинщика (да-да, Селф ещё и наркоман, судя по Википедии, вы только на фотографию его посмотрите) заслуживает лишь одного: быть выкинутой на помойку!

P.S.: новые отзывы в моей авторской колонке здесь: https://fantlab.ru/user157189/blog

«Телеведущий, критик, колумнист, журналист, писатель, скандалист, сатирик Уилл Селф, вне всяких сомнений, одна из самых любопытных фигур современной британской литературы» — так говорит об авторе Николай Александров. Рано попробовавший наркотики, способный на эксцентрику, писатель, не боящийся остросоциальных тем, не чуждый философскому скепсису (Селф изучал философию в Оксфорде), он является той фигурой, которой можно поручить переосмысление классического сюжета Уайлда о юноше Дориане Грее, чей портретный облик впитывал все последствия порочного поведения хозяина, даруя взамен вечную молодость и неувядающую красоту. Сам Уайлд был фигурой далеко неоднозначной. Франт, гомосексуалист. Человек, принимавший в штыки постулаты традиционализма. Его знаменитый роман «Портрет Дориана Грея» стал гимном декадентству. Уилл Селф слил воедино автора и роман и забросил их в эпоху ушедшего битничества, сошедшего на нет движения хиппи, пришедшей сексуальной революции, цветущей философии свободы тела, лозунга «Секс, наркотики и рок-н-ролл» и остатков культурных поисков странных гениев, как, например, Э.Уорхоп и искусство поп-арта. Всё, чем ограничивал себя Уайлд, создавая, хоть и остроугольный, но всё же классический по нынешним меркам роман, всё это Селф откидывает, словно ширму: «Нате, смотрите, как есть на самом деле».

80-е годы, Европа и США — новый плацдарм для старого сюжета. Селф выбрал идеальный период. Период пропитанный свободой, наркотиками и сексуальными вольностями. Оставшееся за кадром у классика, вытаскивается на свет и метится ярлычками: странные восхищения с придыханием мужской красотой у героев Уайлда превращаются в естественные выражения для гомосексуальной среды, противоречивые и абсурдные заявления лорда Генри прямым текстом называются таковыми, а чудаковатость — так свойственна богемным прожигателям жизни, начинающих утро с дозы героина.

Селф пишет абсолютно новый роман. Никакой тяжкой зависимости от предшественника, никакого эпигонства. Работа с нуля, из прошлого только лёгкие мазки сюжета. Никакой привычной рефлексии Дориана по отношению к своему изображению (к слову, в «реинкарнации» и портрету место не нашлось — модная поп-артовская штучка под названием «видеоинсталляция» теперь хранит таинство юного красавца), никакой мелодики текста. Селф не пытается переиграть великого англичанина на его поле. Нет. Он вообще не играет на поле, а занят другим видом «спорта», что и даёт читателю свободу от вечных сравнений оригинала с имитацией.

В центре произведения всем известная троица: богатый наследник — молодой и красивый Дориан Грей, циник лорд Генри и талантливый художник, простодушный Бэзил Холлуорд. Начиная историю, автор набирает обороты не сразу. Кажется, произошла лишь смена декораций, эдакий глоток кислого постмодерна и унылый поиск литературных отсылок к первоисточнику... Но все сомнения уйдут прочь, стоит только Селфу расставить фигурки на доске и быстренько сыграть необходимый дебют с оглядкой на творение Уайлда. И дальше читатель получает удивительный, битнический, разбитной рассказ об эпохе Свободы с поправкой на позицую наблюдателя, смотрящего на представление изнутри. Вместо слепящего блеска внешней оболочки — взгляд с другой стороны сцены, где видна и будка суфлёра, и театральные рабочие, и волнующиеся перед выходом актёры.

Мастерски справляясь с основной задачей, — не скиснуть под взором классика — Уилл Селф ломает судьбы героев, транжирит талант, насыщая роман полноценными личностями на несколько минут эфирного времени, закручивает интригу, затем её же раскручивает, и оставляет на самый конец повествования такой кунштюк! Всё с ног на голову и шиворот на выворот! Взяв на старте неподъёмный груз, писатель с улыбкой и лёгким па, приземляет его строго за финишной чертой, которую сам же и нарисовал в месте, далёком от основного маршрута.