Продолжается разбор рассказа автора Т*** С***, начатый в предыдущей записи. Вернее, Святослав Логинов и Алан Кубатиев уже не столько разбирают рассказ, сколько вещают на разные отвлечённые, но окололитературные и, безусловно, интересные темы.
А. Кубатиев: Тут ещё один момент есть, опять вы можете решить, что я маниакален — ну, до известной степени, конечно, — в особенности у не-филологов это очевидно. Дело в том, что уже довольно много типов рассказов наработано. Один из самых замечательных, скажем, — это кольцевая композиция, любил её, в сущности, Эдгар Алан По. Когда всё — на последний, максимум, абзац, минимум, на последнюю фразу — вдруг всё поворачивается. «И в залах воцарились Мрак, Гибель и Красная смерть». Всё. Очень любил О. Генри такие, вы помните, всё шло-шло-шло, вдруг как всё повернулось — и ретроспективно ты видишь, что всё было, оказывается, совсем не так, как ты начинал читать с первой строчки.
Есть другие типы. Знаете, очень много зависит от... Это уже профессиональное чисто, это нужно уметь, об этом вы должны знать, если вы пишете. Иногда бывает полезно для того, чтобы рассказ получился... Формы вам продиктует содержание. Вы увидите, чего не нужно, что отсечётся, что сократится обязательно. Вот подберите форму. Может, вы сами что-то новое откроете. Могут быть... Кортасар очень любит, когда всё из вот таких вот кусочков накроенное, и вроде бы между ними связи какой-то нет... Не вспомню я, сейчас у меня с памятью всё хуже становится, в одном из последних сборников «Азбуки» лучшего за год совершенно обалденный есть рассказ англичанина, который пишет почтовые открытки из чудовищного совершенно путешествия, из жуткой страны типа Тлёна этого самого борхесовского, и изображение открытки описывается, нарочито сухо так, совершенно так, не знаю, как робот бы описывал, — и что на обороте написано. А это всё какие-то куски дневника какого-то, описания какого-то последовательного, которое на этих открытках было...
Это такая мощная композиция, такая мощная вещь, я сам такое очень люблю: когда есть лакуны, которые воспалённое воображение твоё — воспалилось оно от того, что прочитано — оно начинает достраивать. И это иной раз бывает может даже и сильнее, чем ты прочёл. Воннегут говорил, что самая порнографичная в мире картина — это белая стена, на неё воображение проецирует что угодно. Вот такое вот есть.
Когда вы найдёте форму, когда вы найдёте кольцо, которое всё это скрепит, обрамление это может быть даже, не само по себе форма, знаете, очень многое становится ясно. Но для этого нужно немножко знать, почитать всё равно теорию. Бог с ней, она целиком вам не понадобится, но какие-то вещи для себя вы как мастер...Понимаете, как ремесленник: он с собой таскает кучу инструментов, большинство из них могут ему понадобиться раз в год — но они у него есть.
С. Логинов: Ну, вот это филолог говорит, филолог.
Из аудитории: Надо ссылки на теорию дать.
А. Кубатиев: Как химик ты бы мог сказать о более алхимических вещах.
С. Логинов: Нет, в любом случае, мне кажется, нужно прожить жизнь героя. Т*** это делает очень подробно. Но нужно ещё понять, зачем это всё делается.
Вспомнил я ещё одно произведение, которого вы не читали. Это только что мной написанный, ну где-то месяца два или три назад, перед самым отъездом сюда отправленный в «Если» рассказ, где тоже ищут проводника. Но там ищут двое магов, которые знают, что там что-то готовится. Они ищут человека, который точно их туда приведёт. Они его прозванивают и чувствуют: парень не чужд магии. «Как по-твоему, он белый маг или чёрный маг?» «Он ещё никакой. В нём собственной силы нет, но он хорошо ловит природные потоки». «Да? Значит, он нас выведет прямо туда, где надо». «Но ведь сам он там сгорит?» «Нет, он не сгорит. В последнюю минуту дадим ему пендаля, успеет уйти». Всё, договорились. Всё рассказано на первых двух страницах читателю. Дальше они идут, дальше всё происходит, рассказывается уже про вот этих вот путешествующих, что это один тёмный маг, другой светлый, которые обязаны друг с другом враждовать — а эти не враждуют. И поэтому у них получаются вещи, которые в одиночку ни светлый, ни чёрный маг сделать не могут. Кроме того, общестандартное про то, что магия гинет-гинет-гинет-гинет, и почему — неизвестно. Хотя если читатель внимательно читал Логинова и читал рассказ «Белое и чёрное», он может догадаться, почему это гинет, тем более что имя проводника то же самое, что и имя одного из героев в «Белом и чёрном». И, кстати, то же самое, что в рассказе «Большая дорога». Там цикл из пяти рассказов. Но любой из них...
Вот, кстати, об отношении к циклам: любая вещь цикла должна читаться совершенно самостоятельно от всех остальных...
А. Кубатиев: Золотые слова.
С. Логинов: ...и мы можем не знать ничего о первых трёх вещах, взяться за четвёртую, и она будет полностью понятна. Вот на чём я, так сказать, сильно ругался... Вот, скажем, берёшь Воху Васильева, «Ведьмак из Большого Киева»...
А. Кубатиев: Аппетитная вещь...
С. Логинов: Аппетитная вещь, хотя она не сильно написанная, но я выдернул, как выяснилось, третью повесть из цикла повестей, я её прочитал и — да, это вполне себе самостоятельная повесть. Я ничего не знал о том, что было до этого, и не очень ясно, а что будет потом, но, тем не менее, это завершённая вещь с начала до конца. И вот так же точно я выдернул из цикла Панова повесть какую-то: непонятно откуда, непонятно зачем, непонятно что.
А. Кубатиев: А вот это очень тоже мощная штука. Опять вот маниакальность моя заработала. Те из вас, кто литературой занимался, историей литературы хоть немножко занимался, знает, что были такие романтики — мощное течение, практически все литературы охватившее... Ну это, видимо, историческая форма мышления такая была. У романтиков, в особенности у английских... великолепно это делал Эдгар По. Английские романтики это очень любили, самый замечательный пример, наверное, «Кубла Хан» Кольриджа. Там была такая вещь: «фрагмент» это называлось, «поэтика фрагмента». Когда что-то есть в начале, что-то есть в конце, а вы видите только этот участок — но он такой мощи, он такой интересности, он такой вот, так сказать, светимости, что вам кажется, что и там, и там, и в начале, и в конце было что-то гигантское, судя по этому фрагменту. У Эдгара По есть такой чудный фрагмент, когда там кто-то плывёт между таким очень сложным архипелагом, и они должны приплыть к совершенно невероятному острову; и вот за каждым поворотом, всё ближе, ближе он становится — и вот он, наконец, открывается. Всё, на этом (рассказ) кончается. Знаменитый роман «Приключения Артура Гордона Пима» его, который ничем не кончается. А он и не должен был. А потом этот козёл Жюль Верн, к которому я, в общем-то, хорошо отношусь, он дописал конец, «Белый Сфинкс» называлась эта вещь. И это всё настолько жалко и ничтожно оказалось, потому что Белый Сфинкс оказался магнетитовой гигантской белой скалой, которая к себе влекла не только металлы, но и живых персонажей. Это же такая нищета философии. А когда вам надо до чего-то самому дойти, догадаться, и неизвестно, до правды ли вы дошли — это же кайф невероятный! Фрагмент — это тоже форма рассказа. Но, ребята, — вот тут надо уметь. Вот тут надо вот это вот чешуйку, которую вам показали, от мастодонта, и по которой вы как Кювье его должны восстановить, — нужно уметь эту чешуйку сделать.
(...)
Т.С.: Просто у меня другое вообще по методике писания. То есть я пишу очень быстро, я пишу, придумываю всё одновременно. Этот рассказ написан часа за два с половиной суммарно, причём от начала до конца. Это дикая скорость.
С. Логинов: Это, к сожалению, видно.
А. Кубатиев: Завидовать, только завидовать можно.
Т.С.: Я очень редко думаю и... (Смех в аудитории.) Это не шутка, это нормально. И очень не люблю править. Поэтому всякие эти «Грелки» — это золотое для меня дело. И, скажем так, если рассказ нужно сложно перерабатывать...
А. Кубатиев: При мне Андрею Лазарчуку звонил Дима Быков и жаловался, будто он стал медленнее писать. Ехидный Лазарчук его спрашивает: «Может, ты думать стал при этом?»
Т.С.: Я уже сказал что, мне проще написать новый, чем править старый всегда по жизни. И иногда получается новый удачно, а иногда нет.
С. Логинов: Но дело в том, что тогда, прежде чем садиться, надо очень тщательно продумывать.
Т.С.: Я так не умею вообще. Я придумываю по ходу, мне приходит в голову и...
А. Кубатиев: Нет, это красиво. Это вот привлекательно — то, что я слышу. Спонтанность эта вот — это завидно, конечно, очень. Но понимаете, это так подводит...
Т.С.: Но иногда...
А. Кубатиев: ...почти всегда.
Т.С.: Скажем так: из этого, если писать много, то из него небольшой... (неразборчиво).
А. Кубатиев: А это другой вопрос. А вот потом начинается другая проблема: можете ли вы отбирать? Вот сидит, так сказать, мощный толстый Витман, и я знаю, что он, в общем-то, пишет лучше меня, и легче меня, и быстрее меня, но я знаю, сколько у него вещей, которые он никогда никому не показал, которые у него валяются, которые он опубликовывать уже не будет... почему? — потому что вещь либо перезрела, либо он, что называется, потерял к ней интерес. Есть вещи, которые для вас будут упражнениями, и это надо понять.
С. Логинов: Экзерсисы. Я это называю «экзерсисы».
А. Кубатиев: Да, да, да.
С. Логинов: А ты знаешь, как обидно! У меня так редко бывают хорошие названия, и вот моя самая первая... нет, вторая моя повесть называлась «Царь велел меня повесить»...
А. Кубатиев: Названия у тебя все омерзительные.
С. Логинов: ...какое хорошее название — и какая ерунда получилась под этим названием!..
А. Кубатиев: Отложи для другой.
Т.С.: Меня был экзерсис на 32 авторских листа, который участвовал в семинаре Лукьяненко, — я его поставил красиво на полочку, он у меня стоит в распечатанном виде, я иногда до него дотрагиваюсь.
А. Кубатиев: «Унесённые ветром»: сидит Маргарет Митчелл вот такого роста, а рядом вот такая вот стопка рукописей.
Из аудитории: А Донцова со своими ста?..
А. Кубатиев: Ой, не надо про Донцову.
Т.С. (вроде): Донцова — это генератор случайных слов.
(В аудитории шум и веселье.)
А. Кубатиев: На ночь не надо. К сожалению, Т***, я, опять же, чувствую себя старым пердуном, это, конечно, очень тяжело, но иногда в этом интерес свой есть... Знаете, потом всё равно, хотя за это кровью приходится платить, мясом вот этим, как Синдбаду-мореходу эту птицу накормить приходится, становится понятно, что всё равно надо отбирать. Пока сейчас вот спонтанно всё это брызжет, это на зависть, это всё хорошо — но потом вдруг становится понятно, что брызжет-то по-прежнему брызжет, а вот вещество, так сказать, брызжет другое совсем. Вот. Если сейчас не научиться, не поставить себе какие-то требования, не поставить себе какие-то фильтры... хотя бы часть, не нужно слишком серьёзно об этом задумываться... Зачем это всё делается? Я повторяю: у фантастики, к сожалению, дидактический посыл очень серьёзный. Она, слава тебе, господи, не философская всё-таки проза... Философская проза — это служебный жанр, он служит, как сказано было, для иллюстрации определённых положений. Поэтому так неинтересно читать 98% утопий. Утопия — это служебное сочинение. Вот. Надо всё равно отбирать. С текстом надо всё равно работать, у слова законы, у него объективные законы, у него семантика... Семантика — это свечение; неправильно наложил свет на свет — вместо оранжевого у тебя получился грязно-фиолетовый. А грязно-фиолетовый действует на мозги даже тех, кто, в общем-то, не очень понимает, что он читает. Оценка складывается глубоко субъективная и, может быть, даже бессознательная, но она сложится, и у него от вас, от вашего текста начинает возникать совсем не то впечатление, которого вы хотели. Мы не можем прогнозировать, что мы на самом деле написали, но процентов на семьдесят это возможно.
С. Логинов: Чувствую слово не мальчика, но редактора.
(Продолжение следует.)
цитировать
свернуть ветку
Пора внести правки на страничке Логинова! 
