Уильям Фолкнер — Шум и ярость (1929)

Действие романа во многом сходно с действием калейдоскопа — всего несколько десятков страниц, начинается новая глава и меняется угол зрения, вещи, на которые почти не обращал внимания, становятся поистине судьбоносными, а то, что изначально казалось центром мироздания, плавно отходит на второй план. Наиболее обычное сравнение, которое доводилось слышать в отношении «Шума и ярости» — это близкое родство с «Цветами для Элдернона» Дэниэла Киза. В романах действительно есть сходные моменты, однако я бы не спешил ставить их на одну полку.

Слабоумный Бенджамин, от лица которого ведется повествование в первой части романа Фолкнера вовсе не является здесь центральными персонажем. Более того, какого-либо четко определенного центра здесь и нет, а если и есть, то им, скорее, можно считать Кэдди, которая в иных частях книги и вовсе отсутствует. С «Цветами...» «Шум и ярость» роднит попытка передать мысли слабоумного от первого лица. И если герой Киза Чарли Гордон все-таки умеет писать, пусть и с ошибками, более-менее связно воспринимать мир и находить свою, пусть временами и исковерканную логику происходящего, то Бенджамин толком не способен даже есть самостоятельно, а единственный звук, которым он общается с миром — это мычание, временами переходящее в рев и плачь. Соответственно, его видение мира подано как хаотичный и малосвязный набор образов, в котором настоящее густо перемешивается с прошлым, мелькают какие-то люди, происходят какие-то события, однако читателю приходится достраивать картинку реальности по косвенным фактам, сиюминутным ощущениям и диалогам других персонажей. Это на самом деле очень непросто и требует немалой работы — читать в метро, скажем, совсем непросто, нужно, чтобы ничего не отвлекало от текста и не мешало сосредоточиться.

Но вот первая часть заканчивается, происходит небольшой сдвиг угла зрения и в центре кадра оказывается Квентин, брат Бенджамина. Многое проясняется по ходу его истории, словно на микроскопе навели резкость, и пусть общая картинка все еще остается немного в тумане — все-таки Квентин тоже глубоко замкнут в себе, и любое слово или действие в настоящем вызывает для него целый ряд воспоминаний. Но все-таки у читателя есть возможность взглянуть на семью из американской глубинки, семью, в которой не все ладно, в которой сумасшествие соседствует с гордыней, а алчность — с пороком.

Потом еще два раза сместится угол зрения и с каждым разом мы будем видеть происходящее все четче и четче, и с каждым разом все более и более безрадостная картина будет открываться читателю. В концовке буквально хочется, чтобы все вернулось к хаотичному и заполненному сиюминутными переживаниями видению мира Бенджамином. И именно в этом роман схож с «Цветами для Элджернона», только если у Киза главный герой приходит к невозможности жизни в жестоком мире, то у Фолкнера сам читатель хочет вернуться к первым главам, где все было гораздо проще.

Роман во многом эксперминтальный, Фолкнер здесь много эксперментировал с формой и, на мой взгляд, результат у него получился впечатляющим. Огромные предложения, не разделенные никакими знаками препинания вываливают на читателя просто поток сознания героя, а хронологическая неопределенность первой и — отчасти — второй части создает устойчивое ощущение зыбкости реальности. Впрочем, когда картинка проясняется, понимаешь, что единственный человек, который может хоть иногда чувствовать себя счастливым в этой семье — тот самый слабоумный Бенджамин, не осознающий, что происходит и счастливый только от того, что ему в руку сунули цветок нарцисса, да, отчасти негритянка Дилси, на старых плечах которой и держится еще этот сумасшедший дом.

Очень непростой роман, который вряд ли принесет читателю несколько часов приятного чтения, однако я не жалею, что прочитал его. Фолкнер затеял рискованный эксперимент и выиграл, создав впечатляющую и порочную картину безумия, в которой слабоумный Бенджамин, который поначалу кажется единственным сумасшедшим, предстает просто таки невинным агнцем.