Польская поэзия — Б.Лесьмян

Я — кукла. Светятся серьги росой нездешнего мира,
И сном по шелковой яви на платье вытканы маки.
Люблю фаянсовый взгляд мой и клейкий запах кармина,
Который смертным румянцем горит на матовом лаке.

Люблю в полуденном солнце лежать на стройном диване,
Где скачут зайчики света и где на выгнутой спинке
Безногий ирис витает у ног задумчивой лани,
А в тихой вечности плюша гнездо свивают пылинки.

Признательна я девчурке за то, что с таким терпеньем
Безжизненностью моею играет, не уставая.
Сама за меня лепечет и светится вдохновеньем —
И кажется временами, что я для нее живая.

И мне по руке гадая, пророчит она, что к маю,
Взяв хлеб и зарю в дорогу, предамся я воле божьей
И побреду, босоногая, по Затудальнему краю,
Чтоб на губах у бродяги поцеловать бездорожье.

Однажды судьба невзлюбит — и вот я собьюсь с дороги,
Останусь одна на свете, гонимая отовсюду,
Уйду от земли и неба и там, на чужом пороге,
Забыта жизнью и смертью, сама себя позабуду.

Подобна я человеку — тому, Который Смеется.
Я книгу эту читала… Премудростям алфавита
Я, словно грехам, училась — и мне иногда сдается,
Что я, как почтовый ящик, словами битком набита.

Хочу написать я повесть, в которой две героини.
И главная — Прадорожка, ведущая в Прадубравье,
Куда схоронилась Кукла, не найденная доныне, —
Сидит и в зеркальце смотрит, а сердце у ней купавье.

Два слова всего и знает, и Смерть называет Мамой,
А Папой могильный холмик. И все для нее потеха…
Голодные сновиденья снуют над пустою ямой,
А кукла себе смеется и вслушивается в эхо…

Конец такой: Прадорожка теряет жизнь на уступе…
Намеки на это были. Смотри начальные главы…
И гибнет кукла-смеялка с четой родителей вкупе.
И под конец остаются лишь зеркальце да купавы.

Писать ли мне эту повесть? Становятся люди суше,
И сказка уже не в моде — смешней париков и мушек…
Цветного стиха не стало… Сереют сады и души.
А мне пора отправляться в лечебницу для игрушек.

Заштопают дыры в бедрах, щербины покроют лаком,
Опять наведут улыбку — такую, что станет тошно, —
И латаные красоты снесут напоказ зевакам
И выставят на витрине, чтоб выглядели роскошно.

Цена моя будет падать, а я — все стоять в окошке,
Пока не воздену горько, налитая мглой до края,
Ладони мои — кривые и вогнутые, как ложки, —
К тому, кто шел на Голгофу, не за меня умирая.

И он, распятые руки раскрыв над смертью и тленом
И зная, что роль игрушки давно мне играть немило,
Меня на пробу бессмертья возьмет по сниженным ценам —
Всего за одну слезинку, дошедшую из могилы!


            ***

Загробье

Там, где прах уж не печется о плоти,
В толчее на берегах того света
До уверившихся в вечном осоте
Не дозваться, не дождаться ответа.

Смерть, соскучась, золотым лампионом
Раздувает пепелище людское,
Привиденьицам светя несмышленым,
Чтоб играли свитой в куклу тоскою.

В засоренной пережитым зенице
По возникшему виденью квартала
Тень умершего торопится всниться
В окна комнаты, где был и не стало.

Колыхая замогильной крапивой,
Плесневелые шумят воскресенья.
Тени, тени! Где мой брат несчастливый?
Где сестра? Та, что не знала веселья.

Тени, тени, я один — вас несметно,
Но протягиваю руки пустыне.
Ведь не все из вас найдутся посмертно?
Где же те, которых нет и в помине?

Нет той смуты, что хотела так жадно
Стать душою, чтобы с вечностью слиться.
Нет той боли, что себе непонятна
И способна только длиться и длиться.

Нет померкшего небесного крова,
А распахнутая гонит могила,
Муча жаждою чего-то иного,
Но иного, чем когда-либо было.


         ***


СОВРЕМЕННЫЙ ПЕЙЗАЖ



Протрезвеет наш век, когда кровью упьется.
Жить так больше нельзя — и однако живется.

Что нас ждет? Есть гадалка в Париже и где-то.
Все разгадано, нет у загадки ответа.



В кабаре аплодируют так потаскухе,
Что трясутся прилипшие к лысинам мухи,

А в палатах напротив решает собранье,
Как избрать в экономике курс вымиранья.



Душегуб, в темноте поджидая клиента,
Распознал безошибочно интеллигента —

Саданул — и не в душу, витавшую где-то,
А в обличье, что так и просило кастета.



В преисподней питейной под гомон и топот
Безработную дурочку тискает робот,

Ржавый идол в любовном чесоточном зуде
Усмиряет клешнями строптивые груди.



А в кафе выпирает из тесного фрака
Депутатский загривок дородного хряка,

И с торговкою в пудре, как в белой метели,
Крутит танго трибун, наконец-то при деле.



Выступает министр, и еще спозаранку
Озабочен одним — не утратить осанку,

И с улыбкою, впрок заготовленной прежде,
Заверяет, что каждому даст по надежде.



А в серебряной слякоти жертву скитанья,
Злобе дня присягнувшего певчей гортанью

Аритмия двух крылышек мучит поэта
В долгих поисках рифмы, утерянной где-то.



Разлучая слова с бытием бессловесным,
Поскупилось прощание с ликом небесным

На посмертную маску его по затонам.
И поэт копошится в быту фельетонном.



Облегченно разделался с тайной полета
И так рад возвращению с неба в болото,

Но поскольку не греет его мостовая,
Семенит он во тьму, на бегу отставая.



И витрины манят лучезарней утопий,
И деревья горды, что торчат по Европе,

И на крышах луна, ходовая монета,
А над крышами ночь, и не будет рассвета.


(перевод — А.М.Гелескул)