Тони Баллантайн «Чудо-Лондон» (1)

По моему скромному мнению, «Чудо-Лондон» (Dream London) — один из лучших романов ушедшего года. Писать о нем достаточно бессмысленно; если коротко, это книжка про Лондон, который непонятно почему меняется — каждые сутки и на всех уровнях, от архитектуры до людей. Тут есть безвыходные вокзалы, саламандры, шпионы, прибывающие по воде иноземельцы, растущие дворцы в парках, «1984» как эротический бестселлер, банкиры Сити, заключившие контракт с Чем-То, и, разумеется, герой — капитан Джим Уэддербёрн. И еще столько всего, что устанешь перечислять. В общем, я решил перевести начало. Или не только начало. Не знаю, насколько меня хватит, но на сколько-то хватит :) В идеале я был бы рад, если бы книжкой заинтересовалось какое-нибудь издательство, потому что нельзя такую красоту держать вдали от людей. А пока — вот.

Один

Капитан Джим Уэддербёрн

Хрусть-хрусть-хрусть. М-м-м-м-м, м-м-м-м-м. Хрусть-хрусть-хрусть.

Кто-то был в моей комнате, кто-то хрустел едой у изножья кровати. И, судя по звуку,  наслаждался.

М-м-м-м-м-м, м-м-м-м-м. Хрусть-хрусть.

Который час?

Мобильник отказал несколько месяцев назад; заиметь часы я не удосужился. Потертые занавески желтели в газовом сиянии фонарей. Затаив дыхание, я вслушался, не стучит ли бойлер: дремавшая в подвале доисторическая машинерия будила меня всякое утро, как бы тепла ни была ночь.

Тишина. Час мог быть любым — от десяти вечера до зари.

М-м-м-м-м.

Дверь спальни была на замке, но в Чудо-Лондоне все меняется. Едва приоткрыв глаза, я изучил сумрачную комнату. Потолок чуть выше, а помещение чуть уже, чем когда я ложился. Как можно медленнее моя рука скользнула под подушку и нащупала нож — тот же самый нож на том же самом месте.

Город менялся понемногу еженощно, люди менялись понемногу каждодневно. Кристина ушла, и ни одна из вереницы женщин, залезавших в мою койку, не оставалась дольше, чем на ночь.

Приводил ли я кого-нибудь этим вечером? Какую-нибудь даму, очарованную предположительно опасным шармом капитана Джеймса Уэддербёрна? За последние месяцы я добивался все более странных побед — и не всегда помнил о них по пробуждении. Быть может, некая женщина свернулась калачиком в изножье кровати, похрустывая и причавкивая от неизбывного удовольствия? Выяснять это, притворяясь спящим, я не собирался.

— Кто это? — вопросил я комнату.

Хруст примолк, но мгновение спустя ленивая трапеза возобновилась.

М-м-м-м-м-м-м-м...

— Кто там?

Я поднял голову и посмотрел на конец кровати. Никого. Под скрип пружин я пополз вперед, оперся о медную спинку и заглянул за нее.

На полу горбились две саламандры, светящиеся изнутри багрянцем и золотом. Поймав зеленого жука размером с тарелку, они разодрали его пополам и лакали теперь кремово-желтый нутряной сок. Одна саламандра подняла на меня крохотные граненые глаза, облизала губы пурпурным язычком и осклабилась, явно ловя кайф.

М-м-м-м-м-м-м.

За двух саламандр можно выручить кучу бабла. Я примерился, удастся ли мне прыгнуть так быстро, чтобы поймать обеих, и тут позади сказали:

— Добрый вечер, капитан Уэддербёрн.

Я ошарашенно обернулся и увидел выдвигающегося из тени толстяка. Тот валко восседал на крошечном кемпинговом стуле, с боков коего свешивалась убранная бархатом ширь пышных ягодиц. Толстяк развернул платочек и промокнул пот на лбу.

— Люк Пенниз, — сказал я. — Как ты сюда пробрался?

Не успел я договорить, как меня захлестнула волна дурноты, едва заметно копившейся в желудке. Унимая подступившую к горлу желчь, я с усилием сглотнул.

Люк Пенниз вытянул руку. Мы оба посмотрели на пузырек в его пухлой ладони.

— Две саламандры, одно противоядие, — вымолвил он и взглядом указал на красное пятно на давшей мне приют кровати. Я вдавил палец в левое плечо и ощутил липкую влагу — кровь.

Толстяк улыбнулся:

— Тысяча соверенов — и оно ваше.

— У меня нет штуки соверенов. У меня нет даже штуки баксов.

Люк зажал пузырек в руке. Он погрозил мне пальцем.

— Капитан, мы оба сознаем, что это неправда. Говорят, вы блюдете всех женщин в этой части города. — Он моргнул. — Да-да, и имеете барыш в размере двадцати процентов с каждой их сделки.

— Слухи о моем проценте сильно преувеличены.

— Однако вы не отрицаете, что средства у вас имеются. Есть мнение, будто вы всенепременно отыщете в городе лавку с благопотребным товаром, капитан Уэддербёрн. Сомневаюсь, что вам успеется найти нужное противоядие. Настал, осмелюсь заключить, благоприятнейший момент расстаться с долей злосчастной наживы...

У меня был жар. И вдобавок тошнота. Ночная рубашка пристала к телу, пропитавшись потом и кровью. Я как мог боролся с рвотными позывами.

— Дай сюда, — я потянулся за пузырьком.

— Аккуратно! — предостерег он. — Тонкое стекло. Малейшее потрясение — и я могу случайно его разбить.

Моя рука неспешно опустилась.

— Это не твой стиль, Люк.

— Все может быть, — он скорчил злую гримасу. — Ты реально выбесил меня той ночью, Джим. Переступил черту.

— Имеет ли смысл говорить, что это был не я?

Я дернул помутившейся головой и пробормотал:

— Видимо, нет. Особенно если учесть, что ты меня отравил.

— Вижу, ты въезжаешь, — сказал Люк Пенниз безучастно. — Ну так — что же вы изберете? Тысячу соверенов — или тягучую смерть?

Его ухмылка была легчайшей, отмеренной в унциях: она ювелирно уравновешивала любезность с провалом на месте сердечности.

— Пламя лишило меня половины собственности, капитан Уэддербёрн. И трех шлюх.

— Какое пламя?

Срок ухмылочной ренты истек. Люк наклонился, выпучив глазенки.

— Хорош вертеть вола, Джим. Пожар было видать аж из порта.

— В этом городе меня поминает всуе кто не лень, — ответил я. — Некоторые типчики, по крайней мере, поминают. Все знают, что первым делом я бы выгнал из дома шлюх. И ты, Люк, это знаешь тоже.

Мое зрение туманилось. Руки задрожали; укус на плече пульсировал.

— Люди меняются, — сказал Пенниз, но уже чуток неуверенно.

— Люди меняются, — согласился я. — Этот город их меняет. Но не так быстро.

К горлу вновь подкатила желчь. На сей раз подавить ее мне не удалось. Я выплюнул на кровать что-то желтое.

Люк Пенниз уставился на расползавшееся пятно. Алая кровь и охряная желчь. С прежним равнодушием он сказал:

— Расплата на пороге, Джим.

— Вот уж не думаю, — возразил я; голова шла кругом. — Люди не меняются настолько быстро. Даже ты, Люк. Ты бы не стал убивать меня в моей же квартире. Это не твой стиль. Пожелай ты со мной разделаться — приказал бы своей шестерке. Тогда, кабы полиция тебя прижала и заставила прочесть Правдопись, ты бы честно сказал, что это не твоих рук дело.

Я снова рыгнул, сдержал рвоту языком и проглотил.

— Нет, совсем не твой стиль. А вот если бы твоя жертва покончила с собой... Это было бы куда как поэтично. Что, если дать ей пузырек с ядом? Обхохочешься, что уж. И куда как безопасно — на случай, если явятся копы.

Голова гудела, пот холодил кожу. Язык распух и покрылся горькой желчью. Но и в таких условиях я тужился говорить как ни в чем не бывало.

— Думаю, последствия укуса вскоре сойдут на нет. В сущности, я ставлю жизнь на то, что так и будет. А тебе я дам выбор. Видишь пиджак на вешалке?

Сквозь муть я увидел, что он повернул голову. Мой пиджак источал зелено-золотое роскошество.

— В кармане лежит пистолет, — продолжил я. — Хочешь меня прикончить — бери пушку и стреляй. В противном случае я предлагаю тебе уматывать отсюда подобру-поздорову, и не забудь прихватить свой складной трон и склянку с ядом. Промедлишь — я сам тебя пристрелю. Что скажешь?

Люк Пенниз не сказал ни слова. А если сказал, я ничего не слышал. Желудок опять пошел на приступ; я рухнул на пол и нашарил под кроватью ночной горшок. Выдернул его и блеванул — единомоментно. Скрючившись над фарфоровой посудой и опустошая бунтующий живот, я смутно сознавал, что Люк уходит, ковыляя мимо со сложенным стулом в руке. Мне было начхать — с каждым спазмом я изрыгал новую порцию радужной рвоты. Мне казалось, что я подыхаю.

В конце концов желудок опорожнился. Меня, скорчившегося над полной чашей, по-прежнему сотрясали позывы, потом прекратились и они. Затерянный в ночи, я лежал на полу и ждал, когда пройдет головокружение.

Рывком встав на ноги, я взглянул на окровавленную постель и парочку саламандр, которые дрыхли на ней, обвившись одна вкруг другой, — так им было теплее.

Скорей наружу. К свежему воздуху.

*

Раньше напротив моего жилища располагалась станция подземки. За год она метаморфировала дважды: сначала в железнодорожную станцию, потом в корчму. Помню, домовладелец, желая поразить гостей, рассказывал о том, что из подвала можно по лестнице попасть в туннели, где некогда ходили поезда. Эти туннели сморщились, говорил он, сжались, как сфинктеры. Остаток сузившихся, заросших жиром артерий забили до отказа черно-зеленые жуки — те, что ползают под городом туда-сюда длиннющими караванами и служат пищей змеям-серебрянкам, а также крысунам.

— Что с колеей? — спросил я тогда. — Рельсы сохранились?

Ночь была тиха; редкие постояльцы «Рекурсивного льва» толклись в баре, прихлебывая джин и портер. Тощий клиент с закрученными вверх пышными рыжими усищами усмехнулся моему вопросу.

— Вы разве не слышали? — сказал он, макая ус в белый дым. — Рельсы вышли на поверхность в трех кварталах к югу. Изгибаются в сторону реки. Вся колея в городе меняет направление!

Это было довольно давно, прикинул я. Перемены только-только проявлялись, а я едва вернулся из Афганистана и был сравнительно никем и звать никак. Сегодня никто в этой корчме не рассмеется в лицо капитану Джиму Уэддербёрну.

Перевод: Николай Караев

to be continued