ПОЛЬСКАЯ ФАНТАСТИКА 2014 (часть 3)

Третий квартал этого года дал понять, что на рынке польской нереалистической книжки появилось еще одно издательство, за которым стоит следить, и еще одна серия, которая продолжает развиваться (после ее старта во втором квартале). Но – обо всем по порядку.

(И еще одно: как мне – совершенно справедливо – заметили, негоже использовать мнения читателей и критиков, ни словом не называя тех, кто это написал; исправляюсь: отсюда и – ЕБЖ – далее фрагмент «рецензия» подразумевает линк на первоисточник и указание на его авторство).

САВИЦКИЙ Анджей В. «Апосиопеза» («Aposiopesis»)

С Анджеем Савицким, автором «Надежды красной, словно кровь» – романа-альтернативки о восстании 1863 с супергероями – мы уже встречались в обзоре за 2011 год. Нынче же – о следующей его книге.

Своеобразный стимпанк (кстати, замечу, что в отличие от русскоязычного пространства, польский стимпанк чувствует себя если не хорошо, то – вполне уверенно; но это, полагаю, тема для отдельного разговора и анализа). Действие его – как, кстати, у многих книг в этом русле, что тоже характерно – сдвинуто к третьей четверти 19-го века.

И еще одно – книга вышла в рамках серии «HORYZONTY ZDARZEŃ» – серии, начатой романом Дембского из прошлого обзора; серию начало издательство «Rebis», и посвящена она «современной польской фантастике». По сути, серия пытается балансировать на грани развлекательности и толики серьезности, и роман Савицкого вполне укладывается в это русло.

Аннотация издательства

«Очередная книга в новой серии «HORYZONTY ZDARZEŃ», представляющей польскую фантастику.

Действие его происходит в Варшаве. Юнкерка Генриетта фон Кирххайм, в которую влюблен безумный инженер Данил Донвар, во время представления в опере становится свидетелем внезапной смерти высокопоставленного австрийского чиновника. Готов разгореться дипломатический конфликт. Следствие взято на контроль на наивысшем уровне.

Герои этого остроумного и с вдохновением написанного романа – как люди из плоти и крови, так и мехаборги, а еще – один аутентичный джинн – одарены чрезвычайными способностями, а прекрасно переданные реалии и исторические персонажи являются фоном для приключений, что выходят за рамки реальности, чтобы перенестись в древние и будущие миры».

Рецензия

(источник: двумесячник «QFant» http://www.qfant.pl/review/8235-2/; автор – Малгожата Шлёнзак)

Среди множества попыток определения стимпанка, на которые я наткнулась в бездонных глубинах сети, нашла одну, особенно удачную, хотя и довольно коварную «дефиницию» этого фантастического субжанра, что звучит примерно так:

«Стимпанк начинается тогда, когда одетые в черное готы открывают для себя бронзу». В точку. Даже принимая во внимание тот факт, что каждый субжанр обладает своими жемчужинами, и любая генерализация наносит урон, невозможно не признать, что в остроумном и немного злом высказывании скрывается достаточно верное наблюдение за положением дел. Специфические элементы стимпанка настолько благодарны визуально, что сами провоцируют смотреть на субжанр именно сквозь призму эстетики. Фотографии, окрещенные «стимпанковыми», обычно представляют собою снимки красоток, одетых в корсеты, и «машинно» выглядящие гаджеты. В специализированных магазинах и в интернете можно снарядится дорогими, совершенно непрактичными, но зато клево выглядящими гаджетами и украшениями из шестеренок. Сумма, которую следует отдать за некоторые из них, несколько противоречит «панку» из названия и его грязной наглости, далекой от блестящей, чудаковатой машинерии, слоями громоздящейся на современной одёжке. Стимпанк для многих соотносится с модой, а риск литературного «сверх-штафажа» тут будет повыше, чем, например, у его кибер-брата, где научно-технические нюансы отыгрывают куда большую роль, а надо всем встает мрачный дух корпораций и технологического постсовременного «охлаждения души». Эстетизация стимпанковых вещей (во всех смыслах слова) может запросто оказаться претенциозной и «гаджетоцентричной», лишенной глубины. Отсюда – моя осторожность относительно очередного тома рэбисовских «Horyzontów zdarzeń».

Обложку книжки украшает красотка в столь же эффектной, сколь и странной одежке. Женщина с гордостью предъявляет нетипичное оружие, а также два импонирующих... болта во лбу. Думаю себе: клево было бы иметь такую фотку, корсет и показаться со стволом – необязательно умея им пользоваться. «Lans is lans». Однако болты скептицизма несколько ослабило начало книги:

«Перед тем, как надеть шляпку, она критично взлохматила челку, что должна была замаскировать два шестиугольных болта, находившихся на лбу; издалека те выглядели как подпиленные дьявольские рога. (...) механизм ослабевал и клапаны, отсекающие приток флюидов, что увеличивали агрессию и быстроту, начинали сдавать и могли незаметно превратить ее в машину для убийства».

Моей первой реакций был отвратительный акроним, что начинается с «W». Следующей – искренний смех, который сопровождал после чтение до самого финала. Причем, смех не издевательский, а позитивный.

«Апосиопеза» – книга немного похожая на те выдуманные одежды и гаджеты. Выйти обвешавшись часами можно, но вовсе не обязательно на работу или бизнес-встречу. Но как приятно посетить в таких финтифлюшках фото-сессию, фестиваль «Castle Party» или конвент..! Ха! То есть, прочесть «Апосиопезу» не помешает, но воспринимать роман в категории, отличной от «славно провести время», сложновато.

Савицкий создает декорации, особо не заботясь об их применимости, и почти целенаправленно затушевывая связи между миросозидающей и чисто декоративной функцией стимпанковых элементов. Именно такое впечатление возникает при чтении о «каком-то снаряжении», которое «что-то там делает». Вся скрежещущая и скрипящая – фоном – машинерия, однажды запущенная, просто действует. У некоторых писателей такая процедура бывает в качестве изворотливости для правдоподобия, а в «Апосиопезе» она – щелчок по носу читателю. Не задавай, мол, никаких вопросов, входи в историю, дай понести себя дикому воображению, просто прими, что мехаборги бродят по Варшаве позапрошлого столетия, а оборудование для исследования параллельных миров – это оборудование для исследования параллельных миров. И точка.

Просто? Еще как. И, что важнее, оно работает.

В несложной, наивной фабуле «Апосиопезе» есть особенное очарование, характерное для известных и любимых блокбастеров, сессий РПГ и той фантастики, которая непосредственно выводится из первоначальной фэнтези – полной приключений, мечтаний об удивительных событиях, недоступных в реальности – еще не скованной манерой «бытия серьезным человеком». Именно так и я вижу роман, автор которого опирается на классический треугольник: «Любовный роман – Приключение – Страх», причем «Страх» прекрасно можно бы заместить «Гротеском». «Апосиопеза» — густой синтез того, что проще простого, но одновременно наиболее результативно для увлекательного, не слишком сложного повествования.

Итак, есть красивая и деятельная женщина; есть два отличающихся друг от друга интересных поклонника ее; есть также несколько чуть страшных и чуть глупых противников – вроде немцев в «Четырех танкистах...»; есть также выразительные персонажи второго и третьего плана, быстрое действие и позитивный финал. К тому же – щепотка магии (в виде эзотерики – или, скорее, пародии на нее) и изрядное количество юмора. Савицкий подмигивает читателю, и делает это не исподтишка, а словно приговаривая: «Я развлекался, когда писал – развлекайся же и ты, когда читаешь». Он знает, как замешать содержание, знает, как объединить формальные средства. При этом он пользуется лишь (аж?) юмором языковым, ситуационным, связанным с персонажами. Писатель с оттяжкой развлекается предельно типичными персонажами, которых мы прекрасно знаем (вдохновленный безденежный ученый, художник-романтик, крикливая торговка, галантный офицер...). Савицкий использует, превращая их в комедию, популярные мотивы (напр., джинна-из-лампы, по имени Алоизий Ожешка), причем – с постоянным подмигиванием читателю, впутывая в это все историю или мифологию.

Герои с боевой, словно валькирия, юнкеркой во главе, обрисованы вполне юмористически. Сцены, которые сами по себе могли бы иметь изрядный эмоциональный вес – как допрос в Цитадели, что соотносится с казнью поляков, сражающихся за независимость – в «Апосиопезе» присыпаны шутками. Альтернативой ссылки в Сибирь, непокорные граждане могут превратиться в мехаборга, «питаемого» скверным углем. Шестеренки стимпанка – это благодарные дополнения к приключенческому, авантюрному роману, который, впрочем, передразнивает собственный жанр. Если бы слегка изменить эпоху и сценарий, мехаборгов заменить киборгами, а астральный механизм на пару – космическим крейсером, то все равно дело оставалось в главном – в погоне за бандой. И то, что с мехоборгами классней, чем без них – то это позволяет добродушно подшучивать над жанром.

Если уж о жанрах речь, то наличие сверхъестественных существ и явлений как совершенно реальных, сосуществующих рядом с людьми, ставит «Апосиопезу» в круг «городской фэнтези». Царские чиновники и солдаты, кроме прочего, еще и некроманты и демонологии, снабженные соответствующими устройствами против сверхъестественного. К устройствам этим, например, принадлежат «гибкий провод, насыщенный детерменистским материализмом» и «дарвинистские гантели».

(...)

Несложная интрига служит исключительно тому, чтобы поболеть за славную компашку, и создает повод, чтобы компашку эту представить. А болеть там есть за кого, поскольку компашка вполне удалая. И даже вырывание естества злым героям (сцена, скорее, невкусная, чем смешная, вроде изрядно сортирного юмора, выбивающаяся из легкости всего прочего) вполне уместна. Впрочем, и злые бывают вполне дельными; большая часть темных персонажей лишь едва тронута сажей. Ужасный фельдмаршал Берг – одновременно вполне домашний, пусть и ворчливый, дядюшка, астральные сущности пугают не слишком, а в любой управе найдется эффективный автомат, жаркий почитатель Железного Бога. И это вполне симпатично...

...потому что таким оно и должно быть.

«Апозиопеза» – эдакая стимпанковая обезбашенность, отпускное чтение, для гамака, на сон грядущий. Славная пустышка, умелая безделушка. И как таковая, она вполне исполняет свою роль: оживляет скучную и недвижимую повседневность, полную галстуков, халатов и костюмов».

Фрагмент

Варшава, 9 (21) ноября 1871

Свет алебастровой керосиновой лампы, что стояла на трюмо, выхватывал из темноты чуть суровое, но пробуждающее симпатию лицо молодой женщины. Генриетта фон Кирххайм кружила будуаром, завершая последние штрихи перед выходом. Поправила бант на синем кринолине и некоторое время прикидывала, не слишком ли цвет платья похоронный и подходит ли к визиту в Оперу. Она махнула рукою и в очередной раз собралась подпудрить щеки, но так и не завершив движение, передумала. Это не имело смысла. Все равно не могла скрыть необычного цвета лица, в этот миг розового. Румянец связан был с механизмами, которые она позволила привить к своему организму. Благодарение Господу, женщины легче мужчин переносили боевое вспомоществование и побочные эффекты, проявлявшиеся, кроме прочего, в виде неожиданных приступов жара – и эффекты эти имели у них меньшую интенсивность, нежели у мужских представителей непобедимой армии Железного Канцлера. Генриетта принадлежала к прусской аристократии и как достойная дочь своего рода, исполняла почетную обязанность военной службы. Увы, некоторые военные стигматы навсегда означили ее молодое еще тело.

Перед тем, как надеть шляпку, она критично взлохматила челку, что должна была замаскировать два шестиугольных болта, находившихся на лбу; издалека выглядели как подпиленные дьявольские рога. После минутного колебания, она потянулась за муфтой и достала из нее крупный плоский ключ. Наложила его на головку одного из болтов и дозатянула обеими руками. То же самое повторила со вторым болтом. Приходилось делать это время от времени, поскольку механизм ослабевал и клапаны, отсекающие приток флюидов, что увеличивали агрессию и быстроту, начинали сдавать и могли незаметно превратить ее в машину для убийства. Подворот болтов должен был уменьшить интенсивность красноты лица куда лучше, чем маскировка ее пудрой. Она пожала плечами, стараясь не слишком-то обращать внимания на не женский недостаток. Такова уж судьба ветерана.

Через пару минут, шелестя юбкою, она быстро направилась к двери, на бегу позволяя домоправительнице набросить себе на плечи пальтецо с меховым воротником. Яся, жилистая, энергичная бабенка, жена сторожа и мать пятерых оборванцев, не только опекалась жилищем прусской юнкерки, но и давала ей уроки польского, местных обычаев и топографии города. Генриетта освоила эти вопросы довольно прилично, однако продолжала платить домоправительнице за дополнительные услуги. Таким-то образом хоть немного помогала Ясе выкормить банду подрастающих сыновей, а при случае обеспечивала себе верность и преданность служанки.

– На милость божью, вы уж, панянка, следите за собою! – домохозяйка пыталась удержать Генриетту от прыжков по лестнице. – Мой старикан должен бы уже подготовить дрожки. Прошу вас не спешить, успеете.

– Яволь, майн либер! – девушка прыгнула вниз, только юбка залопотала.

Снова потеряла кучу времени перед зеркалом, а собиралась еще заехать за своей подругой. Опаздывать не годилось, поскольку в оперу Генриетту пригласила славная во всей Варшаве дама, к тому же знаменитая литератор и журналист. Мадемуазель фон Кирххайм познакомилась с нею лишь нынче днем, в Варшавском Благотворительном Обществе, где она в свободные минутки помогала устраивать предпраздничную ярмарку и торги в пользу сирот. Упитанная дама сама к ней обратилась, дерзко и без стеснения вопрошая о странной красноте. Любой на месте Генриетты обиделся бы на столь серьезное отсутствие такта, граничащее с наглостью. Однако девушка любила людей искренних и непосредственных, и благодаря тому невоздержанная на язык дородная дама в черном платье с морем воланов не столько оттолкнула ее, сколько заинтриговала. Варшавская матрона затянула ее в ближайшую кондитерскую на пирожное и кофе, где они проговорили больше двух часов. Потом дама пригласила ее на нынешнюю премьеру в Опере, на которую, из-за болезни мужа, ее некому было сопровождать.

Гентриетта вскочила в дрожки и приказала мигом свезти ее на Крулевскую, 3. Извозчик стоял перед подворотней жилого дома, где она обитала, сиречь на перекрестке Владимировской и Берга. К счастью, движение к тому часу было слабым, и могли они ехать быстро. Извозчик тронул лошадку, и колеса принялись отбивать по брусчатке быстрый ритм. Осенний бриз приятно холодил горячую кожу прусской воительницы, выставившей лицо под ветер. Ноябрь, изгнав с варшавских улиц привычную вонь, принес свежесть после исключительно сухого и душного лета. Увы, сумерки приходили все раньше, и улицы погружались в полумрак. Загорелись первые фонари, но газовая иллюминация едва разгоняла темноту. Юнкерке это не мешало: она с улыбкой смотрела на чугунные фонари, освещавшие импонирующие фасады больших банков на улице Берга. Прохожие казались недовольными погодой, шли быстро, с головами, вжатыми в воротники. Не могли радоваться жизни, подобно Генриетте, что, впрочем, нисколько ее не удивляло. Некогда она вела себя точно так же, и только когда на полях битв заглянула в глаза смерти, научилась радоваться каждому дню и черпать из него только приятное.

Так вот незаметно извозчик доставил ее на Крулевскую. Генриетта спокойно вышла из дрожек, стараясь удержаться от энергичного прыжка. Могли следить за ней из окон жилых домов. И правда, прежде чем она вошла в подворотню, появился слуга в ливрее. Бросил извозчику монету и приказал ехать, сам же провел гостью внутрь. Дама уже ожидала, готовая выйти. Люцина Чверчакевич надела кринолины еще обильней украшенные воланами и бантами, чем те, что она носила пополудни, а к ним – еще и украшенную перьями шляпку. Выглядела словно большой торт.

– Пойдем пешком, моя дорогая, – сказала, взяв Генриетту под руку. – Варшавская Опера недалеко, и жаль было бы тратить деньги на извозчика. Кроме того, знай, Геня, что физическая активность необычайно важна, чтобы утешаться хорошим пищеварением, здоровьем и красотою. Тебе должно подольше пребывать на свежем воздухе и часто отправляться в далекие прогулки, и тогда избежишь большинства болезней и сохранишь идеальную фигуру.

Генриетта уголком глаза оценили импонирующие формы пани Чверчакевич, придя к выводу, что писательница не слишком-то придерживается собственных советов. Разве что дальними прогулками она считала несколько шагов до громады Большого Театра. Для того следовало лишь пересечь Саскую площадь. Госпожа фон Кирххайм с некоторой растроганностью вспомнила десятки миль, пройденные в полной выкладке в ночь перед битвой под Садовой. О самой битве она предпочла бы позабыть. Увы, кошмары на миг вернулись, и девушка вздрогнула от смеси отвращения и страха.

– Холодно тебе, золотце? Не надела ты теплых трусов и хлопковой комбинации, я права? – вздохнула пани Чверчакевич. – В эту пору года особенное внимание следует обращать на тщательную защиту от суровой ауры. Белье женщины должно быть надлежащим образом накрахмаленным и хорошо подобранным. Шерстяные чулки, а лучше – немодные уже панталоны. Не забудь, что надевать следует чистое белье. Стирать его должно раз в неделю!

Пани Люцина обладала весьма решительными взглядами, а к тому же – достаточно современными. Делилась ими с каждым, даже с тем, кто и желания не имел их выслушивать. Генриетта, однако, ничего не имела против лекций и вполне оценила оригинальность своей спутницы. Забота о физическом состоянии и чистоте, пожалуй, не принадлежали к приоритетам хозяек всей Европы. Чверчакевич, хотя и не выглядя таковой, была, похоже, женщиной необычайно современной, изрядно опережающей свою эпоху.

Они несколько придержали шаг под колоннадой Большого Театра, где за стеклами тепло светились залы популярной кондитерской. Генриетта сообразила, что ее спутница ведет внутреннюю борьбу, видя выставленные пирожные с кремом и торты, обильно посыпанные сахарной пудрой. На некоторое время пани Люцина замолчала, прервав тираду о необходимости поддержания телесной гигиены и заботы о чистоте гардероба. Госпожа фон Кирххайм как можно быстрее провела спутницу в театр. Оказались они в обширном, необычайно богато украшенном и чудесно освещенном газовыми лампами холле. Сдали верхнюю одежду гардеробщику и по ступеням взошли в фойе.

Пол, выложенный в разноцветную розетту, сверкал, будто зеркало, над головами собравшихся тяжело блестели массивные люстры, а огромные зеркала на стенах оптически увеличивали и так немаленькую толпу любителей оперы. Генриетте казалось, что собрались нынче здесь все сливки варшавского общества. Царил гомон почти как на рынке, но не слыхать было смеха или, не дай боже, повышенных тонов. Собравшиеся разговаривали друг с другом, раскланивались и вежливо улыбались, целовали ручки дамам, обменивались приветствиями и новейшими сплетнями. Все наблюдали за всеми, оценивая одежды и прически, ища глазами знакомых или известных персон. Каждый надеялся, что станет свидетелем хотя бы маленького скандала или какого-то происшествия, достойного пересказа за чаем на следующий день.

Пани Чверчакевич сияла словно висящая под потолком люстра. Милостиво принимала поклоны мужчин и кивала знакомым дамам. Держала Генриетту под руку и неспешным шагом вела ее через фойе, словно была королевой, знакомящей ее со своим собственным дворцом. Без стеснения, достаточно громким тоном комментировала не пришедшиеся ей по вкусу одежды и нелюбимых персон.

– Пани Тойплитц снова нарядилась, будто на провинциальную свадьбу, я даже отсюда чувствую скипидар и потраву от моли, – говорила с улыбкою. – О, а вот и граф Скарбек. Снова пришел в обществе механических камердинеров. Кичится богатством, дескать, хватит его на новых мехаборгов. Наверняка одно из его приобретений испортится и измажет все маслом. Не станем к нему подходить, не люблю этих современных машин. Конечно, я не говорю о тебе, моя дорогая Геня. Я надеюсь, что не задела тебя?

– Каким образом, госпожа Люцина? – Генриетта решилась на весьма фамильярное обращение к даме по имени. Чверчакевич не отреагировала, однако, гневом; похоже, она и вправду полюбила прусскую воительницу.

– Гляди, сколько здесь русских, – пробормотала полная литераторка чуть потише. – Там вон стоят чиновники магистрата, а там – суда, вместе с женами. Все в петербургских рединготах, что помнят и времена Екатерины Великой. Пфуй! А там офицеры литовского и волынского полков лейбгвардии. Уже набрались, сволочь азиатская. Даже и слова не поймут из либретто, станут лишь таращиться на хористок.

Неожиданно к ним подъехал пожилой джентльмен в кресле с паровым двигателем. Машина его работала тихонько, слегка шипя и время от времени выпуская клубы пара, однако не больше, чем дымок от сигар, что курили мужчины вокруг. Сопровождали его две молодые женщины, как оказалось, его дочки. Генриетта была им представлена – был это известный банкир Леопольд Кроненберг с семьею. Прежде чем прозвучал первый звонок, она познакомилась еще с двумя еврейскими промышленниками: Берсоном и Натансоном, с профессором и ректором Императорского Варшавского университета Петром Лавровским и двумя гигиенистами и докторами медицины, что приятельствовали с Чверчакевич, а еще с вежливой пани из школы для девиц, с худым публицистом из «Курьера Швянтечего» и с толстым главным редактором «Опекуна Домовего» Франтишеком Гумовским, которого сопровождал молодой и симпатичный журналист Александр Гловацкий. Наконец, им пришлось прервать дружеские знакомства, чтобы занять места. Пани Чверчакевич, однако, пообещала ошеломленной наплывом польских и еврейских фамилий Генриетте, что во время антракта представит ее многим интересным персонам из аристократических сфер.

– Прошу пани вниз, – поклонился билетер, что стоял перед входом на первый уровень балконов.

– Прошу прощения? – искренне удивилась пани Люцина. – У меня вот уже два года как абонемент в ложу!

– Прошу всемилостивейше меня простить, но это новое распоряжение Дирекции Государственных Театров, – билетер преломился в поясе. – На время пребывания в Варшаве уважаемых гостей Светлейшего Государя, абонементы отменены, а ложи отданы в использование...

– Скандал! – взорвалась пани Чверчакевич. Сразу во весь голос. – Верх наглости! За что я плачу? Где уважение к достоинству дамы, где внимание к добропорядочному обывателю? То и дело отбирают у меня мою ложу! А царь с визитом в Варшаву, вместо того, чтобы принимать парады войск, ходит по театрам и занимает мое место купно с какими-то его уважаемыми гостями. Я не стану сидеть внизу, раз уже плачу за ложу! Не стой, словно телок, человече. Вызови директора Оперы! Представление не начнется, пока я не получу свою ложу!

Генриетта с трудом сдержала улыбку. Взрыв пани Чверчакевич был столь внезапен, что пруссачка начала подумывать, не прошла ли почтенная дама биомеханического военного усовершенствования. Этот фонтан эмоций и энергичности казался сверхъестественным.

– Könnte ich Ihnen helfen, meine Damen? – за спиной Генриетты раздался вопрос на ее родном языке.

Девушка повернулась и оказалась перед пожилым джентльменом с консервативно подстриженными бакенбардами и с шелковой бабочкой на шее. Его черный фрак украшал блестящий золотом двуглавый орел Габсбургов на большом ордене с фиолетово-желтым бантом. Генриетта почувствовала волну ненависти, поднимающуюся в груди, и выползающий на лицо румянец. Только бы боевые запоры выдержали и не ослабли, не то кинется ему в глотку! Со времен битвы под Садовой так реагировала она на каждого австрийца. Пришлось стиснуть зубы и поглубже вздохнуть через нос.

– Jemand nahm unsere Plätze auf der Loge, – процедила сквозь зубы.

– Что это за человек? – пани Чверчакевич моментально успокоилась. – Что он хочет?

Джентльмен улыбнулся и представился, вежливо поклонившись. За его спиною появилось двое широкоплечих охранника, выглядевших словно близнецы. Из толпы также вынырнуло четверо господ в идентичных фраках – царские агенты. Генриетта заметила, что у одного из них – блестящие металлом глазные импланты, а по неестественно переливающейся коже другого вьются змеи электрических проводов. Были это не шпики, но функционеры III Отделения Личной Канцелярии Его Императорского Величества – специальные службы!

– Этот господин – барон Фердинанд фон Лангенау, – перевела юнкерка, – чрезвычайный австрийский посол при дворе российского императора. Он сочувствует, что вы потеряли из-за него свое место и отдает его вам назад. Просит о возможности гостить в вашей ложе.

Пани Чверчакович смерила австрийца грозным взглядом, но потом смягчилась.

– Придется оказать пришельцу польское гостеприимство, – сказала гордо, так, чтобы услышали все вокруг, а собралась немалая толпа любопытствующих. – Приглашаю вас, господин барон, в мою ложу. Посмотрим оперу вместе, полагаю, как-то мы да разместимся.

Генриетта уже овладела собой настолько, чтобы спокойно усесться в ложе между австрийцем и толстой полькой. Расселись они как раз вовремя, поскольку занавес пошел вверх и раздались первые такты музыки. В проходе ложи, за спиною сидящих, встало двое охранников посла. Мадемуазель фон Кирххайм старалась не думать о том, что за ней стоят два австрийских солдата, а с третьим она сидит плечом к плечу. Сосредоточилась на происходящем на сцене.

Чуть раньше она успела немного приготовиться и в правительственном архиве, где работала официально канцеляристской, отыскала нотную запись оперы и рецензии ее предыдущих постановок. Называлась та «Иоанн из Лейдена» и написал ее великий и безумно популярный немецкий творец Джакомо Мейербеер. Произведение относилось к жанру гранд-опера, стало быть, к необычайно пышному и большому сценическому повествованию. Композитор славился тем, что любил затруднять певцам жизнь и для изрядно эмоциональной и зрелищной истории писал ужасно сложные арии. Любители оперы уже потирали руки и дрожали в предвкушении, как же совладают с этой оперой польские певцы.

– Абсолютное поражение, – пани Чверчакович вынула из безбрежной путаницы воланов бумажный пакет и подсунула Генриетте под нос. – Как она поет, слышишь?

На сцене молодая певица принимала драматические позы, сомлевала и прыгала – попеременно – крепко переигрывая. Мадемуазель фон Кирххайм, хотя и не была знатоком музыки, поняла, что девушка поет слишком высоко и слишком при том старается, что становится слишком гротескно и смешно в самые непредсказуемые моменты. Пани Люцина зашелестела, торопя, пакетом, и пруссачке пришлось угоститься трюфелем в шоколаде. Чверчакович некоторое время наслаждалась шоколадками в молчании, но вскоре принялась с неудовольствием причмокивать. Наконец проговорила довольно громко, наверняка слышанная в соседних ложах:

– Слишком высоко поет, контральто меняет на высокие тона. А ведь роль Фидес написана для контральто. Кто, на милость божью, дал главную роль панянке Чеховской? Она так позорно завышает низкие ноты. У меня уши болят. Я вся исстрадалась уже.

Последние слова, небось, донеслись до самой сцены, поскольку молодая певица взглянула на ложу с испугом. Барон фон Лангенау фыркнул от смеха, догадываясь о сути замечаний пани Чверчакович. Генриетта улыбнулась ему, извиняясь – и с пониманием одновременно. К счастью, через миг свою партию начал петь опытный тенор, пан Цешлевский. У него получалось куда лучше, и пани Люцина сосредоточилась на поедании шоколадок. До половины первого акта поглотила весь пакет и к ужасу то и дело угощаемой Генриетты, извлекла следующий.

Внезапно на сцене появилась симпатичная дама с округлым, юным лицом и очаровательно острым носиком. Запела совершенным сопрано, чисто и умело. Голос ее отдавался аж в люстрах Оперы и приятно щекотал Генриетту изнутри головы. Пани Люцина на этот раз производила впечатление довольной.

– Это варшавская примадонна, панна Довяковская. Девушка разбирается, что и почем, истинный талант! А теперь слушай, будет самое лучшее...

Панна Довяковская вела свою драматическую партию все быстрее, оркестр грянул душещипательными нотами, стремительно и с громом барабанов. Напряжение нарастало, достигая зенита. Музыка наполнила все, вибрировала в сознании слушателей, проникала в тело, в материю. И внезапно все застыло в тишине. Певица замолкла и прикрыла глаза. Генриетта знала, что происходит – это оперная риторическая фигура, которая называется апосиопеза. Пауза, которая символизирует смерть.

Мир замер в тишине и неподвижности. Генриетта не могла вдохнуть, хотя очень хотела. Не могла даже шевельнуться. Тишина все длилась, выдавливая, казалось, из сознания музыку, жадно поглощала ее. Даже пани Чверчакевич застыла со склоненной головою. С губ ее свисала ниточка шоколадной слюны. Происходило что-то дурное. Что-то давило на реальность и протискивалось из небытия в материальный мир. Чужое просачивалось со стороны сцены, дрожало в струнах и резонансных корпусах скрипок, вытекало из них вместе с тьмою. Полосы темноты окружили фигуру примадонны, пригасили свет, сгустились. Оперу посетило существо, пожирающее звук и движение. Невидимое, но давящее и болезненно реальное, протискивалось оно в сознания, сея пронзительную печаль. В Оперу прибыла Смерть собственной персоной.

Генриетта именно такой ее и запомнила по полям битв. Сильная сущность, что прибывает под аккомпанемент страха и боли. Именно от нее она и сбежала аж в Варшаву.

Панна Довяковская неожиданно открыла глаза. Наполняла их абсолютная чернота. Женщина подняла голову и взглянула прямо на ложу. Генриетта видела, как мрак, окружавший певицу, загустевает в неясную фигуру. Гигантская, с размытыми контурами, лишенная черт, из-за спины ее словно бы торчали сломанные культи крыльев. Мрачный абрис с лопотаньем взмыл в воздух и понесся в сторону ложи. Ударил в нее с басовым громыханьем. Генриетта бросилась в сторону, обнимая рукою пани Люцину. Темнота коснулась ее, задела ледовым прикосновением. Неподвижность и тишина взорвались криками боли. Австрийский посол полетел назад, брызгая фонтаном крови из разорванной груди. Юнкерка почувствовала знакомый запах. Смрад смерти. Завопила от ужаса, вскакивая на ноги. Зрительный зал взорвался криками. Вопли перепуганных и теряющих сознание дам слились с необычной какофонией. На сцене примадонна пала, как столб; дам, которые не сомлели, охватила истерика.

– Исусе, в Оперу наведался демон! – пани Чверчакович была далека от потери сознания или паники. Размашисто перекрестилась. – Близко прошел, но Матерь Божья украла нас своей рукою. Спасибо, дитя, что ты меня оттолкнула. А может, дьявол хотел забрать только этого несчастного?

Чрезвычайный посол лежал навзничь со страшной раною, зияющей в груди. Был, несомненно, мертв. Генриетта заметила, что его прекрасный золотой орден перерублен напополам. В ложе сделалось тесно от охранников и царских агентов. Тот, с железными глазами, смерил обеих дам призрачным, холодным взглядом, а потом указал на них компаньонам.

– Боюсь, пани Люцина, что у нас будут проблемы, – зачем-то сказала Генриетта.

– Спокойно, дитя, – дама позволила вывести себя наружу. – В тюрьме нам надобно прежде всего следить за тем, чтобы азиатские дикари нас не изнасиловали. Требуй, чтобы тебе дали соответствующую камеру и чтобы относились к тебе достойно.

Генриетта взглянула на указывающего ей путь агента с металлической кожей, по которой сплетались змеи проводов. Он не казался заинтересованным ее прелестями, а скорее казался таким, кто может и любит доставлять человеку неописуемую боль. Вероятное изнасилование в камере было теперь для арестованных дам меньшей из причин для переживаний.

Антология «И живым отсюда не выйдет никто» («I żywy stąd nie wyjdzie nikt»)

Антология, подготовленная «Фабрикой Слов». В первой половине 2000-х «ФС» активно издавала антологии, однако в последние годы количество их несколько сократилось – а из тех, что все же выходили, начали исчезать авторы молодые или те, кто не был жестко связан с издательством.

Новая антология – не то чтобы шаг в сторону уже, казалось бы, покинутую – но, по крайней мере, ностальгический взгляд в те оставленные палестины: в сборнике – тематическом, посвящен он «военной прозе» – наряду с авторами известными, довольно много тех, кто не находится вверху списков номинантов различных премий. И это, на самом деле, радует – хотя читатели и критики настроены к сборнику достаточно скептически.

Аннотация издательства

«ВОЙНА – популярнейшая спортивная дисциплина в галактике от начал человечества. Неважно, кто с кем, где и почему. Важно, чтобы Гитлера хорошо черви жрали! Узнай, кто такова салатная великанша и как расправляются с важнейшими людьми в армии и почему добрые немцы никогда никого не обижают! Новейший сборник военных рассказов – это 10 сильных выстрелов от наиболее эпической армии мира».

Содержание сборника

Савицкий Анджей «Прощай, Куколка» («Żegnaj Laleczko»)

Мациевская Йоанна «Слово солдата» («Słowo żołnierza»)

Пенговский Марцин «Evviva I`arte»

Гузек Мацей «47 отряд имперской разведки» («47 oddział zwiadu imperialnego»)

Гжегож Пиурковский «Дерево» («Drzewo»)

Анн Мартин (Пшибылек Марцин) «Возвращение домой» («Powrót do domu»)

Ласковский Филип «Закатка» («Domknięcie»)

Доминичак Анна «Чудовищиня» («Potworzyca»)

Завада Томаш «Письма из тени» («Listy z cienia»)

Савчак Лукаш «Наживка заглочена, или вся правда об операции «Mincemeat»» («Nadzienie połknięte w całości, czyli cała prawda o operacji Mincemeat»)

Отзывы читателей

(источник: сайт «Katedra» — http://katedra.nast.pl/artykul/6802/antologia-I-zyw... ; автор – Тимотеуш Вронка)

На десять помещенных в антологии рассказов – или же, как гласит девиз на обложке «десять сильных выстрелов» — только несколько попало в цель. Остальные – словно плохо направленная пуля: молниеносно пролетают сквозь сознание читателя и исчезают вдали.

Еще несколько лет назад появление антологии польских писателей не было чем-то чрезвычайным. Регулярно выходили тематические сборники, а каждое уважающее себя издательство польской фантастики хотело иметь их в списке своих предложений. Однако бум миновал, и с некоторого времени их выходит куда меньше. «Powergraph» еще старается держать фасон (хотя и у них виден поворот), но у остальных антологии польских авторов появляются редко: как сборник «И живым отсюда не выйдет никто» в «Фабрике Слов».

Военная тематика уже появлялась не так давно в антологиях (именно «ФС» издала «Беспокойные дожди», а «Руна» – «Книгу войны»), потому об удивлении выбора темы речь не идет. Рассказы могут взять читателя только трактовкой или соединением неожиданных сюжетных элементов. Однако справился ли десяток авторов, из которых лишь несколько обладают заметным литературным багажом, с таким заданием? Не слишком-то.

Сборник начинается с сильного удара, поскольку «Прощай, Куколка» Анджея Савицкого, пожалуй, лучший текст. Достаточно типичным для этого автора образом исторические элементы соединены со стимпанковыми, создавая интересную смесь, к тому же облаченную в увлекательный сюжет. Жаль, что уровень этот не остался удержан в остальных текстах.

Исторические (и альтернативно-исторические) мотивы проявляются еще в нескольких текстах. Марцин Пенговский («Evviva l’arte!») представляет очередную вариацию сна о великой Польше в соединении с проникновением альтернативной реальности и творческой силой литературы. Эффект довольно посредственный. Значительно лучше выглядит Мартин Анн (сиречь, Марцин Пшибылек), который сплетает историю о возвращении польки после смерти Гитлера с принудительных работ в Рейхе. Фон событий тут менее существенен (а фантастика, если и вообще появляется, остается лишь проформой), автор концентрируется на персонаже; на ее чувствах и мыслях. «Возвращение домой» – это прежде всего удачный психологический портрет, соединенный с, возможно, не слишком удивляющим, но умелым финальным поворотом.

Также Лукаш Савчак за основу взял исторические события. Как указывает само название его рассказа, «Наживка заглочена, или вся правда об операции «Mincemeat»», это альтернативка, фантастическая версия знаменитой разведывательной операции союзников. Результат кажется слишком переусложненным, идет ли речь о сверхъестественной нити сюжета или о взаимодействиях между героями. После первоначального интереса, при чтении здесь доминирует равнодушие.

Для разнообразия, стоит обратить внимание на текст Филипа Ласковского. «Закатка» может и не слишком оригинальна, поскольку использует классическую тему уничтожения одиночки системой, роли людей при тоталитарном устройстве. Однако сопоставление личной и профессиональной жизни главного героя обладает определенной силой, которую не портит помещенный в конце и абсолютно излишний пересказ на тему истинности описываемых событий. Если согласно автору было это необходимо, то должно было б вплести это в наррацию, а не выложить одним махом в нескольких абзацах.

В сборнике нашлось место для текстов со значительно более фантастическим фоном. Марцин Гузек переносит читателей в мир фэнтези, где небольшая группа специальных операций должна выполнить задание в тылу врага. «47. Отряд Имперской Разведки», однако, лишен характерности, хотя автор и старался придать целостности характерам и четко обозначить последствия безусловного исполнения приказов.

Элементы НФ и фэнтези соединяет «Чудовищиня» Анны Доминичак, в которой описываются судьбы высококлассной куртизанки, обслуживающей захватчиков. И насколько еще ее общение с клиентами представлено достаточно интересно, настолько появляющиеся в дальнейшем тексте сверхъестественные способности героини и последствия этого портят начальное, достаточно позитивное впечатление. Зато безо всяких эмоций воспринимается отыгрыш жанровых моментов космической оперы в «Словах солдата» Йоанны Мациевской, как и в «Дереве» Гжегожа Пиурковского, в каковом тексте лишенные человеческих чувств персонажи сражаются с убийственными машинами. Хотелось бы написать, что это рассказы, достойные забытья... но это происходит и так, сразу по их прочтению. Сборник завершается вполне удачными «Письмами из тени» Томаша Завады, главным образом благодаря идее, хотя детали здесь требуют своей доработки. И все же он достаточно динамично ведет действие, а саспенс может привлечь внимание.

Антологию надлежит оценивать как среднюю. И только как среднюю. Собственно, именно таковы большая часть размещенных в ней текстов: они подходят для печати, их можно читать без боли, но не обладают они чем-то, что приводит к тому, что читатель задерживается на них дольше, чем просто читая. Не могут они поймать нас врасплох ни тем, как взяли тему, ни фабулой или поворотами сюжета. Стоит ли браться за сборник ради нескольких выделяющихся на общем фоне текстов (Савицкого, Анна, Ласковского, возможно, Завады), дополненных текстами средними? Полагаю, что и нет.

КАИН Давид. «Котик, я горю» («Kotku, jestem w ogniu»)

Вторая книга – после «Покоя миров» («Мира міровъ» :) ) Павла Майки – из портфеля молодого издательства «Genius creations». И – вторая удачная книга (если верить отзывам читателей и критиков). При том – не последняя книга этого издательства в наших обзорах (и именно о «Genius creations» я и говорил как о новом интересном игроке на рынке польской фантастики; объявленные планы – на ближайшие месяцы – это где-то с десяток книг, из которых пока что вышли четыре. Это – вторая из них).

Сам Давид Каин родился в 1981 году в Кёльне (Германия). Закончил юридический факультет Ягеллонского университета. Пишет произведения в рамках хоррор-литературы, однако оставаясь, скорее, в границах экспериментальной прозы, чем чистого «романа ужасов». На сегодняшний день – автор нескольких книг, произведения его переведены на чешский и английский.

Аннотация издательства

«Мир-мечта любого издателя...

Жизнь в мире, где властвуют книгоголики, непроста, но Эдвард Иган, житель Постмодерны и неизлечимый мот, старается сосредотачиваться на светлых сторонах. Доставляя читательным наркоманам тексты хорошего качества, написанные его другом, безумным Зампано, он в состоянии заработать столько, что хватило бы на дурь, женщин и, конечно же, на новое чтение.

Но однажды все меняется. Эдвард просыпается в каком-то холодном, чужом месте, далеко от дома, вечеринок и приятелей. Не помнит, как он сюда попал. К тому же некий незваный гость подговаривает его начать поиски важнейшего литературного произведения в истории, называемого Рапортом. Может ли единственная книжка ответить на любой из ключевых вопросов нашего существования? Где ее искать и стоит ли вообще это делать?».

Отзывы читателя

(взят с портала «Gildia», адрес: http://www.literatura.gildia.pl/tworcy/dawid_kain/k... ; автор — Sir Alexander).

«Есть авторы, для которых творчество является бесконечным вхождением в одну и ту же реку, с тем же самым неизменным набором ритуалов и отношением между формой и содержанием. И Давид Каин... что ж, он-то к этой группе не принадлежит. Если и не удивляет, то, скорее, результатами, с которыми он тасует и революционизирует прозу. «Котик, я горю» – это произведение по-здоровому безумное и позитивно-больное, но и удивительно «лайтовое», безопасное для читателей самого разного склада. Это, однако, не означает, что новейший роман в каиновой конюшне банален или – пугающее слово! – обычен. О нет, нисколько! Просто автор исключительно умело сочетал браком квази-биззарное ядро текста с несколько абсурдной, почти мейнстримовой оторочкой. Что может возникнуть из подобного рода литературно-генетической манипуляции? Поглядим.

Начинается невинно... ну нет. Это-то, как раз, не до конца правда, и даже не до начала. Поскольку начало-то должным образом виновно. Знакомимся мы в нем с Эдвардом Иганом, который как раз очнулся в часовне Бекетта, и у кого серьезные проблемы с пониманием того, что с ним происходило прежде чем он пришел в себя. И, особенно, до того, как он сознание потерял. Иган – обитатель мира, который полностью вращается не вокруг денег и секса, как наш, но вокруг литературы (хотя и деньги, и секс в необходимых – изрядных – дозах там наличествуют). Причем очень плотно, хотя и не тем образом, каким хотелось бы вашим учительницами литературы из средней школы. Литература в этом мире – сам хлеб насущный, с акцентом на обе составные части выражения. Она вездесуща и подлежит ежедневному потреблению. Отсутствие ее приводит к страданиям, болезням и даже к смерти. Более того, можно от нее здорово улететь и нездорово вставиться, поскольку должным образом потребленная, она действует как наркотик. В этом раю (аду) любителей книг всякий имеет виды на бумагу, а счет авторов бестселлеров идет наверняка на миллиарды. Однако вернемся к нашему Эдварду, который, уже несколько придя в себя, окажется перед лицом необходимости принять вызов наибольшего приключения в своей жизни: ему придется отправиться на поиски мифического Рапорта, книги окончательной и изначальной одновременно, источника любого сюжета, канвы, всех и всяческих содержаний. Игра в литературного детектива заставит его покинуть безопасную, хотя и неустойчивую пристань Постмодерны, его родного города, который известен ему, словно собственный карман, и в котором ни один притон с закрученнейшей литературой не является для него чужим; поиск поведет его опасными окрестностями, занятыми кончеными графоманами, и приведет к самому Вздыхову – столице и, одновременно, месту проживания всех славнейших и обеспеченнейших писателей. Добавим еще, что это путешествие, хотя и реалистическое и нефантастическое, совершенно, однако абсурдное, насколько абсурдным является и сам представленный в романе мир.

«Котик, я горю» — это роман, полыхающий от вложенных в него контекстов и отсылок. В решительном своем большинстве, они касаются литературы в широком ее понимании. Каин отсылает ко многим жанрам (от поэзии до хоррора купно с фантастикой по дороге), поддевает неисчислимых коллег по ремеслу. Среди фамилий правдивейших и названий самых что ни на есть реальных, выводит он в своем романе творцов придуманных и придуманные же произведения – а может, надо было бы сказать наоборот, что это реальные неожиданно и без предупреждения вводятся в текст насмешливый до абсурда. Важная черта романа – это его автотематичность: «Котик, я горю» это не только «твердые» фамилии и названия, но и интересный взгляд на литературу и на всех (и на все) в ее пространстве. Автотематичность с легкостью превращается в этом случае в самоиронию, поскольку одно стоит признать за автором безо всяких оговорок: он умеет смеяться над самим собою и над тем, что делает. При случае, достается и всему литературному мирку, издательствам, творцам и читателям. Но достается с чувством и хорошим вкусом.

За сюжет романа надлежит Каину выставить пятерку. Конструкция представленного здесь мира уже сама по себе – выстрел, достойный пятерки с плюсом, а вероятно еще и дотянутой до шестерки. Где-то между честной, здоровой и сияющей от тестостерона пятеркой и гордо надутой, аж несколько вспотевшей шестеркой надлежало бы оценить и такие достоинства каинового произведения, как наррация и широко понимаемая техника. Именно в этом Давид Каин сильнее всего, в необычном семантическом жонглировании, в головоломных, но всегда удачных прыжках по жанрам, в насмешке над грамматикой, в смелом черпанье из коллоквиализмов, неологизмов, регионализмов и – наконец – чистых каинизмов. Книги Каина читаются ради самого наслаждения, вытекающего из литературы, ради того особенного, но насколько же приятного впечатления, когда мозг едва ли не становится на дыбы, пыхтит и пофыркивает, лавируя между структурами повествования, чтобы, словно наркоман на голяках, жадно устремляться к следующим страницам в ожидании следующей порцию этого литературного трипа.

Писатели, ищущие вдохновения в пространстве соответствующей химии. Читатели, которых вставляет от литературных произведений. Жанровые фанатики, подкладывающие бомбы под штаб-квартиры любителей других, нежели «единственно-правильное» направлений. Монстры издательств со стеклянными коридорами, в которых тысячи литературных невольников в поте лица своего продуцируют очередные фрагменты фантастических циклов и лентоподобных романобургеров. Вздыхово, литературная земля обетованная, где почти всякий обитатель – творец бестселлеров и купается в славе и почестях. Одичавшие стаи террористических графоманов, что стараются любой ценой впихнуть жертвам свои квази-литературные «произведения». Это только некоторые из точек безумного бардака, содержащегося в «Котик, я горю». Если вы любите крепкие литературные коктейли и необычные сюжетные повороты, а к тому же если вам не мешает нахождение в зазеркалье, то новейший роман Давида Каина – в самый раз для вас».

Фрагмент

Я отворил дверь, ладонь на ручке тряслась.

На пороге – рыжая скелетина с задранным носом. Джинсовые, потрепанные до пределов возможности шорты и серая кофточка на штрипках. Аж разрумянилась от нервов.

– Ты что, покончить с собой пытался? Этого хотел?

– Кто? – удивился я.

– Ты! Передоз?

Оттолкнула меня и ворвалась на хату, словно миниатюрное торнадо. И тут же я словно ослеп, поскольку весь старый хлам вдруг принялся кружить в обезумевшем танце. Тряпки, вознесшись с пола, летали где-то по-над стенами. Какие-то газеты и книжки взмыли в воздух, словно бумажные птицы, что месяцами оккупировали полки и столики в ожидании отлета в теплые края.

– Перестань, выхренушка! – заорал я. И ошеломила меня точность этого определения, где в одном слове соединялись вихрь, хрень и безумство, чем, собственно, и была эта чеканутая девица.

Тогда она внезапно замерла – словно фильм на паузе. Все будто остановилось, скованное невидимым льдом: весь тот хлам на полу и под потолком, который и не снился нашим Прозаикам.

– Где оно? – спросила.

Прежде чем дошел до меня смысл этой фразы, поднятые в воздух кипы невозможного трэша внезапно обрушились, словно завеса с тонну весом, все разом.

Что происходит?

Откуда это нездоровое нарушение пространства-времени?

Мы что, в аквариуме здесь, на Луне или где?

Возможно, на вчерашней вечеринке, которой я все еще не помнил, я принял и побольше, чем могу представить, и согласился ширнуться наркотиком, что зовется Время. И приход начался только сейчас, с таким вот дилэем, что случается крайне редко, но все же...

Но нет, не верю, чтобы я одурел аж настолько. Я ведь с детства выслушивал множество рассказов об идиотах, которые передознулись Временем.

Реперкуссии бывали разными. Кто-то воткнул иглу в вену и прежде чем успел вынуть, прошло пятьдесят лет, и очнулся он стариком. Другой дал себе чуток больше, чем подсказывал рассудок, отчего отступил в периоды, когда был еще плодом, не утратив осознания взрослого человека; в результате пришлось провести несколько месяцев в лоне, где всякая секунда – вечность, а пульсирующая тьма вокруг настолько чужда и пугающа, что сразу после того, как ты оттуда выйдешь, единственное, что можешь – это орать.

Ясное дело, это крайние случаи, чаще всего передоз Временем не заканчивается настолько драматично. Некоторые таким-то образом даже познакомились со своими партнерами по жизни, переносясь к моменту, когда они уже – вместе, благодаря чему после – а вернее: перед тем – по возвращению, уже прекрасно знали, с кем свяжет их будущее, и с этого момента искали свои вторые половинки всякий день, с утра до ночи, прозрев навылет лабиринты собственной судьбы. Но бывали и такие, кто совершал самоубийства, зная, сколь трагичным окажется их жизнь через пять, десять или пятнадцать лет.

Товар этот был слишком суров даже для таких серийных перегибщиков, как я или Зампано. Из знакомых разве что Дэвид покусился на одноразовую дозу, говоря, что хотел бы прыгнуть на пару часов на тридцать лет вперед, чтобы написать потом искреннее автобиографическое НФ близкого прицела. Должно быть, что-то пошло не так, потому как после возвращения долгое время он выстукивал на машинке исключительно параноидальные миниатюры о преследованиях и массовых убийствах. А может, напротив, добрался он до того места, и была это стопроцентная правда без грамма выдумки. О такой возможности я даже думать боюсь.

– Что – «где»? Давай, говори, вместо того, чтоб крутиться здесь, что твой тайфун с торнадо.

– Те лекарства, которыми ты передознулся. И из-за которых не просыпался, когда я так лупила в дверь, что у меня и руки опухли.

Неужто создание это наведалось в наше мрачное измерение лишь для того, чтобы явить мне сильнейшую шизу под солнцем? Чем заслужил я такого рода кару? Что ж, такова профессия. За небольшую плату позволяешь чеканутым прятаться от бездушного мира в произведенных литературой снах, а потому не удивляйся, что на голову тебе валятся тюками и тоннами собственные драмы.

– Успокойся сама и успокой эту переносную паранойю, которую ты сюда мне приволокла. Я ничего не брал, никто здесь не самоубивался. У меня отходняки. После небольшой пьянки, события которой пока что в логическую цепочку не укладываются. И давай без этих вот дурацких вопросов, потому как я едва себя в кучу собрал, отдельные части запросто из меня могут повысыпаться, а еще некоторые – отпасть. Такая вот ситуация.

– Хвала Воннегуту! Я уже думала... уже думала... – не закончив фразы, бросается мне в объятия, как видно, впав в экстаз из-за моего отходняка, что не оказался какой-то там попыткой самоубийства, как она подозревала.

– Ты, должно быть, Альвента? – спросил я.

– Хм. Прошу прощения за все это. Ну, знаешь... Мой парень специально отравился, и с той поры я несколько излишне впечатлительна.

Это многое объясняло.

Многое, но не все.

– Он-то – выжил?

– Да, но в коме, уже полгода. К счастью, у меня есть с ним контакт, лежит он в одном из Лимботориев.

Она крепко преувеличила, называя такое контактом. Во многочисленных Лимботориях, рассеянных по планете, гнило нынче более десяти миллионов людей – все в глубокой коме, по тем или иным причинам. И наверняка можно было бы узнать, что с ними и где они, но говорить с ними нормально было невозможно – как и дать им понять, что торчат они в бездне беспамятства. Впрочем, многие из них остаются действующими литераторами. Электродные чепцы на головах передают высылаемые мозгом сигналы прямо на декодирующие машины, а те переносят все на распечатки. Таким-то образом возникло немало действительно знаменитых и важных книг. Как правило, это фантастические романы или сложные поэтические тексты, однако и они имеют множество верных фанов и даже собственные издательские дома, публикующие исключительно авторов в коме.

У нас чрезвычайно распространена убежденность, что человек, пребывающий в коме в нашем мире, может пребывать в сознании в мирах других, в параллельных реальностях, и потому-то идеи некоторых произведений из Лимботориев близки к гениальности. Популярная теория гласит: тамошние пациенты вообще ничего не придумывают, они попросту там находятся, это чистый автобиографизм. Однако, принимая эту идею, нужно уверовать, что и взаправду существуют миры, где жанровые произведения автора, скрывающегося под претенциозным псевдонимом «Дух Святой», не только окружены невообразимым уважением и граничащим с психопатией культом, но и продаются в сотнях миллионах экземпляров. Что существуют миры, в которых страны со столь безумными названиями как Германия, Польша или Россия не только совершенно реальны, но даже ведут друг с другом войны! Причем по причинам совершенно внелитературным! В нашей реальности, где все вторично относительно литературы, такую абсурдность непросто себе вообразить – даже в тяжелой фазе и даже после множества меланжей, которые неоднократно становились и моим уделом.

– Я рад безмерно, – солгал я. – Написал он там что-нибудь интересное?

– Хм, ясное дело. Четыреста страниц болезненной автобиографической фантастики о жизни некоего «солдата» в некоем «Ираке». Эдакая беллетристика с низших полок, полная погонь, стрельбы и описаний тамошнего совершенно комического общества, но хорошо, что хоть это-то из себя выдавил – хоть понятно, где он находится в тех своих видениях.

– Лучше быть где-то, чем нигде, – ответил я, и меня захватила отменность этой фразы, которая достигала почти чеканности афоризма».

ПАЛИНЬСКИЙ Павел. «Поляроиды с погибели» («Polaroidy z zagłady»)

Очередная книга серии «Контрапункты» издательства «Powergraph». Как помнят читатели рубрики, серия «Контрапункты» – серия на грани прозы реалистической и нереалистической, сдвигающаяся – в зависимости от книги – в ту или другую сторону. В этом случае – в большей степени к «нереализму».

Несколько необходимых слов об авторе.

Павел Палиньский родился в 1979 году в Варшаве. По образованию – врач. После завершения учебы, живет в Прикарпатье, в Сандомирской котловине. Дебютировал в журналах «Fahrenheit» и в «Nowej Fantastyce», книжный дебют – сборником рассказов «Четыре времени мрака», выдержанных близко к литературе ужасов, – состоялся в 2009 году в издательстве «Fabryka Słów». На сегодняшний день – автор двух десятков опубликованных рассказов – и романа «Поляроид с погибели».

Аннотация издательства

Когда она приходит слишком рано – приносит страдание. Но что, если она приходит слишком поздно? Рассказ о смерти это всегда история об одиночестве.

Терезу Шульц покинули все. Как и ее город, и все городки в окрестностях. Действительно ли она – одна? Что можно сделать, когда ты стал последним человеком – в С., в Польше, на Земле? Остается сражаться за то, чтобы выжить.

Роман Павла Палиньского стоит на раздорожье культурных и поп-культурных путей. Реализм Маккарти встречается здесь с наррационной оригинальностью «Мировой войны Z», холодное равнодушие Сартра – с эмоциональной жестокостью Киркмана и его «Живых мертвецов», а эстетика Ромеро – с философией Деррида. Мы живем в эпоху конца времен – даже если этот конец является и началом чего-то неизвестного».

Отзывы читателей

(взят с портала «Katedra», находится: http://katedra.nast.pl/artykul/6836/Palinski-Pawel-... , автор – Адам «Tigana» Шиманович)

«Есть такой городок, С. Пустой и одинокий. Бродящие по улицам собаки, разгромленные магазины, пугающие тишиной дома. Только время от времени руинами проходит Тереза Шульц.

Погибель пришла неожиданно. Первые проявления эпидемии выглядели словно телевизионные странности, о которых обычно говорят в конце выпуска новостей. Однако изо дня в день люди продолжали засыпать, просыпаясь как Вялые. Не жаждали они ничьих мозгов или крови, достаточно было обходить их подальше, позволить пребывать в своем сне. Именно шум вырывает их из летаргии, и, nomen omen, пробуждает убийц. То есть, перед нами очередная вариация «Я – легенда» Ричарда Матесона, где вампироподобные существа заменены специфическими зомби?

Наверняка «Поляроиды с погибели» Павла Палиньского черпают из классики жанра. Ежедневное противостояние вызовам судьбы, сражение за пищу и воду, путешествия по покинутому городу. К тому же – угрозы со стороны зверей и Вялых. Другими словами, классический постапокалиптический роман, рассказывающий о борьбе одиночки в новом, совершенно не дивном мире. Однако чтение прозы Палиньского только и исключительно сквозь призму приключенческого слоя было бы почти оскорбительным.

«Поляроиды с погибели» — это книга о выживании, но прежде всего – о борьбе с собственными слабостями. Тереза не знает, отчего не затронула ее эпидемия, может почти показаться, что ей вообще нет до этого дела. Она не ставит перед собой высоких целей – навроде поиска лекарства от болезни или войны с Вялыми; она просто-напросто хочет жить назло окружающей ее реальности. А это непросто. Наибольшим ее врагом остается одиночество, которого не заполнят говорящие манекены. Старый мир бесповоротно ушел, а символом его конца становятся очередные вырванные странички из школьного дневника. Возвращаются воспоминания, позабытые чувства, происшествия из прошлого. Поляроидные снимки замещают зеркало. Упорно возвращается вопрос, стоит ли жить дальше; а может лучше отступить? Вот так просто успокоиться, погрузиться в вечный сон.

Описание переживаний Терезы Шульц обязано своей силой стилю книги. Наррация ведется с точки зрения всезнающего рассказчика, который смотрит и комментирует очередные дни отчаянной борьбы героини за выживание. В романе доминирует жесткость и эмоциональный холод, что, в свою очередь, напоминает о «Дороге» Кормака Маккарти. Книга обманывает, порой ее непросто читать, требует она изрядной концентрации от читателя, но одновременно – она притягивает.

«Поляроиды с погибели» — как и более ранние позиции из серии «Контрапункты» остается непростой прозой, но она – несомненно, проза интересная. На многие из вопросов Палиньский не дает однозначных ответов, оставляя читателю вдоволь места для интерпретации. Что вызвало эпидемию? Являются ли Вялые результатом таинственного вируса, или, быть может, мы сами приуготовили себе такую судьбу? – вот лишь наиважнейшие среди вопросов. Автор же выплетает остающуюся в памяти историю об одной очень одинокой женщине и ее городе. Словно бы совсем мало, но, уверяю вас, это очень и очень много».

Фрагмент

В прихожей ты завязываешь высокие ботинки, надеваешь кожаную куртку, длинные рабочие перчатки. Каждая из одежд носит следы зубов. Сапоги обвязаны кусочками фланели – таким-то образом приглушаются шаги. На голову натягиваешь пилотку, на нос – гоглы. К этому еще – и дубовый обух с концом, обмотанным колючей проволокою. Так вот вооруженная, застегнутая под горло, ты молишься, чтобы на этот раз удалось тебе пробраться без привлечения ненужного внимания.

Без привлечения ненужного внимания с любой стороны.

Километр в одну сторону, километр в другую.

Два километра.

Встречи один на один угрозы не несут. Трое-четверо четвероногих – это уже схватка; стая – верная смерть.

Вялые...

Пешком – полчаса.

Бегом – куда быстрее.

Бегом – если выдержит сердце. Которая это уже зарубка на приклад?

Бегают ли Вялые? Не могу вспомнить.

О Вялых старайся ни за что не думать.

* * *

Сперва идет гладко. До конца улицы ты добираешься незамеченной. На автобусной остановке краснеют останки корпуса вагона быстрой линии MKS. Выставляешь плечо с предусмотрительно вшитым в тыльную сторону перчатки зеркальцем. Подле одного из колесных ободов замер в невероятном attitude derriere черный котяра, заканчивая ленивую помывку. Дорога свободна. Медленно. Минуешь автобус. Котяра поглядывает лениво уголком одного глаза; в глазнице второго зияет грязная рана. На шее болтается обрывок голубого противоблошиного ошейника. Поблескивает бирка. Имя: Цезарь.

Ты снова сворачиваешь, на этот раз – направо. Сердце прыгает к горлу, когда из-под ног выскакивает исхудавший клубок, в котором ты узнаешь цепляющиеся за жизнь остатки шпица-чемпиона. К счастью, на этом этапе встреча с мелочью тебя не беспокоит, однако дорога к фонтану идет на юг, а там любая неожиданная встреча решает судьбу обеих сторон. Охватывает тебя все большее беспокойство. Дальше! Этот шпиц уже не появится.

Шаг за шагом через руины предместья, пока в четырехстах метрах впереди не показывается чаша фонтана. Это последняя инвестиция властей города, привезенный из Липска водогон, снабженный солнечными батареями. Бьет из него все еще подсвеченный столп воды, который противу всех прогнозов центра туристической информации не привлек слишком много групп туристов. Но прогнозы не предвидели еще и того, что так быстро эти туристы закончатся, верно? Самое важное, что благодаря ему окрестности обладают свежей водою – это драгоценная жидкость – ради каждого глотка рискуешь пролить кровь.

В телефонной будке неподалеку от здания Польской Почты ты делаешь первую передышку. Вокруг выложенного плиткой рынка тянутся низкие павильоны с фасадами в скверном эклектичном стиле. Бары и рестораны, несколько магазинов с одеждой. Ветер веет вдоль тротуара прямо тебе в лицо; хороший ветер.

В телефонной будке два автомата: современный для карт и старый, заржавевший, для жетонов. Забавы для прикладываешь к уху трубку, корчишь рожи, междугородний, пожалуйста. Так когда-то заказывали. Бялогосток. Или Гданьск. Кто-то за грязным стеклом набирал номер, крутил ручкой, переставлял штекера. Нужно было ждать в выложенной панелями кабине. Ждать своей очереди и ждать, чтобы никто не сбежал. На линии. Алло, алло, кто-то меня слышит, алло, прием, изображаешь военные сообщения, но потом волосы у тебя на затылке встают дыбом, потому что кажется тебе, что на другом конце линии кто-то тоже кричит: алло, алло!

Что это?

Отбрасываешь трубку, словно обжегшись. На эбоните – следы пальцев.

Это ничего...

Это ничего. Разум путается.

Это и правда ничего.

Для уверенности сорви кабель трубки. Для уверенности срываешь кабель.

Нужно сконцентрироваться. Время.

На согнутых ногах ты пробираешься между фрагментами человеческих останков на разных этапах разложения. Тут их целые завалы. Кружится голова. Узнаешь берцовые кости, переломанные напополам, с краями закругленными от бесконечного числа языков, которые искали в них остатки костного мозга. Палочки рук и ног. Обходишь их осторожно, чтобы не стукнула ни одна случайно зацепленная косточка. Над всем этим огромные окна витрин наполнены сообщениями о когдатошних распродажах, переливаются вывески конкурирующих страховых компаний. Эмблемы их, словно тайны, написанные на секретных языках неисполненных обещаний.

Зловеще чернеют несколько домов. Сгорели они во время бунтов после того, как С. был объявлен военной карантинной зоной. Пустые глазницы окон окружает сажа, все оттенки и тона серого. В одном из таких выжженных окон ты замечаешь притаившийся блеск желтых буркал. Сглатываешь слюну, сильнее сжимаешь рукоять обуха. Что бы там на тебя не глядело, не делало оно этого от простодушного интереса, слишком быстро спряталось в темноту.

От собак пока что – ни следа. Но не кажется это хорошим знаком.

Ты оглядываешься и видишь, что прошла уже почти половину пути. Вдали шумит фонтан. Здравый рассудок сражается с желанием выжить. Торчишь посреди улицы вроде одинокого актера на сцене. Желтые, злые гляделки. А может, тебе всего-то привиделось? Нет, и речи нет об обмане зрения. Слишком много в последнее время этих видений. Решение. Поправляешь перевешенный через плечо рюкзак. Поворачивай или рискуй.

Но без воды – никуда.

В таком случае, представление начинается. Беги! Стучат пластиковые бутылки, глухой стасимон. Если ты уже зашла настолько далеко, то и речи нет о возвращении. И тогда солнечные лучи, которые до той поры заливали внутренности гоглы, скользят над твоей головою. А в каждом из окон, которое ты минуешь, словно адские купальские червячки таятся сотни глаз – карие, злые, горящие огоньки – и каждый следит за тобою. Министр Пораженчества был прав. Они здесь.

Беги!

Без раздумий ты бросаешься в сторону фонтана. Бежишь так быстро, как только можешь. Это всего-то двести метров; не обращаешь внимания на огонь, что разливается у тебя в груди. Только бы до глубокой выемки фонтана, там не сдашься легко – вода у самого сливного механизма достигает выше пояса. Каждой собаке, которая захочет добраться до твоей шкуры, придется отправиться вплавь. Медленная, подвисшая в воде, она окажется легкой целью. По крайней мере, в теории.

Ты приближаешься. Неожиданно острые зубы хватают тебя за штанину. Ты бьешь обухом вдоль плененной ноги. Удар ломает передние лапы исхудавшей овчарки. Лохматый силуэт откатывается в сторону, собака бьется мордой о неровную брусчатку. Скулит, кровь заливает ей глотку.

В миг, когда ты добираешься до фонтана, валишься прямо в голубую воду с огромной немецкой овчаркой на плечах. Даже под водой пес не сдается, дергает кожаный воротник куртки. Страшно подумать, что случилось бы, сомкни он челюсти на твоем загривке. Но под водой ты обладаешь преимуществом, хоть тебе и не хватает воздуха. Гоглы дают прекрасный вид.

Локтем ты атакуешь нос напавшего. Ударяешь ладонями в дно и выныриваешь на поверхность. Зеркальце раскалывается. Ты хватаешь собаку под себя, вжимаешь ее широкую башку между коленями. Краем стекла режешь по расширенным глазам. Из-под век овчарки струится кровь. Пес умирает с глоткой, раздавленной твоим тяжелым ботинком, а ты, уже над поверхностью, наносишь очередные удары, ломаешь плывущие в твою сторону хребты. Вода кипит от неисчислимых лап. Вместе с водою, заливает тебя хрустальная уверенность: у тебя нет ни малейших шансов.

Минуты, и только-то, у меня впереди всего лишь несколько минут жизни.

Стекла гоглов затягивает туман, ты видишь едва лишь размытые фигуры и тени; пластик остается прозрачным только в нескольких точках. Пропитавшиеся водою штаны и ботинки пригвождают тебя ко дну. Чаша фонтана поросла плащом зеленых водорослей, ты скользишь на них. Обух рассекает воздух со свистом, ты бьешь вслепую направо-налево – поиск цели нынче неуместен, куда бы ни пал удар, попадает в противника, но с каждой секундой всякий новый замах все слабее, ты описываешь рукою все меньшие дуги. Собаки неминуемо приближаются.

Уголком глаза ты замечаешь огромного ротвейлера, мчащегося во весь дух. Твое предназначение. Черное тело в полете проносится над краем фонтана. Атакует со стороны, в этих условиях у тебя нет и шанса на мощную контратаку, ты можешь лишь молиться, чтобы розовая купель, которая разверзнется под ним, поймала его врасплох, чтобы он дурно оценил расстояние и отлетел от тебя – и тогда сразу пойдет на дно.

Ты сгибаешь колени, чтобы амортизировать удар. Страх наполняет уши, словно замазка. Не слышно ничего.

Удара не случается.

Черная масса, полная клыков и мышц неожиданно обмякает, парабола прыжка оказывается переломленной чудовищной силой. Зверь меняет траекторию прямо перед тобою и с плеском обрушивается на стенку чаши. Ты застываешь, онемев. На запястье смыкаются очередные челюсти, глубоко вгрызшийся в перчатку серый клин собачьей морды дергается и рычит. Туман, затянувший гоглы, окончательно густеет.

Объяснение того, что случилось, превосходит возможности логики. Но вот человеческая фигура нехотя тянется внутрь фонтана и с небывалой легкостью вылавливает, а потом ломает напополам очередного четвероногого. Боль в предплечье все еще довольно далека, но по тебе проходит внезапная дрожь.

Спасение!

Ты не знаешь, кто пришел тебе на помощь, но, сказать по правде, тебе нет до этого дела. Самое важное, что помощь вообще пришла. Ты не одна! А значит, предчувствия твои исполнились, кто-то вернулся в С.! Снова наполняет тебя желание причинять смерть, возвращается помутневшее было сознание: снова делается отчетлив плеск воды, рычание голодных шавок.

СТЖЕШЕВСКИЙ Эмиль. «Род» («Ród»)

Об Эмиле Стжешевском мне приходилось говорить в обзорах за прошлый год, когда в издательстве «Powergraph» в электронной форме вышел его роман «Эктения». В этом же году Стжешевский, похоже, пробует свои силы в смеси магического реализма и городской фэнтези. И тоже – с весьма и весьма интересным результатом.

И – книга эта третья из изданных в «Genius creations»; и последовательность вышедших книг, как мне кажется, вполне дает знать о предпочтениях издательства – и о вероятных ожиданиях относительно того, «что будет дальше».

Аннотация издательства

Книга, которая валит с ног!

Где-то в нашей – или ненашей – реальности существует Город, который, казалось бы, пульсирует жизнью. Безымянные герои сражаются здесь с повседневностью, что скрывает абсолютное разложение общества и морали. Дегенеративный Город, однако, помнит о каждом из них – и заставляет делать существенные выборы.

Однако, свобода воли, кажется, здесь лишь иллюзия, а единственное спасение – это бегство в состояние бездумного потребления реальности. А стоит ли такая жизнь того, чтобы ее продолжать? Быть или существовать?

Отзывы читателей

(взято с портала «Katedra» — http://katedra.nast.pl/artykul/6859/Strzeszewski-Em... , автор – Тимотеуш Вронка)

«Род» – вторая после «Эктении» книга Эмиля Стжешевского. Хотя даты обеих позиций разделяет всего-то без малого год, романы обладают лишь немногими общими элементами – если не считать некоторого литературного коварства, попытки сломать традиционный способ описания и диагностики реальности. Там, где ранее доминировала авторская интерпретация стимпанка, появилась настолько же оригинальная интерпретация... но, собственно, чего же?

Однозначная классификация романа с точки зрения поджанров невозможна. Появляются в ней элементы urban fantasy и романа ужасов, но представляют они всего лишь декорацию; как, впрочем, и авторский флирт с магическим реализмом. Стжешевский смешивает и другие жанры, соединяя реалистический роман с детективом. Из каждого направления берет он то, что ему подходит для концепции, и отбрасывает остальное, подливая в свое целое панковую (но здесь без приставки «стим») бескомпромиссность, направляя литературный объектив на маргиналии, пограничье.

Собственно, описание людей исключенных, по разным причинам стоящих в стороне от общества, составляет суть романа. Героями являются люди заглавного рода, однако узы крови между ними, как и любая взаимная связь обладают на протяжении большей части романа небольшим значением. Правда, финал сплетает их судьбы вместе – купно со сверхъестественной сюжетной линией, связанной с их историей, – но куда интересней их прошлого и будущего их настоящее; интересны обстоятельства, в каких им пришлось существовать, и вызовы, которые они принимают (или которых они бегут).

Роман этот кажется хорошим примером текста (конечно же, это лишь мои спекуляции), который был написан сходу, под влиянием импульса, прилива чувств и не имел времени «отлежаться». На уровне концептуальном, пожалуй, много предъявить ему невозможно, хотя определенные сюжетные линии аж напрашиваются на их дальнейшее развитие, а другие производят впечатление добавленных несколько насильно. Сюжетно это чрезвычайно простой роман (а по сути – связанные финалом три отдельные истории с названиями «Мать», «Отец» и «Сын), но несколькими ловкими манипуляциями прозрачность ее закамуфлирована. Пока автор не слишком усердствует в запутывании следов, повествование выполняет свою функцию. Однако когда он с этим перебирает, то... что ж, сюжетная пустота начинает несколько мучить.

Сценой происходящего становится Город, место опасное и мрачное. В большинстве случаев умело передается его душная атмосфера и хмурое настроение. В ониричную атмосферу, в которой никогда до конца не известно, что – факт, а что лишь иллюзия, оказались вшиты множество идей и деталей, которые обогащают и разнообразят роман. Но снова же – Стжешевский склонен к чрезмерности, к идейному перенасыщению, и желая передать настроение, он создает чрезмерные метафоры и сравнения, слишком густо приправленные эпитетами. В результате, вместо того, чтобы вводить в атмосферу, он выбивает из нее. Пригодилось бы здесь побольше равновесия или более жесткое использование редакторских ножниц.

Определением, подходящим для «Рода», становится «пограничье». Роман петляет в пространстве жанров и направлений, рассказывает о персонажах, что находятся на социальных маргиналиях, пока не начинает балансировать на границе блеска и кича. Линия между ними достаточно тонка, и автору не раз удается ее серьезно перейти. И все же, в роман Стжешевского стоит заглянуть.

Фрагмент

Глава І

Мать

– Можешь выть, любовь моя.

Говорю это, летя машиной двести двадцать километров в час. Из радио льется настроенческая тихая музыка, а черный, ночной асфальт автострады кажется гладким, словно ковер, в свете фар. Белые, прерывистые полосы становятся одной сплошной линией.

Мы гоним вперед четырехполосовкой, напуганные, но готовые. Парень крепко сжимает мою руку, всматриваясь в заслон. Не кричит. Голос увяз у него в глотке.

За нами едет тридцать тон чудовищ, сорок колес и четыре тысячи четыреста лошадей. Лоснящиеся «мерседесы au pair», прославленные полицейские «няньки», отрезают нам дорогу к возврату. Все гонят стремглав.

Ну и пусть. Это конец.

– Боишься?

Спрашиваю без особого смысла, приближаясь к полицейской баррикаде, поставленной в нескольких сотнях метров впереди. Гляжу на него, ожидая хотя бы чего-то, хоть скулежа. Ничего не происходит. Он сидит неподвижно, словно парализованный.

– Завоем вместе?

И нажимаю педаль газа, не ожидая уже ничего.

* * *

Я слышала в жизни много слов. Достаточно, чтобы выработать дурное к ним отношение. И все же я в них искренне верила: назло, наверное. Были они лучше, чем молчание, которому за годы я научилась не доверять. Поскольку и сама говорила немного. Имела я слишком много секретов.

Домов у меня тоже было много. Дома ребенка, первый временный дом, второй, первая приемная семья и остальные. Братьями приходилось мне считать чужих для меня людей, а сестрами были незнакомки. Дом – понятие противоречивое, он – печальные помещения. Дом равен чужой семье.

Потом были подсобки забегаловок, в которых я работала и спала, не имея куда отправиться. Были это островки относительного спокойствия, места, в которых можно набраться сил перед очередным рейсом. Я много путешествовала, хотя по настоящему нигде толком не была. Вечно неизменный пейзаж бетонных джунглей, одинаковая духота сигаретного дыма, и пиво, текущее из крана вместо воды.

Я была уборщицей, потому что это простое занятие. Я была нянькой маленьких детей, потому что с ними нет нужды говорить о чем-то важном. Была я той, эдакой, растакой; по тем или иным причинам.

Чаще всего, словно по иронии, приняв во внимание мое молчание, была я застольной девушкой.

Забегаловки никогда не пустуют. Кто-то там всегда есть. Пьют пиво, читают книги, бросая мимолетные взгляды над бокалом вина. Играют в дартс, в бильярд, всматриваются в телевизор. Может даже говорят по телефону, пишут что-то на лэптопе, рисуют.

Всегда кто-то есть. Благодаря этому приходят и другие.

Некогда я и была, собственно, кем-то таким.

Задание застольной девушки – сидеть у окна и смотреть наружу. Перехватывать взгляды чужих, заскучавших мужчин, которые, видя сидящую в одиночестве женщину, входят внутрь. Заказывают выпить, присаживаются, тратят деньги. Потом покупают все более дорогие напитки и упиваются до бессознательности, когда понимают, что сегодня не удасться. Застольная девушка никогда не выходит с клиентом. Должна флиртовать, соблазнять, заставлять пить – но не покидает заведения.

Человек, который войдет в бар, искушенный тоскливым взглядом застольной девушки, никогда в него не вернется. Однако за ним придут другие.

И они останутся.

Я – некрасивая: родимое пятно на правой щеке и пожелтевшие от сигарет зубы. Я также тяжелый человек – никогда по-настоящему не подпускаю к себе слишком близко. И все же я нашла себя в этой роли.

Было это в пабе «Вавилон», который обстановкой указывал на родство с чем-то совершенно другим. Однако, как оно часто бывает, никто не обращал на это большого внимания. Попала я туда измученной долгим путешествием из ниоткуда в никуда. Была я готова сделать снова то же самое. Не думала, что останусь столь надолго.

Хватило того, что владелец – старый человек, измученный богатой на впечатления и людей жизнью – представил меня за приоконным столиком. И сразу дал мне должность, веря, что наконец-то забегаловка оживет. И не ошибся. В тот самый вечер я привлекла в клуб немаленькую группу мужчин.

Обычно я быстро сбегаю из такого типа баров. Ничто меня здесь не держит, ничего от меня не зависит. Я плыла по течению, наполненная непонятными опасениями, убегая от банальностей в банальности другие. Это было единственное, что я знала. Непросто подружиться с кем-то, когда ежедневно видишь новые лица. А те, старые, знакомые, измученные жизнью, говорят о реальности больше, чем ты хотел бы знать. Никто не привлекает внимания, когда с каждым нужно обменяться несколькими ничего не значащими словами.

Однако на этот раз я осталась. Сперва на минутку, потом минутка превратилась в месяц. Время тянулось, а на «Вавилон» я начала смотреть как на пульсирующий жизнью организм. Проходящие сквозь него люди были словно кровь, а алкоголь, который они пили, – лимфой. Мозгом был владелец, уже подуставший от людей (слишком многое он узнал, слишком многое утратил), но весьма приязненный и благодарный за помощь в том, чтобы поставить бизнес на ноги. Сердцем был бармен. Это было первым и единственным местом, которое напоминало настоящий дом. Однако я никогда его так не называла.

Люди приходили и уходили. Непрестанная волна клиентов, прилив вечером, отлив под утро. Я разговаривала со многими, главным образом с мужчинами. Приходящие туда женщины привыкли напиваться быстро, главным образом для того, чтобы набраться смелости. Чаще всего искали они приключений, эскапады на одну ночь. Сперва тихие и неприметные, неохочие до новых знакомств, от рюмки к рюмке становились они все более дружественными. Сбрасывали с себя остатки сомнений, и с каждым выпитым дринком все смелее заговаривали с каждым, кто был на расстоянии взгляда. Деликатность их превращалась на алчность, прикосновения их становились жестче, они обещали. Не были они хорошими клиентками. Слишком быстро уходили. С ними уходили и мужчины.

Однако те, что оставались, всматривались в дно кружки и в собственные проблемы. Не радовали их женщины. Не хотели с ними знакомиться. Едва выносили их присутствие. В «Вавилоне» парадоксальным образом не царил разврат.

Богатство слов, истории, сплетенные из них, ложные или нет – я быстро поняла, как близка мне была эта реальность. Я загостила в ней, одомашнилась. Давала она чувство безопасности – движение, которое движением не было, место, в котором, несмотря на постоянный шум, на самом-то деле ничего не происходило. Скука и умершие мечты топились в водке. Все это радовало меня своей печалью.

За баром стоял молодой парень – Адам. Был он создан для такой работы. Были у него ловкие руки и ясный ум. Никогда не глотнул ни капельки, хотя бывали и те, кто готов был заплатить любые деньги, чтобы это увидеть.

Однако его не любили. Людям, которые не пьют, не доверяют по умолчанию. Тем более тем, кто стоит за баром.

Адам знал все об алкоголе. Знал все вкусы, запахи и нюансы. В один момент различал должным образом отлежавшееся «single malt» от дорогого, но произведенного промышленно виски. По цвету различал сорта вин. Умел смешивать одно с другим в соответствующих пропорциях, создавая напитки, неизвестные даже знатокам.

Говорил, что всему научился из профессиональных книжек и наработок. Прочитал множество мнений и рецензий, как профессиональных, так и совершенно аматорских. Никто не верил этому, но факт остается фактом – парень умел безошибочно сказать, сколько лет вызревало красное вино в бочке, а также как соединить мятный ликер с ромом. Зависти не было конца.

Главной причиной, из-за которой он оставался непопулярен, было то, что он не пробуждал доверия. Оставался постоянно трезвым, а это означало, что запоминает все, что происходит каждый вечер в «Вавилоне». Адам знал, как кто напивается. Видел, слышал, чувствовал. Был свидетелем падения сотен людей и не мог скатиться сам.

– Ты и правда никогда ничего не выпил? – спрашивала я у Адама. – Почему?

– Мне не нужно, – отвечал он, словно это могло хоть что-то объяснить.

* * *

Я не могла его раскусить. Чем сильнее приближалась, тем больше он отдалялся. Наконец я перестала понимать, нужен ли мне он или его секреты. Потому что то, что таковые у него есть, я узнала тремя месяцами позже.

В тот вечер разговоры не клеились. Слова не хотели течь, а если текли, разведенные алкоголем, то деформировала их тишина, которая висела между людьми, словно угроза. Никто не желал молчать, но никто не мог и говорить. Духота сигаретного дыма поднималась под потолок.

Это был вечер игр. Шеф время от времени устраивал нелегальные покерные турниры, благодаря которым паб вообще выживал. Условием участия было внесение невысокой платы, что притягивало толпы и гарантировало солидный заработок для забегаловки. Постоянные посетители, однако, обходили это событие стороной. Вместо них появлялись табуны игроков, которые в такого рода играх потеряли все, хотя всегда могли потерять и еще больше. Вокруг них прохаживались полубоги полусвета, выделяя кратковременные ссуды под высокий процент.

Моим заданием было обстраивать их общество. Адам держал кассу, а шеф присматривал за течением дел. «Вавилон» в эти дни соответствовал своему названию.

Я прохаживалась между столиками среди тех, кто ожидал своей очереди. Подсобка могла бы вместить всего несколько человек, потому партии разыгрывались только за одним столом. Выигравший проходил дальше, проигравшие уходили ни с чем. Тогда упомянутые уже акулы бандитских финансов отлавливали их и предлагали возможность отыграться, на что ловились многие.

Одним из гостей был невысокий человек по прозвищу Заячья Губа, хоть лицо его уродовали не генетические изъяны, а всего лишь шрамы от старых драк. Люди, которые дерутся, не должны рассказывать своих историй. Обычно они не стремятся бросаться в глаза, стараются незаметно прокрадываться коридорами, выбирают в забегаловках дальние столики. Но все зря. Они видны издалека, так сильно выделяясь на фоне остальных. Заячья Губа был именно таким человеком. А одновременно был кем-то совершенно другим.

Люди отворачивались, когда он на них глядел. Шептали что-то самим себе, зыркая порой в сторону бара, где стоял Адам, пересчитывающий деньги и раздающий жетоны. Бармен тоже избегал контакта с мужчиной. Разминовывались они в обоюдном согласии. Заячья Губа даже пиво заказывал не пойми когда. Не расставался с кружкою, однако я не замечала, чтобы хоть когда-либо доливали ему пива.

На остальных гостей мужчина глядел, однако, гордо и с вызовом. Вылавливал в толпе молодых и неспокойных. Хотел, чтобы каждый его заметил. Одновременно, не заговаривал ни с кем, не цеплялся к ним. Был душным воздухом – всякий отдавал себе отчет в его существовании, но для всех он оставался невидимкой.

Обычно игры шли до рассвета и заканчивались одинаково. Заячья Губа не играл, но обыгрывал всех. Предсказывал будущее всякому, кто отваживался заплатить. Безошибочно угадывал, только одному себе известным образом, кто через миг сядет за партию и как у него та пойдет. Подсказывал, что надлежит сделать, чтобы победить. Советовал, когда выйти из игры.

Ошибся он лишь однажды. Разъяренный игрок подошел к нему после позорного поражения, готовый решить проблему кулаком, а мужчина просто поднялся и остановил его движением руки. Отдал ему все деньги и отправился с ним в подсобку, которую покинул лишь когда игра завершилась.

В ту ночь победителей было двое. Как оказалось, Заячья Губа пошел на договор с тем любителем, которому больше денег нужно было победить всех остальных. Заячья Губа был его секундантом, шепча на ухо, как он должен играть. Никто не набрался смелости отреагировать, никто не хотел задираться с человеком, который знает будущее.

Банк был разделен между обоими участниками. В конце концов, оказалось, что проигравший поимел на том больше, чем проиграл.

После того, как все завершалось, ясновидец подходил к бару и из сумки, которую носил при себе, вынимал довольно большую шкатулку. Ставил ее на стойку, обменивался несколькими фразами с Адамом, хотя тот, похоже, не желал этого. Потом покидал «Вавилон», чтобы появиться вновь в очередную ночь игры.

Адам всякий раз отдавал шкатулку шефу.

– Это твое, – говорил. – Я этого не желаю.

Ждал, пока выйдет последний гость, и выбегал, как ошпаренный.

На следующие дни Адам на работе не появлялся. Никто не знал, где его искать, кроме, может, владельца. Он пропадал, растворялся.

Но в конце концов возвращался на свой пост. Выглядел нормально, словно ничего не случилось. Со своей обычной, теплой улыбкою, которая, однако, нисколько ему не подходила, принимался разливать напитки.

Должно быть, именно тогда я и влюбилась в него. А скорее – в его тайны.

* * *

Мы воем. Так громко и протяжно, словно кто-то разрывает нас изнутри. Словно рвется наша кожа и все вываливается наружу. Так пронзительно, что в этот момент я готова поверить, что у меня есть сердце. Настоящее сердце.

Мы перекрикиваем радио, заглушаем рык мотора. Резкие звуки, что говорят о слишком быстром приближении к большому препятствию, тонут в нашем надрыве.

Мы там вдвоем. Мать и сын. А между нами – вьется спокойствие.

Кто-то начинает стрелять».

ЯМИОЛКОВСКИЙ Марцин. «Выкуп крови» («Okup krwi»)

Очередная – четвертая в этом году – книга молодого издательства «Genius creations». На этот раз – в жанре «urban fantasy», в чем-то она подобна «Файлам Дрездена» и прочему разному.

Это – книжный дебют Ямиолковского.

На страничке автора в издательстве о нем сказано следующее: «Родился в 1974. Зависимый от программирования кофеинист, воспитанный Atari 65 XE и вскормленный кассетным магнитофоном; утверждает, что помнит времена, когда компьютерные игры предоставляли по радио. Последние десять лет он связан с миром азарта, но не как игрок, хотя не отказывает себе от ставок на ипподроме. Когда не пишет программ и смартфонных игр, пишет книги и садит их в ящик стола под замок. Первой НФ книгой, которую он прочел, был «Бал на пяти лунах» Богдана Петецкого. С той поры он полюбил не только фантастику, но и бал – и сам не знает, что из них больше. Сторонник боконизма и практикует боко-мару».

Книга – открывает цикл «Герберт Крук» (по имени главного героя).

Аннотация издательства

«Герберт ведет спокойную жизнь в одном из варшавских пригородов, где никому не известно его мрачное прошлое. Даже от любимой женщиной он скрывает то, кем является на самом деле. Оставаться практикующим портным из Подковы Лешней – исполнение его мечтаний.

Но прошлое не дает о себе позабыть. Мелания похищена, и жизнь ее напрямую зависит от того, сумеет ли Герберт вовремя доставить таинственную посылку в Варшаву – город, который издавна лишен магии, город, в котором сила Герберта не действует.

Одолеть тридцать километров за несколько часов – не кажется серьезным испытанием. Однако дела идут хуже, когда по его следу отправляются: маги, посланники таинственного «Братства Городов», сторонники Василиска, наемники и полиция. Препятствия встают на каждом шагу, и только случайные союзники и неожиданно пробуждающаяся к жизни магия столицы дают шанс на спасение любимой.

Времени все меньше.

Варшава до сегодняшнего дня не имела своего мага.

Теперь же – имеет! Имя ему Герберт Крук».

Отзывы читателей

(с портала «Katedra», по адресу: http://katedra.nast.pl/artykul/6847/Jamiolkowski-Ma... , автор Беата Кайтановская).

Марцин Ямиолковский в «Выкупе крови» представляет читателям первый из серии романов «urban fantasy» о Герберте Круке, маге из варшавских пригородов. Можно сказать – коллега по ремеслу Гарри Дрездена, Питера Гранта и Метью Свифта. И здесь – при случае таких вот сравнений – сразу появляется проблема: стоит ли тратить время на приключения еще одного мага, достаточно ли оригинальна книга, сумеет ли эта история удивить? Мой ответ на все вопросы звучит: да.

Во-первых, и самое важное: «Выкуп крови» написан хорошим языком и легким стилем, что приводит к тому, что история «читается» словно сама по себе. При этом совершенно не отставая ни уровнем сюжета, ни степенью его сложности от вышеупомянутых позиций англоязычных коллег по ремеслу. Во-вторых, сюжет – хотя и предсказуемый в большей части и использующий на общем уровне известные схемы (шантаж, миссия, что необходимо выполнить за короткое время) – умеет удивить мелкими подробностями и решениями. В-третьих, объяснения, которые дает автор устами героя и его воспоминания остаются в равновесии с текущими событиями, создавая необходимый контекст повествования. И к тому же, за действиями портного и любителя магии в одной персоне действительно можно следить с интересом: Герберт просто-напросто позволяет себя полюбить. Но самый большим, как по мне, преимуществом книги является взгляд на магию, который предлагает автор.

То, что расскажет он о каком-нибудь интересном месте в Варшаве, не удивляет – напротив, этого я ожидала в надежде узнать что-то неизвестное, и тут я не ошиблась. Не была я удивлена и тем, что автор решил использовать варшавские легенды. Существенно то, как он это сделал. И здесь Марцин Ямиолковский меня крепко удивил: персонификация Золотой Утки и Василиска представлены совершенно современно, может даже слегка космополитично, но ведь и мы принципиально изменили точку зрения. В защиту такой картинки решительно говорит тот факт, что магия – и тут я не раскрываю содержания, а всего лишь повторяю то, что решил выдать в своей аннотации издатель – возвращается в Варшаву. А если ранее она уходила на годы, то кто может знать – куда именно. Быть может главные фигуры варшавских легенд решили проведать западных родственников и переняли от них некоторые привычки/обычаи/методы работы? Кроме того, имея в виду военную историю нашей столицы, сюжетное оправдание находит и несколько уродливое название; существует серьезный шанс, что благодаря этой книге я сумею переломить не самую, признаюсь, лучшую ассоциацию, какую во мне порождают самые разные «кровавые истории» писательского искусства.

Решительно позитивное впечатление произвела на меня также и идея конструкции заклинаний, накладываемых главным героем. Герберт ведь не копит силу в волшебных артефактах, не размахивает специальным, заранее кодифицированным способом волшебной палочкой и не произносит на латыни тайных формул – он пользуется типичной пользовательской магией: он находчив и может использовать почти каждый предмет, в том числе и многие такие, о чьей магической применимости мы, знатоки этой отрасли, даже бы не подумали, да что там – радостно посчитали бы их негодными к применению и без раздумий выбросили бы в мусорку. Это прекрасно контрастирует с его заклинаниями, чей язык максимально формализован, звучит почти красиво или даже – не побоимся этого слова – бюрократически. Конечный эффект действительно хорош и несмотря на составление столь контрастирующих элементов (а может именно поэтому), читатель легко может поверить, что такое соединение будет работать.

Из всего сказанного легко сделать вывод, что о времени, проведенном за чтением «Выкупа крови», я совершенно не жалею. Напротив, я прекрасно развлеклась. И я чрезвычайно довольна, что рассказ о нашем отечественном маге увидел свет, поскольку наверняка он может конкурировать с другими циклами о городских чародеях. Автор поставил себе планку более чем высоко и разбудил аппетит на следующие тома. А ведь это еще и дебют!».

Фрагмент

Колокольчик тихонько звякнул, когда в мастерскую вошел клиент, а потом – снова, когда он прикрыл за собою дверь. Я отвел взгляд от лежащего передо мною материала и воткнул иглу в покоящуюся рядом подушечку. Когда я поднял голову, что-то щелкнуло у меня в затылке, и я невольно помассировал заболевшее место.

На входе стоял, неуверенно осматриваясь, мужчина. Моргнул несколько раз, привыкая к царящему в мастерской полумраку, и обернулся в мою сторону.

В голове моей мелькнула мысль, что я должен бы сильнее заботиться об освещении, поскольку иначе закончу очками, как и мой гость. Но когда мужчина двинулся в мою сторону и вошел под луч света, что падал сквозь оконце под потолком, я понял свою ошибку. Это были не очки, а монокль.

Образ дополнял сшитый по мерке, костюм-тройка, котелок и платок на шее. А еще пышные усы. Подпирался он черной, изящной тростью с резной головкой. Говоря коротко – персона старых времен.

– Приветствую, – выпрямился я в кресле. – Чем я могу вам служить?

Прибывший окинул взглядом стоящий по другую сторону стола табурет – должно быть, удостоверяясь, что он чист – после чего расстегнул пиджак и сел.

Снял шляпу и повесил ее на шпульку моей древней швейной машинки, а потом оперся на трость.

Я почувствовал себя глупо, поскольку до этого времени не потратился ни на удобный стул для клиентов, ни на вешалку. С другой стороны – у меня редко бывали клиенты.

Мужчина двукратно откашлялся.

– Мое имя Герхард Шрёдингер, – начал он, а увидав мои приподнятые брови, добавил. – Да-да, я знаю: кот, ящик, неопределенность и всякое такое.

Махнул рукою

– На самом-то деле мне, скорее, нужно было б сказать, что этой фамилией я пользуюсь – вы ведь понимаете разницу, верно? Прозвища и клички – это реальность вполне привычная в этой... – он поколебался, потер подбородок и закончил, – ...в нашей профессии.

– Вы тоже портной? – удивился я вежливо.

Мужчина скривился, словно укусив дробинку.

– Не шутите. Я понимаю, все те тайны, маски и притворства, но времени у меня немного, а потому приходится идти напрямую.

Прошелся внимательным взглядом по моей мастерской – кожи, выкройки, нитки, ножницы – и задержался на своем котелке.

– Хотя портной вы – наверняка прекрасный, – протянул он, – однако у вас есть другой, куда более важный для меня талант. – Тут он указал на стоящие за моей спиною полки с книгами. И, сказать по правде, это не были любовные романы.

Я колебался миг-другой, продолжать ли игру «портной-библиотекарь», но Герхард взглянул на меня с сожалением, словно прочтя мои мысли, и я со вздохом отказался от этой идеи.

Однако прежде чем я ответил, выстрелили чалярмы. У меня всегда были проблемы с определением граничных условий, а потому они срабатывали или слишком поздно, или рано. Чтобы их тщательней отрегулировать, надо рассчитать ключевые слова, что раздаются во время беседы, очертить настроение людей поблизости, их поведение. На этот раз те, что посильнее, ударили прямо по моему гостю. Я испугался – могли они сжечь Герхарда в пепел. Я представил себе на миг обугленный труп и себя, бросающего в реку свернутый ковер, отягощенный камнями.

Однако мигом позже страх обернулся ужасом. Мой гость осматривал ногти, словно ничего не случилось. Ничего. Мои сильнейшие чалярмы. Как будто... ничего. Я овладел собою. Мне даже удалось состроить озабоченное выражение.

– Прошу прощения за этот инцидент, пан Герхард, – странно, но голос мой не дрожал. – Не все всегда срабатывает так, как хотелось бы.

Шрёдингер покивал, словно соглашаясь со мною, но мне показалось, что это лишь вежливость, и что с ним такие случайности не происходят.

– Поскольку, как я уже вспоминал, мне некогда, буду говорить коротко. Я представляю определенную персону, которая желает провести в Варшаве своего рода конференцию. Встречу... собрание... ну, понимаете, пан.

Я, конечно, понимал, хотя наилучшим названием было бы «шабаш». Я кивнул.

Герхард улыбнулся и подкрутил усы. Сколько же времени ему приходится проводить за их присмотром? Он напоминал мне портрет императора Франца-Иосифа.

– А потому, чтобы обеспечить условия, необходимые для инициирования такой встречи, – говорил дальше мой гость, – необходимо доставить на место ее проведения некий артефакт. Все мы любим эти высокопарные обороты, верно? Артефакт, – какое-то время он наслаждался звучанием этого слова.

– Я хотел бы, чтобы вы доставили его в указанное место к заданному времени. Естественно за вознаграждение, которое – я в этом уверен – придется вам по вкусу.

Шрёдингер прервался, явно ожидая моей реакции.

Проклятие.

– А выслать посылку курьером не рассматривается? – спросил я неуверенно.

В ответ я получил только полный сожаления взгляд. Стало быть – нет. Я задумался на минутку, вздохнул.

– Господин Герхард, – начал я. – Вы сильны и наверняка богаты, все указывает на то, что принять подобное задание окажется для меня выгодным. Но, сказать по правде, что-то подсказывает мне держаться от этой работы подальше, а я обычно доверяю своему инстинкту. А еще я – не мальчик на побегушках, потому с сожалением вынужден вам отказать.

Казалось, что мои слова доставили мужчине явное удовольствие, словно бы он и рассчитывал на подобный поворот событий. Он лучисто улыбнулся, а темные глаза его заблестели.

– Вы еще не спросили о награде, – сказал он.

– Я не заинтересован, – ответил я твердо. – Нет ничего такого, что мог бы мне пан предложить, или что я захотел бы от пана взять.

– Но ведь есть, есть! – Шрёдингер даже руками всплеснул. – Я предлагаю вернуть пану то, что вы потеряли.

Я внимательней взглянул в лицо моего гостя. Был он обрадован, словно ребенок, било из него счастье семилетки, что как раз узнал, что дети помладше – слабее его и что можно им докучать и безнаказанно забирать игрушки.

Мужчина привстал и расстегнул жилетку. Под ней была у него лишь верхняя часть рубахи, словно обрезанной начиная с подвздошья. Бледная кожа живота на уровне пупа была натянутой и розовой. Под ней же что-то двигалось, шевелилось, вспухало. Пупок раскрылся, треснул и расселся, словно отвратительный беззубый рот. Не было и следа крови, никакого запаха, до меня донесся только чавкающий звук. Изнутри раскрытого живота Шрёдингера, словно кассета из видика, вылезла шкатулка, которую он ловко подхватил и поставил на стол. Когда я снова взглянул на Герхарда, тот сидел у стола, застегнутый под самое горло, словно ничего и не произошло. А когда отозвался, то голос его хрустел, словно стекло под ногами.

– Посчитаете ли вы достаточной наградой отсутствие наказания?

Я снова взглянул на шкатулку, и что-то во мне свернулось в клубок и мяукнуло испугано. Я боялся того, что увижу внутри.

* * *

– Кто ты, собственно, такой? – спросила Мелания, прикуривая сигарету. Села на краю постели и притянула поближе пепельницу. Темные волосы рассыпались по спине, когда она подняла голову и глубоко затянулась.

– Волшебник, конечно же, – ответил я и поцеловал аппетитное бедро, что как раз оказалось в пределах досягаемости. Она засмеялась. Я любил, когда она смеется. Голос ее тогда меняется, и в нем слышны низкие хриплые нотки.

– О да, волшебник, – промурлыкала она и поцеловала меня. Я почувствовал дым «вога». – Но я спрашиваю всерьез. Что ты делаешь по жизни?

Я снова откинулся на подушки. Что делаю? Хороший вопрос. Это нелегко объяснить. Потому я решился уклониться:

– Я известный портной, – ответил. – Беру всякие заказы...

– Это уклонение, – Мелания снова рассмеялась. – Если не хочешь – не говори.

Сложила губки бантиком, делая вид, что обиделась, однако я чувствовал, что ее и в самом деле задело мое нежелание откровенничать. Я притянул девушку к себе. Смеясь, она погасила сигарету. Я заглянул ей прямо в глаза: нынче они были карие, в зеленых крапинках. Призналась когда-то, что она зависима от цветных контактных линз и от кофе. И от книг. И от папирос. Ни одна из тех зависимостей меня не испугала.

Ведь я любил ее! Раздумывал, возможно ли, чтобы я влюбился? Так вот, намертво? Должен ли что-то с этим делать? Какое-то признание, легализация, стабилизация и всякая-прочая-зация?

Я прижался лицом к ее пахнущим мятой волосам.

* * *

Я познакомился с нею шесть месяцев назад на скачках, в Служевце. Это был один из теплых уик-эндов октября, сезон уже подходил к концу. Стояла она с группкой знакомцев подле выгона, поглядывая на представление лошадей. Взгляд мой привлекла ее шляпка – гигантская, темно-фиолетовая, с широкой белой лентой, завязанной спереди в бант. Я подумал, что такой головной убор был бы вполне уместен и в Аскоте. Платье ее, также фиолетового оттенка, заканчивалось на середине бедра, открывая стройные длинные ноги.

Я немного приблизился и с удивлением отметил, что девушка повыше меня на добрых полголовы. Открытие, что это из-за туфелек на высокой платформе я принял с облегчением – люблю женщин ниже меня.

Слышал, как заговаривают к ней двое стоящих рядом мужчин и женщина – наверняка друзья. Я остановился неподалеку, чтобы повнимательней присмотреться к симпатичной владелице шляпки, но она, отвернувшись, как на зло, вытащила из футляра зеркалку и принялась щелкать снимки проводимых мимо коней.

Мелания, пойдем, – знакомая потянула ее за руку. – Мы должны успеть к кассе, там многовато народа.

– Идите, займете очередь. Я сделаю еще пару фоток и сразу потом – к вам, – ответила она. Наконец я увидел ее лицо – немного великоватый нос, полные губы и глаза, в которых горело нетерпение с искоркой злости. Ого, так вот оно бывает, когда дергают фотографа за работой.

Компания двинулась в сторону касс, а девушка в шляпе спокойно принялась щелкать снимки окружавших ее людей.

Это был удобный момент, чтобы подойти и заговорить. Однако я не хотел притягивать к себе ее неудовольствия, прерывая ее сессию. Это мог сделать и кто-нибудь другой. Увидел я крутящегося поблизости Пана Люпулюса. Был это один из постоянных бывальцев ипподрома, прекрасно ориентировавшийся в тематике конных состязаний, обладающий воистину энциклопедическими знаниями. Были у него два изъяна: был он свято уверен, что результаты скачек оговорены заранее, и любил поговорить. Чаще всего соединял два этих момента в длинном монологе, едва лишь попадался ему слушатель. Но случалось это не слишком часто. Пан Люпулюс вечно жаждал возможности делиться своими знаниями и подозрениями.

Говорят, что когда счастье улыбается тебе, то и ты должен улыбнуться ему. Потому я растянул радостно губы и вынул пару десяток из кармана.

Когда через миг Пан Люпулюс принялся рассказывать Мелании одну из своих длинных повестей в стиле «вот раньше было лучше», раздраженная девушка спрятала аппарат, что-то проворчала и отошла в сторону касс. Однако она недооценила собеседника: Пан Люпулюс, столкнувшись с благоприятным моментом, мог развивать свои теории часами. На этот раз он тоже не уступил, направившись вслед за девушкой быстрой трусцою.

Пора было действовать. Мелания решительно шагала, а рядом топотала живая теория заговора. Я заступил им дорогу и сказал:

– О, ты здесь. А я всюду тебя ищу. Пойдем к кассам, кони сейчас будут входить в стартовую машину.

Я заметил удивление в глазах девушки, что через миг сменилось пониманием, а потом и облегчением. Глаза у нее были черными, с синеватым отливом. Пан Люпулюс развернулся на пятке и, бормоча что-то себе под нос, ушел искать очередную жертву.

– Спасибо, – сказала, улыбаясь, девушка. – Пожалуй, вы меня спасли от этого болтуна. Вы идете сделать ставку? Мои знакомые ждут, может, присоединитесь к нам? Меня зовут Мелания, – закончила она обезоруживающе.

– Герберт, – ответил я, протягивая руку, – но если судить по очередям у касс, ты успеешь поставить разве что на следующий забег.

Она не отреагировала на мое «ты». Потому я продолжил:

– Собственно, я тебя не спас – заплатил тому типу, чтобы суметь прийти тебе на помощь.

Она рассмеялась. Молчала мгновение, потом кивнула, словно оценив идею. В ушах ее засверкали сережки: длинные, спирально скрученные нитки серебра, оплетающие в самом широком месте фиолетовый камень – скорее всего, аметист.

– Ловко. Так на кого мы ставим? – она все еще улыбалась, потому и я ответил улыбкою.

* * *

Я таращился то на шкатулку, то на Шрёдингера, неуверенный, что должен сделать.

– Смелее, – бросил он с издевкой. – Прошу, загляните.

Его вежливость куда-то подевалась. Теперь передо мной сидел маленький жестокий мальчик, что подготовил славное развлечение с обрыванием крылышек. Я боялся. Поскольку именно я и был тут мухой.

Я наклонился и взял шкатулку в руки. Была та холодной и легкой, выполненной из дерева, покрытого черным, лоснящимся лаком. Больше, чем половина блока «вогов», которые так часто покупала Мелания.

Я отворил крышку. Как и ожидал, то, что было внутри, мне не понравилось. На дне лежал темно-коричневый конверт с адресом. На конверте лежало отрезанное ухо. Судя по сережке – женское. И я знал, чье оно. Знал эту сережку.

Почувствовал, как растет во мне холодная ярость, как лед сковывает мои вены, а сердце внезапно начинает безумную гонку, отчаянно колотясь. Из горла моего вырвался животный рык – и сразу оборвался.

Я хотел убить этого мерзавца. Здесь и сейчас. Но лишь таращился, словно парализованный, на сережку с аметистом, пока не услышал колокльчика над дверью.

«Дзинь-дзинь», – брякнул он, когда дверь отворилась. И опять, когда закрылась.