Пишут мне в нашей теме, что не надо эту книгу издавать: это скучный роман роман из жизни петербургских обывателей.
Может, и впрямь так, и Калистро, сваривший в романе целый котел брильянтов и т.д. – это все обыватели. В любом случае надо решать всем вместе: неужто это так скучно, и к приключениям отношения не имеет и т.д.?
Вытащил я тут наугад кусочек главы из начала второго тома.
Не переиздавалось это после первой (1850) публикации.
Не годится в рамку, тогда так и скажите...
Отрывок намеренно даю первый попавшийся.
<...>Щукарев не мог удержать восклицания при этом неожиданном явлении.
– Что ты там нашел, Федот Севастьяныч? спрашивал Червляк, спускаясь, в свою очередь, в юрту.
Федот не отвечал ни слова и продолжал разглядывать странное существо, не переменявшее своего положения и продолжавшее также пристально смотреть на Щукарева.
Это была, по-видимому, женщина, одетая в парку – род рубашки без разреза у ворота, из китовой кожи с блестящею серебристою шерстью и стоячим круглым воротником из оленьей кожи, шириною в ладонь; поперек парки была пришита рядами козья шерсть и обвешана корольками, ремешками и носиками водяной птицы – топорка. Воротник был весь унизан бисером, выведенным узорами; к передней части его пришито несколько длинных, висевших по платью ниток, на которые нанизаны корольки и бисер. Рукава и подол парки обшиты мехом; кроме парки, не было на этой женщине никакого платья, и босые ноги её резко отделялись от зеленой рогожи, на которой алеутка сидела поджав ноги. Волосы её были завязаны сзади в пучок, немного повыше затылка; спереди они шли прямо, нависли на лоб и были обрезаны у самых бровей, так что лба было вовсе не видно. Но страннее и даже неприятнее всего было лицо этой женщины: старое и морщинистое, оно было, сверх того, татуировано весьма безобразно: от нижней части носа до средины ушей шли по обеим щекам две синеватые дорожки, а от нижней губы к подбородку – широкая полоса такого же цвета. В дырочке, проколотой под хрящом в носовой мякоти, были продеты четыре длинные нитки, с нанизанными на них корольками, янтарем и бисером; под губами проколоты еще две дыры, в которые вставлены длинные косточки; наконец к каждому уху был пришит нитками из жил, вокруг всего уха, голубой и белый бисер.
Дав Щукареву рассмотреть алеутку, Червляк сказал ему голосом, в котором выражалось удивление:
– Так и есть! Я совсем позабыл, что эту женщину мы должны были найти здесь, в этой самой юрте. Она бы не вышла из неё, если б от этого зависело её спасение.
Щукарев, в свою очередь, посмотрел с удивлением на Матвея, ожидая объяснения этих слов. Тот продолжал задумчивым и даже немного-грустным тоном:
– Пять раз был я на Уналашке, и каждый раз находил эту женщину во всякое время на этом самом месте, кроме того часа, когда восходит солнце; она встречает солнце непременно всякий день, зимою и летом, в какую бы то ни было погоду, на маленьком утесе, около того места, где мы пристали к берегу. Это такая чудовая женщина, каких мне не приходилось еще встречать на белом свете. Зовут ее: Ангагенок-Кехтындаг; по-нашему, это будет значить: «девка пуговица».
– Девка-пуговица! повторил в изумлении Щукарев. – Это еще что за название?
– Я тебе расскажу, почему оно дано ей. Посмотри пристальнее на правую руку алеутки: что ты видишь?
– Ничего особенного, кроме того, что рука эта очень грязна и что на указательном пальце ноготь очень длинен и завострен как ножик.
– Это еще ничего; это ты почти у всех алеуток увидишь. Ноготь этот служит точно ножом для работы; им разделяют они траву и даже жилы морских зверей на самые тонкие продольные волокна; с помощью этого ногтя они плетут из травы разные ковры, корзинки и мешочки; из жил сучат пальцами ровные, тонкие нитки, которыми шьют платья, или вышивают такие узоры, каких не выведет любая нижегородская золотошвейка. Вышивают они обыкновенно на коже, выделанной из перепонки, которая бывает в горле у птиц; пришивают к коже белую оленью шерсть, волосы из лошадиного хвоста, козью шерсть и даже шелк, который им дарят промышленники; все это они так искусно переплетают, что вышиванья их не отличишь издали от мелко-низанного бисера, и шьют это все иголками без ушков, сделанными из костей чаичьих ног. Если даже алеутки и нашу железную иголку добудут, то все-таки обломят у неё ушко, обточат тупой конец и сделают зарубку, чтоб привязывать к нему нитку.
– Вот что! Но ведь ты хотел мне рассказать, отчего эту алеутку назвали девкой-пуговицей.
– И впрямь, отвечал, смеясь, словоохотливый мореход: – поди ты! это уж такой чудной народец: все, о чем ни зачни рассказывать, будет не по-нашему; так как тут не пересказать их проделок? Ну, так рассмотрел ты хорошо руки алеутки?
– На правой кисти, по самой середине у нее какой-то странный нарост.
– То-то и есть, что это не нарост, а пуговица.
– Какая пуговица?
– Простая, матросская. В шестьдесят девятом году зимовал здесь капитан лейтенант Левашов. Девке этой тогда еще не было и пятнадцати лет. Ей и приглянись один матрос с русского корабля, да так, что она без него на свет Божий глядеть не могла. Матросу весной надо было уехать с острова. Он и уверь девку, что непременно вернется к ней и возьмет ее с собой в Россию. Не сказал он ей только наверное, когда приедет, а велел ждать себя всякое утро, пока солнце всходит. Хорошо еще, что не велел себя целый день дожидаться – девка тут бы на утесе и окочурилась. Ну, вот, с тех пор – этому уж скоро лет пятнадцать будет – и ждет она этого матроса, разрядившись в свое лучшее платье, всякий день от утра до вечера, не говорит ни с кем ни слова и ничего не делает. Даже есть ей сродственники кладут на колени, а без того не попросит. Дикари смотрят на нее, как на какую-то юродивую и думают, что она счастье дому приносит; да кроме того, уважают они ее за то, что она дочь их тойона, старшины. Сначала девка была еще туда и сюда и ковры плела и рассказывала, что вот матрос скоро вернется, но чем больше годов уходило, тем она становилась нелюдимее. Осталась у неё на память от матроса всего одна пуговица: она возьми, да сдуру-то и пришей ее к своей руке, чтоб всякую минуту смотреть на нее да целовать. Сначала, разумеется, рука у неё сильно болела; она все перетерпела, и кожа потом привыкла, так что теперь пуговицу разве с рукою оторвешь. Вот за это дикари и прозвали ее «девкой-пуговицей». Подумаешь, какая глупость не взбредет иногда на ум бабе!
После этого философского заключения, Червляк стал толковать о том, что дикарей, однако ж, все-таки не видать, и что надо узнать этому причину. Рассудив, что они непременно должны были принести пищу алеутке, оставшейся в юрте, он решился устроить засаду поблизости селения и захватить тех, кто вернется в юрту, принудив потом ласкою, или угрозами, объявить причину, по которой они бежали из селения. Щукарев хотел остаться сам в этой засаде, но Матвей решительно сказал, что присутствие передовщика необходимо на судне, и что он один с толмачом и другим промышленником постарается захватить какого-нибудь алеута.
– А ты пока в это время устрой по берегу речек клепцы для лисиц, сказал Матвей: – по ночам они приходят воду пить, так, авось, и попадут в капкан. А для большой охоты нужно прежде всего какого-нибудь алеута поймать; без них мы ничего не сделаем: они одни знают места, где больше зверей собирается, где бобры водятся, где надо котиков бить. Ждите нас к себе на судно и далеко не отходите от него; коли нам нужна будет ваша помощь, мы выстрелим из ружей.
Простясь с мореходом, Федот с остальными промышленниками вернулся на судно. На другой день он вздумал выпустить из трюма двух камчадалов, наказанных за пьянство от мухомора. Мера эта, однако ж, ни к чему не послужила: один камчадал, выпущенный на волю, тотчас же бросился в море и утопился, другой бежал в горы в ту же ночь.
На третий день Червляк вернулся на судно с своими товарищами. Он рассказал, что все случилось, как он ожидал: они захватили алеута, приносившего пищу девке-пуговице и, обласкав его, узнали от него причину бегства дикарей. Якуты, бежавшие с судна, еще во время плавания его к Уналашке, попали на остров, где было несколько Алеутов с Уналашки, приехавших в байдарах на бобровый промысел. Беглецы, из мщения, или для приобретения благосклонности дикарей, распространили между ними слух, что судно русских приехало с тем, чтоб истребить всех алеутов. Испуганные дикари поспешили вернуться на Уналашку предупредить своих соотечественников, и едва успели принести им это известие, как русское судно показалось в заливе. Тогда, побросав все свое имущество, алеуты убежали в горы. Пойманный и обратно отпущенный дикарь обещал разуверить своих единоземцев и обнадежить их в дружелюбном расположении промышленников.
Действительно, на другой день показалась на берегу партия алеутов, человек в тридцать. Они приближались к судну со всеми признаками боязни и недоверчивости. Чтоб совершенно успокоить их, часть промышленников положила ружья и пошла к ним навстречу, держа в руках нитки бисеру, корольков, стеклярусу. Алеуты, забыв все опасения при виде этих драгоценностей, бросились к промышленникам и стали променивать на бисер бобровые, лисьи и котовые шкуры. Другие, поблагоразумнее, просили ножей, топоров, железных и медных сосудов. Дикари были одеты в такие же парки, как и женские, только шитые из кож топорков, обвешанных козьей шерстью, красными перышками, ремешками из серебристой кожи морских котов. Штаны и сапоги их были сделаны из горла сивучей; у некоторых, сверх парки, были надеты камлеи – рубашки из кишок морских зверей, с мешком, надеваемым на голову в сырую погоду; у других были на голове деревянные шляпы в форме желоба, выходившие на аршин вперед и украшенные корольками и сивучьими усами. Алеуты были плотного сложения, невысокого роста; коленки их немного согнуты вперед от частого сиденья; смуглые лица, несмотря на узкие глаза и немного выдавшиеся скулы, были довольно приятны и движения и жесты быстры; волосы на голове черные, жесткие и прямые, на бороде весьма небольшие и редкие.<...>
цитировать
свернуть ветку