фото Андрея Щелкунова
Алесь (Аляксандр Харытонавіч) Асіпенка (7 верасня 1919, в. Пушкары, Віцебскі раён — 6 жніўня 1994[1]) — беларускі пісьменнік, сцэнарыст. Заслужаны работнік культуры БССР (1979).Нарадзіўся ў сялянскай сям'і у в. Пушкары Віцебскага р-на.. У 1935 скончыў сямыгодку у в. Бабінічы. Паступіў на падрыхтоўчыя курсы Віцебскага ветэрынарнага інстытута. Цяжкая хвароба прыкавала яго да ложка. Восенню 1937 пайшоў вучыцца на рабфак. Вучыўся на гістарычным факультэце Віцебскага педагагічнага інстытута (1939—1940). Працаваў настаўнікам у Рудаках пад Віцебскам (1940—1941). У 1942 г. — партызан, памочнік камісара па камсамолу партызанскага атрада № 7 брыгады Аляксея Данукалава на Віцебшчыне.
Раман «Вогненны азімут» («Огненный азимут») (1966):
Упраўленне галоўнага камісара Падзвінскай акругі Ота Віцінга асталявалася ў Пакроўскай царкве на беразе пры-тока Дзвіны. Па той бок гэтай мелкаводнай у стромкіх берагах рэчкі, у будынку сельскагаспадарчага інстытута, размясціўся начальнік СС і паліцыі, непасрэдна і асабіста падпарадкаваны галоўнаму камісару.
Вялізныя сутарэнні яшчэ дарэвалюцыйнай будыніны з цэментавымі падлогамі, з вузкімі шчылінамі акон, з высо-кімі жалезнымі кратамі, з доўгімі, заўсёды цёмнымі калі-дорамі лепш за ўсё падыходзілі для крывавай работы эсэ-саўцаў. Тут жа, на двары інстытута, ў новым вучэбным корпусе размяшчаўся спецыяльны атрад СД «Вільке І-а», які падпарадкоўваўся паліцыі бяспекі і СД.
Само ўпраўленне паліцыі бяспекі і СД абрала рэзідэнцыяй светлы, з лоджыямі ў венецыянскім стылі будынак мастацкага вучылішча. У прылеглым да яго лабараторным корпусе палітэхнікума, дзе год чатырыста назад жылі ма-нахі-кармеліты, размясцілася гестапа.
Абодва будынкі стаялі на крутым беразе Дзвіны. Пад імі з незапомных часоў хаваліся ў зямлі амаль не вядомыя гараджанам каменныя нішы-скляпенпі, нібы спецыяльна прыстасаваныя для допытаў зняволеных.
Гарадскі і сельскі каменданты з палявой жандармерыі занялі памяшканні банка і скурна-венерычнага дыспансера. Іх кампетэнцыя фармальна абмяжоўвалася інтарэсамі вайсковай адміністрацыі, фактычна ж яны кіравалі гора-дам і раёнам, займаючыся цывільнымі справамі.
У цэнтры горада, там, дзе каталіцкі касцёл праткнуў неба двўма гатычнымі шпілямі, у будынку аблвыканкома размясцілася штаб-кватэра 4-й арміі. Яна пакуль і распараджалася лёсам амаль мільёна людзей, што засталіся пад акупацыяй.
***
Яшчэ ў пачатку нашага стагодзьдзя Маркаўшчына знаходзілася ў трох кілямэтрах ад Віцебску. Потым па дзьвюх вуліцах — Максіма Горкага і Розы Люксэмбург сюды прыйшоў разам з трамваем горад, паглынуў старажытную Маркаўшчыну і навет значна працягнуўся далей. Паміж гмахамі і комінамі шматлікіх хвабрык і заводаў згубіліся рэшткі каменнае сьцяны ды нявысокае званіцы на беразе Дзьвіны — гэта ўсё, што засталося ад зьняважанага Маркавага манастыра, вакол якога й паўстала за даўнія часы Маркаўшчына. Сам манастыр займеў свой назоў не ад апостала і эвангелістага Маркі — патрона Вэнэцыі, а ў сувязі з тым, што заснаваў яго земянін Марка. Ужо ў ХII ст. паблізу ад манастыра на Дзьвіне вялізны валун стаўся адным зь бязыменных Барысавых камянёў — з крыжом, але бязь літараў. Першыя тутэйшыя манахі пэўне былі ня толькі духовымі воямі, бо ў ХIII ст. Немцы-мечнікі скардзяцца на «маркаўскіх гайдамакаў». Аб далейшым значаньні манастыра сьветчыць тое, што кароль Сьцяпан Батура прызначыў у 1576 г. ягонага ігумена Феафана Рпінскага архіяпіскапам Полацкім. У 1691 г. князь Багдановіч Агінскі пабудаваў тут царкву ў імя Сьвятое Тройцы. У 1913 г. «Управление Путей Сообщения» (Кіраўніцтва Шляхоў Зносін) падарвала тутэйшы Барысаў камень. У 1936 г. бальшавікі разбурылі адзін з найвыдатных помнікаў беларускае драўлянае архітэктуры — царкву Сьвятое Тройцы, і тады-ж зьнікнуў зь яе цудатворны абраз Віцебскае Божае Маці.
Калісьці, працуючы над гісторыяй віцебскіх хвабрык і заводаў, мне давялося завітаць да аднае знаёмае ватэршчыцы зь вялікае лёнапрадзільнае хвабрыкі «Дзьвіна». Можа «Дзьвіной» гэтую хвабрыку назвалі таму, што поту і сьлёзаў на ёй, пабудаванай Бэльгійцамі, пралілося ня менш, чым вады нясе родная Дзьвіна. А можа й таму, што яна сталася гэткая-ж непакорлівая, як Дзьвіна. Прынамсі ў 1907 г. работніцы і работнікі яе вывезьлі за ейныя вароты на тачцы асабліва ненавіскага ім дырэктара Прун'е, які за тыдзень перад тым зазначыў:
— Я чуюся на Маркаўшчыне ня горш, чым у Конго.
За савецкія часы хвабрыка «Дзьвіна» набыла імя «зялезнага наркома» Лазара Майсеявіча Кагановіча і запраўды, як закутая ў залезныя кайданы, прыціхла. На маю просьбу расказаць аб гаротным мінулым Маркаўшчыны, ватэршчыца адразу згадзілася, і ейнае апавяданьне захавалася ў памяці дагэтуль.
«Прывялі мяне бацькі на «Дзьвіну» васьмёхгадовай дзяўчынкай. Ад шостае да шостае падносіла я шпулі да ватэраў. Гэткіх нас, зь якіх старэйшаму ішоў адзінаццаты, мелася сорак з чымсьці. Білі нас майстры і падмайстры, білі наглядачы, што ніколі не разлучаліся зь бізунамі. Нарэшце мы ня вытрымалі і ў 1912 г. усе сорак, як адзін, забаставалі. Выйшлі мы з хвабрыкі на вуліцу і нібы ўпяршыню пабачылі, што паблізу цячэ Дзьвіна. Рынуліся мы бегма да яе, каб пакупацца. Тут нехта нам сказаў, што ўся хвабрыка спынілася. А запраўды, каб гадзіньнік спыніўся, досыць выцягнуць зь яго навет самае маленькае колца. Мы спачатку спалохаліся, але, калі, ськінуўшы зь сябе латаную ды пералатаную вопратку, пабачылі на сваіх сьпінах безьліч пісагоў, дык із злосьцю адказалі:
— Ну, і няхай стаіць!
Аднак, скупаўшыся, пайшлі зноў на хвабрыку, дзе нам не накінулі капейкі на дзень, аб якой мы прасілі, і не пазбавілі ад бізуноў. А ўначы пасьля забастоўкі абудзілі мяне сьлёзы маткі. Сьхілілася яна нада мной і, працягваючы пахавіты буйны яблык, гаворыць:
— На, ластаўка мая. Айцец Афінаген табе першае прынёс з свае яблыні, — дый плача гэтак, як толькі можа плакаць маці.
Гэта пра ранейшую Маркаўшчыну, пра якую можна й казаць і пісаць. Цяпер паслухай, братка, пра тое, што забаронена казаць дый пісаць. Паслухай, можа калі й напішаш і людзі пра гэтае даведаюцца, але на мяне не спасылайся. Нягодная я людзкое ўвагі. Проста камень хачу з душы ськінуць. Сама я разам зь іншымі пад прымусам галасавала, каб манастыр зачыніць. І вось прыехалі зачыняць і ўсіх манахаў арыштавалі. Толькі аднаму старэйшаму, векам згорбленаму ды сівому ераманаху Афінагену сказалі:
— Ідзі адсюль народны вораг на ўсе бакі. Сам неўзабаве здохнеш.
А куды яму йсьці, калі ўсе ягоныя сваякі, або тут павыміралі, або ў Сібір паміраць павысыланыя. Мы-ж тыя самыя, што галасавалі і дапамагалі потым айцу Афінагену, хто чым можа. Але ня доўга ён пасьля гэтага пражыў. На першы дзёнь мінулага Раства падабралі яго ў колішнім манастырскім садзе замёрзлым. Ляжаў ён, аберуч абдымаючы яблыню-антонаўку, якую калісьці сам пасадзіў, а зьверху яго прысыпала сьнегам. Пэўне зьлітаваліся над ім тыя самыя анёлы, што Дзіцятку Хрыста славілі. Схадзі, братка Віцьбіч, пакланіся Афінагенавай яблыні. Можа пасьля гэтага зразумееш нашую Маркаўшчыну».
Юрка Віцьбіч. Плыве з-пад Сьвятое Гары Нёман. ч. 1
***
Летом я отправил документы в Витебск, в художественное училище.
Теперь, по прошествии лет, не думаю, что это мое решение было внезапным, по всей вероятности, это было требование судьбы. Жизнь в колхозе стала невыносимой, голод и репрессии гнали людей прочь. Но взрослым бежать из колхоза было некуда, только молодежь и подростки могли найти какой-то выход.
Как раз в это время в школе появился новый пионервожатый, Виктор Кондрацкий, совсем молодой парень,[37] который женился на нашей «русице» Клавдии Яковлевне. Проработал он в школе недолго и неожиданно исчез. Оказалось, поступил в Витебское художественное училище. Однажды летом я встретил Виктора в Кубличах, и он рассказал мне об училище, показал свои студенческие рисунки. Сказал, что студентам предоставляют общежитие и даже платят стипендию целых 60 рублей! Я рассказал об этом дома, и отец мне говорит: «Езжай и ты туда, потому что тут с голоду умрешь. А там тебе стипендию будут платить. 60 рублей — это ж ого какие деньги!» Правда, отцу не очень нравилось, что я буду учиться на художника, у него был практический крестьянский ум, и отец всё время вздыхал: «Лучше бы ты стал учителей да вступил в партию, как наш Новиков. В начальство выбился!..» К разочарованию отца, стать учителем и партийцем мне было не суждено… Как, впрочем, и стать художником…
На вступительные экзамены ехал поездом (это был мой первый выход в большой мир), с пересадкой в Полоцке, в котором раньше не бывал. К поезду на станцию выехали ранним утром, на телеге, по дороге нас прихватил дождь, вымокли до нитки. Обсыхал, гуляя по Полоцку. Деревенский паренек, который настоящего города никогда не видел, я был потрясен Полоцком, всё в нем было для меня необыкновенным. Узкие, кривые, мощеные улички, магазины… Витебск поразил многолюдьем и… трамваями. С некоторым страхом ехал в трамвае от вокзала в центр. На площади висели огромные цветные рекламы кинотеатров, неподалеку возвышались громадный собор и башня ратуши.
Училище находилось в добротном старом небольшом здании — вид у него был буржуазный. Удивил мозаичный пол в вестибюле, я такого никогда не видел. (Кажется, теперь там музыкальная школа — здание уцелело во время войны.)
Основным экзаменом был, разумеется, экзамен по живописи — мы писали акварелью натюрморт, какие-то горшки. Затем были экзамены по другим дисциплинам, которые я сдал успешно, и, вернувшись домой, вскоре получил уведомление, что принят в училище.[38]
В общежитии училища на койках были голые матрасы, набитые ватой, которая свалялась в твердые комяки — спать на этих матрасах было неудобно, как на камнях. Одеяло надо было иметь свое, и я привез из дому пестрое одеяльце, которое мама достала из сундука, где хранила самые ценные вещи. Одеяльце было выткано крестиками — черное с белым, и мои недоброжелательные друзья по общежитию увидели в нем подобие поповской ризы. От их насмешек мне было стыдно, и я укрывался одеяльцем только в самые холода, сверху набрасывал тужурку. Тужурка эта принадлежала когда-то первому маминому мужу. Перед революцией он был на заработках где-то в Курляндии, во время революции приехал, привез с собой необычный для деревни гардероб — тужурку, позолоченные запонки, целлулоидные воротнички и манжеты для рубашки. Сложил всё это в сундук и уехал в Петербург. Где и сгинул. Мама ждала его чуть ли не пять лет, а затем, сходив пешком в Полоцк поклониться святой Евфросинье Полоцкой, вышла замуж за своего соседа — вдовца Владимира Быкова.
Осенью начались занятия: живопись и рисунок, которые преподавал старый художник Лейтман (впрочем, это тогда он казался мне старым). Остальные предметы были те же, что и в обычной школе. Жил я поначалу в общежитии на Могилевской площади, теперь этого названия нет — Могилевскую переименовали в Советскую. Или в Центральную, точно не помню. Потом (почему — тоже не помню) меня и еще троих студентов поселили в частном доме на площади Смоленская ярмарка. Кажется, прежде эта площадь называлась Красной.
Некоторое время спустя в училище было создано скульптурное отделение, и я вместе с несколькими ребятами перешел туда. Скульптурные классы находились не в здании училища, а в другом, которое стояло в переулке неподалеку от бывшей ратуши и художественного музея. Преподавателем нашим была скульптор Анна Ивановна Беляева, кажется, родом из Киева. (После войны ничего о ней не слыхал. Может, погибла.) Директором училища был Иван Осипович Ахремчик.[39] Его мастерская находилась в здании училища на первом этаже, окна мастерской выходили на улицу. Окна были громадные, как должно быть в мастерской художника. Иван Осипович вечером зажигал в мастерской яркий свет, но шторы не задергивал, и мы с улицы смотрели, как он работает. Помню огромный, во всю стену, холст, на котором неоконченные, полуэскизные фигуры Ленина и Сталина в зале какого-то партсъезда. (Тогда эта тема была обязательной.)
Скульптура, в общем, давалась мне легко, но нравилась меньше, чем живопись. Лепке мы учились на копировании фрагментов античных скульптур, микельанджеловского Давида, что входило в уроки постижения анатомии человеческого тела — мы лепили носы, уши, торсы. Это было нетрудно. Более сложно было с композициями — однофигурными и двухфигурными. Моей курсовой работой была фигура пограничника в шинели, с винтовкой и биноклем, прижатым к глазам. Преподавательница похвалила.
Глину для лепки в скульптурные классы откуда-то привозили, а краски для занятий по живописи надо было покупать. Мы пользовались дешевыми акварельными красками, масляные, о которых все мечтали, стоили дорого и купить их могли немногие. Маслом, помню, писал парень из Азербайджана, и мы с завистью смотрели, как щедро, лихо он «кладет мазок». Мы же бережливо размазюкивали свою акварель на небольших плотных листах ватманской бумаги. А когда отменили стипендии, и акварель стала недоступна.
Город по-прежнему восхищал, манил, удивлял громадными зданиями и витринами. Иногда я заходил в собор, в котором уже не было икон и прочего церковного убранства. Под куполом качался знаменитый маятник Фуко — как доказательство, что Бога нет и Земля вертится. Остальные соборы к тому времени уже были взорваны.
Вечно голодных студентов, однако, больше всего манили столовые. Но, чтобы зайти в столовую, требовалась смелость. Нас сковывала, даже как-то пугала непривычная обстановка, чистые белые скатерти, официантки в белых накрахмаленных передничках. Официантки смотрели на нас,[40] застенчивых деревенских подростков, с усмешкой, особенно, когда принимали наш стыдливый «заказ».
Питались в основном хлебом с кипятком — буханка хлеба в день. Стоило это 1 рубль. Однажды мы подделали пару рублей: нарисовали акварелью, потом хорошенько измяли бумажки, чтобы они выглядели как старые потертые купюры. И продавщица ничего не заметила. Но больше мы на это не отважились…
Витебск в ту пору еще сохранял славу города художников, каким слыл издавна. Кроме художественного музея, на улице Гоголя был музей знаменитого Пэна. Музей этот был открыт после трагической гибели художника — он был убит при загадочных обстоятельствах. В небольшой комнате и на стенах вдоль деревянной лестницы, ведущей на второй этаж, в мастерскую Пэна, висели его работы, выполненные в манере добротного реализма: портреты старых евреев-ремесленников, изображения лошадей, виды старинных кварталов Витебска. О прославленном ученике Пэна Марке Шагале, который жил в эмиграции в Париже, в родном городе художника ничего не знали. Но времена меняются, и через много лет я был в числе тех, кто открывал на Покровской улице памятник знаменитому земляку.
Учился я в Витебске недолго. Осенью 1940 года объявили «радостную» новость: постановлением правительства стипендии отменяются, за все подручные материалы и учебники надо платить… Денег мне из дому не присылали, да я и не просил. Лишь однажды отец, собираясь в Витебск, чтобы повидаться со мной, заехал по дороге к дядьке Степану и взял у него взаймы три червонца. Червонцы эти я растягивал как мог. Тратил главным образом на хлеб — основное мое питание. Встанешь утречком, часов в 6, и бегом к хлебному магазину — занимать очередь. А очередь громадная. Хлебные карточки в то время уже отменили, поэтому за хлебом в город ринулись колхозники всех окрестных деревень, и не только окрестных. И когда в 8 часов открывался магазин, очередь превращалась в толпу, начиналась дикая давка.
На хлеб я тратил рубль в день, но ведь надо было покупать и краски. Да и обувка моя совсем прохудилась — из[41] брезентовых гамашей вылезали пальцы… Попытался я с хлопцами найти какой-нибудь заработок — на погрузочной станции, на щеточной фабрике. Какие-то гроши зарабатывали, кое-как перебивались…
В Витебске, как ни странно, до самой войны сохранился мелкий частный сектор. И однажды на какой-то улице мы приметили маленький магазинчик-мастерскую с неумелой надписью над входной дверью — «Головные уборы шью». Хозяин магазинчика, старый Абрам, сам шил и продавал шапки. И вот, помню, я и Шевчёнок, хлопец из полесской деревни, зашли в магазинчик. (Шевчёнок потом тоже, как и я, бросил учёбу — не мог учиться дальше. Ботинок у него не было, в осеннюю распутицу ходил в рваных войлочных бурках.) Договорились с хозяином сделать ему красивую вывеску, он пообещал заплатить нам за работу 15 рублей. Нашли мы кусок хорошей фанеры, загрунтовали, покрасили, написали по-белорусски «Галаўныя уборы». На одном конце доски намалевали кепку, на другом — шляпу. Приносим заказ. Хозяин смотрел, смотрел и говорит: «А почему шляпа? Что я, шляпы делаю для буржуев?» И не взял вывеску, отказался. Видно еще со времен нэпа был напуган.
Так накрылся наш заработок. Еще какое-то время пошатавшись по городу и поисках хоть какого-нибудь заработка и ничего не найдя, я понял, что в училище мне не удержаться, с искусством придется кончать. Пошел в канцелярию за документами. Там был наш преподаватель литературы, кажется, Леванёнок по фамилии, который сочувственно сказал: «Жаль, Быков, мог бы учиться — у тебя способности…» Мне тоже было жаль, но как я могу учиться? Отнес в комиссионку последнюю рубашку, на полученные деньги купил билет до Полоцка и две булки, которые сразу и съел, присев на скамейку в скверике, в котором ныне стоит памятник Пушкину.
Приехал в свою деревню, вернулся в школу, в десятый класс. Оказалось, что в учебе здорово отстал. А еще новые порядки — учебники платные, надо покупать. Но и купить[42] негде, не хватает учебников. Дома прежняя нужда, в колхозе работа через пень-колоду, за трудодни не платят… Ни хлеба, ни дров.
Как раз в это время начался набор в новоорганизованные школы фабрично-заводского обучения (ФЗО), и я вскоре вновь оказался в Витебске, стал фэзэушником. Что в Витебске — меня радовало. Знакомый уже город, любимые музеи. И воспоминания. Невеселые, однако, воспоминания… В школе ФЗО готовили каменщиков, бетонщиков, арматурщиков — всё очень далекое от искусства. Оно стало далеким и недоступный. Основная учеба фэзэушников — это работа под открытым небом, в любую погоду, на какой-нибудь стройке: класть кирпичи, замешивать раствор… Но тут кормили, давали койку в общежитии, позже стали одевать, выдавали фэзэушную форму. В художественное училище я не заходил, разве что вечером стоял иногда под окнами, смотрел поверх занавесок на прикрытые тряпками скульптуры. Было тягостно и больно…
Зима 1940–1941 годов была очень холодная, с ветрами и жгучими морозами. А мы учились, как я уже сказал, под открытым небом. Помню, шло строительство дома на Суражском шоссе, я выкладывал угол, для чего требуется сноровка, а главное — точный глазомер, чтобы не искривить кладку. Бегали греться в цех черепичной фабрики, которая находилась рядом со стройкой, — там был затишек. Мой угол не совсем мне удался, чуточку покосился, дал крен, и наш наставник Андрей Иванович был недоволен. Какое-то время я переживал по этому поводу. (Зря, впрочем, переживал. Скоро от того дома останется груда щебня. А после войны не останется и следа — всё здесь зарастет бурьяном и крапивой…)
Василь Быков. Долгая дорога домой
***
Виктор Шкловский «Эйзенштейн». По пути в новый мир. Витебск Молодой строитель окопов, молодой театральный художник хотел ехать в Москву. Он, узнав, что студенты отзываются с фронта, выбирает не архитектуру, а новую специальность: решает изучить системы иероглифов, чтобы стать переводчиком с японского, и сразу берется за дело: изучает иероглифы, совершенно новые звучания слов; любуется тем, что в японской письменности кроме китайской иероглифической системы применяется еще восемь разных алфавитов, главным образом слоговых. Эти алфавиты связаны с разными сферами жизни, с разными употреблениями, они – как бы набор своеобразных жанров. Тут молодой исследователь-художник выясняет, что чертеж и выбор типа конструкции иногда лежат в основе явления искусства. По дороге с фронта в Москву читавший, много видевший в театре Эйзенштейн увидал еще новое. Эшелон остановился недалеко от города Витебска. Пошли на станцию за кипятком. Пошли в город. Перед глазами замелькали оранжевые круги, красные квадраты, зеленые трапеции, а потом фиолетовые овалы, черные прямоугольники, желтые квадраты. Что оказалось? Город Витебск построен из красного кирпича. Казимир Малевич, который в это время заведовал витебской школой живописи, перекрасил город. Он побелил дома, оставив красные пропуски, и положил на белый фон зеленые круги и синие прямоугольники. Город был полон желтыми квадратами, фиолетовыми овалами. Малевич был супрематист; в Москве, еще до революции, он выставил черный квадрат на белом фоне. Точнее, не квадрат, а несколько скошенный четырехугольник. Малевич говорил, что это отношение сторон и углы заменят старые иконы, изображающие богоматерь. В это время Татлин, очень большой художник, признанный в театре, в композиции старых картин выделял главные взаимоотношения линий и превращал их в абстрактную живопись. Я видел один из таких набросков у покойной художницы Валентины Ходасевич. Это был черновик анализа. Иногда в истории искусства для художника планы, письма, наброски приобретают самостоятельное значение. Старый художник Чистяков, учитель больших русских художников, человек, доживший до революции и продолжавший работать, утверждал, что учеников надо учить рассматривать живую натуру в сочетании измененных геометрических тел: тогда, когда они поймут как бы «засущность» формы, то, к чему она может быть сведена, они могут понять и конкретную форму. Малевич был участником московского восстания, превосходно рисовал. Но он захотел понять элементарную сущность живописного ощущения. Впоследствии, как известно, он перешел от абстрактной живописи к абстрактной скульптуре, создавая композиции из шаров, кубов. Казимир Малевич называл эти вещи архитектонами, и эти архитектоны в результате оказали, как мне кажется, могущественное влияние на современную архитектуру. Архитектура держалась за древние формы, созданные при других способах перекрытия, при других способах распределения пространства в городе. Архитектура одевалась в одежды старых ордеров. Она разбивала многоэтажные здания карнизами на несколько комплексов, в которых колонны объединяли этажи, они как бы закрывали декорацией конструкцию. Работа Малевича была по-своему необходима. Этот суровый, нетерпимый человек через живописную абстракцию пришел к архитектурной реальности. Одновременно с ним в Витебске работал Марк Шагал. Шагал на картинах своих писал не только свечи, пламя которых было направлено в разные стороны, не только людей на крышах, но и летящих людей (молодых и старых), летящих коней. Марк Шагал был и остался, он еще жив и прославлен как великий художник Парижа. Его картины в основном – сочетание смысловых построений, объединенных художественным единством в новое противоречие; так, например, он рисует картины – библейские истории, смешивая их с домами старых еврейских поселков Белоруссии. Это как бы две реальности. Для Малевича Шагал был академистом; он сопоставлял существующее или по крайней мере имеющее некоторую аналогию с существующим, и, насколько я помню, Малевич ограничивал работу Шагала в Витебске, не давал ему учеников. Это была борьба направлений. То, что сделал Малевич в Витебске, тоже было по-своему реально, хотя и фантастично. Красный запущенный город хотелось преобразить сейчас. Его нельзя было перестроить, его можно было только, торопясь, переосмыслить живописно. Так, Натан Альтман и другие художники во времена первых празднований Октябрьской революции конструкциями закрывали колонны старого Петербурга, как бы сдвигая александровские колонны. Так проехал через переосмысленный Витебск Эйзенштейн по дороге в Москву.
***
Булгарин, Фаддей Венедиктович
Персонажи многих его произведений — витебляне.
Из книги «Путевые заметки на поездке из Дерпта в Белоруссию и обратно, весною 1835 года», о Витебске 1835 года:
О чистоте и порядке
«Город чрезвычайно чист и опрятен. Это весьма удивительно, когда взглянем на толпы жидов! Главная улица застроена каменными зданиями. Рынок, где лавки и площадь, прекрасен. На рынок въезжают по каменному мосту, построенному бывшим здесь губернатором (ныне сенатором) П.И. Сумароковым. Это мне рассказали на площади. Память полезного дела сохраняется в народе! Вообще, Витебск имеет вид довольства и благосостояния. Во всем порядок. На улицах видны красивые экипажи и порядочно одетые люди. В лавках много товару, вообще русских фабрик. Дома выкрашены, крыши в исправности. На каждом шагу заметно попечение об благоустройстве, боковые улицы застроены чистыми и красивыми деревянными домиками. Католические костелы, как гиганты, стоят между частными зданиями».
Немного статистики
«Теперь здесь 2486 домов, в том числе 95 каменных, и 14 524 души народонаселения, церквей каменных 20, деревянных 7. Здесь одно духовное и три светских училища. В первом обучаются 59 юношей, в последних 223 юноши и только 6 девочек».
О трактирах и продуктах
«В Витебске жить недорого, по крайней мере, сколько я могу судить по трактирной жизни. Трактиров здесь два, они содержатся опрятно. Кушанье хорошее и чрезвычайно дешевое. В Петербурге нет такого ситного хлеба, как здесь: он бел, как пшеничный. Пиво превосходное, мясо и зелень дешевы и хороши – чего уж более!».
О ремесленниках
«В Витебске я имел дело с ремесленниками и из любопытства расхаживал по всем лавкам. Не могу нахвалиться порядком и исправностью. Это делает величайшую честь городскому управлению».
Предупреждение писателям
«В Витебске небольшой, но отличный круг общества. Берегитесь, господа русские писатели! Нас читают и нас судят в провинции едва ли не строже, чем в столицах. В столицах некогда заниматься словесностью. Так, по крайней мере, все говорят. В столицах автора судят по его положению в свете… В провинции все судят по собственному убеждению, и не иначе, как прочитав книгу. Особенно в Витебске тон высшего общества отзывается истинным патриотизмом, любовью ко всему русскому».
О русском языке
«В витебском дворянстве много заслуженных людей, украшенных знаками отличия: русский язык здесь чрезвычайно распространен. По-польски здесь говорят только в семье. Все дамы также говорят прекрасно по-русски. В Литве еще много не знающих вовсе русского языка».
О древностях и расставании с Витебском
«Древностей, кажется, здесь нет никаких: мне показали церковь, будто бы построенную великой княгиней Ольгой. Это одно предание.
Я весьма сожалею, что мне нельзя было пробыть долее в Витебске. Мне чрезвычайно здесь понравилось. Прелестное местоположение, порядок и благоустройство города, просвещенное общество, гостеприимство, радушие, необыкновенная вежливость высших особ, – все это сделало для меня драгоценным воспоминание о Витебске. Я здесь, как говорится, отвел душу, то есть надышался атмосферой образованности и приветливости. Мне стало грустно, когда я выехал из Витебска».
К этому числу родственников присоединилась родня моей матушки, трое двоюродных моих братьев, дети дяди моего Алексея Петровича, который по смерти моего деда переписался в купцы в Витебск и нажил порядочное состояние.
"Иван Иванович Выжигин"
https://www.litres.ru/faddey-bulgarin/iva...
[152] Кульнев родился в Витебской губернии в городе Люцин. Проезжая через этот город в 1835 году, я видел дом, принадлежавший родителям Кульнева. Дом деревянный, красивой постройки, над водою, с садом.
"Воспоминания о моей жизни"
Часть V. Глава I
Лишь только сестра Антонина узнала это, немедленно отправилась к дядям нашим, родным братьям матушки, Крайчему и президенту главного витебского суда Чучинскому, и объявила намерение свое ехать немедленно в Петербург, броситься к ногам государя и просить правосудия.
"Воспоминания о моей жизни" глава V
Содержатель станции не мог отказать в лошадях – и несколько шляхтичей взялись провожать мать мою до Витебска.
Мать моя остановилась в Витебске у брата своего, председателя, который с Валицким отправился к губернатору и донес о случившемся.
"Воспоминания о моей жизни"
Часть V. Глава ГЛАВА IV с. 172
Делайте, что вам угодно, — сказал Иоанн Сапега, воеводич витебский, — но я согласен с князем Друцким-Сокольницким, что должно требовать решительно ответа на вопрос? мир или война!
Глава 1. Вступление
"Димитрий Самозванец"
***
Бунин, Иван Алексеевич
Из автобиографического романа «Жизнь Арсеньева», о Витебске 1889 года:
В Витебск я приехал к вечеру. Вечер был морозный, светлый. Всюду было
очень снежно, глухо и чисто, девственно, город показался мне древним и нерусским: высокие, в одно слитые дома с крутыми крышами, с небольшими окнами, с глубокими и грубыми полукруглыми воротами в нижних этажах. То и дело встречались старые евреи, в лапсердаках, в белых чулках, в башмаках, с пейсами, похожими на трубчатые, вьющиеся бараньи рога, бескровные, с печально-вопросительными сплошь темными глазами. На главной улице было гулянье -- медленно двигалась по тротуарам густая толпа полных девушек, наряженных с провинциальной еврейской пышностью в бархатные толстые шубки, лиловые, голубые и гранатовые. За ними, но скромно, отдельно шли молодые люди, все в котелках, но тоже с пейсами, с девичьей нежностью и округлостью восточно-конфетных лиц, с шелковистой юношеской опушкой вдоль щек, с томными антилопьими взглядами... Я шел как очарованный в этой толпе, в этом столь древнем, как мне казалось, городе, во всей его чудной новизне для меня. Темнело, я пришел на какую-то площадь, на которой возвышался желтый костел с двумя звонницами. Войдя в него, я увидал полумрак, ряды скамеек, впереди, на престоле, полукруг огоньков. И тотчас медлительно, задумчиво запел где-то надо мной орган, потек глухо и плавно, потом стал возвышаться, расти -- резко, металлически ... стал кругло дрожать, скрежетать, как бы вырываясь из-под чего-то глушившего его, потом вдруг вырвался и звонко разлился небесными песнопениями ... Впереди, среди огоньков, то поднималось, то падало бормотание, гнусаво раздавались латинские возгласы. В сумраке, по обеим сторонам уходящих вперед толстых каменных колонн, терявшихся вверху в
темноте, черными привидениями стояли на цоколях какие-то железные латники. В высоте над алтарем сумрачно умирало большое многоцветное окно...
Там, на вокзале в Витебске, в этом бесконечном ожидании поезда на Полоцк, я испытал чувство своей страшной отделенности от всего окружающего, удивление, непонимание, -- что это такое все то, что передо мной, и зачем, почему я среди всего этого? Тихий, полутемный буфет со стойкой и сонно горящей на ней лампой, сумрачное пространство станционной залы, ее длина и высота, стол, занимающий всю ее середину, убранный с обычной для всех станций казенностью, дремотный старик лакей с гнутой спиной и висящими, отстающими сзади фалдами, который, оседая на ноги, вытащил себя откуда-то из-за стойки, когда пряно запахло по буфету этим ночным вокзальным самоваром, и стал с недовольной старческой неловкостью взлезать на стулья возле стен и дрожащей рукой зажигать стенные лампы в матовых шарах... потом рослый жандарм, который, пренебрежительно гремя шпорами, прошел по буфету на платформу в длинной до пят шинели, своим разрезом сзади напоминающей хвост дорогого жеребца, -- что это такое? зачем? почему? И как непохожа была ни на что та свежесть зимней ночи, снегов, которой пахнул жандарм со двора, выходя на платформу!
Отрывок из романа «ЖИЗНЬ АРСЕНЬЕВА» (1933)
«Дон-Кихот, по которому я учился читать, картинки в этой книге и рассказы Баскакова о рыцарских временах совсем свели меня с ума. У меня не выходили из головы замки, зубчатые стены и башни, подъемные мосты, латы, забрала, мечи и самострелы, битвы и турниры. Мечтая о посвящении в рыцари, о роковом, как первое причастие, ударе палашом по плечу коленопреклоненного юноши с распущенными волосами, я чувствовал, как у меня мурашки бегут по телу.
... Да, и я когда-то к этому миру принадлежал. И даже был пламенным католиком. Ни Акрополь, ни Баальбек, ни Фивы, ни Пестум, ни святая София, ни старые церкви в русских Кремлях и доныне несравнимы для меня с готическими соборами. Как потряс меня орган, когда я впервые (в юношеские годы) вошел в костел, хотя это был всего на всего костел в Витебске! Мне показалось тогда, что нет на земле более дивных звуков, чем эти грозные, скрежещущие раскаты, гул и громы, среди которых и наперекор которым вопиют и ликуют в разверстых небесах ангельские гласы ...
В Витебск я приехал к вечеру. Вечер был морозный, светлый. Всюду было очень снежно, глухо и чисто, девственно, город показался мне древним и нерусским: высокие, в одно слитые дома с крутыми крышами, с небольшими окнами, с глубокими и грубыми полукруглыми воротами в нижних этажах. То и дело встречались старые евреи, в лапсердаках, в белых чулках, в башмаках, с пейсами, похожими на трубчатые, вьющиеся бараньи рога, бескровные, с печально-вопросительными сплошь темными глазами.
На главной улице было гулянье — медленно двигалась по тротуарам густая толпа полных девушек, наряженных с провинциальной еврейской пышностью в бархатные толстые шубки, лиловые, голубые и гранатовые. За ними, но скромно, отдельно шли молодые люди, все в котелках, но тоже с пейсами, с девичьей нежностью и округлостью восточно-конфетных лиц, с шелковистой юношеской опушкой вдоль щек, с томными антилопьими взглядами... Я шел как очарованный в этой толпе, в этом столь древнем, как мне казалось, городе, во всей его чудной новизне для меня.
Темнело, я пришел на какую-то площадь, на которой возвышался желтый костел с двумя звонницами. Войдя в него, я увидал полумрак, ряды скамеек, и впереди, на престоле, полукруг огоньков. И тотчас медлительно, задумчиво запел где-то надо мной орган, потек глухо и плавно, потом стал возвышаться, расти — резко, металлически ... стал кругло дрожать, скрежетать, как бы вырываясь из-под чего-то глушившего его, потом вдруг вырвался и звонко разлился небесными песнопениями ...
Впереди, среди огоньков, то поднималось, то падало бормотание, гнусаво раздавались латинские возгласы. В сумраке, по обеим сторонам уходящих вперед толстых каменных колонн, терявшихся вверху в темноте, черными привидениями стояли на цоколях какие-то железные латники. В высоте над алтарем сумрачно умирало большое многоцветное окно...»
*Орган звучал в костеле святого Антония Падуанского. Вторая половина 18 века. Костел был построен монахами-бернардинцами.
***
Паустовский, Константин Георгиевич
Из путевого очерка «Ветер скорости», о Витебске 1958 года:
Давно, еще в детстве, мне почему-то очень хотелось попасть в Витебск. Я знал, что в этом городе останавливался Наполеон и что в маленьком местечке под Витебском жил Шагал. Во время моей юности этот художник прогремел по всей Европе своими картинами из жизни давно уже исчезнувшего затхлого "гетто". Об этом художнике много говорили и спорили взрослые
Так случилось, что за всю свою жизнь я не встретил ни одного человека, который был бы родом из Витебска. Поэтому некая дымка таинственности окутывала в моих глазах этот город.
Редко бывает, что наше представление о чем-нибудь совпадает с действительностью. Нос Витебском случилось именно так. Мы приехали в Витебск в сумерки. Закат догорал за Двиной. В позднем его огне холмистый город показался очень живописным. В памяти остались овраги среди города, каменные мосты над ними, старинные здания бывших католических или униатских семинарий, колоннады новых домов и ослепительные огни. Нигде я не видел таких ярких и напряженных электрических огней, как в Витебске.
Но особенно был хорош Витебск вечерним оживлением своих узких и уютных улиц. В городе соединились черты запада и юга.
***
Эйзенштейн, Сергей Михайлович
Заметки о В.В. Маяковском, из книги «В. Маяковский в воспоминаниях современников», о Витебске 1920 года:
Странный провинциальный город.
Как многие города Западного края — из красного кирпича. Закоптелого и унылого. Но этот город особенно странный. Здесь главные улицы покрыты белой краской по красным кирпичам. А по белому фону разбежались зеленые круги. Оранжевые квадраты. Синие прямоугольники. Это Витебск 1920 года. По кирпичным его стенам прошлась кисть Казимира Малевича 1. "Площади — наши палитры" 2 — звучит с этих стен.
Но наш воинский эшелон стоит в городе Витебске недолго. Наполнены котелки и чайники, и мы грохочем дальше.
goo.gl/tfozJo
***
Маяковский о Витебске
После вечера в Гортеатре мы покидаем Смоленск, и на рассвете — в Витебске. Владимир Владимирович здесь впервые. Он предлагает прогуляться. За мостом над узенькой Двиной крутой подъем по Гоголевской. Я прошу замедлить шаг, но это не в его натуре. Тогда под предлогом передышки я остановился и тем самым вернул себе попутчика. Именно в эту минуту мне бросилась в глаза вывеска на противоположной стороне улицы. Раки, кружка пенистого пива и надпись: “Завод им. Бебеля”. Я вопросительно посмотрел на Маяковского, как бы ища ответа: что это значит? Он только улыбнулся, потом скривил рот и молча продолжал путь. То и дело поэт заносил что-то в записную книжку. Тогда, как я понял позже, возникали уже наброски стихотворения “Пиво и социализм” (первоначальное заглавие — “Витебские мысли”)1. Даже в бильярдной, в которую мы попали в безлюдное дневное время, Маяковский умудрялся то и дело между ударами заносить в записную книжку наброски этого сатирического стихотворения. 1 В афише стихотворение было озаглавлено: “Имени Бебеля”. С эстрады же он объявлял по-разному: “Пиво и социализм”, “Рак и пиво”. Чаще же всего: “Рак и пиво завода имени…”, подчеркивая последнее слово. Незначительный, казалось бы, факт был обобщен: Товарищ, в мозгах просьбишку вычекань, да так, чтоб не стерлась, и век прождя: брось привычку (глупая привычка!) — приплетать ко всему фамилию вождя.П. И. Лавут "Маяковский едет по Союзу"
***
В.В. МАЯКОВСКИЙ В ГОРОДЕ ВИТЕБСКЕ (ВА Татаренко)
В.В.Маяковский… Страдающим и одиноким пришел он в русскую литературу. Критика издевалась над желтой кофтой, которая, конечно, была вызовом благонамеренной публике, но появилась от бедности, и критика не заметила, что в желтую кофту «душа от осмотров укутана».
В процессе написания работы, обращаясь к различным источникам, я узнала, что многие поколения литературоведов, критиков писали о художественном новаторстве поэта, и полемика не только не утихает, но даже активно продолжается, и до последнего слова в этом споре еще далеко.
Нужен ли сегодня В.В.Маяковский? Нужна ли нам его поэзия? Может быть, пришло время «сбросить» его с «парохода современности», как когда-то это пытался сделать с классиками русской литературы юный Маяковский? Его сделали «агитатором, горланом-«главарем», поэтом «атакующего класса», мечтавшим о том, чтоб «к штыку приравняли перо». «Бронзы многонудье заслонило чувствительную, как нерв, натуру, богатую переживаниями и радостями, умевшую любить и страдать. Он мог ноктюрны сыграть на флейте водосточных труб».
Великие поэты не умирают… Как живой с живыми разговаривает он с нами и сегодня.
Грядущие люди!
Кто вы?
Вот – я
весь
боль и ушиб.
Вам завещаю я сад фруктовый
моей великой души.
Сможем ли мы достойно принять это завещание? Все зависит от нас… Чтобы понять поэта, я обратилась к его творчеству и пришла к мысли, что многого нельзя понимать упрощенно, он – самый непрочитанный поэт.
Изучая биографию, я узнала о пребывании поэта в нашем г.Витебске. Меня это очень заинтересовало, захотелось побольше узнать, где бывал во время нахождения в Витебске, где выступал и какие воспоминания оставил. Поэтому и тема моей работы «Маяковский в Витебске».
В середине марта 1927 года по Витебску прошел слух: в город с творческим выступлением приезжает поэт Владимир Маяковский. Основания для него были: в это время Владимир Владимирович действительно совершал большую поездку по городам страны, а местная газета «Заря Запада» 12 марта, казалось бы, без всяких на это оснований, опубликовала стихотворение В.Маяковского «Корона и кепка». Спустя еще 11 дней «Заря Запада» сообщила уже официально: «В субботу, 26 марта, в Витебск приезжает известный поэт Владимир Маяковский. Он выступит с докладом «Лицо левой литературы». Тема доклада излагает следующие положения: Что такое левый Леф? Поп или мастер? Как в 5 уроков выучиться писать стихи? Как нарисовать женщину, скрывающую свои чувства? Есенинство и гитары. Можно ли рифму забыть в трамвае? и др.
После доклада Маяковский прочтет новые стихи и поэмы: «Сергею Есенину», «Письмо Максиму Горькому», «Сифилис», «Разговор поэта с фининспектором», «О том, как втирают очки» и др.
По окончании доклада ответы на записки».
Ажиотаж после публикации разразился нешуточный. Особенно стремилась попасть на встречу с В.Маяковским молодежь. И словно подогревая страсти, два дня спустя «Заря Запада» поместила еще одну информацию о выступлении поэта: « В субботу в Белгостеатре выступит известный поэт Владимир Маяковский с докладом «Лицо левой литературы».
Витебская публика впервые услышит Маяковского, который даст характеристику Асеева, Каменского, Пастернака и других поэтов «левого фронта».
В исполнительской части Владимиром Маяковским будут прочитаны наиболее сильные и характерные для него произведения последнего времени.
По окончании доклада поэт ответит на записки и вопросы. Вечер Маяковского приобретает в настоящее время исключительный интерес, как поэта, возглавляющего Леф (левый фронт искусства) и редакцию вновь издающегося журнала «Новый Леф».
В уголке рекламы, рассказывающей о репертуаре витебских театров и кинотеатров, приведено и время начала творческого вечера – «Ровно 8 часов 30 минут вечера».
Организатором этой единственной встречи витеблян с поэтом, которого вскоре «канонизировали» и назвали классиком, произведения которого и сейчас изучают в средней школе, был литератор Павел Ильич Лавут (1898-1979). В числе его подопечных оказался и В.Маяковский. Встреча с ним оказалась решающей в жизни этого человека. Несмотря на то, что позднее П.Лавут работал в МГУ, он по-прежнему занимался организацией творческих вечеров ученых и деятелей культуры, преимущественно литераторов. Однако не менее важной стороной его жизни стала пропаганда творчества Владимира Маяковского. Известность ему принесла и книга «Маяковский едет по Союзу» (Москва, 1963), в которой он рассказывал о пребывании поэта во многих городах страны, в том числе и в Витебске. Но впервые об этом П.Лавут рассказал в небольшом очерке «Из былых путешествий», опубликованном в книге «Маякоўскі ў Беларусі» (Мн., 1957): «Во время нахождения в Витебске Маяковский с утра до ночи ходил по городу. Его интересовало все – Двина, оживление улиц, старые здания, новостройки.
Лавут в своей книге пишет: «После вечера в Гортеатре мы покидаем Смоленск, и на рассвете – в Витебске. Владимир Владимирович здесь впервые. Он предлагает прогуляться. За мостом над узенькой Двиной (а по-видимому, все же Витьбой, а не Двиной – А.П.) крутой подъем по Гоголевской. Я прошу замедлить шаг, но это не в его натуре. Тогда под предлогом передышки я остановился и тем самым вернул себе попутчика, — пишет П.Лавут. – Именно в эту минуту мне бросилась в глаза вывеска на противоположной стороне улицы».
Раки, кружка пенистого пива и надпись: «Завод им. Бебеля».
Я вопросительно посмотрел на Маяковского, как бы ища ответ: что это значит? Он только улыбнулся, потом скривил рот и молча продолжал путь. Мы зашли в бильярдную, поэт, который так любил эту игру, и на этот раз был задумчивый и, ежеминутно откладывая кий, помечал что-то в записную книжку. Я уже знал, что это означает, но только поздней смог узнать, какой именно новой темой, каким конкретно свежим впечатлением была в эти часы занята мысль поэта. А Маяковский создавал в это время сатирическое стихотворение «Пиво и социализм», впервые напечатанное в том же году в московском журнале «Бузотер».
Вот как оно начинается:
Блюет напившийся.
Склонился ивой.
Вулканятся кружки,
пену пекля
Над кружками
Надпись:
«Раки и пиво
завода имени Бебеля».
И в завершении:
Товарищ, в мозгах
просьбишку вычекань,
да так,
чтоб не стерлась,
и век прождя:
брось привычку
(глупая привычка!) –
приплетать ко всему
фамилию вождя.
Думаю, что надпись
надолго сохраните:
на таких мозгах она –
как на граните.
Как ни странно, но поэтическая критика в конце концов все же сыграла свою роль: пусть не сразу, а несколько позже, но знаменитый витебский пивоваренный завод переименовали. Сейчас о Бебеле (1840-1913), одном из основателей и руководителе германской социал-демократической партии и 2-го Интернационала, известно очень немногим.
С Павлом Лавутом в свое время встречался витебский поэт Д.Симанович. От организатора литературных встреч он узнал, что на творческий вечер поэта в нашем городе было продано 339 билетов. Многие пришли по пригласительным. Но зрительный зал 2-го БГТ был гораздо вместительней (около 800 мест). А вот опрошенные им очевидцы выступления В. Маяковского в Витебске, которых он расспрашивал несколько десятилетий тому назад, утверждали, что зал был забит до отказа, люди стояли даже в проходах. Может, это и были пригласительные, те, кто пришел без билетов.
В московском музее В.Маяковского сохранилась и афиша выступления поэта в Витебске, и подлинные записки, которые тогда – 26 марта 1927 года – передали выступающему участники вечера. По утверждению Д.Симановича, имевшего возможность познакомиться с этими записками, их было всего 35.
На протяжении всей работы над докладом мне постепенно открывались неизвестные до этого страницы из жизни В.Маяковского. Это был крупнейший со времен Пушкина, принципиально новый шаг в развитии русской поэзии. Анализируя различные источники, показывающие связь Маяковского с Беларусью, хочется сделать вывод о том, насколько значимым был для него период времени, прожитый в нашей стране, что все их заслуги не остались без внимания в нашей республике.
В.В. Маяковский в Витебске
В середине марта 1927 года по Витебску прошел слух: в город с творческим выступлением приезжает поэт Владимир Маяковский. Основания для него были: в это время Владимир Владимирович действительно совершал большую поездку по городам страны, а местная газета «Заря Запада» 12 марта, казалось бы, без всяких на это оснований, опубликовала стихотворение В.Маяковского «Корона и кепка». Спустя еще 11 дней «Заря Запада» сообщила уже официально: «В субботу, 26 марта, в Витебск приезжает известный поэт Владимир Маяковский. Он выступит с докладом «Лицо левой литературы». Тема доклада излагает следующие положения: Что такое левый Леф? Поп или мастер? Как в 5 уроков выучиться писать стихи? Как нарисовать женщину, скрывающую свои чувства? Есенинство и гитары. Можно ли рифму забыть в трамвае? и др.
После доклада Маяковский прочтет новые стихи и поэмы: «Сергею Есенину», «Письмо Максиму Горькому», «Сифилис», «Разговор поэта с фининспектором», «О том, как втирают очки» и др.
По окончании доклада ответы на записки».
Ажиотаж после публикации разразился нешуточный. Особенно стремилась попасть на встречу с В.Маяковским молодежь. И словно подогревая страсти, два дня спустя «Заря Запада» поместила еще одну информацию о выступлении поэта: « В субботу в Белгостеатре выступит известный поэт Владимир Маяковский с докладом «Лицо левой литературы».
Витебская публика впервые услышит Маяковского, который даст характеристику Асеева, Каменского, Пастернака и других поэтов «левого фронта».
В исполнительской части Владимиром Маяковским будут прочитаны наиболее сильные и характерные для него произведения последнего времени.
По окончании доклада поэт ответит на записки и вопросы. Вечер Маяковского приобретает в настоящее время исключительный интерес, как поэта, возглавляющего Леф (левый фронт искусства) и редакцию вновь издающегося журнала «Новый Леф».
В уголке рекламы, рассказывающей о репертуаре витебских театров и кинотеатров, приведено и время начала творческого вечера – «Ровно 8 часов 30 минут вечера».
Организатором этой единственной встречи витеблян с поэтом, которого вскоре «канонизировали» и назвали классиком, произведения которого и сейчас изучают в средней школе, был литератор Павел Ильич Лавут (1898-1979). В числе его подопечных оказался и В.Маяковский. Встреча с ним оказалась решающей в жизни этого человека. Несмотря на то, что позднее П.Лавут работал в МГУ, он по-прежнему занимался организацией творческих вечеров ученых и деятелей культуры, преимущественно литераторов. Однако не менее важной стороной его жизни стала пропаганда творчества Владимира Маяковского. Известность ему принесла и книга «Маяковский едет по Союзу» (Москва, 1963), в которой он рассказывал о пребывании поэта во многих городах страны, в том числе и в Витебске. Но впервые об этом П.Лавут рассказал в небольшом очерке «Из былых путешествий», опубликованном в книге «Маякоўскі ў Беларусі» (Мн., 1957): «Во время нахождения в Витебске Маяковский с утра до ночи ходил по городу. Его интересовало все – Двина, оживление улиц, старые здания, новостройки.
Лавут в своей книге пишет: «После вечера в Гортеатре мы покидаем Смоленск, и на рассвете – в Витебске. Владимир Владимирович здесь впервые. Он предлагает прогуляться. За мостом над узенькой Двиной (а по-видимому, все же Витьбой, а не Двиной – А.П.) крутой подъем по Гоголевской. Я прошу замедлить шаг, но это не в его натуре. Тогда под предлогом передышки я остановился и тем самым вернул себе попутчика, — пишет П.Лавут. – Именно в эту минуту мне бросилась в глаза вывеска на противоположной стороне улицы».
Раки, кружка пенистого пива и надпись: «Завод им.Бебеля».
Я вопросительно посмотрел на Маяковского, как бы ища ответ: что это значит? Он только улыбнулся, потом скривил рот и молча продолжал путь. Мы зашли в бильярдную, поэт, который так любил эту игру, и на этот раз был задумчивый и, ежеминутно откладывая кий, помечал что-то в записную книжку. Я уже знал, что это означает, но только поздней смог узнать, какой именно новой темой, каким конкретно свежим впечатлением была в эти часы занята мысль поэта. А Маяковский создавал в это время сатирическое стихотворение «Пиво и социализм», впервые напечатанное в том же году в московском журнале «Бузотер».
Вот как оно начинается:
Блюет напившийся.
Склонился ивой.
Вулканятся кружки,
пену пекля
Над кружками
Надпись:
«Раки и пиво
завода имени Бебеля».
И в завершении:
Товарищ, в мозгах
просьбишку вычекань,
да так,
чтоб не стерлась,
и век прождя:
брось привычку
(глупая привычка!) –
приплетать ко всему
фамилию вождя.
Думаю, что надпись
надолго сохраните:
на таких мозгах она –
как на граните.
Как ни странно, но поэтическая критика в конце концов все же сыграла свою роль: пусть не сразу, а несколько позже, но знаменитый витебский пивоваренный завод переименовали. Сейчас о Бебеле (1840-1913), одном из основателей и руководителе германской социал-демократической партии и 2-го Интернационала, известно очень немногим.
С Павлом Лавутом в свое время встречался витебский поэт Д.Симанович. От организатора литературных встреч он узнал, что на творческий вечер поэта в нашем городе было продано 339 билетов. Многие пришли по пригласительным. Но зрительный зал 2-го БГТ был гораздо вместительней (около 800 мест). А вот опрошенные им очевидцы выступления В. Маяковского в Витебске, которых он расспрашивал несколько десятилетий тому назад, утверждали, что зал был забит до отказа, люди стояли даже в проходах. Может, это и были пригласительные, те, кто пришел без билетов.
В московском музее В.Маяковского сохранилась и афиша выступления поэта в Витебске, и подлинные записки, которые тогда – 26 марта 1927 года – передали выступающему участники вечера. По утверждению Д.Симановича, имевшего возможность познакомиться с этими записками, их было всего 35.
Литература
1. Буклин А.С. «…Народ, издревле нам родной».
2. Кажнян В. В.Маяковский: Хроника жизни и деятельности. – М., 1985.
3. Долгополов Л.К. Александр Блок: Личность и творчество. – 2-е издание. – Л., 1980.
4. Эткинд Е.Г. Там, внутри. О русской поэзии XX века. – СПб, 1997.
5. Сiмановiч Д. Вiцебскi дзень. – Мн.: Маладосць, 1973.
6. Подлипский А. // Народнае слова, 2007.
7. Шпаковская Г. Здесь в Витебске был Маяковский // Народнае слова, 2003.
8. Подлипский А. // Народнае слова, 1998.
9. Лавут П.И. Маяковский едет по Союзу. Воспоминания. – 2-е издание. – М.: Советская Россия, 1969.
***
Андрей Вознесенский
Война снесла 93% Витебска. Американская комиссия считала невозможным строить на том же месте и рекомендовала перенести город. Провидение, видно, сохранило домик художника и псевдоампирный особняк начала века, в кот. располагались УНОВИС-мастерские Малевича и Лисицкого. Сохранился и памятник арх. Фомина к 100-летию войны 1812 г., и чугунные орлы, и гранит целёхоньки, лишь выщерблены осколками Сейчас город известен станко- и телезаводом, пед- и мединститутом. Новое руководство более внимательно к культуре.
Увы, белые витебские соборы, пощаженные войной, взорвали в 60-е гг. люди, не любящие свою историю. Живописно расположенный на холмах и оврагах, город над Двиной утратил свой уникальный силуэт. Сейчас город планирует восстановить храм Св.Варвары с органом для концертзала и картинной галереей, оставшийся Покровский собор почти до сводов был завален окаменевшей за годы грязью. В августе этого года молодые энтузиасты Витебска очищали храм, долбили, выносили на носилках тонны грязи, очищали также собор-всё это бескорыстно, после работы или учёбы. Женщины приносили им самовары и булки.
Из эссе "Гала Шагала" 1987 г.
***
Марк Фрадкин
http://nspaper.by/2010/08/03/stolica-obla...
автор песен о Витебске: 1949 — вернулся я на Родину; в 1974 — Столица областная
«Мой родной город Витебск – старый город, – писал композитор. – Я могу говорить о нем бесконечно, потому что город юности всегда любишь особой, не проходящей любовью. Я могу говорить и о моих самых близких друзьях, которые жили по обе стороны моего дома, и о прекрасной живописной речушке, возле которой мы жили.
Она называется Витьба – это приток Западной Двины. А сама Двина делила наш город на две части. Когда мы должны были пойти на вокзал, мы говорили: «Мы идем на ту сторону»... Витебск был очень живописный город. Много садов, много фруктов. И только в Витебске рос сорт яблок, называвшихся карабковкой. Маленькие, но удивительно вкусные яблочки... Витебск вдохновил меня на создание двух песен. Одна – «Вернулся я на родину» – была создана сразу после войны, а другая – к тысячелетнему юбилею города... Нежность к моему родному Витебску глубока и неизбывна».
***
"- Если бы тебе представилась возможность выбрать место на планете, где бы ты захотел жить?
- Где-нибудь на Витебщине. Там много изумительных озёр и рек, там сосны и чудный воздух, прекрасные люди.
- А где любишь отдыхать?
- На родине, на Северном Урале. Там места чем-то напоминают Витебщину. Озёра. Грибы. Охота."
Из интервью с В. Мулявиным, с. 35 (Л. Крушинская "Нота судьбы. Владимир Мулявин".Мн. Маст. літ. 2004)
***
Куприн А.И. Звезда Соломона.
с. 412 "..и вот, кажется, в Витебске, в полусгоревшем архиве нотариуса..."
***
Успенский Л.В. За языком до Киева.
с. 111 — станция Бычиха в Витебской обл.
с. 181 — г. Витебск на р. Витьбе
***
Невдалеке от дороги, когда едешь в Витебск, стоит пустая часовня. Там после захода солнца видели, как она плакала, сидя на пороге, и её печальный голос был слышен издалека Ян Барщевский "Шляхтич Завальня" Повесть шестая. Плачка: проза о Витебске.
http://www.e-reading.club/chapter.php/145...
***
Никола́й Ону́фриевич Ло́сский (1870—1965) — представитель русской религиозной философии, один из основателей направления интуитивизма в философии.
*******
В августе 1881 г. мать повезла меня в Витебск.
Глава вторая. В витебской гимназии
Экзамены в первый класс Витебской классической гимназии я сдал хорошо и был принят в закрытый пансион (конвикт)[9]. Он помещался в трехэтажном здании рядом с гимназиею. В нем содержалось до сорока воспитанников. В верхнем этаже были спальни, а в среднем — две «занятные» комнаты для старших и младших учеников, где мы готовили уроки и проводили весь день, кроме часов игр во дворе, площадь которого была очень велика; в нижнем этаже помещалась столовая и квартира надзирателя.
Мать моя очень скоро уехала домой, и я остался один в среде, крайне чуждой и тягостной для меня. Сверстники мои были в большинстве дерзкие сорванцы. Грубые и нередко жестокие шутки их возмущали меня до глубины души. На меня они сразу набросились. Внешний вид мой, праздничный костюм с короткими штанами, соломенная шляпа с ленточками (в первые дни до получения казенного форменного платья), моя застенчивость и деликатность подстрекали шалунов к нападению на меня. Шляпу мою они назвали «брилем» и меня стали звать «брилютером». Мое мягкое произношение некоторых звуков (например, что — чьто) они стали передразнивать.
Умный и бойкий, но дерзкий мальчик Иодко подходил ко мне и спрашивал: «Умеешь играть на скрипке?» — «Нет». «Я тебя научу. Согни палец». Я сгибаю палец, он схватывает его и сильно прижимает верхний сустав к нижнему, боль получается невыносимая, стон вырывается из моей груди. «Вот видишь, ты и заиграл на скрипке», смеется мой мучитель, а я понять не могу, как можно решиться причинять такие мучения своему ближнему, и товарищи мои начинают казаться мне существами с другой планеты. «Знаешь ты, где живет доктор Ай?» спрашивает меня другой сорванец. «Нет». Он схватывает у меня клок волос на затылке и дергает снизу вверх изо всей силы. «Ай!» кричу я. «Ну, вот теперь ты узнал, где живет доктор Ай». Мой сосед в спальне, умный, живой Ромуальд Пржевальский, раздеваясь, ударил меня по лицу грязными потными носками, что было непереносимо отвратительно. Иногда я начинал плакать, но слезы вызывали такой град насмешек — «баба», «плакса», что я скоро отучился плакать, как и все почти мальчики. Например, он ставил вопрос — ответствен ли человек, бросивший без всякого дурного умысла камень вверх, если этот камень, падая вниз, упадет кому‑либо на голову и убьет его. Ответ был таков: если камень брошен вертикально, то ответственности за последствия нет, так как сила бросившего не участвует в ударе, нанесенном при падении, но если камень был брошен хотя бы немного наклонно, то доля ответственности падает на бросившего камень (его сила обуславливает горизонтальную слагаемую движения камня даже и при падении его вниз).
В первые же дни товарищи стали объяснять мне сущность половых отношений. Я усомнился в правильности их сведений. Когда кто‑то из них заявил мне, что и я таким же способом появился на свет, я возмутился и вызвал оскорбителя на дуэль, что еще более насмешило мальчуганов. С видом глубокого убеждения я стал уверять их, что дети «не всегда зарождаются таким способом», как они говорят: иногда это происходит от поцелуев. Кажется, моя уверенность подействовала на некоторых более скромных мальчиков.
В течение первых двух–трех лет, в 1881—1883 гг., попадались еще среди учеников третьего и четвертого классов великовозрастные верзилы, высокого роста почти уже сложившиеся мужчины. Потом они как‑то повывелись, и среда стала более однородною. Из учеников старших классов в конвикте обращал на себя внимание Лев Иосифович Петражицкий, будущий профессор Петербургского университета. Когда я поступил в первый класс, он был уже в VTEI классе. Бледный, худощавый юноша, он был всегда серьезен и внушал к себе уважение; иногда, случайно проходя и увидев какую‑нибудь особенно возмутительную шалость, он спокойным тоном делал замечание, несколько сдерживавшее сорванцов..В 1881 г. в двух отделениях первого класса гимназии было приблизительно девяносто учеников. Я был во втором отделении. Из первого отделения я с самого начала познакомился с Николаем (Васильевичем) Тесленко, впоследствии известным присяжным поверенным и политическим деятелем, и с Заблоцким, будущим врачом. Как люди состоятельные, они жили не в конвикте, а у своих родных. Начиная с V. класса, я учился с ними вместе, так как в V классе число учеников было уже невелико и класс был один. Режим классических гимназий, особенно в Западном крае, был такой свирепый, что из девяноста мальчиков, поступивших в первый класс в 1881 г., через восемь лет, то есть весною 1889 г. окончило курс без всяких задержек по пути только двое: Тесленко и Заблоцкий. Остальные или оставались хотя бы один раз на второй год в каком‑либо классе, или были удалены, или сами покинули гимназию.
Учение в гимназии в общем было малоинтересное. Нас душили латынью, неинтересной потому, что все внимание было сосредоточено на грамматике, а не на культуре и литературе античного мира. В первом классе было восемь уроков латинского языка в неделю. Преподаватель русского языка, кажется, Антонович, вел уроки занимательно и содержательно, но он вскоре уехал из Витебска.
Превосходны были уроки немецкого языка у Александра Ивановича Бадендика. Он был ученый, любящий языкознание вообще. От него мы получали ценные сведения не только о немецком, но и о русском языке. Говорил он по–русски безукоризненно правильно, был человеком справедливым до щепетильности, мужественно отстаивал свое мнение в педагогическом совете и пользовался всеобщим уважением даже среди гимназистов–сорванцов. Кажется, он был голландского происхождения. Бадендик был человек холостой лет сорока. Вместе с учительницею немецкого языка женской гимназии Мариею Васильевной Шабер он нанимал домик, окруженный садом. В этом саду Бадендик сам работал, прищеплял фруктовые деревья и т. п. Мария Васильевна была добродушная полная немка, веселая и живая, тоже лет сорока. П–орусски она говорила нередко с комическими ошибками, например, «прислуга у меня хорошая: и чистая, и плотная» вместо чистоплотная. Она была вдова, у нее была взрослая дочь, которая вскоре вышла замуж.
Мать моя каким‑то образом была издавна знакома с Мариею Васильевною. Отдавая меня в гимназию, она пошла к ней вместе со мною. М. В. Шабер и Бадендик любили детей; они предложили мне приходить к ним из конвикта в отпуск по субботам и воскресеньям. Общение с этими добрыми, культурными людьми было для меня отдыхом от конвикта. Когда я уходил от них в воскресенье вечером, они мне давали кучу сластей на целую неделю. Вообще я делился этими подарками со своими товарищами, но однажды, получив между прочим засахаренные яблоки, я засунул их под подушку и ел понемногу один. Товарищи это подсмотрели и утащили мое сокровище. Придя вечером в спальню и не найдя пакетика с яблоками, я был так возмущен, что решился в первый и, конечно, в последний раз в жизни пожаловаться надзирателю: в доболыпевицкой России жалоба начальству, донос, «ябедничество», как известно, считалось делом презренным: чувство товарищеской солидарности было очень развито.
Надзиратель пришел со мною вместе в спальню. Мои соседи по кровати, конечно, стали заявлять, что они знать ничего не знают, ведать не ведают. «Может быть он сам куда- нибудь засунул свои яблоки, да и забыл», сказал Иодко. Они подняли мою подушку, потом тюфак, — под ним оказался пакет с яблоками. Надзиратель повернулся и ушел, а я подавленный смущением и униженный насмешками товарищей, готов был провалиться сквозь землю.
Надзиратель наш был горький пьяница. Напивался он, вероятно, по ночам: днем незаметно было, чтобы он находился в ненормальном состоянии. Настал, однако, день, когда у него началась белая горячка. Он лежал с пеною на губах. Воспитанники толпились у открытой двери его комнаты. Он был увезен в больницу и по выздоровлении не вернулся к нам. На его место был назначен Яков Иванович Лешко, старик лет шестидесяти или более, вдовец. Для роли воспитателя он годился еще менее, чем предыдущий. Он любил скабрезные анекдоты. Обходя спальни вечером, когда мы уже раздевались, он любил присесть на край кровати воспитанника и, ведя шутливый разговор, просунуть руку под одеяло и потрепать мальчика ладонью пониже спины. Лицо у него было довольно приятное, но несколько напоминающее старый гриб; если бы несколько усилить степень разложения, увеличить его кадык, мешки под глазами, то он стал бы похож на Федора Павловича Карамазова.
Шалили мы при нем очень дерзко. Например, перед сном, когда уже мы были раздеты, у нас начиналась война подушками. Мы делились на две партии. Во главе одной предводителем был Мурзич. Это был мальчик, смелый до дерзости, сильный, ловкий, умный и волевой. Он пользовался большим влиянием в классе и был коноводом. Во главе другой партии становился тоже какой‑либо сильный и ловкий мальчик, например Сохачевский. Он был родом из Креславки, как и я, учился не особенно хорошо и славился, как великолепный плавец в саженки. Красивое зрелище было, когда он выплывал на середину широкой Двины, выбрасывая то правую, то левую руку, быстро подвигаясь вперед после каждого четкого удара ладонью о воду и выскакивая из воды так, что вся грудь была видна.
Битва подушками была очень оживленною. По условному знаку начинался бой. Стоя на своих кроватях в нижнем белье, мы начинали тузить друг друга подушками по голове, туловищу, ногам. Сраженные падали на кровать или проходы между кроватями, ловкий противник устраивал засаду и нападал сзади. Криков было мало, но топот ног и шум падений был такой, что звуки доносились до нижнего этажа. Поэтому на площадке лестницы стоял сторожевой и, наклонившись, смотрел на площадку первого этажа. Как только внизу появлялся Яков Иванович, иногда в нижнем белье, в калошах на босу ногу и начинал подниматься наверх, шагая через две, три ступени, сторожевой вбегал с криком «Лешко!»; мигом тушились огни, все прятались под одеяла и казалось спали мертвым сном, когда надзиратель входил в комнату. «Свиньи вы, тютьки вы!», начинал кричать Лешко, изрекая свое любимое ругательство; он подходил то к одной, то к другой постели, называя мальчиков по имени, но в ответ получал только сонное мычанье. Так ему и приходилось удаляться ни с чем.
Были шалости и более вредные. Мальчик Ярковский заболел какою‑то легкою болезнью и несколько дней находился в особой комнате, в лазарете. Решено было подшутить над ним, напугать его ночью. У нас была складная шахматная доска. Согнув ее пополам и быстро двигая вверх и вниз пластинки ее, можно было получить странный, ни на что не похожий треск. Один из мальчиков в лунную ночь, укутавшись в простыню, подошел к стеклянной двери лазарета и затрещал доскою. Ярковский вскочил на постели и закричал «Иезус–Мария». Раздался еще громче треск, Ярковский отчаянным голосом закричал еще громче и упал на постель. Зажгли свечу, стали его успокаивать, он едва не потерял сознание от страха.
Курение было запрещено, но почти все курили. Я еще в семилетнем возрасте как‑то взял дома окурок, зажег его и, втянув в себя дым, бросил папиросу, найдя, что курение вещь неприятная. Отец мой был страстным курильщиком, но считал это недостатком и очень не одобрял курение подростков. Однажды, когда мне было лет девять, он взял с меня честное слово, что до 16 лет я не буду курить. Слово это я сдержал; мало того, к шестнадцатилетнему возрасту во мне уже твердо укоренилось отвращение к курению и убеждение, что курение есть немаловажный порок.
Осенью 1882 г. моя мать со всеми детьми переехала из Дагды в Витебск. На окраине города она наняла маленький деревянный домик в три окна на улицу. Сестра Леля поступила в женскую гимназию ведомства Импер. Марии, а сестра Витя была принята в институт в Москве. Праздники я проводил теперь уже дома в семье. К сожалению, отношения мои к товарищам в конвикте испортились. У нас был обычай в случае ссоры заявлять: «Я с тобою не разговариваю». После этого все сношения между поссорившимися прекращались, они переставали замечать друг друга и такой разрыв мог продолжаться несколько дней, недель и более.
Не знаю почему, вследствие ли различия интересов, характера и т. п., у меня такие ссоры стали учащаться и кончилось дело тем, что у меня прекратились отношения со всеми мальчиками в нашей «занятной» комнате. Среди своих товарищей я жил в полном одиночестве, которое тяжело угнетало меня своею крайней ненормальностью. Живые предприимчивые мальчуганы, конечно, не оставляли меня в полном покое. Некоторые из них изощрялись в причинении мне мелких неприятностей; например, зная, что я брезглив, какой- либо мальчишка обмазывал край моего стола своими соплями. Молча, выносил я все такие обиды, никому не жалуясь, даже матери своей я не рассказывал о том, что происходило со мною в конвикте.
Также и гимназические дела мои ухудшились. Учился я в общем хорошо. Но латынь во втором классе так опротивела мне, что я получил за одну четверть двойку и с трудом после этого выправился настолько, чтобы не остаться на второй год в классе. Как скучно было у нас преподавание латыни, можно судить по следующему факту. Кажется, уже в третьем классе к нам в конвикт был принят Вильгельм Ланге (Василий Федорович Ланге, впоследствии ставший врачом). Он был мальчик тихий, хорошо воспитанный, скромный. Сидел он на парте в первом ряду. Однажды на уроке учителя латинского языка Кульчицкого в то время, как весь класс изнывал от скуки, слушая вялый перевод с латыни, производимый каким‑то плохим учеником, Ланге вдруг бросил в Кульчицкого вставочку, находившуюся у него в руках и попал в руку учителя. Возможно, что бедный ребенок был доведен пустотою урока до состояния, близкого к потере сознания. Поступок его до такой степени не соответствовал его характеру и примерному до сих пор поведению, что педагогический совет замял это дело и подвергнул Ланге ничтожному взысканию.
Пребывая в полном одиночестве, не принимаемый в игры своих товарищей, я наполнял свободное время чтением. Большое удовольствие доставляло мне чтение путешествий наших выдающихся писателей. С увлечением читал я, например, «Письма русского путешественника» Карамзина, «Фрегат Паллада» Гончарова, «Корабль Ретвизан» Григоровича.
Глубокое утешение во всех своих бедах я находил в церкви. Свою детскую религиозность я сохранял в полной мере. Вечером перед сном я становился на колени и молился, что исполняли немногие из моих товарищей. Все православные гимназисты обязаны были являться в праздники в гимназическую церковь имени св. Сергия Радонежского на всенощную и на литургию. Церковь была типично православная, светлая, радостная, с благостными ликами Спасителя, Богоматери и Святых. Мы стояли чинно, рядами; паркет блестел, хорошо натертый. Гимназический хор пел красиво, исполняя песнопения и обиходным напевом и разучивая иногда произведения современных композиторов. «Я внимательно следил за службою и хорошо знал порядок богослужения.
Тягостное одиночество мое длилось два года, во втором и третьем классе. Удивляюсь тому, как я вынес это без тяжелого душевного расстройства. Наконец, старшие воспитанники обратили внимание на это ненормальное положение и стали убеждать моих товарищей прекратить ссору. Кажется, особенно повлиял на моих товарищей ученик шестого класса Шультецкий, который славился у нас, как выдающийся шахматист. Примирение состоялось, и с тех пор отношения мои с товарищами были вполне хороши.
На летние каникулы мы всею семьею ездили в имение «Горы» брата моей матери, Александра Антоновича Пржиленцкого. Мы нанимали в Витебске еврейскую «балаголу», большую телегу с парусиновым верхом на случай дождя и ехали в ней сто верст по шоссе до города Невеля: в то время еще не было железной дороги между этими городами. Большое удовольствие доставляли на этом пути беседы с евреем извозчиком. Эти простые, необразованные люди проявляли напряженную умственную жизнь и наличие духовных интересов. Такой извозчик задавал нам иной раз замысловатую арифметическую задачу; когда я для решения ее составлял алгебраическое уравнение, он останавливал меня: «Нет, панич, ис алгеброю ви это легко решите; а вот ви спробуйте без алгебры». Или иной извозчик рассказывал о Талмуде и встречающихся в нем тонких различениях. Например, он ставил вопрос — ответствен ли человек, бросивший без всякого дурного умысла камень вверх, если этот камень, падая вниз, упадет кому‑либо на голову и убьет его. Ответ был таков: если камень брошен вертикально, то ответственности за последствия нет, так как сила бросившего не участвует в ударе, нанесенном при падении, но если камень был брошен хотя бы немного наклонно, то доля ответственности падает на бросившего камень (его сила обуславливает горизонтальную слагаемую движения камня даже и при падении его вниз).
Вышел я вечером и, пройдя всю ночь, добрался до Невельско–Витебского шоссе. На шоссе я пользовался всяким случаем, чтобы подсесть к обратному ямщику или попутчику крестьянину. На середине пути дошел до меня слух о страшном пожаре, происшедшем в Витебске ночью в день моего выхода: он уничтожил до трехсот большею частью деревянных домиков как раз в той части города, где жили мы.
В одиннадцать часов ночи я с волнением подходил на Сенной площади к нашему дому, боясь, что найду на его месте лишь пепелище. Оказалось, что дом наш уцелел, хотя стоящие против него дома выгорели. Матери своей я объяснил свой приход дошедшими до меня слухами о пожаре. Повидавшись с товарищами, я узнал, кто подвергся допросу и какие вопросы предлагались допрашиваемым.
***
Александр Одоевский, декабрист (проехав через границу между Витебской и Псковской губерниями он писал отцу и брату):
«Как сильно чувствуется разница между Россией и Белоруссией тотчас за межой, которая отделяет Псковскую губернию от Витебской!»
***
Оксана Іваненко. Рiднi дiти (повість)
Влітку Марину Петрівну покликали до відділу репатріації при Раді Міністрів. Вона нещодавно повернулася з евакуації і тільки почала налагоджувати життя в невеличкому дитячому будинку для дітей фронтовиків та партизанів, які загинули під час Вітчизняної війни… У неї теж загинув чоловік і син на фронті… Вона була здивована – чому її кличуть у відділ репатріації. Нікого з рідні у неї не було.
Там уже чекав на неї інспектор дитбудинків.
– Приймайте завтра дітей. Прибудуть визволені з фашистських таборів діти… Знаємо, знаємо, що ви скажете – будинок малий, де розмістити… Все знаємо.
– Ні, я нічого не скажу, – відповіла спокійно Марина Петрівна. – Я тільки спитаю: скільки дітей прибуде і де їх розмістити?
Заввідділу репатріації й інспектор засміялися. Власне, Марина Петрівна сказала те ж саме, але таким тоном, що було ясно – вона розуміє, що так потрібно, її не треба умовляти. Вона не відмовляється, вона тільки питає, як усе організувати. А це вже зовсім інша справа! З такими людьми можна працювати!
***
І ще такі ж прохання:
«Товаришу директор, дорогий! Поможіть моєму горю, поможіть зібрати моїх сиріток дрібненьких докупи. Таточко їхній загинув, і я через того клятого фашиста здоров'я загубила. Моя старша дочечка, Танечка, знайшлася, а де мій синок Владик і найменшенька, Лідочка, я не знаю.
Просителька Гончаріна Феня Петрівна.
БРСР. Вітебська область».
Гончарін… Владик Гончарін! У Марини Петрівни урвалося дихання. Владик Гончарін, який малює завжди танки і червоноармійців, кирпатенький, непосидючий, веселий хлопчина.
Це сльози радості за матір, що докупи хоче зібрати своїх «сиріток дрібненьких» і от зараз знайшла свого малого Владика. Це сльози й великого горя за всіх посиротілих дітей, за матір, яка шукає по всіх будинках Валечку Іванівну Листопадову, восьми років, з номером на ручці 66101.
***
Цей великий, докладний лист — про що він тільки не розказує Саші! І дивно — життя Галини зовсім не здається нещасним відгомоном минулого. Знову театр, нові п'єси, нові ролі (подумати тільки, вона ще грає дівчаток і хлопчиків!); студії молоді, з якою треба працювати, навчання Андрійка, успіхи Тані, і — несподівано для Саші — багато громадської роботи. Дитячі будинки. Розшук дітей. Смішна Галина. Вона в розпачі від однієї дитини, яку мусить розшукати. Якогось семирічного Ясика...
Доля сотень дітей зараз в руках Саші.
Рука тягнеться за олівцем, і вже напівсонна Саша записує у блокнот: Ясик з Білорусії. Приблизно сім років. Мати і батько партизани. Медпрацівники. Лишався з бабусею під Вітебськом.
***
Зустрілися вони куди раніше, але не пам'ятали одна одної, просто не помічали в юрбі дітей. Адже вони були зовсім маленькими, коли фашисти загнали тисячі родин за колючий дріт у Вітебську, а потім відвезли далеко-далеко в запечатаному вагоні. Тоні минав лише четвертий рік, коли забрали її з матір'ю, братиком і сестричкою. У тому ж вагоні їхала і Світланка, трохи менша за Тоню. Тоня тулилася до худих колін матері, а Світланку тримала на руках молода перелякана жінка.
***
Вони опинилися знову в концтаборі, брудні, голодні, обідрані, побиті. Ще й у Вітебську дорослих нещадно били, допитуючися, хто з партизанських родин і де партизани. А тут, в Аушвіці (діти вже потім дізналися про назву табору), били всі, і наглядачі, і наглядачки, навіть важко сказати за що. Гляне яка жінка не так, і вже над нею здіймається гумовий канчук.
***
Звичайно, ті троє не забули. Полковник Навроцький, капітан Олександр Васильович і лейтенант-перекладач, якого звали просто Вася, бо він був зовсім молодий, були твердо переконані: так, це і є ті самі Ясик Климкович і радянська дівчинка Ліда, прізвище якої поки що невідоме. Але це радянські діти. Їх треба лише вирвати з-за цих грат.
***
І Ліна Павлівна, і Галина Олексіївна писали Каті: «Скажи обережно Олі Климкович — здається, Ясика знайшли, але ще не вирвали звідти. З ним якась наша дівчинка Ліда, але її прізвище встановити важко. Цією справою відає особисто полковник Навроцький. Хай негайно Оля напише посвідки, завірить і надішле йому, зразки посилаємо».
Здається, у полковника Навроцького були вже всі потрібні докази з приводу Ясика.
***
— Ми з Радянського Союзу, — шепоче швидко-швидко дівчинка. — Але нас не віддали, бо ми нічого не знаємо, хто ми, і прізвищ не знаємо. Я знаю тільки і пам'ятаю, що мене звуть Ліда, а його Ясик, і мені одна дівчина сказала, коли ми лежали хворі, що я з Радянського Союзу. Ви звідти? Ви казали — Москва! Ясик в дорозі захворів. А Петер помер, і його кинули в море, і Надя померла, а Юріс, напевне, вночі помре. Ми в трюмі сиділи зачинені, але почули, що тут стоїть радянський корабель — ми й втекли, коли мертву Надю виносили. Я і Ясик. Бачите, він хворий, не може стояти.
(1948)
***
goo.gl/DkZX2c
Ресурсы Интернета.
Произв. и мемуары с упоминанием Витебска авторов Исбаха, Короткевича, Симановича, Маршака, Фрадкина, Алексеева, Клаза, Обуховой, Тверского, Салниека... см. ранее.
***
Дополнительно:
Любезный мне город Витебск... Мемуары и документы. Конец XVIII – начало XIX в. / вступ. ст., науч., коммент., сост., публ. В. А. Шишанова. – Мн.: Асобны Дах, 2005. – 40 с.
https://issuu.com/linkedin63/docs/ljubezn...
А. Р. Беляев http://az.lib.ru/b/beljaew_a_r/text_1911_...
Л. Лагин «Мои друзья бойцы-черноморцы» 1947. На стр. 104 очерк о своём земляке "Майор Нехамин из Витебска"