Звёзды Поэмбука.

В интернете есть громадное количество сайтов о поэзии, где обретаются легионы поэтов: мастеров, хороших ремесленников, любителей, графоманов, вообще непонятно кого...

Этим материалом я открываю цикл заметок об одном из многочисленных сайтов поэзии — Поэмбуке.
https://poembook.ru/
Говорить буду о тех, кто обратил на себя внимание талантом, рифмой, нервом, нестандартом.


Итак — anshe
------------------------------


Застрели же меня

Застрели же меня предпоследним патроном, осень,
возле входа в метро, у подъезда, в автомобиле.
От его хрипотцы на планетах сместились оси,
океаны по пояс Вселенную затопили.

Развеваются прахом останки щербатых листьев,
Бело-лунное солнце вычерпывает лимиты.
Застрели же, не мешкай, иначе она продлится —
эта серая жизнь, в коей воду мы носим ситом…

Без него я невольно слепну, мой мир не светел —
два бельма, словно линзы намазаны кашей манной.
С ним познали мы радость такую — как будто дети
неожиданно деньги нашли в потайных карманах…

Лето било волной нам в спины, ломало ребра,
Мы в минуты срастались счастливцами воедино.
И рассвет был горчично-пряным, и Бог был добрым,
А теперь я брожу разорванной половиной…

Город стал черным вороном – пасмурен, зол и скучен,
Новостройки в нём недостройками умирают.
Застрели предпоследним, последний оставь на случай,
если он, точно так же, ослепший стоит у края…




Монолог на снегу

Минус тридцать – к теплу, – только у нас на севере,
покрываются льдом и провода, и серверы.

Небо тонет в сугробах, сугроб превращая в облако,
и в глазах не снежинки, а битые стёкла, как

растворённая грань, молоко, на холсте пролитое –
горизонт заслонен многолетними монолитами.

Небеса по ночам надевают рубаху чёрную
в мелкий звёздный горох, и ложатся на склоны горные.

Обостряются чувства, и становятся даже дальние
люди близкими, и крадутся мысли о мироздании.

Здесь, на стыке небесного дна и владений Господа,
пожирает голодной крысой меня вопрос: куда

мы все катимся с этим зверским греховным голодом?
И становится холодно… Холодно, очень холодно…

А вдали самолёт рассекает рубаху звёздную,
и теплеет в висках… Вдруг в нём ты… Вдруг в нём ты. А поздно ведь.

Слишком поздно воздушному судну хвостом поблёскивать.
Я одна не замёрзну и выживу – я вынослива!

Я смеюсь этим мыслям. Но, милый мой, мне до смеха ли?
В ледяном саркофаге со снежными барельефами…




Письма, найденные в стене


Я недавно купила дом, глушь, заброшенный лабиринт.
Ночью издали глянь – так в нём, будто вечно свеча горит.

Говорили, здесь раньше жил музыкант и художник, но
молчалив, не любил чужих, по ночам открывал окно.

Тишина содрогалась вмиг, где-то в клавишах утонув,
так играл молодой старик, от любви потерявший ум.

Это было лет сто назад, говорят, и сейчас порой,
если близко к земле гроза, в доме том человечий вой.

В жилы страх нагонял, кто мог: от соседей и до бродяг –
обходи, мол, за сто дорог – это проклятый особняк.

Знаю, стены хранят слова, помнят тени, имеют нить
с давним прошлым… «Вот я! Жива! И хочу с вами говорить!»

Прислоняю ладони к ним, будто вслушиваюсь в ответ,
стены шепчут: «Поговорим...» – и выводят меня на свет.

Пол скрипит. Пробегает мышь. Стены манят шуршаньем в зал.
Из разрушенных фресок лишь уцелели её глаза.

Провожу по осколкам губ, по кусочкам былой щеки,
знаю – это она, и тут есть разгадки, они близки.

Ветер дарит подсказки мне, возвращая к её лицу…
Письма, найденные в стене, адресованы мертвецу…

Мелкий почерк, но всё ж курсив. Снизу фото – дагерротип.
Боже, как же он был красив, хоть и сед… Музыкант, прости.

Письма спали столетним сном. Ветер в стенах шумит – держись.
Я читаю его письмо и вторгаюсь в чужую жизнь…


Письма. Воспоминания

***

Бог тебя даровал весной, на губах ликовал апрель.
Так мила – не хватало нот. Обезумевший менестрель,

я забыл, что пришёл писать твой портрет, и хотелось петь.
Проходимец, не вхожий в знать, я тебя не оставлю впредь.

…Белой шёлковой простынёй прикрывала стыдливо грудь.
Выводил я твой облик днём, а ночами не мог уснуть.

Ежечасно бросало в жар, я отныне, Катрин, твой раб.
Просыпался в поту, дрожал: снова снился изгиб бедра

и пронзительный взгляд с холста, созывающий в дом химер, –
как чувствителен, лишь представь, оголённый тобою нерв.

Я такого влеченья тел не испытывал отродясь.
А туман за окном белел, падал пенкой молочной в грязь.

***

Ты сегодня была моей, жизнь делилась напополам.
Ты послала своих друзей и прислугу ко всем чертям.

***

Дождь. Деревья роняли в пруд и на землю остатки гнёзд.
«Знаешь, я без тебя умру. И, по-моему, всё всерьез, –

и добавила: – Сочтены дни мои. Ухожу. Прощай.
Помни, милый, мы все равны под полою Его плаща».

***

Без тебя что ни день, то боль: кость напильником точит бес,
разговоры с самим собой, стены серые в цвет небес.

***

Ты ворвалась бледна, как мел. Вся моя, с головы до ног.
Наш ноябрь уже чернел… Ты смеялась, пила вино.

«Остаётся недолго нам…» – прошептала, и смех твой стих…
Я тобою украшу храм и оставлю среди святых.

***

Через месяц Господня трость на снегу рисовала крест.
Мне кричали: «Незваный гость, убирайся из этих мест!»

(Конец писем)

***

Мне казалось, сам дом просил: «Всё расставь по своим местам!»
Я пошла, чтоб набраться сил, помолиться в ближайший храм.

Свечи таяли, люд, молясь, что-то пробовал рассказать,
из-под ног уплыла земля – у иконы её глаза.

Грани рушились у основ. Я узнала её черты,
осознала значенье слов «я оставлю среди святых».

Воздух вязок у алтаря, продолжает в глазах темнеть.
Пред иконой дотла горят письма, найденные в стене.

Отпускает из плена страх, ухмыляется Божий сын,
со спасителем на руках не Мария – его Катрин.

--------------------------------



Половинкина Татьяна


***
Всё верней я примечаю осень
Мнимой бездревесности московской,
Где грачей ансамбль сиплоголосый,
Где студёный ковшик звёзд расплёскан.

Словно жалость, росы после ночи.
Росточь сердца хочет заполненья,
И внимательней и одиноче
Зоркой осени глаза оленьи.

Росчерк ветра явственно-небросок.
Но ревнивой не избыть тревоги:
Кто-то шепчет из-под гулких досок
И гремит жестянкой у дороги.

Это памяти трамвай последний —
Козлорогий, плавный, как громада,
Будто Фавн, уводит в мир осенний
Дней моих скудеющее стадо.



***
В осенней скорби дымное подолье,
Не миновать зимы узорных уз.
Уже, врасплох застигнутая хворью,
Я ей взята надёжно на прикус.

Сникают изветшалых листьев кипы,
И высь строга, как скол совиных скул.
Там поездов затравленные хрипы
И над стрехой ветров хоральный гул.

Под рубищем тумана стынут сопки,
И рощи тлеют грудами тряпья.
Сквозь лязг флюгарки, жалостный и знобкий,
Утешной грусти исполняюсь я.

Как гостья, прихожу на светоч скудный,
Где в необжитом сумрачном дому
Чужая тень ликует и тоскует,
К запястью приникает моему.



***
Надломилась тоска певуче,
Изогнулась в скрипичный ключ.
Грудь к груди громоздятся тучи
И единственный душат луч.

На сужающемся закате
Как погром – тополиный пух.
Ты сказал: «Поиграли – хватит»,
Я руками замкнула слух.

Лакированным клапом* хлопнул
Гром жестокой моей беды.
И упал в тополиный хлопок
Первый такт дождевой воды.
_________________
*клап – (у пианино) откидная крышка, закрывающая клавиатуру

----------------------------------------



Скачко Елена


Лида и Альцгеймер

Лида носила пальто на вырост и полустёртые сапоги.
Мама, конечно, бы возмутилась:
«Лидка, — спросила б, – ты из тайги?»
Мама в любой разбиралась теме: в покере, в моде, в любви – гуру!
Только несносный старик Альцгеймер спутал все карты, сломав игру…
Мама врастала в постель и кресло. Путала даты и города.
То представляла себя невестой, то удивлялась: «Стара я, да?»
Плакала от напускной обиды и хохотала порой до слез.
Как-то с утра не узнала Лиду – тускло смотрела как будто сквозь…
Лида проплакала две недели, выслушав молча вердикт врача.
Ныл позвоночник, пальцы немели…
Тяжко ведь землю одной вращать.
Каша овсяная, сок морковный, капли, массажи, обход аптек…
Как-то заметила, что любовник не приходил уже целый век.
В комнате мятно пахло больницей. Кто это выдержит?
Не боец –
Был этот вёрткий сторонник блица, тонкий и звонкий, как ля диез…
Лида привыкла. Читала Гейне, Пушкина, Бёрнса, Толстого вслух —
Слушали мама и друг Альцгеймер, вот и компания больше двух…
Было на вырост – теперь болталось – старое, выцветшее пальто.
Взгляды соседей – сплошная жалость:
«Может, зайдешь к нам? – Да нет, потом…»
«Маму в приют бы – ей все равно ведь.
Вышла бы замуж, ты молода…»
Лида молчала, сводила брови.
И не здоровалась больше. Да.
Мама вернулась в утробный возраст, словно взбесившийся циферблат
Перемотал всё.
На дыры мозга мир не придумал пока заплат.
…Лиду сломала тоска, не бремя.
Похоронили в медовый Спас.
Мама не выла.
Старик Альцгеймер не отпустил и на этот раз…



Нелюбимый

Нелюбимый, послушай…
Ты нужен мне, словно в засуху долгий дождь.
Знаю точно, что ты на любой войне в адъютанты мои пойдёшь.
Будешь напрочь стоять, как стальной заслон,
– на беду свою, не корысть.
Без раздумий нарушишь любой закон и убьешь,
мне спасая жизнь.

Нелюбимый, послушай…
Прости меня. Не кривлю я душой, не вру.
Мне хотелось бы цепко тебя обнять до бессилия ломких рук.
Мне хотелось бы тенью в тебя врасти, отпечататься в каждом дне,
Раствориться, рассеяться, оплести шелковистой петлей кашне…

Я хотела бы сбить гормональный фон,
перестроить сердечный ритм.
Это ты ведь спасал меня, /а не он/ словно гуси – горящий Рим.
Это ты ко мне шел через сто дверей, замурованных на века,
Это ты не противился умереть, хоть и цель-то не велика…

Я хотела бы влезть в свой беспечный мозг
и исправить системный сбой.
Без проекта построить надежный мост и пойти по нему с тобой…
Авокадо растила бы на окне и узорчатый базилик,
И варенье томила бы на вине изо всяких малин-брусник…

Нелюбимый, послушай…
Тебе пора перестать бы меня любить –
Я ругаюсь, как девка, не ем с утра, не умею наладить быт…
У меня на окне не цветёт герань, не хватает в шкафу кастрюль.
Я курю иногда в чумовую рань и теряю ключи и пульт…

А еще я бегу, как диванный йорк, за огромным безродным псом
/разорвав и ошейник, и поводок/– через лужи, пустырь, песок…
Принимаю на веру его игру.
И ломаю себя, как грош.

Нелюбимый, иди...
Только я умру, если завтра ты не придёшь.



Слышишь, мама?

Я сломалась, мам, так уж вышло...
Ты учила меня иначе:
Там, где низко, — взметнуться выше,
Там, где серо, — покрасить ярче.

Если грустно — держать улыбку,
Если радостно — веселиться...
Иногда промолчать как рыбка,
А порой заклевать орлицей...

Не служить никогда в придворных,
Даже если за это платят...
На войну выходить не в форме —
Только в модном нарядном платье....

Ты учила меня быть гибкой,
Словно ивовый тонкий прутик —
В ураганах они не гибнут,
На дрова их никто не рубит...

Я сломалась, мам, как игрушка,
Запаршивела, как дворняга...
Продырявилась, словно кружка,
Побывавшая в передрягах....

Вагонеткой слетела с рельсов,
А до станции верст под триста...
И с безумием погорельца
Я качусь по прямой без смысла...

Разболелось, мам, что-то горло
От несказанных слов, наверно...
Может, зря я молчала гордо,
И узлом заплетала нервы?

Я сломалась, мам, это правда,
Вместо мыслей — сплошная ересь...
Только это сегодня.
Завтра
Я взлечу еще выше. Веришь?

Пахнет воском. Фитиль горящий
Разрезает прохладу храма...
Ты хотя бы во снах почаще
Приходи ко мне, слышишь, мама...