| автор |
сообщение |
polakowa1 
философ
 
|
 8 декабря 2019 г. 15:08 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
Действие повести «Вселенная» — крайне уникальная ситуация – происходит за пределами двухсотлетних рамок хайнлайновской схемы. И тем не менее Хайнлайн нашел там для неё место. Заметка на схеме показывает, что этот корабль был послан примерно в 2120 году обществом Ковенанта.
Тогда чего же будет нельзя занести на схему?
И Хайнлайн задумал ещё один рассказ о ближайшем будущем, где Соединённые Штаты разработали атомное оружие, но не могут доверить его никому ещё, и поэтому, вопреки своим склонностям, должны были взять на себя ответственность за судьбы мира. И как он сначала задумал, на его схеме против отметки 1950 год появилась ещё одна запись.
Но в жизни исследования атомной энергии не стояли на месте. Даже в конце 1940 года, за год до вступления Соединённых Штатов во Вторую Мировую войну и через два гола после того, как в Чикагском университете была получена первая цепная реакция атомного распада, Хайнлайну — и вместе с ним Кэмпбеллу – показалось, что атомное оружие будет разработано уже к концу нынешней войны.
И Хайнлайн – Ансон Макдональд – позволил себе в большой статье фантазии полностью выйти за рамки своей настенной схемы. Он предположил, что Вторая Мировая война пойдёт к концу в 1944 году, после атомного удара, превратившего весь Берлин в радиоактивную пыль; и сразу за ней последует короткая, но напряженная борьба за господства между Соединёнными Штатами и Россией.
Он назвал этот мрачный рассказ «Внешняя полиция», Кэмпбелл переименовал его в «Неудовлетворительное решение» и опубликовал вместе с повестью «Вселенная» в майском за 1941 год номере «Эстаудинга».
Следующий рассказ «А ещё мы выгуливаем собак» («Эстаундинг», июль, 1941 год) также вышел за подписью Ансона Макдональда. Этим Хайнлайн, видимо, хотел показать себе, что хотя в рамках его гибкой схемы будущего можно поместить почти всё, он не должен вечно оставаться внутри рамок этого будущего.
Этот рассказ повествует об особой компании «Дженерал сервис», которая берётся за любое в рамках закона задание за определённую плату. Они берутся за создание комфортабельных условий на Земле для конференции «представителей каждой разумной цивилизации в нашей Солнечной системе – в том числе марсиан, юпитериан, титанианцев и каллистиан.»
Очевидно, что этот рассказ не вписывался в хайнлайновскую схему будущего – хотя бы потому, что этих всевозможных инопланетных цивилизаций нет ни в одном из остальных его предвоенных произведений. Однако после войны Хайнлайн однажды спросил себя: «А почему бы нет?»; и рассказ «А ещё мы выгуливаем собак» вошёл в официальный канон, и действие его стало датироваться 2000 годом.
И только тогда, в начале 1941 года после всяческих экспериментов Хайнлайна первое официальное заявление о связанности его будущего сделал Джон Кэмпбелл. В «Грядущих временах», колонке февральского номера «Эстаундинга», после анонса «Логики империи» редактор счёл нужным добавить:
«Я хочу упомянуть о том, что возможно заметили уже постоянные читатели «Эстаундинга»: все научно-фантастические произведения Хайнлайна объединены в общий цикл, рассказывающий историю будущего всего мира и Соединённых Штатов. Хайнлайн тщательно разрабатывает её, и в каждом произведении появляются всё новые детали. У него имеется схема истории будущего с занесёнными на ней героями, датами важнейших открытий и т.д. Я постараюсь уговорить его разрешить мне сфотографировать эту схему; и если она будет у меня в руках, то я, конечно же, её напечатаю».
В этой своей заметке Кэмпбелл, разумеется, не полностью искренен ради лучшей рекламы. Он ведь отлично знал, что не вся хайлайновская научная фантастика входит в этот цикл и что не входит в него, например, «Шестая колонна» Ансена Макдональда, печатающаяся в этом номере журнала. К тому же раньше выхода повести «Логика империи», которая должна объединить два основных цикла хайнлайновских произведений, ни один читатель «Эстаундинга» не мог быть уверен, что все эти вещи входят в один цикл.
Усвоив этот намёк или подсказку, читатели едва ли могли просмотреть связь между собой двух хайнлайновских циклов, которая наличествует в «Логике империи». Именно это и было нужно редактору. Он хотел, чтобы хайнлайновскую историю будущего взяли на заметку.
Ранее в июньском за 1940 год номере «Эстаундинга» — выделявшегося своей обложкой, на которой Роджерс изобразил хайнлайновские катящиеся дороги – Кэмпбелл уже намекал в своей редакторской колонке: «План цивилизации будущего – вот необходимое условие достоверности всякой истории о будущем». А сейчас перед ним был пример: сложная, гибкая схема будущего Атомного века.
Но Кэмпбелл не удовольствовался тем, что его авторы и читатели узнали о существовании хайнлайновской истории будущего. Он желал, чтобы они последовали поданному примеру и научились бы соединять свои произведения вместе. Поэтому он не успокоился, пока не опубликовал схему Истории будущего на двух страницах в майском номере «Эстаундинга».
Майский за 1941год номер «Эстаундинга» стал самым важным после июльского номера за 1939 год и вообще один из лучших номеров журналов кэмпбелловского Золотого века. Там были «Вселенная» и «Неудовлетворительное решение», второй рассказ Азимова о роботах «Лжец» и ещё часть выходившего перед войной в «Эстаундинге» романа Л. Спрега де Кампа «Краденые солнца». Но центральное место в этом номере журнала занимала схема истории будущего Хайнлайна.
Она сопровождалась статьёй Кэмпбелла под названием «Грядущая история». В ней Кэмпбелл формально переопределяет научную фантастику в применяемых Хайнлайном терминах. Он пишет: «В глубоком смысле научно-фантастические романы являются «частным случаем романов исторических, лежащих по другую сторону истории. Это история, которая ещё не случилась».
Научная фантастика прежде никогда не рассматривалась в таком ракурсе. Но публикация схемы Истории будущего Хайнлайна стало показателем принципиально иного ощущения, как создаётся научная фантастика и о чём она.
Конечно, тогда писатели фантасты в изобилии создали циклы произведений. Но это всегда были приключения героев или группы героев, неизменно открывающихся в границах некой хорошо разработанной формулы. Никто не подумал о цикле, объединённом не общим главным героем, но интересом в поворотах, изгибах и возвратам в грядущей общественной и человеческой жизни.
Однако Хайнлайнне не только проделал это, но и своей схемой неопровержимо доказал, что сделал. Эта схема взяла пригоршню рассказов и превратила её в нечто явно единое целое. Это была самая детальная, многоликая и взаимосвязанная картина будущего, которому не было аналогов, поэтому внешне убеждает, что это некие страницы, вырванные из книги завтрашнего дня.
Сейчас мы уже ясно можем утверждать, какой во многом убедительной и реальной выглядела хайнлайнская История будущего с её картинами грядущего мира, мира разнообразного и меняющегося! Будущее, описанное Олафом Стэплдоном в «Последних и Первых людях», быть может обширнее и глобальнее, но тем не менее контуры ближайших двух столетий в Истории будущего смогли продемонстрировать нам более широкое многообразие общественной активности человечества, большую разновидность мышлений; в нём больше живости и разнообразия, нежели у Олафа Стэплдона на протяжение всех его двух миллиардов лет вместе взятых. По сравнению с хайнлайновским будущим Атомного века с его изменением на изменении, стэплдоновская старомодная, века Техники точка зрения на будущее кажется статичной и монотонной.
С целью вырваться из тисков предопределённости и создать для себя будущее свободой воли Хайнлайн использовал все средства современной научной фантастики, чтобы высвободиться из тех рамок пространства и времени, которые уже успели установиться в «Эстаундинге» образца 1939 и 1940
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
9 декабря 2019 г. 14:44 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
Алекс и Кори Паншин « Мир За Холмом». Перевод Павла Полякова
(https://fantlab.ru/edition236178 Алекс и Кори Паншин « Мир За Холмом»)
Глава 13 Смена отношений
/…/
Однако с другой стороны, сам Азимов не мог сочинять произведения, в которых высшее человечество установило бы своё господство над всеми недоумками-инопланетянами. Это просто противоречило всему, во что автор верил.
И он знал, что должен что-то сделать, если намерен и дальше работать с Кэмпбеллом. Но что именно?
Когда Азимов принялся за свой следующий рассказ, то кроме проблематики истории, обратил особое внимание на его названия. Он написал рассказ о роботе-няньке и назвал его «Робби». Но Пол переименовал его в «Странного друга детей», а Азимов счёл рамки нового заглавия слишком узкими.
/…/
У «Робби» имелась своя цель. Он стал ответом на произведения ужаса эпохи Романтизма и века Техники от «Франкенштейна» до «Р.У.Ра», в которых искусственные существа восстают против своих создателей-людей и убивают их.
В рассказе Азимова герой покупает одну из первых моделей робота-няньки для своей маленькой дочери, но его жене не нравиться эта идея. Она заявляет:
«Выслушай меня, Джордж! Я не хочу доверять своего ребёнка машине, и мне всё равно, умная это машина или нет. У неё нет души, и никто не знает, что у неё на уме. Нельзя, чтобы дети смотрели на всякие металлические штучки!»(пер. А.Иорданского – далее А.И.)
Её муж Джордж на все эти страхи-пережитки прошлого отвечает:
«Робот куда надёжнее любой няньки. Ведь Робби создан с единственной целью – ухаживать за маленьким ребёнком. Всё его мышление рассчитано специально на это. Он просто не может не быть верным, любящим, добрым. Он просто устроен так». (пер. А. И.)
Почти все предшественники Азимова – за одним значительным исключением: механический человек Тик-Так из книги Френка Л. Баума о стране Оз – учёный или изобретатель создавал робота или андроида, но это существо обладало собственной волей, мыслями, поступками. Поэтому не было гарантии, что в один прекрасный день он сойдёт с ума. Азимов же готов допустить, что цели и ценности у создаваемых существ можно запрограммировать, задать их в процессе конструирования.
Наконец Азимов высказывает свои мысли о роботах следующим образом:
«Рассматривать робота просто как ещё один артефакт… Как всякая машина робот будет сконструирован несомненно надёжно, насколько это вообще возможно. Если роботы окажутся столь развиты, что научатся мыслить, их мысли должны быть заданы людьми-инженерами в качестве дополнительной предосторожности. Безопасность не может быть совершенной ( а что это такое?), но будет такой надёжной, насколько будут на это способны люди».
Но существовала ещё одна точка зрения о роботах, которая была выражена в том же рассказе «Робби»( Неподходящая компания). На протяжении всего этого азимовского рассказа об этой немой металлической конструкции говорится как о живом существе. Особенно ярко это проявляется, когда Джордж говорит о своей маленькой дочери: «Всё дело в том, что для Глории Робби человек, а не машина». (А. И.)
Для Азимова робот – это не чудовище, от которого нужно защищаться. Но если он не чудовище, то какова же его истинная природа? Он что, абсолютно надёжная машина? Или существо, с которым можно дружить? Или даже нечто более глобальное и великое, чем всё это, нечто возможно неведомое?
Ответы на все эти вопросы Азимов искал на протяжении всей своей карьеры писателя-фантаста. Однако в своём первом рассказе о роботах Азимова интересовала не столько истинная сущность роботов, сколько демонстрация их надёжности.
Робби–няньке, в конце концов, удалось завоевать доверие всей семьи. В его верности убеждаются все, когда робот спасает Глорию от колёс автоматического трактора. Мы можем с уверенностью полагать: что бы ни случилось верный, добрый и любящий Робби всегда готов первым прийти на помощь своему маленькому питомцу. И он всегда делает это.
/…/
Но когда сам Азимов перечитал «Робби», то рассказ ему не просто понравился – несмотря на смену названия – но в нём писатель заметил слабый след тех новых историй о роботах, которые Азимов планировал написать. Он вспоминал: «К тому же эта идея увлекла меня тем, что истории о роботах не имеют отношения к моим спорам о высшем/ низшем с Кэмпбеллом. Почему бы не написать иначе?»
Действительно, почему бы нет?
Азимов не кривил душой, когда утверждал, что не видит проблемы, как написать ещё целый ряд историй, подобных «Робби», где люди признают наконец совершенство роботов, которых создали, которыми управляют и которые действуют согласно вселенским принципам действия. Более того в порыве вдохновения Азимова осенила точно такая идея, которую мог во всём блеске развернуть перед автором Кэмпбелл, но не сделал этого. Это идея о новом порядке, который наступит благодаря созданных надёжных роботов.
В это время Азимов думал, что не будет писать цикла небольших очевидных рассказов, в которых милый честный верный робот молча делал бы то, что обязан был делать.
А что, если робот научится говорить?
А что, если он осмелится возражать?
А что, если робот сформулирует свою, совершенно новую точку зрения на вещи?
На какие самые крамольные мысли, слова и поступки будет способен этот надёжный робот? И каким образом этот противостоящий и бунтующий робот мог подойти и устроить Джона Кэмпбелла?
В век Техники благодаря паническому страху, который испытывали перед безукоризненной логикой их мыслительных процессов и максимальной эффективностью их функционирования, роботы вполне могли казаться совершенством для своих создателей. Поэтому, что если хорошо контролируемый робот заявит о своём чётком превосходстве в логики и функционировании и даже положит это в основу своей новой религии?
Азимов вспоминает:
«Моим намерением было написать о роботе, который не верил бы, что собран на предприятии и считал бы людей своими слугами, а себя венцом творения, которого бог создал по своему образу и подобию. Более того этой вере способствует вся его логика, и само слово «Логика» было вынесено в название рассказа».
На вид это была в точности такая же идея, которую Кэмпбелл всегда требовал от него. Но в ней имелась одна скрытая изюминка. По форме он в точности соответствовал жанру рассказа о технике, который Азимов, ребёнок «из молодых да ранний», часто использовал в школе или дома, дабы продемонстрировать свои претензии на авторство, но, с другой стороны, не нести ответственности за него. Чтобы дождаться нужного момента и одновременно не вызвать ехидных замечаний и вопросов, которые выявили бы некоторую его ограниченность, противоречивость, лицемерие, а потом с невинным видом наблюдать, всё ли поймут его отец или учитель и тихо радоваться, если окажется, что не всё.
Как Дон А. Стюарт и как редактор «Эстаундинга» Кэмпбелл любил представляться несомненным знатоком общественного мнения. До сих пор Азимов слушал Кэмпбелла, конфликтовал с Кэмпбеллом, пытался, без особого успеха улестить Кэмпбелла, но никогда не замечал его недостатков. После же «Гомо Сол» Азимов оказался готов признать Кэмпбелла простым смертным.
В писателе боролись бунт и смирение. Он хотел преклоняться перед Кэмпбеллом. Но он желал вступить с ним в схватку и защитить собственные ценности. Он мечтал идти в НФ кэмпбелловским путём. Но он ещё и отстаивал право по-своему думать и по-своему верить.
И все эти противоречия нашли своё отражение в «Логике». Писатель приложил здесь все силы и предложил Кэмпбеллу то , что больше всего нравилось редактору. И в то же время вложил в эту вещь хитрую и коварную ловушку и затаился, следя за кэмпбелловской реакцией.
Он предложил произведение о двух учёных-искателей космических приключений, похожих на кэмпбелловских Пентона и Блейка. Подобная команда уже использовалась Азимовым в его четвёртом, предложенном Кэмпбеллу рассказе летом 1938 года. Тогда редактор без комментариев вернул этот рассказ. Но сейчас Азимов подготовил для Кэмпбелла улучшенный вариант этой команды-испытателей роботов Грегори Пауэлла и Майкла Донована.
И название «Логика», конечно, носил отпечаток однословных заглавий для вещей Дона А. Стюарта. Азимов знал, что Кэмпбеллу нравятся такие туманные, но многообещающие названия. Уже за первые годы своего редакторства Кэмпбелл успел опубликовать вещи, которые назывались «Толчок», «Давление», «Гордость», «Свойство», «Прицел», «Наследство», «Правосудие», «Миссия», «Проба» — не говоря уже о «Вселенной», «Приходе ночи», «Силах» и множество других. С тех пор, как Кэмпбелл переименовал «Ад астра» в «Устремления», Азимов предпринял уже полдюжины подобных безуспешных попыток, но он был не прочь попробовать ещё раз.
А самое главное, в рассказе была заложена идея, за которую, по мнению Азимова, не мог не ухватиться Кэмпбелл. В нём описывалась религия – религия роботов – как неизбежное следствие мощи вселенских принципов действия. И это не могло не привлечь внимания редактора.
И, наконец, задачка. В рассказе «Логика» действуют люди и созданные ими низшие существа. Но существа не настолько низшие, чтобы не оспаривать подобного положения вещей и продолжать оставаться при своём мнении и после завершения истории. Интересно, как Кэмпбелл воспримет это?
23 октября 1940 года Азимов вместе с планом и набросками рассказа «Логика» пришёл в кэмпбелловский кабинет «Стрит и Смит». И, как он и рассчитывал, Кэмпбелл ухватился за идею этого рассказа обеими руками. Более того, он пришёл в полный восторг! Даже на прощание Азимову, возвращавшемуся домой в Бруклин, редактор заявил, что желает видеть этот рассказ у себя как можно быстрее.
Великолепно! Беспрецедентно! И нет больше сил.
На самом же деле, когда Азимов сел за этот рассказ, то обнаружил, что не в состоянии его написать. Четырежды он брался за дело, набрасывал пару страниц, а потом всё перечёркивал.
Возможно, одной из причин этих колебаний было то, что Азимов пытался слишком многое вложить в один небольшой рассказ, и писателю требовалось время, дабы разобраться во всех его хитросплетениях. Но главное, видимо, было то, что все азимовские мечты, расчёты, желания и амбиции были выполнены и удовлетворены вспышкой кэмпбелловского энтузиазма. Он как будто добился наконец того внимания и понимания, к которому прежде так стремился, и из-за этого оказался сбит с толку, ибо не знал, что делать дальше.
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
9 декабря 2019 г. 14:48 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
Впрочем сам Азимов вполне откровенно заявляет: «В этом случае справиться с Кэмпбеллом удалось несравненно легче, нежели с пишущей машинкой».
Наконец после восьми дней непрерывной и бесполезной работы над рассказом Азимов решается просить помощи у Кэмпбелла. С полным сознанием своей бездарности, он идёт к редактору и признаётся, что начало рассказа у него не клеится.
И Джон Кэмпбелл не обманул ожиданий. В нужное время он сумел подать Азимову нужный совет, дав заключительный урок молодому писателю, дабы тот научился писать современную научную фантастику.
Кэмпбелл тогда сказал: «Азимов, если вы никак не можете справиться с началом вещи, значит, вы неправильно выбрали точку отсчёта и , скорее всего она у вас слишком ранняя. Перейдите к более позднему эпизоду и начните снова с этого места».
/…/
. И именно в таком совете нуждался Азимов, чтобы понять, как ему взяться за свою «Логику».
«Логика» начинается со странного и многообещающего эпизода. Мы оказываемся в не столь — отдалённом будущем на одной из множества космических станций, которые добывают солнечную энергию и передают её на Землю и другие планеты. Жара, солнечная радиация, электромагнитные бури делают работу на таких станциях очень трудной, почти нестерпимой для людей, и поэтому для них разрабатываются новые экспериментальные серии роботов. В начале рассказа лучшие из азимовских роботоиспытателей стоят перед первым таким роботом QT-1 и объясняют ему, откуда он взялся:
«Грегори Пауэлл чётко и раздельно произнёс:
— Неделю назад мы с Донованом собрали тебя.
Он нахмурился и потянул себя за кончик уса» (пер. А. Иорданского – далее А.И.)
Робот Кьюти задумывается на минуту и отвечает: «Вы представляете себе, Пауэлл, всё серьёзность этого заявления?».
Если мы сами немного подумаем над этой ситуацией, то весьма удивимся. Зачем экспериментального робота-софиста доставили на космическую станцию в разобранном виде и собрали буквально только что? Почему на такой значимой станции, как эта, оказалось всего два человека? Почему QT-1 забыл первый момент своего пробуждения и Пауэлла с Донованом, которые, несомненно, стояли рядом, гордые за творение своих рук? И с какой стати, наконец, истинное положение вещей не становится известно Кью с момента первого проблеска его разума?
Дальнейшее не развеивает наших недоумений. Прошла уже целая неделя, прежде чем Пауэлл завёл этот разговор с роботом о его происхождении. По неизвестной причине Пауэлл не выказывает уверенности в своих словах. Он слишком патетичен, хмурится, кусает усы, и всё это может быть расценено как сомнения. Кьюти же, робот, которому неделя от роду, наоборот, исполнен веры в свою правоту. Он, быть может, совершенно не знает фактов, но, тем не менее, является самоуверенным философом, и для него интуиция, логика, дедукция и умение строить гипотезы имеет первостепенное значение в деле поиска истины. Почему так случилось?
Конечно, если бы Азимов долго и кропотливо поразмышлял, то сумел бы найти ответ на все эти вопросы. Однако общение с Кэмпбеллом научило писателя, что это вовсе не нужно. По канонам нового вида научной фантастики следовало наплевать на все несообразности и двинуться прямо к сердцевине материи.
/…/ Здесь у только что созданного робота нет памяти, и он может, глядя своим спутникам-людям в глаза, заявить:
«Поглядите на себя./…/ Я не хочу сказать ничего обидного, но поглядите на себя! Материал, из которого вы сделаны, мягок и дрябл, непрочен и слаб. Источником энергии для вас служит малоэффективное окисление органического вещества, вроде этого, — он с неодобрением ткнул пальцем в остатки бутерброда. – Вы периодически погружаетесь в бессознательное состояние. Малейшее изменение температуры, давления, влажности, интенсивности излучения сказывается на вашей работоспособности. Вы — суррогат! С другой стороны, я – совершенное произведение. Я прямо поглощаю электроэнергию и использую её почти на сто процентов. Я построен из твёрдого металла, постоянно в сознании, легко переношу любые внешние условия. Всё это факты. Если учесть самоочевидную предпосылку, что ни одно существо не может создать другое существо, превосходящее его, — это разбивает в дребезги вашу нелепую гипотезу». ( А. И.)
Новизной ситуации, в которой мы находим себя, является уникальный мыслительный эксперимент, тест на понимание, взаимоотношение и истинную иерархию между человеком и роботом. У нас нет времени сомневаться в том, как мы сюда попали. Мы принимаем это как свершившийся факт, ибо наше внимание привлечено к достоверному описанию поединка между двумя противоборствующими сторонами и выводам, которые из него следуют.
Но как возникла такая достоверность? Мы же сами только что приняли, что достоверность всей истории весьма сомнительна. Конечно, нас можно загнать в некий чёрный ящик, замкнутую систему, где нет возможности удостовериться в правоте того или иного положения. Но в действительности же мы не стеснены рамками произведения и мы знаем кое-что о человеческом обществе и его науке, а также прежде читали научную фантастику, и знаем, что роботов собирают, а космические станции изготавливают.
Мы полагаем, будто знаем, кто прав в споре, вопреки сверхсамоуверенности Кьюти и странной ауры сомнения у Пауэлла. И благодаря этому особому знанию мы находим забавным Пауэлла, закрывающего своё лицо дрожащими руками, или Донована, в ярости бессмысленно молотящего кулаками по воздуху.
Мы в состоянии позволить себе посмеиваться, когда Кьюти считает станционный генератор солнечной энергии «Господом», а прочие роботы на станции признают Кьюти «пророком». Кьюти и его приспешники, в отличии от мерритовских Людей из металла, не являются угрозой из космоса, и мы отлично это сознаём. Мы можем быть уверены, что они не впадут в религиозный экстаз и не попытаются на всю Вселенную распространить имя своего Бога.
Да, конечно, Кьюти не пускает больше обоих людей в рубку и машинное отделение как заведомо низших существ, в чьих услугах более не нуждаются. Однако Пауэлл и Донован понимают, что электромагнитная буря, которая должна была вскоре пройти через станцию, может расфокусировать направляемый на землю пучок энергии. И если это произойдёт, то всё живое на сотнях квадратных миль планеты будет испепелено.
Если ситуацию не удастся взять под контроль, то может случиться как раз то, опасность чего должны были исключить Пауэлл и Донован. Но всё, что бы они ни говорили или делали – в том числе собрали ещё одного робота в присутствии Кьюти – лишь укрепляет веру роботов в себя как венец творения:
«Донован чуть не плакал.
- он не верит ни нам, ни книгам, ни собственным глазам!
-Не верит, — грустно согласился Пауэлл. – Это же рассуждающий робот, чёрт возьми! Он верит только в логику, и в этом-то всё дело /…/ Строго логическим рассуждением можно доказать всё что угодно, — смотря какие взять исходные постулаты. У нас они свои, а у Кьюти – свои», ( А. И.)
Однако когда электромагнитная буря проходит, Пауэлл и Донован убеждаются, что энергетический луч, направленный к Земле, удержался в фокусе точно как никогда. Несмотря на то, что робот не верит в существование Земли и считает, что он просто должен удержать «все стрелки в равновесии, -такова была воля Господина».( А. И.) Этот робот прекрасно справляется с работой, ради которой он и был создан.
Хотя Донован и недоволен тем, что Кьюти продолжает настаивать на своих ошибках, но Пауэлл уже во всём разобрался. Он говорит: «Послушай, Майк! Он выполняет волю Господина, которую он читает на циферблатах и графиках. Но ведь и мы делаем то же самое!» (А.И.)
Так Пауэлл приходит к выводу, что как только Кьюти получил это задание, он выполняет его и успешно с ним справляется. И не имеет никакого значения, во что, собственно, робот верит. Пока цели человека остаются непререкаемыми, бунт роботов не угрожает человечеству.
Пауэлла по-прежнему задевают презрение и жалость Кьюти. Но в глубине души у него произошла переоценка ценностей и, судя по последним словам, которые он произносит Доновану, в дальнейшем роботов модели QT сначала будут обучать религиозной системе Кьюти, и только потом отправлять по своим постам – пускай себе веруют, если это пойдёт на пользу их работе. И когда его и Донована сменяют на космической станции двое других людей, Пауэлл тихо посмеивается в кулак при мысли о том, что этим парням предстоит столкнуться с Кьюти, но не считает нужным предупредить о сложившемся на станции положении вещей.
А вот Донован по-прежнему остался не доволен Кьюти и не хочет больше иметь дела ни с чем подобным. Его человеческое чувство здравого смысла настолько поколеблено, что его последние слова Пауэллу таковы: « Я не успокоюсь, пока в самом деле не увижу Землю и не почувствую её под ногами, чтобы убедиться, что она действительно существует». (А.И.)
И становится очевидным, что работа одной из сторон не имеет никакого значения. Кьюти может делать то, что требуют от него люди и при том держаться своей веры. И эта религия позволяет роботу работать на солнечной станции так же или даже ещё лучше людей с их собственным мировоззрением. Внутри замкнутого мирка робота всем вещам вполне можно найти объяснение в рамках его концепции. И любой человек, осмелившийся ворваться в мир Кьюти, должен будет признать это и приспособиться к этому.
«Логика» на первый взгляд, это история об опасности, которую представляет собой неверно мыслящий робот. Однако, если бы вопрос стоял таким образом, то для решения его нужно было бы научить робота мыслить правильно, например, дав роботам серии QT возможность побывать на Земле, прежде чем отправлять их на космические станции. И ни в коем случае нельзя было позволить другим роботам перенять вероучение от Кьюти.
Лучшее понимание цели рассказа «Логика» то, что он написан о необходимости людей-ортодоксов быть мягче и позволить роботам представлять то дело, ради которого они сделаны, так, как того они сами желают.
И именно рассмотренный под этим углом зрения рассказ «Логика» имел особое значение для Джона Кэмпбелла. Очевидно, насколько сам Азимов мог представить себе, эта история заявляет: «Разные люди понимают мир по-разному, исходя из различных постулатов, одинаково недоказуемых. Но вполне возможно, что под разными именами и названиями скрывается одна и та же цель. И если ты не станешь упрямо настаивать на своём и позволишь мне мыслить по-своему, я буду действовать, по-твоему. Но основания для этих поступков у меня будут исключительно свои».
Разделял ли эти воззрения Кэмпбелл? Конечно, да. Азимов отнёс редактору «Логику» 18 ноября 1940 года. И уже через четыре дня он получил по почте чек от «Стрит и Смит». Кэмпбелл не только не предъявил рассказу никаких претензий, но даже наградил Азимова особой премией за него.
Азимовская строптивость и оригинальное мышление являлось как раз тем, чего Кэмпбелл ожидал услышать от юноши, которого он долгих два года лично опека. После написания «Логики» Азимов стал таким писателем, которых Кэмпбелл ценил больше всего – писателем, идущим по кэмпбелловскому пути, но умеющим и желающим мыслить самостоятельно.
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
9 декабря 2019 г. 14:49 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
Таким образом, пока Азимов писал рассказы подобные «Логики», а Кэмпбелл их принимал, начало складываться сотрудничество между ними. Это был идеальный случай: писатель стремился продать Кэмпбеллу рассказы в точности такие, какие тому требовались, кроме тех случаев, когда автору нужно было высказать собственные суждения о вещах. А редактор любил Азимова как за его оригинальность, так и за решимость бороться в рамках закона.
Две вещи помогали упорядочить рабочие отношения между Азимовым и Кэмпбеллом. Первая: за единственным исключением «Ночепада», идеи, о которых спорили и которые разрабатывали эти двое, выдвигались Азимовым, а не Кэмпбеллом. Вторая: когда Азимов решался отклониться от кэмпбелловских требований, он проделывал это так умело, что редактор всегда соглашался с автором, что все отклонения весьма безобидны.
Ещё мы можем отметить об отношении этих двух людей то, что они заключили между собой некое негласное молчаливое соглашение. Настолько тонкое, что Азимов не мог даже полностью осознать его для себя.
/…/Но Кэмпбелл никогда не давал Азимову карт-бланш, и сам писатель никогда не считал, что теперь его произведения имеют полную и безусловную гарантию приёма. Даже когда Азимов добился права называть редактора просто фамильярно «Джон», в сердце своём он не называл своего учителя иначе, нежели «мистер Кэмпбелл» и относился к нему соответственно.
Тем не менее не вызывает сомнений, что несмотря на тайные порывы к бунту у Азимова и недостатки гибкости мышления у Кэмпбелла, после появления «Логики» между этими людьми сложились новые рабочие отношения. Это подтверждает тот факт, что когда через месяц после перелома в создании «Логики» Азимов снова пришёл в кэмпбелловский офис, они оба ещё раз обменялись впечатлениями от этого рассказа.
Кэмпбелл размышлял об одной сцене из «Логики», которую он находил тревожной. Однажды в рассказе Донован высказывает предположение, будто он сможет остановить Кьюта, капнув азотной кислоты роботу в суставы. Но Пауэлл не согласен: «Не будь ослом Майк. Неужели ты думаешь, что он подпустит нас к себе с азотной кислотой, а другие роботы беспрепятственно позволят нам сделать это?»
Для Кэмпбелла не доставляло ничего больше удовольствия, нежели выдвинуть какую-нибудь шокирующую гипотезу, а затем предложить собеседнику опровергнуть её, потому редактор готов был мириться с уничтожающими для человека аргументами Кьюти, пока твёрдо знал, что робот будет выполнять свои обязанности и никому не нанесёт вреда. Но робот, который мог совершить акт возмездия над человеком и нанести ему вред, представлял собой, по Кэмпбеллу, проблему, требующую разрешения. И это решение редактор нашёл в одном из предыдущих рассказов Азимова «Робби»: «Он просто не может не быть верным, любящим, добрым. Он просто устроен так».
Азимов же, в сою очередь, нашёл в своём рассказе идею для ещё одной истории о роботах. А что если, вследствие каких-то случайностей при производстве, робот стал бы телепатом, приобрёл бы способность читать мысли людей? Азимов вспоминал: «Кэмпбелл опять-таки заинтересовался, и мы долго проговорили о том, какие сложности возникают благодаря телепатии у робота, о чём роботу пришлось бы лгать и как и каким образом эту проблему можно разрешить».
В ходе этой дискуссии Кэмпбелл сумел уточнить, что же собственно его беспокоило и заложить основы для решения этой проблемы. Характерно, однако, что редактор не выказал своего истинного интереса прямо и открыто, а произнёс их в форме ещё одного кэмпбелловского афоризма. Он заявил:
«Слушай, Азимов, в своих вещах ты должен сделать так, что есть три закона, которым должны подчиняться роботы. В первую очередь, они не должны причинять людям никакого вреда, а во-вторых, они должны повиноваться приказам, не связанным с нанесением вреда человеку, в-третьих, они должны заботиться о своей сохранности, если это не связано с вредом для человека или отказом ему повиноваться».
Азимов ухватился за эти принципы действия, предложенные Кэмпбеллом и ввёл их в свои произведения в качестве Трёх Законов Робототехники, которые формулировались теперь так:
1. Робот не может причинять вред человеку или своим бездействием допустить, что бы человеку был причинён вред.
2. Робот должен повиноваться всем приказам, которые даёт человек, кроме тех случаев, когда эти приказы противоречат Первому Закону.
3. Робот должен заботиться о своей безопасности в той мере, в какой это не противоречит Первому и Второму Закону.
Эти Три Закона робототехники стали фундаментом для семи рассказов, которые Азимов написал для Кэмпбелла в сороковые годы. В1950 году эти рассказы – а также «Робби» и «Логика», переделанные, дабы быть согласованными с Тремя Законами – были напечатаны вместе в авторском сборнике «Я, робот». А после этого Азимов написал ещё немало романов, повестей и рассказов, где действовали бы эти фундаментальные принципы действия для роботов.
В дальнейшем Азимов не раз пытался приписать Кэмпбеллу всю честь изобретения Трёх Законов. Но Кэмпбелл всегда возражал, заявляя: «Ну, Азимов, я же нашёл это в твоих рассказах и твоих доводах. Ты сам не осознавал этого, но они уже были там».
И это было правдой, во всяком случае, когда дело зашло так далеко. Но некоторую роль сыграло здесь и настоятельное желание Кэмпбелла сделать роботов полностью подконтрольными человеку.
Но это произошло не потому, что азимовские роботы были так опасны, а из-за того, что в них имелось что-то сверхъестественное. РБ-34 из третьего рассказа Азимова о роботах «Лжец!» — телепат. QT-1 –робот — пророк. И даже зауряднейший из роботов — Робби обладает сверхчеловеческой верой, любовью и добротой.
Когда Кьюти настаивает, что создан Господином по своему образу и подобию, нам кажется, что он неправ.
Очевидно, что его создали люди – и слепой случай . Люди создали его физическое тело и мозг. А неопределённость Вселенной доделало остальное.
Мы можем видеть работу случая в рассказе «Лжец», вначале которого выясняется, что робот РБ-34 обладает совершенно непредвиденной способностью читать мысли. Между тем один из героев проверяет другого:
«Послушайте, Богерт! Я ручаюсь, что сборка с начала до конца проведена совершенно правильно».
Математик Богерт отвечает на это так:
Ну, если вы можете отвечать за всю линию сборки, то вас нужно повысить в должности. По точным подсчётам, для производства одного позитронного мозга требуется семьдесят пять тысяч двести тридцать четыре операции, успех каждой из которых зависит от различного числа факторов – от пяти до ста пяти. И если хоть один из этих факторов не будет точно выдержан, мозг идёт в брак». ( А.И.)
На этот раз получился не брак, вышло нечто неведомое. И подобные случайности часто происходят с азимовскими роботами. В них как будто имеется скрытое тяготение к неведомому, полученное по наследству от своих вольных предков из века Техники.
И только узы Трёх Законов робототехники делает этих роботов послушными человечеству. Пусть иногда они могут вести себя, как им заблагорассудится, мы можем быть уверены, что эти странные, нами же созданные слуги никогда не причинят нам вреда и исполнят всё, что мы им прикажем.
Практически всё внимание в «Лжеце» концентрируется на конфликте между неведомым могуществом робота и Законами робототехники, который разрешается победой разработанного Кэмпбеллом и Азимовым свода правил.
В «Лжеце» РБ-34 обладает особой способностью читать мысли людей. Но Эрби, как его все называют, имеет дурную привычку лгать людям о том, какие именно мысли он читает.
Эрби, подчиняющийся Законам робототехники, не должен причинять вреда людям. Но он считает, что если прямо скажет всё, что узнал, то может развеять у людей иллюзии и причинить им боль. Дабы избежать этого действия он говорит всем не правду, а то, что каждый человек больше всего хотел бы услышать.
Но всё это неизбежно ведёт к ещё большим недоразумениям. Затруднениям и болям. Например, старой деве роботопсихологу Сьюзен Келвин Эрби рассказал, что человек, к которому эта женщина неравнодушна, также тайно в неё влюблён. Однако когда она перестаёт подавлять своё чувство, неожиданно выясняет, что этот мужчина недавно женился, а к Сьюзен не проявляет никакого интереса.
Эрби способен указать, какое именно отклонение в процессе сборки сделало его телепатом. Но д-р Келвин из мести не даёт ему обнародовать это знание. Снова и снова заявляет она роботу, что если тот расскажет всё людям учёным, то огорчит их, а если не скажет, то тоже огорчит, так как лишит вожделенных знаний. Что бы Эрби не предпринял, он неизбежно нанесёт вред людям и тем самым нарушит Закон Робототехники.
Парадокс д-р Келвин является неразрешимой проблемой, и бедняга Эрби от него впадает в каталепсию. Кое-что здесь, конечно, было утеряно – роботы будущего никогда уже не станут телепатами. Но для Джона Кэмпбелла и всех читателей современной научной фантастики эта цена неизмеримо низка, ибо именно здесь Сьюзен Келвин раскрывает нам всю полноту контроля, присущую робототехники.
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
10 декабря 2019 г. 14:50 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
Алекс и Кори Паншин « Мир За Холмом». Перевод Павла Полякова
(https://fantlab.ru/edition236178 Алекс и Кори Паншин « Мир За Холмом») — нажать на ознакомительный формат.
Глава 16
Новая мораль
/…/
Именно повесть «Чёная тварь», второе научно-фантастическое произведение, отправленное Кэмпбеллу «Альфредом Вогтом» — так он подписывался в начале своей писательской карьеры – убедил редактора, что перед ним уже не многообещающий юнец, которым надо руководить и опекать. Эта необычная повесть доказала Кэмпбеллу, что его 26-летний корреспондент из Виннипега – лишь на два года младше самого редактора – это уже сложившийся писатель, не имеющий себе равных по игре воображения в научной фантастики.
В «Чёрной твари» Ван-Вогт наглядно продемонстрировал, что все лучшие качества пробы его пера не являются ни иллюзией, ни случайным успехом. Его новая повесть имела те же самые достоинства. Раз начавшись, она до самого конца заставляла не ослабевать внимание читателя: – «Вновь и вновь Кёрл крадётся». С самого начала она знакомила читателей со стимулами и целями могущественного инопланетного существа. И точно так же автор бесцеремонно собирает вместе множество НФ концепций, каждая из которых для любого другого автора вполне могла стать основанием для сочинения отдельной истории.
В то же время её фабула стала гораздо целостнее. Более того — в отличие от «Клетки для зверя» и её образца «Кто идёт?», которые так и остались обертонами среди условных историй века Техники о нашествии инопланетян – в ней была предложена совершенно новая и ни на что не похожая ситуация.
Более того эта повесть стала ярчайшим предвидением той научной фантастики, какой желал бы её видеть Джон Кэмпбелл и к которой он стремился всеми силами.
Великий Редактор мечтал провести научную фантастику по пути господства человечества над космом и будущим. А в «Чёрной твари» Вон-Вогта действует исследовательский корабль будущей человеческой цивилизации, который высадился на планете Красного солнца, лежащей в девятистах световых годах от ближайшей звезды.
Вот это перспектива! Межзвёздная исследовательская команда, ведущая своё происхождение от земной человеческой цивилизации, осваивает целую галактику! Примерно пятнадцать лет спустя такие произведения станут для «Эстаундинга» общим местом. Но в 1939 году эта повесть являлась единственной в своём роде.
Именно вера Джона Кэмпбелла, что если человечество когда-нибудь сможет путешествовать к планетам и звёздам и взять под свой контроль расширяющуюся Вселенную, то научная фантастика должна рассмотреть всевозможные проблемы и препятствия на этом пути для их преодоления. Истинным изъяном «Клетки для зверя» с точки зрения редактора было то, что в нём не ставились и не разрешались проблемы возможностей и ответственности человечества.
Но в «Чёрной твари» всё это имелось.
В нём люди-учёные, исследуя планету, посадили свой космический корабль недалеко от остатков давно разрушенного города. Здесь они встречаются с могущественным и эксцентричным Кёрлом, похожим на кота существом с клыками и массивными передними лапами, растущими из плеч щупальцами и ушами-антеннами, и однозначно считают его выродившимся представителем погибшей цивилизации.
По всем канонам века Техники Кёрл – это очевидное суперсущество, превосходящее любого отдельного человека. Он не только прожил необычно долго, но и быстр, силён и смертоносен. Он мог дышать как хлором, так и кислородом. Своими ушными антеннами он может слышать звуки, издаваемые вибрацией вещества – основы прежней жизни «ида» и ещё фиксировать, передавать и изменять электромагнитные колебания. А своими цепкими щупальцами он может копаться даже в совершенно незнакомой ему технике, в том числе в самом великом земном космическом корабле.
Кёрл являет собой живой пример враждебности космоса. Он не знает законов и отлично умеет убивать. Он и его сородичи сравняли с землёй свою цивилизацию, боролись друг против друга и истребили всех остальных живых существ в своём мире в отчаянной смертельной схватке за « всем нужный ид», — который люди-учёные идентифицируют как чистый фосфор.
Пока люди не познали истинной натуры и силы Кёрла, этот ужасный хищник разорвал одного человека на куски, дабы завладеть его идом, а потом ещё двенадцать человек убил во сне. Но когда всё выясняется – и открывается всем его резня – Кёрла загоняют в машинное отделение корабля, баррикадируют там его, а затем отправляют его самого и группу людей в космическое пространство.
Однако если Кёрл представляет собой безжалостную космическую враждебность века Техники, то представляет он её в глазах ревизионистов Атомного века. А Атомный век не только сомневался в существовании таких вещей, как полное отличие или абсолютное превосходство, но и дерзко утверждал, что с помощью науки люди могут постигнуть всех и вся, что только существует, нашлось бы самое подходящее средство управления.
Вернёмся мысленно к членам арктической экспедиции из рассказа Кэмпбелла «Кто идёт?». Оказавшись лицом к лицу с меняющим форму инопланетным чудовищем, они смогли спокойно заметить: «Это не нечто находящееся за пределами наших знаний. Оно – просто невиданная прежде форма жизни. Оно также подчинено законам природы и логики, как и любые другие проявления жизни и повинуется совершенно тем же законам.
И почти точно тоже самое произошло в «Чёрной твари», когда люди-учёные обнаружили, что на корабле множество трупов, а сам космический корабль несётся к звёздам под управлением котоподобного идокрада, обладающего силой, с которой они не встречались прежде. Командор Мортон, глава экспедиции, оказывается в состоянии отринуть все свои чувства, весь свой страх и панику и бесстрастно осмыслить сложившееся положение. Он заявляет: «Есть две возможности: либо это существо не подвластно науке, либо, как и все мы, подвластно. Я предлагаю придерживаться второй возможности».
И это очень хороший знак. Каким бы ни был Кёрл сильным и опасным. Всё равно он невсемогуч и уязвим. У него есть собственные слабости и недостатки – и в способностях, и в знаниях, и в мышлении, и в чувстве перспективы.
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
10 декабря 2019 г. 14:51 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
И главным из них стала кёрловская животность. Уже у Уэллса захватчики- марсиане пробуют на вкус человеческую кровь и утверждают своё превосходство тем, что смотрят на людей как на рогатый скот. Для Ван-Вогта же ненасытная жажда Кёрлом ида свидетельствует о его принадлежности не к роду человеческому, а к животному миру.
Из-за своего ненасытного голода Кёрл часто теряет контроль над собой. Он не может привести свою психику в порядок.
Жажда фосфора могла попросту свести его с ума: «Чувство ида настолько переполняло его, что он почти сошёл с ума».
Неожиданности – даже такие мелкие, как закрытые двери лифта и его перемещение могут вывести его из себя: «Тут он с рычанием развернулся. Мгновенно рассудок его обратился в хаос. Он яростно таранил дверь. Металл прогибался под его натиском, отчаянная боль сводила с ума. Он бился как пойманный зверь».(Перевод Н. Домбровского – далее Н.Д.)
И вкус убийства может свести его с ума и заставить забыть собственные цели: «После седьмого трупа к нему вернулась чистая безграничная жажда убийства, вернулась привычка убивать всё, содержащее ид».
Чем дальше Кёрл убеждает всех в том, что он только животное. Эти приступы толкают его на преждевременные поступки, заставляют менять свои намерения и раньше времени раскрывать свои устрашающие боевые способности.
Более того, когда Кёрл даже не ведёт себя как беззаботный зверь, он остаётся безрассудным эгоистом. На научную экспедицию людей он смотрит как на низших существ, на запас так необходимого ему ида. Все его мысли только о себе и других существах своего вида, чтобы им вместе прыгнуть к звёздам за новыми запасами ида:
«На мгновение он ощутил, как накатило отвращение и одновременно торжество превосходства над этими безмозглыми существами, вздумавшими тягаться хитростью с Кёрлом. И тут же вспомнил, что на этой планете осталось ещё несколько Кёрлов. Мысль была крайне неожиданной, ибо он ненавидел их всех и дрался с ними насмерть. Теперь он воспринял эту исчезающую маленькую группу как своих сородичей. Если дать им шанс размножиться, то никто, по крайней мере, все эти люди, не устоял бы против них». ( Н.Д.)
Выходит, что Кёрл считал себя более сильным, могущественным и хладнокровным, нежели он сам есть на самом деле, и раскрывает перед людьми, которых он сам не ставит не в грош, истинную свою натуру.
Но на самом деле именно в этом состоит основное различие между ним и людьми. Их галактическая цивилизация разрешила проблему цикличности истории, а Кёрл и его сородичи – нет, поэтому люди многое о них знают, а они о людях ничего.
Рассмотрев поведение Кёрла в контексте исторического развития его цивилизации, люди квалифицируют его как выродка и преступника. Как замечает археолог Корита: « Как видите, его действия показывают – это низменная хитрость примитивного, эгоистического рассудка, который мало или вообще не представляет, какой обширной организации противостоит». (Н.Д.)
Совершенно типично для Кёрла, что он взял под свой контроль машинный зал сферического космического корабля и чувствует поэтому себя хозяином положения, но столь же типично, что он ошибается. На самом деле капитанский мостик, а с ним и возможность управлять кораблём и его машинами, остаётся в руках людей.
Более того люди владеют наукой, а Кёрл нет и не собирается. Он может вести уединённый образ жизни, своей головой без малейшего ущерба выдержать попадание луча из вибратора, взламывать электрозамки и заставить затвердеть дверь в машинный зал с помощью « особой электронной обработки двери». Но он оказывается не в состоянии отразить, поглотить или взять под свой контроль атомную энергию. Поэтому люди сумели, выломав дверь, эффектно его атаковать.
Кёрл вынужден спасаться от опасности. Ему приходиться прятаться в спасательной шлюпке. Он чинит её и на своём маленьком корабле пытается вернуться на родную планету и сплотить всех сородичей.
Но в космосе уже люди уверенно переигрывают Кёрла. Они, в отличие от Кёрла, обладают здесь громадным опытом. Как заметил Корита: «Стало быть, перед нами примитив, и примитив этот ныне в далёком космосе, полностью оторван от своего привычного окружения». (Н.Д.)
И, естественно, космос приводит Кёрла в замешательство. Если вспомнить его привычку постоянно терять голову, не удивительно, что Кёрл был совершенно обескуражен, когда все его обычные ожидания перестали сбываться.
Сначала вдруг исчез из виду корабль людей. Затем оказалось, что он летит не к своей родной планете, а от неё. И наконец, корабль людей, – который на взгляд Кёрла остался далеко позади – внезапно появляется прямо перед ним.
Это оказывается слишком много для Кёрла, и он полностью впадает в панику. В страхе перед людьми и их атомными дезинтеграторами Кёрл решает покончить с собой:
«Его мертвое тело обнаружили в лужи из жидкого фосфора.
— Бедный котик, — проговорил Мортон. – Интересно, что он подумал, когда увидел, что мы появляемся перед ним после того, как его собственное солнце пропало? Ничего не понимая в антиускорении, откуда он мог знать, что мы быстро останавливаемся в пространстве, тогда как у него на это потребовалось бы три часа. Он намеревался направиться к своей планете, но на самом деле удалялся от неё всё дальше и дальше. Вероятно, он и не догадывался, что когда мы остановились, он проскочил мимо нас, и что потом от нас требовалось только следовать за ним и изображать его солнце, пока мы не оказались достаточно близко, чтобы его расстрелять. Наверное, ему показалось, что весь космос вывернулся наизнанку». ( Н.Д. под редакцией П. Полякова)
Своей прекрасной повестью Ван-Вогт практически перевернул все представления века Техники с головы на ноги. В прежней научной фантастике именно на стороне пришельцев-захватчиков всегда выступала Вселенная, а людям приходилось ограничиваться землецентричной перспективой. Но в «Чёрной твари» всё наоборот. Кёрл и его род в своей точке зрения ограничены отдельной планетой, а за людьми стоят знания и ресурсы всей Галактики.
Какая идея! Когда Джон Кэмпбелл понял её, у него не могло не ёкнуть сердце.
И редактор написал Ван-Вогту: «Ваша повесть о «Чёрной твари» совершенно изумительна». Он нашел место для первого опубликованного произведения нового писателя-фантаста на обложке июльского за 1939 год номера «Эстаундинга», который считается началом Золотого века.
В том же письме, где сказано много добрых слов о «Чёрной твари», Кемпбелл пишет и о своём новом журнале для фэнтези «Унноуне» и предлагает Ван-Вогту сотрудничество в этом журнале. Кэмпбелл полагал, что жанр фэнтези окажется более органичным для Ван-Вогта с его даром передачи настроений и чувства ужаса. Редактор писал: «Если из «Чёрной твари» убрать всяческие межпланетные перелёты, атомную энергию, разные механизмы и т.д., то получиться прекрасная вещица для нового журнала».
И Ван-Вогт изо всех сил постарался выполнить просьбу Кэмпбелла. Почти тотчас же он написал рассказ о полинезийском боге-оракуле — «Выходец из моря». («Унноун», янв., 1940 г.) – попытавшись одеть свою «Чёрную тварь» в платье фзнтези. Ещё в 1942-1943 годах он написал три произведения для этого журнала, в том числе роман «Книга Пта» («Унноун Вёлдз», окт. , 1943г.), вышедший в самом последнем его номере.
Однако хотя Ван-Вогт не обладал нужной точностью и пунктуальностью и хорошо умел показывать настроения, рационалистический фэнтези оказался не его жанром. Потому что произведения похожие на лоскутное одеяло, находящие материалистическое объяснение для последних остатков сверхъестественного, и являющиеся сами игрой, были не тем, ради чего Ван-Вогт обратился к НФ. В результате произведения-фэнтези писались им с большим трудом, а его работы для «Унноуна» не обладали оригинальностью и эффективностью научно-фантастических вещей этого автора.
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
10 декабря 2019 г. 14:53 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
Вдохновение посещало Ван-Вогта только тогда, когда он писал о том , во что верил, а верил он только в постматериализм. Великой целью в НФ для писателя стало изобразить всю глубину времени и пространства органистической, всесвязущей, развёрнутой Вселенной и образ человека, преступившего собственные рамки.
За время между продажей «Чёрной твари» и её публикацией Ван-Вогт женился на Эдне Халл, женщине на семь лет старше себя. Она работала исполнительным секретарём и писала газетные очерки и короткие рассказы для церковных журналов. Ван-Вогт познакомился с ней в Виннипегском Писательском Клубе. После своего замужества миссис Ван-Вогт перепечатывала черновые рукописи своего мужа на пишущей машинке. Постепенно НФ пришлась ей по вкусу, и она написала несколько собственных рассказов, опубликованных в «Эстаундинге» и «Унноуне» за подписью Майн Э. Халл.
Первым, написанным после женитьбы, произведением стало чёткое продолжение «Чёрной твари» повесть «Алая угроза». (Эстаундинг», дек., 1939 г.) В ней тот же исследовательский корабль, отправляющейся из нашей Галактики в другую, встречается с Кстлом, красным шестилапым существом ещё старше, сильнее и опаснее Кёрла, которое плавает в пустоте, куда космический взрыв когда-то забросил его вечность назад.
Однажды получив возможность оказаться внутри барьера, защищающего корабль людей, Кстл умудряется переделать собственную атомарную структуру и научиться легко проходить сквозь полы и стены. Затем он начинает играть с людьми в прятки-догонялки. Он внезапно возникал из ниоткуда, захватывал и парализовывал человека, желательно более упитанного, уносил его и заключал в него одно из своих яиц.
Людей устрашает способность существа выжить в открытом космосе и его умение проходить сквозь стены. Один из них заявляет: «Раса, раскрывая последние тайны биологии, должна опередить людей на миллионы и даже на миллиарды лет вперёд». (Н.Д. под редакцией П. Полякова)
Однако психологически Кстл менее совершенен. Пусть «удобный» случай и предоставил ему бесконечное время для размышления на межгалактических просторах, его образ мысли всё равно не ушёл дальше цикличности. Как замечает археолог Корита, что Кстл смотрит на мир с позиции типичного крестьянина.
Как для всякого крестьянина, первейшей целью становиться сберечь собственное потомство. Именно его всепоглощающее желание найти вместилище для своих яиц, которые он откладывает в животы людей, даёт людям нужное время сорганизоваться и выстроить планы против него.
Кроме того из-за своего чисто крестьянского пристрастия к собственной небольшой территории Кстл слишком поздно замечает, что люди резко остановили корабль посреди межгалактического пространства, оставив его одного в ловушке и временно пропустили свой корабль через « сильнейший неотразимый поток энергии», чтобы избавится от чудовища.
После того, как Кстл исчез в межгалактическом пространстве, одному члену экспедиции показалось, что люди имеют естественное преимущество над другими существами: «Очевидно он – выходец из другой галактики, а в нашей Галактике люди, кажется, лучше всех приспособлены к ритму её жизни».
Его товарищ возражает:
Вы с большой готовностью принимаете, что человек – образец справедливости, явно забывая, что он прошёл через долгую и жестокую историю. Он порабощал своих соседей, убивал противников и получал самую нечестивую садистскую радость от мучений других. Не исключено, что за время нашего путешествия мы встретим другие разумные существа, гораздо более достойные править Вселенной, чем человек». ( Н.Д.)
У первых трёх научно-фантастических произведений Ван-Вогта – «Клетки для зверя», «Черной твари» и «Алая угроза» — есть две общие черты. Самая очевидная – наличие в каждом из них чудовища, гораздо могущественнее человека. Из-за этого многим – в том числе и самому Альфреду Ван-Вогту – начало казаться, что Ван-Вогт – автор одного сюжета.
Сложнее и глубже лежит понимание, что Ван-Вогт не просто один из множества интуитивных писателей-фантастов, что всегда держит свой нос по ветру, а единственный, кто сознаёт собственную ограниченность и то, что есть на самом деле, даже ещё меньше, нежели обычно принято в его группе творцов-лунатиков.
Ван-Вогт начинал писать свои истории, не имея за душой ничего, кроме несколько тусклых идеек – или образов, или настроений – и затем нащупывал пути к концу эпизода, прислушиваясь к собственным чувствам и вдохновению. Он искренне признавался: «Когда я берусь за мои истории, я понятия не имею, чем они закончатся – и пока моё внимание не привлечёт какая-нибудь мысль или ещё что-нибудь я вижу несколько интересных картинок и описываю их. Но я совершенно не знаю, что будет дальше».
Он использовал каждую идею, что приходила ему в голову во время сочинения истории, не оставляя ничего про запас. И в нужный момент Ван-Вогт всегда находил поворот сюжета, который приближал его мечту во сне или возникал вдруг на следующее утро:
«Обычно во сне, или на следующее утро примерно в десять часов – бац! – приходит идея, которой мне так не хватало в своей истории. Все самые лучшие мои произведения я написал именно таким образом: по одной идеи на каждые десять страниц истории. Другими словами, я не выдумывал свои произведения, а прочувствовал их».
Как мы уже неоднократно убеждались, что и ранние писатели-фантасты, сочиняя свои истории, снова и снова выдумывали их во сне или благодаря внезапному озарению. Но Ван-Вогт первым из писателей-фантастов попытался сделать из этого систему и базировать на этой иррациональной основе сам процесс сочинения одного своего произведения за другим.
Истина, однако, заключалась в том, что у него просто не оставалось другого выхода. При отсутствии сознательного предвидения сны и грёзы оставались единственным эффективным путём, при помощи которого Ван-Вогт мог создавать научную фантастику. Он говорил: «Я стараюсь сознательно продумать сюжет всего произведения от начала до конца, и это у меня никогда не выходит. Я лучше знаю, что идти этим путём мне не стоит и пытаться».
Менее очевидный, не столь поверхностный и более общий элемент в ранних произведениях Ван-Вогта – методом от неосознанного путём бесчисленных повторений к пониманию – является моральность, или, назовём его тем словом, которое лучше подходит к ментальности Атомного века, здравомыслие. В каждом из этих трёх научно-фантастических произведений сверхмогущественных чудовищ губит собственная алчность и голод, собственный эгоизм, безжалостность и жестокость, собственная неспособность отказаться от заветных привязанностей. И потому люди, очень похожие на нас, могут победить их при помощи благопристойности, самопожертвования, взаимопомощи и широты кругозора.
После трёх научно-фантастических произведений о чудовищах – плюс бледная имитация для «Унноуна» — Ван-Вогт начал думать, о чём ещё можно было бы написать. Он полностью признал, что больше всего его интересует бессознательное. Именно из этого следовало, что истинное совершенство не имеет отношение к возрасту, биологии или личной силе. Скорее всего, оно лежит в промежутке между простым интересом к себе и хорошим качеством в целом.
Окончательно осознав эту идею, Ван-Вогт создал своё новое научно-фантастическое произведение – рассказ «Повторение». («Эстаундинг», апр., 1940 г.)
В этой повести отправлен посланник с Земли, чтобы убедить упрямых несговорчивых колонистов со спутника Юпитера Европы отдать свой мир под политическую власть Марса, дабы Марс вступил в союз с Землёй и Венерой. И таким образом предотвратить войну, которая могла бы охватить всю Солнечную систему. Посланник признаёт, что колонию ожидает кратковременное мучение, но утверждает, что огромная долгосрочная выгода ей обеспечена:
«Запомните, тысячи лет будут использоваться не только металлы, восстановленные на Европе, но и металлы всей Солнечной системы. Именно поэтому сейчас нам необходимо справедливое распределение, чтобы последние сотни лет из этих тысячелетий не добывать боем эти металлы с Марса. Понимаете, за эти тысячи лет мы обязаны достичь звёзд. Мы должны научиться развивать скорость гораздо выше световой и потому в ближайшие столетия мы обязаны сотрудничать, а не враждовать. Поэтому они ни в чём не должны зависеть от нас, а мы не должны поддаваться разрушающим сознание искушениям, и значит, будет лучше, если мы сейчас пожертвуем собственными интересами».
Доводы посланца, который упрашивает молодых европианцев прекратить былую вражду и отдать себя под покровительство прежних противников таковы:
«Я снова рассказал людям о правилах жизни. Но где-то на тропе Вселенной должно быть место для всех, единственное мирное решение для общественных линий наивысших атогонистических сил. /…/
Наступит день, когда люди достигнут звёзд и все старые — престарые проблемы возникнут вновь. Когда эти дни наступят, мы должны сформулировать здравомыслие в душах людей, и поэтому прежде всего поощрять бесконечные повторения мирных решений».
В этой повести нет той энергии, тепла и эмоциональности, которые так отличали три предыдущих произведения Ван-Вогта от остальных НФ. Написанное после них «Повторение» являлось явной притчей – похожей по своему внешнему облику и масштабности на другие фантастические повести и рассказы, печатавшиеся «Эстаундинге» в1940 год
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
11 декабря 2019 г. 15:40 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
Алекс и Кори Паншин « Мир За Холмом». Перевод Павла Полякова
(https://fantlab.ru/edition236178 Алекс и Кори Паншин « Мир За Холмом») — нажать на ознакомительный формат.
Глава 18
Человек преступивший предел
/…/
Однако, то ли, чтобы заполнить дыру в журнале, то ли по оплошности редактора в ноябрьском за 1944 год номере «Эстаундинга» вышел рассказ Клиффорда Саймака «Дезертирство» о пантропии. Саймак писал научную фантастику уже больше десяти лет, но лишь с появлением нового расширенного понятия гуманизма для «Эстаундинга» военного времени, его как писателя-фантаста начали там принимать.
В рассказе «Дезертирство» люди осваивают Юпитер, но жить могут там лишь внутри кварцевого купола.
Их контакт с поверхостью планеты ограничен тяжёлыми её условиями – огромным атмосферным давлением, ужасным тяготением и кислыми аммиачными дождями.
Чтобы выйти на поверхность планеты, люди должны изменить свой облик и превратиться в господствующую на планете жизненную форму, так называемых «скакунцов». Но из семи человек, прошедших через машину-преобразователь и ступивших в самое пекло Юпитера, ни один не вернулся назад, в купол. Возникает предположение, что ужасная планета убивает людей.
Наконец попытать счастья решает руководитель купола Кет Фаулер. Он превращает себя и своего старого пса Тоусера в скакунцов и выходит из купола. Фаулер намерен лишь чуть отойти в сторону и сразу вернуться назад.
Но для человека и собаки, которые могут теперь общаться с помощью «мысленных образов, которые несравненно богаче оттенками, чем любые слова», всё меняется вокруг. Ураганный ветер оборачивается лёгким бризом. Возникают чудесные запахи, а шум аммиачного дождя оказался прекрасной музыкой.
Вот что нам сообщают:
«Он, Фаулер настраивался на то, что в этом чужом мире его на каждом шагу будут подстерегать ужасы, прикидывал, как укрыться от незнаемых опасностей, готовился бороться с отвращением, вызванным непривычной средой.
И вместо всего этого обрёл нечто такое, перед чем блёкнет всё, что когда-либо знал человек. Быстроту движений, совершенство тела. Восторг в душе и удивительно полное восприятие жизни. Более острый ум. И мир красоты, какого не могли вообразить себе величайшие мечтатели Земли». (Перевод Л. Жданова – далее Л.Ж.)
Странно и совершенно иначе начинают мыслить человек и собака в облике скакунов.
«Всё дело в мозге, — продолжал Фаулер. – Он заработал на полную мощность, все до единой клеточки включились. И мы соображаем то, что нам давно бы следовало знать. Может быть, мы дебилы Вселенной. Может, так устроены, что всё нам даётся трудно». (Л. Ж.)
А чуть позже добавляет (и от своего имени и от имени Таусера):
«Мы всё ещё земляне /…/ Мы только-только начинаем прикасаться к тому, что нам предстоит познать, к тому, что было скрыто от нас, пока мы оставались землянами. Потому что наш организм, человеческий организм, несовершенен. Он плохо оснащён для мыслительной работы, свойства, необходимые для того, чтобы достичь подлинного знания, у нас недостаточно развиты. А может быть, у нас их вовсе нет» (Л.Ж.)
Фаулер прекрасно сознаёт, что должен вернуться в купол, но это означает возвращение к прежнему телу, к прежнему состоянию, которое теперь кажется ему убогим, тупым и невежественным. Фаулер помогает ему принять решение.
« — Не могу я возвращаться, — сказал Таусер.
— Они меня снова в пса превратят.
— А меня в человека, — сказал Фаулер». (Л.Ж.)
Другой, даже ещё более вызывающей историей о метаморфозах человеческой психики и ума стал рассказ Честера С. Гейера «Окружающая среда», вышедший в майском за 1944 г. номере «Эстаундинга». Не верится, что в любое другое время Джон Кэмпбелл решился бы напечатать такую историю.
В рассказе «Окружающая среда» космический корабль с Земли прилетает в большой пустой город на планету у далёкой звезды. Два человека с корабля, Йон Гейнор и Уайд Харлан пытаются выяснить, что случилось с группой эмигрантов-христиан, которые сто двадцать лет назад во главе с предком Гейнора основали здесь свою колонию.
Судя по обстановке в городе герои решают, что его построили гуманоиды. Но, как ни странно, жизнь на планете представляют летающие по воздуху существа:
«Это были большие фасеточные кристеаллы. Изнутри они светились ярким светом, а их тени пульсировали и изменялись, показывая, что они живые. Подобно перезвону хрустальных колокольчиков эти кристаллы звенели так чисто, сладко и заунывно, что вызывало боль и наслаждение в ушах».
Двое героев исследуют огромный дом в этом покинутом городе. Все стены в нём покрыты странными письменами, чьё содержание ускользает от людей. Ещё в каждой комнате имеется ниша с драгоценностью, и стоит герою обратить внимание на одну из таких драгоценностей, полуматериализуется нечто, похожее на мебель или на машину: «Приглядевшись, Гейнор заметил призрачные очертания – смутное нагромождение прямых и кривых линий, нечто, а что именно он не мог понять».
Они поднимаются над городом на гравитаторе и обнаруживают космический корабль. Сначала один, а затем — и другие, в том числе «Ковчег» старого Марка Гейнора и его пуритан. И каждый корабль, очевидно, построен различными гуманоидными цивилизациями. И каждый корабль покинут, при чём, совершенно непонятно почему.
Наконец Харлан и Гейнор решают, что этот город чем-то похож на книгу. В комнатах и картинках на стенах имеется определённый порядок и, чтобы в этом разобраться, нужно начать сначала. Тогда они уходят на край города и принимаются последовательно изучать его устройство.
Вначале окружающая среда адаптирована к людям. В первых апартаментах герои находят знакомую мебель, музыку, еду, питьё.
А картинки на стенах показывают, какой должен быть следующий шаг. И двигаясь от комнаты к комнате, от здания к зданию герои находят одну машину за другой и пытаются в них разобраться.
«Машины становились всё больше, всё сложнее, всё хитроумнее. И каждая новая задача увеличивала знания Гейнора и Харлана. А каждая следующая задача была труднее предыдущих, а рисунки не давали уже готового решения и только намекали на него».
Машины достигают огромного размера, а затем начинают уменьшаться и в конце концов просто исчезают из виду. Своим чередом герои проходят и через ту комнату со странными драгоценными камнями, где они уже были раньше. Но теперь путешественники обладают более высоким уровнем знаний, чтобы разобраться. Гейнор пристально смотрит на картинки на стенах и говорит:
«Третья стадия. Дальше пойдут задачи более трудные, Уайд, но и интересные. Мы будем применять наши знания на практике – и станем творцами. Мы будем иметь дело непосредственно с силами всевозможных солдани и вароо. Так как они экстрамерны, контроль будет даваться на шестом уровне с помощью таадрона. Мы должны быть осторожны, любое, даже мельчайшее ослабление соррана может привести к гаррелирующему эффекту»…
Герои дальше идут через город. Заканчивается третья стадия и начинается четвёртая. Они становятся телепатами и развиваются дальше. Гейнор и Харлан не нуждаются более в пище, а питаются непосредственно атомной энергией. Они учатся летать без всяких механизмов. А сами их тела начинают казаться «задержкой в развитии».
Наконец герои проходят последнюю башню в городе и видят его рисунки. С помощью этих последних знаков они превращают себя в кристаллы. Вспыхивая разноцветными огоньками и мелодично звеня, герои поднимаются высоко в небо и присоединяются к другим существам таким же как они.
А город, эта уникальная школа, будет ожидать новых пытливых гуманоидов, готовых пройти по нему в погоне за новыми знаниями.
Оказывается, что в новой Вселенной, основанной на сознании, то, что ты думаешь и чему можешь научиться значит гораздо больше, чем откуда ты родом и как выглядишь. Какими бы не были в начале, все мы можем стать скакунцами или звенящими кристаллами, или принять какую-то ещё более причудливую форму.
/…/
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
11 декабря 2019 г. 15:43 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
Послесловие
Повесть «Мул» ознаменовала конец научной фантастики и конец нашей книги о мифе научной фантастики.
Но, конечно, конец НФ и полная переориентация мифологии сразу наступили не в один миг. Этот процесс идёт до сих пор, постоянно меняясь и развиваясь.
И все лучшие образы и идеи, представленные в НФ последних дней – этот вид литературы и сейчас по привычке называют научной фантастикой, хотя он уже не имеет отношение к неведомой науке – оказались на территории «Эстаундинга» и «Унноуна» времён Золотого века. И декамповская Вселенная, и хайнлайновское будущее, и азимовская галактика, и ван-вогтовское чувство возможностей человечества.
В этой новой НФ Атомного века ничто больше не разделяло Деревню с Миром-За-Холмом. Они ничем друг от друга не отличались, так как неведомое может возникнуть в любой момент среди нас, а знакомые черты – в самом дальнем уголке мироздания.
Основой же для новой мифологии стало неведомое сознание.
Однако в 1945 году никто ещё этого не знал.
Все понимали только, что мир меняется и меняется с бешеной скоростью.
Айзек Азимов закончил своего «Мула» в середине 1945 года, вскоре после капитуляции Германии. А ещё через несколько месяцев, когда уже начал выходить в свет роман Ван-Вогта «Мир Нуль-А», были сброшены атомные бомбы на Японию. И наступил конец Второй Мировой войны.
Первым новость о гибели Хиросимы от атомной бомбы Джону Кэмпбеллу сообщил Джордж О. Смит. И редактор тут же откликнулся: «О, мой Бог! Началось».
Новый мир, как будто созданный научной фантастикой – мир ядерных бомб и атомной энергии, реактивных самолётов и ракетных кораблей, компьютеров и телевизоров – окружал теперь нас.
Из всех идей, поставленных Кэмпбеллом на повестку дня, именно с идеей контроля над атомом с её силами воли, крайними сроками, взрывами и неудовлетворительными решениями его авторы справились лучше всего. Теперь она вошла в жизнь, а редактор не был к этому готов. Он ещё не всё сказал.
Со взрывом бомбы неведомое стало явью, и те самые факторы, что предопределили когда-то мифологию Золотого века, начали медленно , но верно меняться. И писатели, которых Кэмпбелл в 1939 году собрал вместе, разошлись в разные стороны, стараясь отыскать свой путь в жизни и место в новом послевоенном мире.
И каждый сделал то, что счёл нужным.
/…/
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
12 декабря 2019 г. 14:53 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
Двести № А
Открытое письмо Бориса Штерна
Уважаемые оберхамовцы!
Как говорится, первый раз пишу в стенгазету и очень волнуюсь — а вдруг не напечатаете?
Прочитал "Оберхам" о "Сидорконе-94". Бережной и Николаев попросили высказаться: мол, твое мнение, которое, и все такое. У меня нет никакого желание участвовать в литературных разборках, я уже один раз участвовал в заочной дискуссии с "молодогвардейцами", которую организовал Андрей Лубенский лет десять назад. Ощущение: "Лучше уж от водки умереть, чем от скуки". Но сейчас высказаться придется, все-таки мои друзья и хорошие знакомые чего-то делят, а я в стороне. Надо чего-то сказать.
Доклад Андрея Столярова не пришелся мне по душе. Война с "Молодой гвардией" закончилась. И совсем не "нашей" победой — прав Щеголев просто вопрос оказался исперчен. "Молодая гвардия" вдруг надулась, превратилась в ВТО, еще надулась, еще… и лопнула. Что дальше? Начнем бить друг друга? Не хочу. Я вне схватки. Не "под", не "над", а "вне". Тезис о главенстве "художественности" неубедителен. Что в этом термине? Искренность, раскованность, фантазия, писательское мастерство — слишком много чего в этом термине, он очень размыт, чтобы тащить его в краеугольные камни. Столяров это прекрасно понимает, делает оговорку, что он это прекрасно понимает, и все-таки тащит в фундамент вместо камня этот кусок художественного льда. Вода польется. Толстой говорил о главенстве в искусстве "религиозности" — не в смысле церковных верований, а в том, что писателю хорошо бы "иметь бога в животе". А Пушкин что-то еще говорил про "чувства добрые он лирой пробуждал". Еще писателю должны быть присущи "человечность" и "порядочность". Зачем пинать многострадальную "Аэлиту", остающуюся-таки главным российским призом (пусть и не без проколов), и зная тех хороших людей из "Уральского следопыта", которые так много сделали для российской фантастики? Запальчивая фраза "плохой писатель — как правило, плохой человек" — не добрая, не писательская, не юмористическая, не художественная. Не игроцкая. Оскорбление Щеголеву из той же оперы.
Вот что еще. Посмотрел я зимой по ТВ заседание питерского семинара. Позвонил мне Боря Сидюк, — включи, говорит, телевизор. Включил и стал с приятностью обозревать знакомые все лица. И вдруг снизошло на меня какое-то отрезвление (хотя я больше года уже не пью).
— Ребята! — сказал я в телевизор. — Посмотрите на себя! Седые бороды и лысины, всем за тридцать, под сорок, за сорок, если не под пятьдесят… О чем вы?! Поэт в России больше или меньше чем поэт? Стыдоба, господа! Вы уже сложившиеся писатели, что вас так тянет на эти семинары, учебы, лекции, обсуждения, выяснения? Вообще-то, оно бывает интересно, на кухне есть о чем поговорить, но… сцены, трибуны, президиумы… а тут еще по ящику, привселюдно!
Я это сказал, но меня конечно не услышали.
Уместен в той передаче был лишь Борис Натанович — он вел семинар, был при деле, работа у него такая была в тот момент, кадры из его фильма показывали; но и к Борнатанычу вопрос возник: а есть ли смысл в таком вот семинарстве для взрослых умудренных людей? Может быть, пригласить молодых красивых двадцатилетних, которым ой как нужно посеминарить, людей послушать, себя почитать. Если же молодежный семинар Стругацкого семидесятых годов трансформировался в клуб (пусть элитарный клуб), то так и назваться — клуб. Опять же, мельканье в ящике противопоказано даже элитарным клубам, даже членам ПЕН-Клуба — вспомните заседание Битова, Пьецуха, Искандера и какого-то толстожопого официанта в белых перчатках с какими-то ананасами. Куда-то эта передача исчезла.
Ну-с, показались по телевизору, теперь будем призы делить. А как их делить — гамбургский счет в литературе невозможен (прав Бережной), борцовское сравнение Виктора Шкловского неудачно, потому что борцы, приезжая в Гамбург, именно _боролись_ между собой и выявляли сильнейшего; а писателям что ж делать? Выявляют все-таки читатели (критики для этого тож существуют — уроды). Вот и создается бюрократическое, нехудожественное "Положение о профессиональной литературной премии "Странник" — семь разделов с оговорками, пояснениями и системой определения лидеров с логарифмической таблицей. Я не смог осилить. Наверное, положения о сталинских премиях писались веселее.
Не знаю, не знаю… Что-то я разворчался, разбрюзжался. В одной литературной дискуссии один
дискуссер сказал, что "литература — важное государственное дело", другой тут же возразил: "литература — дело глубоко личное". Я полностью на стороне второго оратора. Вообще, что нужно писателю, который придерживается этой точки зрения? Не очень много — достаточно одной удачной страницы в день (а это трудно). Чтоб писалось. Еще нужна своя комната — плохо, если негде писать. У меня есть. Нужно каждый день обедать и ужинать (я могу без завтрака). Это, в общем, решаемо. Что еще нужно для такого личного дела как литература?.. Общение с друзьями — на кухне. Вот что еще: нормальный персональный компьютер! (У меня есть, хотя и ненормальный и неперсональный). Вот минимальные личные писательские заботы. Да, конечно, морока с издателями тоже входит в писательство — уроды, ненавижу! Все издатели — уроды; кроме красивых женщин. Ну что ж, надо годами искать и находить своего издателя (лучше, чтобы издатель был пьющий и непишущий).
А вот семинары, комиссии, доклады, президиумы — это все от лукавой общественно-государственной деятельности. Что заботит Андрея Столярова? Исходя из его доклада, самые начальные строки, вступление: "завершился романтический деструктивный этап развития российской фантастики", "начался новый этап конструктивного реализма", "возникает новый мир фантастики", "зависит не только будущее фантастики, но и во многом творческая судьба каждого автора" — Столярова заботит _развитие фантастики и творческая судьба каждого автора._ Я правильно процитировал, правильно понял? Это и есть государственный подход, государственные слова: развитие, завершился, этап, будущее. Столяров говорит" "надо развивать фантастику", я говорю: "не надо ее развивать, сама как-нибудь". Столярова заботит творческая судьба каждого автора ну, я тоже не людоед, и всегда рад помочь чем могу хорошему автору, но считаю, что творческая судьба автора — дело рук самого автора, никто за него ничего не напишет. (Помогать автору надо как-то конкретно, индивидуально, на бытовом кухонном уровне — лекарств принести, трояк (?!) одолжить, доброе слово замолвить. Как ветшают слова: привычный фразеологизм "одолжить трояк" давно в прошлом!")
Вот разница в позициях. Государственный подход к литературе ведет к группировкам, дракам, ссорам и к сжиганию чучел. Личный подход — помогает избегать все вышеперечисленное.
Вот свежий поучительный случай для "Оберхама". Три года назад в Украине демократы ввели ежегодную премию (очень небольшую, но все же) для лучшего "русскоязычного" писателя. Комиссия была самая демократическая, себе не присуждали. Первый раз премию присудили Феликсу Кривину. Понятно. Второй год — покойному Виктору Некрасову (правда, возникает некий трансцендентальный вопрос: а что скажет кремирова… извиняюсь, премированный? — но ладно), потом собрались было присудить Чичибабину и Владимиру Савченко (все понятно), как вдруг состав комиссии изменился, демократам надоело комиссарить, пришли другие люди и выбрали лауреатами следующих писателей: Югова, Омельченко и Губина. Кто-нибудь из вас слышал о таких писателях — не то, чтобы читал, но слышал ли? Кто они? Как кто! — отвечу я, — именно писатели Югов, Омельченко и Губин и вошли в эту новую номинационную комиссию; то бишь сами себе премии и присудили.
Чтобы завершить эту неприятную тему, скажу, что, ни в коем случае не ссорясь с номинационной комиссией и жюри премии "Странник" (Лазарчук, Рыбаков, Геворкян, Лукин, Успенский — друзья; Стругацкий, Булычев, Михайлов — уважаемые мэтры), я заранее отказываюсь от возможного внесения моих произведений в номинационные списки "Странника" — не хочу участвовать в общественно-государственной деятельности. Можно сказать и так: "А тебя в эти списки никто и не вносит". Что ж, можно сказать и так. В этом смысле я хорошо понимаю Вадима Казакова — он вышел, я не вошел, а позиция у нас одна: "Все в той же позицьи на камне сидим" (Козьма Прутков). Привет, Вадим!
Теперь о более интересном. Предлагаю всей номинационной комиссии "Странника", а также Николаеву и Бережному, а также пожелавшим присоединиться писателям — всем, кого редакторы "Оберхама" решат пригласить — принять участие в буриме, которое я незамедлительно начинаю:
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
12 декабря 2019 г. 15:04 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
"ПРАВДИВЫЕ ИСТОРИИ ОТ ЗМЕЯ ГОРЫНЫЧА"
(название рабочее)
1. НАЕДИНЕ С МУЖЧИНОЙ
Однажды после дождя известнейшая писательница-фантастка Ольга Ларионова с двумя полными хозяйственными сумками стояла на остановке автобуса, чтобы ехать в Дом ленинградских писателей, что на улице Шпалерной-17. Там должен был состояться а-ля фуршет по поводу вручения Станиславу Лему Нобелевской премии. Подошел автобус ненужного ей маршрута, и Ольга услышала крик. Оглянулась. К ней бежал невысокий мужчина в пальтишке, с тортом на вытянутых руках и с бутылкой водки в кармане, за ним гнались два офицера милиции и кричали:
— Задержите его, задержите!
Близорукая Ольга конечно не хотела вмешиваться в погоню за преступником, но человек с тортом был так похож на Чикатило, что Ольга все-таки исполнила свой гражданский долг — подставила ему ножку. Преступник упал прямо в грязь, где шляпа, где ноги, где торт — можно себе представить. Подбежавшие милиционеры дико взглянули на Ольгу и успели вскочить в отходящий автобус.
Автобус уехал.
Ольга осталась наедине с мужчиной.
2. КИЕВСКИЙ ТОРТ
Ольга осталась наедине с мужчиной.
Мужчина был такой же близорукий. Одной рукой он искал в луже свои очки, со второй облизывал размазанный "Киевский торт". Ольге было очень неудобно, очень смешно и очень страшно — мужчина вполне имел право дать ей пощечину за такие дела, а удрать от мужчины с двумя полными сумками не было никакой возможности. Наконец мужчина нашел очки, выбрался из лужи и, сжимая кулаки, посмотрел на Ольгу. Конечно, это был не Чикатило, но Ольге он поразительно напоминал кого-то.
— Пся крёв!!! — грубо по-польски выругался мужчина, и Ольга с ужасом узнала в нем самого Станислава Лема, нобелевского лауреата, на встречу с которым она направлялась в Дом Писателей с двумя хозяйственными сумками, в которых была всякая всячина для а-ля фуршета — тот же "Киевский торт", водка, закуска и так далее, — все это покупалось в складчину между советскими фантастами по десять долларов с рыла. Ольга начала извиняться и счищать с Лема остатки "Киевского торта". Оставим Ольгу Ларионову наедине со Станиславом Лемом, и последуем за милиционерами.
3. ВОЗВРАЩЕНИЕ МИЛИЦИОНЕРОВ
Эти милиционеры были не совсем чтобы милиционерами. Это были приезжие милиционеры — один из Москвы, другой из Минска, их звали Борис Руденко и Юрий Брайдер, один — майор, другой — капитан милиции. Дело в том, что они тоже писали фантастику и тоже спешили на Шпалерную-17, чтобы принять участие в чествовании Станислава Лема, но случайно вскочили не в тот автобус. Упавшего в лужу пана Станислава они не узнали, но женщина, подставившая ему ножку, показалась им знакомой…
— Вроде, тетка из наших… — сказал Руденко.
— Похожа на Людмилу Козинец, — согласился Брайдер. — Зачем она подставила ему ножку?
— Но ты же сам кричал ей: "Задержите, задержите!"
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
12 декабря 2019 г. 15:05 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
— Ты тоже кричал.
— Я имел в виду "Задержать автобус".
— Я тоже имел в виду автобус.
— Значит, она нас не так поняла. Нет, это не Людмила Козинец. Людмилу я хорошо знаю. Это Ариадна Громова.
Так они гадали и не замечали, что едут не на Шпалерную-17, а делают круг на конечной остановке и возвращаются обратно — туда, где остались Лем и Ларионова.
4. ПАН СТАНИСЛАВ
Лем, как известно, по происхождению никакой не поляк, а наш львовский еврей, похожий на одессита Бабеля или на Романа Подольного. Поэтому Ольга моментально нашла с ним общий язык…
И так далее.
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
13 декабря 2019 г. 07:14 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
Итак: написано три главы, начата четвертая. С этого момента "Оберхам", если захочет, может продолжать нескончаемый фантастический роман о нобелевском лауреате Станиславе Леме, о фантастах, о фенах, о фантастике и так далее. Темп, тон, ритм заданы в этих коротких главах. Два непременных условия: бог в животе и чувства добрые. Да, забыл про художественность! Художественность обязательна! Время действия — анохроническое. Сюжетные направления — разнообразные. Три небольшие главки от каждого автора — работа небольшая. После окончания романа все соавторы получают призы "Оберхама" — например, опечатанную оригинальной сургучной печатью бутылку водки с принтерной наклейкой в виде именного диплома. Роман первопубликуется в "Оберхаме". Редакция "Оберхама" осуществляет контакты с соавторами, утрясает, направляет, организовывает творческий процесс, очередность и т. д. Предлагаю пригласить _всех_ писателей-фантастов, с которыми "Оберхам" имеет контакты и которым симпатизирует. Предлагаю также пригласить пишущих ребят из фэндома — Бережного, Черткова, Казакова, доктора Каца, других. (Кстати, кто такой доктор Кац? Папа Ромы Арбитмана?.. Шучу, шучу, я знаю кто это. Это псевдоним Абрама Терца).
Те, кто не согласятся, естественно, останутся как и были "хорошими писателями и хорошими людьми".
Если идея реализуется, то для окончательной редактуры-подгонки-шлифовки-концовки текст буриме передать одному из авторов. Хотя бы и мне. Можно и не мне.
Номинационная комиссия буриме — Бережной, Николаев, Штерн (зиц-председатель). Да, пригласите в номинационную комиссию Вадима Казакова, обязательно! У нас будет строго, у нас вкалывать надо без всяких премий, ему понравится.
Оценили идею? Чем драться, лучше сообща буриме написать — там все и выясним.
Жму руку! Ваш
Штерн
18 июля 1994 года,
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
13 декабря 2019 г. 13:58 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
ОСТРОПЕРЫ ВСЕХ СТРАН ПРИСОЕДИНЯЙТЕСЬ! ( ДВЕСТИ № Б )
Борис ШТЕРН: Итак: написано три главы, начата четвертая. С этого момента "Оберхам", если захочет, может продолжать нескончаемый фантастический роман о нобелевском лауреате Станиславе Леме, о фантастах, о фенах, о фантастике и так далее. Темп, тон, ритм заданы в этих коротких главах. Два непременных условия: бог в животе и чувства добрые. Да, забыл про художественность! Художественность обязательна! Время действия — анахроническое. Сюжетные направления — разнообразные.
Александр ЩЕГОЛЕВ: НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ
Наученный горьким опытом других шутников, автор этой части буриме торопится заявить следующее.
1. Ольга Ларионова — это писательница, чьи произведения он (автор) любит с ранней юности и чьи книги он собрал, вероятно, в полном объеме. Уважение автора к этому человеку искренне и глубоко.
2. Борис Штерн — это, во-первых, первоклассный писатель, во-вторых, мужчина, причем, настоящий.
3. Борис Руденко и Юрий Брайдер, по мнению автора, прежде всего писатели, и только потом "милиционеры", "капитаны" или "майоры".
4. Вообще. Как говорится, все совпадения имен и описанных событий абсолютно случайны. Автор заранее просит прощения у тех, чьи имена без спроса использовал. А также у тех, чьи не использовал.
5. Собственную фамилию автор вплел (приплел) в ткань повествования из этических соображений. Хочешь делать персонажами других — умей сам быть персонажем. Короче, фамилию "Щеголев" в следующих частях буриме, если они будут кем-нибудь написаны, разрешается трепать и пачкать как угодно вплоть до того, что не упоминать вовсе.
6. Отношение автора к так называемому "национальному вопросу" очень спокойное, нормальное, можно сказать, никакое. Интонация некоторых шуточек, в которых предубежденный читатель обязательно разглядит что-нибудь нехорошее, просто взята из предыдущей части буриме. (Привет, Боря! Надеюсь, я ничем тебя не обидел, ни в этой оговорке, ни в тексте "Правдивых историй". Кстати, сознаюсь наконец, ведь это моя настоящая фамилия — доктор Кац! Раньше я писал под русским псевдонимом, потому что опасался преследования.)
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
14 декабря 2019 г. 13:49 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
ПРАВДИВЫЕ ИСТОРИИ ОТ ЗМЕЯ ГОРЫНЫЧА
Александр Щеголев:
Тем более, лауреат так до конца и не понял, почему упал. Уверенности, что его толкнули, не было. Гонясь за автобусом, он оставался погруженным в свои мысли, обдумывал ту неловкую ситуацию, в которую ввергло его неожиданное приглашение на банкет. В частности, решал сложную этическую задачу: следует ли ему признаваться, что он не просто не знаком ни с кем из ожидающих его писателей, редакторов и издателей, но даже не слышал о существовании кого-либо из них.
Беседа между подчеркнуто галантным (хотя и мокрым) мужчиной и воспрявшей духом женщиной велась, разумеется, на еврейском языке. На львовско-одесском диалекте — из уважения собеседников друг к другу. Они обсудили вчерашнюю церемонию награждения, что состоялась в рамках знаменитой конференции "Интерпресскон". Точнее, определенные странности, удивлявшие обоих. Нет, не было ничего странного в том, почему Нобелевский комитет решился-таки перенести церемонию из забытого Богом Стокгольма в престижный Репино. Но чем вызвано столь яростное возмущение значительной части гостей конференции? Неужели эти люди всерьез опасались, что Нобелевская премия может хоть как-то потеснить приз "Гамбургский Счет" (вожделенный для любого писателя контейнер в форме боксерской перчатки, содержащий десять килограмм плутония)? Смешно. Ведь масштабы премий несопоставимы! Далее — кто посмел похитить деньги, торжественно прибывшие из Стокгольма? В результате господин Сидорович, организатор конференции, вынужден был гасить скандал, вынув из бюджета незапланированные сто тысяч долларов — ничтожная, конечно, сумма для возглавляемого им банка, и все же. Наконец, откуда в роскошном Репино взялось столько нищих? Нищие буквально атаковали счастливого нобелевского лауреата, и тот покорно раздал им всю полученную премию — в течение одного вечера…
5. ТОЖЕ ФАНТАСТ
Да, разговор получился.
Даже несмотря на то, что Ольга Ларионова была ненастоящей. Настоящая Ольга Ларионова в этот момент находилась у себя дома. Она обиделась на второсортных редакторов, публикующих в своих третьеразрядных журналах фантазии далеко не первоклассных писателей, и правильно сделала.
Мало того, собеседник пана Лема вообще не был женщиной. Или если выразиться точнее — собеседница пана Лема была мужчиной, переодетым женщиной.
По-видимому, пришло время раскрыть некоторые из тайн. Человека, подставившего ножку великому писателю, звали Борис Штерн — он тоже был фантастом, а кроме того, входил в оргкомитет конференции "Интерпресскон", заседал в жюри премии "Гамбургский Счет" и являлся действительным членом Нобелевского комитета. Дело в том, что Борис терпеть не мог заниматься общественной работой, поэтому его всюду и выбирали. Из-за болезненной интеллигентности он не умел отказываться. Только таких людей, кстати, и надо включать в различные жюри и комитеты, в этом состоит истинно государственный подход. Сам он живет в Киеве, что особенно удобно для руководителей тех иностранных органов, в которых он членствует. Писатель Штерн, если уж зашла о нем речь, на самом деле никакой не еврей (в отличие от Лема), хоть и с Украины. Однако такой же наш, как и пан Станислав. Он типичный человек планеты. ЧЬЕЙ ПЛАНЕТЫ? — можно было бы спросить, но сведения теологического характера здесь ни к чему, рассказ о другом.
Всего лишь час назад в репинский филиал Нобелевского комитета поступила конфиденциальная информация от одного из добровольных "помощников". А может, от секретного сотрудника (что совершенно неважно). О том, что готовится похищение Нобелевского лауреата — как раз по пути на банкет а-ля фуршет. Какая из сект фэндома спланировала эту провокацию, осталось неизвестным, так же, как и цель провокации, но меры следовало принять незамедлительно. Вот Борис, единственный трезвый человек из веселой литературной общественности, и бросился спасать любимого писателя. Он неслучайно встал на остановке возле гостиницы "Августейшая", где жил пан Лем, и неслучайно подставил Мастеру ножку. Очень уж подозрительно выглядел подошедший автобус (вполне пригодного, между прочим, маршрута, если довериться номерной табличке) — вместительный, чистенький, с прекрасно отрегулированным двигателем. И без единого пассажира. Прямо-таки фантом, "Летучий Голландец". Короче говоря, Борис принял единственно правильное решение.
А милиционеров, проглоченных этим чудовищем, было жалко.
Вот только непонятно, зачем фантасту Штерну понадобилось маскироваться Ольгой Ларионовой. Он, к сожалению, и сам этого не знал. Возможно, начитался крутосваренных боевиков вроде "Отеля "У погибшего альпиниста", в которых космические супер-Ольги то женщины, то мужчины, и решил, что настоящие герои — такие. Это все из-за неопытности. Впрочем, перевоплощение в обаятельную особу иного пола далось ему легко и естественно, что да, то да. Поэтому в дальнейшем, во избежание путаницы, Бориса Штерна вполне допустимо именовать по-прежнему: "Ольга", "она", "женщина".
Итак, мужчина и женщина, оставшись наедине, беседовали. Много вопросов успели они задать друг другу, пока не вспомнили главный: где же автобус?
6. СЛАВА РЫБАКОВ!
Номерная табличка на автобусе действительно была та, что положено. Опытные милиционеры не сели бы абы куда, это ясно. И умница Лем просто так не перешел бы с шага на бег. Но ехал автобус как-то слишком уж неправильно, писатели-фантасты это в конце концов обнаружили. Прошествовав сквозь пустой салон, они оказались возле кабины водителя.
— Странный какой-то шофер, — проявив проницательность, заметил майор Руденко.
— Руки у него не шоферские, — поддержал капитан Брайдер, недобро сощурившись. — Нежные, как у писателя.
— Или как у наемного убийцы.
— И весь он слишком уж смуглый, кучерявый. Иностранец, что ли?
— Нет, не может быть иностранец. Наверное, он просто еврей.
— Еврей?
— Ну, вроде Сережи Бережного или Андрюши Николаева. Наш человек.
— А на лбу, смотри, наколка! Дракон. Почему дракон?
— Да, уголовники такие не делают. Это, скорее всего, не дракон, а змей.
— А может, это у него василиск вытатуирован?
— Точно! Не Буркин ли он Юлий? А что, подрабатывает. Юля все умеет делать — ладно, автобус водить, и сам повести сочиняет, и музыку записывает, печатает сам свои книги и пластинки, даже продает их тоже сам.
— Где тогда мальчик? Буркин без сына никуда не ездит. Боится, наверное, один в комнате оставаться.
Пассажиры требовательно окликнули водителя:
— Эй, Юлий!
Тот не оглянулся. Нет, не Буркин.
Между тем автобус внезапно остановился. Путь преграждала толпа демонстрантов, марширующая по улице. Над головами людей раскачивались огромные транспаранты: "ЛИТЕРАТУРА И ФАНТАСТИКА ЕДИНЫ", "ЧТЕНИЕ — ДЕЛО ВСЕХ И КАЖДОГО". Топорщились лозунги поменьше: "Слава высокой печати!", "Слава нам!", "Слава Рыбаков!" То тут, то там выглядывали плакатики с малопонятными репликами: "Художественность!", "Турбо!", "Массаракш!" — как будто кто-то вскрикивает в толпе. Реяло алое знамя с драконом в правом верхнем углу. Дракон на знамени был не такой, как у водителя (у того злой, намеренно повернутый в обратную сторону — дракон Правого Пути), а истинный, Левого Пути.
Демонстранты скандировали: "Ду-ра-ки! Ду-ра-ки!" Впрочем, имели в виду не пассажиров вставшего автобуса, а других своих литературных противников.
— Опять, по-моему, "новые коллективисты", — предположил Боря Руденко.
— А может, "новые эгоцентристы"?
— Кто ж их разберет, их сейчас так много разных.
— В общем, новые, — устало подытожил Юра Брайдер. — Чего-то требуют.
На самом деле шествие организовала влиятельная партия "За фантастику с человеческим лицом". У этих людей, конечно, были требования (в частности, общее программное: "Дай дорогу!"), но в настоящий момент колонна просто направлялась к Дому Писателя, парализовав городской транспорт.
Демонстранты, обнаружив в своих рядах автобус, обрадовались и хлынули внутрь салона. Они были шумные и резкие в движениях, наэлектризованные сплоченностью, переполненные правотой и силой. Улица вскоре опустела.
Поместились все. Решительно расселись, загорланили: "Шеф, подбрось до Литейного!" Два уже сидевших в автобусе пассажира не возмутились. Им ведь тоже до Литейного. И не испугались. Во-первых, табельное оружие на боку, во-вторых, среди демонстрантов сплошные свои — вот этот хотя бы… как там его зовут?.. или тот, с лысиной — говорят, тоже талантливый…
На Литейный — как раз мимо гостиницы "Августейшая". Мимо томящихся в ожидании мужчины Лема и женщины Штерна. Автобус поехал, а литераторы начали слаженно декламировать: "Мы, реалисты, народ плечистый!.."
7. ТЕРРОРИСТ НАТАНЫЧ
Кто-то, возможно, уже догадался, что шофер автобуса был не просто шофер. А то и вовсе не шофер, хотя управлялся с машиной профессионально. Это был террорист Щеголев, хорошо известный в Европе, Азии, Африке и Америке. С ним связано огромное число громких акций, о некоторых из которых будет сказано позже, и не зря этот безжалостный человек имел кличку "Контра". Кстати, Щеголев — тоже псевдоним. Преступник цинично присвоил фамилию популярного политика и публициста, а всамделешний Щеголев в данный момент, по-обыкновению, спал.
Настоящее имя террориста было Натаныч Рамирес Санчес. Родом из Колумбии, он обрел убежище на гостеприимной петербургской земле. Его отец, южноамериканский фанатик-библиофил, назвал троих сыновей так: Аркадий, Борис и Натаныч, в знак уважения сами понимаете к кому. Двое стали трудолюбивыми фермерами, чьи хозяйства специализируются на культуре кока, и только младший вырос неизвестно кем. Вот как в жизни бывает.
План похищения не удался. Террорист сообразил, что вместо Нобелевского лауреата в его автобус сели сотрудники местной жандармерии. Случайностью это никак не могло быть. Выход напрашивался сам собой — как ни в чем не бывало следовать по маршруту, при первом удобном случае убрать фараонов и уносить колеса. Правда, заказчики… м-м, ох уж эти заказчики! Что ОНИ скажут? Срыв такой операции не простился бы никому… Разумнее было "перепутать" маршрут, уйдя на кольцо, развернуться и двигаться обратно — что преступник и сделал.
Но убрать фараонов тем более необходимо.
Рука террориста изредка тянулась к спрятанному под сиденьем "Алексу" (калибр 0.38 дюйма, скорострельность 300 в минуту). Особенно он нервничал, когда милиционеры бесцеремонно разглядывали его. Террорист сдерживался, понимая, что противники — тоже профессионалы. И ждал, ждал момент.
Вот тут-то ворвавшиеся в салон литераторы вконец спутали ему карты.
8. КОЕ-ЧТО НА ДЕСЕРТ
Хозяева банкета а-ля фуршет подстраховались. Гостей пригласили на Шпалерную, 17 (лже-Ольга и Станислав упоминали правильный адрес в своих мыслях). Но Дом Писателя расположен по адресу Шпалерная, 18! Это рядом, напротив. Задумка была такая — о точном месте (Шпалерная, 17) сообщать только своим, проверенным, а нежелательные гости и просто поклонники Лема пусть направляются в Дом Писателя, пусть безуспешно ищут. Красивая задумка.
Собравшиеся ждали. Висели приветственные плакаты: "Слава Лем!" — на одной стене комнаты, "Стасик Лем!" — на другой. Манили изысканные вина и закуски. Повсюду лежали стопки романа "Понос", написанного Нобелевским лауреатом вслед за известным романом "Насморк". Книги предназначались для организованного получения автографов, как бы на десерт.
Этот фантастический детектив (имеется в виду "Понос") рассказывал о подпольном производстве совершенно нового типа винограда — управляемого, который то спел, то зелен. Пан Лем, правда, обижался на такую трактовку и утверждал, что на самом деле он писал о трагедии искусственно оразумленного существа — лисицы, которая то дура, то умная. На протяжении всего романа герой-следователь мучатся животом, а в финале умирает, так никого и не разоблачив.
Впрочем, все сказанное в этой главе к делу не относится.
Лауреат задерживался.
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
15 декабря 2019 г. 12:52 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
Михаил Успенский:
9. ИДЕНТИФИКАЦИЯ ШТЕРНА
Но задерживались и фэны. Сидорович ходил взад и вперед по холлу, с неприязнью поглядывая на тщедушную фигурку престарелого шведского короля. Король был в мундире, при всех регалиях, отчего народ принимал его за швейцара и величал "папашей".
"Вовсе незачем было его усыплять и вывозить в трюме сухогруза "Маньяк Чикатило", — думал Сидорович. — Небось не отсохли бы руки у меня самому вручить Нобелевку".
В углу холла врач-вредитель Лазарчук уже раскинул свое зловещее хозяйство — искусственную почку, искусственное сердце, барокамеру, аппарат для переливания крови христианских младенцев — и теперь жестами манил Сидоровича поправить здоровье.
В это время в туалете Леонид Ильич гляделся в зеркало и думал про себя: "Кто этот красивый молдованин? Уж не Сергей ли Иванов? Нет, это я уже размечтался…"
Но и без того академик Чазов поработал над ним неплохо — пересаженные органы молодой гориллы совершили чудо. Выглядел Леонид Ильич лет на тридцать, не больше. А чекисты придумали для него отличную легенду — героическое, почти диссидентское прошлое, да и фамилию подобрали подходящую — Бережной.
…Стекло входной двери звонко разлетелось, и в холл ввалились очень сильно хорошие майор Руденко и капитан Брайдер. Они крепко опирались на незнакомца загадочной наружности и внутренности.
— Сидор, знакомься! — зашумел Брайдер. — Наш человек, водила из Колумбии, маць иху у пераеб!
"Началось", — отметил Сидорович.
"Началось! — обрадованно думал террорист Натаныч-Щеголев. — Легко и свободно внедрился…"
Он внимательно оглядел холл, и первой заботой злодея стала, конечно, идентификация Штерна.
"Надо будет во время банкета слева от так называемой "Ларионовой" посадить, скажем, Лукина, а справа, скажем, Успенского. Если это Штерн, образуется критическая масса невероятной убойной силы. Если же Ларионова настоящая… Что ж, туда им и дорога!"
Террорист Натаныч-Щеголев не ведал жалости. Но тут его взгляд упал на величественную фигуру в бороде и очках.
"Опередил, каррамба долбанная! Конечно, старина Витман по кличке "Уолт" применил свой коронный прием: переоделся Логиновым, а под рубаху запихал килограммов двадцать пластиковой взрывчатки, вроде как живот… Но ничего, я тебе сделаю галстук по-колумбийски…"
10. ПРОКЛЯТИЕ СТАРОГО ФЛЕЙШМАНА
…Столяров напряженно всматривался в заоконное пространство. Он тщательно сбрил усы и бороду в надежде, что Луиза Тележко с питерского ТВ примет его за Лема и тут же возьмет интервью, в котором он всыплет по первое число заморским графоманам. Таков был чудовищный замысел его холодного, расчетливого мозга.
Следом за Столяровым ползли слухи, что никакого Столярова нет вообще, а просто в начале пятидесятых в Ленинграде проводили секретные опыты по клонированию, и среди доноров был молодой студент Б.Стругацкий.
Это объясняло многое, если не все.
"У Витмана, конечно, взрыватель нажимного действия, — соображал террорист. — Подойдет к Столярову, пожмет руку — и взрыв! Он уже десятки раз это проделывал…"
Из туалета вышел Леонид Ильич Бережной, ища, кого бы обнять и поцеловать.
— Застегнуться не забудь, компартия! — злобно кинул ему хорошо осведомленный Сидорович, но тут к разгромленной двери подкатил рефрижератор.
— Фэны приехали! Они такие оригиналы! — загалдел народ. Быстро откинули засов, распахнули двери фургона.
Рефрижератор был доверху забит картонными коробками. На каждой из них красовалась этикетка "Электрофен "Моряна".
Сидорович открывал тару, убеждался, что вместо Казакова или Байкалова там действительно парикмахерское устройство, и отбрасывал в сторону. Только на последней коробке было написано: "Сифон бытовой "Свияга".
Сидорович похолодел.
"Кто-то по дороге переправил одну букву в накладной, — догадался босс. — И вот что мы имеем! Сбывается проклятие старого Флейшмана…"
Лазарчук в своем углу радостно залязгал ланцетами.
А заодно и корнцангами.
11. ПАН, КОТОРЫЙ ПРОПАЛ
…Пан Станислав заявился с довольно странной компанией — достаточно сказать, что самым приличным человеком в ней был писатель Казанцев, которого польский классик почтительно именовал "экселенц".
"Придется терпеть", — скрипнул зубами Сидорович и пихнул шведского короля локтем:
— Пошел, папаша!
Вместо Нобелевской речи пан Станислав почему-то забрался на стол и начал декламировать бессмертные строки Мицкевича из поэмы "Пан Тадеуш, или последний наезд на Литве":
То не шт(у)ка
З(а)биць кр(у)ка
(А)ле с(о)ву
Втр(а)фиць в гл(о)ву.
Комбин(а)цья
Для жолн(е)жа
Г(о)лем д(у)пем
З(а)биць (е)жа!
Все зааплодировали, только Рыбаков, известный внезапной дерзостию своих поступков, тоже забрался на стол и с криком: "Все хвалят, а я плюю на вашего Лема!" точно плюнул на лысину классика.
Правда, он тут же ужаснулся своему деянию, принялся стирать плевок рукавом пиджака.
Плевок исчез, следом за ним поползла и лысина, обнажив взлохмаченные волосы.
— Лайдаки! — вопил ложный пан. — До дупы! Жидзи грода Питера!
Штаны с него тоже сползли, под ними обнаружились старые офицерские брюки.
Это был… Это был…
Впрочем, читатели уже догадались, кто это был.
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
16 декабря 2019 г. 13:39 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
Продолжение. Начало в номере Б (ДВЕСТИ № В)
Е.Лукин
Потрясенный "Необходимым предуведомлением" Александра Щеголева, спешу заверить:
1. К калмыкам всегда относился достаточно терпимо.
2. Идентичность Штерна Ларионовой сомнению не подвергаю.
3. Адольф Гитлер для меня сначала лучший друг и лишь потом уже рейхсканцлер.
12. РАЗОБЛАЧУХАННЫЕ
Читатели-то, может быть, и догадались, а вот действующие лица оторопели до полного забвения ролей. Ошеломление сорвало с присутствующих маски и явило лица.
Родригес стал Щеголевым, Логинов — Витманом, Брайдер — Чадовичем. Подобно гробам в фильме ужасов раскрылись картонные коробки, и из них выглянули ошарашенные физиономии Байкалова и Казакова. Упаковка с надписью "Сифон бытовой. Свияга" была продырявлена изнутри тычком костыля, и в отверстии возник чей-то нестерпимо знакомый глаз. У Лазарчука со стуком упало искусственное сердце. Ланцеты обернулись корнцангами и наоборот. Зал резко изменил геометрию — это у дома номер восемнадцать поехала крыша. Сквозь Нобелевку отчетливо и зловеще проглянул "Гамбургский счет".
Пожалуй, одна только Ларионова-Штерн не ударила в грязь лицом. Слабо ахнув, она лишилась чувств, но из образа не вышла.
А в целом, конечно, мизансцену надо было спасать.
Первым попробовал спохватиться Щеголев, но второпях напрочь забыл национальность своего террориста и с перепугу растянул кончиками пальцев уголки глаз, за что в другое время неминуемо схлопотал бы в лоб от Вячеслава Рыбакова.
Но, к счастью, тому было не до Щеголева. Страшно вскрикнув, кинулся Рыбаков на самозванца, ибо, не будучи Лемом, тот явно не был достоин плевка! И быть бы трупу, не случись рядом Руденко и Брайдера, прикинувшегося, как выяснилось позже, Чадовичем просто так, по старой милицейской привычке. Вырвав полузадушенную жертву из цепких пальцев Вячеслава, господа офицеры заткнули ей рот штанами и под заломленные локотки внесли в туалет — выспросить, где он, вражина, дел труп классика.
Дверь за ними закрылась. Стало страшно.
13. ИНТЕРВЬЮ С ПЕТЛЕЙ НА ЛЮСТРЕ
Свита псевдо-Лема метнулась к дверям, однако была перехвачена. напрасно бился в ухватистых многочисленных руках престарелый стукач Казанцев, крича, что и не Казанцев он вовсе, а Шапиро, не верите — спросите у Лаврентия Павловича или на худой конец у доктора Каца… Уже снимали люстру и ладили к крюку петельку.
Но тут шведский король (сообразительный такой старичок) ударил в пол скипетром и, распахнув осколчато-ажурные двери, провозгласил что-то по-своему, по-шведски.
Толпа раздалась. Санкт-петертурбцы подвинулись влево, мастурбореалисты — тоже. Торопливо кланяясь, вбежал кабельмейстер и сноровисто опутал помещение какими-то шлангами. Затем в залу влетела Луиза Тележко со сворой телевизионщиков. Отшатнулась, увидев прилаживаемую петлю.
— Снимите! Снимите немедленно! — вскрикнула она в ужасе. Крупным планом!
И, обнажая микрофон, устремилась… Все взглянули на того, к кому устремилась Луиза, и оторопели вторично. У окна, негромко беседуя с порядочным книгодеем Ютановым, стоял — заклепать мои карие очи! — ну вылитый Станислав Лем!
— Падам до ног пани!! — старательно выговорил пан Станислав, принимая микрофон. Затем уставил без промаха бьющий глаз на кого-то в толпе. — Панове! — возвысил он голос и вдруг черт его знает с чего перешел на русский: — Известно, что плохой писатель, как правило, плохой человек. Взять хотя бы питерских маргиналов. Одного абзаца достаточно, чтобы понять моральную ущербность авторов. Да что абзац! Там на одни морды посмотреть — сразу видно, что жулики…
В толпе гневно заворочался необъятный Витман. Послышалось сдавленное:
— Кто маргинал? Я маргинал? Это ты маргинал! И отец твой маргинал! И дед маргинал!..
Щеголев стоял желтый, как Родригес.
Шведский король насторожился, опять ударил в пол скипетром и к очередному изумлению присутствующих направился в сторону туалета.
— Нельсон Карлович Двойной! — возгласил он, распахивая дверь с изображенным на ней тонким девичьим профилем.
И жуткая троица вновь предстала глазам собравшихся. Лицо задержанного выглядело несколько разбитым. На господах офицерах лиц не было вообще. Оба хлопотали и шестерили вокруг лжепана Станислава, бережно вправляя ему руки в плечевые суставы и с немыслимой деликатностью сажая на место изъятые в процессе допроса зубы.
— Нельсон Карлович?..
Публика так и обомлела.
…А Казанцева, кстати, звали вовсе не Шапиро, а Митькой. Удрал, пакостник, воспользовавшись общим замешательством.
14. СУДИЯ
А знаете, я понимаю устроителей этого хоть и не предумышленного, но, черт возьми, грандиозного безобразия. "Гамбургский счет" — он ведь, как жена Цезаря: чуть что — развод и девичья фамилия. И где тот Арбитр (Гай Петроний), чья беспристрастность не вызывала бы сомнений ни у кого?
Стругацкий, что ли, Борис Натанович?
Так ведь известно, что Стругацкий давно уже управляется дистанционно с помощью приборчика, смонтированного в пластмассовой мыльнице. Столяров, правда, божится, что мыльницу эту он носит с собой исключительно из гигиенических соображений (на тот случай, если, скажем, по ошибке поздоровается за руку со Щеголевым), но, заклинаю вас, не верьте этому…
А если не Стругацкий, то кто? Компьютер, что ли?
Так ведь Столяров и под компьютер клинья подбил. В течении месяца он промывал ему платы коньяком "Наполеон", заботливо выбирал и звонко щелкал на ногте компьютерных вирусов, так что теперь при одном лишь появлении Андрея Михайловича по монитору прокатывалась волна нежности…
Вот потому-то и был выписан из-за границы Сидоровичем старый гамбургер, в младенчестве — русский эмигрант, Нельсон Карлович Двойной, знаток всех видов единоборств, крупнейший авторитет по сведению счетов — от гамбургского до контокоррентного.
Вспомним, что не к кому-нибудь другому, а именно к нему, Нельсону Карловичу, летом 1943 года прилетали инкогнито в Буэнос-Айрес Адольф Шилькгрубер и Иосиф Джугашвили — доиграть ту самую партию "в три листика", с которой, собственно, все и началось. И хотя вторая мировая завершилась, как известно, сокрушительным поражением фашизма — это результат для публики. Имя настоящего победителя знает лишь Нельсон Карлович. Знает, но не скажет.
Для пущей беспристрастности "Гамбургский счет" пришлось загримировать Нобелевкой, а самого Нельсона Карловича — Лемом. В противном случае Столяров успел бы смастерить еще одну мыльницу.
Казалось, предусмотрено все.
…И вот многочисленные эти предосторожности были, по сути дела, уничтожены единым плюновением экспрессивного Вячеслава Рыбакова.
Талант — он, знаете ли, непредсказуем.
Продолжение, таки да, следует…
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
17 декабря 2019 г. 14:23 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
15. ПЛЮНОВЕНИЕ ТАЛАНТА ЭДУАРД ГЕВАРКЯН (ДВЕСТИ № Г)
Обнаружив себя в эпицентре бедлама, плавно переходящего в половецкие пляски, Рыбаков немедленно впал в экспрессию и немного озверел, что в общем-то было не в его обыкновении.
— Что сей сонг означает! — вскричал он, молодцевато подбоченясь. — Что вы тут в моем присутствии себе позволяете, ракалии! Ща как плюну, всех расточу, протобестии!
— Не надо! Нихт шиссен! — тонко завизжал кто-то из свиты псевдопана, почему-то переходя на немецкий.
Но было поздно. Талант плюнул.
Шваркнуло. Хепнулось. Перекандыбачило.
На какой-то миг составился из присутствующих темный вихрь рук, ног, тулов и недопитых бутылок с коньяком "Наполеон" польского, естественно, розлива, но тут же рассыпался мелкой пылью, вставшей над второпрестольной и заволокшей все окрест.
А когда пыль рассеялась по дворцам-колодцам и дворцам-проспектам, то вот какая составилась картина.
Над окраинами замерзшего в тягостном недоумении города возникли две гигантские, подпирающие небеса фигуры. И взглянули они друг на друга.
Небеса содрогнулись!
— Да будет тебе известно, прах земной, — гулким рокотом воззвала одна из фигур, — что я не какой-то там, проше пана, писатель, а истинный Властелин Лемурии, и вернулся в мир, дабы владеть оным!
— Хрен тебе на рыло, а не владение миром! — не менее гулко отозвалась другая фигура. — Да будет тебе, в свою очередь известно, что я — так ваще Столп Мироздания!
Обомлевшие жители, прикипевшие к конам глазницами, увидели, как темное облако, похожее на человека, изрыгнуло из себя фиолетовую молнию. Сей электрический разряд прошелестел над улицами и площадями, задел шпиль Адмиралтейства и рикошетом ушел в Неву.
Фонтан вскипевшей воды выплеснул прорву вареной рыбы прямо под ноги одинокому пешеходу. Надо ли говорить, что пешеходом этим был сам экспрессивный талант?
— Эх, ушицы бы сейчас хлебануть… — тоскливо пробормотал Рыбаков, пинком отбрасывая парного сома.
А в это время жуткие монстры, вставшие над городом, принимали обличия, обменивались сейсмическими ударами, могучими разрядами, шаровыми молниями и ядовитыми пасквилями.
К вечеру город был до омерзения загажен. Горожане не решались выйти на улицы, один лишь Рыбаков бродил неутешной тенью, время от времени меланхолично поглядывая на изрядно затянувшуюся битву титанов.
— Грядет, грядет мой час, — обещающе шептал он атлантам и кариатидам.
Кариатиды молчали, атланты строили глазки.
Час настал.
И вышел талант на исходную позицию, и влез на пустой постамент, только глянув прощально на мелькнувший в переулке медный лошадиный хвост и, придавив ногой змею, воскликнул:
— Ща вдругорядь плюну!
И плюнул…
Горизонт озарила вспышка, докучные призраки исчезли, со стороны дамбы свежий ветер принес запах давно съеденного борща.
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
17 декабря 2019 г. 14:25 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
16. СГУЩЕНКА ТЬМЫ
Спиритуальная реальность свернулась, развернулась и открыла взору Штерна подвал, полный ужасных приспособлений. До недавних пор он полагал, что симпатичный дом на брегах Невы есть вместилище симпатичных людей, временами пописывающих симпатичные вещицы и даже попечатывающихся в симпатичных издательствах же… Не знал он, что деется в недрах его!
Тайные этажи питерского дома писателей вмещали судеб и некрологов на два небоскреба. Мало кто из посвященных знал о хрустальной комнате, куда стягивались упругой паутиной ниточки, управляющие полетами вдохновенной мысли, творческими дерзаниями, лобзаниями при луне и прочими стилистическими красотами. Еще меньше было тех, кто знал о деревянной зале, пропорциями напоминающей гроб, но оснащенной диковинами механического свойства на пружинном, червячном и моторном ходу. Вот сюда-то и заглядывал в потаенное оконце заиндевевший от ужаса Штерн.
Стоял у длинного стола, обитого потертым цинком, сам Столяров, и ужасен был вид его. Большой мясницкий кожаный фартук препоясывал чресла, небрежно поигрывал он огромным топором, с лезвия которого стекала кровь, а в глазах горел огнь сатанинский. Суетился рядом Рыбаков, перекладывая со стола в бак для белья какие-то странные шевелящиеся куски… Штерн увидел голову Витмана и ему стало дурно. А когда голова отверзла очи и кротко промолвила своему мучителю: "Я всегда говорил, что ты выбрал не ту профессию", наблюдатель лишился чувств.
Оклемавшись, Штерн обнаружил, что к столу привязана новая жертва. Кто-то корчился, извивался, выплевывал неопровержимые обвинения, но стальные пальцы Столярова сомкнулись на горле, и жертва захрипела.
Рыбаков осторожно принюхался.
— А казачок-то засранный! — сообщил он.
— Кто таков? — отрывисто бросил Столяров. — Свой, чужой?
— Да кто сейчас поймет… — проникновенно начал Рыбаков. — Этот, как его, Дроздов?.. Скворцов?..
— Неважно. Если не с нами — враг. Если с нами — тем более. Пилу мне!
И бензопила "Дружба" радостно запела в умелых руках маститого фантаста. Полетели брызги.
Спасительный обморок унес Штерна в самое сердце тьмы
|
|
|
polakowa1
философ
|
|
17 декабря 2019 г. 14:26 [нажмите здесь чтобы увидеть текст поста]
|
|
17. БЛАГОРАСТВОРЕНИЕ ВОЗДУХОВ
А в это время наверху те же лица расхаживали по благостным коридорам писательской малины, соблюдая пиетет и прочие необходимые в быту приятные мелочи. Назревающие скандалы вовремя гасились, коллективное распивание ситро до умиления напоминало встречу приблудного генсека с дежурной интеллигенцией.
И вдруг, нарушая благолепность общения, ввалился невесть откуда взъерошенный Штерн и с криком "Убили!" рухнул на ковер и забился в припадке, орошая наркомовский ковер слезами и мочой.
Случился скандал. Кинулись приводить в чувство, хлопать по щекам и подносить к носу вонючее зелье. Очнувшись, Штерн поведал всем об увиденном внизу, и лишь неловкое молчание публики подсказало ему, что вышел конфуз. Он поднял глаза и обомлел.
У колонны чокались шампанским Столяров и Логинов, Рыбаков читал на китайском свои стихи этому, как его, Соловьеву? Галкину?.. Измайлов общался с большим зеркалом в вестибюле, объясняя ему все преимущества малабарской пенитенциарной системы. Да и все остальные пребывали в довольстве и благодушии.
— Прочь, прочь от меня, ужасные видения! — вскричал Штерн, не желая верить страшной догадке. — Вы мороки ночные, драконы злостные, а ваша истинная сущность там, внизу!
И дрожащим перстом указал куда-то в область своих гениталий.
Дружный хохот был в ответ. Он напугал Штерна больше, чем если бы все скинулись волками или нежитью и принялись его жевать.
— В силу вошли, не боятся ничего! — смекнул он.
Словно в подтверждение чудовищной мысли, толпа, окружавшая его, вдруг уплотнилась, слилась в единое плотное тело, блеснувшее радужно чешуей, а три головы, увенчавшие его, осклабились в синхронных улыбках.
— Что, страшно, дружок? — хором спросил Змей Горыныч.
— Еще бы не страшно, — пролепетал Штерн. — Еще бы не страшно такого страшного побеждать!
— Это кого побеждать? — сверкнув очами, приятным голосом вопросил Змей, дымно пукнув.
— Тебя! — гордо ответил Штерн и хотел было плюнуть, но во рту пересохло.
— Мы не будем сражаться, — сообщил Змей. — Мы будем обедать.
И распахнул три пасти, словно огромные электрогрили пыхнувшие жаром и старыми шашлыками.
Штерн побежал. Он мчался по длинным бесконечным коридорам, скакал по корявым ступеням, слыша позади лишь шелест и глумливое причмокивание. Он бежал, но при этом мучительно соображал, на кого же похожи головы окаяного Змея? Одна, несомненно, смахивала на маститого питерского фантаста, двойник которого — виртуоз бензопилы — лихо орудовал топором в подвале, вторая, в натуре, пан или лжепан Станислав, будь он неладен, а вот третья?..
Неужели САМ МЭТР — пришла страшная мысль. Ноги сделались ватными, и он прислонился к стене.
— Ну, Боренька, — мягко сказала третья голова, — вот теперь мы с вами и поговорим о драконах…
---
Продолжение определенно следует!
Хаос… Бурлящая пелена туч над заламывающимся невероятными углами горизонтом… Тени мертвых, шагающие под мерный бой боевых барабанов… Стихия разрушения, поглощающая Авалон…
И в твоей руке — клинок, одна из кромок которого видна только в лунном свете… Но ты уходишь с поля боя, потому что тебя позвал тот, на чей зов даже Принц не может не откликнуться.
Это зов Смерти.
Грейсвандир падает на ступеньку, катится — и, замерев на секунду на самом краю лестницы, соскальзывает в пропасть.
И ты не видишь, как за твоей спиной медленно, с неспешностью, присущей истинному величию, оседает и обрушивается в себя Колвир — как будто он был пуст внутри — и это уже не пик, а жерло вулкана, и маленький старый человек со смешным детским лицом что-то кладет в твою руку, ты разжимаешь ладонь, долго смотришь на то, что лежит на ней… Что нужно сказать? Что-то из классики, наверное… И ты говоришь:
— Тому, кто видел Город уже не нужно твое Кольцо…
Кажется, вполне к месту. Ты улыбаешься. Золотой ободок, скользнув в языках адского огня, летит в воронку Хаоса…
Все. Можно уходить.
Ты хлопаешь маленького человека по плечу, усмехаешься…
И уходишь.
|
|
|
цитировать