Шеймус Фрэзер / Shamus Frazer

Хорассим / Khorassim

из авторского сборника

Where the Human Pathways Ends (1965)

Перевод: И. Волзубъ (C) 2022

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

...Руины Хорассима лежали под нами в лунном свете подобно костям чудовищного животного, которое проползло через пустыню, чтобы издохнуть в этой долине. Поломанные стены и поваленные мраморные колонны были выбелены, словно кость, а сугробы из песка, что громоздились вокруг них, ребристые и неровные, напоминали разлагающуюся иссохшую шкуру, лохмотьями свисающую со скелета. Высокая скала на дальней стороне долины была заполнена раскопами (скальные гробницы, я предполагаю), подобно тому, как если бы некое мёртвое чудовище пыталось пробраться наверх из своей могилы.

Мне ещё не доводилось посещать какое-либо место, которое бы вызывало во мне безотчётную ненависть с первого же взгляда, как в случае с этим Хорассимом. Однако, возможно, что мои воспоминания затемнены тем, что я нашёл здесь, а именно, невероятную причину заброшенности города. В этот первый момент я представил, что должен ощущать некую гордость, некое воодушевление, после всех злоключений нашего путешествия в поисках Хорассима; легендарного Хорассима, в котором не бывала нога археолога со времени второй экспедиции Эдварда Монсела в 1881 году, пропавшей в пустыне без вести.

Теории Монсела были дискредитированы современными археологами, даже его добросовестность была поставлена под вопрос. Более чем одним компетентным учёным был выдвинут аргумент, что отчёт о его первом открытии Хорассима являлся чистейшей фальсификацией. По мнению учёных, там не могло быть никакого греческого полиса предполагаемого Монселом периода; греческого города, столь отдалённого от Греции. Монсел в своей красноречивой викторианской манере писал про аргонавтов и тех, кто плавал вместе с Одиссеем, как если бы они были британскими колониалистами 19-го века а-ля Раджа Брук из Саравака, охочими до морских авантюр и основавшими сомнительные царства в отдалённых уголках земли. Однако, исходя из его собственного описания, Хорассим лежал вдали от моря.

Он был один, когда впервые набрёл на руины в этой пустынной долине; посему даже некоторые из числа его современников предполагали, что и само ущелье, и мёртвый город в нём были миражами, иллюзией старого усталого учёного-отшельника, находившегося уже на самом краю своего жизненного срока. Когда Монселу и его компаньонам не удалось вернуться из организованной им экспедиции, идея о том, что Хорассим – это попросту миф, обрела под собой почву. Спасательные группы, прошерстившие пустыню в поисках выживших из числа экспедиции Монсела, не обнаружили каких-либо следов разрушенного города, как и никаких следов самой экспедиции. С тех пор бытовало мнение, что англичанин и те, что были с ним, скорее всего, были убиты пустынными племенами, чьи ранние пророчества авторства Махди из далёкого Кордофана* были доведены в том году до степени безумной ксенофобии.

Как я уже говорил, относительно существования Хорассима археологи были настроены весьма скептически. Однако Жюль и я никогда не сомневались в деталях, которыми поделился Эдвард Монсел в своей последней монографии, изданной посмертно, после того, как все надежды на то, что он всё-таки выжил, были исчерпаны. Книга называлась «Хорассим: призрачный город эллинов», и я подозреваю, что подзаголовок принадлежал не Монселу, а его издателю. Оставалась лишь одна неясная для нас деталь, а именно, точное месторасположение города, даваемое автором. Очевидно, что в случае столь значимой находки, какой был его Хорассим, Монсел вряд ли стал бы делать публичным её истинную геолокацию, так как это означало бы приглашение для конкурирующих экспедиций разделить добычу и, возможно, потерю самой пальмы первенства с его стороны, когда находки были бы обнародованы. Более того, в те времена вспыльчивого империализма и проблем с границами раскрытие того, где находится долина Хорассима, могло быть попросту неосмотрительным. У Жюля были свои теории относительно причин этого жульничества м-ра Монсела, однако те, что были даны мною выше, выглядят наиболее очевидными.

У нас была возможность пролететь несколько раз над одной из отдалённых и безлюдных областей юго-восточной Сахары, которая, как мы чувствовали, могла быть реальной целью экспедиции Монсела, и мы вернулись с фотографиями покрытого странными пятнами ущелья. Они подтверждали то, во что мы верили до сих пор.

И вот, наконец, Хорассим лежал у наших стоп, распластавшись под луной в своей мрачной и таинственной ложбине. Да, полагаю, я должен был испытывать гордость в этот первый момент.

И всё же это было, пожалуй, самое заброшенное и отвратительное место, какое мне доводилось видеть. Даже лёгкий викторианский оптимизм Монсела по поводу открывающихся перспектив, его здоровый и мужественный романтизм, были затемнены теми часами, которые он провёл в одиночестве в Хорассиме. К примеру, он использовал необычные слова, чтобы описать царившую там атмосферу: «гнетущая», «тягостная», «пустая, однако всё ещё населённая (кем?)», «каменная тишина». Английские фразы рассеянно роились в моей голове, пока я взирал на руины внизу. Я планировал обследовать их после того, как мы разобьём лагерь. И, разумеется, последний трактат Монсела путешествовал вместе с нами всегда.

Мы растянули наши тенты у основания узкой теснины, вниз по которой, быть может, некогда вилась дорога, вёдшая в город. Даже Жюль, пребывавший в энтузиазме от нашего открытия, считал, что исследовать развалины под убывающей луной вряд ли принесёт сколько-нибудь пользы. Нам следует дождаться рассвета, сказал он, и попытаться немного отдохнуть, так как утром нас ждёт ещё много дел и зрелищ.

Я просидел допоздна, конспектируя из книги Монсела при свете нашей керосиновой лампы, однако, когда я наконец отправился на покой, сон у меня был неспокойный. В теснине ощущался слабый бормочущий ветерок, тем не менее, его нашёптывания служили только лишь в качестве усиления тишины лежащего снаружи остова мёртвого города. И эту самую застылость, эту каменную тишину ощущал мой слух, и каждый мой нерв был натянут, как пружина. Бедняга Жюль лежал, растянувшись во сне на своём походном спальнике, в своей застылости похожий на мраморного крестоносца. Не слышалось никаких звуков со стороны стоянок наших арабов. Каждый раз, когда бы я ни садился, чтобы зажечь ещё одну сигарету, то мог видеть через вентиляционное отверстие в брезентовой стене нашей палатки отдыхающих на песке верблюдов, подобных деформированным сфинксам, и шатры арабов над устьем глубокого оврага, тёмные и своей кажущейся плотностью похожие на группу пирамид. Я желал разбить это затишье, нарушить его музыкой из граммофона, или же истошным воплем, брошенным в ущелье, и поднять по крайней мере эхо из руин. Конечно же, ничего такого я не сделал, помимо того, что растянулся на своей лежанке в тёмной палатке и курил сигарету за сигаретой.

Я заснул перед рассветом, однако почти тут же был разбужен, судя по всему, Жюлем, свежевыбритым, в шёлковой рубашке, новеньких бриджах и сверкающих ботинках.

— Но Жюль, — прорычал я ему, — здесь, в Хорассиме, вряд ли найдутся симпатичные девочки, да и вообще какое-либо социальное одобрение. Зачем ты решил заделаться таким красавцем?

— Есть повод, — ответствовал он, — и я люблю приодеться, если есть повод. Поразмысли как следует, это ведь практически уникальное событие.

— Сомневаюсь, что Монсел брился и начищал свои ботинки перед походом в руины. – отрезал я.

— Ах, Пьер, тогда вспомни, что он набрёл сюда случайно. Мы же – нет. Это всё меняет. И он не брился, потому что, по-любому, носил большую бороду, что было модно среди археологов его эпохи. А вот к своей второй экспедиции он, я уверен, приоделся самым тщательным образом, прежде чем овладеть своим городом.

— Если он вообще добрался сюда. – ответил я. – Откуда тебе известно, что он пришёл снова?

— Абдулла принёс мне это. Один из арабов нашёл сей предмет в скальной расщелине немного ниже по склону этой теснины.

Я взял объект, который Жюль передал мне, и исследовал его. Это была старинная бриаровая трубка с добротным мундштуком из янтаря, обёрнутым выцветшей серебряной полосой, на которой можно было прочесть выгравированные готическим шрифтом инициалы «Э. М.»

— Это же трубка Эдварда Монсела! – воскликнул я. – Но Жюль, он ведь мог обронить её во время своего первого визита.

— Возможно. Это мало что доказывает, я в курсе. Однако, мне нравится думать, что его наследники могут по-прежнему обитать в городе. Это было так похоже на старину Монсела, если бы он попытался высечь жизнь из старых камней, возвести антикварное царство в пустыне. Вообрази же это, Пьер, ахейское царство, новёхонько выстроенное в этой долине, и какую-нибудь сказочную блондинку вроде Елены, ждущую своего демонического возлюблённого.

— В экспедиции Монсела, — парировал я, — не было женщин.

— О, ну он же мог подобрать их по дороге. Он был вроде персонажей Райдера Хаггарда, этот Монсел, если таковые вообще существовали когда-либо. Ты можешь быть уверен, что он нашёл «Её» en route…

— Жюль, — заметил я, — ты, по ходу, изголодался по сексу и вообще неисправимый. Если мы и найдём какую-то женщину в этом мёртвом городе, она будет из камня.

Он пожал плечами.

— Разве не все они таковы? Предполагаю, ты имеешь в виду что-то вроде Венеры Милосской, лишённой рук, чтобы противостоять нашим чарам? Что ж, мой дорогой Пьер, я побрился и сделал себя презентабельным для моего первого свидания с правнучкой Эдварда Монсела, и не какой-то там невозможной «Ею». Поверь мне, дружище, одного взгляда её ясных голубых англосаксонских глаз будет достаточно, чтобы я стал навечно её преданным воздыхателем.

— Ты хотел сказать, её ваятелем-Парисом, — предположил я. – Тем, кто бы доставил её из Менелая-в-оккупации [?] в парижский Лувр. Мы бы поместили твою Елену Хорассимскую на пьедестал рядом с Венерой Милосской. Какая бы тогда развернулась троянская война среди эстетов?

— Что ж, давай поторопимся! Тебе бриться не обязательно, если нет желания. А мне просто нужно прибыть на Акрополь Монсела до восхода солнца, пока моя рубашка не пропиталась потом. Завтрак готов.

* * *

В своей книге Монсел писал:

«Акрополь Хорассима, некогда, несомненно, имевший длинные марши ступеней, ведущие к нему (теперь скрытых регулярными наносами песка), тыльной стороной расположен у могучего южного утёса, что замыкает собой ущелье. Здесь ровный слой песка указывает на то, что некогда широкая площадь раскинулась перед скальным храмом или гробницей, которую я уже описал как одновременно архитектурную и буквально – мастерскую работу в форме цитадели. Вероятно, что в этом храме-мавзолее покоится последний из правителей Хорассима. Внушительный дверной портал заблокирован камнями, скреплёнными известковым раствором. Однако отдельные камни растрескались и обвалились, оставив тут и там зазоры достаточной ширины и высоты. Через них я, при желании, мог бы пролезть внутрь. У меня нет с собой лампы, и, так как сохранение спичек весьма критично в моих уединённых обстоятельствах, я не делал таких попыток. Однако этот царский мавзолей будет моей первейшей целью, когда я вернусь сюда с должным образом снаряженной экспедиционной группой, чтобы исследовать тайны Хорассима.»

Жюль и я решили, что Акрополь и скальный храм, доминирующий на нём, должны стать и нашими собственными «первоочередными целями исследования». По направлению к огромному южному утёсу этой закрытой долины мы как раз и направились, двигаясь через затопленный песком остов города, среди выбеленных костей-колонн, на которые смотрели предыдущей ночью с высоты, мимо храмов, поглощённых по самую крышу пустыней, среди великих бесформенных дюн, скрывавших невесть какие архитектурные красоты, погребённые там подобно игрушкам в песочнице. Скала постепенно становилась всё выше, по мере того, как хребет её сменялся падением в вечно-изменчивую долину, пока, наконец, мы не поднялись по «регулярному песчаному склону» Монсела и не вышли к Акрополю.

Здесь было открытое ровное пространство с утёсом, закрывающим небо перед нами, и демонически огромным дорическим фасадом скального храма или мавзолея, чьи колонны словно бы поддерживали всю красную вселенную над ним. При первом взгляде на него я понял, что всё запустение, что поглотило долину, исходило из этого единственного источника. Казалось, что из него на широкую пустынную площадь веяло злом, подобным холодному ветру. Вероятно, что Жюль тоже ощутил это, ибо он сказал, как будто хотел отвлечь моё внимание от его единственного неотразимого фокуса, тоном менее восторженным, чем обычно:

— Песок здесь не такой глубокий, как внизу. Смотри, Пьер, на этой площади, должно быть, некогда стояли статуи.

Он указал туда, где из песка торчала белая мраморная рука, поднятая вверх, словно бы для отражения удара. Оглядевшись вокруг, мы заметили другие выступы в песочном ковре. Повернувшись, чтобы рассмотреть один из них как следует, мы обнаружили, что это – белая каменная голова молодой женщины, обращённая в сторону храма. Выражение, которым наделил её скульптор, было не самое приятное: неподвижные расширенные глаза, губы, оттянутые от дёсен, словно бы она зашлась в вечном крике, делали её образом панического ужаса в его древнем смысле. Это был страх не смерти, но бессмертного зла – того самого принципа, из которого исходит большая часть религии и всей магии.  

      — Не вполне Елена Хорассимская, — произнёс я и почувствовал, как по спине побежали мурашки, когда я наклонился, чтобы коснуться искусно уложенных и хитро взлохмаченных каменных локонов, — хотя и по-своему шедевр. Но, конечно, Жюль, это скорее барокко, чем древнегреческий канон – Бернини, а не Пракситель?

Он, казалось, даже не услышал.

— Какая-то нимфа, ожидающая изнасилования олимпийским богом. — сказал он печально. – Европа? Леда? Сиринкс? Посмотрим, когда откопаем её. Давай продолжим.

Мой взгляд вновь обратился к скальной гробнице, находящейся теперь менее, чем в двухстах ярдах от нас. Массивные рифлёные колонны, вырезанные целиком из красного песчаника, поддерживали фронтон, наклонный угол которого венчала скульптурная группа.

— Персей и Горгоны, — поправил я его, — вне сомнений. Видишь этого мужчину слева, в позе бегущего? Не можешь определить, что он там несёт? Вот, возьми мой бинокль.

Он поднёс прибор к глазам и настроил линзы.

— Корзина… — Жюль заколебался, после чего добавил, — что-то вроде сумки… полной змей.

— Это голова Медузы в мешке, Жюль. Змеи… ну, отчаяние растрепало её причёску… Забавно, – я продолжал, — что Монсел не описал эти скульптуры. Он упоминает дорические колонны и фронтон, да – но ни слова про статуи. Возможно, что он скрывал детали, пока не взял с собой камеру, чтобы подтвердить увиденное, однако это на него не очень похоже. Больше похоже на правду, что у него просто закончились чернила, когда он собрался написать про этих ребят. Они представляют довольно ужасную форму жизни-в-смерти, не находишь?

Но Жюль уже опустил бинокль и навёл его на дверной проём, пребывающий в глубокой тени под величественной аркой.

— Боже, — воскликнул он, — Монсел сделал это! Он проник внутрь! Смотри, Пьер, в камнях, закрывающих дверь храма, пробит лаз!

* * *

Его возбуждённая речь отразилась от скалы небольшой лавиной из эхо. Я же мог разглядеть тёмный продолговатый объект в правом нижнем углу заблокированного входа. Он казался крошечным в этом колоссальном портале. Но стоило мне выхватить мой полевой бинокль у Жюля и навести его на то место, я увидел, что в стене, закрывавшей вход в мавзолей, был вырублен прямоугольный проём, по меньшей мере семи футов высотой и четырёх — в поперечнике, и по обе стороны от щели были аккуратно сложены изъятые в ходе работы камни.

— Что ж, пойдём и посмотрим, куда он делся, — сказал Жюль, — нас ничто не остановит.

— Не лучше было бы подождать, пока арабы присоединятся к нам? Внутри нам понадобятся фонари, а ещё кирки и верёвки для подъёма, возможно.

— У меня есть фонарик. Давай, Пьер. Мы же можем, по крайней мере, заглянуть внутрь.

Я водил патрули в камбоджийских лесах и среди поросших кустарником алжирских холмов, однако никогда в жизни я не испытывал большего страха, чем следуя за Жюлем те несколько сотен ярдов по ровному слою песка в сторону скрытой тенью красной дорической арки. Патрулируя вражескую территорию, опасаешься засады, но в девяти случаях из десяти возвращаешься без единого выстрела. Здесь же я точно знал, что Враг, это лишённое возраста и олицетворённое Зло, выжидало в своей силе, чтобы завладеть нами.

Темень, похожая на занавес из чёрного бархата, лежала по ту сторону проёма. Жюль посветил фонариком внутрь: луч его высветил ещё одну стену, на этот раз из красного песчаника, находящуюся в двух шагах вглубь лаза.

— Жюль, — крикнул я, — к нам идут арабы. Нам понадобятся инструменты, чтобы разрушить вторую стену.

— Ерунда! – ответил он, — это проход. Мы просто резко повернём налево, когда пройдём через дыру Монсела. Давай, Пьер!

Спотыкаясь, я поплёлся за ним по узкому проходу. Время от времени он направлял луч фонарика вверх. Потолок, казалось, становился выше по мере того, как мы продвигались вперёд, или, возможно, спускались.

Через несколько минут мы подошли к месту, где проход разветвлялся в трёх направлениях.

— Это конкретный лабиринт, — сказал я. – Может быть, всё-таки стоит сходить за подмогой? Нам нужны нормальные фонари, чтобы исследовать это место.

— Нам сейчас нужно повернуть в левый проход, — сказал Жюль, — и если там начнётся настоящий лабиринт, мы вернёмся обратно, а потом уже возьмёмся заново с компанией рабочих.

Теперь мы как будто поднимались вверх по долгой змеящейся дуге. Я начал считать наши шаги. И насчитал уже девятьсот одиннадцать, прежде чем мы увидели впереди свет. Это было ослепительное сияние, вырывавшееся с левой стороны прохода.

— Ты видишь, — прошептал Жюль, — здесь есть обитатели…

Внезапно он позвал:

— Есть тут кто-нибудь?

— Мы все здесь, эфенди, в ожидании ваших приказов.

Голос принадлежал драгоману Абдулле. Мы сделали полный круг и вновь возвратились к дыре, через которую проникли внутрь. Я смеялся, пока у меня не начали слезиться глаза. Мы вернулись в лагерь, и Враг прекратил огонь. Я испытал огромное облегчение, однако бедный Жюль не насладился этой антикульминацией. Он весьма дорожил своим достоинством, а посему отдал приказ немедленно подготовить команду из семи человек: у них должны быть фонари, кирки и лопаты, стремянка и несколько кусков мела. Наши арабы стояли неловкой кучкой позади портика, оглядывая кругом широкую площадь Акрополя, вытягивая шеи, чтобы посмотреть за возвышающийся склон, который закрывал его, и почти не разговаривали. Однако, когда Абдулла начал передавать приказы Жюля, среди них разразилась болтовня самого меланхолического свойства, нестройная и пронзительная, как крики потревоженных морских птиц, на которых эти люди в своих белых и чёрных одеждах на самом деле немало походили.

— Предложи добровольцам стандартный бакшиш, Абдулла! – крикнул Жюль, — но не позволяй им драться из-за него.

Наш прораб оборвал свою резковатую тираду, с которой было начал, и сладкозвучно запел о золоте и великих сокровищах, ждущих смельчаков в гробнице, но всё равно лишь два-три выступили вперёд из толпы. Затем его голос вновь сделался резким, и ещё двое угрюмых мужчин вышли вперёд, чтобы встать рядом с первыми добровольцами.

— Собаки! – крикнул на остальных Абдулла. – Трусливые псы, боящиеся собственной тени…

Он сотрясал эту кучку испуганных людей, как человек мог бы трясти яблоню, пока седьмой доброволец не выпал на песок. Я прекрасно понимал их нежелание участвовать; я знал, каково это.

Свёртки были развязаны, нужные инструменты выданы, я же тем временем прислонился к основанию одной из высящихся колонн и машинально набил свою трубку табаком. Только когда я затянулся ею, и мои зубы и язык покрылись песком, я осознал, что положил в рот мундштук бриаровой трубки Монсела. Я почувствовал ужасный приступ тошноты. Я не мог объяснить этого. Во время войны никто не привередлив к вещам недавно погибших. Когда я сплюнул песчинки, то мне показалось, будто я смотрю с самого края пропасти, отделяющей время от Безвременья. Я почти что увидел у подножия этой огромной пропасти очертания Врага, что угрожал нам. Ещё секунда, и я, возможно, был бы полностью в курсе, но тут заговорил Жюль, и впечатление исчезло.

— Ты приболел, Пьер? Ты выглядишь ужасно.

— Я проглотил муху, — солгал я. – Со мной всё в порядке.

— Ну хорошо. Люди уже готовы. Абдулла будет помечать наш маршрут мелом.

Он шагнул в проём и исчез, я же снова демонстративно зажал трубку Монсела в зубах и последовал за ним.

— На этот раз мы двинемся по правой стороне развилки, — сказал Жюль, когда мы направились по этому узкому туннелю, — и посмотрим, куда она нас приведёт.

Туннель вывел нас в огромную пещеру с колоннадой, где наши голоса одиноко гремели в ответ нам из впадин крыши. Фонари арабов освещали едва ли больше, чем объёмы ближайших колонн, лучи же наших собственных лишь слабо ощупывали нависшую над нами тьму. Мы медленно продвигались вперёд по похожей на собор необъятности этой залы, и вот свет наших фонарей упал на другой дверной проём, перекрытый, как и внешний вход, известняковым камнем и тоже имеющим у своего подножия продолговатый участок темноты.

— Снова подпись Монсела, — заметил Жюль, освещая лучом фонарика новую щель и груду камней рядом с ней. – Он нашёл путь в саму гробницу.

— Гробница, или святилище, или Нечестивое из нечестивых, — сказал я. – Да, Монсел или другие были здесь до нас.

Что-то хлопнуло высоко на крыше, и мы посветили туда фонарями, силясь увидеть источник звука, однако ничего не смогли разглядеть.

— Совы или летучие мыши? — спросил Жюль, после чего попытался пошутить, — я же говорил, что это место будет обитаемым.

— Тебе незачем было мне это говорить, — ответил я. – Я уже знал.

За второй щелью открывался новый проход с низкой крышей, извивающийся, как умирающая змея. Во время продвижения мы наткнулись на статую обнажённого мужчины в натуральную величину, что лежала лицом вниз в пыли, по-видимому, сброшенная из какой-то ниши или одного из устьев туннеля, заваленных каменным мусором, которые мы проходили на нескольких поворотах этого прохода. Мы попытались перевернуть его, но он был слишком тяжёл для нас.

Теперь же крыша прохода стала несколько выше, а его стены выпирали наружу в виде своеобразного покатого изгиба, который напомнил мне голову гадюки в месте соединения с телом. Здесь наше продвижение вновь замедлилось у другой стены. По крайней мере, начиналась она как стена, однако кладка была завершена только на несколько футов. Сверху были навалены деревянные балки, нагромождения камней и разбитых статуй, образуя баррикаду, однако часть этого грубого заграждения была сдвинута в сторону, и перед нами появилась третья брешь, расчищенная теми, кто был там до нас. Под дебрисом мы могли смутно различить две коленопреклонённые статуи у основания стены. Судя по всему, они изображали каменотёсов, занимавшихся приготовлением цементирующего раствора. Мы не могли разглядеть их лиц, так как они были повёрнуты к барьеру. Однако что-то в их фигурах привело меня к идее, что они принадлежат тому же скульптору, чьи работы мы уже видели в Акрополе.

— Похоже на то, — начал Жюль, — что тот, кто строил эту стену, бросил её в ужасной спешке. Они, должно быть, замуровывали заживо заключённых здесь, а тем удалось вырваться на свободу?

— Не вижу никаких признаков борьбы, Жюль. И если это было дело рук группы Монсела…

— Нет, вон знак Монсела, — ответил Жюль, указывая на щель, — вон там.

Позади нас в коридоре раздались выкрики – это Абдулла подбадривал своих людей. Когда они подошли, там было двое арабов с фонарями, и сам прораб, и больше никого.

— Прочие псы остались в великом храме, — объяснил Абдулла. – Ни уговоры, ни удары не подтолкнули бы их дальше. Кроме того, эти две крысы тоже сделали бы ноги, если бы проход был пошире, и я не шёл бы позади них, и не уговорил бы их идти дальше своей ногой и прикладом пистолета… Идите вперёд и держите свет для эфенди. Вы не видите, что они намерены перелезть через баррикаду и проникнуть в сокровищницу?

Жюль перелез через стену первым, я нехотя стал вторым. Лучи фонарей отбрасывали наши искажённые тени на багровые стены и потолок следующего прохода. Он снова стал сужаться, и через несколько шагов Жюль остановился и посветил фонариком на какие-то предметы, свисающие с потолка туннеля. Это были летучие мыши, висящие вниз головой, как будто во сне, но они не улетели, когда мы подошли к ним. Это были скульптурные формы – чудесно вырезанные из какого-то блестящего тёмно-серого камня. Я поднял руку, чтобы дотронуться до одной фигурки, она покачнулась и тяжело упала в пыль к нашим ногам.

— Металл, — сказал Жюль, — с помощью которого они были подвешены к крыше, проржавел. Осторожнее, Пьер. Мы же не хотим, чтобы всё это добро свалилось нам на головы.

Мы прошли ещё совсем немного, когда наши фонари осветили дверной проём в форме пилона, вырубленный в скале из песчаника. Здесь вновь была предпринята попытка соорудить рудиментарную баррикаду. Ещё одна статуя была обращена лицом к дверному порталу и царящему за ним мраку, как будто бы те, кто возводил это заграждение, оставили её там, а затем отступили, прежде чем успели разбить её для переиспользования в качестве стройматериала.

Мне была видна искусно вырезанная мраморная спина, голова, слегка запрокинутая вверх, и наклонённые вперёд руки, так что создавалась иллюзия, будто фигура опирается локтями на сложенную каменную кладку.

Когда мы подошли ближе, я заметил некоторые любопытные детали. Например, вокруг талии статуи был застёгнут пояс, а к частям туловища и нижним конечностям прилипли лохмотья пыльной одежды. Скульптор изваял ноги наиболее реалистично – можно было разглядеть икроножные мышцы и вены над лодыжками, однако ступней не было видно, пока я не подошёл достаточно близко, чтобы понять, что статуя обута в пару пыльных измятых ботинок.

Жюль быстро шагнул вперёд и коснулся мускулистой сутулой спины.

— Бог мой! – воскликнул он. – Это же не статуя… это человек, Пьер… окаменевший человек!

Я был рядом с ним и теперь мог ясно видеть лохмотья рубашки и бриджей, всё ещё цеплявшиеся за мраморные конечности. Шёлковый шарф был повязан с узлом сзади вокруг нижней части головы, как если бы им пытались сделать кляп или завязать глаза этому каменному человеку. Ибо он был мраморным и таким же холодным, как я обнаружил, когда, содрогаясь, протянул руку, чтобы коснуться пыльных тряпок, наполовину скрывавших его левое плечо.

— Эй там, принесите-ка свои фонари! – крикнул Жюль на арабском, после чего добавил, — Нам в самом деле понадобится свет, чтобы прояснить эту тайну. Что это такое, Пьер, что может превратить человека в камень, как если бы его месяцами погружали в один из тех минерализующих колодцев, которые ты нашёл в Нижних Пиренеях, и при этом не окаменела бы его одежда?

— Возможно, они снова его одели после… после окаменения. – предположил я.

— Встаньте здесь и держите свои фонари вот так, — приказал Жюль арабам. – Я хочу обойти спереди и не поцарапать голени об эти обвалившиеся камни. Помоги мне, Пьер.

Я перегнулся через обломки каменной кладки и поддержал Жюля, пока он балансировал на ней под узким каменным проёмом и отрывал клочья шёлка от мраморного лица. Я уже догадывался, чьё же лицо мы должны будем узреть, однако, именно то выражение, которое на нём запечатлелось, в тот же миг вызвало у нас потрясённый возглас: «Великий Боже! Это не может быть… Эдвард Монсел!»

Это были те самые черты бородатого англичанина, с которыми мы уже давно были знакомы, лицо, которое в стиле помпезной фотографии девятнадцатого века выглядывает с фронтисписа последней монографии Монсела. Но здесь, выполненное в камне, оно было искажено выражением непристойной, пускающей слюни влюблённости. Глаза смотрели мутно, ухмылка сморщила бледные, покрытые бородой щёки, а мраморные губы приоткрылись словно бы в оскале похоти, обнаживши скривившийся язык, как при произнесении им последнего слова. Где-то в итальянском музее я видел скульптуру Пана или Силена с точно таким же выражением страстного эротизма, на которое мы ныне взирали.

— Он был безумен, Пьер! – начал Жюль. – Они свели его с ума раньше…

— Напротив, — ответил я, — он был дьявольски влюблён. Как герой-любовник, ты, конечно, узнаёшь этот взгляд, Жюль?

Что-то блеснуло среди камней у ног Жюля, внезапный тусклый проблеск огня. Я посветил фонариком между барьером и жалкими ботинками Монсела, и оно вспыхнуло вновь, и я увидел, что это был за предмет.

— Осторожнее, Жюль! – сказал я. – Не двигайся вперёд, минутку.

Я наклонился между коленями Монсела и баррикадой и поднял стеклянный объект. Это было овальное викторианское ручное зеркало для бритья, в оправе из слоновой кости, снабжённое короткой латунной подставкой. В тот момент, когда я вытирал пыль со стекла, я с ужасом распознал облик Врага; теперь я точно знал, почему Монсел завязал себе глаза, почему он носил с собой это зеркало для бритья и чем занимался, когда произошёл сей несчастный случай и он превратился в камень.

В темноте за дверью послышалось движение и клацанье, и я закричал:

— Жюль, ради всех святых, не оглядывайся назад! – и по-арабски для остальных:

— Бегите же, спасайте свои жизни!

Но Жюль услышал движение позади себя и обернулся.

— Разве мы не становимся… — начал он, посветив фонариком во мрак над баррикадой. Я закрыл глаза, когда он издал один ужасный каменеющий вопль: «Пьер!!» И я знал, что он выкрикивал не моё имя,** и что он тоже понял, в чём дело, но слишком поздно.

У меня в руке было зажато зеркало для бритья Монсела, и когда я посмотрел в него, то увидел Жюля, застывшего и неподвижного в проёме дверного пилона. Зажжённый фонарь, всё ещё зажатый в его окаменевших пальцах, освещал помещение за его пределами. И сквозь отражение я смутно мог разглядеть, что же содержалось в этой камере. Что-то, или кто-то было приковано там цепью к стене. Я видел скорчившуюся фигуру и блеск дымчато-жёлтых глаз. Существо пыталось спрятать своё лицо под вуалью из колышущегося чёрного вещества. Перья или же щупальца, я не мог сперва толком разобрать, что же это шевелилось и ниспадало на ужасающие глаза. Затем существо подняло голову, и я увидел мертвенно-белое прекрасное лицо и гадюк, извивающихся и шипящих над изогнутыми в отчаянии бровями.

И снова я закричал на арабском:

— Абдулла, быстро уводи своих людей отсюда и не оглядывайтесь. Вспомни о жене Лота и не оглядывайтесь назад, никто из вас.

Я услышал голос Абдуллы, доносящийся издалека:

— Мы не поворачиваем наши головы, эфенди. Вы заперты там, в пасти Ада?

— Пока ещё нет. Ждите меня в главном храме. Я скоро присоединюсь к вам. Профессор потерялся.

Я протиснулся мимо Монсела и вернулся в проход. Ужас заставил меня вновь взглянуть в зеркало, на мраморный профиль Жюля, разинувшего рот в проёме пилона, на то, что находилось за ним в луче его фонаря. Она снова опустила голову, и её жуткие жёлтые глаза скрылись из виду. Она была прикована многими цепями к полу и стенам своей темницы. Однако что-то ещё шевельнулось во мраке той камеры, и в свете неподвижного луча от фонаря появилась другая фигура: эта была лёгкой и стройной, и слепые глаза бледно-голубого цвета поблёскивали под шипящей копной её волос. У пленницы был ребёнок, а, возможно, что и целый выводок, колония горгон, которые, лишённые оков, могли свободно бродить по лабиринту переходов и разрушенному городу снаружи.

Я не стал задерживаться долее, и, спотыкаясь, побрёл прочь по туннелю. Там, где с потолка свисали окаменевшие летучие мыши, один из арабов терпеливо ждал меня со своей лампой. Когда я подошёл к нему, то осознал, что он ждал там всё это время, его керосиновая лампа догорала в холодной сцепленной руке. Я услышал позади себя неописуемое постанывающее хихиканье, и, вновь поднеся зеркало Монсела к глазам, я будто бы увидел две белые тонкие руки, обвившиеся вокруг шеи Жюля, и колышущуюся и извивающуюся темноту на его плече.

Я швырнул зеркало в пыль, а за ним и бриаровую трубку Монсела и, заткнув уши пальцами, с воплем побежал по коридору, вопя во всю мочь лёгких, чтобы больше не слышать этот адский любовный зов за спиной.

Мы взорвали динамитом вход в скальный храм и тщательным образом заделали брешь в портале. Я не желал оставаться здесь, чтобы выкапывать «статуи» на Акрополе. Какой царь Хорассима, спрашивал я себя, привёл сюда это существо, и зачем? Конечно, оно могло быть идеальным секретным оружием – один взгляд этих бессмертных жёлтых глаз, и его враги превращены в камень. Выводили ли её с мешком на голове под присмотром стражников с завязанными глазами в судные дни на Акрополь? Однако, подобно множеству других видов секретного оружия, размышлял я, и в этом случае рано или поздно всё должно было пойти ужасающе неправильным образом. Однажды бестия сбежала, в Хорассиме воцарилась паника, когда она, стеная, бродила по его улицам. Позже её поймали и заковали в цепи. Но насколько позже? Какова была судьба остальных членов отряда Монсела? Возможно ли, что он вступил с ней в сговор против них? Все эти вопросы и полуответы крутились у меня в голове, пока мы двигались в лучах заката над песчаными насыпями мёртвого города.

Я не думал о Жюле. Я не могу думать о нём с печалью или жалостью. Ему повезло больше, чем мне. Когда я посмотрел в зеркало Монсела, я думаю, что моё сердце окаменело. Я уже говорил вам, что никогда больше не смогу испытывать любовь к любой женщине. Я должен буду умереть холостяком. Ещё мне снятся кошмары до сих пор. Я снова иду по тем проходам, вырубленным в красном песчанике, и меня переполняет любопытство самого жалкого вида. Это нечто большее, чем любопытство археолога – я взволнован и ужасно напуган. Была уже ночь, когда мы добрались до устья ущелья. Руины Хорассима лежали под нами в лунном свете, подобно костям чудовищного ископаемого, которое проползло через пустыню, в эту долину, чтобы издохнуть здесь.    

Артур Генри Сарсфилд Уорд

более известный как

Сакс Ромер

(1883-1959)

~–~–~–~–~–~

из авторского сборника

Тайные Истории Египта

(1919)

Перевод: И. Бузлов, 2018

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Проклятое кольцо Снофру

I

Оркестр только что закончил играть, и, используя с выгодой временное затишье, мой компаньон доверительно склонился ко мне, кидая подозрительные взгляды вокруг себя, хотя в прилично одетой толпе, заполняющей отель Шеппард этим вечером после ужина, не было совершенно ничего примечательного, чтобы посеять зёрна сомнения в уме киношного анархиста.

– У меня есть весьма крупное дело, – произнёс он хриплым шёпотом. – и я хотел бы иметь вас в виду, Кернаби, если собираюсь провернуть его.

Он бросил взгляды по сторонам, в манере драматического гангстера, обозрев сперва наших непосредственных соседей, компанию туристов из Нью-Йорка, и от них переместившись к пожилому пэру, с которым я был немного знаком и кто, в дополнение к своей абсолютной глухоте, никогда ничего не замечал в своей жизни, так что был менее всего склонен к такой утомительной операции, как плетение интриг.

– В самом деле, – ответил я, после чего прозвонил в колокольчик, желая заказать ещё прохладительных напитков.

Сказать по правде, я являюсь официальным представителем в Египте коммерческого предприятия Бирмингема, но, тем не менее, это не значит, что я должен с радостью выносить общество этого типа, чьё единственное намерение свести со мной знакомство заключалась в том факте, что он был нанят конкурирующей фирмой. Моё отсутствие интереса ощутимо разочаровало его; но я мало думал о качествах этого человека как знатока и ещё меньше – как собеседника. Его звали Тео Бишоп, и я гадал, имела ли его семья связь с кожевенной промышленностью. С недавнего времени я стал более сердечного мнения о бедняге Бишопе, но на момент, о котором я пишу, мало что могло удовлетворить меня больше, чем его внезапное исчезновение.

Возможно, бессознательно я позволил моей скуке стать очевидной, так как Бишоп слегка склонил голову в сторону и сказал мне:

– Лады, Кернаби, я знаю, ты считаешь меня ослом, так что более ни слова об этом. Ещё по коктейлю?

Теперь уже я испытал угрызение совести, ибо в тоне и манере Бишопа помимо разочарования сквозила и другая нотка. До меня смутно доходило, что этот человек тоскует по дружеской симпатии, что он прямо-таки разрывается от желания довериться кому-либо и что, без сомнения, от него не укрылось тщеславие более успешного конкурента. Теперь я уже понял эту двусмысленную нотку и распознал её как выражение трагедии. Но тогда я был глух к её голосу.

Мы подискутировали ещё некоторое время по маловажным темам, и, как мне удалось установить, Бишоп был человеком, которого сложно обидеть. Затем я удалился в свою комнату, так как у меня имелась кипа корреспонденции. Предполагаю, что занимался писаниной где-то около часа, когда ко мне вошёл слуга, чтобы доложить о посетителе. Взяв обыкновенную визитную карточку с латунного сальвера, я прочёл:

Абу Табах

Никакого титула перед именем, ни адреса в конце, но меня окатило словно бы нервной дрожью, пока я смотрел на имя моего гостя. Личность – это одна из глубиннейших тайн нашего существа. Я мало знал о персоне, чью карту сейчас держал в своей руке, можно сказать, ничего; его действия, по временам нестандартные, всё же никогда не были беспричинно жестокими; его манеры были деликатны, как у матери по отношению к ребёнку, и ещё эта его особенная репутация среди нативов, про которую я думал, что могу игнорировать её; так как египтянин, сродни кельту, со всеми его природными дарованиями, не более чем дитя в сердце. Поэтому я не могу объяснить, почему, сидя здесь в моей комнате в отеле Шеппард, я ощутил в имени Абу Табаха прикосновение страха.

– Я увижусь с ним внизу. – сказал я.

Затем, когда слуга уже собирался уходить, я, сознавая, что сделал только что уступку странному настроению, которое имам Абу Табах каким-то образом вселил в меня, я добавил:

– Нет, приведи его сюда в мою комнату.

Несколько мгновений спустя слуга вернулся обратно, неся всё тот же латунный сальвер, на котором покоилось запечатанное письмо. Я с удивлением взял его, заметив, что конверт принадлежит моему отелю, и, прежде чем открыть его, поинтересовался:

– А где же мой гость? – спросил я по-арабски.

– Он сказать, что не может ждать, – ответил слуга, – но он посылать вам этот письмо.

В высшей степени заинтригованный, я отпустил слугу и разорвал конверт. Внутри, на листе писчей бумаги отеля я нашёл это замечательное послание:

«Кернаби-паша,

Есть причины, почему я не могу оставаться, чтобы увидеться с вами лично, но я хочу, чтобы вы верили, что это предостережение продиктовано ни чем иным, как дружбой. Суровая опасность угрожает вам. Она связана с этим иероглифом –

Абу Табах»

Тайна становилась ещё туманее. Было что-то несоразмерное в том, что современной европейской визитной карточкой пользовался этот представитель ислама, эта живая иллюстрация из Арабских ночей; теперь же его непостижимое “предупреждение” забросило меня назад во времени на средневековый Восток, к которому он, собственно, и принадлежал. И всё-таки я знал, что Абу Табах, несмотря на весь его романтический флёр, был сугубо практическим человеком, потому не мог поверить, чтобы он опустился до методов мелодрамы.

Пока я досконально изучал формулировку записки, мне показалось, что я уже вижу худощавую фигуру её автора прямо передо мной, в чёрном арабском платье, в белом тюрбане, с его изысканными манерами, с утончёнными кистями рук цвета слоновьей кости, перекрещенными на набалдашнике эбонитовой трости, без которой я никогда его ни видел. Я уже начал увязать в своего рода субъективной галлюцинации; присутствие Абу Табаха становилось всё более ощутимым, а поэтическая красота его лица вновь поразила меня, когда он, фиксируя на мне свой взгляд газельих глаз, говорил странные слова, процитированные выше, на чистом и отполированном инглизи, который он демонстрировал по мере необходимости, и описывал в воздухе длинным нервным указательным пальцем странный рисунок, который символизировал древнеегипетского бога Сетха Разрушителя.

Конечно, это была аура могущественной харизмы, цепляющаяся даже к письменному сообщению, но было что-то ещё в общем впечатлении, произведённом на меня этим письмом, что свидетельствовало об искренности автора.

То, что этот Абу Табах был своего рода агентом, признанным – во всяком случае неофициально – властями, я знал или проницательно догадывался об этом; но конкретная природа его деятельности и то, каким образом он совмещал её со своими религиозными обязанностями, оставалось для меня тайной за семью печатями. Этот эпизод сделал дальнейшую работу невозможной, так что я спустился на террасу, не имея ничего более объективного в уме, чем найти тихий уголок, где бы я мог помедитировать в близком мне по духу обществе моей бриаровой трубки, и одновременно поискать вдохновения в вечно изменчивой толпе на Шария Камель Паша.

Однако, едва я поставил ногу на плиты террасы, как на моё плечо легла чья-то рука. Быстро развернувшись, я признал в сумерках Хасана эс-Сугра, доверенного служащего Британского археологического общества с многолетней репутацией.

Его манера вести себя была одновременно возбуждённой и вороватой, и я с некоторым удивлением понял, что у него тоже есть какая-то история. Про себя я охарактеризировал этот событийный вечер “ночью странных признаний”.

Сидя за маленьким столом на пустынном балконе (так как вечер был достаточно прохладным) и глядя прямиком на фасад магазина Филипа, дилера арабской фурнитуры, Хасан эс-Сугра рассказал мне свою удивительную историю; и пока он говорил, я уже понял, что волею Судьбы был выбран сыграть роль в некоей комедии здесь в Каире, занавес был уже поднят, и второй акт должен происходить, возможно, среди одной из древнейших декораций, созданных руками людскими. Пока нарратив разворачивался передо мной, как свиток папируса, я ощущал шестерни внутри шестерён; я был полностью поглощён повествованием, хотя и наполовину скептичен.

– …Когда профессор забросил работу в пирамиде, Кернаби-паша, – сказал он, порывисто наклонившись вперёд и положив свою мускулистую коричневую руку на мой лацкан, – это было не потому, что там больше нечего было изучать.

– Я в курсе, о Хасан, – прервал я его. – Это произошло потому, что они должны были закончить работу в пирамиде Иллахуна, что, как мы знаем, вылилось в практически уникальную находку ювелирных изделий в анналах египтологии.

– Разве не знаю я об этом всём! – воскликнул Хасан в нетерпении. – И разве то была не моя рука, что откопала золотой урей? Однако работа, запланированная в пирамиде Мейдума, так и не была завершена, и я могу сказать вам, почему.

Я воззрился на него сквозь мглу, так как у меня уже была некоторая идея относительно причины этого дела.

– Это было оттого, что около двух сотен землекопов отказалось входить в раскоп вновь, – прошептал он мелодраматически, – потому что неудача и бедствие посетили более чем одного из них, кто нарушил покой указанного места.

Он наклонился ещё ближе ко мне.

– Пирамида Мейдума – это жилище могучего ифрита, Кернаби-паша! Однако я, кто был последним, покинувшим его, знаю, что сокрыто там. В определённом месте, расположенном ниже уровня пола в углу царской камеры, есть кольцо из золота, с картушем на нём. Это личный перстень фараона, построившего пирамиду.

Он замолк, внимательно глядя на меня. Я не сомневался в словах Хасана, так как всегда считал его человеком откровенным, но было в этой истории очень много обскурного и таинственного.

– Тогда почему ты не забрал его оттуда? – спросил я.

– Я боялся трогать его, Кернаби-паша; это злой талисман. До этого самого дня я боялся даже говорить о нём.

– И что же сегодня?

Хасан раскинул свои руки, ладонями вверх.

– Мне угрожает потеря моего дома, – сказал он просто, – если я не найду указанную сумму денег в течение двенадцати дней.

Я сидел, положив подбородок на руку и глядя в лицо Хасана эс-Сугра. Могло ли быть такое, что из-за суеверных мотивов подобное сокровище оставили лежать на своём месте? Могло ли быть так, что Судьба сама принесла в мои руки реликвию столь бесценную, как кольцо-печать Снофру, одного из древнейших мемфисских фараонов? Поскольку недавно я навлёк на себя неудовольствие моих руководителей, м-ров Мозеса, Мёрфи & Co, из Бирмингема, то предвосхищение подобной “находки” уже само по себе было достаточным, чтобы поднять мой профессиональный энтузиазм до стадии белого каления, и в эти несколько мгновений тишины я решился на действие.

– Встретимся у станции Рикка, завтра утром в 9 утра, – сказал я, – и найми пару осликов, чтобы довезти нас до пирамиды.

II

По дороге в Рикку, то есть ещё в самом начале моего предприятия, я встретился с тем, что человек, немного склонный к суевериям, счёл бы нехорошим предзнаменованием. Туземные похороны проходили через город, среди завываний женщин и воспеваний йеменийе постулатов Веры, с их странными монотонными каденциями; зрелище, которое, несмотря на свою обыкновенность на Ближнем Востоке, никогда не переставало неприятно меня волновать. По лежащему на похоронных дрогах тарбушу я понял, что это был мужчина, которого спешили доставить к его одинокому месту успокения на окраине пустыни.

Пока процессия прокладывала себе путь через пески, я оттащил свой багаж и присоединился к Хасану эс-Сугра, ждавшему меня у деревянной ограды. Я немедленно почувствовал, что с ним было что-то не то; он ощутимо изнывал под влиянием какого-то странного возбуждения, и его тёмные глаза встретили меня чуть ли не с испугом. Он бормотал сам с собой подобно человеку, страдающему от передозировки гашиша, и я различил несколько раз повторённые слова “Аллаху акбар!” (“Бог велик!”)

– Что гнетёт тебя, Хасан, друг мой? – спросил я, заметив, как его взгляд настойчиво возвращается к заунывной процессии, движущейся к маленькому мусульманскому кладбищу. – Что, умерший был твоим родственником?

– Нет, нет, Кернаби-паша, – пробормотал он гортанно и облизал губы языком. – Я едва был с ним знаком.

– Однако ты сильно обеспокоен.

– Вовсе нет, Кернаби-паша, – заверил он меня, – ни в малейшей степени.

Я знал, что этой обыденной формулой Хасан эс-Сугра скрывает от меня причину своего недомогания, и поэтому, не имея особого аппетита для дальнейших тайн, я решил вызнать, в чём соль, из другого источника.

– Займись погрузкой ослов, – наказал я ему, ибо трое лоснящихся маленьких животных стояли рядом с ним, терпеливо ожидая дневной работы.

Хасан принялся выполнять задачу с весёлой живостью, очевидно, наигранной, я же подошёл к местному станционному смотрителю, с которым имел знакомство, и задал ему ряд вопросов касательно его важных функций – в которых я никоим образом не был заинтересован. Но для восточного ума прямой вопрос – это оскорбление, чуть ли не унижение; поэтому тупо спросить про имя усопшего и манеру его смерти – это лучший способ не узнать вообще ничего. Так что обсудив в деталях нерадивость и некомпетентность арабских кондукторов и леность и врождённую порочность египетских носильщиков как класса, я между прочим упомянул про погребальную процессию, недавно покинувшую Рикку.

Станционный мастер (которого буквально разрывало поговорить на эту тему, но который отказался бы и слово сказать из принципа, если бы я прямо спросил его об этом) раскрыл мне странные обстоятельства смерти некоего Ахмеда Абдуллы, бывшего драгомана, время от времени подрабатывавшего землекопом.

– Одной ночью он уехал верхом на своём белом осле, – сказал мой информатор, – и никто не знал, куда это он собрался. Однако, по слухам, он отправился к Харам эль-Каддаб (т.е. к Ложной пирамиде), Кернаби-паша. – с этими словами он вытянул свою руку туда, где за полосой плодородной земли, на границе пустыни вздымала свои три этажа гробница Снофру. – Войти в пирамиду даже днём означает привлечь неудачу; войти в неё ночью – значит, попасть в лапы могучего ифрита, обитающего там. Его осёл вернулся без него, и тогда были произведены поиски Ахмеда Абдуллы. Его нашли на следующий день, – и вновь длинная рука выстрелила по направлению к пустыне, – мёртвого, лежащего на песке, у подножия пирамиды.

Я посмотрел в лицо говорящего; без всяких сомнений, он был самым откровенным образом мертвецки честен.

– Почему тогда Ахмед Абдулла хотел посетить такое место ночью? – спросил я.

Мой знакомый понизил голос, прошептав: “Сахам Аллах фи кхаду эддин!” (“Пусть Бог пронзит врагов религии!”) и прикоснулся к своему лбу, затем ко рту и к груди железным кольцом, которое носил.

– Есть великое сокровище, спрятанное там, Кернаби-паша, – продолжил он, – сокровище, спрятанное от мира во времена Сулеймана Великого, запечатанное его печатью и охраняемое слугами Ганна ибн-Ганна.

– Так ты думаешь, что джинн-страж убил Ахмеда Абдуллу?

Станционный мастер пробормотал инвокации, после чего ответил:

– Есть вещи, о которых не стоит говорить, – сказал он, – но те, кто видели его мёртвым, сказали, что его вид был ужасен. Чтобы отвратить зло, мы вызвали великого вели, мудрого человека, известного по всему Египту; ибо, если джинн разгневается, то на всю Рикку обрушатся самые мучительные и несчастливые наказания…

Полчаса спустя я раскланялся, доверительно сообщив станционному мастеру, что собираюсь заполучить прекрасное ожерелье из бирюзы, которое, как мне было известно, находится во владении шейха Мейдума. Я совершенно не догадывался, что было предначертано, чтобы я в самом деле посетил дом уважаемого шейха. Наш путь пролегал через поля молодой зелёной кукурузы, пальмовые рощи и сады сикомор, Хасан в молчании тяжело тащился за мной, управляя осликом, вёзшим поклажу. Любопытные глаза следили за нашим продвижением с полей, из дверей, от шадуфов, но ничего примечательного не было в нашей поездке, помимо чудовищной жары от полуденного солнца, ехать под которым было чистой воды сумасбродством с моей стороны.

Мы устроили лагерь с западной стороны пирамиды, свободной от болот, которые служат домом для бессчётных диких птиц. У меня не было понятия, сколько времени может занять извлечение желанного кольца из тайника (который мне уже детально описал Хасан); и, помня про любопытствующие взгляды деревенских, я не имел намерения выставлять себя на фоне пирамиды до наступления сумерек, могущих сокрыть мои действия.

Хасан эс-Сугра, чья новообретённая замкнутость была разительна и чьё поведение отличалось странным беспокойством, отправился с ружьём наперевес, чтобы обеспечить нам ужин, а я забрался на песочный склон юго-западного угла пирамиды, где из своего укрытия позади груды мусора изучал через бинокуляры полосу растительности, отмечающий течение Нила. Я не видел никаких признаков наблюдения, но с учётом того, что контрабанда артефактов из Египта является наказуемым правонарушением, моя предосторожность была продиктована мудростью.

Мы превосходно подкрепились, Хасан Молчальник и я: перепелом, консервированными томатами, свежими финиками, хлебом и минеральной водой Виши*, в которую в моём случае было добавлено добрых три пальца виски.

Когда недавно взошедшая луна отбросила эбонитово-чёрную тень от пирамиды Снофру на ковёр песков, я пробрался вдоль угла древнего здания по направлению к насыпи с северной стороны, где расположен вход. Сделав три шага с края тени, я замер, прикованный к месту, из-за того, что встретилось мне.

Обрисованная на фоне ясного лунного неба, на краю пустыни, позади и к северу от громадного сооружения, стояла бездвижная фигура человека!

На какой-то момент я подумал, что это мой разум вызвал из небытия этого призрачного наблюдателя, что он был производным лунной магии, а вовсе не плоти и крови. Но пока я стоял, привечая его, силуэт двинулся, будто бы поднял голову, затем развернулся и исчез за гребнем.

Как долго я оставался стоять, глядя на то место, где он только что был, я не знаю, но из этого бессмысленнего оцепенения меня вывело позвякивание верблюжьих колокольцев. Звук шёл из-за моей спины, сладкозвучно доносясь через ночную тишь с большого расстояния. Я рывком обернулся, выхватил свои бинокуляры и прошерстил удалённый край Файюма. Сквозь самоцветное покрывало ночи горделиво продвигался караван, мрачно выделяясь на фоне этого удивительно пейзажа. Я насчитал три идущих фигуры, трёх нагруженных ослов и двух верблюдов. На первом верблюде сидел человек, на втором была навьючена шибрийя, особого рода закрытые носилки, которые, как я знал, должны были скрывать женщину. Караван пропал из виду в пальмовой роще, обрамлявшей деревню Мейдум.

Я убрал бинокуляры обратно в футляр и стоял некоторое время, пребывая в глубокой прострации; затем спустился по склону к маленькому лагерю, где оставил Хасана эс-Сугра. Его нигде не было видно; прождав ещё десять минут, я пришёл в нетерпение и повысил голос:

– Хасан! – кричал я. – Хасан эс-Сугра!

Никакого ответа ко мне не пришло, хотя в пустынной тишине зов может быть слышен за мили. Во второй и в третий раз я позвал его по имени… и единственным ответом мне был резкий писк обитающей в пирамидах летучей мыши, пронёсшейся низко над моей головой; обширная уединённость песков поглотила мой голос и стены Гробницы Снофру дразнили меня своим эхом, жутковато отзываясь:

– Хасаааааан! Хасааааааан эс-Суграааааа… Хасаааааан!…  

III

Таинственный эпизод повлиял на меня неприятным образом, однако, не отвратил от выбранной цели: я преуспел в экзорцизме определённых демонов суеверия, решивших держать меня в своих когтях; и продолжительное изучение окружающей пустыни как-то смягчило мои страхи касаемо человеческого наблюдения. Для визита в камеру, расположенную в самом центре древнего сооружения, я подготовился должным образом: одел обувь на резиновой подошве, старую пару траншейных брюк и пижамный жилет. В набедренной кобуре у меня лежал кольт-репетир, и, в дополнение к нескольким инструментам, которые, как я думал, могли быть полезны для извлечения кольца из тайника, я захватил с собой мощный электрофонарь.

Сидя на пороге у входа, в пятидесяти шагах над уровнем пустыни, я бросил финальный взгляд назад в сторону долины Нила, затем, с зажжённым фонарём в жилетном кармане, начал спуск по узкому, наклонному проходу. Периодически, когда какая-нибудь щель между блоками позволяла поставить ногу, я оценивал свой прогресс и проверял крутой путь, уходящий вниз, на предмет змеиных троп.

Около двухсот сорока шагов тяжёлого спуска, и я обнаружил, что нахожусь в своего рода пустотной пещере, чуть более ярда в высоту и частично вырубленной прямо в скальной породе, формировашей фундамент пирамиды. В этом месте я почувствовал практически невыносимую духоту и запах древнего тлена, что атаковал мои ноздри с песчаных плит пола, намереваясь удушить меня. Около пяти минут или более я пролежал здесь, купаясь в поте, с напряжёнными до предела нервами, вслушиваясь в малейший звук внутри или снаружи. Я не могу сказать про себя, что тогда был полностью себе хозяином. То, из чего состоит страх, по-видимому, поднималось из древней пыли; и вторая часть моего путешествия не сулила особого облегчения, так как пролегала через длинный горизонтальный проход, едва ли достигавший четырнадцати дюймов в высоту. Одного воспоминания об этом финальном поползновении длиною в сорок шагов или около того уже достаточно, чтобы вызвать у меня обильное потоотделение; поэтому будет достаточно того, что я достиг конца второго коридора, и с трудом вдохнувши исполненной смерти, ядовитой атмосферы этого места, нашёл себя у подножия неровной шахты, вёдшей к камере царя. Положив мой фонарь на удобный уступ, я взобрался наверх, и оказался, наконец, в одном из старейших рукотворных помещений мира.

Путешествие было исключительно изматывающим, но, позволив себе лишь несколько минут отдыха, я пересёк залу к восточному углу и направил луч света в расщелину, где, по описанию Хасана, должно было быть скрыто кольцо. Её описание было исчерпывающим, так что мне почти не составило труда найти трещину в породе; но в самый момент успеха луч фонаря стал тухнуть… и с досадой и страхом я понял, что батарея села и у меня нет никаких средств, чтобы перезарядить её.

      Пока луч света затухал, у меня было время осознать две вещи: что расщелина был пуста… и что кто-то или что-то приближается к подножию шахты вдоль горизонтального прохода внизу!

Хотя я обучен держать свои эмоции в узде, моё сердце забилось самым неподходящим образом, когда, скорчившись около края шахты, я наблюдал за красным свечением, исходящим из тоненькой нити накаливания моей лампы. Побег был невозможен; был лишь один вход в пирамиду; и темнота, которая сейчас опустилась на меня, была неописуема; она имела ужасающие качества; она словно бы осязательно обволакивала меня подобно крыльям некой монструозной летучей мыши. Воздух царской камеры был практически невыносим, и вряд ли моя рука была достаточно тверда, чтобы держать пистолет.

Звуки приближения продолжались. Напряжение стало непереносимым, когда в мемфисской тьме внизу внезапно вспыхнул сперва слабый, но всё возраставший свет. Находясь в волнении и страдая недостатком воздуха, я уже считал удушье за неизбежность. Затем, из-за предела зрения подо мной возникла тонкая рука цвета слоновой кости, державшая электрический карманный фонарь. Поражённый, я смотрел на неё, глядя, как она соединилась со своей напарницей, затем различил голову в белом тюрбане и пару покрытых чёрной тканью плеч. Я был столь удивлён, что практически выронил пистолет из руки. Новоприбывший теперь поднялся на ноги, поднял голову, и я понял, что гляжу в лицо Абу Табаха!

– Слава Аллаху, Величайшему, Всемилостивейшему, что я нашёл вас живым. – сказал он просто.      

По нему было почти незаметно, что он преодолел те же трудности путешествия, что так вымотали меня, но на его аскетичном лице покоилось выражение серьёзной озабоченности.

– Если жизнь дорога вам, – продолжил он, – ответьте мне, Кернаби-паша, нашли ли вы кольцо?

– Нет, – ответил я, – моя лампа подвела меня; но я полагаю, что кольцо украдено.

И теперь, пока я говорил эти слова, странность его вопроса дошла до меня, принося с собой острое подозрение.

– А что вам известно об этом кольце, о друг мой? – спросил я.

Абу Табах лишь встряхнул плечами.

– Я знаю много того, что есть плохого, – ответил он, – и потому как вы сомневаетесь в чистоте моих намерений, всё, что узнал я, вы должны узнать тоже; ибо Аллах Великий, Милостивый, этой ночью защитил вас от опасности и отвратил от вас ужасную смерть. Следуйте за мной, Кернаби-паша, для того, чтобы эти вещи были явлены вам.

IV

Пара быстроногих верблюдов сидела на коленях у подножия склона ниже входа в пирамиду, и я, немного оправившись от эффекта изматывающего спуска из царской камеры, спросил:

– Нельзя ли было бы мне облачиться в более подходящую одежду для езды на верблюде?

Абу Табах медленно помотал головой в этой благородной манере, которая всегда его отличала. Он вновь взял свою эбонитовую трость, и теперь, опустив свои кисти на набалдашник, отвечал мне своими странными меланхолическими глазами.

– Промедление будет неразумно, – ответил он. – Вы были милосердно избавлены от болезненной и несчастливой смерти (все молитвы Ему, отвратившему опасность), но кольцо, что несёт на себе древнее проклятие, исчезло: для меня не будет покоя, пока я не найду и не уничтожу его.

Он произнёс это с торжественной убеждённостью, нёсшей отпечаток истинности.

– Ваша разрушительная теория звучит безупречно, – сказал я, – но будучи человеком, профессионально заинтересованным в реликвиях прошлого, я чувствую своим долгом выразить протест. Возможно, что прежде чем мы продолжим, вы просветите меня касательно наиболее тёмных моментов. Можете вы сказать мне, например, что стало с Хасаном эс-Сугра?

– Он следил за моим приближением с расстояния и сделал ноги, будучи человеком небольшой добродетели. Что касается остальных вопросов, вы будете полностью осведомлены этим вечером. Меж тем, белый верблюд – для вас.

Была вежливая окончательность в его манере, которой я не мог противиться. Мои чувства касаемо этого таинственного существа претерпел едва заметное изменение; и в мой разум проникло определённое уважение к Абу Табаху. Я начал понимать его репутацию среди местных; без сомнения, его запредельная мудрость была поразительна; его возвышенное достоинство приводило в трепет. И вряд ли кто-то может быть в выигрыше, когда он одет в холщовые ботинки, очень грязные траншейные брюки и жилет-пижаму.

Как я сумел догадаться, нашим пунктом назначения была деревня Мейдум, и аллюр превосходных животных, на которых мы с имамом сидели, был изматывающим. Я всегда буду помнить эту скачку в лунном свете через пустыню в сторону пальмовых рощ Мейдума. Я вошёл в дом шейха с предчувствием дурного; ибо мой наряд едва ли соответствовал тому идеалу, которому должен следовать любой представитель защитницы-Британии, хотя не всегда он это и сознаёт.

В мандара, частично выложенной отличной мозаикой и могущей похвастать премилым фонтаном, меня представили импозантному старцу, который, по всей видимости, был хозяином Абу Табаха. Прежде, чем занять своё место на диване, я скинул свои холщовые туфли в соответствии с обычаем, принял трубку и чашу прекрасного кофе, и стал с большим любопытством ожидать дальнейшего хода событий. Короткая беседа между Абу Табахом и шейхом в дальнем конце помещения закончилась исчезновением последнего, а мой таинственный друг подошёл ко мне.

– Хоть ты и не мусульманин, но всё же человек культурный и понимающий, – сказал Абу Табах, – я приказал, чтобы мою сестру привели в эту комнату.

– Это чрезвычайно приятный поступок, – сказал я, но и на самом деле я знал, что это особая честь, которая позволяла судить о степени просвещенности Абу Табаха и его хорошем мнении обо мне.

– Она девственница великой красоты, – продолжал он, – и совершенство её ума превосходит совершенство её внешности.

– Мои поздравления, – ответил я вежливо, – что у тебя есть сестра, столь желанная во всех отношениях.

Абу Табах склонил голову в характерном жесте вежливой учтивости.

– Аллах в самом деле благословил мой дом. – признал он, – и так как твой ум заполнен догадками касаемо определённой информацией, которая, как ты полагаешь, имеется у меня, я желаю, чтобы суть дела прояснилась для тебя.

Как мне следовало отвечать этому уникальному человеку, я не знал, но, пока он говорил, в мандару вошёл шейх, а за ним – девушка, полностью закутанная в белое. Медленной и грациозной походкой она приблизалась к дивану. На ней был белый йелек, столь туго обёрнутый вокруг тела, что полностью скрывал её платье, и белый тарбар, или головной платок, декорированный золотой вышивкой, почти что целиком скрывая её волосы, за исключением одной чёрной как смоль косы, в которую были вплетены маленькие золотые орнаменты и которая ниспадала с левой стороны её лба. Белый яшмак достигал до самых её ступней, которые были обуты в маленькие туфельки из красной кожи.   

Когда она приблизилась ко мне, я был восхищён, не столько деталями её белого убранства и прекрасными линиями её грациозной фигуры, которую полупрозрачное одеяние вряд ли было способно скрыть, но скорее её удивительными глазами газели, которые выглядели столь же сверхъестественно, как и у её брата, за исключением подводки кохлой, делающей их чуть больше и ещё сияющее.

Никакой вводной части не последовало; со скромно потупленными глазами девушка поприветствовала меня и заняла место на груде подушек перед маленьким кофейным столиком в конце дивана. Шейх, сидящий рядом со мной, и Абу Табах, что-то быстро писавший на узком отрезе бумаги тростниковым каламом, завершали нашу компанию. Шейх хлопнул в ладоши, тут же вошёл человек с медной жаровней, в которой тлел уголь, и, поместив её на пол, немедленно удалился. Диван был освещён лампадой, свисающей с потолка, и её свет, льющийся вниз на белую фигуру девушки, в то время как прочие фигуры и объекты оставались в сравнительной тени, создавал картину, которую я вряд ли способен забыть.       

В напряжённой тишине Абу Табах извлёк из коробки на стол некую резинистую субстанцию. Далее он окропил её над огнём жаровни, а девушка тем временем протянула маленькую ручку и круглое нежное плечо через стол; имам вновь окунул свой калам в тушь и изобразил на развёрнутой вверх ладони грубый квадрат, который он разделил на девять частей, написав в каждом меньшем квадрате арабскую букву. Наконец, в центр этого квадрат он уронил маленькую капельку туши, на которой, в ответ на быстро сказанные слова, его сестра зафиксировала пристальный взгляд.

Затем Абу Табах уронил в жаровню один за одним фрагменты исписанной им бумаги, на которой был, как я предположил, записан текст инвокации. Тут же, стоя между курящейся жаровней и девушкой, он начал произносить приглушённое бормотание. Мне стало понятно, что меня ожидает церемония дарб эль-мендел, а Абу Табах, несомненно, выступит в роли саххара, или адепта в искусстве, известном как эр-рухани**. За вычетом этого неразборчивого бормотания, никаких других звуков не нарушали тишину комнаты, пока неожиданно девушка не стала говорить на арабском сладким, но монотонным голосом.   

– Вновь я вижу кольцо, – произнесла она, – рука держит его передо мной. На кольце – зелёный скарабей, а на нём записано имя царя Египта… Кольцо пропало. Я больше не вижу его.

– Ищи его, – приказал Абу Табах низким голосом, и бросил ещё немного благовония на огонь. – Ты ищещь его?

– Да, – ответила барышня, теперь её начала бить сильная дрожь, – я в нижнем проходе, который столь круто уходит вниз, что я боюсь.

– Ничего не бойся, – сказал Абу Табах, – иди по проходу.

С поразительной точностью девушка описала проход и шахту, ведущую к камере царя в пирамиде Мейдума. Она описала расщелину в стене, где некогда было спрятано кольцо (если только Хасан эс-Сугра достоин доверия).

– Здесь свежая дыра в каменной кладке, – сказала она. – Картинка пропала, я стою в некоем тёмном месте и та же самая рука вновь держит кольцо передо мной.

– Это рука восточного человека, – спросил тогда Абу Табах, – или же европейца?

– Это рука европейца. Он исчез. Я вижу похорнную процессию, идущую из Рикки в пустыню.

– Следуй за кольцом, – направил сестру Абу Табах с причудливой, неотразимой ноткой в голосе.

Вновь он окропил духами жаровню, после чего мы услышали:

– Я вижу фараона на его троне, – продолжал монотонный голос, – на указательном пальце его левой руки надето кольцо с зелёным скарабеем. Перед ним стоит заключённый в цепях; женщина умоляет царя, но тот глух к ней. Он снимает кольцо с пальца и передаёт его стоящему перед его троном – человеку с очень злым лицом. Ах!…

Голос девушки оборвался низким воплем страха или ужаса. Но:

– Что ты видишь? – потребовал Абу Табах.

– Роковое кольцо фараона! – трепетно прошептал тихий голос. – Это роковое кольцо!

– Вернись из прошлого в настоящее. – приказал Абу Табах. – Где кольцо сейчас?

Он продолжил своё странное бормотание, пока девушка, которую всё жестоко трясло, вновь всмотрелась в озерцо туши. Внезапно она заговорила:

– Я вижу длинную череду мертвецов, – прошептала она, скорее напевая, чем говоря, – они всех рас Востока, и некоторые завёрнуты в мумийные бинты; бинты запечатаны роковым кольцом фараона. Они медленно проходят мимо, следуя по своему пути через пустыню из пирамиды Мейдума к узкому ущелью, где стоит палатка. Они идут, чтобы призвать кого-то, кто готов присоединиться к их компании…

Я полагаю, что всему виной удушающий аромат горящих благовоний, но на этом месте я осознал, что меня одолела дрёма и что немедленный выход на свежий воздух просто необходим. Тихо, стараясь не нарушить сеанс, я покинул мандару. Оставшаяся в помещении троица была столь поглощена причудливой церемонией, что мой уход остался незамеченным. Снаружи, в прохладе пальммовой рощи я вскоре восстановился. Я гадал, что было бы, если я обладал таким душевным складом, который позволял бы мне созерцать с беспристрастием вереницы мертвецов, разгуливающих в своих саванах.

V

– Истина ныне полностью проявила себя, – сказал Абу Табах, – откровение завершено.

Вновь я забрался на белого верблюда, и таинственный имам скакал рядом со мной на своём корабле пустыни, который был менее запоминающегося оттенка.

– Я тебя услышал, – ответствовал я.

– Бедный Ахмед Абдулла, – продолжал мой друг, – у которого не было много мудрости, знал, как знал и Хасан эс-Сугра, о спрятанном кольце, так как был одним из тех, кто сбежал из пирамиды, не желая больше входить туда. Тем не менее, ему шептала на ухо жадность, и он раскрыл секрет одному англичанину, по имени Бишоп, и тот нанял его для помощи в добыче кольца.

Наконец меня озарило… и вместе с этим пришло ужасное предчувствие.

– Мне кое-что ведомо об опасности, – сказал Абу Табах, – но не всё. Англичанина я предупредил, но он пренебрёг моим предупреждением. Уже и Ахмед Абдулла мёртв, посланный своим нанимателем к пирамиде; и тогда люди Рикки отправили за мной. Теперь, извсестными тебе методами, я узнал, что злые силы угрожают и твоей жизни тоже, но в какой форме, мне неведомо было на тот момент, за исключением того, что в связи с твоей смертью мне был явлен знак Сетха.

Я содрогнулся.

– То, что секретом пирамиды было кольцо фараона, я не знал до самого конца, но теперь мне открылось, что вещь силы – это смертоносное кольцо Снофру…

Громада пирамиды Мейдума замаячила над нами, пока он говорил, так как мы были уже близки к месту нашего назначения; и близость её вызвала во мне физическую дрожь. Не думаю, что чек в тысячу фунтов стерлингов склонил бы меня посетить это место вновь. Роковое кольцо Снофру обладало неуютными и сверхъестественными качествами. Насколько мне было известно, ни одного экземпляра подобного кольца (lettre de cachet*** указанного периода) не имелось ни в одной известной коллекции. Одно подобное изделие, датирующееся намного позже Снофру, с картушем Апепи II (одного из царей-гиксосов, или пастухов) было найдено в XIX-ом столетии; про него говорилось, что его носил Иосиф как эмблему власти, дарованной ему фараоном. Сэр Гастон Масперо и другие авторитеты признали в нём фальшивку и оно исчезло с поля зрения антикваров. Я так и не узнал, какая же фирма его изготовила.

В миле к западу от пирамиды мы нашли стоянку Тео Бишопа. Я подумал, что она пуста – пока не вошёл в маленькую палатку…

На деревянном ящике стояла масляная лампа; и в её лучах лицо человека, растянувшегося на складной кровати, выглядело жёлтым. Моё предчувствие оправдалось; Бишоп должен был войти в пирамиду менее чем за час передо мной; это его силуэт я видел тогда на фоне холма и неба, когда в первый раз забрался на склон. Его постигла та же участь, что и Ахмеда Абдуллу.

Он был мёртв как минимум два часа, и по определённым и отвратительным опухолям его желёз я понял, что он встретил свой конец от укуса египетской рогатой гадюки.

– Абу Табах! – возопил тогда я неестественно охрипшим голосом, – тайник в камере царя – это же гнездо гадюки!

– Ты говоришь мудро, Кернаби-паша; гадюка – это слуга джинна.

На третьем пальце распухшей правой руки Бишопа было надето кольцо с недоброй историей; и мистическое значение Знака Сетха стало очевидным. К обычному картушу фараона был добавлен символ бога разрушения, а именно:

Мы захоронили его в глубокой яме, накидав сверху на могилу груду камней, чтобы шакалы пустыни никогда не тревожили бы последнего владельца рокового кольца Снофру.

====================

Примечания

*природная минеральная вода из источников в Виши, Аверуан, Франция, содержащая бикарбонат натрия, другие соли щелочных металлов и т. д., используемые для лечения нарушений пищеварения, подагры и т. д. Воды аналогичного состава, как природного, так и искусственного. – прим. Пер.

**судя по описанию, Абу Табах использует средства индо-египетской магии на арабский манер: девственницу-ясновидящую, смолу стиракса или нечто подобное, тушь для леканомантии, магический квадрат Пифагора/Абрамелина, инвокации к Единому для правильной дивинации.

Сама наука о магических квадратах (аль-вакф, будух) и печатях (хатам) черпает свои знания из "ульм ул-хуруф", что означает науку букв.

Предполагается, что традиция будух (магических квадратов) предшествует Корану. Среди других атрибутов исламскому лушу приписывают следующие эффекты: что человек находит любовь; обеспечение себе помощника; предотвращение детских страхов; лечение головных болей, заболеваний желудка, лихорадки и эпилепсии; предотвращение краж, нападений бандитов и отравления; помогает найти потерянные объекты. Возможно, эти различные цели требовали записывать квадрат на определенной поверхности: части человеческого тела, например, лоб, ладони или ногти; используя конкретное вещество, такое как кровь, чтобы нарисовать квадрат и пройти физический ритуал или выполнить сопровождающий повтор.

Для подробностей см. http://hypernumber.blogspot.com/2015/01/b... – прим. Пер.

***с фр. "печать с литерой/иероглифом" – прим. Пер.

Джозеф Пейн Бреннан

ГРАД СЕМИ ВЕТРОВ / CITY OF THE SEVEN WINDS

из сборника

Stories of Darkness and Dread

(1973)

Перевод: Э. Эрдлунг, 2018 (С)

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Не просите у меня точных координат во времени и пространстве. В те дни я зачастую был пьян, и ещё я всегда путался в показаниях компаса. Знаю только, что оно произошло некоторое время спустя после событий Второй Мировой, и что тогда я путешествовал через пустыню где-то невдалеке от Сирии. Возможно, что мы пересекли границу. Не могу сказать точно.

Как бы то ни было, мой проводник оставил меня с наступлением сумерек. Просто уселся там на песок, что-то бормоча, и отказался сделать хотя бы шаг дальше. Голук, погонщик верблюдов, по-видимому, не мог выбрать, что же ему больше по душе: примкнуть к проводнику или же продолжить путь со мной. Мы спорили, ругались и, в конце концов, я плюнул на них и двинулся дальше верхом на собственном верблюде. Я определённо не желал проводить ночь в пустыне. Я видел впереди огни и поклялся, что дойду до них к наступлению ночи. Я сказал двум этим песчаным крысам, что мы встретимся на следующий день, и был таков.

Стоило мне ускориться, как ветер набрал силу. Вскоре вокруг меня засвистело, подобно некоему сорту арабских банши – если только такие существуют. Ветер завывал, и стенал, и рыдал, и ни на секунду не прекращался. Была тут одна странная штука, надобно сказать. Несмотря на ветрище, песок вокруг едва ли двигался с места. Я не мог понять этого.

Я уж было начал поздравлять себя – огни впереди маячили совсем близко, когда верблюд вдруг остановился. Он грузно опустился на песок и отказывался вставать. Я проклинал и пинал и уговаривал животное, но оно не двигалось. Попросту скочевряжилось там, подобно безобразной языческой бестии, каковой оно и было, и даже и не думало шевелиться.

Бранясь на чём свет стоит, я стащил с него свой рюкзак, забросил его на плечи и двинулся дальше. Я абсолютно точно решил провести ночь в городе, лежащем вверх по дороге.

Я упорно прокладывал себе путь, в то время как этот неистовый ветер трепал меня, как если бы я был тряпичной куклой. Меня крутило туда-сюда в песках, я едва не падал плашмя несколько раз, но продолжал движение.

У меня было странное ощущение, что огни словно сами приближались навстречу мне, и вот, неожиданно, я увидел город.

Мне никогда не доводилось видеть подобное место, ни раньше, ни позже: искривлённые каменные дома с крутыми черепичными крышами, безумным образом нависающие над узкими улочками, около половины которых состояли из ступеней, чужеземные резные фронтоны, причудливой формы зарешёченные окна с вставленными в них сверкающими дисками цветного стекла, и приземистые, квадратного сечения колпаки дымоходов, кажется, из обсидиана. Всё это напомнило мне иллюстрацию с обложки книги сказочных историй, которая была моим сокровищем в возрасте пяти или где-то около лет.

И ещё у меня было безумное представление, что чёртов ветрище берёт начало где–то в этом странном городе. Тем не менее, его царствование здесь было беспредельно. Он прочёсывал взад-вперёд угловатые улочки, сотрясал блестящие витражные окна и завывал вокруг чёрных сияющих дымоходов. Он был вверху и внизу, внутри, снаружи и не прекращался ни на миг. Было похоже, как если бы весь этот город провалился в ветряной котлован.

Поначалу я не видел ни души; наконец, когда мои глаза настроились более-менее, я заметил несколько тусклых фигур, спешащих вдоль углов зданий, или же снующих вверх и вниз нескончаемых ступеней. Я медленно брёл вперёд, нахмурив лоб, ссутулившись против ветра, но никто не обращал на меня ни малейшего внимания. До моих ушей не доносилось ни единого обрывка звука, помимо погребальной песни ветра.

Мне хотелось спросить хоть кого-нибудь, где тут можно найти постоялый двор, или что у них тут понимается под съёмным жильем, но, кажется, я не мог подобраться как следует к кому-либо, чтобы можно было заговорить. Я раз попытался, когда мимо меня проскользнула теневая фигура, но мой голос был выхвачен и унесён проклятым ветром.

Я бродил вдоль да около, вверх и вниз по ступеням, пройдя около семи кварталов, когда увидел огни, сияющие скозь толстое, фиолетового оттенка стекло маленького окошка. Снаружи, над входной дверью, раскачивался и скрипел на ветру не поддающийся расшифровке знак. Я решил попытать удачу.

Подняв щеколду, я открыл массивную дверь и ступил внутрь. Как только она захлопнулась позади меня, я тут же погрузился в то, что показалось мне абсолютной тишиной и темнотой. Двигаясь на ощупь вперёд, я подбежал к занавеске и отдёрнул её. И заморгал от внезапно хлынувшего света.

Оказалось, что я стоял в своего рода старомодной питейной с низким потолком. Несколько стариков в конических шапках сидели за маленькими овальными столами, потягивая напитки. То, что я бы назвал барной стойкой, располагалось в центре этого заведения, значительно ниже уровня общего пола. Пять или шесть ступеней вели туда. Это было ни чем иным, как большущим квадратным столом с круглым отверстием в центре для бармена. Он и сидел там на стуле, окружённый зелёными, синими, чёрными бутылями и несколькими маленькими серебряными чашками.

Когда я вошёл, старики уставились на меня; бармен же не шевелился. Когда я подошёл к барному столу и начал спускаться по ступеням, то мне стало видно, что тот тяжело развалился на своём стуле, очевидно, в глубокой дрёме.

Звяканье золотого кругляша, однако, мигом его пробудило. Я выбрал одну из зелёных бутылей и серебряную кружку и поднялся обратно к столикам.

Я до сих пор не уверен, что это было за пойло, но стоило мне пригубить из серебряной кружки, как я почувствовал себя новым человеком. Ликёр был огненным и в то же время мягким, если вы понимаете, что я имею в виду. Он не встряхивал; напротив, от него по телу разливалось тёплое сияние, которое разгоняло и питало само себя.

Я уже был на половине содержимого бутыли, когда один из старожилов, сидевший в одиночестве, встал и подошёл ко мне. Он постучал мне по плечу и вопросительно кивнул на пустой стул напротив моего собственного.

Я довольно несдержанно пригласил его и предложил налить из моей зелёной бутыли. Он принял это с живостью, подставив свою серебряную чашку.

Пока он так сидел и глушил напиток большими глотками, мне пришло на ум сравнение с гномом, или с цвергом из преданий. Его, по-видимому, иссушило и сморщило от экстремально пожилого возраста, но его глаза были более живыми, чем у кого-либо, мною виденного. Зелёного оттенка, они попросту танцевали. Я почуял, что он может смотреть прямо внутрь моего черепа и читать каждую мысль.

Мой собутыльник – который, между прочим, так и не представился – кажется, владел целой энкиклопедией, помещавшейся в этой его сморщенной коричневатой голове. Его ответы были восхитительны; единственная вещь, которая изредка сбивала и раздражала меня, было его замешательство – реальное или напускное – относительно потока Времени. Он говорил так, как если бы Атлантида погрузилась в море в прошлом году, как если бы Карфаген пал несколько месяцев назад, а Аттила и его орды зверочеловеков прогремели только вчера.

Когда зелёная бутыль опустела, я заказал ещё одну, а потом ещё. Мой эльфийский компаньон ставил мне кружку за кружкой и, казалось, его нисколько не брало. Я совершенно точно знал, что сам скоро надрызгаюсь в дымину, но мне было плевать.

Часы шли. Наша беседа блуждала по времени и пространству. Я слушал, затаив дыхание, пока маленький гном в конической шапке рассказывал разные вещи. Он говорил так, как если бы был живым очевидцем событий, случившихся тысячелетия тому назад.

Наконец прозвучал гонг, фиолетовые огни потухли, и мой компаньон поднялся на ноги. Он поклонился.

“Позвольте мне, сэр, препроводить вас в мою скромную обитель. Она, по крайней мере, может служить убежищем на ночь.”

Я тоже встал, пошатываясь.

“З-псиб,” – выговорил я, – “но я ды-думаю, штэ-эт и есь г-гыстнца.”

Он загадочно улыбнулся.

“Никоим образом, сэр. В комнатах наверху живут постоянные жильцы. Этот человек только лишь готовит usquebaugh.”

Пока мы с моим миниатюрным спутником покидали заведение, я чувствовал, что глаза присутствующих глядят нам в спину.

Стоило нам очутиться снаружи, как ветер накинулся на нас. Если до того он казался мне диким, то теперь он просто взбесился. Он гудел и ревел сквозь эти узкие аллеи, напоминая начало песчаного урагана. Я испугался, что меня сметёт с ног, но мой маленький приятель бежал вприпрыжку впереди, вверх и вниз по ступеням, столь же проворно, как горный козёл. Беседа, естественно, была невозможна. Я молча следовал за ним.

Вскоре он словно бы исчез в стене, шедшей вдоль одной стороны извилистой улицы. Когда я подошёл ближе, то увидел, что он проскользнул в проём столь малого размера, что мне пришлось лезть бочком. Несколькими ярдами ниже мой провожатый держал нараспашку плетёную дверцу. Я проследовал за ним внутрь, и он задвинул большую деревянную щеколду.

Сравнительно хилая дверь и увесистый деревянный болт смутили меня; полагаю, что я даже улыбнулся над этой несообразностью.

Он прочёл мои мысли.

“Болт нужен только чтобы держать её закрытой, друг мой. Нам не страшно то, что может попасть внутрь!”

Я содрогнулся и последовал за ним вверх по каменным ступеням, которые скоро стали казаться мне бесконечными. Они извивались и сворачивались и крутились в обратную сторону. Примыкающие стены были из прочного камня; единожды или дважды мы прошли мимо неровно горящего факела из хворостины, вставленного в стенную скобу.

Я уже был вконец измотан, когда лестница закончилась и мой хозяин повёл меня вниз по тёмному каменному коридору.

Он открыл другую дверь – толстую, бревенчатую, усиленную торчащими железными заклёпками – и кивком пригласил меня внутрь.

Комната была схожа с лабораторией средневекового алхимика или логовом чародея. Ряды инкунабул заполняли полки; столы были завалены древними картами, компасами, флаконами цветных жидкостей, мензурками и ретортами, маленькими резными каменными фигурками, рулонами пожелтелого пергамента и некоторыми другими вещами, для которых у меня даже не было названий. Из ниши, вырезанной в верхней части алькова, на меня скалился человеческий череп.

Захлопнув дверь, мой друг махнул рукой в сторону кушетки, сам же исчез за укрытым завесой альковом и, наконец, возвернулся, держа в руках квадратную бутыль тёмного стекла и две серебряных кружки.

Он разлил по чашкам янтарного цвета жидкость.

“Финальная капля для залога доброго ночного сна, мой друг!”

Он поднял одну из кружек.

Как только я принял тост, некий звук откуда-то снаружи заставил моего визави обернуться. В этот момент я выплеснул содержимое чашки на каменный пол позади скамьи.

Но когда он развернулся обратно, я поднял кружку в мнимом тостующем жесте, поднёс её к губам и сделал вид, что пью.

Он поднял свою кружку, но у меня сложилось впечатление, что он едва ли прикоснулся к напитку.

Затем он кивнул, глядя на меня по-совиному.

“У нас была знатная беседа. Вы обладаете достойным интересом ко всем вещам видимым и невидимым! Я многое вам поведал, но я едва ли отдёрнул занавес. Давайте же, друг мой, следуйте за мной! Последний жест гостеприимства перед тем, как вы уйдёте на ночлег!”

Поставив кружку на стол, он двинулся в сторону дальнего угла комнаты. Заинтригованный, я последовал за ним.

Огромная дверь, ещё более толстая, чем предыдущая, и усиленная железными обручами, пряталась в тенях одного из углов. Он рывком распахнул её, чтобы явить короткий пролёт ступеней, ведущих вверх. Открывшаяся моему взору комната была небольшая и круглая. Я немедленно понял, что его лаборатория располагалась на самой верхотуре здания и что эта небольшая мансарда была своего рода башенкой, выдающейся над одним из углов крыши.

В крупной внешней комнате мне не было слышно ни звука, но здесь же, в башенке, безумное завывание ветра вновь стало слышимым. Я взглянул вверх, но не увидел ничего, кроме слабого отблеска света.

Мой гномоподобный хозяин подстрекал меня взойти по ступеням.

“Дайте своим глазам время настроиться к изменившемуся освещению,” – инструктировал он меня. – “Тогда вы увидите гораздо больше!”

Подходящий по размерам квадрат выпуклого стекла был вставлен в одну из стен башенки. Он выглядел поначалу дымчатым, и мне не было видно ни зги, но постепенно стекло стало проясняться, и тогда я вообразил, будто вижу движующиеся за окном тени.

Тени! Если бы только они ими оставались! Но стекло очистилось достаточно быстро, и затем мне явилось мимолётное видение такого ада, которого я никогда не надеюсь узреть вновь.

Словно бы зависнув во внешнем воздухе, плавая туда-сюда, корчась и извиваясь, там было огромное войско. Нет никаких подходящих слов в нашем ограниченном языке, которыми я мог бы охарактеризовать их. На ум мне приходят человеческие выкидыши, каким-то образом наполненные некой отвратительной полужидкостной жизнью, или же монструозные элементалы из неких бесконечно удалённых концов вселенной, или полуоформленные галлюцинации какого-то невыразимого бога жестокости и хаоса, извергнутые в бытиё в дьяволском вареве, которое бурлило и клокотало там снаружи в ночи, поддерживаемое крыльями этого завывающего ветра. Они были богомерзкой, демонической ратью внешней тьмы, милостиво скрытые от обыденного человечьего зрения.

Они бормотали и зевали, сворачиваясь вместе с волнами ветра, их мертвенно-белые глаза вплотную прижимались к оконному стеклу. Я думал о трупах, давно мёртвых, хлестаемых и перекатываемых течениями в глубинах яростного моря. Пасти, гнусные и серые, как подошвы мокасин, мяучили и гримасничали. Склизкие обрубки, которые казались чем-то вроде придатков, тыкались в стекло. В какой-то момент мимо проплыл испещрённый рытвинами хоррор, по-видимому, пожиравший собственные внутренности, после чего исчез.

С подступившей к горлу рвотой, сотрясаясь от ужаса и омерзения, я попробовал отвернуться от стекла; однако ж, я продолжал глазеть, не в силах двинуться, подобно лесной пичуге, замершей в параличе при виде раскачивающейся головы змеи.

Коварное хихиканье прозвучало за моей спиной. Мой крохотный друг заговорил.

“Вы заворожены, сэр. И с полным на то основанием. Мало кто за пределами этого города видел то, что видите сейчас вы – и могу вас заверить, что никто из видевших сиё зрелище не выжил.”

Вновь заскрежетал по моим ушам его сухой смех.

“Но теперь я обязан известить вас, что в течение нескольких секунд вы станете полностью беспомощны. Вы будете лишены способности двигаться – помните наш маленький тост, э? – но созраните все ваши чувства: зрение, слух, и т.д. Я должен буду покинуть вас в этой башенной комнатке, но не стоит отчаиваться, мой добрый друг. Очень скоро у вас появятся гости. Окно отодвинется наружу. Вы будете положительно ошеломлены! Дети ветра поиграют с вами в свои забавы. Возможно, их игривое настроение подскажет им вырвать у вас все волосы и оторвать немного плоти, прежде чем они закончат. Они возьмут вас наружу навстречу ветру, друг мой. Возможно, несколько красных костей будут раскиданы на песке спустя пару-тройку часов.”

Он сделал паузу, после чего его голос взял ноту глумливого извинения.

“Ты понимаешь справедливость всего этого? Тебе было позволено войти в наш город и к тому же тебя неплохо развлекли. Ты должен заплатить цену. В любом случае, это честь для тебя – быть отданным на растерзание детям ветра. Пока их не снабжают случайной жертвой, они ведут себя беспокойно. Держать их над крышами города – наш первостепенный долг как граждан. Можешь представить себе общее смятение, если они спустятся к самым нашим улицам? Доброго пути, дорогой друг.”

На протяжении этого монолога я оставался в идеальном спокойствии, едва дыша. Но в момент, когда я услышал, что мой коварный хозяин двинулся по направлению к выходу из башенки, я рванулся к жизни.

Крутанувшись, я прыгнул вниз на ступени, приземлившись прямиком ему на голову. Он тяжело повалился, застигнутый врасплох, но в следующий миг стал отбиваться, словно загнанный в угол барсук. Он кусался, царапался и пинался, но в меня вселилась сила, какая случается у безумцев. Меня переполняла ярость берсерка. Я колотил по этому гномскому лицу до тех пор, пока оно не превратилось в мякоть, и я уже решил, что его череп сейчас расколется об каменные ступени.

Как только он прекратил сопротивляться, я не стал терять времени. После финального взгляда на это чудовищное окошко, ведущее в ад, я бросился прочь из башенной комнаты, грохнул увесистой дверью и задвинул здоровенный внешний шпильболт.

Пока я, задыхаясь и привалившись к стене, стоял там, то заметил своего рода гандшпуг, выдающийся из стены рядом с дверью. Я мгновенно понял, что этот механизм управляет открытием и закрытием башенного окна. Когда рычаг двигается в одну или в другую сторону, выпуклое окошко, по-видимому, скользит туда-обратно в рифлёной выемке башенной стены.

В то время, как я раздумывал над этим открытием, до моего слуха донёсся скребущий, царапающий шум внутри мансарды. Очевидно, несмотря на мою отменную взбучку, мой смертоносный хозяин всё же приходил в себя. Судя по звуку, он возился с дверным механизмом.

Мгновенно меня одолели свежие страхи – страхи, что он может как-то открыть дверь и познакомить меня с каким-то новым видом ужаса, против которого мои кулаки из плоти и крови будут бессильны, а также, что он может вызвать подмогу.

Я действовал по импульсу, не дав себе времени обдумать возможные последствия. Бросившись к стене, я потянул рычаг вниз до самого упора.

На секунду воцарилась абсолютная тишина; затем я услышал приглушённый ревущий звук. Немедленно после этого раздался вопль, от которого зашевелились корни волос на моей голове. Это напомнило мне протяжный, тонкий, отчаянный и безнадёжный визг огромной крысы, расплющенной в стальных челюстях крысоловки. Он длился и длился, неописуемый агонизирующий визг совершенного мучения.

И затем я услышал другие звуки: бубнящие, ощупывающие, хихикающие, хлопающие, мяукающие – и всё это перемешивалось с нарастающим рёвом ветра.

Писк быстро достиг крещендо; он стал столь пронзительным, столь проникающим, что я вообразил, что его слышно на мили вокруг.

Неожиданно вопль стал затихать. Сперва казалось, что он доносится непосредственно из окна башенки; затем он отдалился в ночь, пока постепенно не затерялся в вечном свисте и вое ветра.

Был ли этот дикий визг отчаяния слышен на весь город? Как только эта мысль пришла ко мне, я ринулся из комнаты, вниз по тёмному коридору к закрученным ступеням лестницы. Невзирая на их завитки, я практически летел. Выдернув щеколду из плетёной двери, я вышвырнулся в ночь и бросился бежать, спасая свою жизнь. Я нёсся так, как никогда за всю прежнюю и будущую жизнь. Вверх и вниз по ненавистным аллейным ступеням, вдоль по длинным улицам кромешной тьмы, где стены домов разделялись шириной едва ли не в шаг, мимо тусклых, пустынных булыжных площадей, которые, казалось, существуют от начала записанных времён.

Более одного раза я падал вперёд головой, но тут же вскакивал и бежал дальше. Я пребывал в полной уверенности, что за мной во всю прыть спешит погоня, и что мой единственный шанс – это добежать до окраин города и продолжить эстафету через просторы пустынных песков.

Когда дома, в конце концов, стали редеть, моё дыхание вырывалось тяжкими рваными всхрипами, а мои ноги била дрожь. И всё-таки я не давал себе передышки, пока не почуял песок под моими стопами и не увидел над головой далёкие звёзды. Даже тогда я не остановился. Я бежал и бежал, пока темнота не завихрилась вокруг меня, а мои ноги не подкосились.

Когда же я открыл глаза, солнце уже взошло. Погонщик верблюдов, Голук, сидел на корточках рядом со мной.

Когда я стал описывать свои ночные приключения, он воззрился на меня так, как если бы я был трупом, вернувшимся к жизни. Наконец, сделав знак, отгоняющий демонов, он потряс головой.

“Вы сбежали живьём из города семи ветров, эфенди!” – воскликнул он. – “О почтенный, вы один из десяти тысяч.”

Я осмотрелся вокруг. С каждой стороны света, протягиваясь до дальней линии горизонта, не было ничего, кроме ровного моря песчаных дюн.

“Но Голук, я же не мог пробежать так далеко. Ты что, привёз меня сюда на своём верблюде?”

“Я нашёл вас там, где вы сейчас лежите.”

Теперь был мой черёд вылупиться на него.

“Где же тогда этот город, как его бишь, град семи ветров?”

Он неясно махнул в сторону горизонта.

“Там он где-то. Они могут делать его невидимым по желанию. Он был здесь с самого начала времён!”

“И кто такие “они”, Голук?”

Он поглядел на меня, как бы сжалившись над моим невежеством.

“Чародеи, почтенный сэра, кто ж ещё. Они владеют городом семи ветров столько же, сколько дрейфуют пески по пустыне. Иногда его называют городом колдунов.”

“А что это за семь ветров? Мне известны только четыре.”

Голук поднялся на ноги.

“Четыре ветра – земные, и три ветра – адские!”

Он двинулся к своему верблюду и больше не сказал ни слова.

Он довёз меня до ближайшего пограничного поселения и в спешке оставил. Было ясно, что он более не имеет желания путешествовать в моей компании.

Вот и вся история. Седеющий старикан-торговец, которого я позже повстречал на тунисском базаре, поделился со мной, что Град Семи Ветров существует на другом уровне временного континуума. Но никто из местных на самом деле не имел охоты распространяться об этом.

Некоторые из моих друзей заключили, что всё это приключение было форменным кошмаром, вызванным чрезмерным распитием бузы.

Голук, погонщик верблюдов, думает иначе.

Конец

ПРИМЕЧАНИЕ ВИКИПЕДА

Поющие пески с глубокой древности вызывали множество народных суеверий. В дошедших до наших дней легендах пение песков объяснялось деятельностью духов пустыни, фантастических животных, звучанием колоколов погребённых городов, мощными, бушевавшими под землёй реками и многими другими необыкновенными причинами.

Одна из легенд гласит: «В древние времена путешествовал по миру шайтан (то есть чёрт). Подсматривал за людьми, строил козни, успевал везде и не пропускал ничего. Однажды прогневался на него Всевышний и лишил возможности молниеносно передвигаться с одного места в другое. Тогда шайтану пришлось пешком добираться до своего дома — а дом стоял на вершине горы. Долго шайтан шёл по степи, пробирался по извилистым тропам вдоль берегов реки Или, наконец устал и прилёг отдохнуть. Так труден был его путь и так тяжело было бремя свершённых им деяний, что шайтан уснул крепким сном. И спит он до сих пор, обратившись одиноким барханом, и ничто и никто не могут его разбудить — ни палящее солнце, ни дожди, ни грозы, ни ветры. Только иногда одинокий стон вырывается из его груди, когда кто-то пытается потревожить навсегда уснувшего шайтана».

LEWIS SPENCE / ЛЬЮИС СПЕНС

(1874-1955)

~~~

THE HORN OF VAPULA / РОГ ВАПУЛЫ

(1932)

Переведено by Elias Erdlung © 2018

************************************

Об авторе: Льюис Спенс, хорошо известный поэт, антрополог, фолклорист и друид, стяжал обширные знания тайных и оккультных предметов за время своей длительной карьеры. Среди его многочисленных книг и научных работ (более 40!) – монументальные "Тайны древней Британии" (1900), “Энциклопедия Оккультизма” (1920), а также серия заманчиво выглядящих сафьяновых томиков по мифологии древнего Ягипта, Бабилонии и Ассирии, Мексики, Перу и других стран (остались только Индия, Китай и Ниппон). Также его перу принадлежат многочисленные добротные оккультные истории, выходившие в журналах навроде “Гранд” в 1920-ых гг, позже собранные в сборник “The Archer in the Arras” (1932). Некоторые из них, однако, были буквально погребены под толщей шотландского диалекта, тем не менее, “Рог Вапулы” – одна из его крутейших быличек, и наиболее “джеймсианская” по настроению. Cheers!

~*~*~*~*~*~

ЭББЕРСВЕЙЛ, расположенный на самой границе болотистых пустошей, яркое пятно на фоне волнующегося сиреневого моря вереска, представляет собой изолированную общину, по-прежнему хранящую многие обычаи и привычки средневековья. Люди там простые и суеверные до крайности, так что это просто золотая жила фолклора. Данное соображение и послужило основным мотивом, подвигшим меня прибыть в это место и арендовать скромное жилище в предместье, невдалеке от едва ли не уникальной старой нормандской церкви, вполне законно прославившей эту деревню. Однако, я обнаружил, что местных не так-то просто вывести на беседу. Века изоляции сделали их подозрительными людьми и изрядными молчунами; и когда я сравнивал скудные результаты моих фолклорных изысканий среди них с оными, полученными в других местах, то меня немного опечалил тот факт, что я связал себя с этим захолустьем шестимесячным сроком аренды моего коттеджа. Точно так же наслаждалась резиденцией в Эбберсвейле моя сестрица Маргарет, но по совершенно иным причинам. Она невзлюбила местных жителей, которых в открытую признавала немногим отличающимися от дикарей, деревню же она находила несказанно унылой, а жёнушек викария и доктора едва ли могла выносить.

Для меня же вечно переменчивая красота болот привлекательна, как море для моряка, и я открывал бесконечные вариации пейзажа, исследуя их во всех направлениях, часто возвращаясь из этих экскурсий в поздний час. Как раз во время одной такой прогулки случилось первое из тех странных происшествий, малопонятная природа которых делала их столь сложными для описания. Я проходил мимо церкви как раз в тот момент, когда последние лучи дневного света перекрывали ночные тени, и думал о том, что за чудесную картину представляло собой старое здание, очерченное на фоне серебра и туши поздних сумерек, когда вдруг остановился на месте с коротким вздохом удивления. Вдоль островерхой крыши церкви медленно кралась химерная, гротескная фигура, взбиравшаяся выше с помощью рук и пяток к острому углу, образованному коньком крыши. Чёрный силуэт этой формы странно напоминал человеческую фигуру, и ко мне тут же пришла мысль о ночном взломщике.

– Эй! – окрикнул я его бесцеремонно. – Ты чего это там забыл? Какое злодейство замыслил, а?

Ответа не последовало. Некто или нечто, кем бы оно ни было, повернуло свою голову, и я почувствовал, как оно внимательно разглядывает меня. Затем, к моему вящему ужасу, оно поднялось на паре худых ног, вытянуло длинные, неказистые ручищи, и в буквальном смысле нырнуло с карниза. Я успел увидеть чёрную тень, балансирующую как бы в полёте, тощую резкость её ребёр, и затем она исчезла. До моих ушей не донеслось никакого звука упавшего тела, хотя я был весь обращён в слух в тот момент и не мог бы упустить этого. Как мне тогда подумалось, я настолько испугал того несчастного налётчика, что в безумной попытке ускользнуть он поплатился собственной жизнью.

Я тут же бросился к воротам церковного двора, рывком отворил их и в спешке произвёл скрупулёзный осмотр. Однако я не нашёл ни искалеченного тела, ни вообще какого-либо намёка на то, что кто-либо, только что упавший на окружающий гравий, был здесь. Я решил, наконец, вернуться в деревню и, затарившись фонарями и заручившись поддержкой местных, произвести исчерпывающий обыск церковного двора.

Быстрым шагом идя вдоль шоссе, с мыслью о спасении несчастного, полыхающей в мозгу, я поначалу не придал какого-то особенного значения шуму позади меня, который я мог сравнить только с мягкой рысцой. Поступь позади была столь легка, практически бесшумна, что едва ли была различима за эхом моих собственных шагов, но вскоре я заметил, что она приковывает всё моё внимание самым примечательным образом. Сперва я подумал, что это, должно быть, какое-то животное, вырвавшееся на свободу, так как в Эбберсвейле и за рогатым скотом, и вообще за любыми видами зверья присмотр оставлял желать лучшего, даже по ночам. Раздражённый, не зная отчего, я остановился, дабы удостовериться в точной природе звуков, и стоило мне это сделать, как они тут же прекратились.

С возгласом нетерпения я продолжил свой путь, и тут же отметил про себя, что звук рысцы возобновился. И вновь я замер, и вновь нечто, что следовало за моими шагами, точно так же замерло. Я возобновил движение, сделав ещё пару шагов, и как только я это сделал, рык, подобный леопарду, раздался из темноты, а за ним – смех, столь чудовищный, что после мгновения ступора я, не побоюсь признаться в этом, крутанулся вокруг своей оси и бросился в дикое и нерассудочное бегство.

Я улепётывал вниз по тёмному шоссе сломя голову, в холодном поту нёсся я галопом по этому тенистому тракту, а человек во мне уступил место ужаленному страхом животному, что живёт в глубине всех нас.

В конце концов, к огромному облегчению моих взрывающихся лёгких и гудящих ног, я увидел свой коттедж. Перепрыгнув через изгородь, я громогласно застучал в дверь, и стоило ей распахнуться, оказавшись незапертой, я рухнул вповалку в маленький холл. Вновь поднявшись на ноги, я грохнул дверью об косяк и, войдя в маленькую гостиную, упал в кресло. Моя сестра была, по всей видимости, на кухне, помогая неопытной горничной готовить нашу вечерную еду, и, возрадовавшись, что она не идёт задавать мне вопросы, я облокотился на спинку кресла и начал медленно приходить в себя после эффектов моей бешеной скачки.

Однако моё состояние сравнительного умиротворения было самым грубым образом нарушено. Я едва ли просидел в спокойствии пару минут, когда скребёж и какая-то возня под окном за моей спиной заставили меня вскочить на ноги. Мой кураж, ну или по крайней мере большая часть его, ныне вернулся ко мне, и в сердцах кляня себя за недавнее поведение, я схватил тяжёлую трость из бирманского бамбука, усиленную свинцом, которую я ещё не успел пристроить в холле, и подошёл к окну. Царапанье и возня продолжались, и твёрдой рукой я откинул ставни и выглянул наружу.

К чести моей будет сказано, что моя отвага не оставила меня тогда при виде отвратительного существа, которое встретило мой взгляд. Вытянутая, сатироподобная морда, демоническая в своей безобразности, плотоядно глядела с бесовской неприязнью прямо мне в глаза, белые глазные яблоки, окружавшие яростные зрачки, угрожающе вертелись на худощавой чёрной физиономии, из верхней части которой вырастали маленькие рожки-полумесяцы. Рыльник заканчивался острым, лишённым растительности подбородком, а пасть над ним ощерилась сверкающими клыками. Две гротескные лапищи ощетинились когтями, яростно царапавшими стекло окна в попытках найти вход.

Пока я стоял, глядя в безумные глаза этой демонической формы, она выказала знаки живейшего рвения добраться до меня. Содрогаясь от возбуждения, тварь бросалась на толстое оконное стекло, прыгая туда-сюда подобно гончей, разгорячённой погоней, а её красный язык болтался из стороны в сторону в слюнявой пасти. Тогда сумасшедшая ярость охватила меня. Если зверь во мне вызвал до этого нечеловеческий страх, то теперь он же разжёг уголья гнева столь же животноподобного, и я с дикой силой ударил тростью ужасную тварь по другую сторону окна. Оконная панель задрожала от громкого дребезга, но пока я замахивался своей тростью, чтобы нанести новый удар, призрачная форма, с которой я схватился, стала таять и постепенно улетучилась в воздухе.

Звон разбитого стекла естественным образом встревожил мою сестру, которая вбежала в комнату в сильном испуге, спрашивая, что же произошло.

– Э… собака… бешеная собака набросилась на меня, – ответил я неуклюже, мои губы произнесли первую пришедшую на ум отговорку.

– Но никакая собака не смогла бы разбить окно, – воскликнула она, с удивлением глядя на меня.

– Зверь бросался на стекло, и я был столь взбешён… – начал я более детальное оправдание.

– Что ты вышел из себя и, решив разобраться с ним, разбил окно? – ответила она, в своей наиболее язвительной манере. – Как это по-ребячьи… и как по-мужски!

Если я вышел из себя или, вернее, временно слетел с катушек в припадке ненависти, то сейчас уже пришёл обратно и придержал язык. Мы залатали кое-как окно, и утром я прогулялся к деревенскому стекольщику вниз по дороге и заказал ему замену оконной панели. Тогда же ко мне пришла мысль убить за раз двух зайцев, и я намеренно перевёл разговор в сторону церкви. Стекольщик тут же стал шумно обсуждать её окна, медную утварь и скульптуру, но когда я вскользь спросил его о каких-либо легендах или историях, связанных с ней, он вдруг странно замкнулся.

– Были истории, сэр, как не быть, – отважился он наконец сказать, – но не имею никакого понятия, о чём бишь они там. Похоже на то, что они очень глупые, сродни всем старинным байкам.

Рассудительные вопросы в других частях деревушки не открыли мне ничего нового. Я обнаружил, что люди готовы охотно говорить про свою церковь, готовы даже расхваливать её на все лады, но вот когда возникал вопрос о легендах, относящихся к ней, то они тут же упрямо отказывались что-либо обсуждать. Само собой, это лишь раззадорило моё любопытство, и предчувствуя, что нахожусь на грани открытия, я решил обратиться за подробностями к викарию, с кем уже имел честь быть поверхностно знакомым.

Преподобный Эдвард Норт был примерно такой же сонной мухой как и его прихожане, и столь же несловооохотлив. Он выслушал мои вопросы с унылой, незаинтересованной миной, кивая раз за разом – я думаю, для того лишь, чтобы убедить меня, что он не спит.

– Полагаю, была там какая-то глуповатая легенда, – сказал он наконец, преодолев себя, – но что конкретно в ней было, я вам точно никак не смогу сказать, сэр.

– Но ведь и в округе никто не знает, – заартачился я. – Несомненно, это большая потеря для фолклора?

– Вы не сможете заполучить её у здешнего народа никоим образом, – прорычал он в манере, которая заставила меня подозревать его в том, что он гордится неразговорчивостью своих прихожан. – Поверьте мне, мистер Фрэйн, будет лучше для вашего же блага, если вы не станете продолжать своё расследование. Что же по делу, – тут он перешёл на напыщенно важный тон, будто бы придавая себе тяжеловесной убедительности, – люди вообще считают очень несчастливым намекать на подобное.

Если до этого мой интерес был разогрет, теперь же он находился в состоянии кипения.

– Но вы-то – вы же не разделяете этого суеверия? – спросил я. – Конечно, вы можете подкинуть мне какие-то зацепки, помочь мне встать на тропу фактов?

– Я?! – вскричал он, порядком ошеломлённый. – Нет, нет, мистер Фрэйн, я же говорю вам, что совершенно несведущ…

– Мистер Норт, – сказал я ему тогда, — что за существо лазает по крыше вашей церкви по ночам и преследует людей в темноте?

Он побледнел и рухнул назад в кресло. Затем он выпрямился обратно и принялся бушевать.

– Я понятия не имею, о чём это вы, сэр! – рявкнул он, вскакивая с кресла в великом гневе. – Я полностью отрицаю все ваши глупые намёки! Абсурднейшее суеверие! Нелепейший вздор!

– Будь по-вашему, – ответил я сердечно, – но вы же сами знаете, что видели это собственными глазами?

– Я – видел такое?! – он аж задохнулся вне себя. – Бред, сударь, полнейшая чушь!.. И даже если бы и видел, то позвольте, сэр, как образованного человека, моя честь обязывает меня не распространяться об этом.

Скорее заинтригованный и ни капли ни выведенный из равновесия, я пересёк деревенские лужайки по направлению к тому месту, где стояла серая церковь в стороне от скопления краснокирпичных домов. Я хотел, по крайней мере, произвести те исследования её убранства, которые считал нужными, а уж потом подискутировать с самим собой на тему, каков будет мой дальнейший план действий. С этим намерением я прошёлся вокруг всего сооружения, дабы понять по мере возможности, каким образом отвратительный монстр, с которым я намедни столкнулся, был связан со зданием. Едва ли я успел завершить свой круговой осмотр, когда моё внимание было внезапно приковано к одной точке под крышей – так как не далее, чем в десяти футах надо мной, находилось чудовищное наваждение предыдущей ночи.

Я невольно отшатнулся назад, но затем облегчённо вздохнул, уяснив, что то, к чему с такой тревогой был ныне пригвождён мой взгляд, было не более чем вырезанной из камня скульптурой. У меня, тем не менее, не было сомнений, что это была автотипия моего монстра, ибо схожесть была поистине впечатляющей. Тут было то же самое демоническое лицо с надетым на него тем же злобным коварством, какое сплелось на нём, когда в прошлую ночь оно угрожающе глазело на меня; тут были те же сатирообразные черты и заострённый подбородок – только что недоставало наличия жизни, чтобы сделать эту схожесть совершенной.

Долго простоял я так, впитывая каждую деталь отвратительной каменной поделки. Она находилась непосредственно над стеной церкви, ровно в том месте, где стена сходилась с крышей. Там были и другие горгульи, некоторые с человеческими атрибутами, другие со звериными, но было очевидно, что вырезаны они были другими, менее способными руками. Та же, которая интересовала меня, была не просто головой с плечами, торчащими из каменного блока, но полностью оформлена в фигуру с тонкими, получеловеческими ногами, заканчивающимися копытцами, с выпирающими рёбрами и маленькими, серповидными рожками. В каждом своём элементе это был своеобразный образец совершенства для средневекового демона.

Возвращаясь домой, я ощущал в себе исключительную решимость докопаться до истины касательно тайны эбберсвейльской церкви. Но, поразмыслив, я пришёл к выводу, что для одного человека это будет довольно мрачное и опасное предприятие, и тогда я решил заручиться поддержкой моего близкого друга, Мартина Рэдклиффа, хорошо известного антрополога. За письмом, описывающим мою дилемму, последовала ответная телеграмма, сообщающая, что мой друг приедет ко мне на следующий день.

В надлежащее время его прибытия на станцию и в течение долгой прогулки я описывал ему все подробности моих злоключений. Я мог бы несколько раз подумать, прежде чем доверить их кому-либо ещё, но Рэдклифф был тем человеком, который встречался со странными явлениями во многих частях мира, потому он отнёсся к моему опыту без какого-либо скепсиса и рассказал о некоторых примечательных случаях схожей природы, дополнивших мою историю. Итак, между нами было решено устроить наблюдение за церковью сразу после наступления ночи.

Для данной цели мы начали наше бдение в тени церковных стен в ту же ночь, последовавшую за приездом моего друга, но хотя мы наблюдали как минимум четыре часа, ничего необычного не происходило. Мы заняли позицию чуть ли не прямо под горгульей, что так сильно напоминала встреченного мною ужасного призрака, но на следующую ночь я подумал, что нам следует спрятаться в кустарнике напротив церкви. Мы обули галоши, чтобы быть увереннными в абсолютной бесшумности наших движений, осторожно перелезли через изгородь и присели на корточки среди густых кустов, как только последние серебряные струйки дневного света потонули в тяжёлых ночных тенях.

В этот раз наше бдение было вознаграждено с поразительной внезапностью: через минуту или две после того, как мы спрятались в кустарнике и уже настроились на долгое ожидание, произошло нечто пугающее. Я с самого начала зацепился взглядом за горгулью, сидящую над нами. Сперва я не мог поверить доказательствам своих органов зрения, но мне показалось, что по камню прошла будто бы дрожь. Я слегка толкнул локтём Рэдклиффа, который, пихнув меня в ответ, сигнализировал, что тоже заметил это. Медленно, очень постепенно, в изваяние стала просачиваться жизнь, анимируя жёсткие конечности и расслабляя их напряжённые контуры, пока, наконец, существо не подняло свою рогатую голову, будто очнувшись ото сна, и не посмотрело вокруг, как делает хищный зверь после пробуждения. Затем, совершив проворный скачок, оно запрыгнуло на крышу церкви и двинулось вдоль её хребта; добравшись до контрфорса, медленно сползло вниз по нему и приземлилось на землю. Затем оно, передвигаясь на руках и ногах, завернуло за угол церкви и исчезло из виду, а мы с предельной осторожностью пошли за ним вслед, напряжением всех сил стараясь не издать ни малейшего звука, могущего привлечь внимание этого существа.

Когда мы обогнули церковную башню, то смогли различить смутную форму примерно в тридцати ярдах впереди нас, медлительно ковыляющую вдоль шоссе, припадая носом к земле, как ищущая след собака. Каждую минуту существо останавливалось и оглядывалось кругом, и едва это происходило, мы замирали и прятались в придорожных тенях, затаив дыхание. Я чувствовал себя достаточно спокойно, но не без ощущения весьма серьёзной опасности, грозящей нам, но что до Рэдклиффа, видевшего это в первый раз, опыт был, как он позже признался, немного нервирующим.

Внезапно запнувшись, существо подняло свою голову и, издав низкий, короткий рык, перебралось через изгородь и продолжило двигаться через поле справа от нас. Соблюдая предосторожность, мы последовали за ним. Сейчас у нас не было никакого укрытия, и было жизненно важно сохранять незаметность. Припав всем телом к земле, мы крались за нашим зверем, пресмыкаясь и извиваясь через влажную траву, подобно индийским охотникам. Не раз и не два демоническое существо впереди нас должно было заподозрить, что его преследуют, так как оно замирало на месте, как вкопанное и стояло, втягивая ночной воздух в позе, красноречиво свидетельствующей о том, что оно не доверяет своему окружению. Один раз оно полностью развернулось всем корпусом вокруг оси, после чего вновь приняло исходное положение и затрусило дальше, как сделали и мы, дав существу несколько большую фору.

Постепенно мы догнали его и увидели, как зверь ковыляет по направлению к большому деревянному строению на задворках фермы. К этому времени мы были уже близко от него, и к нашему изрядному удивлению мы узрели, как тварь, материальная и живая, как нам казалось, прошла сквозь деревянную стену постройки. Мы бесшумно побежали к хибаре, которая, по характерному исходящему от неё аромату, оказалась коровником, и, припав к зазорам между стенными досками, стали искать внутри признаки монстра. Когда наши глаза привыкли к мраку помещения, мы стали очевидцами достаточно отталкивающего зрелища. Ходячий ужас схватил молодого бычка и его чёрные, вытянутые губы присосались к шее бедного животного. Отвратительный сосущий звук доносился до наших ушей.

Неожиданно мой компаньон издал непроизвольный возглас омерзения. Демоническая креатура мгновенно оставила свою жертву и, хотя мы были отделены от неё толстыми сосновыми досками, она, по-видимому, увидела нас, так как бестия развернулась прямо в нашу сторону, обнажив свои ужасные когти и издавая низкий, похожий на леопарда рык. Припав к земле, она вдруг прыгнула на нас с яростным воплем, прямо сквозь стену.

Мы отпрянули назад и в стороны, так что эта громадная, чёрная образина пролетела между нами. Самым мерзким образом взвыв, она обернулась, восстановив равновесие, и кинулась на меня в порыве вольчей ярости. Я был вооружён только лишь тяжёлой тростью, той самой, которой тогда разбил стекло в попытке ударить тварь, и как только я хлестнул ею по длинному, искривлённому телу, существо издало жалобный вой. Я ещё раз приложил его крепким бамбуком, и существо метнулось назад. Тут же Рэдклифф, схвативший здоровенный колун, прислонённый к стене коровника, произвёл могучий удар по твари, и я увидел, как лезвие топора раскололо ей голову. Издав серию воплей, тварь развернулась и умчалась в темноту.

Когда её не стало, к нам вернулось прежнее отвращение, и мы заспешили домой.

У нас обоих была беспокойная ночь, и около восьми следующего утра Рэдклифф зашёл ко мне в комнату.

– Давай прогуляемся немного, – сказал он устало. – Я за всю ночь ни минуты не поспал. Кроме того… я хотел бы поглядеть… на кое-что в церкви.

Я выпрыгнул из постели, и через десять минут мы были у церковных ворот. Затем мы обогнули здание по направлению к тому углу, откуда появилась горгулья.

– Она там! – пробормотал Рэдклифф. – Небеса, но как похожа!

– Да, – ответил я, – она, несомненно, там, но… но взгляни на её голову. На ней только один рог!

И в самом деле, виднелся лишь один полукруглый рог, украшавший грубую голову горгульи, а именно правый.

Глаза Рэдклиффа были направлены на землю. Я проследил за его взглядом. Там на гравии, прямо под горгулией, валялся недостающий рог с отколовшейся частью головы.

Мы уставились друг на друга.

– Это ведь был мой удар, Фрэйн. – пробормотал Рэдклифф.

– Тогда, сэр, я должен узнать ваше имя и адрес, чтобы сообщить об акте вандализма в полицию, – сказал голос.

Повернувшись, мы увидали преподобного Эдварда Норта. Он аж весь побелел от эмоций, и его тело сотрясала нервная дрожь.

– Я едва ли думаю, что вы сообщите об этом деле в полицию, мистер Норт, – ответил я очень вежливо. – На самом деле, я уверен в обратном.

– Но я сообщу, сэр! – взорвался викарий. – Я сделаю это без малейшей задержки.

– Тогда вперёд, сэр, – ответил ему я, – и вы увидите, что последует за этим. Удар, результаты которого вы наблюдаете, не был нанесён в пределах церкви. Вы что же, полагаете, что мой друг забрался на крышу чтобы совершить его?

– Я… я ничего не полагаю! – взревел он. – Вы не сможете подтвердить свои абсурдные россказни перед представителями власти. Вы просто пара вандалов.

– А вы, сэр, – прогремел тогда я, полностью утратив контроль над эмоциями, – попросту трус, который, боясь учинить скандал в связи с вашей должностью, готовы терпеть присутствие внутри вашей церкви отвратительного и богомерзкого кощунства, к тому же представляющего активную опасность для всего вашего прихода.

Он крутанулся на каблуках и заспешил прочь. Можно не добавлять, что он не проинформировал полицию.

Вернувшись в город, Рэдклифф произвёл весьма трудоёмкий поиск материалов, относящихся к Эбберсвейлу и, в конце концов, в хрониках диоцеза, к которому принадлежал приход, он ивзлёк легенду на свет божий. В ней упоминался некий епископ Бречет, прелат и сластолюбец, который, нежно лелея свой приход, возжелал иметь внутри него одну из богатейших архитектурных жемчужин в Англии. Отчаявшись на успех церкви Эбберсвейла, которую он сам же и спроектировал, он в итоге продал свою душу Лукавому в обмен на осуществление своих желаний. Сатана пришёл к нему на зов и помогал ему в делах его, но когда епископ Бречет раскаялся в содеянном, было уже слишком поздно, и с помощью искусства магии он заточил Вапулу, демона-фамильяра, коего прелату выделил в пользование его ужасный хозяин, в горгулью, которую он сам вырезал из камня, чтобы наглядно изобразить беса. Но всё это было тщётно, так как лишь при свете дня епископ мог удерживать своего падшего слугу в камне. Хроника умалчивала о дальнейшей судьбе Бречета – возможно, что и к лучшему.

Мы покинули округ вскоре после этого, и, соотносясь с моими самыми светлыми надеждами, манифестации полностью прекратились и мрачный, рогатый обитатель церковной крыши больше не оживал на закате. Достаточно странным фактом выглядит то, что, как намного позже мне удалось выяснить, моя бамбуковая трость, которую я прихватил с собой в ту ночь, когда мы с Рэдклиффом схватились с демоном, когда-то принадлежала бирманскому чародею. Данное обстоятельство, возможно, объясняет нежелание существа атаковать меня, когда мы встретили его позади фермы в ту незабываемую ночь ужаса в старом Эбберсвейле.

The End

=======================

ПРИМЕЧАНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

–––––––––––––––––––––––––––––-

«Шестидесятый Дух — Вапула, или Напула. Он великий герцог, могущественный и сильный; появляется он в форме льва с крыльями грифона. Его канцелярия состоит в том, чтобы обучать людей во всех ремеслах и профессиях, а также в философии и других науках. Он управляет 36 легионами духов, и вот его Печать, сделай её и носи как указано выше.»

“Гоэтия царя Соломона”

ШЭЙМУС ФРЭЗЕР

(1912-1966)

The Yew Tree / Тисовое Дерево

(1958)

из авторского сборника

под ред. Ричарда Далби

“Where Human Pathways End: Tales of the Dead and the Un-Dead” (2001)

*******************************

Об авторе: Шэймус Фрэзер (1912-66) начал свою карьеру крайне способного новеллиста ещё в годы своей учёбы в Оксфорде. Его первый роман, "Жёлудевый Боров" (1933), был опубликован Чэпменом и Холлом, издателями самого Ивлина Во, и многие критики (включая Ховарда Спринга) незамедлительно объявили Фрэзера" в одном шаге" от Во. Его второй роман, "Фарфоровые Люди" (1934) не замедлил себя ждать, а затем последовали и более зрелые вещи, как, например, первобытное фэнтези "Дуйте, Дуйте в Свои Трубы" (1945). "У м-ра Фрэзера есть свежесть, остроумие, собственный дух", писал Сирил Конноли в журнале New Statesman and Nation; а Ральф Штраус (в Sunday Times) назвал его "имаджинативным писателем с крупными отличиями". Фрэзер провёл большую часть своих последних лет жизни, работая в Сингапуре, и после его кончины осталось несколько неопубликованных вещей: пара-тройка великолепных детских историй, коллекция "рассказов про мёртвых и не-мёртвых", озаглавленная "Там, Где Заканчиваются Человеческие Пути". К сожалению, этот сборник вирда так и не был целиком опубликован, хотя некоторые из его лучших фабул (включая "Флоринду", вошедшую в Chillers for Christmas) возникали в журналах и антологиях. Другая история, "Мелодия в Кафетерии Дэна", была экранизирована в америкосском сериале "Ночная Галерея" в 1971 году.

Ещё об авторе: Когда четыре из сверхъестественных рассказов Шэймуса Фрэзера появились в двух антологиях в 1965 году, редактор Чарльз Биркин приветствовал его как «уверенного новичка». Но этот «новичок» в середине 1930-х годов был уже признан мастером сатирической иронии и естественным преемником Эвелина Во. В течение тридцати лет Фрэзер был учителем в Англии, потом в составе морской пехоты служил в Европе во время Второй мировой войны, и под конец жизни стал преподавателем в Сингапуре, где написал несколько школьных текстов, один из которых, THE CROCODILE DIES TWICE, стал стандартным учебным текстом.

Хотя Фрэзер обратился к сверхъестественному рассказу в конце своей карьеры, его талант к жанру был тут же признан вследствие похвальных отзывов к его рассказам. Пять его странных рассказов были опубликованы ещё до его смерти в 1966 году, но автор завершил еще пять; и он намеревался опубликовать все десять рассказов вместе в одном томе, ТАМ, ГДЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ПУТИ КОНЧАЮТСЯ.

Ash-Tree Press с гордостью предлагает эту коллекцию на поглощение крокодилам вирда в первый раз. В своем вступительном слове Ричард Далби рассматривает разнообразную карьеру Шамуса Фрэзера, а вдобавок вдова автора, Джоан Нил Фрэзер, дает представление о красочной личной жизни писателя. В этих десяти сказках и в одном стихотворении вы узнаете, где заканчиваются человеческие пути, а мертвые и не-мертвые встречаются в домашних и фантастических местах, где странные и ужасные вещи и явления никогда не за горами, и где человеческие протагонисты находят — часто ценой собственной жизни — что им нет там места.

*******************************

Я знаю хорошо тебя, что тисом же зовёшься,

Безрадостное, грюмое растенье! О ты, что любишь жить

Середь гробов, скелетов, червий, эпитафий древних:

Там сень твоя, где легконогих призраков гульба да ведьмовские тени,

Под тусклою, холодною луной (как то молва народная нам сообщает) -

Во плоти тленной там свои мистические чары сотворяют:

И нету для тебя другого развлеченья, о мрачное ты древо привидений!

из «Могилы» Роберта Блэра

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Когда Мартин на прошлой неделе был проездом через Сингапур в Австралию, я взял его с собой в Ботанические сады. Такая уж у меня привычка – показывать Ботанические сады гостям из Англии; они чувствуют здесь себя как дома. Это просто те же наши сады Кью без стекла*.

Но в случае Мартина наш визит был весьма далёк от успеха. Сперва я принял его чудное поведение за боязнь змей. Когда же мы прокладывали путь по верхней оконечности озера, то он держался ближе к центру узкой тропы, беспокойно посматривая на громадные языки листвы, что окаймляла бордюры и ступеньки парка столь же деликатно, как то делал некогда Агаг**. Один раз он стушевался при виде свёрнутого, подобно питону, корня, что лежал поперёк тропы.

– Я был здесь сотню раз, – сказал я, – и ни разу не встречал здесь змей. Тут не опаснее, чем в Ирландии.

Мой компаньон собрался с духом и переступил через корневище, но я заметил, что его руки трясутся, а лицо приняло вид дешёвой статуэтки из мыльного камня – зеленоватая бледность, на которой черты казались размытыми и гротескно искажёнными.

Вы знаете это здоровенное баньяновое дерево, высящееся у деревянного мостика в дальнем углу озера – грот из бугрящихся корней и стволов толщиной с питона, состоящих из волокон, змеящихся вниз с ветвей подобно шевелюре Рапунцеля к самому основанию гиганта, погружённого в почву? Так вот, ничто не могло заставить Мартина пройти мимо этого дерева. Он застыл на краю озера и выглядел нездорово. Мы, в конце концов, возобновили наш путь в обратном направлении.

Если бы только я не додумался тащить его в эту террасную пергойлу, вечер мог бы закончиться в менее неприятной манере для нас обоих – но в то же время мне бы не удалось заполучить весьма странную историю.

Мы поднимались вверх по ступеням под аркой ползучих вьюнов, когда я вдруг услышал исходящий от Мартина вопль. “Милостивый боже!” – выкрикнул он. – “Только не говори мне, что здесь в Малайзии растут тисы.” Он как раз глядел на дерево, стоящее по левую руку от нас в нескольких ярдах на террасе – дерево, которое, в самом деле, имело некоторые схожести с тисом.

– Я думаю, что это синтада***, – сказал я. – Несомненно, сходство есть…

Затем я заметил выражение лица Мартина. Он в ужасе уставился на этот экземпляр синтада, и ещё он шатался на краю ступеней, словно бы собирался упасть в обморок. Я схватил его за руку, помог ему преодолеть последний пролёт и запихнул его в автомобиль. Он был бледен и в полуотключке, как зомби, и я уже всерьёз испугался, что у него мог случиться сердечный удар.

К тому времени, когда мы добрались до дома, он более-менее восстановился; однако зубы его стучали, подобно льдышкам, по краю хайбола, пока он пил двойное виски, что я нацедил ему.

– Мне очень жаль, – сказал он наконец. – Я вёл себя как ужасный осёл только что. Больше ни шагу в это чёртово место. Но откуда же мне было знать… Видишь, хотя это и случилось много лет тому назад, я всё же думаю, что до сих пор не превозмог себя. Возможно, я никогда не смогу это преодолеть.

– Не рассказывай мне тогда, если это вновь расстроит тебя, – сказал я с отвратительным лицемерием – ведь я любопытен по природе, и нет ничего более безрадостного для меня, чем неразрешённые тайны.

Мартин хранил молчание некоторое время, и я уже решил, что он собирается поймать меня на слове. Я налил ему напиток покрепче.

– Говорят, что такие вещи иной раз лучше рассказать отцу-исповеднику, – сказал я. Внезапный вздох ветра вызвал шуршание листвы в саду, и Мартин содрогнулся и со скрипом развернул своё кресло по направлению к источнику звука.

– Ты не поверишь, – произнёс тогда он. – Никто не поверит. Иногда я пытаюсь одурачить сам себя, внушая, что это был лишь сон. Однако этот номер не прокатывает. Это не было сном, видишь ли.

Он вновь заколебался. Затем спросил:

– Тебе знаком Даркшир?

– Я останавливался как-то невдалеке от Думчестера. Приятное местечко.

– Если только ты любишь деревья… – сказал он, без какого-либо выражения, – там есть остатки робинского леса, и ещё эти громадные феодальные наделы, герцогства.

– Всё сейчас распродано. – сказал я.

– Я привык проводить каникулы в тех краях, когда ещё был ребёнком. – сказал Мартин. – Я был влюблён в те угодья. В деревья тоже. Но мне была незнакома западная часть леса вплоть до нескольких прошлых лет, когда меня отправили туда в командировку по работе. Тебе известна та местность в принципе?

– Смутно. Унылая и холмистая – там полным-полно известняковых пещер, и шахт по добыче свинца, и ручьёв, выплёскивающихся на валуны.

– Это место зла, – сказал он и опять провалился в молчание.

– Но там же всего ничего деревьев, Мартин, – решил я призвать его к дальнейшей беседе.

– О, лес уползает вверх в эти пеннинские долины. Холмы достаточно голые, но зато там есть эти тайные мерзотные лощины. Подобно Холлоувейлу, например.

– Никогда там не бывал.

– Можешь быть благодарен судьбе, что тебе не выпало шанса. Ныне она под несколькими миллионами галлонов воды. Меня отправили туда для собирания сведений по местности. Тебе же знакома группа тамошних крупных водохранилищ, что питают Шеффилд и несколько индустриальных городов Йоркшира? Что ж, мои заказчики как раз планировали расширение тарнторпского водохранилища, и Холлоувейл выглядел заманчивым местечком для соответствия всем требованиям. За исключением одного – там никто не жил. Ни души там не было на протяжении доброй сотни лет. Поэтому меня отослали туда для предварительного осмотра.

Для начала я прибыл в Баронсбридж – там есть отличный паб; но это всё же далековато от нужной мне долины, и в продолжении командировки я присматривался к каким-нибудь более подходящим местам.

В итоге нашёлся старый заброшенный фермерский коттедж с видом на западный конец Холлоувейла, и моя фирма дала добро на его аренду для меня. Мои первые отчёты убедили их, что план по освоению Холлоувейла был вполне осуществим, и было решено, что я должен остаться и поохотиться на коряги, особенно в период зимы. Снег и зимние дожди могут опрокинуть даже самые лучшие бумажные калькуляции, насколько это касалось моей работы землемера.

Так вот, коттедж был той ещё корягой: мечта для молодожёнов, но сущая тоска для холостяка. Дорога от него вилась вдоль соседнего холма и затем внезапно ныряла вниз в сторону Баронсбриджа на другой стороне. Этим путём я любил ходить, особенно в вечерних сумерках. Была ещё другая дорога, которая вела прямо в Холлоувейл – через леса – но меня она не особо заботила. Она была тёмной и мрачной, и пройдя около четверти мили от коттеджа, ты оказывался у остова церквушки и ещё неких дереликтовых сооружений, и это всё, что осталось от старой деревни Холлоувейл. Я не явл… я не был никоим образом впечатлительным человеком, но там витала атмосфера своего рода заброшенного осознания, и я избегал того пути, если только мог.

Подрывные работы были начаты в восточном конце долины, и армия лесорубов принялась бодро валить плантации елей и сикамор, под суровым взглядом старика Уайка, который продал нам долину, но оставил себе процент с лесоматериала. Моя работа, с учётом приходящей зимы, состояла в проверке и пересмотре моих прежних подсчётов, и сюда же входила здоровая доля полевых работ: хождение по извилистым траншеям, измерение глубины грунтовых вод, тестирование альтернативных направлений ручьёв с применением флуоресцентного порошка, и так далее. Часто я не возвращался до самой ночи, и иной раз находил пригодным путь через лес и мимо старой деревни Холлоувейл. Тем не менее, я никогда не наслаждался прогулкой. Еловые чащобы заканчивались раньше, чем ты доходил до деревни – но там, среди руин, был знатный подлесок… и… и разные кустарники по дороге, ежевика, полагаю, которые хватали за колени и затрудняли ходьбу. Разрушенная церковная башня делала… она издавала звуки в лунном свете… Совы, надо думать… Потом, около сотни ярдов дальше по дороге, там было своего рода… пустырь… безобразного вида… что-то вроде перекрёстка исчезнувших дорог, если ты понимаешь, о чём я. И оттуда тракт забирал вверх весьма круто в сторону моего коттеджа, располагавшегося под гребнем холма. Именно того самого места я избегал в дневное время и едва ли мог заставить себя пройти мимо ночью. Видишь ли, там росло… тисовое дерево.

Опять этот взгляд мыльного камня. Я налил моему другу ещё один хайбол.

– Тисовое дерево, – повторил он. – кряжистое, чёрное как плюмаж катафалка, и в зимнее время покрытое сверху донизу сыпью кроваво-красных ягод. Возможно, его обкорнал садовник-топиарист столетие тому назад – однако, какую бы форму оно не имело раньше, она пропала. Форма этого тиса внушала мысль о какой-то крылатой твари; да, о сове или летучей мыши, некой летающей ночной штуке с рваными крыльями и бесформенным, распухшим туловищем. Я думаю, оно могло отмечать границу старого погоста – но это должен был быть очень обширный погост, и для его заполнения потребовалась бы не одна тысяча лет для такой деревушки, как Холлоувейл. Возможно и то, что это дерево принадлежало саду давно исчезнувшего дома, – но кто бы ни жил в том доме, они должны были быть дьявольски извращёнными существами, вот что я чувствовал.

Я спросил старого Уайка однажды о том месте, и его ответ не был ободряющим.

“Когда вы захотели приобрести коттедж, я же сказал вам, что вы были бы более счастливы там внизу, в Баронсбридже,” – вот что он сказал. – “И не говорите потом, что я вас не предупреждал. Что вы там слышали, молодой человек? О чём-то, что летает по ночам, знаю. Это всё бабкины сказки, но я не буду отрицать, что здесь, наверху, довольно-таки одиноко.”

Я, однако, ничего такого про коттедж не слыхал, а из старого Уайка невозможно было вытянуть и лишнего слова. Но после его ухода я задумался над его фразой о чём-то, что летает в ночи. Во время осенних бурь я часто воображал себе, будто слышу звук хлопающих крыльев, какое-то хлопанье внизу в лощине, как если бы некая гигантская тварь устраивалась там на насест. Я списывал всё на ветер, выкидывающий фортели на лесоповалах у подножья долины. Одной крайне ветреной ночью хлопанье раздавалось прямо за стенами коттеджа, и меня разбудили стучащие и скользящие звуки во входную дверь и царапанье по ставням.

Одним поздним ноябрьским деньком я отправился по работе в пещеру на северный гребень лощины с намерением проверить, насколько понадобится усилить дно бассейна, если воды планируемого водохранилища достигнут определённого уровня. Я взял с собой рюкзак с провизией; однако работа заняла больше времени, чем ожидалось, и зимнее солнце уже сплющивалось, подобно громадной красной пиявке, среди вершин холмов, раскинувшихся позади моего отдалённого коттеджа, когда я возвращался обратно. Скорейший путь пролегал через лощину, хотя вернуться до наступления ночи в дом я и не надеялся.

Поначалу всё было хорошо. Вскоре я достиг бульдозера, его силуэт вырастал из мрака, напоминая допотопное чудище. Он отмечал границу дневной выработки лесорубов. Один из рабочих – маленький сероволосый тип по имени Уиттейкер из Шеффилда – пожелал мне доброй ночи; сам он, по всей видимости, в этот час занимался расстановкой кроличьих силков, что можно было понять по торчащей из его карманов проволоке. Он запихнул что-то в свой жилет и, судя по всему, вознамерился поправлять свою красную шейную бандану, когда я проходил мимо него. Я решил, что, должно быть, выбрал неверный путь через крутую вырубку, оставшуюся позади, ибо, когда добрался до первого разрушенного здания Холлоувейла, на небе уже красовалась яркая заиндевелая луна, делавшая зияющие оконные рамы домов и лепрозную хохлатую церковную башню неописуемо пугающими.

Кусты ежевики после того, как я поравнялся с церковью, стали особенно навязчивы, и одиножды, а то и дважды я растягивался во весь рост вдоль дороги. Когда я достиг открытого пустыря, ну, того самого перекрёстка, помнишь… что ж, тиса на нём не было. Я просто констатирую факт. Его попросту там не было. На его месте была здоровенная яма, вроде разрытой могилы, с рваными краями на месте корней – но ни следа самого дерева. Я сказал себе, что лесорубы, по ходу, выкорчевали его с помощью лебёдки – хотя никаких признаков подобных действий вокруг не было замечено, одна только осыпавшаяся яма в почве. Это было чудовищное дерево, и я должен был бы радоваться, что его не стало, если бы не эта дыра, которую оно оставило по себе, так как она была невыразимо отвратительнее, прямо-таки кромешный кавардак. Мне показалось, что я вижу что-то белёсое на дне ямы, и вот я уже сделал несколько шагов к краю, когда до моего слуха вновь донеслось это монструозное хлопанье в долине позади меня, и ещё будто тонкий, нечеловеческий, отдалённый крик. Я не стал долее прислушиваться, но сразу рванул с места в карьер и, задыхаясь, одолел последний оставшийся подъём до моего коттеджа.

Я тут же зажёг в камине ревущее пламя и стал жарить тосты с сыром над ним, а после ужина читал вплоть до одиннадцати часов. Не думаю, что меня очень уж затянул триллер, который я читал. Я напрягал слух, пытался уловить в тишине этот чудовищный хлопот крыльев. Один-два раза мне казалось, что я слышал его – но это могла быть просто упавшая ветка.

В ту ночь мой сон был тревожен. Около двух я проснулся из-за скрипов и сотрясений входной двери. Ветер, решил я; однако, стоило мне сесть в постели, и мне стало ясно, что это не мог быть ветер: ночь была вполне себе тиха.

Раздалось шуршащее хлопанье, как если бы циклопическое пернатое устраивалось на своём насесте: звук, который ты слышишь, когда проходишь птичник ночью, но гротескно преувеличенный. Я зажёг ночник на прикроватном столике и стал ждать. Слышны были знакомые шуршащие звуки; на этот раз их источник располагался вверху, на крыше. Затем я услышал, как что-то скользит по каминной трубе, и в следующий момент увидел нечто змеевидное, корчащееся в камине, что-то желтоватое, что поползло вдоль пола к моей постели. Оно на полпути замерло, разочарованно содрогаясь, пробуя удлинить себя ещё чуть-чуть, борясь за каждый дополнительный дюйм. Эта вещь была не чем иным, как древесным корнем – корнем, с налипшим на него землёй. Вся моя комната провоняла кладбищем. На мгновение кончик корня затрепетал, задрожал и будто поманил к себе; затем медленно стал уползать обратно, и я слышал, как он сворачивается внутри дымохода.

После этого я просто провалился в забытьё, как прогоревшая спичка.

На утро я решил поначалу, что это был сон – но ночник на столике за ночь выгорел, а на каминной решётке и на ковре рядом были кусочки земли.

Снаружи стоял жестокий мороз, а на серебристом снегу обнаружились странные следы, словно бы по дёрну проползли змеи. На моём крыльце были разбросаны алые ягоды – и ещё там лежала веточка. Я мог бы назвать её пером тиса.

С дальней оконечности лощины раздавались отзвуки лесоповала. В то утро мне хотелось человеческого общества как никогда, так что я избрал кратчайший путь. И на том перекрёстке уже не имелось никакой ямы; на её месте высился, как и всегда, тис, чёрный, таинственный и зловещий.

Я нашёл Уайка с группой работяг, окруживших бульдозер. Старик буквально рычал от ярости.

– Один из парней пропал. Уиттейкер, тот самый мастер по лебёдкам. Нельзя полагаться на этих шеффилдцев. Просто взял свой багор и был таков. Однако этим всё дело с местными слухами не закончилось. Другие рабочие тоже прислушиваются к историям. Хотели умывать руки часом ранее, значит-с.

Я сказал ему, что вполне солидарен с большинством, и подкинул идею, что им стоило бы начать утренную работу с тиса, стоящего близ устья лощины.

Люди стали шептаться меж собой, а Уайк только и сказал:

– Тисовое дерево, оно самое! Вязанка бабкиных быличек, хех.

– Кумушкины сказки или же нет, мистер Уайк, – ответил я, – но ставлю об заклад десять гиней, что вы не станете ночевать сегодня в коттедже вместе со мной.

Уайк любил гинеи, но тут он заколебался, как лист на ветру, и решил блефануть.

– Это всё чушь собачья. И мне не хотелось бы, чтобы вы беспокоили моих людей своими байками.

Но люди были на моей стороне.

– Отличная ставка, мистер Уайк. – крикнул кто-то.

– Десять гиней, – повторил я, – либо по рукам, либо нет. Если же придёте, то возьмите с собой один из этих ваших топоров. Я возьму один себе тоже, если позволите. А с тисом мы можем начать хоть завтра!

Когда Уайк пришёл ко мне в гости около четырёх пополудни, то захватил с собой топор и ещё священника. Это был мистер Виринг, пастор Баронсбриджа, седоволосый человек с вытянутым, интеллигентным лицом и приятными манерами.

– Пастор тоже интересуется этими баснями, так что я взял его с собой.

– Холлоувейл принято считать частью прихода Всех Святых Баронсбриджа, мистер Кейт. У меня дома имеется журнал, сохранившийся ещё от моего предшественника, м-ра Эндора. Тот отслужил пастором здесь порядка сорока лет и отошёл в мир иной в 1810-ом. Холлоувейл был заброшен в конце восемнадцатого столетия, и мистер Эндор описывает причину случившегося… что ж, он был пожилым человеком, и милосердно предположить, что его ум начал блуждать.

Я рассказал им, что видел и слышал в течение ночи. Виринг несколько раз бросал на меня колючие взгляды, а Уайк беспокойно бормотал:

– Он наслушался праздных сплетен, пастор, вот в чём вся соль. Покойный пастор, полагаю, несколько неразумно распространялся о… вещах, содержащихся в дневнике Эндора.

– Единственная сплетня, которую я слышал, пришла ко мне от Уайка, – ответил я на провокацию, – касаемо чего-то, что летает в ночи.

– Ладно, ладно. Ну-с, видно будет, как говорится.

И мы увидели. Тварь прилетела и захлопала над коттеджем сразу после полуночи. В этот раз оно применило новую тактику. Оно расшатало несколько черепиц, и через открывшуюся щель зазмеились похожие на гадюк корни, которые обвились вокруг лодыжки Уайка. Тот в страхе вскрикнул, в то время как Виринг и я стали молотить по щупальцам нашими топорами. Корни были ужасно тверды, и когда мы прорубили их, отделённые завитки стали извиваться подобно червям на полу. Тяжесть на крыше сместилась в сторону, и мы услышали, как нечто уносится обратно в лощину с унылым хлопаньем.

– Оно вернётся вновь, – хрипло гаркнул Уайк. – Оно вернётся, говорю вам, и расширит эту дыру в крыше.

– Тварь привязана к долине, – произнёс тогда пастор. – Эндор сказал, что оно держится в пределах долины. Оно приходило именно так, и люди пропадали из своих домов.

– Оно вернётся! – взвыл Уайк, – стоило ему найти путь внутрь, оно прилетит вновь!

– Мы можем подняться наверх гряды, – предположил я, – и перевалить через неё вниз, к Баронсбриджу.

– Оно набросится на нас прежде, чем мы хотя бы доползём до верха. Мы обречены.

– Я не согласен тупо ждать, пока оно вернётся, – ответствовал Виринг. – За пределами долины мы находимся в руках Господа. Здесь же… мы можем по крайней мере молиться.

– И затем мы сами набросимся на него. – заключил я.

Долина была очень тиха. Мы опустились на колени – держась как можно дальше от этих по-прежнему корчащихся обрубков на полу – пока мистер Виринг молился, чтобы мы могли быть избавлены от Сил Тьмы. Затем мы вышли наружу через заднюю дверь и стали карабкаться вверх по холму. Тварь учуяла нас и начала охоту. Мы слышали, как оно хлопает позади нас, и порой выхватывали из мрака силуэт наподобии огромной птицы с канатами вместо когтей, кружащей над верхушками деревьев или же неуклюже распластывающейся на склонах долины. Мы делали всё, чтобы скрыть своё продвижение, но деревья заметно поредели, когда мы приблизились к вершине гребня, и стоило нам предпринять последний отчаянный рывок, как оно заприметило нас. Я услышал свистящий шум, когда Тварь начала пикировать на нас, а Виринг издал вопль. Он споткнулся и упал, а позади него я уже мог различить гротескную тёмную массу, скользящую и движущуюся за ближайшим уступом.

Поначалу я решил, что мы его потеряли. Твари оставалось сделать ещё один выпад и… и тут до меня дошло. Оно не могло взлететь ещё выше: оно было поймано в клетку этой нечистой лощины; оно угнездилось на нижнем ярусе гряды и послало вверх свои длинные жёлтые щупальца из змеекорней на захват добычи.

– Вставай же! – закричал я. – Во имя всех святых, Виринг. Ещё несколько шагов и ты спасён.

Тем временем один корень уже затянулся вокруг его ноги, и на подходе через траву уже непристойно извивались более толстые его собратья.

– Используй свой топор, проповедник! – крикнул Уайк. – Твой топор!

Виринг наконец услышал нас: раздался глухой стук, злобный свист, и в следующее мгновение мы вытянули его в безопасное место.

Какое-то время мы все трое лежали на дороге через гряду, полностью вымотанные, прислушиваясь к шороху этих корневищ, вслепую шарящих в поисках ускользнувшей от них жертвы. Затем мы повернули наши спины к Холлоувейлу и начали крутой спуск на ту сторону к Баронсбриджу.

Когда мы добрались до дома приходского пастора, мистер Виринг передал мне увесистый томик ин-кварто, обёрнутый в зелёную марокканскую кожу, и я просидел всю ночь, разбирая паучий почерк старого Эндора в выцветшей туши сепийного оттенка, пока Уайк съёжился в кресле у огня с раскрытой на коленях Библией. Проблема, согласно записям Эндора, началась с момента, когда тис принёс первые ягоды. Была легенда, ходящае в его дни, что в начале семнадцатого столетия некую женщину родом из Холлоувейла повесили за ведьмовство и закопали на том самом перекрёстке с вбитым в сердце тисовым колом. На виселице она якобы поклялась, что вернётся вновь, на крыльях ночи, и изничтожит всю деревню. Последние слова, сказанные ею, прежде чем палач натянул петлю, были следующего содержания: “Когда первая капля крови окропит её перья, сова выйдет на охоту за мышами.”

Утром мы взяли несколько канистр керосина и одну-две палочки гремучего студня**** и двинулись к тому самому тисовому дереву, что стояло как ни в чём не бывало на окраине разрушенной деревни Холлоувейл, и мы спалили проклятую тварь к чертовой бабушке. Оно вскричало, когда рухнуло.

Среди его корней обнаружились вросшие в них некие объекты – черепа и кости, заржавленный меч, старый кремневый пистолет и золотая цепочка, а также несколько кроличьих ловушек и красный нашейный платок-бандана, практически целёхонькие. Но самой ужасной вещью был огроменный розовый слизень, завёрнутый в кокон из серых волос – раздувшееся, пульсирующее существо, напоминавшее женщину, отвратительно распухшую от водянки. Мы вылили керосин между корней и внутрь этой нечестивой ямы и подожгли. Огонь полыхал весь день – и мало чего там осталось от дерева или вещей… или Существа в его корнях…

Когда я последний раз видел Холлоувейл, то лощина выглядела как тускло мерцающее водное зеркало. Опять же, когда моя фирма предложила мне работу, связанную с бурением грунтовых скважин в пределах австралийской Пыльной Чаши*****, я тут же согласился. Ты можешь пройти мили, сказали мне тогда, и не встретить ни единого дерева.

Конец

----------------------------------------

ГЛОССАРИЙ

*Сады Кью — имеются в виду Королевские ботанические сады Кью, расположенные в юго-западной части Лондона между Ричмондом и Кью, исторический парковый ландшафт XVIII-XX вв; "без стекла" — автор имеет в виду, что большая часть парковых растений содержится в крытых стеклянных оранжереях.

*Агаг (/еɪɡæɡ/; иврит: אֲגַג'Ăḡāḡ, арабский: يأجوج) — северо-западное семитское имя или название, применяемое к библейскому царю. Было высказано предположение, что «Агаг» – династическое имя царей Амалека, подобно тому как “фарао” (pr aA – “большой дом”) использовалось как династическое имя для царей древних египтян.

В Торе выражение «выше Агага и его царство будет поднято» было произнесено Валаамом в Цифрах 24: 7 в его третьем пророческом произношении, чтобы описать царя Израиля, который был бы выше царя Амалика, Под этим понимается, что царь Израиля займет более высокое положение, чем сам Амалек, и будет обладать более широкими полномочиями. Писатель использует намек на буквальное значение слова «Агаг», что означает «высокий», чтобы передать, что царь Израиля будет «выше Высокого». Характерной чертой библейской поэзии является использование каламбуров.

** Научные названия: Nageia polystachia, Nageia thevetiaefolia, Podocarpus thevetiaefolius; внешний вид синтады не очень схож с тисом, возможно, автор ошибся.

***Гремучий студень (гелигнит) — мощное бризантное взрывчатое вещество класса динамитов. Получается при растворении в нитроглицерине нитроцеллюлозы в виде пироксилина или коллоидинового хлопка. Впервые получен Альфредом Нобелем в 1875 году.

****Зона сильной ветровой эрозии и пыльных смерчей на австралийском континенте (а также на американском и евразийском: в Китае, Монголии и Северной Африке), особенная активность – 1895-1945 гг. См. Ткж. https://thewalrus.ca/the-chinese-dust-bowl/

-----------------------------------------------

НАУЧНОЕ ПРИМЕЧАНИЕ

===========================

Taxus baccata (европейский тис) — хорошо известное ядовитое растение. Употребление относительно небольшого количества листьев может быть смертельным для домашнего скота и людей. Токсичность тисовых листьев обусловлена ​​присутствием алкалоидов, известных как таксины, из которых таксин В считается как один из наиболее ядовитых. Известно, что таксины также присутствует в коре и семенах тиса, но отсутствуют в мясистых красных ариллах.

Возникновение таксинов в листьях, семенах и коре тиса часто обобщается в книгах и в интернете, поскольку «все части» тиса ядовиты, за исключением ариллов. Это создало путаницу в том, опасна ли древесина тиса.

Те, кто ищет доказательства токсичности древесины тиса, несомненно, найдут ссылку на наблюдения римского натуралиста и философа Плиния Старшего, который в своей «Естественной истории» (77-79 г. н.э.) отметил, что «даже фляги для путешественников, сделанные из дерева в Галлии, как известно, вызывали смерть». Однако в современной научной литературе доказательство того, что древесина тиса вызывает проблемы со здоровьем, ограничена несколькими случаями раздражения или дерматита.

Когда химики в Кью изучали научную литературу по химии древесины тиса, они обнаружили, что сообщения о таксинах, особенно таксине В, находимого в сердцевине тиса, также были двусмысленными. Заявления не подтверждались ссылкой на оригинальные исследования, демонстрирующие наличие таксинов, хотя были проведены некоторые общие и неспецифические тесты на алкалоиды.

В Kew ранее был разработан чувствительный метод обнаружения таксина B для помощи в исследованиях по отравлению скота. Способ включал изготовление экстракта испытуемого материала в метаноле и его анализ с помощью жидкостной хроматографии-масс-спектрометрии (LC-MS), метод, который способен обнаруживать следовые количества конкретного соединения в химически сложном растворе. Когда химики Кью применили этот метод к тису сердечника, они не смогли обнаружить таксин B.

В листьях тиса, как сообщается, имеются многочисленные алкалоиды в дополнение к таксину В, а основной таксин в коре отличается от такового в листьях. Ещё больше таксинов было обнаружено у других видов Taxus. Таким образом, чтобы расширить поиск таксинов, химики Кью разработали метод LC-MS для обнаружения таксин-алкалоидов в целом, а не только таксина B.

Недавно этот метод был опубликован в Journal of Chromatography B и дополняет специфичный метод для выявления таксина B при исследовании инцидентов, связанных с отравлением крупных рогатых животных листьями тиса. Когда новый метод был применен к тисовой сердцевине, то он обнаружил массив алкалоидов (включая основной алкалоид в коре), хотя концентрация алкалоидов была низкой по сравнению с листьями или корой.

Токсичность таксин-алкалоидов, обнаруженная в тисовой сердцевине, неизвестна. Тем не менее, поскольку химики Кью легко обнаруживали загрязнение в вине, в которое было помещено тисовое дерево, было бы разумно предостеречь от наблюдения Плиния и не пить вино из тисовой посуды.

Статья д-ра Джеффри Кейта (исследователь-фитохимик, RBG Kew)

НЕНАУЧНОЕ ПРИМЕЧАНИЕ

=============================

Одним из трех магических деревьев Ирландии был тис, известный под названием «Древо Росса». Ирландские оллавы почитали тис больше всех остальных деревьев. В сказании о Туатха де Данаан — богоподобной волшебной расе древних ирландцев — последней великой королевой-воительницей была Банба, сестра Фодл и Эйре. Банба была убита и обожествлена как одна из ипостасей Белой Богини, а именно той, что связана со смертью. Тис, как дерево жизни и смерти, был посвящен этой богине и именовался «Слава Банбы». Древние кельты давали тису и другие названия. Имя «Чары познания» говорит само за себя, а название «Королевское кольцо», как утверждают, имеет отношение к броши, символизировавшей смену циклов существования. Брошь носили правители кельтов, чтобы та постоянно напоминала им о неизбежности смерти и последующем возрождении. Тис был символом смены этих циклов. Смерть открывала путь к возрождению и вечному существованию души. Друиды считали, что тис способен преодолевать границы времени.

В ритуалах друидов тис олицетворял собой высокую степень жречества, именовавшуюся Оват (Ovate). Для посвящения в Оват претендент должен был пройти через символическую смерть, чтобы возродиться обладателем новых познаний, не имеющих границ и находящихся за пределами времени. Таким образом, тис становился средством прямой связи с предками и царством духа, где обитают ангелы и заступники, способные оказать помощь каждому из нас — если мы распахнем свои души, дабы принять ее.

С помощью тисовых жезлов маги предсказывали будущее, а на тисовых брусках для длительной сохранности вырезали огамические записи. После соответствующей выдержки и полировки древесина тиса может храниться тысячелетиями, и считалось, что заключенная в записи магия будет действовать до тех пор, пока существует запись. По древним верованиям, особой силой обладали жезлы и посохи, сделанные из тиса, поскольку благодаря своей долговечности они передавали магическую силу духа дерева, могущество богов и волю своего владельца. Во всем мире получили распространение легенды, в которых прикосновение тисового жезла или удар посоха может привести к грандиозным изменениям — как добрым, так и злым. Окружающий тис мистический ореол еще больше усиливал веру в его магическую силу. А становлению предрассудков помогали присущий всем людям страх смерти и использование тиса как оружия и смертельного яда.

Тис, как говорят, охраняет врата между этой жизнью и жизнью будущей, а также защищает нас от злых духов Иномирья. С древних времен тис как священное Древо бессмертия ассоциируется с местами захоронения, где он защищает и очищает мертвых. В Бретани верят, что кладбищенские тисы соединяются корнями со ртом каждого из покоящихся вокруг них тел. Древний обычай класть ветви тиса под саван умершего считался средством защиты бессмертной души покойника на пути в Подземное царство. В древних Греции и Риме тис был посвящен Гекате, культ которой распространялся вплоть до Шотландии. Зелье, булькающее в знаменитом котле ведьм из шекспировского «Макбета», содержит «собранные во время лунного затмения» побеги тиса. Дядя Гамлета, чтобы умертвить короля, наливает ему в ухо ядовитый, «дважды смертельный тис».

Для христианской церкви тис стал деревом воскресения — символом Иисуса Христа, восстающего из гроба после распятия. Тис находится также под управлением планеты Сатурн, а поскольку он связан с луком и стрелами, он ассоциируется с зодиакальным созвездием Стрельца.

Во многих легендах тис выступает в виде символа несчастной любви, когда возлюбленных соединяет только смерть. Примером служит сказание об ирландской даме Изольде, выданной замуж за короля Корнуолла Марка. Своего супруга Изольда не любила, и ее мать приготовила любовный напиток, чтобы приворожить дочь к мужу. Однако вместо Марка напиток выпил его племянник Тристан. Тристан и Изольда страстно полюбили друг друга, и после многих расставаний и перипетий судьбы они умерли, слившись в объятиях. Согласно легенде, Тристана и Изольду похоронили в Корнуолле, в замке Тинтагель чуть выше пещеры Мерлина. Через год над каждой из могил выросло по тису. Три раза король Марк вырубал деревья, и трижды они появлялись снова В конце концов Марк отказался от такого мщения и позволил деревьями расти. Прошло время, и их ветви сомкнулись и переплелись так, что разъединить их стало невозможно.

Источник: ПульсИНФО http://netpulse.ru/info/879.html