Джозеф Пейн Бреннан / Joseph Payne Brennan

Солнечное наваждение / Apparition in the Sun

из авторского сборника рассказов

The Casebook of Lucius Leffing (1972)

Перевод на русский: И. Бузлов (2022)

...Одним дождливым июльским вечером, когда у меня не было никаких особенных планов для досуга или работы, я получил пригласительный звонок от моего нового друга, Луция Леффинга, исследователя психических феноменов.

— Не могу сказать, что этот случай ожидается быть особенно захватывающим, — раздался его голос через телефонный провод, — однако у него имеются необычные аспекты. Я намерен заняться им завтра. Если ты вдруг надумаешь присоединиться, то можешь заскочить ко мне сегодня вечером, и я поделюсь с тобой немногими известными мне фактами относительно этого дела.

Я немедля согласился. Леффинг жил менее, чем в миле от меня, кроме того, мне нравится гулять под дождём. Надев непромокаемый плащ и шляпу, я вышел наружу, навстречу освежающему летнему ливню.

Очень скоро я уже был у двери дома под номером 7, Отэмн-стрит. Леффинг встретил меня сердечным рукопожатием и пригласил меня в свою причудливую викторианскую гостиную. Антикварная мебель оттенка тёмно-красного дерева [англ. mahogany] была мягко освещена газовыми светильниками, мерцавшими вдоль стен. Я будто бы вернулся обратно в девяностые. Я погрузился в исключительно удобное кресло Морриса. Вскоре хозяин сей гостиной вернулся с двумя гранёными хрустальными бокалами, наполненными холодной сарсапарелой.*

— Это странная история, — начал он, усаживаясь в другое кресло, стоящее на другом конце комнаты. – Миссис Вулмор с Проспект-стрит просит моей помощи. Она ныне хозяйка особняка с историей длиною в сотню, а может быть, и более лет. Можешь называть его усадьбой. Дом примечателен архитектурным элементом — укороченной башенкой, которая поднимается над общим уровнем здания. В башенке этой имеется превосходная небольшая комната, которую м-с Вулмор использует в качестве гостевой. Она весьма обеспечена и часто принимает у себя гостей.

Он прихлебнул сарсапарелы и продолжил.

— Что ж, если начистоту, эта комната в башне, по-видимому, одержима призраком. Один гость открыто жаловался на это, и как минимум двое других покинули её под какими-то предлогами.

— Звучит интригующе, — заметил я. – Ты планируешь провести ночь в этой комнате в башне?                   

Леффинг отрицательно покачал головой.

— Никоим образом. Манифестации, судя по всему, происходят в послеполуденное время, когда солнце проникает в окно башенной комнаты.

Я решил, что Леффинг дурачит меня, и так ему и сказал, однако он отверг мои домыслы.

— Таковы обстоятельства, Бреннан. Я пока что не способен объяснить их. Но завтра мы отправимся туда и увидим всё сами.

В продолжении следующего часа или около того мы беседовали о книгах, а затем я покинул его. Я вновь был у Леффинга на следующий день рано утром.

Пока мы ожидали такси, Леффинг высказался по поводу ясного солнечного света, заполнявшего его комнаты.

— Погожий денёк. Возможно, наш посетитель комнаты в башне соизволит явиться!

Такси взобралось на холм по направлению к Проспект-стрит, и уже через несколько минут мы катили по длинной частной аллее, обрамленной огромными старыми дубами и вязами, которые выдерживали натиски дождей и ветров, должно быть, уже две сотни лет. В конце подъездной аллеи светился массивный особняк, хорошо отремонтированный, однако имеющий меланхолическую ауру ушедшей эпохи.

Я почувствовал, будто возвращаюсь вспять во времени, и я знал, что Леффинг испытывает то же самое. Он с явным удовольствием созерцал окружение, а на его угловатом лице играла лёгкая улыбка.

Однако наше задумчивое настроение внезапно было нарушено появлением м-с Вулмор, ожидавшей нас и открывшей входную дверь. Женщина эта была ширококостная, имевшая скорее мужские, нежели женские, черты, и наделённая рокочущим голосом. Она воодушевлённо приветствовала моего друга.

— Столь хорошо видеть вас! – сказала она Леффингу. – Надеюсь, вы сможете избавить нас от этой ужасной штуки – чем бы она ни была!

Леффинг поклонился.

— Мы сделаем всё, что в наших силах, м-с Вулмор.

Он представил меня, и м-с Вулмор провела нас в гардеробную.

Леффинг отказался от напитков, сославшись на то, что наркотические средства могут затуманивать психическую восприимчивость человека. М-с Вулмор тут же погрузилась в свою историю о комнате в башне.

Недавняя гостья, а именно, молодая девушка по имени Сельма, намедни спустилась вниз совершенно бледная. Сначала она сказала, что приболела, однако, когда кто-то пошёл к телефону, чтобы вызвать врача, она призналась, что видела «нечто» в башенной комнате, которую выделили ей после её прибытия прошлой ночью. Она рассказала, что поднялась наверх, чтобы написать открытки, когда внезапно была до ужаса напугана безымянной формой, появившейся прямо внутри окна, на фоне яркого послеполуденного солнечного света. Она сказала, что существо имело некоторые признаки человека, однако, как ей показалось, имело больше общего с животными. Она использовала такие выражения, как «отвратительная деформированная обезьяна» и «чудовищная вытянутая жаба, стоящая на задних лапах». Сущность к тому же находилась в постоянном движении; по факту, она практически «танцевала». Девушка понимала, что перед ней какая-то разновидность привидения, так как она могла видеть солнечный свет, струящийся через фантом. Однако она была столь же напугана, как если бы перед ней было твёрдое тело, возможно, даже ещё больше.

Два других гостя, которым выделили комнату в башне, попросили поменять им её на другие. Один сказал в качестве извинения, что дело в высоте. Другой указал на то, что там нет пожарного выхода.

М-с Вулмор была весьма чуткой к просьбам своих гостей.

— В самом деле! Мы не потерпим такого в Оукхилл-хаус, мистер Леффинг! Когда что-либо тревожит моих гостей, ему должно исчезнуть! Вы положите конец этому?

Леффинг поднялся.

— Я попытаюсь, м-с Вулмор. Там, где имеют место психические манифестации, там не следует ничего обещать!

Физиономия м-с Вулмор выражала нетерпение. Я не сомневался, что она тайно верила в то, что хороший удар рабочим концом метлы способен изгнать любого обычного фантома прочь.      

Однако она провела нас вверх по устланной плотным ковром лестнице к башенной комнате без каких-либо дальнейших комментариев и пинком распахнула дверь.

— Вот она. – Она прошлась вдоль комнаты и развернулась к нам. – И ни одного призрака в пределах видимости!

Это была небольшая комната с высоким потолком, роскошно меблированная а-ля будуар. В маленьком алькове стояли письменный стол и кресло. Было здесь и одно большое окно, через которое только-только начинало светить послеполуденное солнце.

Леффинг бегло осматривался вокруг, однако я ощущал, что он схватывает каждую деталь.

— Спасибо вам, м-с Вулмор. С вашего позволения, мы проведём час-другой в этой комнате. Также хочу попросить, чтобы нас никто не беспокоил в это время.

М-с Вулмор энергично кивнула.

— Оставайтесь сколько душе угодно. И я прослежу, чтобы никто вас не беспокоил, по крайней мере никто из нас!

Сказав это, она удалилась. Леффинг улыбнулся.

— Матриарх старой школы, Бреннан!

Подойдя к окну, он раздвинул в стороны гофрированные занавеси и стал изучать внутренние края оконной рамы. Он казался поглощён этим занятием, хотя я и не видел чего-либо стоящего внимания. Окно было слегка экранировано и выглядело совершенно обычно, за исключением того, что оно едва заметно изгибалось.

Наконец Леффинг отвернулся от окна и уселся в одно из кресел.

— Что ж, будем ждать, пока солнечный свет не начнёт более интенсивно просачиваться в комнату. Между тем, я думаю, что нам следует по возможности свести общение к минимуму.

Я уселся в хрупкое с виду, покрытое сатином кресло будуара, которое, однако, оказалось на удивление удобным, и стал ждать.

Если бы наше бдение происходило ночью, я ощущал бы настороженность; в нынешней же ситуации я просто чувствовал себя немного глуповато. Было непостижимо для меня вообразить фантом, материализующийся в подобной светлой, невинной обстановке, в которую только-только заглядывало послеобеденное солнце.

Леффинг сидел без движения и был весь внимание, как если бы он созерцал самое захватывающее театральное представление, когда-либо исполнявшееся.

Я дивился его терпению и пристальному вниманию, однако, когда солнце начало припекать, меня стала одолевать дремота. Более одного раза я замечал, как моя голова клонится вниз, и я тут же приводил себя в чувство, кидая быстрый взгляд на Леффинга, пытаясь понять, заметил он это или нет.

Если и заметил, то он не подавал виду.

Прошёл час, и я уже был готов намекнуть, что нам пора закругляться, когда увидел, что Леффинг вперился в окно вопросительным взглядом. Этот факт мгновенно перевёл мои глаза в ту же сторону.

Поначалу я не увидел ничего, помимо солнечного сияния, льющегося через открытые занавески. Однако, пока я вглядывался туда, внутри прямоугольника солнечного света начало сгущаться нечто.

Извивающаяся сероватая монструозность постепенно обретала свою форму. Она пребывала в постоянном движении – подпрыгивала, вращалась, выкидывала коленца. Сущность имела некоторое сходство с искажённым человеческим обликом, однако у неё были конечности там, где их быть не должно, а её плоская рыбообразная голова, кажется, вырастала прямо из туловища. Конечности твари – ноги или руки, было невозможно сказать с уверенностью – были покрыты волосами и тонкие, как у паука. Это была кошмарная форма, своего рода жертва аборта. Такие обычно лицезрят одни только врачи в родильных палатах, прежде чем эти несчастные уродцы не испустят свои последние вздохи по истечение отведённых им нескольких секунд или минут жизни.

Даже в статике это было достаточно пугающее зрелище, однако исступлённое и непрекращающееся движение этой сущности наполнило меня чувством отвращения. Я ощущал, что не выдержу находиться в комнате вместе с этой тварью хотя бы одну лишнюю минуту.

      Леффинг же наклонился в своём кресле вперёд, его глаза сузились, каждый орган восприятия, казалось, напрягся в нём до высочайшей степени экзальтации. У меня промелькнула мысль, что он ощущает не меньшее отвращение, какое испытывал я сам, однако лицо его оставалось подобно маске.

А серая, уродливая паучья тварь по-прежнему танцевала и кружилась в солнечном свете; покрытые плёнкой, выпяченные глаза сущности были пусты и бездвижны.

Внезапно Леффинг поднялся, проворно обогнул танцующую мерзость, подошёл к окну и сдвинул занавеси обратно.

Практически сразу отвратительная форма начала тускнеть. Она будто сжималась сама в себя, сморщивалась, и внезапно её не стало.

Когда Леффинг вновь раздвинул портьеры, то не было ничего зримого в прямоугольнике солнечного света, за исключением нескольких крупиц плавающей в воздухе пыли.

Он кивнул, как будто самому себе.

— Как я и думал, оно приходит, чтобы встретить солнце.

Он на какой-то момент застыл, что-то обдумывая, затем посмотрел вокруг и на меня.

— Я думаю, что нет смысла оставаться здесь дольше. Мы спустимся вниз к м-с Вулмор.

Мы нашли м-с Вулмор в гостиной. Она лежала рядом со своим журналом.

— Есть успехи?

Леффинг склонил голову.

— Мы видели… материализацию. Однако, на данный момент её происхождение и та причина, что побуждает её к проявлению, не вполне ясны для меня. Мне требуется больше времени, прежде чем я получу полное объяснение. Покамест же я бы рекомендовал, чтобы комната в башне оставалась незанятой.

Было очевидно для меня, что м-с Вулмор была разочарована тем, что Леффинг не смог незамедлительно прояснить тайну, однако она согласилась продолжить взаимодействие при любом возможном исходе, и сердечно пожелала нам обоим доброго дня.

На обратном пути в такси к Отэмн-стрит Леффинг будто бы затерялся в своих мыслях, однако он всё же задал мне один вопрос.   

— Ощутил ли ты какое-либо присутствие зла, когда сущность находилась в комнате?

Сперва я был готов ответить утвердительно, однако перепроверил свои ощущения и в конце концов признался, что, хотя я и испытывал ощущение невыносимого отвращения, на самом деле я не чувствовал присутствия какого-либо зла.

Леффинг, по-видимому, удовлетворился моим ответом и вновь погрузился в многозначительное молчание.

После того, как Леффинг пообещал дать мне знать, если и когда у него будет дальнейший прогресс в расследовании этого случая, я оставил его у дома под номером 7, Отэмн-стрит, и отправился домой.

Прошло около двух недель прежде, чем я получил весточку от него. Луций позвонил мне одним августовским вечером. По его словам, ему удалось разрешить тайну материализации в Оукхилл-хаус, и не буду ли я столь любезен заглянуть к нему и услышать объяснение?

Уже через пару минут я был на улице, и вскоре уже обнаружил себя уютно устроившимся в залитой газовым светом прихожей Леффинга.     

— Дальнейшие расспросы м-с Вуллмор, — начал он без лишних церемоний, — открыли тот факт, что вплоть до недавних месяцев комната в башне использовалась лишь в качестве чулана для хранения вещей. Она была переоборудована в гостевую комнату для леди только в прошлом декабре. Это, по моим ощущениям, объясняло, почему сообщения о манифестациях в ней стали поступать лишь в последнее время.

Он выдержал паузу, сложив вместе кончики пальцев.

— Ты можешь помнить, Бреннан, что я произвёл осмотр оконной рамы в той комнате весьма тщательным образом. Я заметил в частности ряд круговых отметин, расположенных на равном расстоянии друг от друга, идущий вдоль краёв рамы. Они были замазаны краской, но видны по-прежнему. Они смутили меня лишь на мгновение. Я тут же смекнул, что некогда оконный проём в башне был наглухо зарешёчен.

Прутья были спилены вместе с крепежами, и следы от них до сих пор различимы.       

М-с Вулмор даже не замечала их и не дала никакого объяснения об их происхождении.

Далее я стал копаться в прошлой истории поместья. М-с Вулмор владела им примерно четыре года. Ранее он был собственностью Хирама Каллестона, зажиточного банкира, который жил в особняке вместе с сестрой. М-р Каллестон владел домом порядком тридцати лет. Я не нашёл ничего в истории Каллестона, чтобы объяснить материализацию в башенной комнате. Я узнал, что Каллестоны, подобно м-с Вулмор в начале её собственного владения этим особняком, пользовали комнату в башне по большей части для хранения вещей.

Таким образом, мы видим, что комната в башне фактически пустовала более тридцати лет. Возможно ли, спрашиваю я себя, чтобы монструозная тень возникала там все эти годы, невидимая никем, что она на самом деле предшествовала Каллестонам?

  Я произвёл дальнейшие исследования в записях о владении этим домом. Прежде Каллестонов Оукхилл-хаус принадлежал Фаррингтонам, влиятельной семье, контролировавшей один из некогда процветавших концернов по производству повозок Нью-Хэвена.

Леффинг нахмурился.

— Фаррингтоны, как удалось мне выяснить, были социально значимыми и весьма почтенными людьми. Ни одной стигмы от скандала, никаких тайн или странных слухов не относилось к ним. Было похоже на то, что я, фигурально выражаясь, бьюсь головой об лёд.

Однако я отказывался считать дело закрытым за недостатком улик. Переворачивая некоторые старые бумаги семьи Фаррингтон, хранящиеся в архиве местного исторического общества, мне посчастливилось наткнуться на записанную вручную платёжную книгу. Маленькая книженция содержала в себе имена, адреса и платежные реквизиты слуг, домашних, садовников и пр. семьи Фаррингтон. Я скопировал имена и адреса, после чего попробовал нащупать следы этих людей из числа бывшего наёмного персонала Фаррингтонов.

Выглядело это дело безнадёжным. Большинство из них умерло годы назад. Кое-кто просто испарился, не оставив ни записей, ни адресов. Поэтому ещё более невероятным выглядит тот факт, что самая последняя фамилия из этого списка принесла успех! Я не буду разглашать имя того джентльмена; он был записан в платёжной книге Фаррингтонов как «рабочий теплицы». Ныне он приближается к столетней дате и тихо себе живёт с замужней племянницей в пригороде.

Я вызвал такси и прибыл по адресу, чтобы повидаться с ним. Я нашёл старого работника скрюченным от артрита, отчасти слепым и немного глухим, однако пребывающим в ясном рассудке. Поначалу он отказывался говорить об этом, хотя и с должной готовностью признал, что некогда трудился у Фаррингтонов. В конце концов, после того, как мы с ним проболтали какое-то время на разные темы, он рассказал мне, что знает тайну комнаты в башне.

Он сказал мне, что последний Фаррингтон умер более двадцати лет назад, и что сам он не видит никакого вреда в том, что раскроет эту тайну.

— Во времена их величайшего успеха, — начал сказ старый трудяга, — одна из семьи Фаррингтонов произвела на свет аномального отпрыска, «чудище». Оно было столь безобразно деформировано, что доктора резонно предполагали, что существо задохнётся спустя несколько часов. Слепое, искажённое и чудовищное, оно, тем не менее, осталось жить. С домашней прислуги, большинство из коих были старожилами, взяли клятвы о неразглашении. Чужим же говорили, что существо было мертворожденным. Возможно, по причине боязни жестокого обращения с ним, или же по причине того, что риск общественного резонанса был для них важнее всего прочего, Фаррингтоны ни разу не пробовали отдать существо в специализированные учреждения. Его заперли в башенной комнате, и его нужды были удовлетворены.

По мере того, как чудище росло, оно начало ползать по комнате, и однажды его поймали на полпути вниз из окна. В оконную раму были незамедлительно вставлены прутья, вероятно, руками наёмных работников Фаррингтонов.

Существо прожило в башенной комнате более сорока лет. В полдень, когда небо сияло лазурью, солнце ударяло в окно комнаты в башне около часа. Согласно моему рассказчику, хотя чудище и было слепо от природы, оно, однако, стремилось к солнцу. Когда солнечный свет входил в башенную комнату, существо ощущало это. Подползши к окну, оно начинало танцевать и подпрыгивать, купаясь в лучах солнца, пока свет его не угасал. По мере старения существо стало большую часть времени лежать в одном и том же углу комнаты без движения, однако оно никогда не упускало момента выползти на солнечный свет и устроить пляски.

Старик сказал, что слуга, кормивший чудище, поведал ему о том, что даже в последний день своей жизни оно прыгало и выкидывало коленца около окна, когда в комнату проникло солнце.

Леффинг покачал головой.

— Странная и печальная история, Бреннан. Каким бы отвратным оно ни было, всё равно чувствуешь сочувствие к этому несчастному уродцу.

Я кивнул.

— Однако почему оно возвращается туда? Как и почему оно продолжает материализовываться спустя все эти годы?

Леффинг умолк на мгновение, как если бы тщательно подбирал слова.

— По моему мнению, ты практически выразил мысль, что существо даже не понимает, что оно мертво. Оно продолжает приходить потому, что его особенный тип сознания не способен полностью постичь, что его уже не стало. Оно родилось и прожило в полнейшей темноте. Смерть для его причудливого сознания была, возможно, лишь ещё более глубокой тьмой. Какой-то жалкий остаток его, некий лоскут нефизического бытия остаётся в той комнате. Когда солнце входит в окно, побудительная сила привычки, выработанной за сорок лет, призывает нашего бедного уродца вновь танцевать в лучах его. Это бездумное, лишённое разума побуждение, что наделяет несчастный астральный слепок достаточной силой, чтобы спроецировать его прежний физический облик. Это то самое, что мы видели.

Должен признать, что я не был полностью удовлетворён объяснением Леффинга, однако мне нечего было предложить самому.

Я поинтересовался, рассказал ли он всю историю целиком м-с Вулмор.

— Да, — ответил он, — и более того, советовал ей запереть ту комнату. Химерная тень, конечно же, может внезапно прекратить свои материализации, хотя может и продолжать их в течение ещё долгих лет. Я не могу этого спрогнозировать.

— Разве нет никакого способа изгнать призрака?

Леффинг пожал плечами.

— Экзорцизм здесь бессилен. Существо это не злое; я вообще сомневаюсь, есть ли у него осознание зла как такового, в нашем понимании. Оно, выражаясь технически, лишено разума. Экзорцизм тут будет совсем не к месту. Нет, чудище не одержимо.

Он встал, заметно усталый, как подумалось мне.

— Что ж, Бреннан, даже пусть и проблема для м-с Вулмор остаётся нерешённой, я считаю ещё одно своё дело закрытым. Разгадка этого случая заслуживает небольшого праздника. Составишь ли мне компанию в распитии одной-двух унций** хорошего бренди?

Я присоединился к нему, и никогда в моей жизни бренди не был столь вкусен.

ПРИМЕЧАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА

* Сарсапарель (непр.: сассапарилла) – род лиан или лазающих кустарников из семейства смилаксовые. Придаточные корни растений рода Смилакс содержат стероидные сапонины – олигозиды париллин и сарсапариллозид, производные сарсапогенина. Отвар корней применяется как мочегонное, противосоифилитическое средство, при ревматизме и подагре. Сарсапариловый корень был ввезён в Европу испанцами в 1536-45 гг. Сарсапарилль растёт на черноморском побережье Кавказа, в частности, в окрестностях города Сочи и в Абхазии. В Западной Грузии подваренные усики сассапарили используют для приготовления грузинской национальной закуски пхали из экалы (груз. назв. сассапарили). – Wики.

Очевидно, что Луций Леффинг предпочитает готовить из сарсапарели тонизирующий напиток, рецепт которого известен лишь ему.

** Жидкая унция (аббревиатура fl oz) (английская) имеет объём 28,4 мл. Составляет 1/20 английской пинты (0,56 литра) — Wики.

P. S. Возможно, что Бреннан в данном сюжете использовал мотив XIX аркана таро, а именно Sol, переиграв его достаточно гротескным образом — вместо двух детей-близнецов, танцующих под солнцем (традиционная иконография), в его версии 19-го аркана присутствует одно несчастное деформированное существо, обожающее принимать солнечные ванны.

05.09.2022  

Рецензия на Observer

Элиас Эрдлунг

***************************

...Автор статьи не так давно случайным образом наткнулся в торрент-раздачах (respect to Xatab-repack) на интереснейший киберпанковый квест “Наблюдатель” / “Observer”, вышедший ещё в 2017 году (вот ведь слоупок, такое пропустить!), от польской студии Bloober Team (Краков), также известной играми “Layers of Fear” 1 & 2. В отличие от последних, которые представляют собой классические психологические триллеры от первого лица в стандартном сеттинге “викторианского дома с привидениями, отягчённого плохой кармой главного героя”, “Observer” – это нечто особенное, неонуар-киберпанк-хоррор-детектив, сплав Уильяма Гибсона с Клайвом Баркером и Филиппом Диком. Игра вышла шикарная, атмосфера продумана и реализована на 10+, поэтому грех не черкануть реценз.

Что порадовало с первых минут игры – в главной роли Наблюдателя, или кибердетектива с расширенным функционалом, засветился сам покойный Рутгер Улсен Хауэр (1944-2019), вернее, его оцифрованный виртуальный двойник с авторской озвучкой на инглише. Рутгер Хауэр, кстати говоря, исполнял роль командира репликантов Роя Батти в классическом киберпанковом нуаре “Бегущий по Лезвию” по мотивам Филиппа Дика. В Observer'е его героя зовут Дэниел Лазарский, он – техномодифицированный коп из будущего. Лазарский служит в спецотделе Наблюдателей Кракова, аугментированных сыщиков, занимающихся киберпреступностью и способных внедряться в сознания чипированных граждан (даже мёртвых) через головные биопорты для выяснения подробностей того или иного дела. Сюжет начинается с того, что Лазарский прибывает на своём смарткаре в спальный район для маргиналов и нарколыг класса C по личному делу: с ним связался его блудный сын, этичный хакер Адам. Теперь вкратце о синопсисе.

Синопсис: на дворе 2084-ый, Восточная Европа, Польша, Краков, период “ренессанса” после т.н. нанофагии, сопровождавшейся Третьей мировой войной. Нанофагия — разновидность цифровой чумы, вызванная мутацией программного кода наноботов в модифицированных человеческих организмах. Данная мутация программного кода привела к появлению убийственного алгоритма AA Glitch, посредством которого бывшие нанослуги киборгизированных людей с разного рода полезными имплантами превратились в их злейших врагов и начали планомерно пожирать своих хозяев; своего рода цифровой гибрид аналогового рака и/или ВИЧ. Нанофагия имеет один уникальный аспект – она поддаётся одновременно биологическому и цифровому лечению. На ранних стадиях нанофагия передавалась через беспроводные сети, на поздних стала полностью физиологической. Внедрённые в биоорганизмы микроботы множатся на миллионы себе подобных, и если возникает малейшая ошибка в коде, этот баг репродуцируются ботами в геометрической прогрессии. Единственный способ выявить нанофагию на ранней стадии – сделать полное биометрическое сканирование, однако, это не доступно большинству населения районов класса С, в силу их бедности, многочисленности и обилию дешёвых китайских дефектных имплантов. Заражение нанофагией чаще всего выявляется на поздней стадии, когда на теле пациента появляются ранки в виде пунктурных сеток, обычно на местах вживления кибернетических гаджетов. Далее следуют: жестокие боли, лихорадка, делириум, неконтролируемая агрессия, необратимые мутации и летальный исход, когда легионы взбесившихся наноботов добираются до жизненно важных органов. Ко всему прочему, на поздних стадиях вирус нанофагии распространяется через открытые ранки тактильным и воздушно-капельным путями. Основное буйство нанофагии разразилось в 2047 году, когда погибло несколько миллионов людей по всей планете. В этот страшный период медико-айтишной мегакорпорацией “Хирон Inc.” были сформированы спецотряды “чистильщиков”, получившие недобрую славу. После Великой чумы 2047 года нанофагия всегда встречалась с крайней тревогой со стороны общественности, и неудивительно, учитывая, что средний процент кибернетически дополненных граждан не спускался ниже 86% за последние сорок лет. Особенно это верно для районов класса C, где при любом упоминании о нанофагии народ бунтует, так как люди достаточно наслышаны о карантинных методах “чистильщиков”, скорее, занимающихся исследованиями заражённых вирусом, чем их лечением. Лечение же может подразумевать под собой радикальную ампутацию аугментированных частей и органов тела, что совсем не айс в принципе, а то и вообще летальный исход. Блочные спальные многоэтажки класса C при малейшем намёке на нанофагию берутся под карантин и полностью отрезаются от внешнего мира, включая wi-fi связь.

Да, и после Великой чумы была основана Пятая Польская Республика, в которой и были санкционированы такие блюстители порядка, как Наблюдатели, киберсыщики, имеющие полное право хакнуть твой мозг и всё его содержимое для сбора информации.

Такие вот весёлые дела. Далее немного поспойлерим по сюжету.

Итак, наш киберсыщик Даниэл Лазарский (почти что Порфирий Петрович из “Ай-фака” Пелевина, только что не литературный алгоритм) с лицом и голосом Рутгера Хауэра прибывает на место действия в невзрачный многоэтажный хостел для маргиналов на задворках мегаполиса Кракова. Вид от первого лица, картинка очень приличная и мультидетальная, при движении мышью вниз виден стильный костюм, руки и ноги главгероя. Периодически всю зримую реальность Обсервера начинает нешуточно глитчить (на экране возникают разного рода компрессионные помехи/искажения текстур объектов), и бодрый цифровой женский голос сообщает Лазарскому о низком уровне синхразина (очевидно, антидот либо допинг, позволяющий киберкопам успешно бороться с штаммами вредоносного кода в их крови), который можно пополнить нажатием средней кнопки мыши. По этой команде наш детектив вытягивает свою правую аугментированную руку вперёд, сгибает её в локте, и на экран выводится глючная информационная панель героя, своего рода паспорт, с фотографией и кратким ID Лазарского, ходом расследования, потоком бегущих по консоли скриптов (непременный атрибут классического киберпанка) и клавишей-иконкой для ввода очередной дозы синхразина. Нажатие на иконку – и наш детектив получают свою ежечасную дозу синей капсулы синхразина, которая выводится откуда-то из запястья прямо в его проводные вены; Лазарский сопровождает это дело возгласом то ли облегчения, то ли прихода.

Поговорив со своей напарницей либо шефом через видеосвязь в смарткаре и бахнувшись синхразином, Лазарский получает неожиданный звонок от своего потерянного сына Адама, который ему удаётся отследить по Caller-ID. Поиски приводят его в злачный квартал класса C, в лучших традициях “Бегущего по лезвию”. На улице постоянно льёт дождь, вдали за заборами и стенами видны хайтековые небоскрёбы, окна и подъезды пестрят неоновыми надписями и голографической пост-модерновой рекламой. Лазарский заходит в дом и первым делом встречает робота Руди и его хозяина, консьержа Януша Юрковского, ветерана Третьей мировой, наполовину киборгизированного и слегка тронутого, но приятного в общении дядьку. Януш, по сути, единственный живой человек (интерактивный персонаж), с которым общается наш киберкоп. Остальные действующие лица пребывают либо в статике (мертвы), либо в виртуальности (Адам). После диалога о том о сём с Янушом Лазарский поднимается в подозрительные апартаменты (107), откуда поступил вызов с ID Адама, и находит там безголовый труп парня. От этого его чуть не хватает инфаркт, и наш герой падает на пол в судорогах. Реалистичности этой сцене не занимать. Однако, Лазарский – тёртый калач, так что он вскоре приходит в себя. Ввиду отсутствия головы невозможно идентифицировать личность молодого человека, а потому наш детектив в сомнениях – может, это и не его Адам, к тому же он недавно ему звонил, а тело уже несколько часов, как остыло. Тут-то и начинается расследование.

Все Наблюдатели (а может, и не все, а только Лазарский) обладают дополненными биологическим (инфракрасным) и электромагнитным зрением, и ещё прибором ночного видения. Биологический режим помогает идентифицировать органические объекты, электромагнитный – цифровую технику (биочипы, компы, серверы, прочие гаджеты). Таким образом, киберсыщик обладает весьма широким спектром сбора информации, это настоящий инспектор Гаджет. Просканировав труп всеми возможными способами, Лазарский обнаруживает имплант ComPass, с помощью которого получает следующую наводку: пропущенный вызов от <инициалы> H.N. Покопавшись в журнале регистрации на личном компе консьержа Януша (разрабы тут малость перестарались – некоторые тексты с компов читать практически невозможно из-за плохого качества и излишнего мерцания виртуального экрана), наш детектив узнаёт, что инициалы принадлежат Хелен Новак, проживающей в 104 хате. К этому времени по всему жилому дому происходит блокировка всех цифровых систем по неизвестным причинам (вирус нанофагии?) и ты-геймер понимаешь, что всё оставшееся игровое время тебе предстоит бродяжничать по этой невзрачной многоэтажке, похожей на наши советские хрущёвки с зелёными подъездами, и её окрестностям. Что ж, всё не так уж и плохо, с учётом фантастической детализации и смысловой проработанности каждого этажа и коридора. Кое-где можно даже выбраться на лестничный балкон и обозреть нуарно-техногенный пейзаж типового краковского дворового колодца с неоновой вывеской местного тату-салона внизу, анимированными баннерами японских красоток на стенах ближайших небоскрёбов, циклопическими руинами автомоста, как в “Джонни-Мнемонике”, и стаями сизокрылых голубей-стервятников на фоне нависающих свинцовым покрывалом туч. В общем, не будущее, а прямо мрачная сказка.

Так вот. Если не тратить время на разговоры по видеосвязи с каждым NPC-обитателем этих съёмных клоповников по дороге – а это занятие хоть и увлекательное, но в целом не очень продуктивное, местные неразговорчивы и подозрительны к Наблюдателям – то мы вместе с Лазарским приходим в 104 хату, где находим не Хелен, но её мужа, маргинала Амира, причём при смерти. Да, периодически кодовые замки на дверях приходится взламывать – но и тут Наблюдатель не даст слабину: можно выбрать опцию автовзлома пароля, инспектор Гаджет при хорошем раскладе вполне способен раскодировать все 4 цифры шифра, на худой конец – 2 цифры из 4-ёх. Бритоголовый экс-зек и нарк в завязке Амир Новак, с виду тот ещё киберпанкер, кажется, подвергся нападению какого-то психа – у него повреждён встроенный синтезатор речи и вдобавок глубокая рана брюшной полости, из-за чего внутренности выпали наружу. Лазарский находит его в тёмном помещении вроде душевой, прислонившегося сидя к квадратной ванне, полной крови. Недолго думая, киберсыщик извлекает из своей правой руки кабель с джеком, похожим на хирургическое сверло (по-умному называется “Пожиратель Грёз”) и вштыривает его в головной биопорт умирающего человека. Тут происходит наш первый выход в сновидческую область бессознательного другого персонажа – этим-то и славятся Наблюдатели, и слава эта недобрая, так как они лицензированно хакают даже не твои личные гаджеты, но твои воспоминания и саму твою личность. Здесь разрабы постарались просто на отлично, создав совершенно правдоподобные фантасмагории-калейдоскопы из фрагментов будничного мира социально-бытовой суеты и бредоподобных галлюцинаторных завихрений знакомых мест, ситуаций и предметов, как то мы с вами еженощно наблюдаем в сновидческом измерении. Однако даже Наблюдателю следует быть осторожным в этих санкционированных странствиях по чужой частной территории – там ему могут попасться крайне опасные вирусняки (они же демоны), и чувство реальности после такого трипа может нефигово исказиться, слившись с ирреальностью, так что будет непонятно, вышел Лазарский из головы подозреваемого или по-прежнему находится в ней. Тут наблюдается тот самый психеделический эффект, которым так любил поиграться с читателями Филлип К. Дик (и ещё Роберт Шекли), он же “спасбросок на проверку степени реальности твоей кажущейся реальности”. Помимо Амира, Лазарскому предстоит залезть в голову (или в душу) к его жене Хелен (тоже убиенной), к пластическому хирургу Джэку Карнасу (убиенному), к маньяку-вервульфу-сплайсеру Виктору Мадерскому (-//-), к своему сыну Адаму (-//-) и к некоей Пьете Саган (житель класса A, физически мертва, сознание находится в виртуальности и слито воедино с сознанием её подруги-девочки из семьи класса C), выполняя сайдквест.

Но не будем слишком уж спойлерить. Лазарский понимает, что ему нужно спуститься вниз и посетить тату-салон во дворике, что он и делает. Пройдя через загаженный и сырой от вечного дождя дворовый пустырь метров десять, наш киберкоп попадает в субкультурный оазис. Тату-салон выполнен в стиле ретровинтажа: приглушённое у/ф-освещение, кожаные диванчики, арт-постеры на стенах и в голографических рамках, приятный поскрипывающий нуар-джаз от композитора Przemek Laszczyk, льющийся из невидимых динамиков. На ПК можно посмотреть небольшую коллекцию раритетных татуировок конца XX-го века. Далее Лазарский проходит в операционную и находит лежащую на полу Хелен Новак, вернее, её мёртвое спортивное тело, одетое в стильный обтягивающий киберпанковый кэжуал образца 1990-ых гг. Эта девушка с дредлоками-проводами тоже убита каким-то психом, как и Амир, и у психа этого, судя по всему, ещё и вживлённые бионические когти, на что указывает зверский характер ранений. Лазарскому это нравится всё меньше и меньше. Тем не менее, он, несмотря на все предписания, производит несанкционированный некро-нейро-хакинг мозга Хелен и узнаёт много нового, в частности, что девица работала в мегакорпорации “Хирон” и промышляла там шпионажем данных для Адама. В дополнении к этому, Лазарский продирается через гротескный ландшафт разнородных воспоминаний мёртвого мозга Хелен, где в итоге встречается с некими отродьями Варпа, жуткими вирусами-демонами Хаоса (привет, Немезис и Тиран из Redisent Evil!), рыскающими по сновидческой версии офиса корпорации “Хирон”. Здесь начинается survival horror с элементами stealth (звуковая эмбиент-составляющая также на уровне), с этими образинами шутки плохи и на их паучьи окуляры им лучше не попадаться. На этом месте проходить Observer становится уже реально жутковато, потому что неизвестно, с чем ещё можно повстречаться в мёртвых сознаниях других людей. Любопытно, что разрабы заранее готовят игрока ко встрече с этими демонюгами, потому что чуть ли не на всех ПК-станциях в посещаемых офицером Лазарским апартаментах имеется встроенная 8-битная игрушка-аркада “Мечом и Огнём!”, где надо бегать фэнтезийным персом по лабиринтам, мочить сидящих по углам монстропауков огненным мечом, грести монеты и спасать принцесс. Апофеоз всего этого веселья с пауками и демонами Варпа произойдёт ближе к концу игры, в путешествии по голове Адама Лазарского, устроившего своему батьке знатную головомойку – аркада превратится в полноценное 3D, и сперва детективу Дэниелу придётся улепётывать от восьмибитных монстропауков, а после отключения от сознания Адама в логове убийцы-вервольфа, — уже от реальных материализованных демонов-охотников в канализациях. К этому моменту у вас уже должны окончательно съехать мозги набекрень, как и у самого Лазарского.

Но мы опять отвлеклись. Инспектор Дэниел расследует место преступления, в это время выходы из операционной кто-то блокирует, судя по звукам, это тот самый маньяк-вервольф, так что после нехитрых манипуляций с местными устройствами Лазарскому удаётся пролезть в напольный люк и спуститься в канализацию. Теперь ему нужен Джэк Карнас, пластический хирург. Помыкавшись по подвальным трущобам Нижнего мира, пообщавшись с местными обитателями и нахватавшись хоррорных галлюцинозов, наш бравый киберсыщик выбирается, в конце концов, на лестницу и поднимается в апартаменты хирурга под номером 210. Там он находит богатое голографическое убранство и тело убиенного медика-татуировщика. Инспектор Гаджет хакает его мозг, в очередной раз погружается в лютый сновидческий трип с трансформирующимся из кровати техно-манекеном и тюнингом радиочастот винтажной магнитолы, выныривает из него, как щука, и несётся на чердак, по пути запутываясь в голографической ловушке, расставленной на него маньяком-вервольфом. На чердаке-голубятне в полумраке происходит неравная схватка между Сплайсером и Наблюдателем – первый просто накидывается на Лазарского, и оба летят вниз головой с чердака в машинное отделение. Лазарский – крепкий орешек, он приходит в себя невредимым, отряхивается и видит висящего перед ним на оголённых проводах вервольфа-убийцу. Хакнув его несчастный мозг, Лазарский – и мы вместе с ним – понимаем, что у Сплайсера, он же Виктор Мадерский, было тяжёлое детство и не менее тяжёлое юношество, что вылилось в психотравму, или “хроническое недовольство своим телом”. Тот фанател от старинных кинолент про оборотней и решил модифицировать себя в соответствии с данным архетипом фильмов ужасов, чтобы наводить страх на проклятых соседей, смеющихся над его уродствами. Так Виктор Мадерский стал клиентом корпорации “Хирон” и техногенным фриком с протезированными бионическими суставами и когтями, что, однако, каким-то образом повысило его самооценку, хотя и снесло напрочь крышу. Так что в истории с Виктором Сплайсером Bloober Team мастерски обыграли ещё одну извечную проблематику философии киберпанка – этику взаимодействия человека и технологий, проблему телесности и бодимодификаций на фоне социальной адаптации.

Тем временем двери вокруг опять все позаклинивало на хрен, так что надо немного помудрить с пультом управления и выбитыми транзисторами. После успешного выполнения сей логической задачи Лазарский выбирается в коллекторы и спускается прямиком в логово Виктора Мадерского, техновервольфа. Здесь он находит дополнительные вещдоки вроде криповых самодельных масок а-ля Джейсон, личный ПК Виктора, постеры сисястых ретровервольш и голову своего физически мёртвого сына Адама, так что Лазарского опять плющит. Одновременно включается аудиосвязь, и голос его сына говорит ему не подключаться к голове (и найти ещё некий Санктуарий). Если же вы всё-таки решите провести очередной сеанс некронейрохакинга, то это будет именно то, что описано выше – Адам заготовил отцу сюрпрайз. Бедняга Лазарский на некоторое время нехило так повредится рассудком.

Далее Лазарский спасается по канализации от демонических охотников Варпа и выходит на свет неоновых вывесок в удалённом от многоэтажки месте, а именно, у входа в Святилище, расположенное под мостом. Внутри Святилища темно, грязно, безлюдно и гностично. Кажется, это реальный католический костел, переоборудованный под голографический VR-салон. Центральный неф-проспект с VR-капсульными отсеками по обеим сторонам, по бокам слева и справа – тёмные бездны с проводами, впереди – опутанный силовыми кабелями каменный архангел. На тёмных стенах видны фрески по мотивам Страстей Христовых. Лазарский входит в одну такую капсулу и погружается в голограммную реальность, где его встречает телевизор с лицом сына на нём, висящий на кабельно-проводном древе (вообще, в игре ужасное количество катодно-лучевых кинескопов, плазменных панелей, ЖК-дисплеев и видеокамер всех сортов, они буквально повсюду – эстетика киберпанка и намёк на глобальную вуйаропаранойю). Адам сообщает, что он выжил после атаки вервольфа и теперь обитает в цифровой среде, но он всё ещё не защищён от преследований “Хирона”, поэтому от его отца требуется отключить блокировку здания, дабы освободить сознание сына. Для этого старший Лазарский выходит из голограммы, поднимается на лифте на верхний этаж этого “Святилища”, который оказывается филиалом корпорации “Хирон”, вернее, его карантинником с заражёнными нанофагией людьми, сидящими в стеклянных клетках-отсеках. Тут происходит финальный прорыв Лазарского через огонь, воду и оптоволокно, реальность полностью дефрагментирует в ирреальность. После survival stealth horror-беготни от демонов Варпа в энный раз, бравый сыщик Лазарский проваливается в собственные хорошо забытые воспоминания. Это, наверное, главный момент истины в игре, потому что мы узнаём семейную подноготную самого главного героя, в частности, его непростые отношения со своим сыном-вундеркиндером, который возненавидел Лазарского-старшего за то, что тот якобы угробил свою жену и его мать, когда позволил ей умирать от тяжёлой болезни, не настояв на биоимплантах. Тем не менее, мать Адама сама приняла такое решение. Далее выясняется, что сам Дэниел Лазарский стал техномодифицированным вследствие какой-то суровой катастрофы, возможно, автоаварии (“От него мало что осталось, но попробуем собрать заново, будет как новенький”). В сознании его сына Адама чётко запечатлелся образ ненавистного отца-легавого как чудовища, убившего его мать (“Ты позволил ей вот так просто умереть, а что же до себя любимого, то тут ты оказался на редкость практичным”). Этот образ и проявляется в сознании бедняги Лазарского-старшего, когда нам показывают вставной видеоролик, где в разбитом зеркале попеременно появляется главный герой, проверяющий свой аугментированный протез правой руки, и чудовищная образина, однорукий демон Варпа, помесь мутировавшей плоти и ракетной установки. Также эта идея акцентируется в последующей сцене в аппаратной комнате карантинника “Хирона”, где за стеклянной панелью демон Варпа жестоко убивает некую женщину, в реальности или же в голографической иллюзии – не ясно. Так что можно придти к выводу, что эти самые порождения Варпа суть не что иное, как проекции подсознательного Адама либо самого Дэниела.

Далее – заключительная сцена гностического откровения: мы сталкиваемся с реальной версией Адама (вспоминается дилогия фильмов о Газонокосильщике) – это уже не его, детектива Лазарского, сын, а суперинтеллидженс-аватара, созданное его сыном цифровое чудовище – или божество – с некоторыми чертами личности его создателя. Однако, как и всегда в таких историях, создание оказалось недовольно создателем и грохнуло его, потому как Адам-творец пытался грохнуть, в свой черёд, Адама-создание, испугавшись его совершенности и вычислительной мощности и напустив на своё детище вирусняк. Новый Адам отвественен за блокировку здания на карантин, тем самым он заманил Лазарского в Святилище. Вот и вся история. Далее мы имеем два финала:

1. Адам предлагает Лазарскому стать его хостом – для этого он войдёт в сознание своего не-биологического отца и возьмёт его под контроль;

2. Лазарский отвергнет цифрового Адама; тогда этот гадёныш перенесёт сознание киберсыщика в служебного дрона, а сам попросту завладеет его телом. Лазарский попытается сопротивляться и нападёт на Адама в его теле, но будет застрелен своими же сослуживцами после разблокировки здания.

Вот такой вот сплав киберпанка, антиутопии, постапокалипсиса, нуарного детектива и психеделического саспенс-хоррора.

Помимо основного сюжета стоит упомянуть сайдквест о Пьете Саган, старушки-топкодера из "Хирон", гоа-трансерши и цифронаркоманки из зажиточного класса A, оставившей своё тело в спортивном бикини вечно отдыхать в ультрахайтековом VR-кресле с километрами проводов взамен на симбиоз с сознанием своей малолетней подруги в виртуальной среде. Но это уже отдельная тема. Другой запоминающийся эпизод в расследовании — жутковатые апартаменты генного инженера, торгующего выращенными из плавающей в его домашних аквариумах биомассы различными человеческими органами, например, сердцами. Ну и ещё много всего любопытного узнаётся о Кракове 2084-го года по мере продвижения сюжета, особенно в трагикомическом общении с местными жителями через внешние устройства видеосвязи, прикреплённые к бронированным дверям-шлюзам, в основном представляющие собой ЭЛТ-кинескопы с двигающимися на них низкопиксельными глазами. Чем не кривое зеркало нашей с вами актуальной современности многоэтажного существования, когда у каждого второго гражданина есть свой видео-домофон вдобавок ко всем прочим экранам и гаджетам? Тут невольно приходят на ум мысли об иллюзорности какой-либо частной жизни в условиях безумного мегаполисного медиа-муравейника, где каждый/-ая житель/-ница может стать объектом наблюдения другого/-их лиц, для сбора личных сведений либо просто ради развлечения. Как пишет Герд Леонгард в "Технологии VS Человека", "нахождение офф-лайн скоро может стать особой платной привилегий для богатых; для всех остальных мещан онлайн-статус будет необходим на постоянной основе, чтобы, по крайней мере, не быть уволенными с работы".

Отдельное внимание в игре заслуживают коллекционные карточки разработчиков, выполненные в форме персонажей-маргиналов, разбросанные по всему зданию. Автор статьи, к сожалению, собрал их далеко не все.

Вердикт: нынешние игры делаются как интерактивные фильмы, и это, с одной стороны, здорово и хорошо, потому как говорит о творческом потенциале независимых студий, состоящих из молодых и талантливых ребят-единомышленников, а с другой, заставляет, задуматься, насколько далеко может зайти цифровой прогресс, с учётом уже доступных любому геймеру VR-технологий. Игры, или интерактивные графические произведения, жанра cyberpunk ставят подобные вопросы наиболее остро, потому что, как пишут в своих книгах футурологи и исследователи медиакультуры, такие как Эрик Дэвис (“Техногнозис”), Майкл Дери (“Скорость Убегания”) и Герд Леонгард (“Технологии VS Человека”), где та грань, по которой мы сможем в будущем определить свою человечность и независимость от гаджетов, есть ли она вообще или она уже стёрлась? Киберпанк пытается понять, насколько этично использовать и развивать VR/AR, нейронные сети, машинное обучение, импланты, чипирование, пластическую хирургию, генную инженерию, биометрическое сканирование и т.д. Обретут ли в недалёком будущем облачные хранилища и поисковые системы собственное сознание? Ожидаются ли новые цифровые эпидемии, вызванные цифровыми вирусами? Какие новые цифровые наркотики нас ожидают? Возможен ли гармоничный симбиоз человека и созданных им технологий или же нет? Будут ли IT-мегакорпорации править балом в недалёком будущем? Станут ли роботы-андроиды и аугментированные индивиды замещать обычных людей на рынке труда? Станут ли люди киборгизированные счастливее обычных людей? Есть ли смысл развивать любые технологии, только потому, что это идёт в ногу со временем и с природой познания? На эти и многие другие парадоксальные этические дилеммы и пытается ответить эстетика и философия киберпанка.

P.S. У нас тоже есть даровитые разработчики – например, Сергей Носков, сделавший в одиночку (вернее, на пару с композитором Алексеем Трофимовым) не менее мрачный и любопытный дистопийный киберпанковый платформер 7th Sector. Та же атмосфера недалёкого хайтек-лоулайфного будущего, засилие японо-китайских корпораций и постеры с псевдо-советской IT-пропагандой. Рекомендую.

P.P.S. Саундтреком к Обсерверу занимался Аркадиуш Рейковский. Он вдохновлялся такими фильмами, как Акира (1988), Призрак в Доспехе (1995) и, конечно же, Blade Runner-ом. Дабы выдержать стиль, Аркадиуш сочинял свой атмосферный электронный нейроэмбиент на аналоговом синтезаторе, к тому же задействуя диегетную (источниковую) музыку псай-трансового артиста Mirror Me. Саундтрек можно найти и послушать на ютубе.

2019-10-14

Charlotte Bryson Taylor / Шарлотта Брайсон Тэйлор

(1880-1936)

In the Dwellings of the Wilderness / В обителях запустения

(1904)

Перевод, честь по чести: Элиас Эрдлунг, не без помощи Тота-Гермеса-Упуата, 2015 (C)

* * *

Перед вами первая проба пера мисс Шарлотты Брайсон Тэйлор, опубликованная в 1904 году Хенри Холтом и Компанией. Это классическая история об американских археологах в гипотетической восточной пустыне (Египет/Месопотамия), которые получают больше, чем могли рассчитывать, раскопав древнюю гробницу и взломав дверь с пометкой «Запретно» (не самая лучшая идея). Любопытная смесь антикварной истории о привидениях и викторианского романтического квеста. Тэйлор, очевидно, находилась под влиянием стокеровского «Алмаза Семизвездья» (1903), впрочем не факт, что и сам Брэм Стокер не находился под влиянием «Тэйи, Тени Нила» Малларда Хербертсона (1890), «Ирас, Мистерии» Тео Дуглас (1896), «Жука» Ричарда Марша (1897), «Фароса-Египтянина» Гая Бусби (1898), а также более ранних произведений на эту романтическую тему, вроде «Кольца Амасис, из документов немецкого физиолога» Э. Бульвер-Литтона (1863), «Азета-Египтянина» Элизы Линтон (1847), «Письма ожившей мумии» неизвестного автора (1832) или «Сфинкс, экстраваганза, высеченная в манере Калло» другого неизвестного автора (1821). На самом деле, это лишь верхушка айсберга, или вернее, обелиска, а истоки жанра восходят как минимум к XVII веку, когда Атанасиус Кирхер пытался дешифровать древнеегипетский язык. Основные фабулы поджанра археологического/антикварного/оккультного египетского вирда в целом сводятся к темам:

— реинкарнация древней души или аватаризация языческого нильского божества в современном мире,

— могущественное проклятие,

— зачарованный магический артефакт,

— странные происшествия при раскопках гробниц или при доставке экспонатов в музейные коллекции,

— путешествия во времени или в потусторонние измерения с помощью чтения магических папирусов, проведения ритуалов, воскурений специальных благовоний или просто случайным образом во время сна или экзальтации,

— вампиризм и, конечно же,

— случаи неожиданной магической/научной/спиритической реанимации мумий высших жрецов, принцесс и фараонов.

Представленная ниже повесть задействует не менее трёх мотивов из перечисленных.

«В Обителях Запустения» оказала соответствующее влияние на жанр "проклятия мумии" в целом, причём до такой степени, что многие последующие кино- и литературные постановки, направленные на достоверное изображение воскресшей мумии в египетской и/или европейской обстановке (и говоря в общем, любые фабулы в стиле "древнеегипетский мистический детектив/хоррор") были косвенным образом связаны с этой книгой. А написано было ещё очень много всего. Приведём лишь некоторые примеры: детективный роман «Око Осириса» Остина Фримэна (1911), новелла «Дугмар-Египтянин» Миссис Колсон (1927), романы Сакса Ромера «Выводок Царицы-Колдуньи» (1918) и «Зелёные Глаза Баст» (1920), его же сборник арабских приключений «Секретные Истории Египта» (1918), блестящие новеллы и повести Элджернона Блэквуда «Песок» (1904), «Огненная Немезида» (1908), «Крылья Хора» (1914), «Спуск в Египет» (1914), et cetera, а также целый цикл египетских ужасов Роберта Блоха и не менее внушительная подборка от Сибьюри Куинна и Фрэнка Бэлкнепа Лонга, публиковавшихся в «Weird Tales». Также стоит упомянуть четвёртую книгу приключений Джоркенса (1948), протагониста лорда Дансейни, где чуть ли не половина рассказов связана с Египтом, и квазиисторический опус «В Конце Ждёт Смерть…» Агаты Кристи (1944). Позже, в послевоенные 50-60-ые, египтологический хоррор начинает вырождаться, как всегда случается с чем-то достаточно избитым, и успешно ставится на поток киноконцернами вроде Hammer Horror и Universal.

Рассмотрим основные проблемы, возникшие при чтении данной повести молодой американской писательницы начала XX века Шарлотты Брайсон-Тэйлор.

В главных ролях трое персонажей археологического склада ума: Меррит («возлюбленный» с древнеегип.), Дин («справедливость» с араб.) и Холлуэй («пустая дорога» с англ.). Не удивительно, что юноша с самым незащищённым именем и огненным темпераментом («…гибкий и активный, с удивительно светлой шевелюрой, парой иронических голубых глаз, квадратной челюстью, лицом, густо окрашенным апоплексическим багрянцем…») получает солнечный удар и бесследно пропадает, а невредимым остаётся только глава экспедиции, сухой реалист-прагматик Меррит, одновременно «возлюбленный» и представляющий собой стихию Земли («…невысокий, жилистый и крепкий как дублёная кожа, сероволосый и остролицый…»). Дин же, имеющий смешанную огненно-земную натуру («…он был высок, широкогруд, подтянут, и было в нём что-то тяжеловесное <…> глаза у него были карие и спокойные, волосы — коричнево-красные, удивительно жёсткие и грубые…»), слепнет, страдает от навязчивых фобий, доходящих до помутнения рассудка, но по крайней мере, остаётся в живых.

Фигура начальника экспедиции, «англосакса чистой породы» Меррита, в одиночку усмиряющего бунт ста подчинённых ему феллахов только лишь силой своего характера, наводит на мысль о том, что каждый сколько-нибудь амбициозный и харизматичный лидер археологической группы имеет черты деспотического царя или царицы Древнего Востока. Либо здесь дело в метемпсихозисе, либо во влиянии древнеегипетской истории на умы, её изучающие.

Повествование разворачивается каскадом стремительных событий, не давая отдышаться и прийти в себя, и мы видим, как колоссальное тело Древнего Востока подминает под себя отдельные, хрупкие и самоуверенные крупицы западной культуры. Мы видим, как достойные джентльмены-археологи, рыцари научной мысли, последовательно расстаются со всеми своими представлениями, а их умы оказываются смяты и раздавлены под напором Неизвестного. Археологи находят себя в плену бредовых иллюзий, сражаясь с которыми, они превращаются в буквальном смысле в смятые бесформенные кучи.

«Была только смятая куча на земле, которая вскрикнула, когда Меррит коснулся её, и схватила его, вслепую шаря в отчаянии пальцами в поисках его горла.»

Действие происходит в архетипической Пустыне, где-то на Ближнем Востоке или в Северной Африке. Почему нельзя с точностью сказать, что это та или иная страна? Во-первых, нигде в тексте не упоминается название страны или хотя бы конкретной местности.

Во-вторых, при раскопках обнаруживаются письменные таблички (скорее всего, глиняные). Это может свидетельствовать о принадлежности данной археозоны к Междуречью, ведь, как известно, шумеры, аккадцы, вавилоняне и халдеи пользовались именно глиняными табличками для клинописи. Но в тексте нигде не упоминается про клинопись. Есть только таблички с «каббалистическими знаками». К тому же, древние египтяне, помимо знаменитого папируса, также пользовались глиняными табличками – это доказывают раскопки в отдалённых от русла Нила оазисах к западу от дельты, в тех местах люди не имели других письменных принадлежностей, кроме обожжённой глины, ведь папирус рос преимущественно вдоль великой реки. Другое опровержение теории о Междуречье заключается в том факте, что пресловутые «таблички» могли быть остраконами, или черепками от разбитой керамики, на которых обыкновенно тренировались в письме художники и писцы Нового Царства. Такие остраконы тысячами найдены в той же Дэйр эль-Медине, рабочем посёлке строителей фиванских гробниц, расположенном неподалёку от знаменитой Долины Царей. Третье опровержение: найденный в руинах города Ахетатона (резиденция знаменитого фараона-еретика Аменхотепа IV Эхнатона в Среднем Египте) телль-амарнский архив, состоящий из 382 табличек, написанных на аккадском, бывшим в то время международным языком, и представляющих деловую переписку между правительством Древнего Египта, его наместниками в Ханаане и Амурру, и царями Вавилонии, Хатти, Миттани и Ассирии. Архив был обнаружен местными жителями в 1886 году. Первое серьёзные раскопки в 1891-92 гг. произвёл английский археолог Уильям Флиндерс Питри, затем его дело в 1903 г. продолжил французский археолог, глава ИФАО в Каире Эмиль Шассина. Как мы знаем из мировой истории древнего мира, вскоре после смерти Эхнатона его резиденция была заброшена, разрушена и проклята фиванским институтом жрецов Амона-Ра. Сам фараон-еретик был лишён загробного существования, как и его жена Нефертити. Всё это может навести на мысль, что археологическая экспедиция под управлением Меррита работала на расчистке дворцовых руин Ахетатона, ибо это место было проклято самими египтянами задолго до пришествия белого человека. К тому же, в центре саспенса оказывается мумия погребённой заживо принцессы, склонная к исчезновениям и преследованиям возлюбленных. Архетип мумии как символа древнеегипетского мистицизма известен каждому дошкольнику. В Междуречье не было принято мумифицировать своих покойников. Ещё пруф – подробная фресочная биография принцессы, которую археологи прочитывают вроде комиксов на стенах замурованной комнаты. Древние египтяне были мастера по части рассказывания биографических историй в поминальных часовнях и гробницах, в отличие от жителей Междуречья. Отдельного внимания заслуживает оригинальная обложка первого издания «Обителей Запустения» — на ней красноречиво изображен популярный символ Древнего Египта Хор Бехдетский, в форме солнечного диска с распростёртыми крыльями и двумя змеями-уреями. Его изображения встречаются на порталах храмов чуть ли не по всему Египту. Легенда о нём высечена на стенах храма Хора в Эдфу, куда его культ был занесён ещё во времена Древнего Царства из второго нома под названием Бехдет, расположенного в Дельте. Цветовой символизм обложки также отсылает к Древнему Египту – светло-коричневая текстура имитирует лист папируса, название книги и имя автора выполнены золотыми буквами и заключены в картуш. Всё это должно навести вдумчивого читателя на позиционирование действия именно в Египте. Нигде в повести не упоминается конкретных месопотамских узнаваемых образов (статуи крылатых богов, изображения богов Бела, Мардука или Иштар), как нет здесь и древнеегипетской символики (крылатые солнечные диски, иероглифы, скарабеи, папирусы, анхи, саркофаги и т.д.). Мы встречаем только мумию принцессы и фрески в её погребальной камере. Из остальных археологических находок – только «тысячелетний» светильник, некие орнаменты, колонны, глиняные таблички и алтарь неизвестного божества. В общем, поле для догадок достаточно обширное. Такими достаточно скупыми средствами Шарлотте Брайсон-Тэйлор, тем не менее, весьма красочно удалось воспроизвести очарование древней великой цивилизации. Не имея чётких ориентиров, мы вправе представить себе как проклятый город Ахетатон, так и оазис Сива, древний шумерский Ур, сирийскую Пальмиру или один из городов Мероэ в Судане. Из всего этого мы можем заключить, что автор намеренно хотела создать некий собирательный образ Непознаваемого Востока, выражающийся в огромном древнем некрополисе посреди пустыни, при раскопках которого белый человек сталкивается со множеством странных и подчас жутких феноменов психического и физического свойства, будто бы приходит в действие некий скрытый механизм. «Восток – дело тонкое!» — восклицает всеми любимый персонаж советского фильма «Белое солнце пустыни». «Кэцэ!» — вторит ему другой любимый советским народом персонаж из «Кин-Дза-Дза».

Какие же феномены мы можем проследить по ходу повествования?

— Сюрреальные сны Дина про процессии коричневых существ (весьма напоминает иллюстрации к Книге Мёртвых);

— Горящий несколько тысячелетий светильник перед входом в запечатанную комнату;

— Находка Ибрагима касательно демонической сути замурованной принцессы;

— Неожиданный обвал в камере с мумией;

— Странный галлюциноз Дина наедине с мумией;

— Пропажа мумии и одного из работников;

— Видения и болезни среди других феллахинов, причём галлюцинации у всех примерно схожи и выражаются в потустороннем запахе жасмина, преображении пустынных дюн в благоухающий сад и появлении прекрасной женской фигуры;

— Сомнамбулическая мания Холлуэя, которую он объясняет солнечным ударом;

— Дальнейшие болезни и пропажи работников;

— Свечение по ночам найденного во дворце алтаря со следами жертвоприношений;

— Нервный срыв и пропажа Холлуэя;

— Бунт феллахинов в лагере вследствие пропажи людей и суеверных страхов;

— Странные видения в пустыне и последующая слепота Дина;

— Продолжение полубезумных видений ослепшего Дина;

— Псевдонахождение мумии одним из работников в курганах и дальнейший бессмысленный поиск её вместе с Мерритом; ощущение постороннего взгляда во время поисков;

— Безумная полуночная схватка Дина с невидимым противником на руинах дворца;

— Скользящая среди насыпей призрачная фигура, которую замечает даже реалист Меррит.

Такими вот колоритными сюжетными приманками автор насыщает свою достаточно короткую повесть (около 70 стр.), делая из неё добротную «ghost story».

<…> Тут есть всё необходимое, чтобы приготовить отменно леденящую ghost story; этот старый проклятый город; алтари неведомых богов, на которых приносились человеческие жертвы; эта мумифицированная принцесса, с её "дьявольской душой", и её самоцветами, и её биографией, изображённой прямо на стенах её же гробницы; а теперь ещё и исчезновения наших людей, одного за другим. <…>

Про вампиризм говорить здесь сложно, но можно, так как двойник (или жизненная энергия, как теперь принято в среде египтологов) ка проклятой принцессы явно высасывает силы из своих воздыхателей. Тут надо отдать должное древнеегипетскому погребальному мистицизму: ведь согласно их верованиям, тень усопшего, обитающая в каждой приличной гробнице, обычно — в мумии/статуе/ложных дверях, так же, как живой человек, требует для поддержания своего существования еды и питья. Соответственно, как должна была проголодаться проклятая демоническая Ка принцессы за три с полтиной тысячелетия, несложно вообразить. Исходя из данных теорий, описанных популярным образом хранителем древностей Британского музей Э. А. У. Баджем в его многочисленных трудах (в частности – «The Mummy» (1894)), нам думается, многие авторы «древнеегипетского мистического хоррора» рубежа XIX-XX вв. (в особенности же это прослеживается на позднейших публикациях мушкетёров пульп-фикшна вроде Weird Tales) пытались увязать воедино концепты вампиризма и мистического влияния неприкаянных древних мумий. Возможно, у юной Шарлотты это получилось не в пример лучше многих.

Тема оккультного наследия Древнего Египта, а также Месопотамии, Аравии и Персии, в начале XX-го века была необыкновенно востребована в литературе беспокойного присутствия (а также в периодических розенкрейцерских изданиях вроде «Изиды» под редакцией И. К. Антошевского и А. В. Трояновского (1909-1916) и оккультно-философских исследованиях вроде «Священной Книги Тота» Владимира Шмакова (1916)), что возможно было связано как с археологическим энтузиазмом учёных-ориенталистов, так и с общим эзотерическим духом на рубеже эпох. Ничего утверждать здесь мы не берёмся, лучше просто приведите свои нервы в созерцательное состояние, заварите чайник «эрл грея» с бергамотом и корицей, настройтесь на волну дореволюционной атмосферы приключений и приступайте к чтению. Чувство нарастающего ужаса и навязчивой неоднозначности финала делают этот небольшой роман по-настоящему тревожным чтением.

============================

«Есть много на земле и в небесах чудес таких,

Мой друг Горацио,

Что и не мнились нам с тобой

В самых диковинных мечтах.»

Гамлет, I, V.

Моей матушке

«- А где наш Холлуэй?»

Сквозная цитата

---------------------------------------------------

Часть I

В Тёмной Бездне Ушедших Времен

* * *

ДИН вышел из своего шатра, закуривая не слишком чистую бриаровую трубку, и направился в сторону, где лежал на спине Меррит, заложив руки за голову и глядя в окрашенное закатом небо, раскинувшееся над пустыней.

По правую руку были раскопки, зияющие как грубые раны в монотонности бурого песка; огромные курганы вывороченной земли, монструозные и гротескные, глубокие ямы и пропасти с изломанными хребтами и насыпями. В величественном холме, прозванном арабами Курганом Забытого Города, возвышающимся и господствующим надо всем окружением, были прорублены широкие рвы, длинные и глубокие, уходящие внутрь скрытого центра этого исполина; с их помощью люди поднимались и спускались в ту область, что лежала ниже. По левую руку находился небольшой отряд рабочих, разбивших лагерь на одном из меньших по размеру нетронутых курганов — люди были сосредоточены на своём нехитром ужине из сушёных зёрен. Голубоватый дымок костра поднимался из-за выступающего бруствера земли, где Ибрагим, прораб, варил густой, ароматный кофе своей страны. Одиночество наступающей ночи уже повисло над лагерем, солнце почти скатилось за обод пустыни, и насыщенный цвет неба стал исчезать. Далеко на востоке, за пределами лагеря, из-за края света, Пятно тьмы мчалось быстрыми, бесшумными скачками.

Дин сел рядом с распростёртой фигурой Меррита. Он был высок, широкогруд, подтянут, и было в нём что-то тяжеловесное, из-за чего он казался старше своих лет. Глаза у него были карие и спокойные, волосы — коричнево-красные, удивительно жёсткие и грубые, вокруг рта угадывались слабые линии, говорящие о чувстве юмора. Меррит, невысокий, жилистый и крепкий как дублёная кожа, сероволосый и остролицый, убрал руку из-под головы, сдвинул шляпу, скрывавшую лицо и взглянул на Дина.

– Где Холлуэй? — спросил он.

– Он взял свой фотоаппарат сразу после полудня и сказал, что собирается сделать несколько снимков в той части Северного храма, что мы откопали. — ответил Дин. – Мне кажется, мы должны обнаружить там ещё больше табличек с надписями — притом отличной сохранности. Здешнее место более позднего периода по сравнению с подобными дворцами в других найденных нами городах.

Дин окинул взглядом раскопки с нескрываемым интересом, будто в стремлении постигнуть их древние тайны. Также он гадал, когда Холлуэй намеревается вернуться. Холлуэй был молод и обладал пылким воображением, и с ним можно было поговорить и о волшебной притягательности, которой эта могучая гробница обладает для любого, её созерцающего, и о былом величии древнего народа, некогда возвысившегося и исчезнувшего навеки, мысли о котором возникают в этом месте. Нельзя было также легко говорить об этих вещах с Мерритом, ведь последний был матёрым бизнес-воротилой, в высшей степени практичным и твёрдым, как камень, материалистом до кончиков ногтей, склонным путать проявления чувств с сентиментальностью и, следовательно, презирать их.

Солнце, наконец, опустилось за горизонт, и мир стремительно потемнел. Из лагеря рабочих донеслось завораживающее, слышное будто издалека, скорбное монотонное песнопение и, вместе с ним, мерный стук барабана. В интервалах, осёл испускал свой протяжный крик, похожий на пилу, с визгом распиливающую дерево. Вместе с приходом тьмы высыпали на чёрный небосвод звёзды, прекрасные и бессчётные. Ночной ветер, мягко шурша песком среди руин, обратил дневную жару в неожиданную прохладу. Земляные насыпи, чьи контуры растушевала темнота, казались огромными тенями, растаяв в таинственном мраке ночи. Смешиваясь с пением аборигенов и случайными выкриками ослов, слышалось раздражительное блеяние козлов, предназначенных стать хозяйской пищей. Вокруг выступающих земляных отвалов сиял приглушённый отсвет от костра прораба. Всю ночь напролёт — нескончаемое движение и звуки глотания.

– Эти дикари пашут, как волы, весь день и горланят, как лягушки-быки, всю ночь. — сказал Меррит неожиданно. Он тяжело поднялся на локте и крикнул Ибрагима. Вскоре тот, похожий на пятно в ночи, крадучись подошёл от своего огня.

– Почему твои люди так шумны этой ночью? — спросил Меррит.

– Ани молиться за кхароший удача, саар. — сказал Ибрагим, отвечая на арабский Меррита гордым английским, бегло, отвратительно и с характерным акцентом. – Этха умерший город не кхарашо будет, чтобы беспокоили зазря. Гасподь Великхий, Он праклясть его давным-давно; люди печалитца и боятца… эм… призракхов. Призракхов, даа. Отшень невежественный люди.

– О, вот в чём дело, не так ли? — Меррит, теряя интерес, сел обратно на землю. – Ну что ж, скажи им, что не следует бояться призраков. Последний из них умер от старости добрую тысячу лет тому назад.

– Ошшень кхарашо, саар! — ответствовал Ибрагим, посчитав что подобный ответ на английском будет наиболее корректен.

. Меррит и его компания были первыми американцами, которых тот повстречал, в противном случае он бы сказал: "Всё ф парядхе." Он вновь растворился в тенях; и, постепенно, пение стало смолкать, превращаясь в хныканье и нытьё, после чего совсем прекратилось.

– Как думаешь, доберёмся мы завтра до восточного крыла дворца? — спросил Дин.

Меррит с комфортом растянулся на тёплой земле и отбросил свою шляпу в сторону.

– Я полагаю, так оно и будет.

Его голос стал медлительнее, приглушённый в соответствии с ночной тишью.

– Дворец, где эти древние люди жили и умерли две тысячи лет назад. Интересно, как это место должно было выглядеть в те дни, в центре и сердце цивилизации, которая пульсировала столь же мощно, как и наша. Знаешь что, Дин, у меня возникает странное ощущение в корнях волос, стоит мне подойти к закрытой двери или открыть гробницу. "Задумайся над этим, старик. Усвой это раз и навсегда! Твоя нога — первая, что переступает этот порог, твоя рука — первая, что поднимает эту табличку, или вазу, или черепок, с тех пор как эти древние оставили их." Это то, что я говорю себе каждый раз. Они умерли, или были истреблены, и они оставили свои города после себя в забвении.

Голос Меррита становился всё медленнее, прерываемый долгими паузами между умозаключениями. Казалось, он уже больше не обращается к Дину вообще.

– Итак, дворы заполняются пылью и песком, сначала лишь тонким слоем, цвета всё ещё ярки и сочны, и стены вполне себе стоят, знаешь ли. Затем сорняки начинают пробиваться сквозь камень, и сады превращаются в джунгли, и слой пыли становится глубже. Стена за стеной обрушаются... здесь, в одиночестве, мёртвый город оставлен на произвол судьбы... Дикие звери облюбовывают залы под свои логова, и обезьяны лепечут в этом самом дворце, который мы увидим завтра, и рептилии спят на ступенях в лучах солнца... И ещё больше рушится стен, и пески наползают на них со всех сторон, и нет более голоса, что нарушит тишину, и нет звука, кроме падения камня. Затем, постепенно, лик планеты меняется, и земля, как океанские валы, вздымается, пока не скрывает под собой город, и вот только бесформенные курганы свидетельствуют о некогда присутствовавшей здесь жизни. И город мёртв и погребён, и ожидает нас, только нас троих, явившихся с другого конца земли, чтобы извлечь его на свет ещё раз.

Внезапно его голос прервался. В темноте не видно было лица собеседника. Дин сидел и слушал в молчании, невероятно удивлённый. Меррит-практик, Меррит-расчётливый, Меррит-насмехающийся-над-сентиментальностью, и вдруг восторгается подобным образом? Дин знал, что его друг относится к тому типу людей, сдержанных и самодостаточных, которые, когда они вообще говорят, идут на гораздо большую близость, чем пристало для обычной беседы, и обнажают своё глубокое, застенчивое сердце до самых его корней. Дин также знал, что когда подобное настроение закрепляется за таким человеком, это должно быть следствием чего-то удивительного и сакрального; обыкновенно это означает какой-либо кризис в жизни человека, внешний признак стресса, о котором никто, кроме него самого, и не может знать. И оттого, что каждый нерв Дина дрожал в ответ на посыл, содержащийся в словах Меррита, и оттого, что это могло быть сказано только в темноте между двумя людьми, ибо дневной свет безжалостно овеществляет и делает обычным и тривиальным подобные вещи, Дин медленно произнёс, обратясь взглядом на великие звёзды, искрящиеся над ними:

– Я не знал, что и ты тоже чувствовал нечто подобное.

Ответ Меррита оказался стремительным.

– Ты серьёзно? Можешь ли ты поставить себя на место той старой истлевшей жизни, когда находишь её искалеченную оболочку и благоговеешь перед ней? Можешь ли ты заново выстроить эти разрушенные стены и узреть, вместо насыпей и траншей, город с башнями, и рощами деревьев, и садами, изобилующий человеческой жизнью, сам прах которой развеялся? Это то, что я делаю, каждый раз. Это началось ещё дома, когда я был мальчишкой у себя в городе. Из меня хотели сделать инженера, но я сказал, что лучше буду раскапывать вещи, которые были выстроены другими людьми, чем проведу свою жизнь, строя вещи, которые будут раскопаны другими. Это своего рода одержимость, которая держит меня в своей хватке — и никогда не отпускает.

Дин сочувственно кивнул в темноте.

– Я знаю, что ты имеешь в виду. Но, всё-таки я понятия не имел, что ты можешь это чувствовать подобным образом.

Меррит рассмеялся.

– Я не знаю, что побуждает меня к откровениям этой ночью. – признался он. – Но я много думал об этом всём. Это будет большое дело, Дин. Отличное дело для всех нас, если мы с этим справимся.

– А мы можем не справиться? — удивился Дин.

Меррит сел и ощупал себя в поисках спичек.

– Я не знаю! – ответил он несколько неуверенно. – Не вижу никаких причин. Но, откровенно говоря, почему-то не могу представить себе нас самих, заканчивающих всё это. Я могу с уверенностью спланировать ход нашей работы до определённого момента, соответственно, если только не произойдут несчастные случаи или не вмешается Божья воля, всё будет идти так, как мною задумано. Но за пределами этой точки, у меня создаётся подозрение, что может произойти что-либо неожиданное. Конечно же, это полнейшая ерунда. Между прочим, Холлуэй ещё не пожаловал?

– Я предполагаю, что уже. — ответил Дин. – Его носильщик оставил эти мотки плёнки, которые так были нужны ему, вчера на солнцепёке, и они расплавились. Я ведь говорил, что из-за плёнки может возникнуть масса неудобств в таком климате.

– Я думаю, он это переживёт. — сказал непринуждённо Меррит. – Это его первая поездка, и он ещё зелен, но парень он толковый и, конечно же, знает, как получить отменные фотографии.

Оба замолчали, тонко осознавая новую симпатию, возникшую между ними. Каждый проник в оболочку другого, коснувшись скрытой пружины ощущения, объединяющего двоих; и без лишних слов между ними установилась молчаливая связь. Они курили тихо, в мире с собой, друг с другом, со всем человечеством.

Чёрная фигура выросла в ночи и подошла к ним, слабое свечение сигареты словно прокалывало дыру во мраке.

– Как там аппарат? — поинтересовался Дин. – Есть новые снимки за прошедший день?

– Да. — ответил Холлуэй. – Я обошёл окрестности. Место отличное. Хотя ужасно одинокое чувство появляется, когда смотришь в выкопанные нами ямы и думаешь, чтобы могли бы сказать те древние, если бы тоже могли видеть нас.

Дин и Меррит, невидимые, одновременно усмехнулись.

– Этот тупица засветил все мои плёнки — четыре дюжины рулонов. Я не планировал использовать их целиком, но мне претит мысль не воспользоваться ими вообще. Уверен, я верну их в прежнее состояние. Доброй всем ночи.

– Взаимно! — сказали они торжественным хором.

Холлуэй исчез. Вскоре Дин последовал за ним, и Меррит остался сидеть в ночи один, с потрёпанным погодой лицом и своими сотканными из сна фантазиями.

* * *

Часть II

Дверь, Что Была Запретной

* * *

ПЕРЕД рассветом мужчины позавтракали и, когда окончательно рассвело, чтобы можно было видеть инструменты, приступили к работам. Холлуэй, волоча свой штатив-треногу за собой, в сопровождении мальчика-носильщика с ящиком пластинок, переходил от места к месту, делая снимки. Это был жизнерадостный молодой человек, гибкий и активный, с удивительно светлой шевелюрой, парой иронических голубых глаз, квадратной челюстью, лицом, густо окрашенным апоплексическим багрянцем, и руками, покрытыми пятнами от химикалий.

Меррит с нахлобученным по самые глаза пробковым шлемом, без устали карабкался вверх и вниз по траншеям с комком мятых чертежей в руке. Он был во всех местах сразу: резкий, проницательный, практичный, дальновидный, командующий; его помощь и указания требовались повсюду. Настроение ночи улетучилось, как его и не бывало; и вновь главный археолог был тем, кем его знал мир. Работники роились вокруг курганов, как трудолюбивые муравьи. С одной стороны холма, состоящего из земли и мусора, цепочка арабов поднималась по крутым ступеням из стоптанной глины, ведущих вниз в траншеи; бесконечная, непрерывная вереница людей, несущих вёдра с грязью. С другой стороны, много ступеней ниже, такая же процессия спускалась уже с пустыми вёдрами. Снизу раздавался стук киркой и лопатой, перемежающийся гортанными выкриками бригадиров. Над всеми ними расстилалось чистое утреннее небо, пока ещё не нагретое до цвета расплавленной латуни; вокруг них — пустыня, обширная и беззвучная; под ними — фрагменты старого мира, чья история затерялась в сумраке прошлых веков.

Ибрагим проворно взобрался на верх самой глубокой траншеи, прорытой в кургане, заметил Дина, рисующего каббалистические знаки на коленке в своём дневнике, и поспешил к нему.

– Саар, – объявил он, раздувшись от важности и гордости за своё открытие, – парни мои находить стена неразрушенный, с дверь и надпись на ней. Гидэ гаспадин Маррит?"

– У стены храма, вместе с мистером Холлуэем, — ответствовал Дин. – Ступай позови их скорее.

Ибрагим ретировался, двигаясь величавой рысью, а Дин сунул блокнот в карман и бросился вниз по траншее, где рабочие, крикливо переговариваясь, собрались вокруг кучи обломков. Это была не первая находка экспедиции, но каждое свежее открытие всегда вызывает такую же волнительную дрожь по всему телу. Ибо нет ничего более захватывающего, чем стоять у порога давно умершего мира, на границе входа, зная, что следующий удар заступом, следующий шаг вперёд могут либо раскрыть утерянные секреты мёртвых, проливающие новый свет на серые туманы веков — либо же нет; могут или перелистнуть новую страницу в запечатанной Книге Ушедших Вещей, или же раскрыть пустую.

Даже ведёрщики столпились посмотреть, вытягивая шеи над плечами работников с кирками.

Траншея была приблизительно в сто пятьдесят футов (45 метров -прим.пер.) шириной и огорожена с обеих сторон возвышающимися земляными стенами. Исходя из фрагментов кирпичной мостовой и выстроенных в линию оснований сломанных колонн, утопленных глубоко в грунт, здесь находилась секция древнего дворца. В той части раскопа, где сгрудились мужчины, взгляду представал кусок стены около десяти футов (3 метра – прим.пер.) высотой с запечатанным дверным проёмом. Меррит, со сбившимся дыханием, принял на себя командование, сдерживая излишне пламенное нетерпение со стороны рабочих. Земля была тщательно расчищена, и находка предстала обнажённой.

– Похоже на гробницу, – предположил Холлуэй, оставив свою камеру и подойдя ближе. – Кирпичи, промазанные битумом, как всегда. Эй! Поосторожнее, парни! Аккуратней здесь с вашими инструментами!

Там надпись над дверью, которую я бы не советовал вам повреждать. Дин, используй свою мудрость для решения этого дела.

– Кто-нибудь один, очистите от грязи, — приказал Меррит, и полуголый рабочий запрыгнул на плечи товарища и соскоблил забившуюся землю. Дин мельком ухватил облик Меррита, и это резко напомнило ему проявление чувств прошлой ночью. Лицо Меррита было белым от волнения, хотя руки были тверды, а голос спокоен. Тогда Дин, мгновенно оживившись при виде вырезанных слов, сделал бережную копию в своей записной книжке и поспешно отошёл, дабы расшифровать надпись. Холлуэй установил свой треножник, нашёл фокус и сделал экспозицию стены и низкого, заложенного кирпичами портала с таинственными знаками на перекрытии. Он весь пылал от волнения, как и всегда в подобных случаях, и настойчиво просил, чтобы дверь была как можно скорее разбита.

– У нас в запасе несколько часов, пока не стало слишком жарко, чтобы работать. — заметил Меррит. Он сдвинул свой шлем назад и сверился с часами. – Во всяком случае, мы сейчас же начнём и будем продолжать до упора. Учитывая появление этого места и план уже раскопанных развалин, я должен сказать, что эта гробница, или что это там такое, расположена несколькими футами ниже уровня земли того времени. Готово уже, Дин?

Дин с трубкой в зубах прогуливался вокруг двери, сдвинув на затылок шляпу, и пристально изучал надпись. Затем он сравнил её с копией, которую сделал, и с несколькими прочими страницами своего блокнота. Время от времени он неразборчиво бормотал. Наконец он повернулся к остальным.

– Я думаю, это гробница, — с удовлетворением отметил он. – Если я не ошибаюсь, ввиду краткого времени, потраченного на расшифровку, надпись означает: «Всякий вошедший — сейчас или в будущем? — да, всё верно — да не разбудит спящей внутри души.»

– Должно быть, он очень хотел спать, кем бы он ни был, — легкомысленно сказал Холлуэй. – Можем мы уже приступать? Если старик всё ещё внутри, мне бы хотелось забрать его, пока не слишком стемнело.

Вскоре мускульная сила мужчин была пущена в ход, роем любопытных муравьёв облепили они края запертой двери, над которой было оставлено древнее послание с предостережением. Дин обнаружил для себя, что не в состоянии отвести от него глаз. Вместе с Холлуэем обсуждали они значение этой надписи под аккомпанемент лязга опускающихся кирок и лопат. Холлуэй колебался между соблазнительной идеей зарытых сокровищ, коих владелец пытался застраховаться при помощи театрального предупреждения, и увитой драгоценностями мумией царской особы, которой фотограф бы пополнил свою коллекцию. Дин надеялся, что там найдутся таблички для расшифровки.

Меррит не сказал ничего. Когда Холлуэй поинтересовался о его теориях на сей счёт, Меррит ответил коротко:

– Я более не жду ничего от этих стран. Не важно, что ты там себе воображаешь, нечто неожиданное может в любой момент перевернуть и опрокинуть тебя."

– Вы абсолютно правы насчёт этих стран! — поддержал беседу Холлуэй с внезапным энтузиазмом. – Они не следуют правилам и предписаниям нашего Отечества. В конце концов, я полагаю, что нет такой причины, почему бы странным вещам не происходить в странных землях. Вы не понимаете их — вы не можете понять их — но, клянусь тёткой! не поджидают ли они вас там, где вы вынуждены иногда жить! Есть что-то в этих восточных землях, что выходит за рамки понимания западного человека. Что-то в самом местном воздухе, и даже в людях. Я странствовал по разным местам Индии и Египта и всё такое, но знаю немногим больше того, с чего начинал, разве что менее поверхностно. Нечто, что всё время ускользает от тебя; что-то, к чему нельзя подобраться достаточно близко для изучения; ты знаешь, что оно рядом, но не можешь дать этому названия. Даже простейшие вещи кажутся необычными. Часами стоял я снаружи буддистского храма, просто слушая женщину, распевающую их молитву: "Аум Мани Пэдмэ Хум!",

Но его уже прекратили слушать, и Холлуэй, воодушевление которого никоим образом не омрачилось игнорированием его воспоминаний, пошёл и стал помогать рабочим копать, и распевать странные трудовые песнопения вместе с ними, с режущим слух гремучим хором заступов и лопат, и заражать мужчин своим собственным бьющим через край энтузиазмом, так что работа понеслась галопом.

Солнце поднялось выше, и жара стала нестерпимой. Некоторые мужчины выказали признаки изнеможения.

– Нам придётся отложить затею на время. — пробурчал Меррит с неохотой. – Уже десять часов. Дин, лучше держи шляпу на голове, если собираешься продолжать. Солнце достаточно жарит, чтобы ты заработал удар через десять минут.

Дин присел на обломок разбитой колонны и стал обмахивать своё раскрасневшееся лицо серой походной шляпой.

– У меня уже голова трещит, – признался он. – Эй, Ибрагим! Будь так добр, сходи в мою палатку и достань синий бутылёк из моей аптечки. Синий бутылёк, запомни; там он один-единственный. Нацеди полную ложку в стакан с водой и принеси сюда.

Ибрагим ушёл.

– Лучше тебе попробовать что-то посильнее, — предложил Меррит.

Дин возразил.

– Нет; тут ничто иное, как предвестие мигрени. Бром справится с этим быстрее любых прочих средств

Ибрагим вскоре вернулся с чашкой. Дин выпил свою дозу, надел шляпу и затерялся среди рабочих, дабы следить за ходом дела.

Когда был объявлен перерыв, значительная часть мусора оказалась расчищена, и некоторые более мелкие кирпичи, блокировавшие вход, были убраны. Каждый человек по очереди подходил и торжественно заглядывал в проём, выражая разочарование, когда ему не открывалось ничего, кроме черноты. Холлуэй создал небольшую сенсацию, заявив с обычной для него энергией, что будто бы увидел крохотную точку света внутри. Над ним здорово потешались, но он мужественно стоял на своём, хотя и признался, что это "выглядит странно" и не имеет объяснения.

Мужчины дружно поднялись из раскопов наверх, чтобы растянуться в тени курганов.

Холлуэй, будучи молодым и неукротимым энтузиастом, отдался проявлению своих плёнок взамен отдыха. Дин тщательным образом развернул над собой москитную сетку, чтобы избавить себя от мародёрствующих мух, и удалился вздремнуть с подветренной стороны ближайшего кургана. Меррит, с трубкой во рту, сидел там же, где они с Дином говорили вчера ночью, и смотрел вдаль поверх равнины угрюмыми, задумчивыми глазами.

Вместе с клонящимся к вечеру обжигающим днём грубая болтовня туземцев постепенно затухала. Они безмятежно спали, используя для отдыха всё то время, пока их укрывала тень. Когда солнце, шагая по медному небу, касалось их там, где они лежали, они просыпались, вставали, двигали свои тела в сторону другого прохладного укрытия и засыпали вновь. С ними перемещались и белые люди; Дин, наполовину спящий, осоловелый, спотыкающийся в своей москитной сетке. Там, куда он падал, там он тут же и засыпал, тяжёло дыша и беспокойно ворочаясь. В его снах шествовали бессчётные процессии коричневоногих существ, бесконечно следующих вверх и вниз, приходящих из ниоткуда, уходящих в никуда, и каждое из них, проходя мимо него, высыпало на него ведёрко с сухой коричневой землёй, так что его придавливало этим тяжким весом вниз, к земле, и выкрикивало ему в ухо: "Всякий вошедший, ныне или в будущем, да не потревожит покой души здесь спящей!" Каждый голос становился всё более громким и угрожающим, хотя он не мог сообразить, отчего коричневые существа должны ему чем-то угрожать; и когда он пытался сбежать, они вываливали на него ещё больше земли; так что, когда он уже был готов задохнуться насмерть, то проснулся, с трудом ловя воздух, и обнаружил на своём плече крепкую хватку рук Холлуэя, кричавшего ему: "Вставай, нигга дружище! Вставай же, говорю я тебе! Они прорубили проход, и мы собираемся вниз, пока ещё светло."

Дин тут же вскочил на ноги, всё ещё с мутной головой отбрасывая противомоскитную сетку; и вместе они помчались вниз к раскопу, где уже собралась толпа вокруг четырёхфутового прохода, зияющего чернотой.

Ближайшим ко входу был Меррит, его лицо было привычно бледно от волнения, а в руках зажата лопата. Он был словно детектив, нашедший ключ к разгадке запутанной тайны — или шахтёр, увидевший долгожданные признаки золота. Над его головой странное послание по-прежнему несло своё предостережение, как бы отражая сам Восток, охраняющий свои тайны, даже в смерти, от глаз всё-и-вся-исследующего Запада.

Для Меррита это никогда не было рутиной, но было разворачиванием страницы, на которой мёртвыми руками была записана история исчезнувшего мира. Через плечо он поманил к себе Дина и Холлуэя, пригнувшись, чтобы заглянуть в низкий проход. Какое-то время тому назад здесь была груда мусора и кирпичей, ныне путь был расчищен.

– Посмотрите туда! — воскликнул он. Его слова хлестнули как плеть. Его глаза были проницательны и серьёзны.

– Кто-либо из вас видит… свет?

Мгновенно они подтянулись ближе. Дин сказал:

– Вижу что? — и взглянул на Меррита в нерешительности. Холлуэй недоверчиво воскликнул:

– Свет!

Но затем Холлуэй, глядя внутрь, схватился за Дина, и пронзительно выдохнул:

– Это оно! Клянусь святым Георгием–Победоносцем,

– Отражение внешнего источника света на чём-то отполированном внутри. – предположил наугад Дин.

Меррит зажёг свой фонарь.

– У нас будет время, чтобы взглянуть, — сказал он достаточно спокойно. – Перед нами первоклассное состояние сохранности — это первая целостная и не забитая мусором камера, найденная нами. Пойдёмте, вы оба, только захватите ваши лампы.

Он пробрался через обломки и занёс ногу над камнем, образующим порог, направляя свет фонаря прямо перед собой. Дин и Холлуэй следовали за ним по пятам. Трое вошли внутрь гробницы. Земля и камень делали всё возможное, чтобы скрыть секрет, данный им на хранение, но человек одержал верх. Усыпальница отдавала своих мёртвых.

Перед ними был короткий проход, не достаточно высокий, чтобы выпрямиться в полный рост, который резко уходил вниз и дальше поворачивал вправо. Угол стены скрывал дальнейший обзор. При свете трёх ламп, рассеивающих окружающую темноту, можно было разглядеть, что стены и потолок были сложены из крупных каменных блоков, грубо обточенных молотком.

– Я думал, что мы обнаружим здесь сильное проседание. — донёсся сзади голос Холлуэя.

— Подумай о давлении сверху.

– Да, но это место с самого начала было глубоко под землёй. Промежуточный слой земли должен был помочь поддержать медленно растущую сверху массу. Кроме того, это занимает...

В эту секунду Дин, шёдший впереди, завернул за угол прохода и тут же возвратился обратно к ним, ловя ртом воздух и восклицая, чем и прервал речь Меррита на середине.

– Там что-то странное! — пробормотал он.

Поворот прохода вёл на уровень несколькими ярдами ниже. Тут вновь был заблокированный проход, аналогичный внешнему. На квадратном камне сбоку от этой двери стоял светильник из глины, из которого лилось не пламя, но бледное сияние, как от какого-то фосфоресцирующего материала внутри, тусклое и слабое, будто оно уже догорало. Это было, как если бы чья-то живая рука оставила лампу здесь незадолго до их прибытия, внутри этих запечатанных стен глубоко под землёй; маленькая частица жизни, в окружении всеобщей смерти, поразившая их мгновенным шоком скорее сверхъестественного, чем земного происхождения.

Меррит сказал, сбиваясь на шёпот:

— Господь Всемогущий! Только взгляните на это! — и замолчал, как тот, кто оказался пред лицом некой силы, которая поднялась внезапно из открытой могилы, чтобы насмехаться над людьми. Им противостояло нечто жуткое — разумное и наделённое личностью, как и они сами. Дин, с восхищением пристально глядя на светильник, произнёс:

– Он не мог гореть здесь все эти тысячелетия, с тех самых пор, как наружная дверь была запечатана — потому что это невозможно. Это абсурд. Тут должен быть какой-то дополнительный вход. Кто-то, должно быть, был здесь перед нами.

Они придвинулись друг к другу и смотрели на это явление с удивлением и благоговением. Предположения о причинах феномена заставили их умолкнуть, а неожиданность всего этого ввергла их в замешательство.

Холлуэй, вглядываясь в тени, отрывисто произнёс:

– Приглушите ваши фонари на минуту. Или затемните их так, чтобы свет не падал напрямую. Так! Ага!

Его голос сильно дрожал от нетерпения.

– Посмотрите на верх этой двери. Там надпись — видите? Прямо над ней — большими буквами — и лампа идеально точно установлена так, чтобы освещать их. Вот зачем она здесь — чтобы никто не мог войти в дверь, не увидев этих слов. И когда свет был ярче, они, должно быть, были читаемы как печать. Прочти их, Дин, быстрее.

Дин прочёл, припоминая слово, виденное им много раз до этого. Тут было только одно слово: "Запретное".

Но как только они двинулись вперёд, чтобы рассмотреть надпись, бледное свечение, сияющее неисчислимые годы в этом безмолвном месте, усилилось вдруг в волне воздуха, что всколыхнулась от их тел, горделиво воссияло на мгновение и тихо сошло в небытиё. Тотчас хватка смерти, ждущей тысячу лет в тени этой слабой искры жизни, тяжёло сомкнулась на этом месте. Меррит издал возглас горького разочарования.

– Должно быть, здесь покоится старый царь, — выдвинул гипотезу Холлуэй. – Попытка не пытка? Смотрите, эти камни и на одну пятую не такие тяжёлые, как те, что были наверху. Именем Георгия! Этот я могу и сам сдвинуть. Будет там темно или светло как днём – нам всё равно понадобятся фонари. Я позову Ибрагима.

Ибрагим спустился, с двумя рабочими и инструментом. Проход был настолько узок, что позволял одновременно разойтись только двум рабочим, при этом они были стеснены в движениях и им не хватало воздуха для дыхания.

Но постепенно, сменяя друг друга, они устранили препятствие. Меррит, по новой приведя в порядок свою лампу, ступил вовнутрь.

Ожидающие услышали, как он споткнулся и крикнул:

– Идите сюда, парни. Захватите огни. Тут что-то есть.

Незамедлительно двое оказались за ним. Как только они зашли, Меррит резко выкрикнул:

– Осторожно! Не наступите на это! Оно лежит прямо за порогом.

Дин, входящий первым, направил свет вперёд и увидел некую вещь, прижатую вплотную к дверному проёму. Он осторожно перешагнул через неё и наклонился рядом с Меррита, чтобы рассмотреть её. Холлуэй, наполовину высунувшийся из-под низкого проёма, глядел на них; из-за его плеча вытягивалось смуглое лицо Ибрагима.

– Это, конечно же, мумия, — заключил Холлуэй, поднося свой фонарь поближе. – Но она не завёрнута в бинты и не в саркофаге. Естественно высушенная, надо полагать. Переверни её, Дин.

* * *

Часть III

Внутри Гробницы

* * *

ТЕПЕРЬ фонари засветились ровнее, так что гробница была освещена в должной мере. Помещение было низким, квадратным и очень маленьким; и вдоль всех стен тянулись ряды пиктограмм, более или менее сохранившихся, разглядеть детали которых как следует сейчас не представлялось возможным. Дин перевернул высохшее тело, сморщенное, коричневое, кожистое, которое когда-то жило, и двигалось, и дышало так же, как и они сами. Меррит произнёс:

– Это женщина. Судя по платью, я могу заключить, что она была высокого положения. – он присвистнул. – Поглядите на драгоценности!

Когда тело, застывшее в скрюченной позе, жёсткое, как доска, было повернуто лицом вверх, свет фонаря вспыхнул на гранях множества ювелирных украшений, заблистало золото, тёмным огнём заиграли неизвестные самоцветы. Вокруг иссохшей шеи вилась цепочка из тяжёлых золотых пластин; на сморщенных, длинных и костлявых руках, с похожими на когти пальцами, висели широкие браслеты, инкрустированные драгоценными камнями.

– Она удивительно хорошо сохранилась, – сказал Меррит. Он с глухим звуком щёлкнул пальцем по впалой грудине, которая некогда была смуглой, гладкой, упругой плотью, мягко пружинящей от прикосновения, после чего направил свет фонаря на лицо мумии. Волосы всё ещё сохранялись на черепе, длинные, полночно-чёрные, прямые и шелковистые – но стоило ему прикоснуться к ним, как они отделились от скальпа и остались у него в руке. Глаза отсутствовали, глазницы пустовали. Губы, сухие и жёсткие, были растянуты в ухмылке, обнажая два ряда прекрасных зубов.

– Что это ещё за новости! – неожиданно выругался Меррит. – Мне бы хотелось знать, что она тут делает. Кому могло взбрести в голову опечатать дверь подобным образом? Давайте-ка осмотримся.

Все принялись оглядываться вокруг, и на стенах обнаружился ключ к разгадке. Им оказалась рисованная история драмы, разыгравшейся и приведшей к ужасной развязке более двух тысячелетий тому назад, с одним из актёров, вернее, актрисой, костюмированной точно также, что и лежащая ныне у их ног находка.

– Полагаю, что всё началось отсюда, – заметил Холлуэй, стоя в углу рядом с дверью. – Там, где вы сейчас стоите , они заложили вход, и это должно было происходить ближе к концу действия. Начало – здесь, где я стою.

Они бродили вдоль стен, толкая друг друга из-за ограниченности пространства, держа фонари прямо над головой. Холлуэй, наделённый пламенным воображением, в какой-то момент хлопнул себя по колену и воскликнул:

– Я понял! По крайней мере, это соотносится со всеми теми деталями, что мы уже обнаружили. Она должна была быть царской крови — ибо на этом четвёртом рисунке она изображена с чернобородым мужчиной, у которого в руках символы царской власти, и по величине фигур эти двое практически идентичны. На первой сцене она занимается любовью с этим заморышем в белой юбке, который намного её меньше, что означает его простое происхождение. Он скромен и держит руки перед лицом. Я полагаю, это должно означать, что он не желает участвовать в игре. Три других парня, лежащих тут же на спинах, очевидно, её прежние горе-любовники, которые, благодаря ей, плохо кончили. У всех у них лица закрыты руками, видите? То же положение, что и у ведущего персонажа. Я полагаю, что наша героиня была особа весьма и весьма вспыльчивая, что можно заключить по следующим двум композициям. Клянусь честью, разве они не откровенны? На четвёртой сцене царь отчитывает её за поступки, и она поворачивается к нему спиной. На этой стене, она, очевидно, подвергается наказанию за свои грехи, и царь произносит приговор. И вот – на-те! глядите – они замуровывают её в этой самой гробнице, заживо. Вот её протаскивают вдоль всего наружного прохода, темница открыта и готова к использованию; а на этой, последней, сцене царь кладёт первый камень в фундамент глухой кладки. Вот и лампа, стоящая на каменном блоке, и слуга, что-то с ней делающий. – он глубоко вздохнул. – Но, во имя святого Георгия, зачем они запечатали её живьём? Почему не отравили или не отсекли ей голову, или что-нибудь в этом роде?

Но рассуждения Холлуэя были прерваны. Ибрагим, чьё глубочайшее любопытство преодолело даже его суеверный трепет от этого места, подошёл и встал рядом с археологами там, где свет падал на фреску с изображением принцессы, ожидающей своего приговора. Неожиданно он вскрикнул не то от удивления, не то в тревоге, и бросился ко входу. Холлуэй перехватил его на полпути, требуя объяснений.

– Саары, уходите срочно. Эта место слишкам проклятый. Эта женщинэ – та, какхих ви звать по-инглизи "дух адержима Дьявал". Глядите — видеть.

Он указал на нарисованные фигуры. Меррит наклонился вперёд, чтобы рассмотреть.

– Видите этат вещь, пахожий на модный арнамент на её груди? Не арнамент эта. Это мелкий дьявол. И это в каждой её картине. Пасматрите сами.

– Так вот оно что, – протянул Холлуэй, прохаживаясь взад-вперёд по гробнице. – Маленький дьявол. Разве это не мило?

Но Ибрагим снова взвыл.

– Это есть дьявал, который глядеть из её души. Это есть атчего её заживо запечатать они. Есле же она бы умерать так… – он провёл ребром ладони вдоль своей шеи, – или была бы убивать иначе как, дьявал выйти бы из неё и убегать. Замуруй её как здесь, и дьявал после того, как девица умерать и он из неё выхадить, не смог бы выбираться никуда наружу. Типерь же вы пазвалять злой дьявал улетать через дверь в стене. Уходим скорей!

Холлуэй покатился со смеху.

– Зоркий глаз, Ибрагим! Мы никогда не думали, что среди нас есть кто-то, обладающий таким богатым воображением. Но всё же, по моему мнению, сперва нам нужно здесь всё расчистить. Воздух здесь не слишком-то благоухающий. У Дина уже небось жабры зеленеют.

Среди рабочих, толпящихся в проходе, прошёл ропот, и Ибрагим нырнул за входной проём.

– Они гаварить, крыша ща обваливаца будет! – крикнул он на бегу, – заблокировать дверь! Бежимте, саары!

– Только горсть мусора свалилась сверху. – сказал Меррит, но Холлуэй, уже отступая, бросил через плечо:

– Вам бы лучше поторопиться обоим! Тут откуда-то сходит настоящая лавина.

Он перепрыгнул через порог узкой двери. Меррит, также спохватившись, уже перекинул одну ногу через проём, когда послышались грохочущие звуки оползня. Холлуэй, Ибрагим и двое рабочих в проходе крикнули хором, и Меррит преодолел препятствие в целости и сохранности. Тут же случился обвал, и на то место, где только что стоял Меррит, обрушилась груда рыхлой земли и грубо обработанных камней, полностью заблокировав вход и заключив Дина по ту сторону от них.

Успевшие выбраться археологи закричали вновь, ободряюще, что сейчас же примутся за работу и раскопают его; их голоса слышались ему невнятно, будто бы с большого расстояния. Сильный молодой голос Холлуэя, доходя до ушей Дина более явственно, чем от остальных, извещал, что они освободят его не далее, как в течение получаса, и что ему надо держаться философской точки зрения на происходящее и заняться любовью с принцессой, чтобы скоротать время.

Дин усмехнулся своей незадачливости, слушая стук кирок и лопат – громкие звуки по сравнению с царящей в гробнице тишиной. Затем он начал постепенно сознавать, как же здесь тихо. Тишина, которая не нарушалась бессчётное количество лет, похоже, предъявила свои права собственности обратно, ошеломляя его, подавляя своим присутствием. Его одинокий маленький фонарь храбро горел, но углы комнаты были объяты тенью; картины на стенах вырисовывались неясно и гротескно. А потом глаза Дина упали на ютившуюся на полу мумию, и его воображение совершило скачок к той странной сцене, которая имела здесь место в прошлом. Он думал о ней, принцессе, должно быть, молодой, непременно обворожительной, брошенной здесь, чтобы зачахнуть от голода и жажды, из-за наивной веры, что красивая и злобная её душа, заточенная внутри этих узких стен, никогда более не вырвется на свободу, чтобы сеять дальнейшую смуту среди сынов человеческих.

В течение некоторого времени он забавлялся такими фантазиями, сидя на полу, сложив руки на коленях, устремив взгляд на украшенную драгоценностями нелепость в углу. Совершенно неожиданно он почувствовал жару и замкнутость этого места, ощутил, как пот выступает на лбу и руках; осознал также определённую туманность в усыпальнице, сквозь которую свет от его фонаря лишь бледно мерцал в бессилии.

«Хорошо бы парни поспешили!» – пробормотал он негодующе. Он резко вскинул голову, новое выражение проявилось на его лице, а глаза заблестели от возбуждённого недоумения. "Что это, гром меня разбери? Мне кажется, или откуда-то веет духами, жасминовыми, ей-богу?!" Он встряхнулся. "Слишком неуловимо. Очередной солнечный припадок. Никто из парней не пользуется духами – и уж тем более местные…" Он замолчал, чтобы усмехнуться. "Во всяком случае, это место становится навязчиво тесным." В душной атмосфере подземелья он наконец прозрел, что ощущает любопытное головокружение – его внимание расплывалось, руки холодели. В приливе новых мыслей, он произнёс: «Постойте-ка! Ибрагим, тот ли бутылёк ты взял?»

Он всё более укреплялся в уверенности, что принял неправильное лекарство, и был полон раздражения на Ибрагима. Дин аргументировал с досадой, что это наверняка было не то средство, иначе бы он не чувствовал себя сейчас столь необыкновенно странно. Вновь его взгляд наткнулся на мумию. На этот раз он воззрился на неё, не отрывая глаз под нахмуренными бровями, и его челюсти немного разомкнулись.

Свет был тусклым, голова поплыла. То, что предстало его мутному зачарованному взору, было медленным, неопределённым изменением в тех останках, которые лежали перед ним, хотя отдельные стадии процесса нельзя было зафиксировать. Он увидел, как мёртвое лицо медленно поворачивается в его сторону – настолько медленно, что, как ни старался, Дин не мог заметить движения – а впалые щёки постепенно округляются, уже не покрытые более высушенным пергаментом, но бархатистой коричневой кожей; увидел полные алые губы, скрывавшие двойной ряд совершенных зубов; сморщенные руки уже казались плотными и изящными; волнистые изгибы и мягкие впадины бюста и горла, внезапная яркость неизвестных украшений; и схватился за голову руками.

"Господи! Я грежу наяву!" – пробормотал он. "Это солнце – конечно, что же ещё – всё дело в солнце!"

Но он чувствовал, как его плоть неодолимо притягивает к этому безымянному ужасу, что цепко захватил его, подобно кошмару дурного сновидения, про который знаешь, что он только снится, но не можешь от него пробудиться – когда до него дошло, что смутный аромат плавающих вокруг благовоний усилился, теперь уже вполне ясно ощутимый; тяжёлый, навязчивый дурман цветов жасмина, цепляющий и чувственный, он приносил вместе с тем внезапную боль от невыносимого стремления к хорошей жизни, которая была оставлена там, наверху.

"Я не могу понять!" – пробормотал он. И чуть позже, безотчётно, со смутным ощущением, что слышал эти слова раньше: "Вы видите вещи и знаете об их существовании, но не можете их объяснить."

В следующий момент он обнаружил себя ползущим на руках и коленях к свернувшейся на полу фигуре, которая, он знал это, глядела на него живыми глазами, заманивая его одуряющим запахом жасмина; и резко остановил себя с выражением ужаса на лице, считая вполне серьёзно, что сошёл с ума, и с дрожью думая, что могло бы произойти, если бы он невольно дотронулся бы до этого. Освещение было по-прежнему тусклым, и его глаза были полны тумана, так что он не мог ясно видеть; но Дин знал, что тело лежало неподвижно, глядя на него искоса томным взглядом, полным приглашения и искушения, а драгоценности на округлой шее и изгибах грудей подмигивали ему бликами света.

И тогда вся сила воли покинула его под воздействием тонкого, расслабляющего благоухания, что захватило его мозг и будоражило его; и внезапно наступила критическая точка его ментальной выносливости. Он бросился на землю и камни, заполняющие дверной проём, и стал разгребать их, бормоча бессвязные слова себе под нос, в слепом страхе от того, чему не было названия.

Затем в непосредственной близости раздался крик мужских голосов; воздух туннеля, чистый и прохладный, как небеса, после удушья могилы, затопил его лёгкие, будто струя холодной воды, чему он был бесконечно благодарен. Он выпрямился, бессмысленно улыбаясь, как только Меррит и Холлуэй подошли к нему, и упал в кучу щебня прямо посреди порога.

Они вынесли его с приличествующими выражениями сочувствия, а он бредил в беспамятстве о мёртвых существах, глядящих на него живыми глазами, о цветах жасмина, эссенция которых может затянуть человеческую душу в мучения проклятых, и о боли в его голове, и о солнце, и о синих бутыльках. И Ибрагим, дрожа от страха, поневоле признал, что в аптечке ему не удалось найти синюю бутыль, и он вынужден был принести вместо этого чашку чистой воды, – "Именем Владыки-Госпада, саар, ошень чистай!" – зная о наказании за экспериментирование с препаратами, чьих свойств он не знал. И гробница была оставлена распахнутой на произвол ночных ветров, с забытой горелкой Дина, всё ешё стоявшей на полу и бросающей тусклый свет на впалое лицо и высохшие руки лежавшей там принцессы, усыпанные насмешливыми самоцветами.

* * *

Часть IV

“Она Искусила Меня"

* * *

ЛАГЕРЬ располагался на ночь, слышались редкие порывы разговоров из палаток с перебранками возле котелков с мясным рагу или игрой в кости. Холлуэй, засунув руки в карманы и сигарету в зубы, решил после ужина прогуляться до места отдыха Дина и Меррита, где те сидели и курили как обычно. Дин выглядел рассеянно, вокруг его головы была повязана влажная ткань. Меррит, само спокойствие и задумчивость, предавался отдыху в сознании оставшегося позади хорошего рабочего дня. Это отличный способ достижения физического и психического комфорта к наступлению ночи, когда можно расслабить все свои пружины.

Холлуэй бросил небрежно:

– В какой ящик вы упаковали мумию для транспортировки?

– Мы ещё и не начинали, – ответствовал Меррит, постукивая чашечкой своей трубки о ботинок. – Сегодня на это не было времени, с учётом передряги с Дином и всего прочего. Она вполне себе спокойно пролежит до утра в гробнице. Эти affejis [название арабского племени – прим. пер.] не тронут её и за астрономический бакшиш, к тому же Ибрагим стоит на страже, следя, чтобы они не шатались вокруг.

– Ещё и не начинали? – переспросил Холлуэй. В его голосе появилась слабая интонация удивления. – Что ж, её нет в гробнице. Она исчезла.

Меррит выпрямился и пристально уставился на него.

– Как это понимать? – спросил он.

Холлуэй терпеливо ответил:

– Я подумал, что вы, должно быть, уже упаковали мумию, раз её нет в гробнице. Я был там не далее пятнадцати минут назад. И Ибрагима там не было – он ужинал с этим, как его, Хафизом, поваром. Держу пари, эти бедолаги спёрли её, чтобы завладеть драгоценностями.

Дин и Меррит пребывали в молчании. Одновременно они вскочили и направились к раскопу. Холлуэй двинулся вслед за ними не спеша, держа руки по-прежнему в карманах. На полпути он встретил обоих, идущих обратной дорогой. Оба разражались ругательствами.

– Итак? – поинтересовался Холлуэй. – Я оказался прав? Теперь дьявол должен расплатиться?

– Чертовски прав! – фыркнул Меррит. Он повысил голос, зовя Ибрагима. Трое уселись для торжественного трибунала, вне пределов слышимости лагеря. Пришёл Ибрагим, спокойный и невинный. Меррит спросил его на местном диалекте:

– Ибрагим, стоял ли ты на охране после того, как мы покинули гробницу?

Его интонации были чуть ли не елейными.

– О да-а, саар. – голос Ибрагима был не менее мягким. Кроме того, он делал упор на свой английский.

– Как же долго?

– Фплоть да самый ужин. Мой живот, он исхадить вопль по козий рагу и печенье. Саары, он реветь. Патаму я ухадить. Я гаварить сибе, заморю червячка и вернусь тут же. Не так долго не будет меня. Я уходить. Я быстра прихадить назад. Не больша чем минута не быть меня.

Меррит повернулся к Холлуэю.

– Был ли он у гробницы, когда ты заходил в неё?

– Нет, сэр! – с готовностью ответил Холлуэй.

– И долго ты был там?

– Около часа, насколько я могу судить.

– Возвратился ли он, когда ты покидал гробницу?

– Нет, сэр.

Серые глаза Меррита приковали оробевшего Ибрагима к месту.

– Пока ты, прямо нарушая мои распоряжения, отсутствовал на посту, мумия была похищена. Теперь твоя непосредственная задача – найти её. Ты понял меня, или мне ещё раз повторить на твоём наречии?

Он повторил свои слова на местном диалекте.

– В твоих интересах разыскать её. Ты должен опросить людей, осмотреть грунт на предмет захоронения, переворошить весь лагерь. Пока она не будет найдена, твоя заработная плата урезается. Также ты не получишь никакого бакшиша и никаких подарков по возвращении.

Ибрагим, готовый на всё, только бы не потерять награду, принял жалкий вид. Его горе было по-детски эмоциональным; он рыдал, он умолял о прощении.

– Я нахадить её, саар, быстрее, чем сам шайтан. Если эта сделать мои люди, я забирать у них её абратно без жаласти. Но не лишайте меня падарки, иначее я буду умирать от голод. Я бедняга из бедняг, ошень бедный – мне неабхадимы падарки, саары!

– О, оставь своё слюноотделение и приступай к работе! – прорычал Меррит и повернулся к нему спиной.

Ибрагим уполз обратно в лагерь с намерением перенести вину, коллективно и индивидуально, на каждого члена каждой бригады. Его продвижение по стоянке сопровождалось бурей гневных отрицаний, призывов к благим небесам для восстановления запятнанной репутации, яростных отказов в сопричастности.

Меррит коротко рассмеялся и откинулся на спину.

– Не кажется ли вам, что вся эта суматоха может – э-ээ – спугнуть вора и заставить его сделать ноги вместе с добычей? – предположил Холлуэй.

– Он не мог уйти достаточно далеко. – ответил Меррит мрачно, махнув рукой в сторону окружающей пустыни. – Если он уже сделал это, мы недосчитаемся кого-то из наших рабочих и настигнем беглеца в мгновение ока. Шумиха же может заставить его вернуть украденное, ведь ему станет ясно, что пропажа уже обнаружена.

Однако ни на следующий, ни через день, мумия принцессы не была возвращена. Работы продолжались, старательно и с переменным успехом. Новые траншеи углублялись внутрь кургана. Была обнаружена корзина, до верху набитая табличками, изготовленными из глины отменного качества, многие из которых были в идеальном состоянии сохранности; также были извлечены терракотовые вазы, медные инструменты, некоторые из них подверглись сильной коррозии, алтарь божества, чьё имя было стёрто, со следами жертвоприношений. Дворцовая площадь, широкая и открытая, была полностью расчищена вместе с фрагментами кирпичной мостовой и остатками прилегающих помещений. Основываясь на этих архитектурных данных, Дин нарисовал тщательные планы, отметив приблизительные размеры, среднюю высоту кладки и толщину стен, системы дренажа и вентиляции. С недвижимых надписей были сняты слепки, пол был кропотливо обследован, постройки – сфотографированы и описаны. Всё это было подготовкой к проведению раскопок на нижнем уровне, где должны были храниться, по мнению Меррита, реликвии непревзойдённой научной ценности. Но последующие дни выдались бесплодными, что повергло Меррита в уныние, в том числе, из-за пропажи принцессы. Когда всё шло хорошо, он забывал о ней, радуясь свежим находкам; когда что-то шло не так, он возвращался к потере и безутешно о ней горевал.

– Я собирался преподнести эту принцессу Национальному музею Вашингтона, – горько сетовал он, – а теперь, благодаря ненасытной жадности какого-то дурака-аборигена, она утеряна. – Что такого, если ты пару раз обойдёшься без обеда, когда знаешь, что у тебя есть подобная вещь?

Но дурак-абориген всё ещё находился в центре сцены, и намеревался совершить ещё множество подобного. Дин поймал его однажды вечером за попыткой кражи воска, которым тот хотел залатать отвратительную рану, на манер пустынной хирургии, и сам перевязал ему её надлежащим образом. Так что Ибрагим, чувствуя себя жалким, ненужным изгоем со дня своего позора, выказал известную благодарность, и, как всегда, на своём ужасном английском сообщил Дину, что прошлой ночью обнаружилось исчезновение одного из рабочих, не вернувшегося вместе со всеми на закате, и что ещё один человек, последний раз виденный им в лагере, был очень болен.

Всё это Дин покорно передал Мерриту, на что последний сонно проворчал и сказал:

– Рабочий ущёл спать за один из курганов. Он вернётся к завтраку, нечего переживать.

Но тот не вернулся к завтраку, а больному становилось всё хуже, и он пожелал умереть. На вопросы любопытных товарищей о причине своей хвори он ответил, что не желает вдаваться в подробности и не хочет даже говорить об этом; так что его приятели одарили беднягу скупым сочувствием и удалились. Той же ночью Дину снился сон, что он вновь оказался заключённым в гробнице, а живые глаза на мёртвом лице пристально наблюдали за ним, пока он сражался за глоток воздуха и свою жизнь с завалом. Только на этот раз лицо не было столь уж мертво – кожа был смуглого оттенка и плавно обтекала кости черепа, но на самом лице застыло выражение похоти, смешанной с жестокостью и злобным триумфом. Он проснулся, взмокший от пота, с ощущением удушья, таким же, какое он испытал в тот незабываемый день в духоте подземной темницы. Впервые он был поражён чувством надвигающегося зла; хотя, когда он проснулся во второй раз, эмоция полностью улетучилась в лучах бравого утреннего света.

Этим же днём среди местных феллахов наметилась определённая тревожность. Ближе к вечеру группа делегатов посетила Меррита и изложила свои проблемы весьма пространным образом. Они сделали Ибрагима своим переводчиком. Он упивался шансом показать уровень своего владения английским, и выложился по полной.

– Саар Маррит не долшен забивать, шо на эта город лежит проклятье, в ошень давнее время проклят он Хоспадом-Богом. Тут могут быть плохой дела, ошень плохие, что нам видеть ясно. Эта не есть хорошо, откапывать то, что есть проклято. Тот алтар, каторый мы нашли, настолько ненавистен Хоспаду-Богу, что люди говорить, он светится вся ночь. Чудеснасти здесь пафсюду – визде, всюду вакруг. Мы ещо нигде в наша земля не видеть столька разных чудес сразу. Людям не нравица место эта. Хафиз, повар наш, видеть вещь вчера ночью. Она делать его ошень бальной.

Он вытащил вперёд Хафиза за край его короткого и грязного хлопкового одеяния. Хафиз явно был не расположен к даче показаний, но, обнаружив себя в центре внимания и поняв, что ему так просто не отделаться, развёл руками и быстро сказал на родном языке:

– О, господа, это было нечто, что пришло из курганов ночью, раскачиваясь, как раскачиваются летом колосья, очень лёгкое, предлагая людям следовать за ним. Тарфа, тот, кто ушёл и не вернулся, видел это и говорил, что это – дух алтаря, который мы осквернили. Пустыня поглотила его, ибо прошло уже три дня с тех пор, как он ушёл туда.

После этого признания Хафиз призвал Аллаха в свидетели – ведь он был правоверный мусульманин – что у него и в мыслях не было вмешиваться в дела невидимых сущностей, что он был вынужден подчиняться приказам и что он – цветок в руках Аллаха.

– Я никак в толк не возьму, что это напало на этих скотов. – раздражённо сказал Холлуэй.

– Они просто разнервничались. – заверил его Меррит. – Похоже на то, что это место всегда имело плохую репутацию, начиная с древнейших времён. Люди суеверны и не представляют, с чем им приходится иметь дело. Я думаю, что Тарфа замешан в пропаже мумии и выдумал, прежде чем уйти, всю эту историю о светящемся алтаре, чтобы сбить нас со следа. Да, он несомненно вор. Но он не такой болван, чтобы решить двигаться на север без воды и провизии, а наш повар сказал, что тот ничего не прихватил с собой из съестных припасов. Так что единственный возможный маршрут его бегства – южное направление. Поэтому, когда будем возвращаться тем путём, мы наверняка обнаружим его – или то, что от него останется – вместе с принцессой.

– А горы? Что, если он доберётся до них? – вклинился Дин.

Меррит усмехнулся при мысли об этом.

– С чего бы ему туда направляться? Его главное желание, по моему мнению, заключается в том, чтобы добраться до караванных путей, где он мог бы найти помощь. Он выбросит мумию где-нибудь в пустыне, а себе прикарманит её украшения. Достигнув скал, он может также пойти на север и тем закончить своё существование. Никаких караванов не наблюдается на расстоянии пятидесяти миль

Следующий день принёс с собой новый шквал возмущения. Один из землекопов пожаловал к Мерриту и рассказал ему, чуть ли не в истерике, что он, Мусса, видел человека, скользящего по курганным грядам, следуя за нечто, что всё время было впереди него; и этим человеком был Хафиз, повар, который был тогда с Тарфой, а затем пожелал умереть. И Мусса, содрогаясь, описал появление того существа, насколько он смог его разглядеть.

– Господин мой, уже близилась ночь, а я и Хафиз взяли еду, отошли в тень того кургана и стали трапезничать.

Он махнул рукой в сторону отдалённого холма вывороченной земли и мусора по левую сторону.

– И как только солнце скрылось за горизонтом, в момент перед самым приходом ночи, будто повеяло дыханием из райских садов блаженных душ, медленно и мягко, как шёпот женских голосов, и появилось Оно, крадучись вдоль кургана, и посмотрело на Хафиза, и поманило его. И пустыня больше не была пустыней, а стала будто сад, наполненный ароматом роз и пением бюльбюлей

Меррит резко повернулся к Ибрагиму, стоявшему у него за спиной.

– Разве я не предупреждал тебя, чтобы ты не таскал с собой алкоголь в лагерь? Ей-богу! Ещё немного, и они начнут видеть священных питонов и прыгающих ящериц!

– Я не давать им алкохоль, саар. – прервал его Ибрагим. – Ни капля уиски в лагерь. Солнце ударило их здесь. – он выразительно постучал себя по лбу. Меррит недоверчиво усмехнулся в отвращении.

В эту ночь трое сидели допоздна в непривычной тишине, наблюдая за пустыней и пульсирующими звёздами. Холлуэй был первым, кто нарушил долгую паузу.

– Эти люди не дети, чтобы пугаться теней. Я думаю, этот феномен следует проанализировать. Когда вы начинаете думать с их точки зрения, то это место действительно кажется весьма странным. Тут есть всё необходимое, чтобы приготовить отменно леденящую историю с привидениями: этот старый проклятый город; алтари неведомых богов, на которых приносились человеческие жертвы; эта мумифицированная принцесса, с её "дьявольской душой", и её украшениями, и её биографией, изображённой прямо на стенах её же гробницы; а теперь ещё и исчезновения наших людей, одного за другим. Ну, во всяком случае, я рад, что вы, парни, здесь со мной. Если бы я был один, во имя святого Георгия, то не удивился бы, обнаружив, что принимаю за чистую монету все россказни Ибрагима. Я закончил бы тем, что у меня окончательно сдали бы нервы, и я бы сбежал отсюда.

Дин улыбнулся парню сквозь облако табачного дыма, а Меррит сказал с сухой симпатией, которую лишь Холлуэй, с его беззаботностью, энтузиазмом и противоречивым воображением, более смелым, чем даже у самого Меррита, мог выжать из него:

– О да! Я уже успел насмотреться на твои прежние попытки спастись бегством, ты, юный сорвиголова. Они забывают обо всём этом через пару дней. Для них это попросту является долгом перед отчизной, чтобы ни один европеец не провёл свой отпуск без каких-нибудь сенсационных происшествий.

Холлуэй многозначительно вздохнул.

– Ладно, вы меня раскусили! – сказал он с откровенностью. – Я умываю руки. Эта страна выше моих философских способностей. В душе мне кажется, если я пробуду здесь ещё какое-то время, то стану верить всему, что бы вы ни рассказывали мне о ней.

* * *

Часть V

Прикосновение Солнца

* * *

НА следующий день Ибрагим сообщил, что исчез Мусса. Ибрагим был на взводе и не скрывал этого. По его словам, люди стали беспокойными; он сам будет безмерно счастлив, когда труды в этом месте завершатся. Это место нечестиво. Кроме того, он заявил, что видел Муссу прошлой ночью, и что Мусса вёл себя странно, рассуждая о садах роз и экзотических ароматах, которым никто не знал названия; и ещё Мусса сказал, что если он вновь увидит Женщину, то последует за ней. Следовательно, Мусса несомненно помешался, что следовало из чрезмерно торжественной речи Ибрагима, ибо Господу Богу ведомо, что вокруг лагеря нет ни единой женщины, и никакой парфюм не способен перебить вонь здешнего скотного загона. О да – Мусса спятил, окончательно и бесповоротно, тут не могло быть никакого иного толкования. Чтобы как следует убедиться в речах Ибрагима, Меррит приказал обыскать лагерь на предмет спрятанного алкоголя, но не нашёл ничего. Люди смотрели на разбирательство в тишине. Этой ночью не было пения; рабочие сгрудились потеснее и спали группами по три-четыре человека.

Несколько часов спустя Дин на пути к своей палатке споткнулся об Холлуэя, который растянулся на земле, оперевшись подбородком на руки.

– Смотри! – мягко сказал Холлуэй, не делая попытки передвинуться куда-либо. – Я говорю, посмотри на эту восходящую луну.

Его голос уже не звучал с привычным энтузиазмом и казался усталым. Дин, соображая, что парень тоскует по дому и, возможно, ему требуется некоторая поддержка, принял подразумеваемое приглашение и присел рядом. Луна, поднимаясь над величественным Курганом Забытого Города, переменила окрас небосвода на насыщенный тёмно-синий оттенок; землю же обратила в дремлющее море седого света, окутанное бесконечным одиночеством и спокойствием.

– Это превосходно, – согласился Дин с вялым интересом. Внезапно до него дошло, что восход луны, как правило, способствующий поэтическим вдохновениям Холлуэя, этой ночью никак того не затрагивал. Он, обыкновенно переполненный энергией и эмоциями, казался сейчас необычно рассеянным и вялым. Дин размышлял, не перегрелся ли юноша невзначай на солнцепёке, когда Холлуэй вдруг заговорил с определённой долей неуверенности и робости, кардинальным образом повлиявшей на отношение к нему Дина – Холлуэй показался ему чуть ли не испуганным мальчиком.

– Знаешь, Дин, я тут задался вопросом, есть ли в нелепых россказнях наших землекопов хоть какая-то крупица истины, в конце концов? Я не имею в виду всю эту околесицу о женщине, но… этой ночью я сам что-то видел.

– Где? – спросил Дин с равной серьёзностью.

Темнота скрыла улыбку дружеской терпимости на его лице.

– Внизу, среди гробниц.

Голос Холлуэя был торжественен.

– Может быть, козёл вырвался на свободу, – предположил с надеждой Дин.

– О, ты можешь насмехаться, если желаешь! – сказал Холлуэй неожиданно резко. – Естественно, сейчас ты скажешь, что это был один из наших рабочих. Может, оно и так, но клянусь честью, это было что-то другое. С чего бы им шляться где-то здесь в такое время, когда никто из них не смеет приблизиться к проклятому месту после наступления темноты из-за опасения за сохранность собственной бессмертной души?

– Почему ты там был? – спросил Дин.

Услышав ответ Холлуэя, низкий и со странным присвистом, как от одышки, Дин выпрямился в темноте, пытаясь увидеть лицо друга.

– Не могу объяснить. Я… я сущий дурак, но ничто не может заставить меня держаться от этого места на расстоянии. Говорю тебе, Дин, я был там каждую ночь за последние четыре дня, и я боюсь его до смерти.

– В таком случае, ради всего святого, зачем же ты туда ходишь? – изумлённо выдал Дин.

– Говорю же, я не могу ничего с собой поделать! – ответил Холлуэй нетерпеливо. – Прежде, чем до меня доходит, я уже там. Я спрашиваю, Дин, когда люди получают солнечный удар, не наделяет ли это их способностью видеть… скажем так, то, чего нет, понимаешь меня?

– Я не знаю, – произнёс медленно Дин и остановился, вспомнив картину, бывшую теперь всегда у него перед мысленным взором, картину тускло освещённой гробницы, усыпанной драгоценностями мумии с пылающими глазами, скорчившейся на полу, себя самого, наполовину лишённого чувств, с головокружением от ужасного солнечного удара, разгребающего голыми руками наваленную землю в агонии идиотического страха.

– Да, это так. – решительно сказал он.

Холлуэй глубоко вздохнул с облегчением.

– Спасибо небесам за это! Если бы не это оправдание, я бы решил, что с меня достаточно впечатлений… Что за весёлая ночь! Она похожа на те ночи, что бывают у нас на родине поздней весной.

Он непринуждённо потянулся, разминая затёкшие мускулы, глядя вверх на ядовитую луну. Дин, видя, что речь юного фотографа была насыщена своеобразным смутным беспокойством, которое, очевидно, угнетало Холлуэя, позволил себе покорно внимать молодому человеку, не обращая особого внимания на содержание его праздной болтовни.

– Там, позади старого дома, есть холм. – продолжал мальчишеский голос. – Луна выплывает из-за него точно так же, как из-за Кургана Древнего Города каждую ночь. И там есть большое старое яблоневое дерево, а прямо под ним раскинулся сад, где растут фиалки. Я, кажется, вдыхал их аромат целый день – будто бы в любой момент мог посмотреть вниз и ожидать увидеть их, растущими в тепле и сырости. Однако забавно, как человек может заставить себя поверить, что он обоняет цветочные ароматы, тогда как на добрую тысячу миль вокруг нет никаких цветов, и как простое воспоминание запаха возвращает его к вещам, считавшимися забытыми давным-давно. Я не имею понятия, как мне удаётся всё это ощущать, но это производит любопытный эффект на меня; я скучаю по своему маленькому щенку бультерьера, хотя никогда бы не подумал, что захочу что-либо ещё раз в этом усталом мире. Я бы отдал половину себя, чтобы он оказался сейчас рядом со мной, с головой на моих коленях; и я даже не знаю почему, ведь фиалки как-то слабо соотносятся с бультерьерами.

Дин вышел из своей задумчивости, осознавая лишь сам факт того, что Холлуэй продолжает связывать слова.

– О чём это ты? – переспросил он.

– Я просто рассказываю о своей собаке, Кено. – произнёс печально Холлуэй. – Эта луна заставила меня думать о старом садике позади дома, и о фиалках, растущих там – клянусь, я могу практически ощутить их запах прямо сейчас – и одно, и другое возвращают меня к мыслям о моём щенке. Он чуть ли не единственное живое существо, которое занимает мои мысли последнее время. Иди уже спать – не бери в голову. Интересно всё-таки, не является ли это одной из фаз этой чёртовой солнечной болезни. Если это так, то у меня все симптомы.

– Что значит "одна из фаз"? – сонно переспросил Дин, в то время как Холлуэй замолк, видимо, собираясь с ответом.

– Э… ну, то есть, ароматы, которых не существует и всё тому подобное – что, в чём дело?

Дин сел, положил руку на плечо Холлуэя и потряс его по-дружески.

– Ты тоже чувствовал это? – спросил он. – Слушай сюда, Боб, ты тоже это чувствовал?

– Да, я тоже, в каком-то смысле. – признался Холлуэй. – Я не думал, что в этом есть что-либо заслуживающее твоего внимания. Это ведь часть стандартной программы, не так ли?.. головная боль, невралгия в задней части шеи, раскалённые полосы железа перед глазами, появление разного рода запахов и образов. Это… это же симптомы? Это должно быть так… что ещё, разрази меня гром, это может быть? Я и не догадывался, насколько много значения этому придаю; это не неприятно, в некотором смысле, даже, но… ох! я не знаю! Это делает меня столь чертовски ностальгическим!

Он остановился на полуслове и тревожно двинулся в темноту.

– Я несу бред, – сказал он твёрдо. – Полагаю, это тоже симптом. Что ж, буду надеяться, что вернусь в нормальное состояние.

Он окинул взглядом собственную палатку, стоящую в отдалении и белёсую в лунном свете.

– Лучше возьми себя в руки и постарайся избавиться от этих симптомов. – добродушно посоветовал ему Дин. – Солнце – не такая штука, к которой можно относиться с легкомыслием в подобных местах, знаешь ли.

Как только Холлуэй медленно направился прочь, Дин стал за ним наблюдать, прищурив глаза. Затем он ушёл в свою палатку и зажёг лампу. Используя свой кожаный чемодан как письменный стол, он набросал некоторое количество записей, наведя попутно порядок в своём дневнике и книгах учёта; в то время, как за пределами его временного жилища ночь всё более сгущалась, а лагерь погружался в дремоту.

Позже он отложил бумаги и стал готовиться ко сну. Только он уже хотел протянуть руку, чтобы погасить лампу, как вдруг остановился, склонил голову и прислушался. По другую сторону стены, непосредственно около брезента, раздался тихий звук, будто бы некое крупное тело прошуршало вдоль неё. Дин снял свои ботинки и бесшумно прокрался к двери. Он выглянул в зазор на залитый лунным светом пейзаж, тут же резко отпрянув назад с быстрым вдохом.

"Господи!" – пробормотал он. – "Этот парень… бродит тут в одном одеяле вместо того, чтобы прилично спать у себя в палатке… Он что, вконец сошёл с ума?"

Дин мгновенно принял решение. Надел обратно обувь, одёрнув себя, однако, при мысли, что создаёт много шума, и прислушался вновь – затем позвал как можно более естественным голосом:

– Эй, Холлуэй! Не спится нынче? Заходи.

И усмехнулся, уловив конфузливое движение по другую сторону тента, после чего послышались шаги.

– Заходи уже, – сердечно пригласил он, – только опусти дверь за собой. – и склонился над своим журналом. Холлуэй вошёл, и Дин поднял на него испытующий взгляд.

– Уверен, что я не помешаю? – спросил Холлуэй; и интонация его голоса заставила Дина присмотреться к нему получше.

– Вовсе нет. – ответил он. – Дело в том, что я действительно рад, что ты пришёл. Я услышал, э… как ты бродишь неподалёку, и подумал, что недурно было бы тебя пригласить в гости. Ты случаем не помнишь, в какой ящик мы упаковали слепки с библиотечных надписей?

– Я… не могу поверить, что я это делаю, – сказал Холлуэй. Он упал на складную табуретку. – Дин, можешь мне дать что-нибудь, чтобы я мог уснуть? Я… я как-то нехорошо себя чувствую всю ночь. Это солнце – всё дело, конечно, в солнце.

Дин посмотрел на него, чуть нахмурившись в недоумении. Он сидел в напряжённой позе, вцепившись в край складной табуретки обеими руками. Его лицо было бледно, его светлая шевелюра – взъерошена. Челюсти его были сомкнуты, но уголки губ периодически подёргивались. На одном плече был длинный след от земли. Наконец он беспокойно отвернулся от взгляда Дина.

– О, довольно! – воскликнул он раздражённо. – Всё дело в солнце, говорю тебе. Если бы мне удалось выспаться хотя бы одну ночь, я пришёл бы в норму.

– Я дам тебе дозу. – сказал Дин и отошёл к медицинскому ящичку у изголовья кровати. Через плечо он добавил, внимательно следя за эффектом своих слов:

– Только тебе придётся ночевать в моей палатке до самого утра. Иначе я не смогу проконтролировать твоё состояние, ты ведь понимаешь.

Изменение в лице юноши оказалось молниеносным, но Дин успел ухватить его – взгляд, исполненный облегчения, мгновенная разрядка напряжения. Холлуэй спросил с живостью:

– Действительно? – и поправил себя, добавив, – О, но я боюсь, что это будет ужасно неудобно для тебя.

– Да не волнуйся, старина, – Дин отвернулся и продолжил свои препарации. Он взял с полдюжины лимонов и налил в жестяную кружку чистой воды из водяного бачка, висевшего у входа в палатку. Затем он выдавил лимонный сок в кружку, добавил малость сахара и накапал чуть-чуть из синего бутылька, после чего смешал все компоненты в стеклянном смесителе.

"Это не навредит и младенцу," – пробормотал он удовлетворённо. – "Человеческое общество – вот и всё лекарство, что бедняге нужно этой ночью."

Он быстро повернулся к Холлуэю.

– Вот, старина, – произнёс Дин и увидел, как Холлуэй подпрыгнул при звуке его голоса, будто в него выстрелили, – пей медленно. Я думаю, это должно помочь.

Холлуэй взял кружку, с благодарностью и глубокой верой в снотворные качества данного напитка, и послушно отхлебнул. Дин тем временем занялся приготовлением постели, насвистывая сквозь зубы. В свете лампы его движущаяся фигура отбрасывала гротескные тени.

– Теперь давай в кровать так быстро, как только можешь, – скомандовал он. – Через десять минут ты будешь спать как убитый и, гарантирую, без каких-либо сновидений.

– Да, но где тогда будешь спать ты? – спросил его пациент, вставая.

– Не думай обо мне. – решительно отрезал Дин.

Всё так же покорно, Холлуэй добрался до кровати и упал, натянув одеяло до подбородка. Он издал глубокий вздох умиротворения, смотря как Дин расхаживает туда-обратно, должно быть, подобно тому, как ребёнок чувствует себя в безопасности от неведомых ужасов, таящихся в темноте, находясь под крылом у родителей. Дин завернулся в одеяло на полу, заняв положение, в котором ему было удобно наблюдать за Холлуэем, сунув свой плащ под голову в качестве подушки, и начал тушить лампу. Но Холлуэй внезапно сел, выпрямившись, в кровати, и начал быстро говорить высоким голосом:

– Дин, обожди минуту! Мне нужно поговорить начистоту. Будь я проклят, если как-то обременяю тебя своим присутствием. Я вовсе не болен; со мной ничего особенного не случилось, помимо чисто животного испуга. Я не представляю, как ты услышал меня, когда я проходил мимо. Правда в том, что я, завернувшись в простыню по ту сторону полога палатки, мог слушать твоё хождение внутри и скрип твоей ручки. Всё, чего мне хотелось тогда, это оказаться в досягаемости другого человека, слышать его и сознавать, что я не один на один с этим. Я понимал, что стоит мне остаться в своей палатке ещё на один час дольше – и я вновь приду в себя, скользя среди тех гробниц. Я был напуган, крайне напуган – и ты можешь вообразить, насколько это неприятное ощущение, но, клянусь Богом, я и сейчас не знаю, чего же я боюсь. Я вовсе не собирался вламываться сюда и беспокоить тебя подобным образом. Просто дай мне одеяло и место на полу – мне не нужна твоя кровать.

Он сбросил с себя одеяло и поставил ногу на пол. Дин выбрался из своего спальника, вскочил на ноги и оттолкнул Холлуэя обратно.

– Оставайся на месте, Боб. Вся эта история сказалась на твоих нервах, вот и всё. Дружище, очнись же! Не беспокойся о кровати. Надеюсь, ты не думаешь, что для меня впервые спать в компании? И я вдвойне рад, что ты пожаловал ко мне, находясь в подобном состоянии. Ничего хорошего, если человек томится одиночеством, будучи придавлен такими мыслями. Итак, а теперь давай будем спать, идёт?

Холлуэй успокоился. Дин вернулся в свой угол и лёг. Наступила длительная тишина. Внезапно Холлуэй произнёс само-собой-разумеющимся тоном из глубин своего одеяла:

– Говорил же я, что это адское место, разве нет?

* * *

Часть VI

Тот, Кто Ушёл

* * *

УТРОМ, когда Дин проснулся, он обнаружил, что его пациент ушёл. К завтраку, в предрассветной серой мгле, появился Холлуэй, державшийся с чрезвычайным достоинством и напускным равнодушием. Дин проявил мудрость, ни словом не обмолвившись по поводу происшедшего прошлой ночью, так что, мало-помалу, Холлуэй расслабился.

Дин провёл большую часть утреннего времени, бережно упаковывая ящики с древностями для их безопасной транспортировки. Меррит же, как водится, был на раскопках со своими людьми; Холлуэй отщёлкивал без устали кадр за кадром. Он жестоко обругал своего ассистента, когда последний разлил целое ведро фиксажа

– Сейчас-то кто его укусил? – вопросил Меррит, отчасти раздражённо, отчасти развеселившись.

– Похоже на то, что ему взбрело в голову, будто я собирался поучать его относительно… эм-м… произошедшего. — доходчиво ответил Дин. – Ему следовало бы поучиться выдержке к чужой критике. Удивительно дурные манеры. Я никогда бы не подумал спорить с ним, если бы знал, как это на него влияет.

Дин весь ушёл в работу на всю вторую половину дня. Время от времени, поверх своих списков и пометок для идентификации, он находил момент, чтобы несколько застенчиво улыбнуться, памятуя о бессмысленной перепалке; также он отвлекался и на слабое покровительственное негодование по поводу того, что было им же охарактеризовано как "холлуэевское ребячество".

За ужином Меррит огляделся вокруг, будто бы что-то внезапно потеряв, и спросил:

– А где Холлуэй?

Дин, открывая консервы с абрикосами, ответил снисходительно:

– Всё дуется, надо полагать. Обычно он не склонен выходить из себя, как это случилось сегодня. Я всегда считал его исключительно добродушным малым.

– Так он ведь таков и есть! – ответил Меррит. – Мне кажется, Дин, ты был с ним несколько грубоват. Солнечная сила в этих краях имеет свойство выводить из равновесия даже таких весёлых ребят, как наш Холлуэй, а ему же ещё далеко до нужной степени прокопчённости. Теперь к вопросу об этом "вечном светильнике". Я должен дать его доктору Пибоди из Вашингтонского музея, с письменным описанием обстоятельств, при которых он был обнаружен. Я не прикасался к нему, помимо упаковки его в ящик D. Пибоди может извлечь всё, что находится внутри. Это может решить, или, скажем, помочь решить проблему, над которой люди безуспешно бьются многие годы — проблему вечного света. Я хочу, чтобы светильник попал на выставку, вместе с табличками и вазами, после того, как наши люди закончат их исследовать. Интересно, вызовет ли это ажиотаж?

Пообедав, они мирно попыхивали трубками и обсуждали свои планы и проекты. Порой Дин ловил себя на том, что прислушивается в ожидании услышать быструю мальчишескую поступь и озорной говор.

Когда наступило очередное трудовое утро, Дин, намереваясь сделать снимок узорчатой мостовой (так как фотография отдельных плиток должна помочь при будущей реконструкции общего орнамента), отправился к Холлуэю и его камере. Меррит снарядился этим утром раньше обычного времени; Дин мог слышать его выкрики из одной траншеи, адресованные Ибрагиму в другую. Дин резко подошёл к начальнику экспедиции со своим делом и потребовал:

– Где Холлуэй? Он мне нужен, чтобы сделать снимок мостовой в Квадрате 14.

Меррит взглянул на него с внезапной тяжестью.

– Ты разве не в курсе? Холлуэй не вернулся в лагерь этой ночью. Я отправил нескольких людей на его поиски среди гробниц. Он, должно быть, упал и травмировался. Возможно, его завалило в туннеле.

Потрясённый этим заявлением, Дин похолодел. В центре его ума засела мысль: "Двое пропали! Что, если парень стал третьим?"

– Он, он должен быть где-то неподалёку, – сказал Дин, стремясь говорить всерьёз. Меррит сдвинул свою шляпу на затылок жестом, полным тревоги и недоумения.

– Надеюсь, что это так! – сказал он медленно. – Конечно, так оно и должно быть. Но… как же Тарфа и Хафиз?

– Возможно, он вернулся, а потом ушёл спозаранку, так что мы его и не приметили, – предположил Дин. В глубине души он знал, что это неправда.

Меррит покачал головой.

– Нет, я спрашивал Хамда, его мальчишку-ассистента.

Меррит приготовился отразить приступ депрессии, предчувствуя безысходность.

– Они могут привести его к полудню, – сказал он, бодрясь с видимым усилием. – Если нет – что ж, мы отправим на поиски больше людей. Я боюсь, что у него за последнее время случился солнечный удар, если уж начистоту. Он настоящий трудяга, готовый взяться за любую работу, которая только подвернётся, так что я… большую часть времени я забывал, что он ещё зелен и что за ним нужен глаз да глаз, и что он взваливает на себя больше, чем способен вынести, чего я и опасаюсь. И так он и вкалывал, пока силы его не оставили, беднягу, и он не свалился без единого звука. Это самое худшее из всего; нельзя сказать, когда наступил критический момент. Ох, да; он вернётся вместе с людьми к полудню, это наверняка.

Они подбадривали себя этим рефреном и после полудня. Но с наступлением вечера серое лицо Меррита становилось всё серее и всё озабоченнее, а Дин молчал и был погружён в раздумья. Он откровенно признал, что вёл себя неподобающе грубо; мог ли и он сам испытать солнечный удар? Его разум возвращался к сцене в палаткее прошлой ночью; ему слышался высокий, мальчишеский голос, расстроенный нервным признанием, произносящий: "Всё, чего бы мне хотелось, это оказаться рядом с кем-нибудь, чтобы я мог слышать его движения… Я знал, что стоило мне остаться в своей палатке ещё на час дольше, и я снова оказался бы бродящим среди тех гробниц… Я не могу удержаться от посещения того места… Я был там последние четыре ночи, и меня это пугает подобно смерти." Он потерял себя в лабиринте тщётных мечтаний. Хотел ли Холлуэй прошлой ночью находиться рядом с ним из-за потребности в человеческом обществе, а не просто по причине глупой перебранки, боясь насмешек и презрения? Боролся ли он со своим безумием самолично, час за часом в темноте, и наконец проиграл и побрёл в то место, что так его ужасало – и что случилось там? Дину было известно, что воображение – это в известной степени ужасающе реальный фактор в подобных жизненных кризисах, стоит его выпустить на волю – и оно вцепится мёртвой хваткой в свою жертву. И Холлуэй… при мысли, что он мог уйти по следам тех двух других, начисто исчезнувших с лица земли, Дин начал мерить лагерь шагами в агонии беспокойства.

Ибрагим, обжигая себе руки над огнём в преданном стремлении подогреть блюдо с деликатесами, сохранённое с последнего обеда до возвращения Холлуэя, которого он любил, поглядел на импульсивные передвижения Дина.

– Гаспадин не снарядит больше людей, – сказал он печально. Дин кивнул. Ибрагим занялся своим блюдом.

– Саар, я прасить, ошень уважительно. Што праизашло на самом деле? Што есть «Харацио» и «неподвластны филасофии люцкой»?

Дин задумался.

– Выкладывай. Где ты это слышал?

– Мистар Холлуэй гаварить эта. Мне. Прошла ночь. Я сидеть у огня. Он быстра падхадить, увидеть меня и остановица. Он сказал, «Ибрагим, поздна уже, да?» Я гаварить: ошен поздна. Он гаварить, «Ибрагим, я видеть её, жинщина, каторую ты звать джинном.» Прям так и сказал.

– Женщина! Снова это пустое суеверие! – застонал Дин.

– А я и гаварить, «Саар, ради Хоспадь-Бога, не хади ты туда. Быстра иди к себе и лажись спать.» А он сказать, «О, я и не сабираться итти за ней, старый асёл. Проста немнога прагуляюсь вниз к гробницам.» Патом он засмеяться и сказать, «Харацио, остались ищо вещи меж Небам и Зимлей, что непадвластны филасофии люцкой» – и что-то ещо, что я не панимать. Какой-та ошень плахой инглиш, э? Так он ухадить, и я следовать за ним к дыре и видеть её. Но я увидеть, што она итти ко мне, не по земле, саар, с лицом белым-белым, с глазами зелёными как агонь, скальзить по земляным насыпям, как кошка в ночи, гаваря так тихо, «Я не пайду, не пайду."» И он ухадить, а я бежать быстра к сваим люди, и падать, и спатыкатца, чтобы спастись от страх.

Дин направился к Мерриту.

– Я собираюсь идти искать парня лично. Если то, что говорит Ибрагим, правда, то я боюсь, что он ушёл туда, куда ушли Тарфа и Хафиз.

Меррит посмотрел на него.

– Ты имеешь в виду…

Дин сокрушённо кивнул.

– Да. Кажется, наш друг видел то же самое. Ибрагим слышал, как он разговаривал.

– Почему же Ибрагим не остановил его? – вскричал в гневе Меррит.

– О, потому что он дурак. – резко ответил Дин. – Я должен взять с собой полдюжины людей, с запасом пищи и воды, которые ты можешь нам выделить. Каким-то образом, – он сделал глубокий вдох сквозь зубы, – я ощущаю, что здесь отчасти есть и моя вина. Ты свидетель, пару ночей назад парень приходил ко мне и рассказывал об этих вещах. И мне не следовало говорить то, что было сказано вчера. Я должен был бы помнить.

Вдруг он ударил кулаком в раскрытую ладонь.

– О, это невозможно! – вскричал он резко. – Ничего столь адского не могло произойти! Он должен быть где-то здесь; конечно, мы найдём его в нескольких милях отсюда! Святые Небеса, глаза б мои не видели этого проклятого места!

Спустя два часа Дин со своей партией отправились в путь. Дин, замыкая шествие, подошёл к Мерриту и протянул ему руку.

– До встречи, – сказал он. – Можешь поднять флаг на самой высокой точке самого высокого холма и оставить его там, пока мы не вернёмся?

Рука Меррита с силой сдавила его ладонь.

– Да, – сказал он. – Я сделаю это. Даст Бог, вы принесёте бедного парня назад целым и невредимым. Но… береги себя, Дин. Помни, что если ты не найдёшь его за неделю, то… дальнейший поиск будет бесполезен.

Они поехали в сторону темнеющего востока, прочь от заката; и Меррит стоял и смотрел им вслед без звука или движения, пока они не превратились в чёрные точки, ползущие по пустынной равнине.

Позже, Меррит обнаружил, что у него свежие неприятности. На четвёртый день после отъезда Дина, во время обеда в лагерь вбежал, пронзительно стеная, человек. Его слова собрали вокруг него весь лагерь, все были на нервах и готовы к новой тревоге. Ибрагим притащил его к Мерриту, оставив позади шум возбуждённых голосов, и рассказал, что этот человек вернулся в отдалённый раскоп после того, как все остальные рабочие уже ушли, чтобы найти свой заступ, и обнаружил мумию принцессы в неглубокой траншее среди груды мусора. Далее Ибрагим заявил, что люди требуют немедленного разрешения замуровать мумию обратно в её гробницу, чтобы злые чары этого места были разрушены.

Меррит одновременно был удивлён, позабавлен и возмущён. Нахождение мумии было большой удачей; рабочий должен быть вознаграждён. Но не могло быть и речи о повторном захоронении. Было совершенно бессмысленно связывать кучку высохшей кожи и костей со всеми их проблемами. Мумия должна быть возвращена и бережно упакована этой же ночью. Также рабочему, нашедшему мумию, вменялось пойти с Мерритом и указать местонахождение пропавшей ценности. Человек тщётно запротестовал. Серые глаза Меррита внушили ему благоговейный страх; так что рабочий уступил и двинулся обратно, предварительно собрав с других все амулеты, какие только мог. Таким образом снаряжённый и укреплённый против Дьявола, он, дрожа и причитая, повёл за собой Меррита мимо траншей ближайшего к лагерю древнего кургана. Здесь он стал осматриваться, пока не подошёл к неглубокой пещере в дальней оконечности мусорной кучи.

– Это есть то самое место, господин, – сказал он и пополз вперёд на разведку. После чего он упал на колени и стал перебирать все свои амулеты и безумно молиться, и не остановился, даже когда Меррит строго сказал ему:

– Ты перепутал место. Здесь нет никакой мумии.

– Но это то самое место, мой господин, где час назад мои глаза видели мумию. Клянусь Аллахом, это самое место! Оно ушло, и из-за того, что я искал его, гнев его придёт на меня и я погибну так же, как мой господин и мои друзья. О, господин, уйдём отсюда! Место проклято. Это логово злой души, которую мы освободили от смерти, чтобы она увлекла нас к погибели. Ай, господин, идёмте же!

– Проваливай, малодушный трус, чтоб тебя! – пробормотал Меррит в приступе гнева на англо-саксонском, и махнул ему рукой. Человек не понял слов, но уяснил намёк и ретировался. В течение часа Меррит терпеливо изучал курганы, безлюдные траншеи, пустынные гробницы. Один раз он поднял глаза, чувствуя на себе чей-то взгляд, и произнёс с досадой:

– Возвращайся в лагерь, говорю тебе! Если ты не желаешь помогать, то нечего здесь подсматривать.

Затем, чуть позже, он повторил свой приказ с растущим гневом. В конце концов, он ничего не нашёл и пришёл к убеждению, что рабочий попросту соврал. Он двинулся обратно в лагерь, разгорячённый и очень раздражённый, и послал за виновником, который явился с таким безмятежным видом, как будто он был не при чём.

– Почему ты солгал мне? – спросил Меррит. – Когда я отправил тебя в лагерь, зачем ты вернулся? Чтобы посмеяться, смотря, как я следую твоим бесполезным инструкциям?

– Я не уходил из лагеря, господин мой. – заявил человек. – И там, где я сказал, что видел мумию, там она и была. Когда она ушла, я не знаю, как и не знаю, куда.

– Допустим. Возможно, твои слова правдивы. Только не надо больше сказок. Мне они не нужны. Понятно?

Но утром появились новые трудности. Ибрагим, с озабоченным выражением на своём темном лице, пришёл к Мерриту и сказал ему, что люди наотрез отказались входить в раскопы. Сказка рабочего сделала своё дело. Они был испуганы, в чём откровенно признавались; они сделают всё на свете, что от них потребуется, чтобы угодить господину, которого они любят так же, как своих отцов и своих матерей, но входить в проклятый город и его одержимые дьяволом гробницы они не будут. Мерриту стало ясно, что если он не будет осторожен, то дело дойдёт до мятежа. Суеверие расцветало пышным цветом; их была сотня против него одного. Только тот рабочий, что поднял вчера ложную тревогу, был на его стороне. В течение трёх следующих дней двое трудились, делая столько, сколько в состоянии сделать две пары целеустремлённых рук; в то же время армия прогульщиков ела, слонялась, курила и спала в тени, исключительно уважительно расположенная к Мерриту, вежливо упрямая, словно мулы, когда их пытаются заставить делать что-то против их воли.

Затем преданный Мерриту рабочий исчез, как сделали трое до него, ночью, в тишине и тайне. Это вызвало открытую панику. Люди совершенно уверились в зловредном активном влиянии на их лагерь; каждый рассматривал себя как потенциальную жертву. Ибрагим дал понять Мерриту, что с них довольно ужаса и они должны, собрав животных и провизию, отбыть в пустыню, взяв ситуацию под собственный контроль; и Меррит вскочил со своего складного стула и вышел на солнечный свет, сжав челюсти, с глазами, горящими огнём в ожидании грядущей битвы. Мужчины, собравшиеся было в бормочущие группки, разошлись, как только Меррит возник среди них. Он мгновенно оценил преимущество, которое дала ему возникшая пауза и стал говорить, негромко, без гнева, но так, что каждый человек слышал его голос и чувствовал, как вся его отвага вытекает из него под огнём серых саксонских глаз. Речь Меррита была на арабском и была понятна всем; он стоял на пригорке мусорной кучи, с непокрытой головой, безоружный, а ворот его рубашки колыхался на его загорелой шее; он запрокинул голову, доминируя над всеми только силой своей воли и наследием крови, что текла в его жилах.

– Слушайте, люди, вы уже не дети, чтобы бояться темноты. Не стану отрицать, странные вещи происходили последнее время, но они таковы только в силу того, что мы не имели до сих пор возможности их объяснить рациональным образом. Разве вам самим это не ясно?

Одна-две головы с сомнением кивнули.

– Я не собираюсь с вами здесь спорить, я даже не стану вам говорить, что вы дураки. Что касается Дахира, который ушёл этой ночью – почему бы кому-то из вашего числа, в отместку за его преданность ко мне, не припугнуть его прошлой ночью, так, чтобы ему показалось, что длань Зла опустилась на него, отчего ему пришлось сбежать в пустыню?

Они не знали. Мгновенно они ухватили его точку зрения – арабы вовсе не тугодумы – и стали обсуждать её между собой. Каждый знал, что он не делал подобного – что само собой разумеется – но насчёт другого он такого сказать не мог.

– Любой сейчас волен покинуть наши раскопки, – начал Меррит, и разом все головы повернулись к нему. – Но он должен уйти без пищи и без воды, так как я не собираюсь спонсировать любые персональные экспедиции. Если он того хочет, то пусть идёт отсюда на запад, где в четырёх, самое большое – пяти днях, он выйдет на караванные пути. Если он удачлив, ему попадётся проходящий караван и он получит еду и питье. Если же он не найдёт каравана, то тогда… может быть, он будет сожалеть, что не остался со мной.

Он сделал паузу, чтобы идея как следует дошла до всех.

– Но что касается тех, кто останется со мной, – его голос понизился, – они будут работать внутри траншей или снаружи, так, как я скажу. У меня не должно быть ни уклонений от работы, ни жалоб. В течение двух дней я ждал, не образумитесь ли вы; теперь я не намерен ждать дольше. Выбирайте сейчас: уходить или оставаться?

Вздох удивления последовал за этими словами. Чтобы собраться с мыслями, им требовалось определённое время, а на Востоке время – это вечность. Быть поставленными перед вопросом к стенке, сурово, сразу же, было для них крайне неожиданно. Они колебались, переговаривались и сразу стали беспомощными и неуверенными. Меррит продолжал:

– Если вы уходите, то можете бродить как вам нравится, и гибнуть, как вам нравится. Но если вы остаётесь, вы будете повиноваться моим приказам без вопросов, будете целиком и полностью послушно выполнять мои распоряжения, потому что я здесь хозяин!

В его голосе звучали угроза, и власть, и предупреждение. Они роптали. Глаза Меррита сверкнули; он соскочил с низкого пригорка. Он был безоружен, но они отпрянули. И в этот самый момент в их стан ворвался звук, и Ибрагим, развернувшись на месте, громко вскричал и бросился к Мерриту, схватил его за рукав и завопил:

– Сматрите сюда, саар! О, Гасподь-Бох, сматрите же!

Позади них, так, что они всей толпой обернулись, чтобы увидеть, что там, по песку, спотыкаясь и шатаясь на каждом шагу, мчалась фигура, измождённый скелет в развевающихся лохмотьях, и, приблизившись, она хрипло выкрикнула три раза: "Меррит! Меррит! Меррит!", после чего проковыляла мимо него, не глядя ни вправо, ни влево, шатаясь, как пьяная, задыхаясь, как загнанная лошадь. На мгновение Меррит застыл неподвижно со своими людьми; но услышав голос, он всё понял и прыгнул вперёд, схватив проходящую фигуру за руку.

– Дин! Дин! Во имя Бога, что произошло?

И Дин споткнулся, оправился, пошатнулся и медленно осел на землю, с руками Меррита на своих плечах, уткнув лицо в ладони.

Меррит, с побелевшим до самых губ от чистого ужаса лицом, огляделся вокруг.

– Воды, кто-нибудь! – крикнул он.

Они принесли ему чашку, но Дин не произвёл никакого движения, до тех пор, пока Меррит не поднёс её заботливо к его губам. Тогда он схватил её, с рычанием, как голодный зверь, и осушил её разом, и хрипло рассмеялся.

– Дайте мне ещё! – задыхаясь, потребовал он и попытался встать.

– Тихо, старина! Остынь! – успокоил его Меррит и усадил обратно. – Расслабься, у тебя будет ещё предостаточно.

Он подал Дину вторую чашку и плеснул воду на грязную, иссохшую кожу, которая впитала её, как растение впитывает дождевые капли.

– Со мною случились неприятности, там, – неожиданно подал голос Дин. Его быстрая речь, с превеликим трудом вырывалась из пересохшей гортани, но одновременно была нерешительной, оформляясь в короткие, отдельные фразы. – Мои люди дезертировали, когда я настоял на дальнейшем продолжении поисков. Они забрали всю еду. И воду. Как видишь, – слова причиняли ему боль, – я… не нашёл его. Две ночи назад – когда это было? Я забыл. Я был там много-много лет. Но что-то случилось. Я видел, как что-то убегает от меня. Так что я стал преследовать это. И когда я настиг это… – он замолчал. – Я не имею понятия, о чем я говорю. Тем утром твой флаг был в пределах видимости, так что я нисколько не сомневался в нужном направлении. Но я пошёл дальше, держа его в поле зрения, так долго, как было возможно. Я был уже практически рядом. Я услышал ваши голоса. И я побежал, я позвал тебя.

Он снова замолчал. Меррит, давая ему промочить горло, нерешительно сказал:

– Я не совсем понимаю. Почему ты сказал: "Услышал ваши голоса?" Конечно, ты ведь должен был увидеть лагерь прежде, чем услышал нас, разве что мы производили такой шум…

И после его слов наступила тишина, неожиданная, полная скрытого смысла. Меррит вдруг увидел, что руки Дина стали медленно сжиматься, с такой силой, что костяшки на кулаках побелели, они сжимались, пока не стали трястись от перенапряжения. Дин сказал, очень медленно, совершенно невыразительным голосом:

– Я думал, что ты уже догадался к этому времени. Меррит… Я ослеп.

Вновь повисла пауза. Чашка в руках Меррита осталась наклонённой, её содержимое вылилось на землю. Тогда он произнёс, практически шёпотом:

– Как это случилось?

– Я расскажу тебе. Позже. Можем мы как-то зайти внутрь? Я ощущаю солнце. – сказал Дин. Он поднялся на ноги, с трудом сохраняя равновесие, прилагая серьёзные усилия, чтобы контролировать свою слабость. Меррит взял его под руку и повёл к своей палатке. Толпа аборигенов, любопытных, как дети, не понимающих ровным счётом ничего из произошедшего, последовала за ними…

Этой ночью, лёжа на постели с влажным компрессом на голове, Дин в темноте поведал свою историю Мерриту.

* * *

Часть VII

Тот, Кто Вернулся

* * *

МЕРРИТТ сидел у входа в палатку, курил и смотрел на долговязую фигуру, лежащую на кровати, а вокруг них была ночь, в темноте которой светились курганы. Голос Дина был низким и медленным, время от времени он затихал по несколько минут кряду, как если бы собирался со свежими силами.

– Я не вполне отчётливо помню детали происшедшего, – начал он. – Так что если связность моего рассказа вдруг нарушится, сейчас или позже, можешь приписать это моей неспособности сложить все части воедино. Мы двигались кругами. В течение трёх дней люди держались хорошо. Затем мы подошли к скалам, где я с половинной уверенностью ожидал обнаружить хотя бы останки арабов, но там мы не нашли ничего. После того, как мы покинули скалы, люди начали вести себя отвратительно. Они объявили, что нет никакого смысла продолжать поиски и что они хотят вернуться в лагерь. Каждый день приносил лишь пустоту и разочарование. Холлуэй уже не мог быть в живых, если бы мы даже нашли его, и хотя я ненавижу сдаваться, я чувствовал, что не могу рисковать жизнями своих людей. Так что я сказал им, что на следующий день мы двинемся в обратный путь. Но в ту ночь мимо нас прошёл караван, в двенадцати или четырнадцати милях. Мои люди оставили меня и направились в его сторону, чтобы присоединиться к каравану. Они взяли с собой всё, за исключением моих очков, компаса, бурдюка с водой и еды, что была при мне. Я пошёл назад… я пошёл назад. На… – он остановился, с видимым усилием фиксируя внимание на своих словах, – Я думаю, что это был третий день, когда у меня закончилась вода. На следующий день, на рассвете, я увидел флаг. Его нельзя было различить невооружённым глазом; он был едва виден через очки. Если бы не они, я бы, наверное, умер там. Я преодолел много миль тем утром. Там не было и намёка на тень, а солнце было беспощадно. Около полудня я увидел, как нечто движется впереди меня. Сперва, ты знаешь, я решил, что это мог быть Холлуэй, ещё живой благодаря чуду и спятивший от солнца. Во всяком случае, я не собирался упускать шанс. Я погнался за ним. К счастью для меня, он двигался примерно в направлении флага, на восток. Я осознал, что делаю, когда солнце стало палить так, что стало жарче, чем в духовке. Но к этому времени уже нельзя было отвратить вреда. Мой мозг был сожжён; вдоль моего лба будто обернули железную полосу. Я чуть не сошёл с ума от боли. Сейчас мне кажется, что я впал в делирий – всякий раз, когда приходил в себя, я преследовал это инфернальное существо через пустыню. Оно через некоторое время остановилось. Я подумал, что оно легло наземь, но это мог быть просчёт моих глаз. Я видел звёзды и вихри. И потом что-то треснуло в моей голове, и свет померк.

Он глубоко вздохнул. Его голос был всё время медленен и монотонен, лишённый всякого выражения.

– Какое-то время… я оставался там, где был. Тогда я поклялся, что вернусь, невзирая на слепоту, или умру на ходу. Так что я пошёл вперёд, где, по моему разумению, был восток, стараясь придерживаться первоначального направления. Меня не покидал страх, что бессознательно я буду ходить кругами, пока не выбьюсь из сил, и это сопровождалось ощущением ужасающей беспомощности из-за того, что я не знал, иду ли я в правильном направлении или же мне следует просто сесть на землю и ждать конца. Говорю тебе, Меррит, это было путешествием в ад и обратно.

Его голос слегка задрожал. Меррит, сидящий у входа, повернул голову назад.

– То, что я собираюсь рассказать тебе сейчас – не более, чем воспоминания моих галлюцинаций. – продолжал монотонный, размеренный голос. – Я не знаю, как долго я таким образом скитался. Как ты можешь предположить, это было достаточно долго. Неожиданно я обо что-то споткнулся. Я пошарил вокруг по земле и мои руки наткнулись на причину моего падения. Это… это было тело, Меррит, высушенная оболочка, которая отозвалась пустотой, когда я по ней ударил. Я не знаю, кому она принадлежала. Это могло быть тело нашего друга. Они так быстро высыхают, на этом солнце, как тебе известно… Это было для меня шоком, вселяло ужас. Я не знал, что мне было делать. Я был настолько сосредоточен, душой и телом, чтобы не сбиться с пути, что едва осмеливался повернуть голову в сторону или прекратить идти вперёд… Я решил проверить, смогу ли я что-то заключить на основании одежды, но останки выскользнули из моих рук – и я не смог его найти. Я принялся искать тело , но не позволял себе слишком далеко поворачиваться в обе стороны, чтобы не потерять направление. Оно могло лежать в футе от моих ног, и я потерял его. Так что я сказал: "Помилуй Бог твою душу, кто бы ты ни был!" – и пошёл дальше, оставив это лежать там. Но если это был Холлуэй – если это был наш мальчик! Пройти рядом с ним, и не узнать его, и бросить его! – спазм рыдания сотряс его с головы до ног. Он продолжил, спокойно, как всегда.

– Он был одним из нас, нашей речи и нашей крови. И мы были всем, что у него было здесь… Нет особой надобности рассказывать о днях, последовавших за этим случаем. Я думаю, их было три. Мой бурдюк был пуст. Я жевал сухое печенье, до тех пор, пока мой рот не стал кровоточить. По утрам я определял направление по жару поднимающегося солнца, что опаляло моё лицо. Я разбил стекло своих часов, чтобы на ощупь находить стрелки и знать, когда они показывают полдень, потому что в это время солнце должно перемещаться мне за спину. Я двигался по утрам, идя по направлению солнечного жара, а по ночам боялся шелохнуться, чтобы ни в коем случае, не развернуться в другую сторону. О, эти ночи! Боже мой! Эти ночи! – его голос упал до шёпота. Но через мгновение он спокойно продолжил свой рассказ, вернувшись к прежней монотонной интонации.

– Время от времени я впадал в полубезумные грёзы, которые я не могу отчётливо припомнить после всего этого. Обычно я был в саду, где запахи жасмина и жимолости были настолько сильны, что могли заставить сердце выпрыгнуть из груди, и там со мной была женщина, чьего лица я не мог видеть. И в моих сновидениях о принцессе была хорошая сторона – возможно, оттого, что мысль о ней вертелась у меня в уме – я всё время видел её такой, какой она была когда-то, а не в том виде, в каком мы её нашли. В одном сне, который я могу вспомнить и который я никогда не смогу забыть, я видел мальчика – нашего мальчика — в этом саду. Он лежал лицом вниз на земле – я клянусь, что почти прикоснулся к нему, настолько это было реально! — а женщина склонилась над ним – о, Меррит, это было красивейшее существо, которое когда-либо создавали Бог или Дьявол! Я никогда не отличался особым усердием в охоте за женщинами, но – в этом сне я хотел задушить его, вырвать и жизнь, и дыхание, и саму душу из него, потому что эта женщина склонялась над ним, её дыхание было на нём, её руки положены на его голову, и я был без ума от неё. Каким-то образом, я мог видеть себя, ползущим через сад к ним, лишённого собственный воли, осторожно раздвигающего лозы и цветы, чтобы не произвести лишнего шороха. И когда я добирался до них… – Дин сделал резкую паузу. Его рука сильно сжала угол одеяла.

– Как только я добирался до них, женщина смотрела через плечо на меня. С этого момента всё видение смешивалось и расплывалось, как бывает во снах, и я терял детали. Я только знаю, что она оставляла мальчика лежать на земле и шла прочь; я направлялся за ней и хватал её, и она не сопротивлялась, но обвивала свои руки вокруг моей шеи и прижимала свои губы к моим. Говорю тебе, я ощущал тяжесть её тела и тепло её дыхания, так, как если бы она была во плоти. И когда на земле, в аду и на небе не оставалось ничего, кроме безумности её красоты, я чувствовал изменение. Она, казалось, напрягалась в моих объятиях; её руки падали с моих плеч. И затем я видел перемену. Видел это так же ясно, как если бы не спал, и она была там на самом деле. Я видел, как плоть её сморщивается, а кожа плотно натягивается на костях. Видел, как её лицо усыхает, до тех пор, пока не пропадают глаза, а её щеки черствеют и покрываются морщинистым коричневым пергаментом, губы же растягиваются в ухмылке оскалившегося голого черепа. И её тело выскальзывает из моих рук и падает на землю, негнущееся и окоченевшее. Затем мне казалось, что Холлуэй, продолжая лежать на земле без движения, говорит: "Оно не стоит того, после всего этого, не так ли?" И я просыпался в холодном поту, от крайнего ужаса, с его голосом, звенящим в моих ушах, так что я мог бы поклясться, что кто-то только что говорил… О, это было сентиментально, не отрицаю этого, и я был на грани безумия! – его голос сразу сделался напряжённым и усталым. – Три раза я видел этот сон. Я привычно ждал его, жаждал его, чтобы опьяниться её красотой, но даже и во сне я сознавал своё отчаянное желание пробудиться прежде чем – прежде чем произойдёт это изменение. Это мне ни разу не удалось, и, просыпаясь, я каждый раз содрогался от смертельного страха, что это существо, тёмное и жёсткое, лежит на земле у моих ног. И в третий раз…

Он снова остановился, усилием воли контролируя себя, собираясь с новыми силами, чтобы продолжить.

– Просыпался ли ты когда-нибудь ночью, без какой-либо причины, понимая, что твой ум, твоё сознание полностью включено, в то время, как тело какое-то мгновение продолжает ещё спать, было у тебя такое? Это даёт тебе физическое ощущение сна. Ты чувствуешь, что всё твоё существо находится в расслабленном состоянии, что сердце твоё бьётся медленнее, что твои конечности отягощены слабым онемением, что ты находишься в глубокой неподвижности. Конечно, это вовсе не так; стоит сделать сознательное усилие – и ты можешь двигаться с совершенной лёгкостью. Это состояние длится едва ли секунду.

В таком состоянии я и проснулся в третий раз. И в этот момент, когда я лежал с чувством, что не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, чтобы спасти свою душу, но с полностью пробуждёнными мыслительными способностями, я ощутил прикосновение рук – мягких человеческих рук – отпустивших мою шею, и знал, что нечто за моей спиной отпрянуло назад, быстро и бесшумно. Господь-отец наш небесный, как я тогда проклинал свою слепоту! Не знаю, был ли я игрушкой странных сил, не менее реальных оттого, что не мог понять их природу, или же это были проделки поражённого жаром мозга – или что-то действительно происходило там, в пустыне, или же я попросту валял дурака – к счастью, никого не было под рукой, чтобы вкусить всю красоту зрелища…

О, что уж там! Единственное заключение, к которому я смог прийти, состояло в том, что в течение тех трёх дней я, несомненно, находился в помешательстве. И… я молю Бога, чтобы это было истинно так… Было похоже на то, что это сумасбродство повторялось циклически: наполненные дрожью ночи, проводимые наполовину в состоянии сентиментальности, чувственной неги, наполовину – в панике сумасшедшего страха, пыщущие жаром дни, проползающие, дюйм за дюймом, через раскалённые докрасна пески, во тьме, сквозь которую плывёшь, словно в кроваво-красном тумане… Я всерьёз полагал, что скитаюсь неделями, когда услышал голоса, звучавшие совсем близко. Я запамятовал, что звук разносится над пустыней почти как над водой, и решил, что уже рядом с вами. Я услышал Ибрагима, зовущего своего «Господа Всемогущего» по какому-то поводу, и побежал… Вот и всё.

Его медлительный голос прервался со вздохом изнеможения. И на долгое время воцарилось молчание.

Когда, наконец, Меррит хрипло заговорил, ответа не последовало. Он подошёл к кровати, с осторожностью прикрывая свет, и остановился, глядя вниз. Измождённое тело Дина было расслаблено, его иссохшее лицо, изборождённое новыми глубокими страдальческими линиями, было спокойно, его потемневшие глаза были закрыты. Меррит потушил лампу и бесшумно выскользнул из палатки…

Несмотря на бережный уход Меррита, Дин, похоже, не был пока способен оправиться от последствий этого путешествия по пустыне. Так что Меррит хотел ускорить работу и покинуть это место, но Дин упрямо отказывался слушать об этом. Он с упорством аргументировал, что больше такого случая не подвернётся, что неизвестно, смогут ли они когда-либо ещё добраться сюда, что если его глаза можно вылечить вообще, задержка в пару недель никак не отразится на их состоянии. Наконец Меррит уступил, частично – из-за желания верить словам Дина, частично – потому что всё его сердце принадлежало работе. Скоро Дин научился передвигаться без посторонней помощи, с помощью палки, спотыкаясь поначалу, из-за изрытости и неровностей почвы, но потом у него это стало получаться относительно легко и быстро. То, что эта беспомощность была для него хуже смерти, Меррит понимал безошибочно. Дин никогда не говорил на эту тему, но его лицо, когда он был не в состоянии справиться с какой-то простой задачей, предательски выдавало его на бессознательном уровне. Он постоянно находился в беспокойном, неловком, но упорном стремлении получить контроль над своим телом. Меррит начал замечать в нём стремление к обществу, особенно с наступлением ночи; замечал это в его глазах, которые Дин держал открытыми в компании людей, даже если он молчаливо сидел и не принимал участия в их разговоре. Дважды поздно ночью Меррит осторожно подходил к его палатке, чтобы узнать, не нужно ли ему чего, и находил её пустой. Поначалу это испугало его, наведя на мысли о блуждающем в одиночку посреди темноты Дине, пока он не вспомнил, что ночь и день были одинаковы для него.

Так прошла неделя; и Зло, нависшее над ними, пробудилось ещё раз и подкралось с другой стороны.

* * *

Часть VIII

В Последний Момент

* * *

МЕРРИТТ, сидя в своей палатке, спешно заполнял свой журнал. Свет лампы щедро освещал его серое обветренное лицо с усталыми глазами и бросал искажённую тень от его фигуры на палаточный тент позади него. Он писал медленно, не делая каких-либо исправлений, методично, вдумчиво, так же, как и все свои дела. Дневник представлял собой чудо краткости и лаконичности. Его перо заканчивало фразу "…которую я хочу предоставить в Национальный музей Вашингтона, с надеждой, что мой добрый друг, доктор Пибоди, сможет опытным путём проанализировать её содержимое." Это относилось к лампаде, той самой лампаде, которая, холодная и мёртвая, позже найдёт своё место в витрине старых реликвий минувших дней, снабжённая инвентарной карточкой, повествующей о её наполовину узнанной странной истории, начало которой утеряно в веках. Меррит был глубоко погружён в интереснейший обзор своего открытия, когда шум у двери и приглушённое чертыхание возвестили о приходе Дина.

– Я могу войти? – спросил Дин и тут же вошёл. Он мгновение прислушивался, чтобы определить положение Меррита, и пересёк палатку по направлению к нему, ощупывая свою дорогу с беспомощной неловкостью недавно ослепшего.

– Из левого рукава моей рубашки вырван кусок, около плеча? – спросил он резко, и наклонился, чтобы Меррит мог осмотреть его. Меррит отметил, что дыхание Дина было учащённым, а в его манере держаться ощущалось плохо скрываемое волнение.

– Нет. – сказал Меррит. – Всё в порядке.

– Спасибо Господу за это. – пробормотал Дин искренне. – Но тогда это принимает довольно странный оборот. Я не понимаю, что могло произойти… Что-то схватило меня сейчас, внизу, в раскопах… Мне не верится, что это всё воображение…

Одновременно с ним Меррит воскликнул:

– Постой! Ты сказал «левый рукав». Тут есть шестидюймовый разрыв на правом рукаве, вот здесь, где я тяну. Ты что, напоролся на гвоздь?

Дин резко втянул в себя воздух.

– Там он один такой, значит? – спросил Дин странным голосом. – Нет, я не напарывался ни на какой гвоздь.

Меррит повернулся, чтобы посмотреть на него.

– Что случилось? – потребовал он ответа.

Но Дин, не замечая его вопроса, стал быстро говорить, в том же напряжённом тоне.

– Тогда я верю во всё это, вообще во всё. Я считаю, что люди правы. Я считаю, что место проклято. Я считаю, что Боба и арабов заманили и поймали в ловушку сверхъестественные силы. Я презирал эту идею и насмехался над ней раньше, но теперь я поверю всему, что эта страна преподнесёт мне. Я потерпел поражение, я сломлен. Я не понимаю, но я верю… Я верю в это!

Его голос снизился до хриплого шёпота. Меррит встал и мягко встряхнул его.

– Слушай сюда, старик, так не пойдёт. Возьми себя в руки. Осталось ещё немного; самое большое десять дней – и нас здесь не будет.

– Десять дней, – повторил Дин. – Десять дней… Я полагаю, что выдержу, разве нет?

– Если ты считаешь, что тебе нужно уйти раньше меня, – сказал Меррит, – то возьми всё что тебе нужно из провизии, захвати сколько хочешь людей и отправляйся, не дожидаясь меня. Я, собственно, думаю, что это самый лучший план. Твои глаза нуждаются в лечении, и лучше заняться ими как можно скорее. Я ненадолго отстану от тебя…

Но Дин прервал его речь с внезапной яростью, взрывом необъяснимого гнева, так что Меррит уставился на него в полном изумлении.

– Послушай-ка! Не говори мне этого снова, понятно? Неужто тебе невдомёк, что ты предлагаешь мне сделать? Сыграть в труса – сбежать и спрятать свою голову в песок; сделать из меня ещё более жалкое зрелище, чем я являю сейчас. Вот что ты предлагаешь мне! Но я не желаю этого, клянусь Небесами, не желаю! Не думай, что если я бесполезен и не могу отработать свой хлеб, то я позволю человеку – любому человеку – оскорблять меня…

Но на этих словах его голос изменился, заколебался; его поток речи ослаб. Он сказал с некоторой робостью, что было весьма нехарактерно для него, с протестующим смирением, которое лучше было бы не слышать вовсе:

– Я… я не имел в виду этого, Меррит, клянусь, нет! Я не знаю, что я несу последние дни.

– Тебе надо бы пойти прилечь. – сказал Меррит утвердительно. – Это лучшее место для тебя в данный момент. В последнее время хорошо спалось?

– И десяти минут не поспал, с того дня… с того самого дня, как вернулся, – коротко ответил Дин. – Иногда я почти засыпаю, но это… это хуже, чем ничего. Каждый раз, когда я отключаюсь, я снова оказываюсь там – снаружи – спотыкаюсь об камни, безумный от голода и жажды.

Он провёл тыльной стороной ладони вдоль лба.

– И ещё я чувствую сухие руки вокруг моей шеи и как что-то льнёт ко мне – точно так же, как и в моих снах в пустыне! – он вздрогнул. – И тогда мне остаётся бодрствовать остаток ночи.

– Дин, давай домой! – настоятельно потребовал Меррит. – Тебе не стоит оставаться здесь. Ни одному человеку не стоило бы – после всего, что случилось.

Но на мгновение гнев Дина вспыхнул с новой силой, безотчётный, жестокий, совершенно несопоставимый с причиной, его вызвавшей.

– Разве не получил я уже достаточно радостей без твоей помощи? – сказал он с диковатой иронией. – Не думаешь же ты, что я подожму хвост и сдамся сейчас, в последний момент?

– Нет, после всего этого, я полагаю, что ты так не сделаешь. – сказал Меррит серьёзно, кинув острый взгляд на осунувшееся лицо Дина.

Тот сразу успокоился.

– Я думал, ты имеешь в виду именно это. – сказал он удовлетворённо. – Ты, конечно же, видишь, в каком я положении. – он угрюмо рассмеялся, звенящий смех его покоробил Меррита.

– Господи, что же это за фарс! Я ведь сейчас повторяю то же самое, что делал Холлуэй; прихожу к тебе с нытьём, чтобы быть уложенным спать, как приходил ко мне он, бедняга! Следующим шагом я стану шнырять вокруг твоей палатки, чтобы только слышать, как ты двигаешься там; затем я стану бродить внизу среди гробниц; затем…

– Да что ты такое говоришь? – вопросил в беспомощности Меррит. – Не думай больше о Холлуэе, он был добрым малым. Давай так, предположим, я дам тебе сейчас что-то выпить, и ты вернёшься…

– Чёрта с два ты мне дашь! – ответил Дин с готовностью. – Не надо со мной тут няньчиться, во имя всех святых! Я уже подлечивал таких лунатиков самолично, и отправлял их ко сну, думая, что они получили достаточно крепкую дозу внутрь. Никакого лимонада мне от тебя не нужно!

Меррит слегка охнул.

– Что ж – отлично. Тогда я зайду попозже, чтобы проверить, как там у тебя дела.

Он снова отвернулся к своему журналу. Дин, на пути к выходу, спокойно сказал через плечо:

– Тогда тебе лучше петь вслух перед тем, как войти. Хамд – это чёрное дьявольское отродье – зашёл ко мне прошлой ночью, и я чуть было не придушил его, прежде чем он не сказал мне, кто он такой. По правде говоря, у меня не осталось ни одного целого нерва.

Он вышел, слегка выругавшись, после того, как наткнулся на складной табурет по дороге.

"Да, сэр! Он превысил свой лимит. Я должен как-то помочь ему выйти из этого." – сказал себе Меррит и вновь взялся за ручку.

Но позднее, когда Мерртт, громко возвещая о своём приходе, вошёл в палатку Дина, последнего внутри не было. Меррит остановился у входа и огляделся, беспокойно нахмурившись.

– Жаль, что я не оставил его у себя. – сказал он вслух. – Парень не в том состоянии, чтобы его оставляли сейчас без присмотра. Он должен быть… Господь Всемогущий! Он должен быть…

Он присел на кожаный чемодан и стал ждать. Снаружи ночь была очень тиха. Никакого звука не доносилось из лагеря; весь мир спал. Меррит задремал в неудобном положении, его голова свесилась вперёд, руки неуклюже свисли между колен. Впоследствии, ему казалось, что он проспал очень долгое время. Кто-то за десять минут может увидеть десяток снов, и Мерриту показалось, что уже полночи истекло, когда он наконец взял себя в руки, виновато сознавая, что он должен встать и пойти искать Дина. Он зевнул, потянулся и встал на ноги, отупевший со сна, заметив не к месту, что лампа ещё продолжала гореть, и что лунный свет, льющийся сквозь открытый вход, стал бледным и болезненным. И затем он, полностью проснувшись, наклонив голову и сжимая руки, начал внимать звуку, приходящему из ночи; стону, набухающему и превращающемуся в крик, который расколол тишину и внезапно прервался, как будто задохнулся в удушливом спазме, и наступила ещё более глубокая тишина. Крик пришёл из раскопов. Меррит выскочил из палатки и ринулся туда, сжав с силой челюсти, напрягши каждый мускул, готовясь встретиться лицом к лицу с неизвестной угрозой. Но инстинкт настойчиво твердил ему, что эта угроза была рядом.

Он добрался до вершины гребня, который выходил во внутренний двор в сорока футах внизу, и глянул вниз. Там, среди эксгумированных гробниц, лежали густые чёрные тени, единственным освещённым местом был центр площади, куда лунный свет падал, словно серебристое озеро на дне колодца. Меррит застыл в нерешительности, выбирая каким путём спуститься и куда идти дальше, как вдруг услышал странные звуки, поднимающиеся из сердца тьмы под ним; тяжёлое дыхание, утробный рык, низкий и сердитый, как у разъярённого пса; громкие звуки схватки и ударов перекатывающихся туда-сюда тел. Затем нечто вынырнуло из черноты на небольшой освещённый участок земли, и Меррит протёр глаза, чтобы убедиться, что бледный лунный свет, делавший все вещи бесплотными, будто фантомы, не обманул его – он узрел нечто, что перекатывалось по земле, поднималось и падало вновь в ожесточённой борьбе – неопределённая масса, чёрная на фоне серебристого света ночного светила, нарушающая тишину только глубоким учащённым дыханием и взволнованными возгласами. Меррит стремительно спустился по наклонной галерее, ведущей во двор, прыгая вперёд большими скачками. Даже на бегу его мозг формулировал теории. Это может быть дикое животное: лев, гиена, шакал; это может быть обезумевший абориген; это может быть вор. Кто бы это ни был, он увлёк Дина, страдающего от слепоты и навалившихся испытаний, вниз и втянул его в смертельный бой…

Меррит добрался до нижнего уровня, споткнулся о невидимое препятствие на пути, восстановил равновесие и бросился во двор, где перекатывалась дерущаяся масса. Но её уже не оказалось там; за ту короткую половину минуты, что занял у Меррита спуск, то, что должно было произойти, произошло. Была только смятая куча на земле, которая вскрикнула, когда Меррит коснулся её, и схватила его, вслепую шаря в отчаянии пальцами в поисках его горла. Меррит резко вскричал:

– Прекрати это, Дин, прекрати, я тебе говорю! Это я, Меррит! О, дружище, ты совсем что ли распрощался со своей головой?

С трудом он справился с Дином и удерживал его, повторяя снова и снова:

– Это я – только я, Меррит. Прекрати драться, друг, слышишь, это Меррит!

Это продолжалось до тех пор, пока сопротивление Дина не прекратилось, и он не лёг, тяжко дыша, прижимаемый весом Меррита к земле.

– Ты – Меррит? – спросил он еле слышно. Меррит, по-прежнему держа его, автоматически повторял успокоительные заверения. Но Дин вдруг принял сидячее положение, стряхнув с себя Меррита, как если бы тот был ребёнком, и воскликнул:

– Тогда где оно? Меррит, Меррит, найди это – найди это, во имя любви Господней, и сожги! Оно не могло уйти слишком далеко – я уверен. О, иди, старик, найди это – оно здесь, где-то среди гробниц. Я поймал его не более полминуты назад!

Меррит положил ладонь на его руку и почувствовал, как его всего трясёт.

– Спокойно, старина! – сказал он. – Держи себя в руках. Здесь ничего нет – клянусь, ничего. Так с чем же ты сражался?

– С чем?! – процедил Дин сквозь зубы. Его ладони конвульсивно сжимались и разжимались. – Говорю ж тебе, что я поймал это! Неужели ты не способен исполнить то, что я прошу? Ты хочешь, чтобы это сушество ушло от нас снова? О, друг, делай же, как я тебе говорю!

– Остановись-ка на секунду. Что ты поймал? – спросил Меррит. Голос Дина возрос до визга гневного бессилия.

– Мумия это была, ты дурак, мумия! Как ты не понимаешь? Ищи же её, чёрт тебя возьми!

– Мумия! – опешив, отозвался Меррит. Объяснение странного поведения друга тут же вспыхнуло в его голове; Дин, несомненно, сошёл с ума; перегруженный мозг, в конце концов, не выдержал. Но Дин говорил, высоким, пронзительным голосом, заикаясь и сбиваясь в сумбуре.

– Я нашёл её здесь, внизу, среди гробниц. Я знал, что обязан найти; я ждал этого. Она пришла, и я почувствовал её руки вокруг своей шеи, и я знал, что сон, виденный мною в пустыне, был вовсе не сон. И когда я попытался освободиться, она вцепилась в меня, вцепилась, словно пиявка, ногами, руками и зубами… Меррит! О Господи, Меррит, где ты? – это был смертельно испуганный голос только что разбуженного ребёнка, обнаружившего себя в кромешной темноте.

Меррит, мгновенно поняв ситуацию, быстро произнёс:

– Здесь, старик! Всё в порядке, я тут. Я никуда не ухожу.

Рука Дина схватила его кисть и сомкнулась на ней с такой силой, которая заставила Меррита вздрогнуть. Голос Дина взял прежнюю ноту.

– Я отбивался от неё, и она перекрутила свои ноги и руки вокруг моих, и я не мог избавиться от них. Я пытался бить её голову об камни, но она сомкнула свои челюсти на моём плече и сопротивлялась. Тогда я попытался поднять её. Я позволил ей остаться висеть на мне, схватил её покрепче и побежал; но я потерял мои ориентиры и двигался кругами, снова и снова, и не мог выбраться отсюда. Наконец я достиг галереи, но она догадалась, что я задумал и стала сопротивляться – Боже! Как же она рвалась прочь! Я споткнулся, и мы оба упали, она пыталась освободиться, а я пытался удержать её. И тогда я услышал крик и приближающиеся шаги, и она вырвалась, и я потерял её.

– Ну, пойдём отсюда! – сказал Меррит успокаивающе. Про себя же он сурово добавил: "Один из наших ослов получит взбучку"

Над Дином, должно быть, подшутили, заставив во всё это поверить. Дин рассмеялся.

– Думаешь, я спятил, да? – воскликнул он. – Что ж, вот и нет. Пока ещё. Я такой же, я такой же нормальный, как и ты, но это ненадолго. Если ты почувствуешь, как она хватает тебя, ощутишь её тощие царапающие руки, и не будешь способен видеть, что это такое, то обещаю, что ты тоже станешь полубезумным.

– Этого не может быть – мумии, ты ведь понимаешь, – сказал Меррит тоном, которым успокаивают детей. – Это чистейший абсурд. Мумия не может вальсировать вокруг, как ты описываешь. Это не в природе вещей.

– Конечно, это не соответствует природе вещей! – отрезал Дин яростно. – Думаешь, мне это неизвестно? – его голос дрогнул, стал резче. – Я не могу это больше терпеть, Меррит. Называй меня как тебе угодно – я это заслужил. Но я… я… – он вновь зашёлся безумным смехом, так что Мерриту стало не по себе, и внезапно, уронив своё лицо в ладони, сел, а по его телу стали проходить длительные судорожные спазмы.

— Со мной покончено, – проговорил он хрипло.

– Вставай и пошли со мной. – приказал Меррит.

Он поймал себя на том, что окидывает настороженным взглядом окрестности; коллапс Дина вывел из равновесия его хорошо натянутые нервы.

– Мы не останемся здесь завтра. Это место… оно нечестиво, и это всё, что можно о нём сказать. Пойдём отсюда, старик.

Он поднял Дина на ноги, и Дин вцепился в него в беспомощности, умоляя не оставлять его одного. Меррит с осторожностью повёл его к наклонной галерее, через взрытую землю, к его собственной палатке. Здесь Дин послушно сел на кровать, где всё время поворачивал своё побелевшее, одержимое ужасом лицо в сторону движений Меррита, когда тот входил и выходил из палатки. Меррит отметил в изумлении, что рубашка Дина была разодрана в клочья с одной стороны, а на его плече была кровь и след от зубов. Он промыл рану и обработал её нитратом серебра; и Дин угрюмо рассмеялся сквозь сжатые челюсти. Затем Меррит отправил его в постель и лёг сам неподалёку, чтобы Дин мог мгновенно дотянуться до него и быть убеждённым в его присутствии, а лампа осталась гореть.

Палатка погрузилась в тишину; но Меррит был всё время начеку, у него был натянут каждый нерв, он тонко улавливал напряжённость фигуры рядом с ним, понимая, что Дин удерживал свою неподвижность чистым усилием воли; и лихорадочно жаждал дневного света, когда кошмары темноты рассеются. В какой-то момент, однако, он тревожно задремал, только чтобы быть разбуженным рукой Дина, мокрой от пота, шарящей по его лицу, и шепчущим голосом:

– Она снаружи. Я слышу её. Меррит, если она войдёт внутрь, я сойду с ума!

И Меррит, вздогнув от мгновенного осознания этой мысли, вскочил и выглянул из-под полога палатки в ночь, прежде чем до него дошли глупость этого действия и подразумевающееся под ним легковерие.

– Видишь её? – спросил напряжённо Дин за его спиной. – Если она там, я иду за ней. Я не могу позволять ей дальше бродить вокруг на свободе. Предположим, она войдёт сюда…

Меррит выждал ощутимую паузу, прежде, чем ответить. Затем он сказал:

– Здесь ничего нет...

После чего он вернулся обратно и снова лёг. Но он не сказал Дину, как что-то ускользнуло от его взгляда, за скрытую тенью насыпь, находящуюся не более чем в десяти ярдах от палатки; что-то, что, если его глаза не обманывали его, не было ни козлом, ни гиеной, ни любым другим существом, ходящим на четырёх ногах. И никакого звука не доносилось из лагеря, указывающего на то, что люди заметили что-то.

В очередной раз навалилась тишина. И из её глубины вдруг снова раздался голос Дина, сопровождающийся резким смехом.

– Разве не адское это место, как по-твоему?

И после:

– О, парень, парень! Если бы мы только не поднимали всё на смех и не были столь страшно самоуверенны в себе и в своих теориях!

Наступило утро. Перед тем, как небо полностью утратило свою тёмную завесу, Меррит вызвал Ибрагима. Он пришёл; но если он и сделал какие-то выводы касательно двух серых и мрачных лиц перед ним, то не подал виду. Меррит отдал ему чёткие приказания; тот возликовал на своём профанском жизнерадостном английском и удалился. Пятнадцать минут спустя весь лагерь был в движении. Завтрак был приготовлен и съеден, как прежде, но к нему добавился гул подготовки и ожидания. Ящики, содержащие таблички и прочие древности, были бережно погружены на верблюдов; лагерное снаряжение было собрано и упаковано; в полдень палатки были сняты. Все руки были заняты делом; четверо с нетерпением были готовы выполнить работу одного. Восток победил; какие бы средства не были использованы, чтобы скрыть остатки Его сокровищ от любопытных глаз Запада, они сделали своё дело. Могила, наполовину раскопанная, была оставлена в покое. Его методы, законные или незаконные, возымели своё действие.

На закате караван выступил в путь. Меррит, чьё серое лицо и усталые глаза казались неподвижными, был спокоен, но всё же с видом человека, чей авторитет значил для рабочих всё, подгонял их вперед. Дин, молчаливый, с задумчивым лицом и согбенными плечами, безвольно сидел на своей лошади, отдав контроль арабу, который держал её под узду. Его рыжеватые волосы тронула седина; к мимическим смеховым морщинам у рта добавились другие, которые придали лицу новую форму; он выглядел постаревшим на много лет. Солнце, пускающее свои последние горизонтальные лучи через пустыню, полностью освещало их лица, когда они отправились в обратное путешествие, оставляя свою работу сделанной наполовину.

Авангард растянулся по пустыне в длинную цепь лошадей, людей и верблюдов. В последний момент сумерек, когда небо было пропитано пурпуром, и тьма, паря на своих крылах, низринулась на них, Меррит повернулся в седле и поглядел назад на картину своих трудов. Спешно засыпанные раскопы, зияли, словно открытые раны – раны, не могущие быть исцелёнными, но всегда остающиеся открытыми для безжалостного солнца, и неистовых песчаных бурь, и священных ночей – наполовину открывающие, наполовину скрывающие тайны, лежащие под ними. Частично погребённый труп города, который когда-то здесь был, возвращался снова к своему нарушенному покою, обречённый какое-то время пребывать в жалкой наготе, а позже – быть заново похороненным, в толще времени, под движущимся песком. Человек пришёл, человек ушёл; человек придёт снова, а потом снова уйдёт, и земля вновь возвратит свои права. Непостижимый Восток, задумчивый и мрачный, полный забытой зловещей мудрости, одержал верх.

Больной козёл, оставленный за ненадобностью, слабо блея, пробежал несколько шагов за караваном. Он остановился перед одним из курганов и смотрел им вслед, наблюдая, как лошади и люди медленно двигались через пустыню. Изредка оттуда, из первых рядов, раздавались голоса, становясь всё более слабыми по мере того, как темнеющая в свете звёзд цепочка прорезала себе дорогу на запад. Но те, что ехали позади, хранили молчание. Меррит, обернувшись назад, увидел нечто, скользящее среди курганов, чёрное пятно на фоне сумерек, и ударил шпорами в бока своей лошади. Затем он вспомнил, что это мог быть их козёл.

После чего занавес ночи опустился, и скрытно движущаяся тень пропала из виду.

The End

EL SQARABBI

LIBER GUMMIARABIS

~~~~~~~~~~~~~~~~

Сборник невероятных притч,

легенд, случаев и экстрактов

~~~~~~~~~~~~~~~~

* * *

Camelopardalis, или От автора

Однажды у одной доброй женщины появилось на свет странное существо-ксеноморф. Было оно на вид сродни человеку, да только нижняя часть тела была от леопарда, а верхняя — от верблюда. Словом, особой красотой оно не отличалось.

Как оно так вышло — Бог его знает. Да только характер у этого верблюдопарда был таким же парадоксальным, как и его анатомическое строение. С годами диссоциативность мышления только укреплялась. Друзей у него практически не было, но те, которые были, весьма его, однако, ценили, потому как ксеноморф был, в общем-то, прекрасно воспитанный, образованный и добродушный джентльмен. И этот случай достоин внимания любого заслуживающего уважения криптовирдолога.

У камелопардалиса был очень скверный нрав, он сочетал в себе буквально разнополюсные качества: малодушная трусливость соседствовала с ужасной гневливостью; нижайшее раболепие граничило с аристократической горделивостью; абсолютное незнание элементарных бытовых вещей сопрягалось с глубоким постижением тайных механизмов Вселенского порядка; невероятная лень уживалась со стихийными периодами гиперактивности; угрюмое мизантропство якшалось с постоянным желанием самовыражения и балаганной артистичностью; мясоедство имело равные права с вегетарианством; мрачная готичность — с весёлой придурковатостью; телесная слабость — со звериной энергией; дремучее ретроградство — с ультрарадикальным авангардизмом; безвольная аддиктивность — с твердокольной независимостью; продолговатая абиссидность — с поперечной эфиопностью; железобетонная логика — с дымносказочной мечтательностью; мужицкая неотёсанность — с утончённым романтизмом; ядовитое жало критики — с огалтелым идолопоклонством; истовый аскетизм — с дионисийским гедонизмом; гипноэротомахия — с гетеронигрофонией; хтоническая уродливость — с эльфийской красотой; медвежья неуклюжесть — с журавлиной грацией; змеиная уклончивость — с пробивающей прямотой; демоническая порочность — с ангельской чистотой; отвратительная нечистоплотность — с изысканной элегантностью и т.д. и т.п., в общем, налицо был сплошной ходячий гротеск.

Конечно, судьба подобных химерических личностей незавидна, тяжела и странна, как и они сами и силы, их породившие. Тем не менее, прожил верблюдопард долгую и насыщенную приключениями, опасностями и чудесностями жизнь и теперь готов поделиться своими историями с благодарными читателями/слушателями/зрителями. А историй у него — тьма.

* * *

История Али ад-Дина

На всех невольничьих базарах и площадях, во всех мечетях и чайханах, в каждой лавочке и в самом дворце халифа в тот день только и судачили о том, что некий ужасный человек раздобыл-таки запретный “Китаб Аль-Азиф”, вырвав его ценой сверхчеловеческой хитрости из пасти нефилимов Шаддата, хранящих его в подземных архивах баснословного Ирема, Города Колонн, и теперь направляется в Багдад, сея вокруг себя хаос, а впереди него летят бесчисленные сонмы песчаных самумов, несущих болезни, разрушения и смерть.

Повелитель правоверных, Харун ар-Рашид, не знал, что и думать, ибо логика и здравый смысл гармонично переплелись в его уме с верой в чудесное. Он созвал всех своих министров, улемов, муфтиев и астрологов, чтобы узнать, насколько правдивы базарные слухи, но даже его вазир Джафар ибн Яхья Бармаки и его друг-поэт Аббас ибн аль-Ахнаф не смогли рассудить, сколько было правды и сколько – вымысла в этих народных бреднях. Только попугай Харуна по имени Яго всё кричал и кричал: ‘Khalli balak! Khalli balak!’

В воздухе Багдада повисло тревожное ожидание. К вечеру один из стражников южных ворот увидал вдали надвигающийся песчаный шторм, застилавший весь горизонт огненной стеной, и сообщил об этом начальнику стражи. Весть дошла до хмуро сидевшего в тронном зале Харуна, окружённого диваном мудрецов, и он приказал всем торговцам закрыть лавки, а всем правоверным – укрыться в своих домах и читать Коран во избежании беды. Так был объявлен комендантский час.

В лихорадочной спешке горожане устроили настоящие беспорядки, и многие честные люди нашли свои пристанища в корзинах из-под рыбы, в чанах с помоями, в бочках с жиром и прочих малоуютных ёмкостях. И один только уличный гуляка Али ад-Дин не спрятал своё бренное тело от грозного самума*. Он рассеянно бродил по городским улочкам, на которых не было теперь ни души – даже бездомные кошки и собаки куда-то подевались, и вот Али вышел к южным воротам, намереваясь-таки выяснить, где правда, а где вымысел.

Он не боялся за свою жизнь, ибо не считал её за ценность.

Вот налетел первый штормовой порыв раскалённого песка, и чуть не сбил Али с ног, но тот только прикрыл лицо рукавом. Когда же он отнял рукав от лица, то увидал, что створки ворот распахнуты неведомой силой, и через них в Багдад входит гоповатый чёрный старик с горящими глазами, длинной грязно-белой бородой и в одной набедренной повязке, а в правой руке у него зажата небольшая книжица.

Али, недолго думая, подбежал к странному старику сзади и ловко выхватил из его когтистой клешни маленький томик зелёного сафьяна. Старик издал душераздирающий вопль, а наш щипач тут же бросился наутёк, только пятки засверкали – а бегал Али как заправский скороход! Когда же молодец остановился перевести дыхание в одном из переулков, то обнаружил, что вместо книги у него в руке зажата медная лампа.

Али ад-Дин немного оторопел, но сказать, что он был ошеломлён неожиданной переменой – значит, ничего не сказать, ибо наш удалец ещё и не такие фокусы на своём веку видал. Он и сам умел превращать одни вещи в другие – к примеру, из аспида сделать трость и наоборот, это проще жареного кебаба, надо просто сжать как следует височные доли рептилии и та впадает в своего рода каталепсию и становится тверда и пряма, как палка, пока не трахнешь оземь.

Между тем, Али долго крутил лампу в руках – это была довольно красивая вещь старинной басрийской работы с выгравированными по бокам словами на каком-то странном магрибском наречии, которые парень не мог прочесть.

Али ад-Дин привалился спиной к стене и стал задумчиво водить пальцами по надписям туда-сюда. Вдруг он услышал приглушённый злорадный смех, а из лампы заструился тоненькой струйкой синеватый дымок. Заинтригованный молодец приподнял крышку и заглянул внутрь лампы. Там он увидел – кого бы вы думали? – того самого гоповатого чёрного старика, размером с большой палец, сидящего на турецком ковре, курящего миниатюрный кальян и показывающего ему непристойные жесты.

Али ад-Дин рассердился, двумя пальцами схватил чёрного старика за пояс, выудил его из лампы и хотел уже раздавить как жука, но не тут-то было: тело чёрного старика вдруг стало увеличиваться в размерах и за пару мгновений вымахало выше минаретов. Голова старика терялась в тускло-красном шлейфе песчаной бури, застлавшей всё небо, а ногтём большого пальца ноги ужасный старик прижал Али к стене с такой силой, что у бедняги перекрыло дыхание, но лампу из рук он не выпустил.

И тогда несчастный багдадский гуляка прохрипел из последних сил: ‘А ну, шайитан, полезай-ка обратно в лампу, не будь я Али, сын Дина!’

Как ни странно, чёрный старик повиновался, уменьшился до прежнего смехотворного размера и с хохотом исчез в чреве лампы. И о чудо! – самум прекратился, как его и не было. А Али, отдышавшись и подтянув шаровары, пошатываясь, поплёлся к своему дому рассказать обо всём матери. Старушка очень удивилась, а впрочем, не слишком-то, памятуя о прежних похождениях своего непутёвого сына, и велела Али отправиться ко дворцу халифа вместе с магической лампой.

Делать нечего, побрёл Али среди оживающих мало-помалу улиц ко дворцу Харуна. Его долго не хотели пускать, сочтя за юродивого, но когда он сказал, что в лампе сидит ужасный чёрный старик и курит кальян, и при этих словах из ниоткуда раздался злорадный смех и дымок тонкой струйкой потянулся из носика лампы, стражники поверили ему и Али пустили на поклон к повелителю правоверных.

‘Так значит, это всё правда?’ – наконец, молвил халиф, закручивая бороду в кольцо. ‘Я уж хотел рубить головы своим министрам и советникам, этим глупым ослам.’

‘Истинно так, о великий. Сидит здесь страшный старик.’

‘А ты его поймал. Ну и храбрец же ты, Али ад-Дин! Велю пожаловать тебе любые богатства из своей сокровищницы. Только вот лампу придётся конфисковать, от греха подальше. А теперь – будем же пировать!’ – хлопнул Харун ар-Рашид в ладоши.

И пировали они семь дней и семь ночей, и взрывали фейерверки, и стучали в тамбурины, и вино лилось рекой, и Али ад-Дин даже сочинил много недурственных мадхов, чем заслужил себе место надима при Харуне, но благоразумно отказался от него. А что стало с лампой, Аль-Азифом и гоповатым чёрным стариком – о том в другой раз доскажу.

––––––––––––––––––––––––

цитата

*Самум (с араб. Samum – знойный ветер) – песчаная буря, сопровождающаяся рядом аномалий.

* * *

Участь Худ-Худ

Птица Худ-Худ, переливаясь радужным оперением в солнечных лучах, пролетала однажды над горами Арарат.

С высоты своего полёта она внимательно, но в то же время несколько надменно разглядывала проплывающий внизу ландшафт, который был как на ладони. Худ-Худ торопилась – в этот день, в самую макушку лета, намечалось ежегодное культурное событие – великолепная конференция птичьего царства в долине Кулум-эль-Даббар, на которой собиралась вся элита учёных, философов и поэтов почтенной пернатой расы. Кроме своих собратьев по перу, Худ-Худ ожидала встретить там мудрёных нильских чибисов, полярных бук-гарфангов, восторженных колибри, высоколобых аистов, изящных фламинго, занудных пеликанов, крикливых воронов, вальяжных павлинов, молчаливых грифов, царственных орланов, остроумных попугаев, удивительных огненных фениксов, зловещих гарпий, колоссальных воромпатр и, что самое главное, Отца всех птиц, легендарного Симурга.

Сама Худ-Худ также подготовила речь и во время перелёта постоянно редактировала и дорабатывала её. Тема же доклада была такова: ‘Магические системы разных птичьих семейств и их взаимосвязь с примитивным шаманизмом ящеров.’

Худ-Худ слишком отвлеклась на редактирование в уме своей блестящей диссертации, ибо не сразу заметила, что на неё со всех сторон скалистого ущелья летят грубые шерстяные сети. Это уродливые киклопсы устроили ежегодную охоту на редкие экземпляры учёных птиц, которых они потом либо запирали в подземных клетках и дрессировали, либо же ощипывали и жарили с приправами, либо же делали из них чучела и продавали кентаврам в обмен на слитки орихалка*, которые грязные одноглазые чудища складировали в своих вонючих андерграундных обиталищах и охраняли пуще зеницы ока.

В любом случае, славную Худ-Худ ждала незавидная судьба.

Пойманная в душную сеть, она издала последний жалобный крик и вспорола себе живот острым клювом.

––––––––––––––––––––––––––––––––

цитата

*Орихалк или аврихальк (с греч. "горная медь") — таинственный металл или сплав, о котором упоминают древнейшие греческие авторы. Скорее всего, другое название для электрума, или самородного золота, представляющего собой сплав золота и серебра, обычно находимый в сокровищницах драконов. Ещё в седьмом веке до н. э. Гесиод сообщает, что из орихалка был сделан щит Геракла. В одном из гомеровских гимнов (ок. 630 года до н. э.) соответствующий эпитет применен к локонам Афродиты.

Самое подробное описание орихалка дается Платоном в диалоге «Критий». Со слов Крития, вещество это было в ходу в Атлантиде. «Большую часть потребного для жизни давал сам остров, прежде всего любые виды ископаемых твердых и плавких металлов, и в их числе то, что ныне известно лишь по названию, а тогда существовало на деле: самородный орихалк, извлекавшийся из недр земли в различных местах острова и по ценности своей уступавший тогда только золоту.»

В дальнейшем Критий сообщает, что «отношения атлантидцев друг к другу в деле правления устроялись сообразно с Посейдоновыми предписаниями, как велел закон, записанный первыми царями на орихалковой стеле, которая стояла в средоточии острова — внутри храма Посейдона». Кроме того, «стены вокруг наружного земляного кольца цитадели они по всей окружности обделали в медь, нанося металл в расплавленном виде, стену внутреннего вала покрыли литьем из олова, а стену самого акрополя — орихалком, испускавшим огнистое блистание».

* * *

Гог и Магог

Некогда в графстве Уорвикшире жили два великана, потомка древней расы Маджудж. Каждый из них ненавидел другого, и от того часто в окрестных землях можно было услышать, как ещё одна тихая деревушка сметена с лица Земли бурным выяснением отношений двух заклятых врагов.

Одного великана звали Гог, а второго – Магог. И Гог считал, что Магог украл его имя и приделал к нему уродливый слог. Магог же считал наоборот: что виноват Гог, укравший его двойной слог и отсёкший его, Магога, священный звук Маг.

И не было на этих остолопов никакой управы. Странствующих рыцарей Гог и Магог щёлкали как фундук, и люди устали оплакивать рыцарей и приносить им на могилы дрок.

Но вот по окрестным деревням стал гулять слух: с Севера пришёл ледяной великан, и звали его Муг, и был он велик, и источал смог.

Услышал об этом злобный прожорливый Гог, допил свой кипящий грог, вытащил сыр из под ногтей пальцев ног, покинул свой подземный чертог, и бормоча проклятия и размахивая своей дубиной из цельного ствола 500-летнего дуба, пошёл вниз в долину, чтобы Муг получил урок.

Услышал об этом монструозный Магог, зарычал от злости как только мог, дожевал свой телячий пирог, взвалил свою палицу из 700-летнего каштана на плечо, покинул свой пещерный берлог и вострубил в свой огромный мамонтов рог.

И увидел тогда Гог, и увидел Магог, что в долине прямо посреди заледенелого озера Лох-Дуарг стоит великан Муг, и заметает его снег.

И бросился с западных холмов вниз на врага Гог, и сотряслись холмы под весом его слоновьих ног.

И понёсся с восточных взгорий, как лавина, ужасный Магог, круша хвойные леса и хижины дровосеков в щеп.

И вот уже рядом Гог. И вот напротив него Магог. А Муг стоит, как будто статуя, и усмехается, глазом не морг. И велик он, хоть и урод, и замахнулся на него Магог. И замахнулся на Муга Гог. И познали они оба рок.

И треснул под ними лёд, и утоп Гог. И утоп Магог, пуская пузыри среди тёмных зимних вод. А Муг всё стоял, не продрог. И пришли люди к озеру Лох-Дуарг из семи деревень, которые слепили Муга. И возликовали они. Цени свэг, брог.

* * *

Идальго на час

Дон Фернандо Алонсо был идальго на час. Ему нравилось это занятие: только и знай, ходи себе в вечернее время по улицам Кордовы да рискуй жизнью и здоровьем за милых дам.

Вот и в этот раз: прогуливается дон Фернандо по городу, рассматривая мавританскую архитектуру, и видит – выбегают перед ним два молодца в накидках с капюшонами, а у одного рапира окровавленная в руке. ‘Ну, погодите у меня!’ думает дон Фернандо. Видят они, что навстречу бежит к ним идальго – и бегут в сторону от него, к докам Гвадалквивира, а один почему-то всё выкрикивает Аве Марию. А время позднее, и видимость так себе. Кричит им вослед идальго, требуя реванша, да тяжёл его доспех. Заглядывает дон Фернандо в переулок и видит там донью без чувств на земле. Подходит к ней поближе и наклоняется: донья хороша собой и богато одета, только вот очень бледна, а из-под корсета тоненькой струйкой течёт кровь.

‘Вот ведь дьяволы! Поди, ограбить порешили беззащитную женщину.’ – думает дон Фернандо.

Он берёт донью за руку – а рука её холодна как лёд.

И тут открывает она глаза – и не может оторваться дон Фернандо от этого взгляда карих глаз.

И тянутся к нему руки доньи, и обвивают его шею.

И видит дон Фернандо, что это не донья никакая, а гуль.

* * *

Глупый книжник и умный раздолбай

Жили-были в городе Каире два друга и были они весьма противоположных взглядов на мироустройство. Одного звали Хамас, второго – Саид, и был второй старше первого на пять лет.

Познакомились они так.

Саиду было тогда двадцать два года и он усердно учился, чтобы стать доктором наук, в частности, корановедения.

Поступать он хотел в знаменитый университет аль-Азхар, а пока штудировал философию и медицину в местном медресе.

Саид был очень хорошо воспитан и курил киф только по четвергам. А хамас, которому было 17 лет, был известный шалопай, знай себе мяч пинал и кифом баловался.

Идёт как-то после занятий Саид по улице и что-то соображает да в уме вычленяет. И видит он: сидит на ступенях кальянной лавки юноша в грязном бурнусе с мячом под ногами да себси так искусно забивает, что Саиду аж самому захотелось покурить, к тому же был четверг.

Саид подошёл к юному курильщику и присел рядом с ним, подложив под задницу для мягкости свой кушак, ибо не привык он сидеть на холодных каменных ступенях.

– Привет тебе! – громко сказал Саид, глядя на шустрого юношу.

– И тебе привет! – ответил парень, нимало не смутившись.

– Ты откуда да куда, учёная твоя голова?

Саид слегка опешил от проницательности молодого человека, но тут же взял себя в руки и сказал:

— Я – Саид, и иду я с занятий на северо-восток, где у меня дом.

– Хых. А я – Хамас, и я никуда не иду, а сижу здесь и забиваю добрый себси.

Хамас замолчал, а после опять заговорил:

– Вот скажи мне, многоучёный Саид, правда ли, что воспоминания – это самая субъективная вещь на свете? Ведь у каждого одно и то же общее событие запоминается совершенно по-разному, так?

Саид задумался, глядя на блестящий на Солнце медный черенок себси.

– Это сложный вопрос, брат. Проиллюстрируй его на примере.

Хамас широко усмехнулся, выпятив крупные желтоватые зубы и, хлопнув Саида по плечу, продолжал так:

– Ну, смотри. Предположим, сейчас мимо нас пройдёт девушка, у которой над головой будет крутиться огненный шар. Она зайдёт за угол и след её простынет, прежде чем мы сумеем опомниться. Так?

– Так. – сказал Саид.

– Вот, – ответствовал Хамас, поджигая набитую себси, – теперь, после исчезновения непосредственного объекта восприятия...

– Погоди! – перебил его вдруг Саид, – но ведь описанного тобой не может быть в природе. Это только в сказках такое

бывает.

Хамас аж сплюнул в пыль от негодования.

– Не может?! Именем Единого, как не может, когда ещё Ахмад аль-Газали в своей “Беседе птиц” написал, что в природе нет ничего невозможного! Что же ты за учёный, брат мой, если не знаешь таких простых истин? Недавно мой дядя Омар, который торгует на рынке лучшими турецкими коврами, рассказывал, что к нему в лавку заглянула молодая индийка с говорящей обезьянкой на плече, которая, мало того, что понимала вопросы и ловко отвечала на них, так к тому же ещё и обозвала дядю “хаволь ксоммак”!

– Ладно, ладно, к чему этот спор? – раздражённо осадил Саид разгорячившегося юношу, – предположим, что мы увидели девушку-джинни. Что из этого следует?

– Хаха, моя взяла! – обрадовался паренёк и затянулся что есть мочи себси. – Так, о чём бишь я... А! Остаётся объект восприятия, который может быть охарактеризован как душе угодно. Ты, учёный Саид, скорее всего в силу своего логического интеллекта, решишь, что это своего рода галлюцинация, рождённая твоим перегревшимся мозгом.

И хотя я буду убеждать тебя, что и я, Хамас, видел ту же самую девушку с огненным шаром над головой, это вряд ли переубедит твой упрямый лоб. Отныне девушка-джинни или кто она там – объективная реальность – окрасится в твоём воображении в фантастические цвета и пополнит коллекцию любовно собираемого хлама на чердаке твоего роскошного Павильона Памяти.

– Ну? – буркнул Саид, сделав глубокую затяжку и глядя на окна дома напротив, где видно было нескольких играющих кошек.

– Я же, в силу своего поэтически-мистического мышления, многоуважаемый брат, восприму эту девушку в её настоящем облике – а именно, что есть, то есть.

Следовательно, наши воспоминания – это мы сам, а то, как мы воспоминаем – это только способы нашего мышления, весьма и весьма отличные друг от друга.

– Но... – начал Саид рассеянно, – но что же считать верным – то, что я видел мираж или то, что ты видел джинни или искусную фокусницу?

– Саид с трудом закончил мысль и, привалившись к стене спиной, стал расслабленно глядеть на окна, где скакали кошки. Мимо проехала повозка, чуть не отдавившая обоим их ноги.

– Ай шайтаны! – крикнул вдогонь Хамас и хотел кинуть камень в возницу, но одумался и продолжал:

– О учёный Саид, брат мой, хоть ты и много выучил за свою жизнь, но право же, думать самому тебя явно не обучили.

– Это как понимать? – откуда-то издалека раздался голос Саида.

– Верно и то, и другое воспоминание, но опять же, то, что верно для одного, не верно для другого. Тут всё дело в субъективности мировосприятия.

– Ты меня совсем запутал, Хамас! – горестно воскликнул сбитый с толку Саид, – как мне теперь знать, правильно я толкую священные суры Quran-а или нет?

Они ещё долго беседовали до самого заката, а потом, на следующий день, Саид не пошёл в медресе на занятия, а снова пошёл курить с Хамасом и пинать с ним мяч.

* * *

Звёздная ладья

Почтенный доктор Масперос очень увлекался, ну очень увлекался египтологией. Он даже приобрёл на престижном аукционе саркофаг одного иерофанта из Долины Знати, что на западном берегу древнего города Уасет, и стал в нём ночевать.

Вот доставили к нему в апартаменты сей реквизит. Было это, по его собственным записям, в студёную февральскую пору, а из ритуального ящика-ладьи ещё не выветрился запах древних благовонных масел. Саркофаг был не очень-то вместителен: точнёхонько для габаритов среднерослого жреца Амуна, а доктор Масперос был человеком скорее крупным, чем худосочным, и неудобно было ему поначалу.

В первую ночь ему что-то снилось, но доктор плохо спал и ничего не запомнил, только речной песок чуть-чуть просыпал из его левого уха. На вторую ночь д-р Масперос выпростал руки и ноги из ящика и спал уже более комфортно, и ему даже снилось, что плывёт он на звёздной ладье по величественному Млечному Пути, а на носу и на хвосте челна стоит по гребцу в чёрно-золотом клафте, но лиц доктор не запомнил. Масперос проснулся в возвышенном расположении духа, размял затёкшие члены, сварил кофий и тут же приступил к каталогизации своей личной коллекции маленьких глиняных ушебти*. Работа шла как по маслу.

На третью ночь д-р Масперос спит и вновь видит сон, как он плывёт по Звёздному Нилу и наблюдает крушение галактик и рождение сверхновых. Гребцы всё так же молчаливо рассекают космический эфир и не обращают на него

внимания. Масперосу стало любопытно.

Оба гребца стоят к нему спиной и монотонно взмахивают вёслами. Доктор встаёт и осторожно подходит к тому, что на носу ладьи.

“Позвольте,” – обращается к гребцу Масперос, кладя руку тому на плечо.

“Хмм?..” – медленно разворачивается к нему гребец и пристально глядит на доктора.

До сих пор я терзаюсь в догадках, что же такое должен был увидеть несчастный д-р Масперос, что побудило его в тот же миг выпрыгнуть из ладьи в межзвёздное пространство, в котором он летит с равномерным ускорением и посейчас.

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––

цитата

*Ушебти – специальные фигурки в заупокойном культе; своеобразные слуги для усопших

* * *

Справедливый приговор

Царь Сулайман ибн Дауд славился своим искусством заклинать гениев, духов и шайтанов.

Он всегда полагался на свой опыт, свои книги, свою печать и свою холёную бороду, да будет она всегда черна, как южная ночь.

Однажды к нему на приём пришли две женщины и говорили так.

“О всеблагой повелитель земель авраамовых, прикажи сей же момент испепелить эту колдунью, ведь, видит Яхве Саваоф, она наслала на мой дом и мою семью ватагу саламандр, и мой дом сгорел, и весь урожай пропал, и весь инвентарь, и муж мой сгорел, и две дочери моих задохнулись в дыму, и младший сын тоже.”

Так говорила первая женщина.

Вторая же ответствовала таким образом.

“О всемилостивый отец наш, сын славного Дауда, владыка ангелов и демонов, прикажи сейчас же отсечь голову этой чертовке, этой косноязычнице, ведь она всё лжёт, кроме того, она наслала на мой дом зловредных ифритов, и они разметали все наши посевы, замучили всех овец, унесли моего мужа и двух сыновей в свой гарем и развалили наш дом до основания, а свекрови моей выжгли на животе знак шем.”

Так говорила вторая женщина.

Сулайман ибн Дауд внимательно выслушал обоих, пощипывая бороду, а затем распорядился, чтобы ему соорудили пантакль, принесли инструменты и воскурили фимиам. И стал он призывать духов.

На зов Сулаймана явились Ракшафсар, повелитель саламандр, и Уреземех, повелитель ифритов. Обе женщины испуганно спрятались за колоннами тронного зала, выпучив глаза: они на самом деле не могли полностью поверить, что их царь – действительно заклинатель.

Приветствовал Сулайман ибн Дауд гротескных гениев по титулам их и заслугам. И стал царь Сулайман вопрошать дэвов.

“Знакома ли тебе, о Ракшафсар, или же кому-то из твоих подданных вот эта женщина?” – и указал он на ту, у которой, по её словам, сгорели дом и семья.

Ракшафсар отрицательно пожал могучими плечами.

“А тебе, о Уреземех, знакома ли эта молодая женщина или её муж, которого унесли твои подданные?”

И указал царь на вторую женщину. И Уреземех также отрицательно мотнул свирепой головой.

“Что ж, тогда повелеваю: забирайте обоих лгуний к себе в царства и пусть будут они вам честными жёнами на неопределённый срок!”

Сулайман взмахнул рукой, после чего Ракшафсар схватил вторую женщину, а Уреземех – первую (так они между собой уговорились), раздались оглушительные раскаты грома, и все они – и гении и лгуньи – как сквозь землю провалились.

А царь Сулайман встал с трона и пошёл гулять в сады, где было прохладно и пели птицы.

* * *

О том, кто помнит

Безвозвратно прошли те времена, когда боги были молоды, а люди возносили им молитвы в храмах и в домашних кумирнях и воскуряли им мирру, муск, шафран и лаудан. Прошла эра ветхозаветных пророков, и все античные боги были изъяты из обращения за ненадобностью. Остались только мёртвые статуи и причудливые имена, всё более обессмысливающиеся в свете сменяющих друг друга новых и новых поколений. Один только Усир Уннефер пребывает на своём незыблемом престоле, не свергнутый десницей Триединого Рамтха – ибо кто может заменить Главного Хранителя Мёртвых Имён?

Усир Уннефер помнит их всех. Розоволикая Изиза, дарующая людям свет и истину, её бледная тень давно уже истощила самоё себя в оплакивании былых гимнов и праздников урожая, покрывало её поблекло и истрепалось; Кроваворукий Сетх, некогда повелевающий грозами и войнами, призрачное подобие которого ныне осуждено влачить самое незаметное существование в глубинах мавзолеев сумрачного Дуата; Сакраментальный Тахути, чей кадуцей в своё время излучал в мир людей потоки знаний божественных дисциплин – где теперь этот кадуцей? Обломки его лежат на могиле Тахути, сделанной прямо под плитой каменного пола – и на плите той высечено: “Он знал”; Многомудрый Инпу, чьи изваяния до сих пор способны вселять ужас в суеверных людей – даже его роль свелась ныне к рутинной регистрации бесконечной череды новопреставленных, среди которых не было за эти века ни одного настоящего как грешника, так и святого, чтобы Психопомп мог бы взвесить его сакральный центр Эб и сравнить его с эталонным пером Маат (нынешние безликие новопреставленцы сплошь да рядом вообще не имеют Эб, и от пресыщения их никчёмными Ба чудовище Амту вот уже полтора тысячелетия как издохло, заработав заворот кишок); Царственный Хореб, чьё око некогда могло пронзать самые мощные слои невежества, его светящийся двойник потускнел и впал в деменцию – иногда его можно встретить слепо блуждающим и бормочущим бессвязные строки гимнов среди осыпающихся зал и гипостилей Дуата рука об руку с некогда жизнерадостной Бубашт, чей крадущийся хищный профиль с судорожно зажатым в иссохшей кисти систром теперь более уместен в галлюцинаторном делириуме опиофага, нежели в светлых грёзах добродетельных людей.

Усир Уннефер помнит их всех. В руках его изогнутый жезл-хекет и плеть-нехеху, а белый атеф его осиян уреем. Кажется, он дремлет или пребывает в забытьи. У подножия его трона два сфинкса – две истины-Маат – устремляют взгляды в Вечность. И тела их окаменели от неподвижности.

* * *

18 ноября, 2015, Кахира

Intermezzo

Восток – дело звонкое.

Влияние ориентализма на подсознательном (символьно-сновидческом) уровне.

Открытые врата в Алям аль-Митталь.

Когда Киплинг пытался выразить в текстовой форме своё понимание ориентализма, ему это удалось довольно мутно. Что же он пытался передать? Ему слышались бубенцы на филигранных уздечках лошадей, протяжные крики верблюдов, шумные партии синкопированных дарабукк из проезжающих мимо тук-туков, жужжание ленивых слепней, бульканье мятного кальяна, бесконечный чант муэдзинов; ему виделись разноцветные ткани, пальмовые макушки, геометрические орнаменты, блестящие шпили минаретов, запруженные кривые улочки, улыбки, полные солнца, кварталы недостроенных домов, разрушенные стены древних гробниц, перевёрнутая луна, отражённая в зеркале великого Хапи, бутыльки с аромамаслами, стройный девичий стан, задрапированный в ляпис-лазурь; ему чуялись запахи жасмина, акации и тамариска, благовония из Хиндустана, вонь свежего навоза, тонкий аромат розового масла, затхлая тяжесть подземных усыпальниц, раскалённость полуденного солнца, фруктовая приторность шиши и так далее.

* * *

Сувенир

Туристы похожи на скачущих сорок – только дай им какую-нибудь блестящую старинную штучку.

Так и наш мистер Дэнгвуд – ну на кой чёрт потянуло его в эту дурацкую барахолку на окраине курорта в Хургаде? На кой, спрашивается, рожон?

А вышло, леди и джентльмены, вот что. Идёт себе наш мистер Дэнгвуд – и вдруг как будто какой невидимка схватил его, м-ра Дэнгвуда, за макушку и повернул его голову ровнёхонько на 90 градусов западнее центральной оси движения. И ухватил глазами, усиленными контактными линзами, м-р Дэнгвуд, что перед ним, прямо по левую руку, у какой-то пыльной магазинной двери, рядом с наваленными в кучу горшками и циновками стоит высокий худой араб в засаленном бурнусе, а в руке у него, в длиннющей грязной ладони, зажата какая-то странная вещица.

М-р Дэнгвуд теперь уже сам останавливается и глядит на высокого араба, а тот улыбается золотыми коронками и шепелявит на прескверном инглише:

“Э-ээ, миштер шахиб, не прахадите мимо, брат, помогите штарику!”

“Чем же я тебе могу помочь?” – спрашивает м-р Дэнгвуд.

“Э-ээээ!..” – хитро улыбается высокий араб. – “Купиш у миня эта фалшебна фещь, она отфэчать тэбе на любой фапрош, а я покхупать хлеба шваим шынам и дачерям и фнукам и жинэ и матерь жины.”

И тянет грязную длинную ладонь к носу м-ра Дэнгвуда. А мистер Дэнгвуд смотрит с опаской и некоторым омерзением даже на ладонь и на вещь в ней и видит, что вещь эта – самая что ни на есть натуральная бальзамированная голова обезьянки в миниатюрной красной феске, уродливая, сморщенная и пахнущая сандалом.

М-р Дэнгвуд сперва отшатывается от такой мерзопакости, а после спрашивает у грязного шарлатана:

“И что же ты думаешь, негодный араб, по-твоему, честный англичанин поведётся на такую глупость?

А араб только хитровато смотрит на своего потенциального покупателя и отмахивается от кружащих вокруг слепней.

“Как же голова какой-то там мартышки сможет ответить на любой мой вопрос? А, разбойник?” – не унимается м-р Дэнгвуд.

Араб улыбается ещё шире прежнего и отвечает, качая высоколобой головой:

“Э-эээ, дарагой мой эфенде, ты разве не видишь, эта не прошто засахаренный голофа обешьяны, а валшебный экшпонат! Фот спроши у нево, сколька она штоить?

Тут м-ру Дэнгвуду уже и самому смешно стало. Решил он отвести душу от мыслей насущных на этом базарном пройдохе.

“Ладно, мартышка, сколько ты стоишь? – спросил м-р Дэнгвуд вслух довольно громко.

И тут в мозгу м-ра Дэнгвуда раздался голос на чистейшем англосаксонском.

“Я, глупец ты эдакий, стою ровно столько, сколько любовных интрижек было у тебя на стороне, пока миссис Дэнгвуд ходила в оперу и ещё не слегла от туберкулёза.”

Надо отдать должное щедрости м-ра Дэнгвуда: арабу хватило золота на хлеб для всей своей обширной семьи.

Вот уже шестой день м-р Дэнгвуд сидит в номере и задаёт голове мумии вопрос за вопросом. Иногда он смеётся, иногда плачет, а иногда и то и другое разом.

* * *

Абдуль-Гол

…Закат окрасил песчаные дюны пламенным багрянцем, и караван расположился на стоянку. Бедуины из племени бану киндаа кормили своих верблюдов и набивали трубки, торговцы, сплошь копты и персы, проверяли сохранность своих ковров, повара-мулаты наспех готовили в котелках ужин, охранники-зинджи зевали и перешучивались, только Закир ад-Бениф неотрывно глядел в то место на горизонте, где пески будто плавились, дрожа в алом мареве. Сколько ещё всего неизведанного есть под Солнцем!

Закир, будучи единственным сыном богатого купца, путешествовал с караванами его отца, формально обучаясь дипломатии и торговле, но на самом деле всецело отдавая себя изучению древних и легендарных мест, храмовых руин и удивительных загадок исчезнувших цивилизаций.

Около двух лун тому их караван держал путь в Кайро, и Закиру не терпелось увидеть Стража Времени, Абдуль-Голя, лишь одна голова которого возвышалась над песком, размером с трёх слонов и, по слухам, сильно обезображенная много веков назад одним фанатиком. Там же высились наполовину занесённые песками безупречные геометрические фигуры поразительных размеров, изваянные будто бы древним народом адитов, великий город которых, Ирам, был разрушен гневом Аллаха тысячелетия назад.

Закир помнил как сейчас: когда последние угли в жаровнях были потушены и лагерь погрузился в сон, он бесшумно выбрался из своего шатра, захватив с собой лишь свой наточенный скимитар, и, пробравшись мимо дремлющих зинджей, бросился бежать по остывающим дюнам, избегая нор скорпионов и гнездовий аспидов. Вдалеке, по правую руку, мерцали огни Каира. Закир проделал немалое расстояние, прежде чем подошёл к берегам Великой Реки, поросшим благородным папирусом. Он не знал, как лучше переправиться, пока не увидел несколько изящных лодок, очевидно, рыбацких. Тогда Закир договорился с двумя коптскими рыбаками, и за пару золотых драхм был в конце концов переплавлен на другой берег. Долго ещё шёл усталый Закир в сторону плато Гизех, пока, наконец, на него не пахнуло вечностью и взору его не открылись пирамиды и их Страж…

Юноша был повергнут в странное благоговение перед чудовищным Абдуль-Голем, который, казалось, вот-вот выпростает своё непомерное туловище длиной с купеческий корабль из-под горы песка и с титаническим рыком бросится на маленькое разумное существо, застывшее перед ним. Отец Ужаса действительно соответствовал своему названию: Закир весь похолодел от ощущения бездны времён, которое веяло от циклопической фигуры древнего Стража Времени.

Но Абдуль-Гол не оживал, хотя струйки песка с тихим шуршанием иной раз скользили вниз с его могучего бюста, будто каменный монстр еле заметно втягивал или выпускал воздух. Закир уселся перед статуей прямо на холодную ночную землю, скрестив ноги, и стал медитировать.

Понемногу юноша впал в совершенное гипнотическое оцепенение, и тут перед его мысленным взором возник величественный лик Абдуль-Голя, который стал вещать ему свои истории, собранные за последние тысячелетия. И узнал Закир о божественном народе адитов, возводивших немыслимые по своей грандиозности постройки для астрономических наблюдений, используя некую скрытую психическую силу, и о том, как был создан Страж Времени, и о прежнем его виде и назначении (а Абдуль-Гол изначально имел львиную голову, а вовсе не человеческую), и о падении цивилизации адитов, и о многовековом запустении культового комплекса, и о возрождении его руками фараонов страны Та-Кемет, и об их легендарных династиях, и о вторичном падении учёного народа, и о разграблении памятников, и о надругательстве над древними обсерваториями диких кочевых племён, предков его самого. Проходили перед внутренним взором духовидца бесконечные вереницы лиц всех форм, цветов и нравов, и каждое лицо открывало ему свою забытую историю. И скорбно было Закиру слушать мыслеобразные речи духов древнего Стража, и не мог он больше выдержать оккультного инсайта, и вышел тогда из медитации, погрузившись в глубокий сон.

А когда Закир открыл глаза, уже занялась заря, и Абдуль-Гол стоял всё там же, хранящий своё невозможное гностическое молчание.

* * *

Увеселение Амона

Сидел как-то бог Амон на своём троне и скучал. И то ему не это, и это не то. Зачесался у него царственный лоб, да не мог он его почесать, ибо не положено. Подозвал он одного из своих бараноголовых стражников и спросил, где там его жена Мут с сыном Хонсу? Унёсся даймон-криокефал на разведку, а Амон остался сидеть да в потолок расписной глядеть, со звёздами. Подозвал он другого бараноголового и приказал: "Пусть мне увеселят сердцы хитрые факиры-заклинатели Упуаута и храмовые танцовщицы Хатхор, спелые, как финиковые пальмы. И вообще, снарядить мне ладью, на озеро хочу." Унёсся тогда на задание второй стражник. А бог Амон всё сидит в своих тяжёлых золотых украшениях и двойной короне па-схенти на своём величественном троне и любуется своими ногтями. Тут под звон литавр и гнусавое завывание флейты в чертоги царственного Амона-Ре входят его жена, ужасная коршуница-кобра-львица-женщина Мут в тяжёлых пышных шелках и с тяжёлыми браслетами, покачивая тяжёлыми бёдрами и грудями, и их забальзамированный сынуля-мумия-экзорцист-трупоед Хонсу, гроза всех чужеземных демонов, облизывая на ходу замороженную ножку крокодила. Амон смотрит на них и говорит: "О, жена, устал я в сердце своём."

Хонсу что-то утробно мычит и тянется к отцу своими костлявыми ручонками (а над головой у него дивный лунный серп в обрамлении лотоса), Мут же смотрит на старого Амона и говорит ему: "Ты что, муж мой потаённый, совсем уже поехал?" А Амон ей: "Молчи, женщина. Не даёшь ты мне испить сладкого сока твоих молочных желёз, как в былые времена. Хочу хлеба и зрелищ." Тогда Мут приходит в большой гнев, вся темнеет ликом и телом, у неё вырастает большой грифий клюв, она воспаряет на чёрных крыльях стервятника над залом и кличет: "Да чтоб тебя шакалы пообглодали, старый дурень! Век бы тебя не видеть, хмырь смердящий!" Потом вместе с Хонсу, скачущим на спеленутых бинтами ногах по тронной дорожке, Мут гневно покидает зал Амона Карнакского. Тот вздыхает и прихлёбывает ликёр из мандрагоры. Тут возвращается второй криокефал-вестник, говоря: "Царь мой, всё готово, ждёт тебя у священного ишеру-озера ладья большая, много там фруктов, и факиры есть, и жрицы Хатхор самые румяные, и опахальщики, и звери всякие диковинные". Тут сердце Амона-Ре возрадовалось, вскочил он с трона своего золотого, да не выдержали его ноги за столь давний срок, и рассыпался он весь по ступеням тронным, так что ещё четыре столетия собирали по частям нашего доброго Амона бараноголовые служители его.

* * *

Игра не стоит свеч

Один магрибский учёный муж как-то раз выведал по старинным свиткам, что в одном страшном и безлюдном месте, а именно, в некрополе долины Дра Уба-эль-Шаннах, в захоронении одного знатного номарха сокрыт чудесный артефакт исчезнувшего народа, приручившего силы гравитации и трансмутации веществ. Этот артефакт именовался Хептаэдрисом, и можно было с помощью него превращать железо в золото, олово в серебро, а золото и серебро – в чистейший электрум.

Магрибинец был уже не молод, поэтому, ничтоже сумняшеся, нанял для сего проэкта троих искусных грабителей гробниц: Хафриза, Рафаля и Нареда. Он пообещал каждому сундук рубинов, снабдил молодцев картой некрополя и пожелал доброго пути.

И вот под покровом ночи три опытных следопыта оседлали своих верблюдов и отправились в путь по пустыне Синай. Много дней шли они по пескам и слушали вой голодных койтов. На двадцать второй день дошли молодцы до узкой избитой дороги, ведущей в ущелье Дра Уба-эль-Шаннах. Содрогнулись их сердца при мысли о делах, которые будто бы творятся там после захода солнца, помолились они и вошли в ущелье. Солнце ещё было высоко, но тщётно Хафриз сверялся с картой магрибинца — то ли такой могилы в скале не существовало, то ли её напрочь завалило камнепадом. Рафаль всё только и делал, что гневался и проклинал старого чернокнижника на чём свет стоит. Настала ночь, и грабители гробниц разбили стоянку между двумя портиками скальных усыпальниц, которые соответствовали двум ближайшим точкам по отношению к крестику на карте. В месте их стоянки шла сплошная каменная порода. Не хотели всё же Рафаль и Наред оставаться тут на ночлег, но Хафриз был отчаянным малым и не желал уходить с пустыми руками.

Вот воссияли звёзды, и арабы, пересчитав на ночь чётки, улеглись спать. Только Рафалю никак не спалось, и тревожно было ему смыкать глаза. Он знал, что ночью некрополи становятся особенно опасными из-за прожорливых койотов, гулей и разных демонов. И тут слышит он из-за каменной стены, что прямо за его спиной, какой-то глухой нарастающий шум, как будто приближается из скальных подземелий нечто опасное и ужасное, и передёрнуло Рафаля при воспоминании о всех тех байках, что он слышал в караван-сараях по дороге в ущелье. А байки те были про богомерзких существ, рыскающих по некрополю при свете луны. Рафаль поглядел на ночное небо и нашёл на нём звезду Аль-Голь*.

И жалобно замычали верблюды, вытягивая шеи и суча стреноженными ногами, и округлились их глаза, и перестали они жевать свою жвачку.

А подземный странный гул всё нарастал, и видит Рафаль, перевалившись на другой бок, что светятся трещины в скале, и свечение это образует собой бледную кривую арку, и начинают камни сдвигаться в стороны, открывая черноту внутреннего пространства.

И слышится Рафалю клацанье сотен когтей по камню, и уходит у него душа в пятки, и холодеет затылок, и выпрыгивает из груди сердце, и змеится ужас по позвонкам, и потеют ладони.

Вскакивает с земли Рафаль и начинает трясти и тормошить компаньонов, что есть мочи, ибо потерял он от страха дар речи. Но друзья его не просыпаются от зачарованного сна, а топот и визг и рык и хрип и лязг всё ближе, и Рафаль, схватив ятаган, бежит за камни, спасая свой живот.

Глядит он из-за камней и видит, как в страшном сне: из-за провала в стене ущелья струится призрачное мерцание, и вот чья-то лысая уродливая голова показывается из мрака. Это, несомненно, голова ночного каннибала-кутруба. С жутким подвываньем выползает нечисть на скальную площадку, а за ним выскакивают ещё и ещё и ещё. Кутрубы урчат и визжат в предвкушении пиршества, потихоньку подбираясь к осоловелым от ужаса верблюдам. Вот они вгрызаются несчастным животным в глотки и пьют их кровь, а затем раздирают на части мощными кривыми когтями, каждый длиною с дамасский кинжал.

Из проёма в стене появляется, неуклюже прыгая на одной ноге, чудовищный демон-наснас, у которого только половина тела. В руке у высоченного наснаса магический жезл, покрыт же демон льняными бинтами с ноги до половины головы. Он что-то приказывает вурдалакам, и те хватают беспомощных Хафриза и Нареда и утаскивают их сонные тела внутрь усыпальницы. Остальные кутрубы вместе с их ужасным визирем, повизгивая и похихикивая, как гиены, скрываются в проёме, кроме одного, который всё нюхает воздух, подбираясь к валунам, за которыми сидит Рафаль.

Тогда Рафаль, собрав мужество в кулак, прыгает из-за камня и ловким взмахом ятагана отсекает кутрубу его мерзкую лысую башку с заострёнными ушами и длинным кроваво-красным языком. Рафаль, пнув голову убитого демона, осторожно заглядывает внутрь гробницы и видит ступени, уходящие круто во тьму. Приставным шагом опытный вор спускается в заупокойные подземные хоромы – всюду его глаза натыкаются на статуи сфинксов, погребальные урны и саркофаги. Рафаль бесшумно проходит вестибюль и слышит вдалеке истошные вопли компаньонов – наверняка, их уже приносят в жертвы ужасным богам с головами шакалов, крокодилов и пантер. Мавзолеи пустынны, и это настораживает следопыта. Инстинктивно свернув направо, Рафаль попадает в сокровищницу и не верит глазам своим: перед ним в стеклянном ларце на пьедестале из чистого электрума покоится лучезарный Хептаэдрис – вор узнал его по рисункам, которыми снабдил его и компаньонов старый магрибский чернокнижник. Рафаль осторожно открывает витрину, достаёт магический ромб и стремглав бежит наружу! Вот он пролетает вестибюль и взмывает вверх к спасительному выходу. Но в конце ступеней его ожидает каменный тупик. Он жмурится от ужаса и…

В комнате звонит утренний будильник. Мистер Эрнест Лонгхорн недоумённо трёт руками заспанные глаза. В его голове назойливо трепыхается всего один вопрос: “Где я только что был, чёрт возьми?”

---------------------------------------

цитата

*Алго́ль (β Per, 26 Per, Бета Персея) — кратная затменная переменная звезда в созвездии Персея. Переменность звезды была замечена ещё в древности и вызывала демонические ассоциации. В названии, прослеживаются арабские корни: глагол غال (гальa — губить, убивать) и существительное الغول (ал-гуль — злой дух, чудовище); глагол هال (hальa — устрашать, пугать) и существительное الهولة (ал-hульа — чудовище, пугало), где h звучит с придыханием, как украинское «г». В изображении созвездия Персея Алголь изображался как глаз отрубленной головы горгоны Медузы.

* * *

Притча о Либромане

Один человек, сидя однажды в кресле за книгой в темный вечер, сообразил вдруг, что пока он читает книги, особенно научно-познавательного содержания, он будет жить, то есть существовать. В этом цель его жизни и тайна его бессмертия. Он последовал зову своей глубинной памяти и стал судорожно поглощать громадные шкафы всевозможных книг: современной ему беллетристики, поэзии, драматургии, научных трактатов и философских изысканий. Благодаря развивающемуся дару сверхчтения или буквоедства он все быстрее и быстрее сжирал своими алчущими глазищами тонны и тонны сначала печатного, потом и рукописного текста. Постепенно, перечитав всех современников, а затем – всех классиков, вплоть до древнейших времен, известных нашей науке, он углубился с головойв загадочные, темные воды оккультных, метафизических знаний. Он исчитал до дыр такие невероятнейшие, сакральнейшие хроники, как Некрономикон безумного верблюдоносого прокаженного араба Абдулы Ал-Хереза, Завещание Соломона Духоборца и Драгоценные Скрижали Гермеса Триждыученого. Книга Тота и Книга Дзиан, легендарные манускрипты тибетских Адептов и не менее священные свитки атлантов с островов Пасхи были отданы на растерзание его неутолимой жажде познания. Он так был поглощен поглощением непоглощенного, что даже не заметил стадию наполнения и предался безудержно пресыщению. Вскоре Чтец понял, что не доживет даже до 2000-летнего возраста, если не умерит свой пыл, потому что для него осталась только одна-единственная библиотека, наиболее сокровенная и древняя в истории нашего мироздания.

Он оставил ее на десерт во времена своего разгула. Теперь же практически все книги подлунного мира, за исключением последней библиотеки, были перечитаны, а новые не спешили создаваться, благо все человечество, кроме Чтеца, было уничтожено вследствие тотальных стихийных катаклизмов, грозных смертоносных эпидемий и чудовищно жестоких войн. Каким образом выжил он – непонятно, если только не брать в расчет тот факт, что большую часть своей продолжительной жизни он обретался по всяким подземельям и катакомбам, набитым пыльными фолиантами и гримуарами и населенным невероятно древними, неведомыми креатурами. Так вот, в этот недобрый час Чтец понял, что в этом конечном пункте его исканий и размышлений он должен максимально замедлить темпы своего бешеного сверхчтения. Он доживет в своем бренном, трухлявом теле до 2000 лет, прочитав 77 Величайших Рекордов Шаданакара. За это время что-нибудь в верхнем мире да изменится, может, появятся новые люди, среди них вновь будут творить писатели и философы, и создастся много новых книг. Но как не развалиться от такого громадного возраста? Человек всё-таки уже не ощущал себя таким молодым, как восемьсот лет тому назад.

Итак, человеку 1355 лет, до 2000-летия ему никак не меньше 645 лет, а книг всего 77? Человек закусил губу, но, собравшись с духом, спустился в подземные хладные гроты.

Он с трепетом прошел мимо двух мрачных Стражей Тайн, проводивших его горящим взором своих безликих голов – показал им, значит, пропуск! – затем прошел через аметистово мерцающую диковинную галерею в огромный сводчатый зал, по размерам схожий с тронным.

Здесь его тут же схватил под руку ветхий Хранитель Архива и беззвучно предложил осмотреться. Человек немножко побаивался и содрогался от здешнего запаха затхлой, сырой могилы и мерзел перед внешностью своего Провожатого. Гигантского роста, тем не менее иссохшее бальзамированное существо, завернутое в давно истлевший гиматий, обладало сладковато-тошнотворным запахом Вечности и скалилось человеку прямо в лицо мутными, тусклыми глазницами.

Однако ж мумия не без чувства юмора! Хоть она и загробно молчала (следствие акта бальзамирования), но чарами определенными обладала и рисовала перед Чтецом образы, один потешнее другого. Человек забавлялся странным, невиданным вещам и явлениям, встававшим перед его внутренним взором всякий раз при виде Хранителя. Но он старался сохранять серьезность и самообладание и больше смотрел по сторонам от себя, чем на гротескную исполинскую фигуру.

В каждом отдельном алмазном ларце лежало по огромному, толстенному фолианту, невероятные, сумасбродные замки сковывали их уста. Книги лаконично молчали. Но зато беззвучно, разноцветно гудели. Чтец наслаждался сакральным зрелищем. Высокий Хранитель Архива, Книжный жрец, Либромант (не путать с главным героем – Либроманом!) рассказывал гостю про каждую Великую Книгу, рисуя чудесные видения и образы. Человек только диву давался и рот разевал. Внезапно он понял хитрость Либроманта – тот хотел скорее умертвить его и сожрать, как падаль, рассказав ему вкратце значение всех здешних Рекордов. Чтеца сначала даже пот холодный прошиб – как так, взять да сожрать?! А как же его, человека, неугасимая жажда нового знания, его жизненная основа? Он уже вознегодовал, а потом и вовсе в ярость стал впадать – принялся исступленно толкать и поддевать своего гигантского ветхого Провожатого, Либроманта. Но существо не реагировало. Тогда рассвирепевший в апогее инстинктивной вражды Чтец стал его колотить и выламывать тому его длинные иссохшие конечности. Жрец не выдержал такой бесцеремонности и ударом лапы пришиб недостойного на месте, а затем, спустя пару недель, стал трапезничать его зловонными останками. Так тщеславная жажда жизни вкупе с эгоизмом губит самое себя. Входите в библиотеку с раскрытым сердцем!

* * *

Притча о Воздушном Замке

– И вот человек встал и закончил свой рассказ. Он размял затекшие ноги, стряхнул пыль со штанин, собрал свой скарб, закинул его за плечо и пошёл по улице на закат.

– А как звали человека?

– Его звали Маскотт.

– Какое странное имя. Вроде марки джинс.

– А ты чего хотел, звёзд с неба? – хмыкнул Джиблус.

– У тебя самого имя более сказочное.

– Имя как имя, что уж тут.

В комнате собрались трое – два представителя XY-хромосом и одна представительница XX. Посреди комнаты стоял широкий дубовый стол, забитый всяким хламом. Чего только там не было! И шары, и чайные принадлежности, и книги, и папирусы, и маленькие резные идолы, и курекрякицы, и политические карты, и геммы, и орехи, и офорты, и мундштуки, и словари, и пантакли, и жевачки, и шумерские цилиндрические печати, и конструкторы, и скарабистры. Свет был приглушён, горели свечи в стеклянных баночках, распространяя запах лаванды и зелёного чая. Обладательница XX-хромосом, по имени Ельза, полулёжа в кресле, дрыгала ногой в тапочке, гладила котофея и сосала барбариску. Её друг-сосед, сидя на полу и оперевшись головой об потёртое сиденье софы, ободранное кошачьими когтями, сверкал в полумраке жаждущими знания зраками. Со стороны балкона был слышен ночной невнятный говор выпивох, отдалённый шум неумолчной автотрассы и пение сверчков. Рассказчик по имени Джиблус сидел на стуле за столом на противуположном конце комнаты, рядом с приоткрытой дверью и имел загадочный вид.

– А куда пошёл человек по имени Маскотт? – наконец спросила барышня Ельза (она была в косплеевском костюме а-ля школьница Алиса с бантами).

– Он отправился в Воздушный Замок доктора Граувакки.

– И долго он шёл?

– Весьма, милочка.

– Его кто-нить сопровождал? – спросил третий. – Ну там, животное-талисман или оруженосец, мэйби?

Джиблус, казалось, задумался на секунду-другую, потом его стул заскрипел, как бы в раздражении.

– Нет.

– А как ты узнал об этом?

– Он мне рассказал, когда я встретил его в таверне на перевале в Генуэзских горах.

– Он был пьян? – спросила Ельза.

– Отчасти.

– А вид имел потрёпанный?

– Слегка; медные пуговицы на его непромокаемом жёлтом плаще позеленели, а край рукава был зашит армейским швом.

– А он умеет завязывать морские узлы 38 способами?

– Да, в молодости он плавал на бриге "Кармадон-8" и научился не только узлы вязать.

– И что он тебе рассказал? – спросил третий.

– Он рассказал мне новости со всего света и со всего полусвета вдовесок.

– А про Воздушный Замок графа…

– Да, и про него тоже. Это жемчужина его коллекции приключений.

– Ну расскажи! – заканючила Ельза, как малое дитя (что, впрочем, является типичным паттерном поведенческого габитуса Алисы в Стране Чудес).

– Рассказываю. – Джиблус, со скрипом переместившись на своём заслуженном месте во главе стола в более удобное положение, вдруг изменил свой голосовой ключ с "нравоучительного" на "захватывающий". Тут же в комнате как будто стало темнее, а у Джиблуса виднелась над столом только часть острой скулы, блестящий глаз и глубокие провалы глазниц.

– Так вот, друзья мои. Чтобы туда попасть, нужно быть личным другом или хотя бы знакомым семьи Граувакки. Маскотт таковым не был; но он знал кое-каких высокопоставленных лиц, которые в свою очередь, одно время вращались в кругах, члены которых, в особенности, нефтяной шейх Зубир эль-Омар и княгиня Боровская, были однажды в гостях у сэра Грау.

– Ого! Как это он лихо завернул! – удивился третий.

– Да. Чтобы попасть в Воздушный Замок, надо подняться на вершину горы Джебель-Фуразим и поститься там пять рабочих дней. На утро шестого с горних высей спустится верёвочная лестница, по которой путник сможет влезть наверх.

– А эти… шейх и княгиня тоже постились неделю?

С улицы донёсся рёв восьмистакубового ротора яхтомотоцикла, неминуемый "тыц-тыц", напоминающий о британской индастриал-группе "throbbing gristle” и пьяные одобрительные вопли дворовых вурдалаков.

Джиблус переждал этот спектакль и вновь сконцентрировался на развёртывании своей невидимой трёхмерной шкатулки-фабулы.

– Я этого знать не могу, дорогой мой человек. Но сэр Граувакка справедлив ко всем слоям населения равноценно.

– А что такая примитивная система? С лестницей верёвочной? – спросила Ельза.

– Вот такая система. – ответил Джиблус. – Достигнув верха, путник оказывается на заоблачном плато, поддерживаемом антигравитационным силовым полем.

– Где-то я это видел или слышал. А, это ж у этого япо…

– Миядзаки, да. В точку. Но Маскотт не знаком с его мультипликацией.

– А, Граувакка – это вроде Роботника, да? – спросил третий с триумфальной ленцой, как будто справился с новой функциональной теорией диффузионных полей Шварца–Геймгейзинга.

– Сейчас всё узнаете. Обождите.

– Ну?

– Значит, так. Повсюду на том плато высятся колоннады изящных ротонд и садово-парковые ансамбли, в которых журчат фонтаны и гуляют фламинго, а на фоне шикарнейших ландшафтов из причудливых плавающих в воздухе сферических мониторов льются параболические ноктюрны симбиотического ритм-барокко. Но наша цель – замок, чья громада роскошных минаретов и куполов возносится ввысь на несколько сот кабельтовых. Башни Замка Граувакки сделаны из чистейшаго песка.

– Чего? Из песка? А почему не из граувакки?

– Потому что Граувакка – это фамилия хозяина замка, а не материал, из которого изготовлен замок.

– Но почему песок-то? Он же…

– Ладно, приврал я чутка. Замок сделан из прозрачного зеленоватого кварцита и частично – из горного хрусталя, с примесью стекловолокна, хромобсидианита и термобитума (это для фундамента), а сам исполинский дворец возносится на 1500 этажей вверх, сверкая золотом и лазурью в чистом небе. И каждый зал каждого этажа – это высочайшее произведение мультимедийного концепт-арта. На самой вершине центрального купола установлен гигантский громоотвод из сплава, известного как электрум.

– Ага, знаю, из него ещё зубные коронки Кармен Электры, да? – блеснул эрудицией третий.

– Точно. Вернее молниепривод. Когда в штормовые дни по ионосфере Земли прокатываются мощные разряды атмосферного электричества, эта восхитительная Игла Граувакки фокусирует на себе ужасное напряжение – по словам Маскотта, он оказался в тот день как раз в подобную погоду и сказал, что у него дух захватило от созерцания этого рукотворного сверкающего Мьёлльнира. Молнии бьют в неё ежесекундно – настолько быстро, что их дискретность перестаёт восприниматься глазом и создаётся эффект гигантического плазма-шара.

– А сам барон Граувакка, наверное, проводит опыты в своей лаборатории под куполом… ну, такой архетип безумного учёного XIX-го века? – завороженно, с придыханием спросила своим низким мурлыкающим тембром большая андрокошка Ельза.

– Этого я не знаю, но Маскотт сказал, что под куполом находится его самое драгоценное помещение, в котором барон занимается изысканиями в области образования природного электричества в морских организмах. В частности, Маскотт краем глаза увидел там плавающих в огромных аквариумах электромедуз, электроугрей и электрополипов, а также ужасных слепых глубоководных рыб вроде удильщиков.

– Вау, как это дивно! – воскликнула чуть ли не в оргазме Ельза, сжимая котофея в своих грациозных тисках бёдер. Котофей заурчал несколько придушенно. – А Граувакка ныряет в неуклюжем костюме водолаза к своим питомцам раз в неделю?

– Маскотт мне этого не сообщил. – отрезал Джиблус.

– Так он попал в Замок-то? – спросил уставший от чудес третий.

Внезапно за окнами прогремел раскат грома – уже давно ощущалось предвестие грозы, но все в комнате были заняты беседой. Вурдалаки за окном попритихли – видимо, разбрелись по подъездам. Ельза поёжилась в кресле, а котофей выскочил из её мягких цепких объятий и стремглав бросился на шкаф. Огоньки свечей затрепыхались в налетевшем порыве ветра, люстра закачалась в темноте, звеня блестяшками.

Джиблус внезапно расхохотался.

– Да, чёрт дери, он попал внутрь – на другое Маскотт и не рассчитывал! Клянусь всем, что заканчивается на "Йод", Маскотт был желанным гостем в любом месте, овеянном легендами!

Его слушатели, казалось, ощутило нечто странное в атмосфере окружающей их ночи благодаря синхронности надвигающейся грозы и стихийных элементов рассказа Джиблуса.

Первым подал голос третий, программист Эдик.

– Он что, был невидимкой? Или взломщиком-читером, э? – послышался наивный голос с дивана.

– Нет, монсеньор, Маскотт умел кое-что получше – он непревзойдённый мастер Вежливости, Этикета и Хороших Манер. Подойдя к угрюмым стражникам в смокингах и тёмных очках, что сторожили парадный вход, он продемонстрировал им своё высокое воспитание, рассказал незатейливую историю с моралью о Касатке и Гарпуне, и его тут же приветствовал мэтр-д-отэль с сияющей улыбкой безжизненного лица. Манекен-распорядитель провёл Маскотта в Гостиную Залу, похожую на Зал Павлинов в поместье Саммеццано, но гораздо вычурнее и помпезнее, где Маскотту были предложены прохладительные напитки и головные стереоскопы.

– Стереоскопы?

– Да, они необходимы для более целостного восприятия фантастической коллекции Замка Граувакки.

– Типа сеанса в Синемаксе 7D?

– Йеас. Один сплошной сеанс. Так вот, Маскотт поблагодарил голограмму мэтродотэля и начал персональную экскурсию.

– А Граувакка?

– Тот был оповещён, но не спешил с появлением.

– А голограмма дворецкого?

– Она/он сопровождала его по залам.

– Ага.

– Маскотт проходил через анфилады удивительных покоев, каждый из которых представлял собрание тематических и не очень диковин, которые Граувакка добывал ценой риска для жизни у зажратых коллекционеров изо множества параллельных миров.

– А с нашей Земли он добывал?

– С нашей Земли тоже кое-что имелось.

– А…

– Вот он вошёл в Зал Искусств Народов Палиманги.

– А там? – спросил третий.

– Там ему предстали гигантские морские раковины всех цветов и форм, резные идолы и невиданные вибрафоны из трубчатых продолговатых костей неких редких пустынных рептилий. Потом Маскотт направился в следующий зал, где были собраны причудливые механические артефакты династии Цю-Минь-Шо. Затем он оказался в Зале Памяти Древнего Архипелага Гулага.

– А там? – спросила Ельза.

– А там ему явились уродливые каменные изваяния и пыточные орудия чудовищного Ордена Серпокросса.

– Ух! – вырвалось у третьего.

– Затем он перешёл вместе с голограммой дворецкого и некой служанкой-креолкой по имени Зу в залу Дарданеллического Брош-Экра.

– А там? – спросил Эдик-руки-скрипты.

– А там он узрел поющие ониксовые статуи мастеров-аммонитов, а также музыкальные инструменты указанной эпохи.

– А потом?

– А потом Маскотт с отвалившейся челюстью, в стереоскопах и с кислородным коктейлем с запахом бордосского лаймфрута поднялся на скоростном лифте сначала в Купол Обзора, а потом на верхние галереи ТРК барона Граувакки.

– А там?

– А там были роскошные сады и лабиринты, в нишах которых стояли схоластические астролябии и разные клепсидры.

– А там?

– А ещё там на скамейках сидели одалиски в тончайших пурпурных, индиговых и изумрудных шелках, курили чубуки с мерванским опиумом и алафесским табаком, заплетали другу другу косы на краю фонтанов и мозаичных бассейнов, играли на арфах и взмахивали веерами, на которых двигались журавли и верблюды, как в праксиноскопах.

– А там? – не унимались слушатели.

– А там Маскотт увидел арку с надписью: "Арарам".

– А там? – спросил третий.

– А там стоял вигвам.

– А там? – спросила Ельза.

– А там сидел сам барон Граувакка и играл в покер с толстым носатым сквалыганом Нофрепутрой.

– А там?

Всё