Возможно, что гибридные разумные животные, продукт экспериментов богов-пришельцев, были первыми, кому поклонялись древние люди.
Эрих фон Деникен
«Бог. Древний. Один из Jötunn. Ублюдок-отпрыск Локи. Мы не говорим его имени. Мы поклоняемся ему. Это держит нас здесь. Даёт жить дольше естественной жизни. Нет больше боли. Больше нет смерти. Твой ритуал начинается сегодня вечером. Это привилегия – поклоняться Ему. Ты встанешь на колени перед богом. Если нет, Он повесит тебя на дереве.»
Женщина-культист о Существе
***********************************************
Итак, недавно автор заметки посмотрел британский мистический хоррор «Ритуал» (2017) режиссёра Д. Брукнера по одноимённому роману А. Невилля (2011). Он произвёл на него положительное впечатление, и он решил даже написать развёрнутую рецензию.
Какие другие произведения жанра пришли мне на ум во время и после просмотра?
1. Новелла «Вендиго» Э. Блэквуда: полубог-полудемон североамериканских индейцев Вендиго;
2. Роман «Лес Мифаго» Р. Холдстока: первобытный мифаго, человек-вепрь Урскумуг;
3. х/ф «Пирамида» Г. Левассера : бог-чудовище Анубис;
4. Роман «Террор» Д. Симмонса: чудовищный демон-тупилак, созданный инуитскими богами;
5. х/ф «Лабиринт Фавна» Г. Дель Торо: Фавн; Пожиратель;
6. Книги из цикла «Ведьмак» А. Сапковского: реликты.
Для начала начну несколько абстрактно. Современный антропологи и исследователи первобытных религий выделяет 3 этапа трансформации культа:
1. Каменный век (палеолит, неолит) – развитый шаманизм с трёхъярусной космологией (Верхний, Нижний, Средний миры), поклонение воплощённым силам Природы (великаны-йотуны в Скандинавии, 8 классов существ – на Тибете и пр.) с кровавыми жертвоприношениями.
Модель: Пантеизм/панпсихизм.
2. Железный/бронзовый век – приход завоевателей (кочевников, мореходов) и насаждение нового пантеона побеждённым аборигенам, одновременное клеймение прежних божеств демонами и отправление их в Тартар. Примеры:
— Древняя Греция – олимпийцы побеждают титанов;
— Скандинавия – асы и ваны побеждают йотунов;
— Ирландия – племена Туата де Данаан побеждают фирболгов и фоморов;
— Тибет – Падмасамбхава подчиняет всех местных демонов и обращает в буддизм (не лучший пример, так как это уже 10 век н.э. и как бы монотеизм, но всё же).
— Древний Египет – фараон Эхнатон на время устанавливает собственный культ Атона, а всех прочих богов объявляет фальшивкой и запрещает им молиться (тоже не лучший пример, по многим факторам: первый в мире монотеизм, собственный царь, а не чужак-завоеватель, временная мера, но всё же).
Модель: Иерархическая структура развитого политеизма.
3. Новое время: приход новых завоевателей либо пророков и воцарение новой веры – монотеизма (иудаизм, христианство, ислам, буддизм, даосизм). Обращение прежнего политеизма в язычество и демонологию, преследования ведьм и старообрядцев.
Модель: признание одного Абсолюта/Демиурга и его пророка (исключение – буддизм, синтоизм).
*************************************
Синопсис:
Четверо английских мужчин среднего возраста (Люк, Дом, Фил и Хатч) отправляются в поход в шведские леса (Кунгследен, национальный парк Сарек), дабы встряхнуться от будничной городской жизни по схеме «дом-семья-работа-друзья». Одного из друзей, пятого, за полгода до этого убивают хулиганы-наркоманы во время ограбления супермаркета. Главный герой Люк при этом присутствовал, но спрятался за стеллажом с алкоголем, и теперь его денно и нощно гложет совесть.
Маршрут парни выбирают туристический – из серии «побродить по живописным холмам для классных селфи в инстаграмчик». В самом начале пути их поход стопорится из-за больного мениска очкарика-увальня Дома, который начинает ныть и хромать. Друзья, чтобы не мучиться с такой обузой ещё 20 км по горам, решают срезать путь до арендованного постоялого двора через хвойный лес. Тут всё и начинается.
Сперва компания немолодых парней замечает, что в дремучем бору как-то подозрительно тихо, а потом они натыкаются на подвешенный к соснам труп чёрного лося со вскрытой брюшиной, откуда сочится кровь. Парни делают вывод, что неподалёку охотники либо медведь со странными пристрастиями.
Начинается суровый скандинавский ливень, и наши герои думают, где бы укрыться. Наудачу им попадается хижина вроде егерской избы, вокруг которой деревья покрыты руническими знаками. Правда, изба заколочена. Мужики без задних мыслей выламывают дверь и прячутся внутри.
Дом выглядит заброшенным. Они осматриваются – повсюду развешаны амулеты в форме рун (чаще других попадается руна Отил/Отал/Одал). Парни решают, что тут поклоняются Одину.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
цитата
Для справки:
Руну Отал (ᛟ) обычно связывают с наследством, а также с защитой имущества. Такую же форму имеют древние скандинавские железные амулеты-тролкорсы, похожие на перевёрнутую и скрученную подкову, вешавшиеся на притолоках дверей и на стенах, – люди верили, что это охранит их дом и скот от посягательств троллей и эльфов.
Парни, естественно, напрягаются. Наконец, Фил, имеющий динарийский тип внешности (турок, хинди либо араб), находит в дальнем чулане что-то неведомое – набитое соломой чучело без головы, с рогами оленя вместо кистей на поднятых полусогнутых руках и с утиными лапами. Фил пугается и зовёт остальных. Мужики оторопело смотрят на это диво. Фил, который в силу своего этнотипа ближе других к восприятию паранормального, делает правильное предположение: «Колдовство!»
Наступает ночь, и усталые путники падают вповалку в прихожей кто где. Люку снится, что он выходит из избы в тот супермаркет, где убили его друга за отказ выдать обручальное колечко. Сцена разыгрывается снова: он вновь прячется за стеллаж, и тут вдруг просыпается, стоя в утреннем лесу снаружи избы и слыша странные звуки из чащи (он их слышал ещё и вчера вечером, когда они сюда завалились).
На груди у Люка с правой стороны – пять кровавых точек в форме пентаграммы, словно бы стигматы. Он в ужасе. Тут наш герой слышит истошные вопли компаньонов и бежит их будить. Он находит Фила в чулане – парень, стоя на коленях нагишом, истово молится соломенному чучелу. Люк его будит от сомнамбулического транса, и Фил приходит в шок.
Остальные двое тоже не в лучшем состоянии – Хатч мочится в штаны спросонья, а Дом забивается в угол и в панике сучит ногами. Все собирают вещички и быстро покидают нехорошую хижину. Им понятно, что здесь не Одину поклонялись, а чему-то более древнему (и менее человечному).
Вновь забег через лес, обнаружение ещё одной-двух похожих избёнок. Парни начинают психовать, особенно Дом со своим мениском. Делают вынужденный привал. Люк забирается на вершину холма, дабы осмотреть местность, и между высоких стволов сосен замечает движение чего-то не менее высокого. Он в страхе бежит обратно к народу и поднимает шум.
Парни настроены скептично. Дом провоцирует Люка на конфликт и получает от рассвирепевшего друга хук в нос.
Ситуация накаляется. Люк уходит вперёд, но его нагоняет Хатч. Происходит перемирие. Парни идут дальше через чащобу и к ночи разбивают лагерь. Им опять снятся кошмары (у Люка – про супермаркет и хулиганов). Тут раздаются крики, Люк просыпается и бросается вон из палатки. Оказывается, беднягу Хатча только что утащило Нечто из леса!
Фил истерит, а Дом сладко дрыхнет. Вместе они бросаются на поиски Хатча и теряют все свои вещи вместе с лагерем. Вдалеке слышатся вопли Хатча и странные рыки большого зверя. У парней на троих – один нож.
Промотавшись по сосновому бору без особых успехов, к утру они всё же натыкаются на Хатча – вернее, на его подвешенный на ветви труп с вскрытой брюшиной. Парни смекают, что Нечто знало, что они пройдут здесь, и что Нечто устроило за ними охоту. Они снимают тело друга с деревьев, но похоронить его некогда и нечем. Почтив его память, мужики двигают дальше.
Ещё некоторое время промотавшись по глухомани, они делают привал, и Люк идёт на разведку. Он находит просеку с горящими на всём её протяжении факелами, а вдали ему мерещатся деревенские дома. Люк спускается обратно к парням, и как раз вовремя: Нечто тут как тут, оно хватает Фила и утаскивает в чащу, чтобы надругаться и умертвить.
От Фила остаётся лишь бессмысленно светящий фонарь. Тогда Люк хватает Увальня, дабы помочь тому ускориться, и начинается эпичное преследование под классный саундтрек ритуальных барабанов.
Нечто огромного размера и очень быстрое, однако оно даёт им уйти, и парни, преодолев финишную прямую, вваливаются в открытую дверь большой избы, где падают без сил. Вместо приветствия хозяева избы пробивают им башмаками по головам, и наши герои отрубаются.
Парни приходят в себя в большой пустой комнате-темнице с привязанными к стене руками. Люк делает попытку освободиться, но тут входят местные – худые и измождённые, с рожами зэков и уголовников, приводят старуху, которая даёт Люку водицы, а заодно показывает ему свои стигматы (четыре точки на левой стороне груди). Дому воды не положено, и его уводят из темницы, чтобы как следует отмутузить наверху.
Люк бессильно бьётся головой, опасаясь за друга. Тем временем входит молодая шведская крестьянка и сообщает, что скоро будет сделано жертвоприношение, всё будет хорошо. Он спрашивает её, кто или что это лесное чудище, которому они служат и которое вешает людей и зверей на деревья. Девушка отвечает, что это один из первых богов-йотунов (великанов), очень древний, он – Охотник, и поклоняются ему за то, что Он даёт бессмертие и крепкое здоровье. Что-то вроде кельтского рогатого Кернунноса, тувинского Манахана или тунгусского Мусуна. (Кстати, морфологически слова йети и йотун довольно схожи.) Ещё она говорит, что Люк будет инициирован, потому что у него великая боль в сердце (вот вам и отгадка про стигматы). Затем барышня уходит, а Дома приводят обратно, крайне потрёпанного и морально униженного.
Парни забываются тяжёлым сном.
На следующее утро Люк через проковырянную пальцем в бревенчатой стене щель следит за приготовлениями к ритуалу во дворе. Местные вкапывают в землю столб и вовсю хоботятся. Наконец, ближе к вечеру за Увальнем приходят отморозки и забирают его на улицу. Перед этим Люк клянётся, что спасёт друга (но не спасает). Пока беднягу привязывают к столбу всей деревней, Люк пытается высвободиться.
Сверху, над головой, доносятся чьи-то разговоры и странные зловещие песнопения. Пока наш герой выворачивает запястья в попытках ослабить узлы, во дворе воцаряется тревожное ожидание (напоминает сцену из первого фильма с Кинг Конгом либо греческий миф про прикованную Андромеду и морское чудище).
Вот из леса выходит Нечто, приняв видимость жены Дома, мавританки Гэйл. Дом вне себя от радости и удивления при виде жёнушки. Та обхватывает его лицо ладонями… и снимает личину человека. Под ней оказывается что-то с горящими глазами, скрытое капюшоном. Две серые длинные руки обхватывают увальня, поднимают над землёй и несут к опушке, где йотун Рогач, посмеиваясь, насаживает жертву на сук. Вокруг висят прежние его жертвы, мужчины и женщины.
Тем временем Люк ценой вывиха запястья освобождается из пут и делает ноги. Выйдя из темницы, он осматривается и решает проверить, что же за шум сверху его донимал. Поднявшись по скрипучей лесенке и вооружившись факелом, он распахивает дверь и видит собрание мумий (или драугров – живых мертвецов). Целый зал этих истлевших умертвий восседает, как в церкви, на скамьях перед священником, таким же древним драугром.
Проходя мимо одной из мумий, Люк нарушает чем-то её покой, и та, разинув пасть, начинает скрипучим голосом возмущаться, напрягая иссохшие голосовые связки. Тогда в испуге Люк подпаливает ей волосы факелом. Остальных прихожан этой сумеречной церкви ждёт та же участь. Все они содрогаются, хрустят суставами и протестуют на шведском языке.
Начинается пожар. Люк скатывается по лестнице, а у подножия встречает старуху, явно не довольную его поступками. Недолго думая, он пробивает ей в табло и заходит в оружейную, где хватает карабин и заряжает его патронами.
Снаружи начинается переполох. На выходе в коридоре Люк сталкивается с лысым костлявым старым отморозком, похожим на матёрого героинщика. Тот пытается его остановить и получает залп дроби в живот. Люк смело идёт наружу (ну чисто Эш из «Зловещих мертвецов»). Там он встречается с Рогачом, почему-то решившим умертвить молодую прихожанку. Теперь-то зрителю представляется возможность как следует разглядеть Охотника.
Это четырёхногое копытное доисторического вида, с лишённой меха шкурой серого оттенка, примерно трёх метров в холке и пяти метров в длину. Оно слишком тощее для мамонта и слишком большое для лося. Похоже телосложением на жирафа, только не с такой длинной шеей. Да и голова странной формы. Эта часть тела йотуна представляет собой человеческое тулово с руками-рогами, обрубком шеи и ногами в виде ещё одной пары рук (на месте бивней, если бы это был мамонт), между которыми в нижней части тулова – тот самый капюшон с глазами. В целом, голова доисторического монстра напоминает чем-то паучью. Довольно гротескное существо в духе босховых страшилищ-гибридов. Художники-концептуальщики постарались на славу.
Если помните, в первой лесной хижине с рунами, всякой дичью стояло чучело, изображающее именно головную часть Рогача. Можно вообразить, что этот субъект под капюшоном с руками-ногами – водитель-симбиот транспортного средства в виде доисторического реликта ледникового периода, спаянный с ним воедино.
Тот самый йотун Модэр в зримой модельной форме.
Тварь с виду костистая, жилистая и очень сильная, к тому же Рогач владеет магией иллюзии и гипноза. Но Люку на всё это наплевать, он бросает йотуну вызов, пальнув в него из дробовика наудачу.
И тут начинается финальная дикая охота.
Наш городской житель открывает в себе новые силы и даёт дёру от Древнего. Тот гонится за ним по лесу на всех четырёх и, как ни удивительно для такого гиганта, догоняет человека не сразу. Когда догоняет, то пытается его инициировать в свой культ, сначала как следует прессанув массой. Но Люк не хочет никаких инициаций – ему бы из леса выбраться в родную Англию, поэтому он бьёт чудище по морде-симбиоту топором и второй раз бросается наутёк.
Рогач, взвыв, летит за храбрецом, как скорый поезд, но нашему герою сказочно везёт – он выбегает из леса на холмистые луга и оказывается в зоне недосягаемости для Древнего. Возможно, это объясняется тем, что йотун полуматериален и не способен нарушить границы своих владений. Тот в бессильной ярости сотрясает трубным рыком окрестные леса, а Люк орёт на него в ответ. Потом он разворачивается и неспешно ковыляет прочь. Этим и заканчивается «Ритуал».
Итог: шведский лес до сих пор населяют реликтовые животные, вернее, полубоги. Этот йотун по имени Модэр (я его назвал просто Рогач) собрал себе на протяжении столетий паству из заблудившихся в его хвойной роще путников, имевших эмоциональные травмы, дал им бессмертие в обмен на поклонение себе любимому, и в принципе, более его ничего не интересовало (не считая охоты на дичь и подвешивания её на сучья как трофеи в охотничьем зале). Являясь приблудным отпрыском Локи (бога огня, великана по происхождению и известного трикстера, почему-то принятого в Асгарде за своего), Рогач перенял и некоторые способности своего знаменитого родителя – мастерство иллюзий, насылание сновидений, насмешничество, тщеславность и гротескность. Глупые современные люди вторглись на запретную территорию, не зная ни табу, ни обычаев, и поплатились за это жизнями. Главный герой, однако, нашёл в себе силы и убежал, хотя и потерял всех друзей. Остальные пласты смыслов могут открыться при прочтении одноимённой книги Невилля. Также возможна интерпретация всего сюжета как преодоление героем своего страха, в таком случае шведский йотун вообще не имеет обособленного существования, это коллективный мыслеобраз Страха человека перед темнотой и глухоманью. Культисты же избрали поклонению своему Страху. На этом всё.
The White Road: The Collected Supernatural Stories of Ron Weighell [1997, 2017]
I. GODS AND STRANGERS: Summonings by Theurgy
Перевод: И. Бузлов [2018]
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Путешественник, пересекающий “обширные, дикие, бесприютные низины” Хэмпшира по Уэстчестерскому тракту, непременно придёт в местечко несколькими милями западнее деревни Ярретон, где дорога поворачивает на запад и круто обрывается в одну из маленьких долин, проложенных древними реками. На изгибе тракта стоит пара разрушенных каменных колонн, остатки некогда величественного портала, достаточно широкого, чтобы пропустить самые громоздкие колесницы.
Дорога, проходящая меж колонн, ныне вся разбитая и покрытая сорняками, по-видимому, ведёт лишь к высокому, открытому всем ветрам полю. Колонны сами по себе не представляют какого-либо особенного интереса, и окружающее их пространство совершенно заброшено, поэтому появление в один ненастный ноябрьский полдень одинокого пешехода поблизости от руин должно было бы удивить нашего гипотетического путешественника. Он бы даже мог заключить, что худощавая девчушка с короткой стрижкой, одетая в стильно неопрятной манере, должно быть, выполняла какое-то задание за пределами его разумения, и это позволило бы нашему наблюдателю самодовольно ухмыльнуться при мысли о более тёплом и уютном положении.
На самом же деле, девушка, которая откликалась, если она вообще это делала, на имя Вэланс, была фриланс-журналистом, и цель посещения ею этой дыры была поистине странна. Неделю тому назад один ребёнок на благотворительной прогулке был напуган видом “большого животного вроде кошки” поблизости от старых постаментов, что дало почву для нескольких “межсезонных” репортажей в местных газетах. Вэланс, усугублявшая журналистские огрехи своим открытым умом к подобным материям, что было вызвано её молодостью, женственностью и радикальностью, не принимала никакого участия в репортажах, но они заинтересовали её в достаточной степени, чтобы она сочла инцидент достойным более глубокой экзаменации. Оставшись ни с чем в доме того малыша – его родители уже были вне себя от репортёров, и не преминули дать ей знать об этом – она решилась посетить само место событий.
Воротные столбы были сделаны из бледного камня и увенчаны грубовато сработанными яйцеобразными флеронами, а также увиты донельзя плющом. Правый столб был в некоторой степени накренён и уменьшен из-за проседания почвы, как если бы влажные усики вьюна затащили его с собой под землю. Существо в тот раз, насколько мог припомнить малец, возникло между этих колонн (день был туманным, а видение – мгновенным). Вэланс вспомнила другой репорт о мистической дикой кошке из национальной газеты, сопровождавшийся фотографией фермера, державшего остатки овцы: чуть более, чем сочленённый остов, свисавший с кровавой головы.
Ей припомнились слова фермера. “До костей,” так он сказал. Вэланс огляделась вокруг. “До костей.” Было намного проще зубоскалить, сидя в офисе газеты, расположенном в пабе (она подумала о Сидни Инграмсе, толстом и подвыпившем, разглагольствовавшем на свою любимую барную тематику, то есть о “психах”), но здесь, в намечавшихся вечерних сумерках, всё было совершенно иначе. Она вздрогнула, проклиная своё живое воображение, протёрла нос шерстяной рукавицей и прошествовала между столбов. Изрытая дорога уходила вверх к холму и извивалась вокруг разрушенного фундамента некогда значительного сооружения. Холмистые взгорья терялись вдали в туманном мраке. Место было зловеще притихшим. Несколько линий каменных блоков и площадок с побитыми дождём плитами как бы намекали на внушительный архитектурный план бывшего здания. В одном месте земля была выкопана, и там зияло тёмное, пещеристое пространство. Было ли это некогда погребом? В любом случае, у девушки не было с собой фонарика, а тем временем вместе с сумерками занимался ещё и слабый дождь со снегом. Чувствуя себя промозгло и совершенно одиноко, Вэланс решила, что с неё достаточно. Всё, что ей хотелось сейчас – это теплоты и хорошей, крепкой выпивки. Она, однако, упустила эту возможность вместе с прошедшим автобусом.
Вернувшись в Уэстчестер, она побрела, запачканная и дрожащая от сырости, в знакомый трактир и охнула про себя, столкнувшись лицом к лицу с Сидни Инграмсом, стареющим местным репортером, съезжающим вниз по карьерной лестнице, который считал своим долгом давать уроки цинизма более молодым журналистам, взбирающимся вверх. Он произвёл беглый осмотр Вэланс, своей любимой мишени, после чего выдал ей своё экспертное заключение, о котором его никто не спрашивал.
— Ты выглядишь, как замёрзшее дерьмо.
— Благодарствую, Сидни. Я была на выезде в другом конце Ярретона…
— Это дело про дикую кошку? Разве не говорил я тебе? Я уже покончил с ним.
Вэланс спряталась за наработанным взглядом пустого безразличия, однако сердце у неё упало.
— Да, покончено. Ты знаешь Эдди Хоувса, живущего в окрестностях – ну, этот, поп-звезда который?
— Прости… я по-прежнему застряла в подростковой фазе… Барток, Айвс, Кейт Джаррет.
— Кто? Ладно, неважно, короче — у него есть свой зоопарк! Ты ещё не врубилась, крошка? Смотри сюда: большая кошка дерёт когти, Хоувс не хочет плохой репутации, так что он никому не докладывает о пропаже; кошка зарезает пару овец и коцает несколько детишек – вуаля! – вот тебе и таинственный зверь Ярретона!
Много оптимистов умерло от жажды в ожидании, когда Инграмс купит им выпивку. Вэланс заказала себе шот и присела обратно.
— И тебе не кажется, что в этом деле может быть что-то ещё?
— Да что с тобой? Фиг вас пойми – женщины! – он уловил реакцию и хрюкнул. – Теперь я уже готов услышать, что ты назовёшь меня шовинистской свиньёй!
— Я вовсе не собираюсь говорить что-либо подобное. Свинья может нас подслушивать.
— Очень смешно. Я вспоминаю времена, когда молодые уважали старших.
Вэланс опустошила свой стакан и презрительно фыркнула.
— Ты должен заслужить это, Сидни. Должен.
Несмотря на мнение Инграмса, Вэланс чуяла каждой фиброй, что в этой истории было нечто большее, чем поп-звёзды и ручные львы. Но работа по добыче хлеба с маслом отняла у неё большую часть следующего дня. Она закончила пресс-релиз о стареющем барде, выступавшем в городе. (Двадцать семь лет утекло с момента его последнего хита, но предположение, что он решил устроить камбэк, встретило возмущённый отказ. Разве его последний сингл не взорвал чарты? Под давлением он признался, что сингл дополз лишь до 176 места.) При первой же возможности она отправилась в библиотеку. Архивы находились на цокольном уровне, куда можно было добраться по железной кованой лестнице, которая вполне бы сгодилась для реквизита в фильме «Наваждение»; сторожил же эти сокровища среднего возраста джентльмен, чьи голос и выражение лица наводили на мысль о борьбе с запором длиною в жизнь. Последнее, чего бы он желал для своих аккуратных архивов, это появление кого-то из прессы. После горькой обороны тыла он сопроводил Вэланс вниз по лестнице и завис у её плеча, источая тонкую атмосферу истерии, пока она просматривала подшивки «Хэмпшир Газетт» и ныне закрытой «Ярретон Аргус».
Прошло чуть менее часа, и теория Инграмса была подорвана. Несколько лет назад мальчик-хорист шёл домой из церкви Ярретона и был жестоко искусан, предположительно бродячей псиной, поблизости от руин Родхоуп Мэнор. Возвращаясь назад в ранние семидесятники, сомнительная «нью-эйдж» тусовка разбила лагерь в тех местах, ища «санграаль», который они «вычислили с помощью психических средств». Прилагалась фотография их лидера, глядящего со страницы этим диковатым взглядом расширенных зрачков, неуютно роднящим миссионера и убийцу, визионера и безумца. Были отчёты о ритуалах в подвалах этих руин (так значит, были подвалы!), что привело к запрету дальнейшего нахождения группы среди развалин под туманным предлогом нарушения границ частной собственности. Ещё дальше вспять, и гарнитура печати изменилась, язык становился всё более причудливым и иносказательным, но репорты продолжались. Таинственный зверь был замечен в 1920-ых; ещё более ранний отчёт – в девятнадцатом веке – сделан викарием Ярретона, клявшимся, что большое животное вошло прямиком в церковь и разодрало алтарный покров! (Вэланс гадала, как мог быть сформулирован страховой иск.)
Что это было?
Дикая кошка, или нечто более странное?
Единственным фактом, объединяющим все эти случаи сквозь многие годы, было то, что зверь, кажется, не особо любил христиан.
Прежде чем покинуть здание, Вэланс взяла с полки том местной истории, в котором она прочла, что библиотека Родхоуп Мэнор была передана в ярретонскую церковь последним владельцем дома. Вэланс решила проверить церковь в следующий свободный день.
Сейчас она уже могла заняться производством продающей статьи, увязав вместе зверя и руины Родхоуп Мэнор, но между тем надо было делать и дневную насущную рутину, навроде интервью с женщиной, не пропустившей ни единой партии в бинго за 14 с лишним лет. (Было доказано, что это неправда. Она пропустила одну дневную передачу в 1979-ом, чтобы присутствовать на похоронах мужа.) Скука была несколько разбавлена случайной встречей с Инграмсом, вовращавшимся после попытки проникнуть в жилище поп-звезды; его просторные брюки были разодраны в клочья.
— Эта скотина спустила на меня своих псов! Он должен быть виновен. Кто ещё, если не он?
Вопрос, к счастью, был риторического характера. Война на износ против, вероятно, полностью безвинного Хоувса была не за горами.
Прошёл ещё один день, прежде чем у Вэланс появилась возможность посетить церковь Ярретона. Викария нигде не было видно, однако старик, подметавший церковь, взял на себя роль гида по интерьеру здания.
— Алтарная арка тута саксонская – вот почему здесь стул каменный-то. Здеся вот настенная плита восемнадцатаго веку, установлена, значт-с, Вильямом Мейером, тож жившим в Манор.
Вэланс поднялась и полностью сосредоточила внимание на старой плите: это была довольно жутковатая вещица.
«Владыка Всего “Бен Пандира”*
(Lord of All “Ben Pandira”)
Младой плод от Вечной Лозы
(youthful fruit of the Eternal Vine)
Христовой, чью кровь в торжественном ритуале
(Christos whose blood in solemn rite)
Недостойные, пьём мы как Священное Вино.
(Unworthily we drink as Holy Wine.)
Вернись чрез древний путь Портала,
(Return by the Portal’s ancient way, )
дарованный святой нам милостью сосуда,
(grant by thy vessel’s holy grace)
Разоблачённое Величие Твоей избранной формы,
(Unveiled Glory of Thy chosen form)
Да выйдет оно против личины Врага Великого.»
(sent forth against the Great Adversary’s face.)
— Мистер Биггз вставил тута слова по своему собсснаму разумению.
— Это викарий, верно?
— Ха! Был им когда-то. Препдобный Фарлоу ныне коротает здесь свой срок земной. Что же до м-ра Биггза, был он, значт, настоящим джентельменом. Знал дело своё. Не знаю, был ли ещё священник столь же приятный в общении.
Вэланс нацепила свой безразличный взгляд.
— В отличие от преподобного Фарлоу, э?
— Хм… Слишкам много всякого «сделай то, сделай эта», и ещё «Адское пламя» по воскресным дням, не очень чтобы на мой вкус. Фундаменталист-с. М-р Биггз был совершенно другим случаем-то.
Разумеется, он обладал влиянием – повидал немного жизни. Никогда никаких проблем, когда он был тута. Вы смотрите на эту плиту – сотни лет была она здеся, и ни одной царапинки. Пару недель тому Фарлоу сделал исключение для некоторых слов и стал сбивать их со стены. Слишком высоколобая Церковь, я полагаю, с пренебрежением к питью вина. Я остановил его, однако он отколол край.
Я говорю ему, людям не по нраву будет, что её больше нет. Чепуха, ответил мне он, — лишь враги Господни будут задеты. И глядит на меня, значт-с, пока говорит это! Ну, в конце концов, он оставил всё как есть. И будь я проклят, есси на следующий же день на входной двери – царапины. Полагаю, что сделал он это в приступе эмоций – кинул чегой-то об дверь.»
— О боже, это звучит не очень-то хорошо. Я надеялась, что он даст мне взглянуть на книги, завещанные приходу семьёй Мейера. Я полагаю, они хранятся в его доме?
— Были там, когда м-р Биггз был жив. Потом пожаловала новая метла и вымела всё вон. Всё вымела!
— Что? Хотите сказать, что он выбросил их?!
— Именна. Глядите – видите вон тот купол внизу у ворот? Что-то наподобие мавзолея, увитого плющом? На самом деле это викторианская приблуда – просто амбар для лопат и досок. Все они ушли туда. Я сказал, что дам им не больше полугода с учётом сырости и крыс. Мог бы с тем же успехом говорить сам с собой.
— Не уверена, что он даст мне взглянуть на них как бы то ни было.
Пожилой мужчина хмыкнул.
— У меня есть ключ.
— А вы не волнуетесь, что он может сказать об этом, если узнает?
Сработало: выражение лица старого служителя стало дерзким. Пройдя к серванту, стоящему тут же внутри крыльца, он извлёк из него тяжёлый ключ и передал его журналистке.
— Ток ручайтесь, шо вернёте его в сохранности.
Вэланс удовлетворённо присвистнула, идя в сторону викторианской постройки у ворот, думая, что это могло бы стать идеальным наружным туалетом для павильона Брайтон. Войдя внутрь, она тут же ощутила ноздрями, что функциональная пригодность сооружения не ограничена только лишь внешним видом. Запах сырости и разложения был ошеломляющим. Дождь со снегом проникал в разбитое окно и пропитал всю стену под ним; потолок сочился мутной водой на покрытые грязью лопаты и деревянные панели. Напротив дальней стены высились шаткие стопки книг. Некогда отличные томики были отданы нездоровой атмосфере, их переплёты заплесневели и деформировались. Порфирий, Прокл, книги стихов с заглавиями вроде «Почитатели Диониса» и «Элевсинский Ритуал». Тут была даже драная брошюра с именем самого Мейера, каталог награбленного из Великого Похода. Очевидно, деньги не входили в это число. Камни из разрушенного храма во Фракии были отвезены домой и использованы для строительства поместья. К одному трофею, «Чаше Ликурга», прилагались длинные комментарии, это был образец первоклассно александрийского стекла, на котором изображались «Дионис в ярости его, посылающий вперёд пантеру; на реверсе – царь Ликург, ослеплённый и обвитый лозами, ожидает своей смерти.» В конце описания шла приписка Мейера касаемо мифа. Ликург был, по всей видимости, фракийским царём, досаждавшим последователям бога, который в итоге кончил безумием и был разорван пантерами на горе Родоп. (Отсюда и происходит название Родхоуп Мэнор?) «Редкая вещица,» — добавляет Мейер, — «ибо Дионисий показан в гневе своём, и исходя из этих чрезвычайных обстоятельств, я должен заключить, что сосуд был сделан с магическими целями, в ответ на гонения последователей этого божества христианами.»
В этом месте каталога был всунут отдельный лист бумаги, покрытый изящной рукописью. Пока Вэланс разглядывал её, тыльную сторону её шеи стало покалывать.
«…зная, что вы будете удовлетворены такими случаями. За время сентября произошло много переполоха и террора в деревне, из-за гуляющей былички, будто бы некий зверь охотится на возвышенностях, устраивая резню среди стад. Ректор, как то слышал я неделю назад, будучи вне дома на одной прогулке, оказался в тумане, сквозь который с трудом пробивалось низкое солнце. Его скакун мало-помалу сбился с пути, приведя его, наконец, к паре дорожных столбов, которые ректор не мог признать, и на верхушке каждого была вырезана скульптура необычайного зверя. Затем, когда он проходил через эту аллею туманов, то узрел то самое существо, резко обрисовывающееся на фоне ленивого утреннего света, про которое было столько много необдуманных толков. Ему повезло, что он был верхом. Об истинном местонахождении встреченного им зверя он не рискнул строить догадок, хотя бьюсь об заклад, что вы, будучи посвящены в…»
На этом — всё. Одинарная страница могла быть специально задумана ради насмешки. Вэланс испытала сильное искушение выкрасть письмо, но затем придумала лучшее решение — сделала быстрый список с содержимого записки. Утешив себя тем, что более почерпнуть из коллекции Мейера было нечего, она вернула ключ и отправилась по последнему дневному заданию. Ещё один пристальный осмотр старых воротных столбов! Последовала утомительная часовая дорога, закончившаяся горьким разочарованием. Не могло быть никакой путаницы с родхоупскими воротными столбами. Даже сотни английских зим не могли столь досконально стереть все детали геральдики. Флероны были тем же, что и всегда – грубо закруглённые горбыли бледного камня. Так что колонны, упомянутые в том письме, никак не могли быть теми же, что и родхоупские. Приближение было в лучшем случае поверхностным.
Примерно в это самое время она увидела расплывчатую пелену тумана, что клубился внизу старого тракта, спускаясь с верхних полей. Он обладал слабым свечением, как если бы позади него садилось солнце. Разве она смотрела на запад? Её чувство ориентации в пространстве было безнадёжным. Пройдя между воротными столбами, она стала взбираться по дороге по направлению к свету. Туман уплотнялся, неясный свет усиливался. Осилив последний подъём, она остановилась, не веря очевидности собственных глаз.
Ей открылись высокие, крутые скаты крыш на фоне неба, скопление высоких дымоходов и орнаментальных урн. Множество окон, и из каждого окна в собирающийся сумрак вырывался яростный свет. Эта призрачная архитектурная масса и была источником медлительных приливных волн тумана. Пока она смотрела туда, до неё донёсся звук: ритмическое буханье и лязг ударяющегося металла. Звук, по-видимому, разбил заклинание, что держало её. Она понеслась обратно вниз по дороге, через призрачную кавалькаду свивающихся испарений, что словно бы расступались перед ней и смыкались позади. Две колонны светящейся белизны возникли перед ней. Как только она прошла между ними, то ей открылось целостное значение того загадочного фрагмента письма. Ибо на вершине каждого столба свернулся вырезанный из камня зверь. Где-то внутри её головы раздался голос, сказавший как бы в заключение: «Портал открыт.»
Теперь Вэланс бежала через море тумана, который позволял видеть не более, чем на несколько ярдов вокруг. Она не была атлеткой; вскоре каждый вдох стал резать её гортань, а в боку закололо, как от удара ножом. Каким-то образом у неё открылось второе дыхание, за ним – невозможное третье. Казалось, будто она перебирает ногами по беговой дорожке из туманов, и вместе с изнеможением пришла неожиданная ясность мысли; она знала, что не просто делает ноги со страху, но движется к решению тайны. Она замедлилась до бега трусцой, толкая себя вперёд, невзирая на боль. Прежде, чем она осознала это, мощный рёв, сопровождаемый вспышкой света, оглушил её: автомобиль, ехавший в Ярретон, вёз своих пассажиров в безопасности сквозь усиливающийся туман к теплу и комфорту жилища. Слова, о которых она едва ли думала, слова на пыльной плите, проносились сквозь её разум вместе с ритмом её шагов.
Она была уже на последнем издыхании, когда низкая каменная кладка преградила ей путь. За ней виднелась сцена, будто списанная со всех третьесортных хорроров, которые она когда-либо смотрела: туман клубился среди надгробий. Перелезши через стену, она заковыляла в сторону крыльца церкви, обдумывая с унылой иронией слово «санктуарий».
Внутри горели свечи; они что, по-прежнему используют их? Это был мягкий, чудный свет. Глотнув пыльного, жирного воздуха, она тяжело опустилась на каменную скамью и принялась шептать про себя, как если бы в молитве. Но Вэланс не молилась.
«Возвратись через древний путь портала»… «священной милостью сосуда». Заставив себя встать, она подошла к плите, установленной самим Уильямом Мейером столетия тому назад. Но он не прочла текст целиком. Вместо этого её глаза быстро пробежали сверху вниз, выхватывая каждую первую букву с каждой строки.
«Л-И-К-У-Р-Г». Чаша Ликурга, изготовленная поклонниками Диониса с магическими целями, изображающая божество в его гневе. Взяв черпак с ближайшей скамьи, она просунула его кончик под тусклый металлический край плиты и навалилась на него всем своим весом. Плита уступила ей с треском, разнёсшимся по проходам нефа, но не раньше, чем сдвинулась достаточно далеко, чтобы окоченелые руки девушки были вознаграждены. За ней в стене обнаружилось тёмное пространство. Проникнув внутрь, её пальцы нащупали холодную, округлую поверхность. Затем она извлекла на свет самый прекрасный артефакт, когда-либо виденный ею. Это была скорее чаша, нежели кубок, с маленькой ножкой и оправой из серебра, и свет от свечи отражался от неё кровавым отблеском. Стекло было покрыто рельефными изображениями, чуть ли не ориентальными в своей роскоши. Увенчанный лозой юный атлет воздел руку в указующем жесте, у его ног в движении замер зверь, похожий на большую кошку. Другая фигура, опутанная лозами, была окружена сатирами. Пальцы девушки непроизвольно ощупывали сладострастные изгибы и впадины поверхности чаши.
Медленно на Вэланс снизошло понимание, что на периферии зрения извиваются тонкие клочья пара. Она развернулась, как будто бы в сновидении. Проходы между рядами утопали в вихрящемся приливе тумана, что бил ключом через открытую дверь, окутывая скамьи, накатывая на базы колонн. Прямо над клубящейся поверхностью тумана двигалась вытянутая, отливающая чернотой спина, по которой перекатывались лоснящиеся мышцы. Парные овалы жёлтого света маякнули на уровне с её талией и глубокий, очень глубокий рык запульсировал в её ушах.
Вэланс стояла, глядя с какой-то легкомысленной отрешённостью, как зверь приближается к ней. Его продвижение было медленным и тяжелым, но неумолимым. Она взирала в надвигающуюся на неё морду, ожидая ужаса, но вместо него она чувствовала благоговение. Существо было прекрасно и сияющее, подобно чёрному солнцу, и она могла ощущать его волнообразную мощь точно так же, как могла ощущать изгибы стекла под своими пальцами. Глаза зверя излучали силу, что била прямо в сердце, и реакцией девушки на это было скорее волнение, нежели ужас.
Она почувствовала дикий, неконтролируемый трепет абсолютной непринуждённости, удовольствие от прыжков и терзания добычи; соблазнительное наслаждение полнейшей свободы. Эти жёлтые, бездонные глаза становились всё ближе, не только оттого, что зверь приближался к ней, но потому, что она сама шагнула вперёд навстречу ему, и в эту секунду её единственным желанием было прыгнуть в золотистую бездну, затеряться в ней. Её руки безвольно упали по бокам, чаша выпала и разбилась, будто бомба потрясающей розовой шрапнели, усыпав её ноги жалящими осколками. Последующая тишина нарушилась толчком, подобным сотрясению неосязаемого колокола.
Она вновь задышала; туман медленно рассеивался, открывая пустые ряды покрытых капельками скамей и потеющий камень напольных плит. Затем началась дрожь. Долгое время она стояла там, замёрзшая и одинокая, пытаясь понять, отчего её сердце болит так, будто она только что упустила некую уникальную возможность.
На протяжении последующих дней, пока она пыталась принимать всерьёз уютные пустяки для написания местных новостей, Сидни Инграмс никак не мог угомониться в своей почти охотничьей слежке за поп-кумиром и его частными безобразиями. Она практически завидовала его невежеству – но он преследовал мёртвую историю.
===========================
Примечания переводчика
*Бен Пандира — имеется в виду Иешуа из Назарета (Иешуа бен Пандира), т.е. всем известный Иисус Христос.
Иешуа (ישו в еврейском алфавите) — это имя одного или нескольких людей, упомянутых в раввинистической литературе, которые считаются историческими ссылками на Иисуса в Талмуде. Имя Иешуа также используется в других источниках до и после завершения Вавилонского Талмуда.
Идентификация Иисуса с любым количеством лиц по имени Иешуа сопряжена со множеством проблем, так как большинство его тёзок жили либо раньше, либо позже Иисуса; отчим Иешуа бен Пандера упомянут в разговоре с раввином Акивой перед его экзекуцией в 134 г. н. э.; Иешуа-колдун был казнён правительством, которое утратило законную власть в 63 г. до н. э., ещё один Иешуа-учёный был среди фарисеев, которые вернулись в Израиль из Египта в 74 г. до н. э. Тем не менее, в средние века ашкеназские еврейские власти были вынуждены интерпретировать эти отрывки в отношении христианских верований о Иисусе из Назарета.
ПРИМЕЧАНИЕ С ВИКИПЕДИИ
Кубок/Чаша Ликурга — единственная сохранившаяся со времён античности диатрета с фигурным узором. Представляет собой стеклянный сосуд 165 мм в высоту и 132 мм в диаметре, предположительно александрийской работы IV века н. э. Экспонируется в Британском музее.
Уникальность кубка состоит в способности менять цвет с зелёного на красный в зависимости от угла падения света. Этот эффект объясняется наличием в стекле мельчайших частиц коллоидного золота и серебра (приблизительно 70 нанометров) в соотношении трёх к семи. Обод из золочёной бронзы и ножка сосуда представляют собой позднейшие привнесения эпохи раннего ампира.
На стенках кубка изображена гибель фракийского царя Ликурга, которого за оскорбление бога вина Диониса опутали и задушили виноградные лозы. Существует гипотеза, что кубок был изготовлен в честь победы Константина над Лицинием и передавался из рук в руки вакхантами при дионисийских возлияниях. Во всяком случае, его необычная расцветка могла символизировать этапы созревания винограда.
Судьба сосуда прослеживается с 1845 года, когда его приобрели банкиры Ротшильды. Широкая публика впервые увидела кубок на выставке в музее Виктории и Альберта в 1862 году. В 1958 году барон Ротшильд продал кубок за 20 тысяч фунтов Британскому музею.
Краткое резюме: Отдельные главы любопытной статьи американского new weird фантаста Джорджа Эрика Шеллера [дислокация: Лебанон, Нью-Хэмпшир, северо-восток США, неподалёку от Провиденса].
В его дебютной коллекции фантазмов Meet Me in the Middle of the Air представлены новеллы, базирующиеся на причудливых предпосылках. В одной истории молодой человек вырастил крошечную, живую версию автора Эдгара Аллана По. В другом рассказе некий паразит заползает в уста спящих людей, которые храпят. В третьей фабуле человек разговаривает с трупом своей мертвой жены о своей вере в способность тела восстановить и реанимировать себя после смерти. В четвёртой притче трое мужчин катят некий камень через лес с обитающим в нём младенцем вновь и вновь. Ну и так далее.
В статье автор на примере личной симпатии и кругозора пытается проследить через работы определённых авторов, начиная с протохимерного Мэйчена и кончая постхимерным Вандермеером, столетнее развитие, перерождение и спиральную трансгрессию жанра через топос странного ландшафта/weird landscape. В целом, статья годная, калорийная, почему и была взята в оборот с разрешения самого автора. Так что в путь, в дебри химерного пейзажа!
“Что бы вы ощутили, если бы ваша кошка или собака вдруг заговорили бы с вами на человечьем языке? Вы были бы охвачены неподдельным ужасом. Ручаюсь об этом. И если бы розы в вашем саду вдруг запели бы неземными голосами, вы бы просто съехали с катушек. И если бы камни на дороге вдруг стали бы пухнуть и расти на ваших глазах, если бы галька, виденная вами прошлой ночью, распустила бы каменные цветки поутру? Есть что-то глубоко “неестественное” в Грехе, в истинном Зле.”
Из “Белых Людей” А. Мэйчена
******************************
Мэйчен и Вторжение Вейрда
Ба! Химерность в качестве литературы, химерность в качестве жанра и химерность в качестве… самой себя. Были некогда времена, когда подобные различия вовсе не были столь уж значимы, а литература была в известной мере пластична, чтобы охватывать протожанровые экспансии, с помощью которых фэнтези и вейрд нельзя было откровенно отличить от того же мейнстрима. Это было тогда, есть это и сейчас. Тогда мы относим к работам Мэйчена, сейчас – к работам ВандерМеера, и недавний обзор в журнале “Нью-Йоркер” его романа Borne намекает на значительное акцептирование категории weird в литературу, акцептирование, которое возвращает нас к ситуации, имевший место более столетия тому назад. Меж тем мы имеем упрощение литературы, при котором жанровые характеристики постепенно становятся определяющими рынок маркетинговыми пунктами, но где концепт химерной литературы повторяет и переизобретает сам себя, спустя целое столетие возвращаясь к исходной точке, где получает новую жизнь и важное значение в мире, в котором мы с вами живём.
Цитата из Мэйчена, которой я инициировал данное эссе, на мой взгляд, одна из самых памятных и, одновременно, самых определяющих жанр, какие я когда-либо встречал. Впервые я открыл для себя Мэйчена через сборник 1948-го года, Истории Ужаса и Сверхъестественного, который подарил мне отец, когда я учился в старших классах. “Эти истории довольно-таки причудливые”, – сказал он тогда. – “Полагаю, тебе они придутся по вкусу.” Я до сих пор не знаю, где он раскопал этот старинный том в твёрдом переплёте, но он был совершенно прав касаемо моей реакции. Чувства, которые зародили во мне эта цитата и обрамляющая её история, оказались неотъемлемой частью того упоения, завладевшего мной при чтении этой химерной прозы. Я по-прежнему владею как сокровищем этим сборником Мэйчена, вместе с другими изданиями его авторства, которые я заполучил спустя годы.
Цитата происходит из удивительной короткой новеллы Мэйчена “Белые люди”, которая начинается с философской, но от того не менее захватывающей дискуссии о природе Греха и Зла. Именно в ней Мэйчен совершил поразительный обход вкруг трясины моральности с её туманными и плохо состыкующимися определениями. Мэйчен перенёс концепцию Зла с человеческой природы прямиком на природу окружающую. Религии зачастую фокусируются на криминальных поступках, таких как воровство, убийство и прелюбодеяние, однако это не есть истинное зло в силу того, что эти самые деяния, пускай и негативные, проистекают из чисто человеческих погрешностей. На самом же деле, “Есть нечто глубоко “противоестественное” в Греховности, во Зле.” Это утверждение, вместе с приведёнными далее примерами, заключает в себе многое из того, что я нахожу крайне привлекательным в химерной литературе. Здесь я исследую концепцию ландшафта относительно его связи с Вейрдностью и, согласно описанию Мэйчена, со Злом.
Я ценю мэйченовскую философию химерности и её отношение ко злу, так как эти категории не подчиняются ни религии, ни моральности. Согласно Мэйчену, Зло может быть расценено как интоксикация, как инфекция, раскрывающаяся через изменения в пейзаже, через признание того, что окружающая нас среда, сообразно нашему опыту, “противоестественна”: перед нами химерный пейзаж. В концепцию пейзажа, с моей т.з., входит животное, растительное и минеральное царства, то есть всё то, что мы ощущаем, как нашу общепринятую реальность, рутинные встречи, основанные на ежедневном утренном вставании по будильнику и дневных заботах.
Даже с учётом непривязанности к религии, согласно мейченовской же концепции, в его двух наиболее известных новеллах – Великий бог Пан и Белые люди – вторжение зла возникает из-за несовместимости ранних языческих религий и современного автору христианства. Это не следует интерпретировать в том смысле, что подобные прежние религии изначально злы, но скорее надо понимать так, что они не совместимы с современным миром. Эта несовместимость имеет тот же эффект, что и отравление, с потенциально летальным результатом. Зло восстаёт во всей красе прямиком из этой несхожести и частично раскрывается через эффекты внешней среды.
Великий бог Пан, впервые отпечатанная в 1890-ом, вероятно, наиболее влиятельная из историй Мэйчена. Ключевой аспект в ней – чувство ужаса, или же благоговения, выраженного в той мысли, что взгляд в лицо бога равноценен безумию. В первой главе этой новеллы противопоставляются друг другу два пейзажа: “Ты видишь меня стоящим здесь рядом с собой и слышишь мой голос; но я говорю тебе, что все эти вещи – да, от звезды, что только что зажглась в небе, до твёрдой почвы под нашими ногами – я говорю, что всё это не более чем грёзы и тени; тени, что скрывают реальный мир от наших глаз.” Есть два мира, первый из них мы воспринимаем органами чувств и полагаем за реальный, но есть ещё другой, практически платонический по своей природе.
Но для того, чтобы ощутить этот другой мир, этот химерный мир, нужно заплатить дорогую цену, как узнаёт на собственном опыте добровольная подопытная Мэри. Она становится “безнадёжной идиоткой. Тут ей нечем помочь; в конце концов, она же видела Великого бога Пана.” Дальнейший сюжет комбинирует элементы детективного жанра и литературного декаданса, в котором гибрид, рождённый этой нечестивой ночью, приносит гибель всем, кого встречает на своём пути. Элементы инфицированного ландшафта включают дом, имеющий “исключительно неприглядную физиогномию, какую когда-либо доводилось ему встречать”, вино, “примерно тысячелетней выдержки”, и человеческое тело, которое трансформируется и начинает “бродить и растворяться” прямо на глазах.
В Белых людях, завершённой в 1899-ом и опубликованной только лишь в 1904-ом, нет чётко выраженного антагониста, что отличает новеллу от большинства образчиков жанра. Тут даже не одно божество, но скорее само роскошное язычество как целостность и связанные с ним церемонии призыва сил тьмы, заканчивающиеся катастрофой для девушки-протагонистки. Её находят мёртвой близ статуи древнего идола, но не ранее, чем она узнаёт и встречается с различными аспектами химерности, хотя, в своей невинности, и не может распознать их как таковые.
Среди её самых ранних воспоминаний – белые лица, белые люди, что отличаются от нормальных в этом памятном аспекте. Но истинное пришествие химерного случается после того, как она открывает странную местность, идя вдоль ручья, продираясь сквозь кусты, низко нависающие сучья и колючие заросли, карабкаясь вдоль тёмного туннеля, чтобы в итоге оказаться на холме, похожем на “другой мир, которого никто не видал и не слыхал прежде.” В её странствии девушке попадаются валуны, имеющие вид “ужасных зверей, высовывающих языки, а другие были такими, что и слов нет, чтобы их описать.” Камни скачут вокруг и танцуют, и она понимает их пляски и вступает в них, а её изначальный ужас оборачивается очарованием и наслаждением.
Напоминанием к её смерти служат простые, но глубокие слова, “Она отравила себя – во времени.” Древние языческие божества вырвались из своего времени, будучи приглашены в наше, они и оказались тем несовместимым злом, инфицировавшим шестнадцатилетнюю и пост-пубертатную девушку, которое в итоге и погубило её. Любопытно, что чувство искажённого времени – приём, много раз повторяющийся в последующих химерных пейзажах.
Белые люди охватывает целый ряд идей, затрагивающих химерный ландшафт:
1. Чувство оппозиции по отношению к “нормальному” окружению, так что часто мы имеем чистую инверсию, возникающую при переходе от одного к другому;
2. Чувство неестественности, когда сюрреальное становится реальным;
3. Временное размыкание, возникающее в силу того, что поток времени более не ограничен;
4. Связь с концепциями зла, иногда, хотя и не всегда, с религиозными коннотациями, выраженная в идее, что ландшафт может инфицировать или отравить наш мир;
5. И то, что инфицированность нашего мира может иметь вредоносный эффект на людей, что является, пожалуй, наиболее пугающим и нездоровым аспектом.
Далее я исследую этот концепт химерного пейзажа в свете данных идей и того, как они транслируются сквозь время в другие образцы жанра. Путём этой экспедиции в дебри вейрда я должен буду подбирать и отбирать необходимые образцы, тем самым освещая центровые труды, являющиеся также частью моего персонального пантеона (намеренный каламбур автора — прим. пер.), большей частью старинные вещички, открытые мною в годы юности, когда я уже созрел для исследования странных континентов, скрытых в этих историях. Подобное развлечение отнюдь не из числа изматывающих занятий, и я далёк от того, чтобы утверждать, что вся химерная проза должна включать в себя подобные концепты. Равным образом я не подразумеваю, что любая специфическая работа в данном жанре непременно вдохновлена этими классическими экземплярами, хотя многие из поздних авторов прямо воздают почести предшественникам – просто дело в том, что эти формы странного пейзажа возникают раз за разом с такой частотностью, что их можно расценивать как эмблематические структуры. Каждый автор привнёс свою собственную уникальную перспективу в ландшафтную химерность, и я эмфазирую эти отличительные аспекты их работ. Я закончу эссе перспективой того, как использование химерного ландшафта прошло сквозь года и было заново открыто, начиная с тех ранних образцов до сегодняшнего дня. Аминь.
**************************************
Маргарет Сент-Клер и Химерное “Дитя Пустоты”
Маргарет Сент-Клер не так давно получила заслуженно высокую критическую оценку своих сочинений. Она начала публиковаться в 1940-ых, имея в загашнике порядка сотни коротких историй, но лишь в 1985-ом, когда ей уже было за семьдесят, вышло собрание её лучших рассказов. А ныне, ещё спустя тридцатилетку, её работы вошли в крупные антологии странной прозы и научфанта. Всё так, как оно и должно было быть. Даже просто на техническом уровне Мэри Сент-Клер – одна из лучших авторов, издававшихся в пульповых журналах. Более того, что вдовесок весьма необычно для н/ф лит-ры на тот период, её истории задействуют кажущиеся будничными осведомлённость и желание исследовать темы сексуальности, а её способность делать это в журналах пульп-фикшн, без сомнения, сопровождалась тем юмором, с которым она часто обрабатывала свои истории.
“Дитя Пустоты” (1949) разделяет некоторые сюжетные элементы и структуру с лавкрафтовским Цветом Извне, хотя я и не обнаружил никакой документации касаемо влияния ГФЛ. Подобно более ранней истории, у нас есть инопланетное вторжение, имеющее место на ферме. Чужие не имеют какой-либо ощутимой формы, они “вроде электричества или радио”, и ещё они питаются энергией, включая энергию живых существ. Они нуждаются в ней потому, что заперты на нашей планете в своём “яйце”, и им требуется энергия для эскапирования обратно домой в параллельное измерение. Ключевое отличие от истории ГФЛ в том, что здесь всё рассказывается от лица членов семьи, в частности, от одного из двух сыновей.
Семья отправляется на проживание в Скрытую Долину и, тремя параграфами ниже, мы узнаём, что нечто здесь неладно. По словам сына-нарратора: “Это было такое место, про которое вы читаете заметки в воскресном приложении – место, где вода в реке течёт вверх на холм, а добрую половину времени законы гравитации дают сбой, место, где иной раз резиновый шарик будет весить три или четыре пуда… И вам никогда нельзя полагаться на вещи, которые принято считать нормальными и правильными.” Таким образом, у нас появляется идея выпячивания на первый план не-натуральности окружающей среды, что служит как бы сигналом, что семья входит на химерную территорию, и одновременно обнаруживается тайна, скрывающая нечто, что нарушает естественный порядок. Стоит пришельцам явить себя, как становится очевирдно, что их присутствие вредно для семьи. Как объясняет младший брат рассказчика, “Они не способны перестать пакостить нам. Это что-то, что они выделяют в воздух, просто будучи живыми. Они способны это приостановить, только если очень поднатужатся. Но это то, что они есть. Навроде ядовитого дуба или гремучей змеи.” Существа в яйце не представляют собой сознательное зло, они только лишь производят “вибрацию, враждебную для человеческой жизни”.
Выбор Сент-Клер формы повествования с перспективы человека, непосредственно затронутого и проживающего инопланетное “вторжение”, позволяет ей сделать значительную эмфазу на характеристике чужих и также на том, как те ментально контролируют семью. Это заметно контрастирует с лавкрафтовским Цветом, где также предполагается, что пришелец мог ментально управлять фермером и его семьёй, но точка зрения внешнего наблюдателя помещает эту вероятность в область гипотез. В новелле Сент-Клер ментальная схватка выведена на передний план. Наиболее приметная особенность, отмечающая странность Скрытой Долины – это эмоциональная аффектированность членов семейства, проявившаяся сразу после прибытия туда. Все они испытывают внезапно накатывающую ужасную депрессию; эти захватывающие эмоции, в свой черёд, указывают на некие внешние факторы, влияющие на умы членов чемьи. Вариации сил, которыми владеют пришельцы, в частности, формы ментальной манипуляции, становятся всё более очевидны по мере прогрессирования сюжета.
Интересным аспектом новеллы является то, как мало на самом деле описано искажённого ландшафта. Начальное описание в сумме трёх абзацев излагается перед тем, как рассказчик со своей семьёй переезжают в Счастливую Долину, и основывается на воспоминаниях сына: как он навещал там в детстве своего дядю. Вот семья кидает якорь в Скрытой Долине, и тут же появляется специфический отсыл к щедротам фермы (“молоко так жирно, что его с трудом можно пить”), даже пусть другие местные жители и не имеют таких даров. Мы также узнаём, что по какой-то неустановленной причине любительская радиосвязь нарратора не работает. Ключом к этому незримому аспекту истории является первоначальная депрессия семьи, так как позже, после нарастания этой душевной хандры, сын говорит: “Забавные существа в Скрытой Долине прекратили беспокоить нас.” Так что мы знаем, что нечто должно было произойти, но нам не дали на это допуска, частью потому, что нарратор более не замечает или же не заинтересован в подобных вещах. Это – одно из уравновешивающих действий, которые Сент-Клер производит в новелле. Она использует неблагонадёжного рассказчика, не вполне дружащего с головой, не способного проанализировать всё то, что происходит с его семьёй, но всё же имеющего достаточно межличностного общения, чтобы мы могли понять, что же там происходит. Как итог, в целом оптимистичный финал несёт в себе глубинные слои хоррора, ибо мы знаем, что нарратор, отныне инфицированный пришельцем, более не контролирует свои эмоции.
**************************************
Странные Цвета Баллардовского “Иллюминированного Человека”/“Кристального Мира”
Тридцать с лишним лет отделяют Цвет Извне Лавкрафта от короткой истории Дж. Г. Балларда Иллюминированный Человек, опубликованной в 1964-ом и позже расширенной в полноценную новеллу Кристальный Мир двумя годами позже. Те годы служат наглядным примером возрастающего разделения между самим жанром и литературными штудиями, происходившего в тот промежуток времени. Однако, хотя прозу Балларда ныне часто классифицируют как трансцендентный жанр, я нахожу довольно жёстким воображать, что указанные попытки Балларда в химерной прозе могли бы иметь место без чтения, анализирования и омолаживания им лавкрафтовской истории изнутри его собственных более модернистских этосов.
Рассказ и роман Балларда, пусть и берущие начало в разных локациях, начинаются одними и теми же трансцендентными строками: “Днём фантастические пернатые парят сквозь окаменелые леса, и самоцветные крокодилы сияют будто геральдические саламандры на берегах кристаллических рек. Ночью же иллюминированный человек несётся среди деревьев, его руки подобны золотым колёсам, его голова подобна спектральной короне…” Но нам важно в первую очередь, как Баллард переходит от рассказа к новелле. История повествует о научной экспедиции, имеющей цель раскрыть правду о таинственном кристаллизирующем процессе, протекающем во Флориде. В новелле, действие которой происходит уже в тропических дебрях республики Камерун, фокус внимания смещается с химерного пейзажа и объяснения его происхождения. Вместо этого, в романе исследуются отношения между Грэхемом Грином и связанной с ним группой персонажей, и то, как они взаимодействуют друг с другом и с извращённой внешней средой. По факту, о самом процессе кристаллизации здесь даётся даже ещё меньше разъяснений по ходу сюжета, чем в тридцатистраничной короткой истории.
Налицо удивительное чувство схожести между кристаллизирующим процессом у Балларда и отравляющей порчей в Цвете Лавкрафта. Тождественность ещё более акцентируется в истории Балларда, когда русский агрикультуролог Лисенко проясняет, что “урожайность зерновых культур увеличена вследствие увеличения волокнистой массы”. Дальше – больше: по мере того, как кристаллизация набирает силу в мире Балларда, объекты начинают светиться в темноте, распространяя лунный и звёздный свет, точно так же, как и в случае люминисцентной флоры и фауны мира ГФЛ. Алсо, существуют странные желания, разделяемые персонажами и Лавкрафта, и Балларда, своего рода безумие, проистекающее от интоксикации, что выражается в том, что инфицированные становятся привязанными к химерному ландшафту и отказываются покидать его, даже наперекор их собственному гласу разума.
Баллард, подобно Лавкрафту, оформляет наукообразное объяснение кристаллизационному процессу. Он перечисляет такие имена и названия, как эффект Хаббла, синдром Ростова-Лисенко и, что ещё более убедительно, Синхроноклазмическую Амплификацию Ле Пажа (эта языкоскручивающая литания терминов представлена исключительно в рассказе, в новелле её нет). Отличием от ГФЛ является отсутствие непосредственной причины процесса кристаллизации. Тут нет никаких пришельцев, просто имеют место события, происходящие на расстоянии многих световых лет от Земли, они-то и отражаются в нашем мире. В самом деле, допустимое объяснение, которое даёт группа учёных, стоя у телескопа Хаббла в Иллюминированном, выражено в том, что странные эффекты “суть не что иное, как рефлексы отдалённых космических процессов невероятного масштаба и измерений, впервые замеченные в спиральности Андромеды.” Баллард вполне мог попросту хотеть дотянуться до звёзд, напуская н/ф-лоск на астрологию, но эта связь между удалёнными звёздными объектами и Землёй поразительным образом наводит на положения современной теории квантовой запутанности (“жуткий эффект на расстоянии”, он же “эффект бабочки”).
Также, говоря о мире Балларда, стоит упомянуть об использовании им изменённого времени как базиса для процесса кристаллизации, возникающего вследствие столкновений частиц “анти-времени” с обычными хронопартиклями. Существа и растения замедляются, входя в сопряжение с “анти-временным полем”, и их замороженные образы расцветают минералами, наслаиваясь друг на друга, чтобы сформировать окаменелые кристаллы. Тело становится столь кристаллизированным, что удаление кристалла равноценно уничтожению организма. Эти “антивременные” эффекты напоминают ходжсоновское временное искажение в Доме в Порубежье, хотя и в качестве инверсии: замедленное течение времени делается фактором кристаллизации у Балларда, в то время как у Ходжсона его ускоренность обращает всё в пепел и снег. Деструктивная природа альтернативного времени, конечно же, приводит на ум и вышеупомянутую цитату из Белых Людей Мэйчена про девушку, “отравившую себя – во времени”.
Ключевым автором, открытым мною в пору зрелости, тем, кто вдохновил меня своим косоватым видением, своим переосмыслением и деконструкцией н/ф– и фэнтезийных тропов, стал Джефф ВандерМеер. Впервые я открыл его стиль в отдельной новелле, Дредин в Любви. Эта история, имеющая место во вторичном мире Амбергризе, позже была вплетена в его мозаичный роман, Город Святых и Безумцев. Амбергриз имеет касательное отношение к нашему миру. Этот мир вобрал в себя имена и технологии, в нём подняты вопросы колониализма и подчинения, и в нём также затронут интерес автора в химерической флоре и фауне, выраженный через грибные и головоногие экстазы. Пока вы движетесь через Город Святых и Безумцев, то обнаруживаете элементы, указывающие на то, что мембрана, отделяющая Амбергриз от нашей земли, очень даже проницаема, наводя на мысли об отравляющих взаимоотношениях окружающей среды с человеком в прозе Мэйчена. Но Амбергриз, вскрывающийся сквозь вандермееровский Город Святых и Безумцев и последующие романы Скрежет: Послесловие и Финч, вполне комфортно вписан в исторический сеттинг вторичного мира, чтобы соответствовать популярному концепту жанра фэнтези.
Это положение вещей изменилось с трилогией ВандерМеера Южный Предел. Опубликованная в 2014 году, эта триада романов – Annihilation/Аннигиляция, Authority/Авторитет и Acceptance/Признание – позже собранных в одном издании в твёрдой обложке Область Икс, явно базируется на земле и не укладывается в традиционные жанровые рамки. Время действия близко к современности, как она есть, а сам сеттинг вдохновлён походами автора в заповедник дикой природы св. Марка во Флориде. В пределах этой территории возникает окружённая силовым полем чужеродная среда, названная Областью Икс, и это то самое вторжение вейрда в нормальность, в наш с вами мир.
Подобное внедрение химерного ландшафта – дело исследования длиной в роман. У нас есть новый, доступный к изучению мир, в котором, однако, наши классические законы подвергаются сомнению, из разряда тех нарративов для читательских ожиданий, которые находимы в детективах и саспенсах. Персонажи романа и сам читатель поставлены в позицию детективного расследования улик касаемо того, какие же законы действуют в этой беспрецедентной окружающей среде. Саспенс возникает тогда, когда оказывается, что наш с таким трудом заслуженный жизненный опыт, годы, что мы потратили на преодоление и изучение законов, управляющих нашим миром, здесь не стоят и выеденного яйца и могут по факту вызвать катастрофу. Эта трилогия имеет сходство с классическими романами викторинаских/эдвардианских беллетристов, в которых герои исследуют странные земли, обычно доисторические, внутри полой земли или на уединённых горных массивах (например, “У Ядра Земли” Э. Р. Берроуза или “Затерянный Мир” А. К. Дойла). Но в наши дни идея таких земель, существующих в неизвестности целые тысячелетия, выглядит несколько наивно. По контрасту, подобное вторжение химерного враждебного ландшафта выглядит более правдоподобно и куда как лучше согласуется с приводящими в конфуз реалиями нашего всё более непостижимого мироздания.
Я намеренно не использовал в широком смысле слово “исследование” в предыдущих параграфах. В трилогии Южный Предел команда исследователей направляется в Область Икс, чтобы изучать окружающую среду, как только туда был найден вход. Это контрастирует с пассивной деятельностью протагониста Дома в Порубежье, что переносится от одной космической сцены к другой, от видения к видению. Просветлённый Человек Балларда также использует команду исследователей для облегчения читательского входа в химерный пейзаж, однако, когда автор расширяет свою короткую историю до полнометражного романа Кристальный Мир, наше понимание ландшафта вовсе не увеличивается пропорционально этому, в романе вместо этого делается акцент на межличностную динамику персонажей. ВандерМеер создаёт более разнообразный химерный ландшафт, чем у Балларда, что позволяет ему находить и более привлекательный баланс между взаимодействием персонажей с окружающей средой и их межличностной динамикой.
Создание мира, столь привычное в научфанте и столь боготворимое армиями фанов за способности авторов в этом деле, в трилогии ВандерМеера фокусируется на Области Икс. Элементы искажённой среды включают флору и фауну, без учёта людей. Эти существа Области Икс непохожи ни на что, известное на земле-матушке: дельфины с человечьими глазами, люминисцентные грибы, пишущие скрипты, наконец, Ползущий. Эти существа по ошибке принимаются за обитателей нашего мира, но они не таковы, а их мимикрия столь правдоподобна, что не вызывает сомнений у научной группы. Тут есть и странная геометрия, инверсия верха и низа, так что команда первопроходцев не может понять, взбираются ли они на башню или спускаются в туннель. Более того, на картах предыдущих экспедиций отсутствует столь важная черта башни/туннеля, что позволяет предположить, что Область Икс не поддаётся картографированию, что она подвижна или что она открывает себя разным командам по-разному, исходя из своих предпочтений. Тут есть ещё и временные завихрения, известное нам применение квантовой запутанности…
…но что наиболее знаменательно, при сравнении Области Икс с предыдущими странными пейзажами, мы находим ясные упоминания в тексте, что Область Икс по сравнению со всем нашим миром самая неиспорченная. Например, биолог описывает Область Икс как “изначальную дикость, избавленную от проказы человека”. Подтекст тут такой, что наш мир, наша техногенная порча окружающей среды – это истинное Зло. Команда исследователей признаёт собственные ограничения как людей в подобной местности. “Наши инструменты бесполезны, наша методология сбоит, наши мотивы эгоистичны.” Данная т. з. делается ещё более очевидной в дальнейшем развитии трилогии, чёрный юмор второй книги (Authority) акцентирован на способностях и провинностях Трёх Пройдох из правительственного агентства, назначенных для раскрытия тайн Области Икс.
Внутри такой структуры Область Икс напоминает Парадиз, из которого были навсегда изгнаны Адам и Ева. Это Эден, что существовал прежде пришествия человеческого рода: день и ночь, своды неба и воды, растительная жизнь, солнце и звёзды, существа моря, воздуха и земли, всё закончено перед сумерками пятого дня, перед созданием человечества по образу Божьему из первобытной грязи. Наш модерновый мир – это испорченная, осквернённая версия, но одновременно – и странная мимикрия всего того, что было утеряно в этом изначальном Парадизе. Или же этот ядовитый Парадиз Области Икс мимикрирует под наши ожидания, наши желания к возвращению в райский сад, к гармоничному взаимодействию между человеком и окружающей средой?
Однако следует заметить, что по контрасту со многими историями, описанными ранее, здесь нет никакого явного религиозного сношения Области Икс с нашим миром. Моё предположение о библейском Парадизе – это то, что я лично привнёс в роман из моего собственного воспитания, привитого христианским мифосом, превалирующим в западной культуре. Отношения Области Икс к нашему миру могут в не меньшей мере быть описаны в терминах философии Руссо о естественном человеке, агностической, но экологической перспективы, заключающейся в том, что чем более люди отступают от природы, тем хуже становятся и они сами и их мир. Руссо писал так, “нет ничего более кроткого, чем человек в его примитивном состоянии, когда он помещён природой на равную дистанцию от тупости животных и от фатального просветления цивила.” Область Икс точечно напоминает нам о тех дуростях, что возникают, когда природа и человечество диссонируют между собой.
Безотносительно того, какого мировоззрения вы придерживаетсь, экспедиции из нашего мира в Область Икс ясно намекают на тот уровень несовместимости, что имеется между двумя мирами. Вы не можете принять оба этих мира, быть гармоничным сразу с двумя в одно и то же время. Чтобы стать частью Области Икс, необходим полный отказ от нашего мира, и этому будет сопутствовать химерное искажение того, к чему мы пришли, чтобы гордо именоваться человечеством. Может ли один протагонист поистине стать приливной волной из глаз, или же это единственный способ понять данную перспективу с нашего искаженного и неустойчивого насеста?
Джеффри ВандерМеер вслед за трилогией Южный Предел публикует роман Борн в 2017 году. События Борна имеют место в недалёком будущем, довольно-таки дистопианском, где протагонистка Рахиль и её родители – беженцы, брошенные на произвол судьбы подобно обломкам, дрейфующим на вспенённых волнах войн и политической суматохи. Этот пессимистический и вместе с тем реалистический прогноз к моменту завязки романа уже находится в прошлом. Непосредственное место обитания Рахиль – чистой воды вейрд, результат глобальной дистопии, совокупившейся с последствиями деятельности Компании, которая через биотехнологии сотворила целый бестиарий странных существ, наркотиков и артефактов. Тут вам и нейропауки в качестве оружия, и банды детей-мутантов с крыльями, когтями и клыками, и ещё гигантский летающий медведь, Морд, терроризирующий город. Вот такое местечко теперь у Рахиль в качестве дома. Она была заброшена в этот город и должна обучиться новым навыкам, постичь новые знания, если она собирается вообще здесь выжить.
Пожалуй, наиболее интересный аспект этого социального окружения – гигантский летающий медвед Морд, утверждающий химерный ландшафт через самоё себя. Взаправду, концепт Морда как ландшафта выражен ещё в начале романа. Морд воистину огромен, способен играючи ровнять здания плечами, по существу непознаваем, но также и лакомый объект для исследования, и роман начинается с того, что Рахиль предпринимает хищническую экспедицию на Морда. Такие экспедиции очень даже достойны риска, потому как логово Морда находится в выпотрошенном здании Компании; оттого в спутанном мехе чудища накапливаются всевозможные странные вещи – еда, мёртвые существа, биотех – каждый день приносит новые подгоны-награды для тех храбрецов, кто не боится измерить его фланги. Существование Морда напоминает нам знаменитый афоризм Артура Кларка, гласящий, что достаточно продвинутая наука будет неотличима от магии. Многое из биотеха в романе, прочие твари без разбора по шкале странности выглядят вполне правдоподобно с точки зрения продвинутой науки. Морд швыряет нас прямо об стену невозможного – как может кто-либо создать существо столь громадное, что оно будет крошиться под своим собственным весом, и, более того, сможет летать без каких-либо видимых средств – тем самым рикошеча нас между магией сюрреального фэнтези и наукой за гранью постижения. Это напряжение между возможными интерпретациями ещё более возрастает, когда мы встречаемся с одним персонажем, которого, пусть и погрязшего в биотехе, почему-то кличут Волшебником. Это напряжение также выбивает нас из комфорта научного фикшена, с этим его рациональным миропониманием, в мир, который нас полностью обескураживает.
В воспоминаниях Рахиль налицо чёткое ощущение перехода относительно того, как она пришла в этот мир; мы видим пространственно-временной разрыв. Она вошла в город словно бы через волшебную дверь, оставив позади сотворённый человеком ад из войны, болезней, голода, лагерей беженцев и предательства, чтобы попасть в конкретный вейрд. “Мои последние воспоминания перед тем, как на город обрушился потоп и он наводнился импровизированными плотами и покрылся расширяющейся тишиной мёртвых и тонущих в водах – и проблеск земли на горизонте. Мои последние воспоминания состоят из погружений под воду во второй, в третий раз, мои лёгкие заполнены грязью. Но когда я пришла в себя, я уже была в городе, идя по нему. Я шла через город как если бы всегда была здесь.” Рахиль потеряла своих родителей и временное жильё, за которое они цеплялись. Она была занова рождена в химеризованном городе, зловещем месте, в котором дистопийность, пережитая ею в юности, получает оттенок ностальгии. Делая это, она также теряет крупный фрагмент времени из памяти; теперь она уже юная леди, но в город она пришла девочкой.
Рахиль совмещает в себе осведомлённость и невинность, характеристики, резонирующие со странной окружающей средой и позволяющие глубже проникнуть в её суть. У неё имеются закалённые способности того, кто научился жёстким урокам в брутальных обстоятельствах, одновременно в мире, оставленном ею позади и в долбанутом городе её нынешнего обитания. Она – продвинутая падальщица городских руин и недр медведя Морда и также она знает опасности, что хранят эти руины, включая опасность доверять кому-либо, даже своему любовнику Вику. Несмотря ни на что, её циническое животное чутьё уравновешивается желанием любви, заботы о других, и в этот конфликт воли и желания проникает странное существо Борн.
Борн химеризирует химерное, будучи ещё страннее и непредсказуемее, чем что-либо, с чем Рахиль ранее контактировала в городе. Отнюдь непохоже на совпадение, что Борн отыскивается в хищнической экспедиции в химерный ландшафт Морда. Отношения между Рахиль и Борном напоминают нам другие встречи детей с инопланетариями, как то в фильме Спилберга ET (ExtraTerrestrial) с его внеземным гостем, в романе Э. Несбит Пять Детей и Чудовище с улиткоглазым Псаммеадом, и в романах Барбары Эуфан Тодд с участием анимированного пугала Ворцела Гаммиджа, чьи действия втягивают его юных друзей в неприятности. Во всех этих случаях протагонист сталкивается с чем-то извне этого подлунного мира, и чьи силы не вполне ясны, но определённо разрушительны для него. Но, в разрез с этими примерами, здесь у нас протагонистка будет постаршее и уже сексуально попрошареннее. Такие элементы никогда не были частью традиционной литературы, в которой, если уж протагонисты достигают пубертата, то их истории обязательно должны быть целомудренными. Далее, отношения Рахиль с Борном драматически меняются на протяжение всего романа, ибо сам Борн меняется и физически и ментально, так что Рахиль воспринимает его поочерёдно как домашнее растение, как рыбу, как собаку/кошку и, наконец, как ребёнка. Но точно так же мы понимаем, что существование Борна способно подорвать мир, в который забросило Рахиль, что двойное отрицание – химеризация химерного – может быть действенным противоядием.
Особенно интересно то, что химерный мир Борна не происходит от древних богов или внеземных цивилизаций. Оба мира, находимые в романе, созданы людьми: один, состоящий из чисто земных хорроров, проистекающих от худших человеческих поступков, и другой, созданный по недомыслию учёных, синтезировавших нечто несовместимое и ядовитое для них же самих. Это самое лучшее выражение отравления Будущим Настоящего: “…мучительная дислокация, произошедшая из попытки склеить два разных мира – тот, который был нормальным, и тот, который был гротескным, старое и новое — борьбы за то, чтобы земное и невероятное могли сосуществовать...” Кто-то может также увидеть здесь странное эхо максимы У. Гибсона касаемо того, что будущее уже тут, просто оно ещё не равномерно распределено.
Однако, как и в трилогии Южный Предел, Борн не подводит вердикт на эти два мира как частный случай противостояния добра против зла, что химерное изначально зло и должно быть уничтожено. Опасность, зло заключается в использовании власти/силы/энергии, не просто в злоупотреблении этой властью, а именно в использовании её вкупе со способностью и желанием применять эти средства как оружие. Как Рахиль говорит в романе, “Всё, чего я хотела, это чтобы в Городе вообще не было никакой громадной мощи.” В самом деле, роман намекает на возможность синтеза, при котором два мира могут сосуществовать без смертоносного эффекта. В этом отношении мы можем вернуться к метафоре химерности как болезни, что инфицирует или отравляет нашу реальность. Только малоприспособленные вирусы выказывают высокую летальность, такая летальность ущербна как для носителя, так и для самого вируса; в этом кроется причина того, почему высоколетальные эпидемии часто сжигают сами себя, не успев распространиться как следует. Сосуществование, редуцированная летальность, может способствовать процветанию как носителя, так и инфекционного агента, как нашего мира, так и химерного.
Оркестр только что закончил играть, и, используя с выгодой временное затишье, мой компаньон доверительно склонился ко мне, кидая подозрительные взгляды вокруг себя, хотя в прилично одетой толпе, заполняющей отель Шеппард этим вечером после ужина, не было совершенно ничего примечательного, чтобы посеять зёрна сомнения в уме киношного анархиста.
– У меня есть весьма крупное дело, – произнёс он хриплым шёпотом. – и я хотел бы иметь вас в виду, Кернаби, если собираюсь провернуть его.
Он бросил взгляды по сторонам, в манере драматического гангстера, обозрев сперва наших непосредственных соседей, компанию туристов из Нью-Йорка, и от них переместившись к пожилому пэру, с которым я был немного знаком и кто, в дополнение к своей абсолютной глухоте, никогда ничего не замечал в своей жизни, так что был менее всего склонен к такой утомительной операции, как плетение интриг.
– В самом деле, – ответил я, после чего прозвонил в колокольчик, желая заказать ещё прохладительных напитков.
Сказать по правде, я являюсь официальным представителем в Египте коммерческого предприятия Бирмингема, но, тем не менее, это не значит, что я должен с радостью выносить общество этого типа, чьё единственное намерение свести со мной знакомство заключалась в том факте, что он был нанят конкурирующей фирмой. Моё отсутствие интереса ощутимо разочаровало его; но я мало думал о качествах этого человека как знатока и ещё меньше – как собеседника. Его звали Тео Бишоп, и я гадал, имела ли его семья связь с кожевенной промышленностью. С недавнего времени я стал более сердечного мнения о бедняге Бишопе, но на момент, о котором я пишу, мало что могло удовлетворить меня больше, чем его внезапное исчезновение.
Возможно, бессознательно я позволил моей скуке стать очевидной, так как Бишоп слегка склонил голову в сторону и сказал мне:
– Лады, Кернаби, я знаю, ты считаешь меня ослом, так что более ни слова об этом. Ещё по коктейлю?
Теперь уже я испытал угрызение совести, ибо в тоне и манере Бишопа помимо разочарования сквозила и другая нотка. До меня смутно доходило, что этот человек тоскует по дружеской симпатии, что он прямо-таки разрывается от желания довериться кому-либо и что, без сомнения, от него не укрылось тщеславие более успешного конкурента. Теперь я уже понял эту двусмысленную нотку и распознал её как выражение трагедии. Но тогда я был глух к её голосу.
Мы подискутировали ещё некоторое время по маловажным темам, и, как мне удалось установить, Бишоп был человеком, которого сложно обидеть. Затем я удалился в свою комнату, так как у меня имелась кипа корреспонденции. Предполагаю, что занимался писаниной где-то около часа, когда ко мне вошёл слуга, чтобы доложить о посетителе. Взяв обыкновенную визитную карточку с латунного сальвера, я прочёл:
Абу Табах
Никакого титула перед именем, ни адреса в конце, но меня окатило словно бы нервной дрожью, пока я смотрел на имя моего гостя. Личность – это одна из глубиннейших тайн нашего существа. Я мало знал о персоне, чью карту сейчас держал в своей руке, можно сказать, ничего; его действия, по временам нестандартные, всё же никогда не были беспричинно жестокими; его манеры были деликатны, как у матери по отношению к ребёнку, и ещё эта его особенная репутация среди нативов, про которую я думал, что могу игнорировать её; так как египтянин, сродни кельту, со всеми его природными дарованиями, не более чем дитя в сердце. Поэтому я не могу объяснить, почему, сидя здесь в моей комнате в отеле Шеппард, я ощутил в имени Абу Табаха прикосновение страха.
– Я увижусь с ним внизу. – сказал я.
Затем, когда слуга уже собирался уходить, я, сознавая, что сделал только что уступку странному настроению, которое имам Абу Табах каким-то образом вселил в меня, я добавил:
– Нет, приведи его сюда в мою комнату.
Несколько мгновений спустя слуга вернулся обратно, неся всё тот же латунный сальвер, на котором покоилось запечатанное письмо. Я с удивлением взял его, заметив, что конверт принадлежит моему отелю, и, прежде чем открыть его, поинтересовался:
– А где же мой гость? – спросил я по-арабски.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
حيث هو ضيفي؟ – прим. Пер.
– Он сказать, что не может ждать, – ответил слуга, – но он посылать вам этот письмо.
В высшей степени заинтригованный, я отпустил слугу и разорвал конверт. Внутри, на листе писчей бумаги отеля я нашёл это замечательное послание:
«Кернаби-паша,
Есть причины, почему я не могу оставаться, чтобы увидеться с вами лично, но я хочу, чтобы вы верили, что это предостережение продиктовано ни чем иным, как дружбой. Суровая опасность угрожает вам. Она связана с этим иероглифом –
Если вы хотите избежать её и если вам ценна ваша жизнь, ограничьте все контакты с кем-либо, носящим такую фигуру.
Абу Табах»
Тайна становилась ещё туманее. Было что-то несоразмерное в том, что современной европейской визитной карточкой пользовался этот представитель ислама, эта живая иллюстрация из Арабских ночей; теперь же его непостижимое “предупреждение” забросило меня назад во времени на средневековый Восток, к которому он, собственно, и принадлежал. И всё-таки я знал, что Абу Табах, несмотря на весь его романтический флёр, был сугубо практическим человеком, потому не мог поверить, чтобы он опустился до методов мелодрамы.
Пока я досконально изучал формулировку записки, мне показалось, что я уже вижу худощавую фигуру её автора прямо передо мной, в чёрном арабском платье, в белом тюрбане, с его изысканными манерами, с утончёнными кистями рук цвета слоновьей кости, перекрещенными на набалдашнике эбонитовой трости, без которой я никогда его ни видел. Я уже начал увязать в своего рода субъективной галлюцинации; присутствие Абу Табаха становилось всё более ощутимым, а поэтическая красота его лица вновь поразила меня, когда он, фиксируя на мне свой взгляд газельих глаз, говорил странные слова, процитированные выше, на чистом и отполированном инглизи, который он демонстрировал по мере необходимости, и описывал в воздухе длинным нервным указательным пальцем странный рисунок, который символизировал древнеегипетского бога Сетха Разрушителя.
Конечно, это была аура могущественной харизмы, цепляющаяся даже к письменному сообщению, но было что-то ещё в общем впечатлении, произведённом на меня этим письмом, что свидетельствовало об искренности автора.
То, что этот Абу Табах был своего рода агентом, признанным – во всяком случае неофициально – властями, я знал или проницательно догадывался об этом; но конкретная природа его деятельности и то, каким образом он совмещал её со своими религиозными обязанностями, оставалось для меня тайной за семью печатями. Этот эпизод сделал дальнейшую работу невозможной, так что я спустился на террасу, не имея ничего более объективного в уме, чем найти тихий уголок, где бы я мог помедитировать в близком мне по духу обществе моей бриаровой трубки, и одновременно поискать вдохновения в вечно изменчивой толпе на Шария Камель Паша.
Однако, едва я поставил ногу на плиты террасы, как на моё плечо легла чья-то рука. Быстро развернувшись, я признал в сумерках Хасана эс-Сугра, доверенного служащего Британского археологического общества с многолетней репутацией.
Его манера вести себя была одновременно возбуждённой и вороватой, и я с некоторым удивлением понял, что у него тоже есть какая-то история. Про себя я охарактеризировал этот событийный вечер “ночью странных признаний”.
Сидя за маленьким столом на пустынном балконе (так как вечер был достаточно прохладным) и глядя прямиком на фасад магазина Филипа, дилера арабской фурнитуры, Хасан эс-Сугра рассказал мне свою удивительную историю; и пока он говорил, я уже понял, что волею Судьбы был выбран сыграть роль в некоей комедии здесь в Каире, занавес был уже поднят, и второй акт должен происходить, возможно, среди одной из древнейших декораций, созданных руками людскими. Пока нарратив разворачивался передо мной, как свиток папируса, я ощущал шестерни внутри шестерён; я был полностью поглощён повествованием, хотя и наполовину скептичен.
– …Когда профессор забросил работу в пирамиде, Кернаби-паша, – сказал он, порывисто наклонившись вперёд и положив свою мускулистую коричневую руку на мой лацкан, – это было не потому, что там больше нечего было изучать.
– Я в курсе, о Хасан, – прервал я его. – Это произошло потому, что они должны были закончить работу в пирамиде Иллахуна, что, как мы знаем, вылилось в практически уникальную находку ювелирных изделий в анналах египтологии.
– Разве не знаю я об этом всём! – воскликнул Хасан в нетерпении. – И разве то была не моя рука, что откопала золотой урей? Однако работа, запланированная в пирамиде Мейдума, так и не была завершена, и я могу сказать вам, почему.
Я воззрился на него сквозь мглу, так как у меня уже была некоторая идея относительно причины этого дела.
– Это было оттого, что около двух сотен землекопов отказалось входить в раскоп вновь, – прошептал он мелодраматически, – потому что неудача и бедствие посетили более чем одного из них, кто нарушил покой указанного места.
Он наклонился ещё ближе ко мне.
– Пирамида Мейдума – это жилище могучего ифрита, Кернаби-паша! Однако я, кто был последним, покинувшим его, знаю, что сокрыто там. В определённом месте, расположенном ниже уровня пола в углу царской камеры, есть кольцо из золота, с картушем на нём. Это личный перстень фараона, построившего пирамиду.
Он замолк, внимательно глядя на меня. Я не сомневался в словах Хасана, так как всегда считал его человеком откровенным, но было в этой истории очень много обскурного и таинственного.
– Тогда почему ты не забрал его оттуда? – спросил я.
– Я боялся трогать его, Кернаби-паша; это злой талисман. До этого самого дня я боялся даже говорить о нём.
– И что же сегодня?
Хасан раскинул свои руки, ладонями вверх.
– Мне угрожает потеря моего дома, – сказал он просто, – если я не найду указанную сумму денег в течение двенадцати дней.
Я сидел, положив подбородок на руку и глядя в лицо Хасана эс-Сугра. Могло ли быть такое, что из-за суеверных мотивов подобное сокровище оставили лежать на своём месте? Могло ли быть так, что Судьба сама принесла в мои руки реликвию столь бесценную, как кольцо-печать Снофру, одного из древнейших мемфисских фараонов? Поскольку недавно я навлёк на себя неудовольствие моих руководителей, м-ров Мозеса, Мёрфи & Co, из Бирмингема, то предвосхищение подобной “находки” уже само по себе было достаточным, чтобы поднять мой профессиональный энтузиазм до стадии белого каления, и в эти несколько мгновений тишины я решился на действие.
– Встретимся у станции Рикка, завтра утром в 9 утра, – сказал я, – и найми пару осликов, чтобы довезти нас до пирамиды.
II
По дороге в Рикку, то есть ещё в самом начале моего предприятия, я встретился с тем, что человек, немного склонный к суевериям, счёл бы нехорошим предзнаменованием. Туземные похороны проходили через город, среди завываний женщин и воспеваний йеменийе постулатов Веры, с их странными монотонными каденциями; зрелище, которое, несмотря на свою обыкновенность на Ближнем Востоке, никогда не переставало неприятно меня волновать. По лежащему на похоронных дрогах тарбушу я понял, что это был мужчина, которого спешили доставить к его одинокому месту успокения на окраине пустыни.
Пока процессия прокладывала себе путь через пески, я оттащил свой багаж и присоединился к Хасану эс-Сугра, ждавшему меня у деревянной ограды. Я немедленно почувствовал, что с ним было что-то не то; он ощутимо изнывал под влиянием какого-то странного возбуждения, и его тёмные глаза встретили меня чуть ли не с испугом. Он бормотал сам с собой подобно человеку, страдающему от передозировки гашиша, и я различил несколько раз повторённые слова “Аллаху акбар!” (“Бог велик!”)
– Что гнетёт тебя, Хасан, друг мой? – спросил я, заметив, как его взгляд настойчиво возвращается к заунывной процессии, движущейся к маленькому мусульманскому кладбищу. – Что, умерший был твоим родственником?
– Нет, нет, Кернаби-паша, – пробормотал он гортанно и облизал губы языком. – Я едва был с ним знаком.
– Однако ты сильно обеспокоен.
– Вовсе нет, Кернаби-паша, – заверил он меня, – ни в малейшей степени.
Я знал, что этой обыденной формулой Хасан эс-Сугра скрывает от меня причину своего недомогания, и поэтому, не имея особого аппетита для дальнейших тайн, я решил вызнать, в чём соль, из другого источника.
– Займись погрузкой ослов, – наказал я ему, ибо трое лоснящихся маленьких животных стояли рядом с ним, терпеливо ожидая дневной работы.
Хасан принялся выполнять задачу с весёлой живостью, очевидно, наигранной, я же подошёл к местному станционному смотрителю, с которым имел знакомство, и задал ему ряд вопросов касательно его важных функций – в которых я никоим образом не был заинтересован. Но для восточного ума прямой вопрос – это оскорбление, чуть ли не унижение; поэтому тупо спросить про имя усопшего и манеру его смерти – это лучший способ не узнать вообще ничего. Так что обсудив в деталях нерадивость и некомпетентность арабских кондукторов и леность и врождённую порочность египетских носильщиков как класса, я между прочим упомянул про погребальную процессию, недавно покинувшую Рикку.
Станционный мастер (которого буквально разрывало поговорить на эту тему, но который отказался бы и слово сказать из принципа, если бы я прямо спросил его об этом) раскрыл мне странные обстоятельства смерти некоего Ахмеда Абдуллы, бывшего драгомана, время от времени подрабатывавшего землекопом.
– Одной ночью он уехал верхом на своём белом осле, – сказал мой информатор, – и никто не знал, куда это он собрался. Однако, по слухам, он отправился к Харам эль-Каддаб (т.е. к Ложной пирамиде), Кернаби-паша. – с этими словами он вытянул свою руку туда, где за полосой плодородной земли, на границе пустыни вздымала свои три этажа гробница Снофру. – Войти в пирамиду даже днём означает привлечь неудачу; войти в неё ночью – значит, попасть в лапы могучего ифрита, обитающего там. Его осёл вернулся без него, и тогда были произведены поиски Ахмеда Абдуллы. Его нашли на следующий день, – и вновь длинная рука выстрелила по направлению к пустыне, – мёртвого, лежащего на песке, у подножия пирамиды.
Я посмотрел в лицо говорящего; без всяких сомнений, он был самым откровенным образом мертвецки честен.
– Почему тогда Ахмед Абдулла хотел посетить такое место ночью? – спросил я.
Мой знакомый понизил голос, прошептав: “Сахам Аллах фи кхаду эддин!” (“Пусть Бог пронзит врагов религии!”) и прикоснулся к своему лбу, затем ко рту и к груди железным кольцом, которое носил.
– Есть великое сокровище, спрятанное там, Кернаби-паша, – продолжил он, – сокровище, спрятанное от мира во времена Сулеймана Великого, запечатанное его печатью и охраняемое слугами Ганна ибн-Ганна.
– Так ты думаешь, что джинн-страж убил Ахмеда Абдуллу?
Станционный мастер пробормотал инвокации, после чего ответил:
– Есть вещи, о которых не стоит говорить, – сказал он, – но те, кто видели его мёртвым, сказали, что его вид был ужасен. Чтобы отвратить зло, мы вызвали великого вели, мудрого человека, известного по всему Египту; ибо, если джинн разгневается, то на всю Рикку обрушатся самые мучительные и несчастливые наказания…
Полчаса спустя я раскланялся, доверительно сообщив станционному мастеру, что собираюсь заполучить прекрасное ожерелье из бирюзы, которое, как мне было известно, находится во владении шейха Мейдума. Я совершенно не догадывался, что было предначертано, чтобы я в самом деле посетил дом уважаемого шейха. Наш путь пролегал через поля молодой зелёной кукурузы, пальмовые рощи и сады сикомор, Хасан в молчании тяжело тащился за мной, управляя осликом, вёзшим поклажу. Любопытные глаза следили за нашим продвижением с полей, из дверей, от шадуфов, но ничего примечательного не было в нашей поездке, помимо чудовищной жары от полуденного солнца, ехать под которым было чистой воды сумасбродством с моей стороны.
Мы устроили лагерь с западной стороны пирамиды, свободной от болот, которые служат домом для бессчётных диких птиц. У меня не было понятия, сколько времени может занять извлечение желанного кольца из тайника (который мне уже детально описал Хасан); и, помня про любопытствующие взгляды деревенских, я не имел намерения выставлять себя на фоне пирамиды до наступления сумерек, могущих сокрыть мои действия.
Хасан эс-Сугра, чья новообретённая замкнутость была разительна и чьё поведение отличалось странным беспокойством, отправился с ружьём наперевес, чтобы обеспечить нам ужин, а я забрался на песочный склон юго-западного угла пирамиды, где из своего укрытия позади груды мусора изучал через бинокуляры полосу растительности, отмечающий течение Нила. Я не видел никаких признаков наблюдения, но с учётом того, что контрабанда артефактов из Египта является наказуемым правонарушением, моя предосторожность была продиктована мудростью.
Мы превосходно подкрепились, Хасан Молчальник и я: перепелом, консервированными томатами, свежими финиками, хлебом и минеральной водой Виши*, в которую в моём случае было добавлено добрых три пальца виски.
Когда недавно взошедшая луна отбросила эбонитово-чёрную тень от пирамиды Снофру на ковёр песков, я пробрался вдоль угла древнего здания по направлению к насыпи с северной стороны, где расположен вход. Сделав три шага с края тени, я замер, прикованный к месту, из-за того, что встретилось мне.
Обрисованная на фоне ясного лунного неба, на краю пустыни, позади и к северу от громадного сооружения, стояла бездвижная фигура человека!
На какой-то момент я подумал, что это мой разум вызвал из небытия этого призрачного наблюдателя, что он был производным лунной магии, а вовсе не плоти и крови. Но пока я стоял, привечая его, силуэт двинулся, будто бы поднял голову, затем развернулся и исчез за гребнем.
Как долго я оставался стоять, глядя на то место, где он только что был, я не знаю, но из этого бессмысленнего оцепенения меня вывело позвякивание верблюжьих колокольцев. Звук шёл из-за моей спины, сладкозвучно доносясь через ночную тишь с большого расстояния. Я рывком обернулся, выхватил свои бинокуляры и прошерстил удалённый край Файюма. Сквозь самоцветное покрывало ночи горделиво продвигался караван, мрачно выделяясь на фоне этого удивительно пейзажа. Я насчитал три идущих фигуры, трёх нагруженных ослов и двух верблюдов. На первом верблюде сидел человек, на втором была навьючена шибрийя, особого рода закрытые носилки, которые, как я знал, должны были скрывать женщину. Караван пропал из виду в пальмовой роще, обрамлявшей деревню Мейдум.
Я убрал бинокуляры обратно в футляр и стоял некоторое время, пребывая в глубокой прострации; затем спустился по склону к маленькому лагерю, где оставил Хасана эс-Сугра. Его нигде не было видно; прождав ещё десять минут, я пришёл в нетерпение и повысил голос:
– Хасан! – кричал я. – Хасан эс-Сугра!
Никакого ответа ко мне не пришло, хотя в пустынной тишине зов может быть слышен за мили. Во второй и в третий раз я позвал его по имени… и единственным ответом мне был резкий писк обитающей в пирамидах летучей мыши, пронёсшейся низко над моей головой; обширная уединённость песков поглотила мой голос и стены Гробницы Снофру дразнили меня своим эхом, жутковато отзываясь:
Таинственный эпизод повлиял на меня неприятным образом, однако, не отвратил от выбранной цели: я преуспел в экзорцизме определённых демонов суеверия, решивших держать меня в своих когтях; и продолжительное изучение окружающей пустыни как-то смягчило мои страхи касаемо человеческого наблюдения. Для визита в камеру, расположенную в самом центре древнего сооружения, я подготовился должным образом: одел обувь на резиновой подошве, старую пару траншейных брюк и пижамный жилет. В набедренной кобуре у меня лежал кольт-репетир, и, в дополнение к нескольким инструментам, которые, как я думал, могли быть полезны для извлечения кольца из тайника, я захватил с собой мощный электрофонарь.
Сидя на пороге у входа, в пятидесяти шагах над уровнем пустыни, я бросил финальный взгляд назад в сторону долины Нила, затем, с зажжённым фонарём в жилетном кармане, начал спуск по узкому, наклонному проходу. Периодически, когда какая-нибудь щель между блоками позволяла поставить ногу, я оценивал свой прогресс и проверял крутой путь, уходящий вниз, на предмет змеиных троп.
Около двухсот сорока шагов тяжёлого спуска, и я обнаружил, что нахожусь в своего рода пустотной пещере, чуть более ярда в высоту и частично вырубленной прямо в скальной породе, формировашей фундамент пирамиды. В этом месте я почувствовал практически невыносимую духоту и запах древнего тлена, что атаковал мои ноздри с песчаных плит пола, намереваясь удушить меня. Около пяти минут или более я пролежал здесь, купаясь в поте, с напряжёнными до предела нервами, вслушиваясь в малейший звук внутри или снаружи. Я не могу сказать про себя, что тогда был полностью себе хозяином. То, из чего состоит страх, по-видимому, поднималось из древней пыли; и вторая часть моего путешествия не сулила особого облегчения, так как пролегала через длинный горизонтальный проход, едва ли достигавший четырнадцати дюймов в высоту. Одного воспоминания об этом финальном поползновении длиною в сорок шагов или около того уже достаточно, чтобы вызвать у меня обильное потоотделение; поэтому будет достаточно того, что я достиг конца второго коридора, и с трудом вдохнувши исполненной смерти, ядовитой атмосферы этого места, нашёл себя у подножия неровной шахты, вёдшей к камере царя. Положив мой фонарь на удобный уступ, я взобрался наверх, и оказался, наконец, в одном из старейших рукотворных помещений мира.
Путешествие было исключительно изматывающим, но, позволив себе лишь несколько минут отдыха, я пересёк залу к восточному углу и направил луч света в расщелину, где, по описанию Хасана, должно было быть скрыто кольцо. Её описание было исчерпывающим, так что мне почти не составило труда найти трещину в породе; но в самый момент успеха луч фонаря стал тухнуть… и с досадой и страхом я понял, что батарея села и у меня нет никаких средств, чтобы перезарядить её.
Пока луч света затухал, у меня было время осознать две вещи: что расщелина был пуста… и что кто-то или что-то приближается к подножию шахты вдоль горизонтального прохода внизу!
Хотя я обучен держать свои эмоции в узде, моё сердце забилось самым неподходящим образом, когда, скорчившись около края шахты, я наблюдал за красным свечением, исходящим из тоненькой нити накаливания моей лампы. Побег был невозможен; был лишь один вход в пирамиду; и темнота, которая сейчас опустилась на меня, была неописуема; она имела ужасающие качества; она словно бы осязательно обволакивала меня подобно крыльям некой монструозной летучей мыши. Воздух царской камеры был практически невыносим, и вряд ли моя рука была достаточно тверда, чтобы держать пистолет.
Звуки приближения продолжались. Напряжение стало непереносимым, когда в мемфисской тьме внизу внезапно вспыхнул сперва слабый, но всё возраставший свет. Находясь в волнении и страдая недостатком воздуха, я уже считал удушье за неизбежность. Затем, из-за предела зрения подо мной возникла тонкая рука цвета слоновой кости, державшая электрический карманный фонарь. Поражённый, я смотрел на неё, глядя, как она соединилась со своей напарницей, затем различил голову в белом тюрбане и пару покрытых чёрной тканью плеч. Я был столь удивлён, что практически выронил пистолет из руки. Новоприбывший теперь поднялся на ноги, поднял голову, и я понял, что гляжу в лицо Абу Табаха!
– Слава Аллаху, Величайшему, Всемилостивейшему, что я нашёл вас живым. – сказал он просто.
По нему было почти незаметно, что он преодолел те же трудности путешествия, что так вымотали меня, но на его аскетичном лице покоилось выражение серьёзной озабоченности.
– Если жизнь дорога вам, – продолжил он, – ответьте мне, Кернаби-паша, нашли ли вы кольцо?
– Нет, – ответил я, – моя лампа подвела меня; но я полагаю, что кольцо украдено.
И теперь, пока я говорил эти слова, странность его вопроса дошла до меня, принося с собой острое подозрение.
– А что вам известно об этом кольце, о друг мой? – спросил я.
Абу Табах лишь встряхнул плечами.
– Я знаю много того, что есть плохого, – ответил он, – и потому как вы сомневаетесь в чистоте моих намерений, всё, что узнал я, вы должны узнать тоже; ибо Аллах Великий, Милостивый, этой ночью защитил вас от опасности и отвратил от вас ужасную смерть. Следуйте за мной, Кернаби-паша, для того, чтобы эти вещи были явлены вам.
IV
Пара быстроногих верблюдов сидела на коленях у подножия склона ниже входа в пирамиду, и я, немного оправившись от эффекта изматывающего спуска из царской камеры, спросил:
– Нельзя ли было бы мне облачиться в более подходящую одежду для езды на верблюде?
Абу Табах медленно помотал головой в этой благородной манере, которая всегда его отличала. Он вновь взял свою эбонитовую трость, и теперь, опустив свои кисти на набалдашник, отвечал мне своими странными меланхолическими глазами.
– Промедление будет неразумно, – ответил он. – Вы были милосердно избавлены от болезненной и несчастливой смерти (все молитвы Ему, отвратившему опасность), но кольцо, что несёт на себе древнее проклятие, исчезло: для меня не будет покоя, пока я не найду и не уничтожу его.
Он произнёс это с торжественной убеждённостью, нёсшей отпечаток истинности.
– Ваша разрушительная теория звучит безупречно, – сказал я, – но будучи человеком, профессионально заинтересованным в реликвиях прошлого, я чувствую своим долгом выразить протест. Возможно, что прежде чем мы продолжим, вы просветите меня касательно наиболее тёмных моментов. Можете вы сказать мне, например, что стало с Хасаном эс-Сугра?
– Он следил за моим приближением с расстояния и сделал ноги, будучи человеком небольшой добродетели. Что касается остальных вопросов, вы будете полностью осведомлены этим вечером. Меж тем, белый верблюд – для вас.
Была вежливая окончательность в его манере, которой я не мог противиться. Мои чувства касаемо этого таинственного существа претерпел едва заметное изменение; и в мой разум проникло определённое уважение к Абу Табаху. Я начал понимать его репутацию среди местных; без сомнения, его запредельная мудрость была поразительна; его возвышенное достоинство приводило в трепет. И вряд ли кто-то может быть в выигрыше, когда он одет в холщовые ботинки, очень грязные траншейные брюки и жилет-пижаму.
Как я сумел догадаться, нашим пунктом назначения была деревня Мейдум, и аллюр превосходных животных, на которых мы с имамом сидели, был изматывающим. Я всегда буду помнить эту скачку в лунном свете через пустыню в сторону пальмовых рощ Мейдума. Я вошёл в дом шейха с предчувствием дурного; ибо мой наряд едва ли соответствовал тому идеалу, которому должен следовать любой представитель защитницы-Британии, хотя не всегда он это и сознаёт.
В мандара, частично выложенной отличной мозаикой и могущей похвастать премилым фонтаном, меня представили импозантному старцу, который, по всей видимости, был хозяином Абу Табаха. Прежде, чем занять своё место на диване, я скинул свои холщовые туфли в соответствии с обычаем, принял трубку и чашу прекрасного кофе, и стал с большим любопытством ожидать дальнейшего хода событий. Короткая беседа между Абу Табахом и шейхом в дальнем конце помещения закончилась исчезновением последнего, а мой таинственный друг подошёл ко мне.
– Хоть ты и не мусульманин, но всё же человек культурный и понимающий, – сказал Абу Табах, – я приказал, чтобы мою сестру привели в эту комнату.
– Это чрезвычайно приятный поступок, – сказал я, но и на самом деле я знал, что это особая честь, которая позволяла судить о степени просвещенности Абу Табаха и его хорошем мнении обо мне.
– Она девственница великой красоты, – продолжал он, – и совершенство её ума превосходит совершенство её внешности.
– Мои поздравления, – ответил я вежливо, – что у тебя есть сестра, столь желанная во всех отношениях.
Абу Табах склонил голову в характерном жесте вежливой учтивости.
– Аллах в самом деле благословил мой дом. – признал он, – и так как твой ум заполнен догадками касаемо определённой информацией, которая, как ты полагаешь, имеется у меня, я желаю, чтобы суть дела прояснилась для тебя.
Как мне следовало отвечать этому уникальному человеку, я не знал, но, пока он говорил, в мандару вошёл шейх, а за ним – девушка, полностью закутанная в белое. Медленной и грациозной походкой она приблизалась к дивану. На ней был белый йелек, столь туго обёрнутый вокруг тела, что полностью скрывал её платье, и белый тарбар, или головной платок, декорированный золотой вышивкой, почти что целиком скрывая её волосы, за исключением одной чёрной как смоль косы, в которую были вплетены маленькие золотые орнаменты и которая ниспадала с левой стороны её лба. Белый яшмак достигал до самых её ступней, которые были обуты в маленькие туфельки из красной кожи.
Когда она приблизилась ко мне, я был восхищён, не столько деталями её белого убранства и прекрасными линиями её грациозной фигуры, которую полупрозрачное одеяние вряд ли было способно скрыть, но скорее её удивительными глазами газели, которые выглядели столь же сверхъестественно, как и у её брата, за исключением подводки кохлой, делающей их чуть больше и ещё сияющее.
Никакой вводной части не последовало; со скромно потупленными глазами девушка поприветствовала меня и заняла место на груде подушек перед маленьким кофейным столиком в конце дивана. Шейх, сидящий рядом со мной, и Абу Табах, что-то быстро писавший на узком отрезе бумаги тростниковым каламом, завершали нашу компанию. Шейх хлопнул в ладоши, тут же вошёл человек с медной жаровней, в которой тлел уголь, и, поместив её на пол, немедленно удалился. Диван был освещён лампадой, свисающей с потолка, и её свет, льющийся вниз на белую фигуру девушки, в то время как прочие фигуры и объекты оставались в сравнительной тени, создавал картину, которую я вряд ли способен забыть.
В напряжённой тишине Абу Табах извлёк из коробки на стол некую резинистую субстанцию. Далее он окропил её над огнём жаровни, а девушка тем временем протянула маленькую ручку и круглое нежное плечо через стол; имам вновь окунул свой калам в тушь и изобразил на развёрнутой вверх ладони грубый квадрат, который он разделил на девять частей, написав в каждом меньшем квадрате арабскую букву. Наконец, в центр этого квадрат он уронил маленькую капельку туши, на которой, в ответ на быстро сказанные слова, его сестра зафиксировала пристальный взгляд.
Затем Абу Табах уронил в жаровню один за одним фрагменты исписанной им бумаги, на которой был, как я предположил, записан текст инвокации. Тут же, стоя между курящейся жаровней и девушкой, он начал произносить приглушённое бормотание. Мне стало понятно, что меня ожидает церемония дарб эль-мендел, а Абу Табах, несомненно, выступит в роли саххара, или адепта в искусстве, известном как эр-рухани**. За вычетом этого неразборчивого бормотания, никаких других звуков не нарушали тишину комнаты, пока неожиданно девушка не стала говорить на арабском сладким, но монотонным голосом.
– Вновь я вижу кольцо, – произнесла она, – рука держит его передо мной. На кольце – зелёный скарабей, а на нём записано имя царя Египта… Кольцо пропало. Я больше не вижу его.
– Ищи его, – приказал Абу Табах низким голосом, и бросил ещё немного благовония на огонь. – Ты ищещь его?
– Да, – ответила барышня, теперь её начала бить сильная дрожь, – я в нижнем проходе, который столь круто уходит вниз, что я боюсь.
– Ничего не бойся, – сказал Абу Табах, – иди по проходу.
С поразительной точностью девушка описала проход и шахту, ведущую к камере царя в пирамиде Мейдума. Она описала расщелину в стене, где некогда было спрятано кольцо (если только Хасан эс-Сугра достоин доверия).
– Здесь свежая дыра в каменной кладке, – сказала она. – Картинка пропала, я стою в некоем тёмном месте и та же самая рука вновь держит кольцо передо мной.
– Это рука восточного человека, – спросил тогда Абу Табах, – или же европейца?
– Это рука европейца. Он исчез. Я вижу похорнную процессию, идущую из Рикки в пустыню.
– Следуй за кольцом, – направил сестру Абу Табах с причудливой, неотразимой ноткой в голосе.
Вновь он окропил духами жаровню, после чего мы услышали:
– Я вижу фараона на его троне, – продолжал монотонный голос, – на указательном пальце его левой руки надето кольцо с зелёным скарабеем. Перед ним стоит заключённый в цепях; женщина умоляет царя, но тот глух к ней. Он снимает кольцо с пальца и передаёт его стоящему перед его троном – человеку с очень злым лицом. Ах!…
Голос девушки оборвался низким воплем страха или ужаса. Но:
– Вернись из прошлого в настоящее. – приказал Абу Табах. – Где кольцо сейчас?
Он продолжил своё странное бормотание, пока девушка, которую всё жестоко трясло, вновь всмотрелась в озерцо туши. Внезапно она заговорила:
– Я вижу длинную череду мертвецов, – прошептала она, скорее напевая, чем говоря, – они всех рас Востока, и некоторые завёрнуты в мумийные бинты; бинты запечатаны роковым кольцом фараона. Они медленно проходят мимо, следуя по своему пути через пустыню из пирамиды Мейдума к узкому ущелью, где стоит палатка. Они идут, чтобы призвать кого-то, кто готов присоединиться к их компании…
Я полагаю, что всему виной удушающий аромат горящих благовоний, но на этом месте я осознал, что меня одолела дрёма и что немедленный выход на свежий воздух просто необходим. Тихо, стараясь не нарушить сеанс, я покинул мандару. Оставшаяся в помещении троица была столь поглощена причудливой церемонией, что мой уход остался незамеченным. Снаружи, в прохладе пальммовой рощи я вскоре восстановился. Я гадал, что было бы, если я обладал таким душевным складом, который позволял бы мне созерцать с беспристрастием вереницы мертвецов, разгуливающих в своих саванах.
V
– Истина ныне полностью проявила себя, – сказал Абу Табах, – откровение завершено.
Вновь я забрался на белого верблюда, и таинственный имам скакал рядом со мной на своём корабле пустыни, который был менее запоминающегося оттенка.
– Я тебя услышал, – ответствовал я.
– Бедный Ахмед Абдулла, – продолжал мой друг, – у которого не было много мудрости, знал, как знал и Хасан эс-Сугра, о спрятанном кольце, так как был одним из тех, кто сбежал из пирамиды, не желая больше входить туда. Тем не менее, ему шептала на ухо жадность, и он раскрыл секрет одному англичанину, по имени Бишоп, и тот нанял его для помощи в добыче кольца.
Наконец меня озарило… и вместе с этим пришло ужасное предчувствие.
– Мне кое-что ведомо об опасности, – сказал Абу Табах, – но не всё. Англичанина я предупредил, но он пренебрёг моим предупреждением. Уже и Ахмед Абдулла мёртв, посланный своим нанимателем к пирамиде; и тогда люди Рикки отправили за мной. Теперь, извсестными тебе методами, я узнал, что злые силы угрожают и твоей жизни тоже, но в какой форме, мне неведомо было на тот момент, за исключением того, что в связи с твоей смертью мне был явлен знак Сетха.
Я содрогнулся.
– То, что секретом пирамиды было кольцо фараона, я не знал до самого конца, но теперь мне открылось, что вещь силы – это смертоносное кольцо Снофру…
Громада пирамиды Мейдума замаячила над нами, пока он говорил, так как мы были уже близки к месту нашего назначения; и близость её вызвала во мне физическую дрожь. Не думаю, что чек в тысячу фунтов стерлингов склонил бы меня посетить это место вновь. Роковое кольцо Снофру обладало неуютными и сверхъестественными качествами. Насколько мне было известно, ни одного экземпляра подобного кольца (lettre de cachet*** указанного периода) не имелось ни в одной известной коллекции. Одно подобное изделие, датирующееся намного позже Снофру, с картушем Апепи II (одного из царей-гиксосов, или пастухов) было найдено в XIX-ом столетии; про него говорилось, что его носил Иосиф как эмблему власти, дарованной ему фараоном. Сэр Гастон Масперо и другие авторитеты признали в нём фальшивку и оно исчезло с поля зрения антикваров. Я так и не узнал, какая же фирма его изготовила.
В миле к западу от пирамиды мы нашли стоянку Тео Бишопа. Я подумал, что она пуста – пока не вошёл в маленькую палатку…
На деревянном ящике стояла масляная лампа; и в её лучах лицо человека, растянувшегося на складной кровати, выглядело жёлтым. Моё предчувствие оправдалось; Бишоп должен был войти в пирамиду менее чем за час передо мной; это его силуэт я видел тогда на фоне холма и неба, когда в первый раз забрался на склон. Его постигла та же участь, что и Ахмеда Абдуллу.
Он был мёртв как минимум два часа, и по определённым и отвратительным опухолям его желёз я понял, что он встретил свой конец от укуса египетской рогатой гадюки.
– Абу Табах! – возопил тогда я неестественно охрипшим голосом, – тайник в камере царя – это же гнездо гадюки!
– Ты говоришь мудро, Кернаби-паша; гадюка – это слуга джинна.
На третьем пальце распухшей правой руки Бишопа было надето кольцо с недоброй историей; и мистическое значение Знака Сетха стало очевидным. К обычному картушу фараона был добавлен символ бога разрушения, а именно:
Мы захоронили его в глубокой яме, накидав сверху на могилу груду камней, чтобы шакалы пустыни никогда не тревожили бы последнего владельца рокового кольца Снофру.
====================
Примечания
*природная минеральная вода из источников в Виши, Аверуан, Франция, содержащая бикарбонат натрия, другие соли щелочных металлов и т. д., используемые для лечения нарушений пищеварения, подагры и т. д. Воды аналогичного состава, как природного, так и искусственного. – прим. Пер.
**судя по описанию, Абу Табах использует средства индо-египетской магии на арабский манер: девственницу-ясновидящую, смолу стиракса или нечто подобное, тушь для леканомантии, магический квадрат Пифагора/Абрамелина, инвокации к Единому для правильной дивинации.
Сама наука о магических квадратах (аль-вакф, будух) и печатях (хатам) черпает свои знания из "ульм ул-хуруф", что означает науку букв.
Предполагается, что традиция будух (магических квадратов) предшествует Корану. Среди других атрибутов исламскому лушу приписывают следующие эффекты: что человек находит любовь; обеспечение себе помощника; предотвращение детских страхов; лечение головных болей, заболеваний желудка, лихорадки и эпилепсии; предотвращение краж, нападений бандитов и отравления; помогает найти потерянные объекты. Возможно, эти различные цели требовали записывать квадрат на определенной поверхности: части человеческого тела, например, лоб, ладони или ногти; используя конкретное вещество, такое как кровь, чтобы нарисовать квадрат и пройти физический ритуал или выполнить сопровождающий повтор.
Не просите у меня точных координат во времени и пространстве. В те дни я зачастую был пьян, и ещё я всегда путался в показаниях компаса. Знаю только, что оно произошло некоторое время спустя после событий Второй Мировой, и что тогда я путешествовал через пустыню где-то невдалеке от Сирии. Возможно, что мы пересекли границу. Не могу сказать точно.
Как бы то ни было, мой проводник оставил меня с наступлением сумерек. Просто уселся там на песок, что-то бормоча, и отказался сделать хотя бы шаг дальше. Голук, погонщик верблюдов, по-видимому, не мог выбрать, что же ему больше по душе: примкнуть к проводнику или же продолжить путь со мной. Мы спорили, ругались и, в конце концов, я плюнул на них и двинулся дальше верхом на собственном верблюде. Я определённо не желал проводить ночь в пустыне. Я видел впереди огни и поклялся, что дойду до них к наступлению ночи. Я сказал двум этим песчаным крысам, что мы встретимся на следующий день, и был таков.
Стоило мне ускориться, как ветер набрал силу. Вскоре вокруг меня засвистело, подобно некоему сорту арабских банши – если только такие существуют. Ветер завывал, и стенал, и рыдал, и ни на секунду не прекращался. Была тут одна странная штука, надобно сказать. Несмотря на ветрище, песок вокруг едва ли двигался с места. Я не мог понять этого.
Я уж было начал поздравлять себя – огни впереди маячили совсем близко, когда верблюд вдруг остановился. Он грузно опустился на песок и отказывался вставать. Я проклинал и пинал и уговаривал животное, но оно не двигалось. Попросту скочевряжилось там, подобно безобразной языческой бестии, каковой оно и было, и даже и не думало шевелиться.
Бранясь на чём свет стоит, я стащил с него свой рюкзак, забросил его на плечи и двинулся дальше. Я абсолютно точно решил провести ночь в городе, лежащем вверх по дороге.
Я упорно прокладывал себе путь, в то время как этот неистовый ветер трепал меня, как если бы я был тряпичной куклой. Меня крутило туда-сюда в песках, я едва не падал плашмя несколько раз, но продолжал движение.
У меня было странное ощущение, что огни словно сами приближались навстречу мне, и вот, неожиданно, я увидел город.
Мне никогда не доводилось видеть подобное место, ни раньше, ни позже: искривлённые каменные дома с крутыми черепичными крышами, безумным образом нависающие над узкими улочками, около половины которых состояли из ступеней, чужеземные резные фронтоны, причудливой формы зарешёченные окна с вставленными в них сверкающими дисками цветного стекла, и приземистые, квадратного сечения колпаки дымоходов, кажется, из обсидиана. Всё это напомнило мне иллюстрацию с обложки книги сказочных историй, которая была моим сокровищем в возрасте пяти или где-то около лет.
И ещё у меня было безумное представление, что чёртов ветрище берёт начало где–то в этом странном городе. Тем не менее, его царствование здесь было беспредельно. Он прочёсывал взад-вперёд угловатые улочки, сотрясал блестящие витражные окна и завывал вокруг чёрных сияющих дымоходов. Он был вверху и внизу, внутри, снаружи и не прекращался ни на миг. Было похоже, как если бы весь этот город провалился в ветряной котлован.
Поначалу я не видел ни души; наконец, когда мои глаза настроились более-менее, я заметил несколько тусклых фигур, спешащих вдоль углов зданий, или же снующих вверх и вниз нескончаемых ступеней. Я медленно брёл вперёд, нахмурив лоб, ссутулившись против ветра, но никто не обращал на меня ни малейшего внимания. До моих ушей не доносилось ни единого обрывка звука, помимо погребальной песни ветра.
Мне хотелось спросить хоть кого-нибудь, где тут можно найти постоялый двор, или что у них тут понимается под съёмным жильем, но, кажется, я не мог подобраться как следует к кому-либо, чтобы можно было заговорить. Я раз попытался, когда мимо меня проскользнула теневая фигура, но мой голос был выхвачен и унесён проклятым ветром.
Я бродил вдоль да около, вверх и вниз по ступеням, пройдя около семи кварталов, когда увидел огни, сияющие скозь толстое, фиолетового оттенка стекло маленького окошка. Снаружи, над входной дверью, раскачивался и скрипел на ветру не поддающийся расшифровке знак. Я решил попытать удачу.
Подняв щеколду, я открыл массивную дверь и ступил внутрь. Как только она захлопнулась позади меня, я тут же погрузился в то, что показалось мне абсолютной тишиной и темнотой. Двигаясь на ощупь вперёд, я подбежал к занавеске и отдёрнул её. И заморгал от внезапно хлынувшего света.
Оказалось, что я стоял в своего рода старомодной питейной с низким потолком. Несколько стариков в конических шапках сидели за маленькими овальными столами, потягивая напитки. То, что я бы назвал барной стойкой, располагалось в центре этого заведения, значительно ниже уровня общего пола. Пять или шесть ступеней вели туда. Это было ни чем иным, как большущим квадратным столом с круглым отверстием в центре для бармена. Он и сидел там на стуле, окружённый зелёными, синими, чёрными бутылями и несколькими маленькими серебряными чашками.
Когда я вошёл, старики уставились на меня; бармен же не шевелился. Когда я подошёл к барному столу и начал спускаться по ступеням, то мне стало видно, что тот тяжело развалился на своём стуле, очевидно, в глубокой дрёме.
Звяканье золотого кругляша, однако, мигом его пробудило. Я выбрал одну из зелёных бутылей и серебряную кружку и поднялся обратно к столикам.
Я до сих пор не уверен, что это было за пойло, но стоило мне пригубить из серебряной кружки, как я почувствовал себя новым человеком. Ликёр был огненным и в то же время мягким, если вы понимаете, что я имею в виду. Он не встряхивал; напротив, от него по телу разливалось тёплое сияние, которое разгоняло и питало само себя.
Я уже был на половине содержимого бутыли, когда один из старожилов, сидевший в одиночестве, встал и подошёл ко мне. Он постучал мне по плечу и вопросительно кивнул на пустой стул напротив моего собственного.
Я довольно несдержанно пригласил его и предложил налить из моей зелёной бутыли. Он принял это с живостью, подставив свою серебряную чашку.
Пока он так сидел и глушил напиток большими глотками, мне пришло на ум сравнение с гномом, или с цвергом из преданий. Его, по-видимому, иссушило и сморщило от экстремально пожилого возраста, но его глаза были более живыми, чем у кого-либо, мною виденного. Зелёного оттенка, они попросту танцевали. Я почуял, что он может смотреть прямо внутрь моего черепа и читать каждую мысль.
Мой собутыльник – который, между прочим, так и не представился – кажется, владел целой энкиклопедией, помещавшейся в этой его сморщенной коричневатой голове. Его ответы были восхитительны; единственная вещь, которая изредка сбивала и раздражала меня, было его замешательство – реальное или напускное – относительно потока Времени. Он говорил так, как если бы Атлантида погрузилась в море в прошлом году, как если бы Карфаген пал несколько месяцев назад, а Аттила и его орды зверочеловеков прогремели только вчера.
Когда зелёная бутыль опустела, я заказал ещё одну, а потом ещё. Мой эльфийский компаньон ставил мне кружку за кружкой и, казалось, его нисколько не брало. Я совершенно точно знал, что сам скоро надрызгаюсь в дымину, но мне было плевать.
Часы шли. Наша беседа блуждала по времени и пространству. Я слушал, затаив дыхание, пока маленький гном в конической шапке рассказывал разные вещи. Он говорил так, как если бы был живым очевидцем событий, случившихся тысячелетия тому назад.
Наконец прозвучал гонг, фиолетовые огни потухли, и мой компаньон поднялся на ноги. Он поклонился.
“Позвольте мне, сэр, препроводить вас в мою скромную обитель. Она, по крайней мере, может служить убежищем на ночь.”
Я тоже встал, пошатываясь.
“З-псиб,” – выговорил я, – “но я ды-думаю, штэ-эт и есь г-гыстнца.”
Он загадочно улыбнулся.
“Никоим образом, сэр. В комнатах наверху живут постоянные жильцы. Этот человек только лишь готовит usquebaugh.”
Пока мы с моим миниатюрным спутником покидали заведение, я чувствовал, что глаза присутствующих глядят нам в спину.
Стоило нам очутиться снаружи, как ветер накинулся на нас. Если до того он казался мне диким, то теперь он просто взбесился. Он гудел и ревел сквозь эти узкие аллеи, напоминая начало песчаного урагана. Я испугался, что меня сметёт с ног, но мой маленький приятель бежал вприпрыжку впереди, вверх и вниз по ступеням, столь же проворно, как горный козёл. Беседа, естественно, была невозможна. Я молча следовал за ним.
Вскоре он словно бы исчез в стене, шедшей вдоль одной стороны извилистой улицы. Когда я подошёл ближе, то увидел, что он проскользнул в проём столь малого размера, что мне пришлось лезть бочком. Несколькими ярдами ниже мой провожатый держал нараспашку плетёную дверцу. Я проследовал за ним внутрь, и он задвинул большую деревянную щеколду.
Сравнительно хилая дверь и увесистый деревянный болт смутили меня; полагаю, что я даже улыбнулся над этой несообразностью.
Он прочёл мои мысли.
“Болт нужен только чтобы держать её закрытой, друг мой. Нам не страшно то, что может попасть внутрь!”
Я содрогнулся и последовал за ним вверх по каменным ступеням, которые скоро стали казаться мне бесконечными. Они извивались и сворачивались и крутились в обратную сторону. Примыкающие стены были из прочного камня; единожды или дважды мы прошли мимо неровно горящего факела из хворостины, вставленного в стенную скобу.
Я уже был вконец измотан, когда лестница закончилась и мой хозяин повёл меня вниз по тёмному каменному коридору.
Он открыл другую дверь – толстую, бревенчатую, усиленную торчащими железными заклёпками – и кивком пригласил меня внутрь.
Комната была схожа с лабораторией средневекового алхимика или логовом чародея. Ряды инкунабул заполняли полки; столы были завалены древними картами, компасами, флаконами цветных жидкостей, мензурками и ретортами, маленькими резными каменными фигурками, рулонами пожелтелого пергамента и некоторыми другими вещами, для которых у меня даже не было названий. Из ниши, вырезанной в верхней части алькова, на меня скалился человеческий череп.
Захлопнув дверь, мой друг махнул рукой в сторону кушетки, сам же исчез за укрытым завесой альковом и, наконец, возвернулся, держа в руках квадратную бутыль тёмного стекла и две серебряных кружки.
Он разлил по чашкам янтарного цвета жидкость.
“Финальная капля для залога доброго ночного сна, мой друг!”
Он поднял одну из кружек.
Как только я принял тост, некий звук откуда-то снаружи заставил моего визави обернуться. В этот момент я выплеснул содержимое чашки на каменный пол позади скамьи.
Но когда он развернулся обратно, я поднял кружку в мнимом тостующем жесте, поднёс её к губам и сделал вид, что пью.
Он поднял свою кружку, но у меня сложилось впечатление, что он едва ли прикоснулся к напитку.
Затем он кивнул, глядя на меня по-совиному.
“У нас была знатная беседа. Вы обладаете достойным интересом ко всем вещам видимым и невидимым! Я многое вам поведал, но я едва ли отдёрнул занавес. Давайте же, друг мой, следуйте за мной! Последний жест гостеприимства перед тем, как вы уйдёте на ночлег!”
Поставив кружку на стол, он двинулся в сторону дальнего угла комнаты. Заинтригованный, я последовал за ним.
Огромная дверь, ещё более толстая, чем предыдущая, и усиленная железными обручами, пряталась в тенях одного из углов. Он рывком распахнул её, чтобы явить короткий пролёт ступеней, ведущих вверх. Открывшаяся моему взору комната была небольшая и круглая. Я немедленно понял, что его лаборатория располагалась на самой верхотуре здания и что эта небольшая мансарда была своего рода башенкой, выдающейся над одним из углов крыши.
В крупной внешней комнате мне не было слышно ни звука, но здесь же, в башенке, безумное завывание ветра вновь стало слышимым. Я взглянул вверх, но не увидел ничего, кроме слабого отблеска света.
Мой гномоподобный хозяин подстрекал меня взойти по ступеням.
“Дайте своим глазам время настроиться к изменившемуся освещению,” – инструктировал он меня. – “Тогда вы увидите гораздо больше!”
Подходящий по размерам квадрат выпуклого стекла был вставлен в одну из стен башенки. Он выглядел поначалу дымчатым, и мне не было видно ни зги, но постепенно стекло стало проясняться, и тогда я вообразил, будто вижу движующиеся за окном тени.
Тени! Если бы только они ими оставались! Но стекло очистилось достаточно быстро, и затем мне явилось мимолётное видение такого ада, которого я никогда не надеюсь узреть вновь.
Словно бы зависнув во внешнем воздухе, плавая туда-сюда, корчась и извиваясь, там было огромное войско. Нет никаких подходящих слов в нашем ограниченном языке, которыми я мог бы охарактеризовать их. На ум мне приходят человеческие выкидыши, каким-то образом наполненные некой отвратительной полужидкостной жизнью, или же монструозные элементалы из неких бесконечно удалённых концов вселенной, или полуоформленные галлюцинации какого-то невыразимого бога жестокости и хаоса, извергнутые в бытиё в дьяволском вареве, которое бурлило и клокотало там снаружи в ночи, поддерживаемое крыльями этого завывающего ветра. Они были богомерзкой, демонической ратью внешней тьмы, милостиво скрытые от обыденного человечьего зрения.
Они бормотали и зевали, сворачиваясь вместе с волнами ветра, их мертвенно-белые глаза вплотную прижимались к оконному стеклу. Я думал о трупах, давно мёртвых, хлестаемых и перекатываемых течениями в глубинах яростного моря. Пасти, гнусные и серые, как подошвы мокасин, мяучили и гримасничали. Склизкие обрубки, которые казались чем-то вроде придатков, тыкались в стекло. В какой-то момент мимо проплыл испещрённый рытвинами хоррор, по-видимому, пожиравший собственные внутренности, после чего исчез.
С подступившей к горлу рвотой, сотрясаясь от ужаса и омерзения, я попробовал отвернуться от стекла; однако ж, я продолжал глазеть, не в силах двинуться, подобно лесной пичуге, замершей в параличе при виде раскачивающейся головы змеи.
Коварное хихиканье прозвучало за моей спиной. Мой крохотный друг заговорил.
“Вы заворожены, сэр. И с полным на то основанием. Мало кто за пределами этого города видел то, что видите сейчас вы – и могу вас заверить, что никто из видевших сиё зрелище не выжил.”
Вновь заскрежетал по моим ушам его сухой смех.
“Но теперь я обязан известить вас, что в течение нескольких секунд вы станете полностью беспомощны. Вы будете лишены способности двигаться – помните наш маленький тост, э? – но созраните все ваши чувства: зрение, слух, и т.д. Я должен буду покинуть вас в этой башенной комнатке, но не стоит отчаиваться, мой добрый друг. Очень скоро у вас появятся гости. Окно отодвинется наружу. Вы будете положительно ошеломлены! Дети ветра поиграют с вами в свои забавы. Возможно, их игривое настроение подскажет им вырвать у вас все волосы и оторвать немного плоти, прежде чем они закончат. Они возьмут вас наружу навстречу ветру, друг мой. Возможно, несколько красных костей будут раскиданы на песке спустя пару-тройку часов.”
Он сделал паузу, после чего его голос взял ноту глумливого извинения.
“Ты понимаешь справедливость всего этого? Тебе было позволено войти в наш город и к тому же тебя неплохо развлекли. Ты должен заплатить цену. В любом случае, это честь для тебя – быть отданным на растерзание детям ветра. Пока их не снабжают случайной жертвой, они ведут себя беспокойно. Держать их над крышами города – наш первостепенный долг как граждан. Можешь представить себе общее смятение, если они спустятся к самым нашим улицам? Доброго пути, дорогой друг.”
На протяжении этого монолога я оставался в идеальном спокойствии, едва дыша. Но в момент, когда я услышал, что мой коварный хозяин двинулся по направлению к выходу из башенки, я рванулся к жизни.
Крутанувшись, я прыгнул вниз на ступени, приземлившись прямиком ему на голову. Он тяжело повалился, застигнутый врасплох, но в следующий миг стал отбиваться, словно загнанный в угол барсук. Он кусался, царапался и пинался, но в меня вселилась сила, какая случается у безумцев. Меня переполняла ярость берсерка. Я колотил по этому гномскому лицу до тех пор, пока оно не превратилось в мякоть, и я уже решил, что его череп сейчас расколется об каменные ступени.
Как только он прекратил сопротивляться, я не стал терять времени. После финального взгляда на это чудовищное окошко, ведущее в ад, я бросился прочь из башенной комнаты, грохнул увесистой дверью и задвинул здоровенный внешний шпильболт.
Пока я, задыхаясь и привалившись к стене, стоял там, то заметил своего рода гандшпуг, выдающийся из стены рядом с дверью. Я мгновенно понял, что этот механизм управляет открытием и закрытием башенного окна. Когда рычаг двигается в одну или в другую сторону, выпуклое окошко, по-видимому, скользит туда-обратно в рифлёной выемке башенной стены.
В то время, как я раздумывал над этим открытием, до моего слуха донёсся скребущий, царапающий шум внутри мансарды. Очевидно, несмотря на мою отменную взбучку, мой смертоносный хозяин всё же приходил в себя. Судя по звуку, он возился с дверным механизмом.
Мгновенно меня одолели свежие страхи – страхи, что он может как-то открыть дверь и познакомить меня с каким-то новым видом ужаса, против которого мои кулаки из плоти и крови будут бессильны, а также, что он может вызвать подмогу.
Я действовал по импульсу, не дав себе времени обдумать возможные последствия. Бросившись к стене, я потянул рычаг вниз до самого упора.
На секунду воцарилась абсолютная тишина; затем я услышал приглушённый ревущий звук. Немедленно после этого раздался вопль, от которого зашевелились корни волос на моей голове. Это напомнило мне протяжный, тонкий, отчаянный и безнадёжный визг огромной крысы, расплющенной в стальных челюстях крысоловки. Он длился и длился, неописуемый агонизирующий визг совершенного мучения.
И затем я услышал другие звуки: бубнящие, ощупывающие, хихикающие, хлопающие, мяукающие – и всё это перемешивалось с нарастающим рёвом ветра.
Писк быстро достиг крещендо; он стал столь пронзительным, столь проникающим, что я вообразил, что его слышно на мили вокруг.
Неожиданно вопль стал затихать. Сперва казалось, что он доносится непосредственно из окна башенки; затем он отдалился в ночь, пока постепенно не затерялся в вечном свисте и вое ветра.
Был ли этот дикий визг отчаяния слышен на весь город? Как только эта мысль пришла ко мне, я ринулся из комнаты, вниз по тёмному коридору к закрученным ступеням лестницы. Невзирая на их завитки, я практически летел. Выдернув щеколду из плетёной двери, я вышвырнулся в ночь и бросился бежать, спасая свою жизнь. Я нёсся так, как никогда за всю прежнюю и будущую жизнь. Вверх и вниз по ненавистным аллейным ступеням, вдоль по длинным улицам кромешной тьмы, где стены домов разделялись шириной едва ли не в шаг, мимо тусклых, пустынных булыжных площадей, которые, казалось, существуют от начала записанных времён.
Более одного раза я падал вперёд головой, но тут же вскакивал и бежал дальше. Я пребывал в полной уверенности, что за мной во всю прыть спешит погоня, и что мой единственный шанс – это добежать до окраин города и продолжить эстафету через просторы пустынных песков.
Когда дома, в конце концов, стали редеть, моё дыхание вырывалось тяжкими рваными всхрипами, а мои ноги била дрожь. И всё-таки я не давал себе передышки, пока не почуял песок под моими стопами и не увидел над головой далёкие звёзды. Даже тогда я не остановился. Я бежал и бежал, пока темнота не завихрилась вокруг меня, а мои ноги не подкосились.
Когда же я открыл глаза, солнце уже взошло. Погонщик верблюдов, Голук, сидел на корточках рядом со мной.
Когда я стал описывать свои ночные приключения, он воззрился на меня так, как если бы я был трупом, вернувшимся к жизни. Наконец, сделав знак, отгоняющий демонов, он потряс головой.
“Вы сбежали живьём из города семи ветров, эфенди!” – воскликнул он. – “О почтенный, вы один из десяти тысяч.”
Я осмотрелся вокруг. С каждой стороны света, протягиваясь до дальней линии горизонта, не было ничего, кроме ровного моря песчаных дюн.
“Но Голук, я же не мог пробежать так далеко. Ты что, привёз меня сюда на своём верблюде?”
“Я нашёл вас там, где вы сейчас лежите.”
Теперь был мой черёд вылупиться на него.
“Где же тогда этот город, как его бишь, град семи ветров?”
Он неясно махнул в сторону горизонта.
“Там он где-то. Они могут делать его невидимым по желанию. Он был здесь с самого начала времён!”
“И кто такие “они”, Голук?”
Он поглядел на меня, как бы сжалившись над моим невежеством.
“Чародеи, почтенный сэра, кто ж ещё. Они владеют городом семи ветров столько же, сколько дрейфуют пески по пустыне. Иногда его называют городом колдунов.”
“А что это за семь ветров? Мне известны только четыре.”
Голук поднялся на ноги.
“Четыре ветра – земные, и три ветра – адские!”
Он двинулся к своему верблюду и больше не сказал ни слова.
Он довёз меня до ближайшего пограничного поселения и в спешке оставил. Было ясно, что он более не имеет желания путешествовать в моей компании.
Вот и вся история. Седеющий старикан-торговец, которого я позже повстречал на тунисском базаре, поделился со мной, что Град Семи Ветров существует на другом уровне временного континуума. Но никто из местных на самом деле не имел охоты распространяться об этом.
Некоторые из моих друзей заключили, что всё это приключение было форменным кошмаром, вызванным чрезмерным распитием бузы.
Голук, погонщик верблюдов, думает иначе.
Конец
ПРИМЕЧАНИЕ ВИКИПЕДА
Поющие пески с глубокой древности вызывали множество народных суеверий. В дошедших до наших дней легендах пение песков объяснялось деятельностью духов пустыни, фантастических животных, звучанием колоколов погребённых городов, мощными, бушевавшими под землёй реками и многими другими необыкновенными причинами.
Одна из легенд гласит: «В древние времена путешествовал по миру шайтан (то есть чёрт). Подсматривал за людьми, строил козни, успевал везде и не пропускал ничего. Однажды прогневался на него Всевышний и лишил возможности молниеносно передвигаться с одного места в другое. Тогда шайтану пришлось пешком добираться до своего дома — а дом стоял на вершине горы. Долго шайтан шёл по степи, пробирался по извилистым тропам вдоль берегов реки Или, наконец устал и прилёг отдохнуть. Так труден был его путь и так тяжело было бремя свершённых им деяний, что шайтан уснул крепким сном. И спит он до сих пор, обратившись одиноким барханом, и ничто и никто не могут его разбудить — ни палящее солнце, ни дожди, ни грозы, ни ветры. Только иногда одинокий стон вырывается из его груди, когда кто-то пытается потревожить навсегда уснувшего шайтана».
облако тэгов
