"Советская космонавтика в открытке 1950-80-х годов" — М., Музей космонавтики, 2018, 160 с.
"Советская космонавтика в плакате 1950-60-х годов" — М., Музей космонавтики, 2018, 112 с.
Тиражи по 3000 экз, ISBN нет (или где-то хорошо спрятан), в магазинах не замечено, мелькают на Алибе и Авито.
В книжке про открытки три раздела: А) поздравительные открытки 1950-80-х годов, посвященные Новому году, 8 марта, 12 апреля, 1 мая и 25 октября; Б) открытки про освоение космоса и В) открытки с автографами, как правило направленные космонавтами — генеральному конструктору С.П. Королёву.
Первые космические корабли проникали на открытки скромненько:
После запуска человека в космос открытки повеселели, почему-то стало много детей-космонавтов. (Новый год традиционно рисовали как молодого человека, старый год — как пожилого, видимо поэтому на новогодних открытках новый год рисуется в виде радостного довольного малыша).
Обратите внимание, на одной из открыток (третья по часовой стрелке, 1962 год, илл. Н.Лернер) — станция-тороид, срисованная, по видимому, с работ Кольчицкого.
Обложка журнала «Техника — Молодёжи» № 4 за 1950 год:
В 1970-х появляется странный кадавр: скрещивание передовой прогрессивной тематики освоения космоса — с фольклорными мотивами, появляются рисунки выполненные в нарочито фольклорном стиле, в стиле Палеха, космонавтов пересаживают на лошадей.
Тогда же падает завеса секретности, и на открытках начинают изображать космические корабли и автоматические станции, более-менее приближенными к реальным фотографиям ранее засекреченных объектов, а не в виде футуристических пузатых сигарообразных ракет со стабилизаторами.
Таков "Луноход" на открытке 1971 года,
и станция "Луна-16" для забора грунта (экспедиция 1970 года)
Есть и небольшое для меня открытие — набор из 12 картинок "Мурзилка в космосе". Раньше я его не видел.
И образцы открыток с автографами (в книге их значительно больше)
На форуме сайта есть тема «Наборы открыток с фантастическими, космическими сюжетами»
Там описано и сфотографировано около полусотни наборов открыток на фантастическую и космическую тематику.
-==========================-
Следующая книга — о плакатах.
Сначала предисловие от составителей, но из выходных данных неясно кто составитель. Перечислена редколлегия, куратор, директор, дизайнер, корректор.
Книгу открывают подробные плакаты "Советские искусственные спутники Земли" — хорошая прорисовка схем, разрезы ракет, точные рисунки спутников, схемы траекторий орбит. Плакаты выпущены военным издательством министерства обороны в 1958 году, и не похоже что они выполняли агитационную функцию, это скорее учебные диаграммы для специальных учебных заведений, а не пропагандистские афиши, потому что на публичных картинках для массового зрителя корабли по прежнему сигарообразные, со стабилизаторами напоминающими акульи плавники.
Очень нетипичная поза — руки вверх.
Всплеск увлечения походами и туризмом шестидесятых годов нашел отражение в этих двух плакатах 1966 года на космическую тематику.
Слева — антропоморфная станция "Луна-9" с пририсованными руками-ногами, хитрыми прищуренными глазами и ухмыляющимся ртом, и — с рюкзаком за спиной.
Справа — человек в скафандре, опять же — с рюкзаком за спиной.
Для сравнения: макет "Луны 9". Может быть только положение антенн на плакате похожи на первоисточник.
"Луна 9" знаменита тем что является первым аппаратом, совершившим удачную посадку на Луну (9 февраля 1966 года). До неё три аналогичных аппарата разбились об спутник Земли, а восемь были утрачены еще на подлете к Луне.
Корешки
Последняя сторона обложки:
-=====================-
В этой же серии вышла книга "Коллекция почтовых марок Музея космонавтики", но филателия меня почему-то никогда и ничем не привлекала, поэтому ничего про книгу сказать не могу.
(Сейчас выскочила одна позиция на Озоне, у какого-то букиниста, указан липовый ISBN — 9786524789520, который не принадлежит ни одной стране. 978 — это книги, дальше идёт код государства, но 6 не прописан ни одной стране, и 65 — нет, и 652 — тоже не распределен никому, похоже какой-то липовый номер в итоге).
С тех пор, как я примирился с Судьями, и особенно с FYP Z-U, дни танцевали передо мной, исполняли музыку, пролетали, как людские мечты.
Помнится, однажды я чувствовал себя особенно хорошо: все хлопоты отступили, в воздухе висела дымка, мерцание, солнце пробивалось сквозь тощий белый парощит августа и разило пластиковое покрытие двора. Я обдумывал развлечения, Радости — какой летний вид спорта установить в программу моего Ангара, и служивший мне большой мозг попискивал, мерцал и вспыхивал.
Но как знать? — пусть даже восход прекрасен, хлопоты отступили и спят, солнце мерцает, и жестяные птицы копошатся в серебряных ветвях деревьев — как знать? Над миром бродят тучи, по земле идут бури, и есть вечно недовольные, которые ударят молотом даже в лицо всесильного бога, если тот встанет у них на пути.
Он был из таких.
Я знал о приближении большой массы новметалла: мои страж визжал почти без перерыва. Слышались и редкие попискивания — те малые тихие звуки в металлическом гудении угрозы, что указывают на мясные вставки. Я отчасти позавидовал ему, ведь металла в нем было больше, чем у меня; не думаю, чтобы я боялся его, потому что под рукой у меня были все орудия крепости, а по моему сигналу ожил бы еще более убийственный потенциал. Но я оказал ему честь, какая обычно порождается страхом; почести, обычно причитающиеся армиям или новым принципам вторжения со стороны моих врагов, или людям, которых я знал как безумцев. Я поставил его на Проверку, высветил Ближний Вид. И, поступив так, я еще издалека распознал в нем трепет и ужас.
Но от этого не случилось беды — в нем был трепет и ужас, но еще далеко. ДА! Воистину. Голова его скорее походила на головку молотка, чем на человеческую голову, и казалось, что он постукивает, бьет и колотит, медленно приближаясь издалека — большая фигура в солнечных бликах, не спешащая и не медлящая, а просто наступающая равномерным тук-тук-тук. Прямо и постепенно подходил он, вовсе не глядя по сторонам, прямо по пазу. И я уже гадал, идет ли он повидать меня или мы с моим огромным оружейным комплексом просто попались на дороге его тук-тук-тука. Но скоро предстояло узнать — ведь скоро придет время его остановить и либо открыть перед ним ворота, либо не открывать. Он мог оказаться Избранником самого Бога или правой рукой Сатаны, или-или, и нельзя было подпустить его так близко к моей твердыне, не рассудив. Время свернуть в сторону он упустил довольно давно, когда взлетали рыжие сполохи и дождем сыпались предупреждающие листовки. Это было общепонятное Предупреждение о Границе, применяемое в нашей стране крепостей. И если оно когда-либо игнорировалось, так это у меня на глазах, этим молотоголовым. Человеком? Ну, как знать?
Все формальные предупреждения прошли мимо него, словно и не было, и приветствия, если были услышаны, дерзко остались без ответа. Он шел вперед, подступал к воротам, и я допустил его к ним, после того как хорошенько рассмотрел Ближний Вид, а проверка на вооруженность и загрязненность дружно показали, что он чист. Но и перед закрытыми воротами он не остановился: все так же переступал ногами и тук-тук-тукал головой. БЕЗУМЕЦ! Ну, так мне кажется.
Я чуть приоткрыл ворота, поставив сигнал «ОТКРЫТЬ» на «ЗАДЕРЖКУ», и он вышел на пустой плац. Когда он приблизился ко мне, наполовину выдвинувшемуся из стальной наблюдательной будки, одну ногу из осторожности оставив в дверях, он как будто ощутил мое присутствие и на несколько градусов развернул голову от прямой линии, которую, как видно, предпочитал.
— Владелец? — голос гудел и скрежетал; он продолжал движение.
— Да. И — Стой!
Удивительно: он остановился, намертво прекратил свое клюющее движение и развернулся лицом ко мне.
— Просто прохожу насквозь. Я не врежу, где прохожу. Я уважаю чужое право на жизнь. Но обычно не уклоняюсь. Моя цель? Если она у меня есть… ну, очень трудно назвать.
— Я хозяин Крепости 10. — сказал я. — Крепости с наилучшим счетом войн во всей большой стране. Ты прошел мимо вспышек и падающих листовок по моему согласию; ты протуктукал за ворота по моему выбору; ты миновал Обозначенную Границу невзорванным по моей щедрости. Надеюсь, это понятно…
— Если я нашел Бога, мой путь окончен! — Он потянулся к жестяному поясу, низко сидевшему на его твердой талии, и неуловимым для меня движением в его руках оказались огромные черные молоты. Я почти ощутил, как они крошат металл, мясные вставки и кость моего лица. Затем он странно засмеялся — надтреснутым неправдоподобным звуком, едва ли выражавшим веселье, и возвратил молоты за жестяной пояс, на котором они повисли, как два черных вопросительных знака. Я невольно подумал: «Я почти отказался от поисков Бога». Тут он снова рассмеялся.
— Но шутки в сторону, и сатиру тоже — не будем говорить о Боге. Вот почему я прохожу сквозь металл для продолжения Долгого пути.
— Ты — железный священник? — спросил я. — Ты иногда отстаиваешь старую веру? Ты призываешь мир к искуплению?
Я встречал таких в пазах Большого Пути, протянувшегося мимо моих укреплений, и готов был им многое спустить. Но с ним я зашел слишком далеко, подумалось мне при виде длинных стальных рук, охотящимися птицами взмывших к небу и упавших затем змеиными головами. Он легко опустил их на висящие молоты.
— Сударь, — сказал он, — я в твоей крепости не намеренно и наверняка не как гость. Хотя оба случая не повод для насмешки. Ты открыл ворота. Я о том не просил. Оставь ты их закрытыми, я бы и теперь еще туктукал в них, переступая ногами. Спустя какое-то время я бы применил молоты. Однажды я провел год у небольшой скалы — целый год туктуканья. Не скоро та скала стала крошиться, и я прошел сквозь нее. Мне абсолютно все равно, туктукать эту крепость, биться в скалу или шагать по вольному простору под открытым парощитом. Я провожу время, пока время мне не надоест, а тогда я просто отключусь. У меня нет никакой веры, я не знаю смысла жизни, а если я увижу лицо бога или какую-либо часть его лица, я запрограммирован бить по нему молотами со всей быстротой и силой. Тому есть причины, которые я подробно излагаю примерно раз в двадцать пять лет.
Он взглянул на хитроумное устройство измерения времени, висевшее на его новметаллической шее, и я понял, что годы, месяцы, недели, дни, часы — до последней тикающей секунды были впутаны в сложный механизм календарей и красных вращающихся лезвий. Если металл способен ухмыляться — что ж, он ухмыльнулся и вроде как подмигнул.
— Ты опоздал к последней декламации на год, шесть недель, пять дней и несколько тикающих секунд, округленных минут и тягучих часов, — сказал он.
— А не мог бы ты устроить здесь привал до времени, когда тебе пора будет говорить, чтобы я мог услышать твою историю? — спросил я, потому что был добродушен, стоя одной ногой в безопасности за дверью стальной наблюдательной будки.
— Скажем просто, что я нашел Ответы, — сказал он. — Скажем просто, что перед тобой ходяче-говорящий «все равно», вырвавшийся однажды из Хватки. Это было не просто, это потребовало времени и планирования, но думаю, я наконец добился, окончательно разрешил эту встроенную агонию жизнесмертного человеческого жребия.
Такова была серьезная заявка, изложенная в его последних словах.
— ДА! Ходяче-говорящий «все равно» отдыхает ночами. Он прислоняется где-нибудь — к столбу, к обрыву над ручьем, к дереву, к старой пусковой установке, к чему попало, отключает все рубильники и программирует себя на включение в подходящий утренний час. И он всегда помнит о великолепной возможности: в любое время, как ходяче-говорящему «все равно» вздумается, он может, отключившись на ночь, пренебречь программой пробуждения, и тогда все кончено — ВСЕ!
— Но ведь, — не удержавшись, возразил я, — разве не у каждого в любой исторический момент, в сущности, в любое время есть такая возможность — не проснуться утром? Самосмерть лишь немногим моложе самой жизни. Или я что-то упустил?
— Да, — озлобленно провыл он, — ты почти все упустил. Ходяче-говорящий «все равно» отличается тем, что ему Безразлично. Я перехитрил бога долгим медленным маневром. Я ложился на десятки сотен операционных столов, день за днем, по очереди. Плоть, которой я был, и душа, которая во мне предполагалась, остались в десятках сотен мусорных куч при больницах, вылились во множество больших рек и сгорели во множестве костров для уничтожения отходов. Я теперь весь замещен — сердце, мозг, кровь, нервы — все металлическое, все автоматическое, все запрограммировано — чудо! И знаешь что? Я никогда ночью не вижу снов. Как я могу ночью видеть сны? Ночью я весь выключен. ХА!
В его словах был смысл. Я начал понимать его замысел. Мы, прочий новметаллический народ с нашими сведенными к минимуму мясными вставками, думали преодолеть Жребий Человека, муку перехода и страх медленно умирающей жизни, просто живя вечно. Мы задумали победить великую загадку, попросту отказавшись от встречи с ней. ДА! Но, право, я теперь начал понимать, какой скукой это может обернуться. И теперь этот, объявивший себя Безразличным, представил новый блестящий план, запросто побивавший наши планы. Человек понемногу превращается в металл, его мысли, действия, нужды программируются. Да, это определенно решало Великую Загадку и логично, научно приканчивало Великий Страх. Плотское тело и душа уходили по кусочкам и вот их вовсе нигде не существует. Некого винить и не с кого требовать искупления. И кто мог бы назвать его преступником? Разве он убил себя? Хо! Он попросту преобразил себя. И когда он в последний раз отключится, устав от всего этого, и не запрограммирует пробуждение, можно ли будет назвать его самоубийцей? Думаю, разумный человек не обвинит металл в самоубийстве — это не логично. И тут меня одолел вопрос к нему, стоящему передо мной так смело и самоуверенно, со змеиными головами ладоней на висящих молотах.
— Почему же, если Он позволил тебе разгадать Загадку, ты хочешь ударить Ему в лицо двумя молотами, если увидишь лицо Его полностью или частично?
Он смотрел на меня долго и, если металл способен ненавидеть, я бы сказал — с ненавистью. Он выхватил два своих черных молота и встал, угрожающе занеся их. И при всей его стальной браваде и всепрезирающем взгляде голос его, когда он заговорил, показался мне старческим.
— Они, заново собирая мою голову, не забыли вложить в нее разум. Мысли мои теперь из металла, но они действуют. Разве я не знаю, кто изначально поставил меня в безвыходное положение? Разве я не знаю? И тот факт, что он позволил мне измениться, предупреждает, что Он может изменить меня и обратно. И Богом клянусь, я выйду на бой, буду бить, пока не сносятся эти молоты и руки мои не разлетятся металлическими брызгами, чем позволю Ему снова превратить меня в человека!
И он покинул меня, протуктукав по пешеходной части крепостного плаца. Когда он достиг дальнего края, я нажал кнопку, открыв ему выход. Он все туктукал, уходя — к своему концу. Куда? — как знать!
Многие фантастические произведения в позднее советское время (1950-80-е годы) приходили к читателям дважды — первый раз в виде газетной или журнальной публикации, и второй раз — через год-другой, в книжном издании. Бывало что и параллельно выходил роман в книге и журнале, например "Неукротимая планета" Гарри Гаррисона в переводе Льва Жданова начали печатать в 1972 году с майского номера "Вокруг света", и тем же годом датируется книжное издание (подписано в печать в августе 1972).
Однако в журнале были иллюстрации Г.Филипповского — в книге иллюстраций не предусматривалось. (вся 25 томная коленкоровая БСФ была без картинок, даже без картинок на обложках, лишь фотографии писателей были конце томов).
Были варианты когда роман выходил в журнале в одном переводе — а в книге печатали совсем иной.
Так произошло с "Заповедником гоблинов" Саймака, с "Фонтанами Рая" Кларка.
И, впервые прочитав произведение в журнале, перечитываешь его в книге — и чуешь что что-то стало не так. Оказывается не просто сокращенные или полные версии, но вообще — разные переводчики.
Если дело касалось автора отечественного, то разночтения между журнальным и книжным вариантом касались как правило объема произведения — в периодической печати повести и романы резались и сокращались, чтобы утрамбовать повесть в три-четыре выпуска журнала, по 15-20 страниц в каждом. Иногда между журнальной и книжной публикацией происходили более серьёзные метаморфозы — редактор требовал переписать финал, переправить эпизоды, изменить имена персонажей (наиболее известная история — переработка "Обитаемого острова" Стругацких). Иногда наоборот, изменения вносились в журнальную версию, а книжная использовала исходную авторскую рукопись.
Несколько лет назад фанаты стали выпускать серию "Журнальный вариант" — именно первые публикации рассказов и повестей, по журнальным публикациям, с журнальными же иллюстрациями. Пусть половина произведений и идёт в сокращении, но зато читатель получает рассказы именно в том самом первозданном облике, как они пришли к читателю на русском языке 50-60 лет назад, с теми же самыми журнальными иллюстрациями.
Лакированные супера, ляссе, запечатанные форзацы — всё для услады библиофила. Общий дизайн обложки наследует первому серийному оформлению мировской "Зарубежной фантастики", книги 1965-66 гг.
Книжка Кларка "Солнечный ветер"
Содержание:
Зеленая загадка
Утечка информации
Лето на Икаре
Кто там?
Лунная пыль
Солнечный ветер
Остров дельфинов
На хвосте у кометы
Техническая ошибка
Пятый Юпитера
Кассета бессмертия
Встреча с медузой
Сверкающие
Наследство
Двое в космосе
Публикации из журналов "Смена", "Искатель", "Вокруг света", "Костёр", "Пионер", "Химия и жизнь", "Техника — молодежи", "Земля и вселенная".
Иллюстрации Новожилова, Немухина, Гусева, Гришина, Сколозубова, Медведева, Алимова, Макарова и др.
=-=-=-=-
Еще одна примечательная книжка — "Соларис" Станислава Лема. В сборнике есть несколько особых редкостей
СОДЕРЖАНИЕ
Путешествие двадцать второе
Эсид — машина по проверке лояльности • после 1961 года рассказ не издается ни в каких собраниях http://www.fantlab.ru/work3090
Соларис • перевод 1962 года М.Афремовича из рижского журнала "Наука и техника" никогда не переиздавали
Бессмертная душа
Терминус
Из воспоминаний Ийона Тихого
147 вихрей
Три электрыцаря
Верный робот
Сокровища короля Бискалара
Гость из бездны
Ловушка Гарганциана
О том, как Трурля собственное совершенство привело к беде
Одиннадцатое путешествие Ийона Тихого
Доктор Диагор
О книге Бенедикта Коуски «Предисловие к автобиографии»
«Перикалипсис» Иоахима Ферзенгельда
Гигамеш Патрика Хэннэхэна
Слоёный пирог
Из журналов Смена, Юность, Техника-Молодежи, Крокодил, Юный техник, Знание-Сила, Наука и Техника, Химия и Жизнь, Пионер, Огонёк, Искатель, Молодая гвардия. С иллюстрациями Кольчицкого, Лурье, Авотина, Брусиловского, Чижикова и др.
Ни одна раса еще не готовилась к вымиранию так тщательно. Они взошли в ту весну по всему миру, прорвались сквозь наши пластмассовые поля, сея смятение вокруг наших Великих Стен, прорываясь даже в наши твердыни, если волей случая оказались посеяны там.
Наши системы Раннего Предупреждения оказались бессильны. Они явились из-под земли! Нам приходилось полагаться на «уши» наших крепостей, а значит, первая тревога раздавалась, когда ящикоголовые были в считанных ярдах от нас. «Ушами» моей крепости были большие бархатные аэростаты с миллионами крошечных реакторов в оболочке. Они висели на орбите — около дюжины штук — над моей крепостью, и они день и ночь выслушивали мельчайшие изменения в нормальном уровне гула. В обычном режиме плавно работающие механизмы автоматического обслуживания издавали тихое гудение, и аэростаты величественно вращались, подобно большим серебристым глазным яблокам, неизменно хранящим мою безопасность. Тревожная комната тихо спала, большие экраны были пусты, и глотки мегафонов зияли беззвучно. Тогда все было хорошо.
Но когда снизу раздался хруст и скрежет! Один аэростат замер на орбите и завис, посылая ужасный сигнал вторжения в громкоговорители Тревожной комнаты. Я сразу бросил всех находящихся в моем распоряжении оружейников в указанное место, и вывел массу самоходных орудий. Я развернул и перенацелил ракеты Белой Ведьмы и бросился к дверям, за которыми хранились ручные гранаты, как много раз репетировал на учениях. В довершение всего этого я открыл звукопровод к установке самоликвидации под Горой Последней Надежды. Иным словами, в последней крайности, когда все еще выглядит иначе, а на деле уже пропало, я готов был шепнуть в речепровод пароль, активировавший систему самоликвидации под Горой Последней Надежды. И тогда моя крепость взлетела бы на воздух — вместе со мной, врагом и всем прочим. Я, видите ли, не собирался проигрывать в одиночку.
Прорыв начался, пока мы вели наблюдение за участком под сторожевым аэростатом между Десятой и Одиннадцатой стеной. С грохотом, словно рушились стены дома, пол моей крепости между двумя стенами вспучился, провалился, и в дыру проснулась квадратная металлическая голова, а за ней массивные плечи и руки – с виду из стальных труб. Существо не выглядело воинственным, но откуда мне было знать, какие уловки, какие ужасные хитрости и кошмарные намерения таятся в ящике этой головы? Оно присело над дырой и запустило в нее руки. Руки из больших суставчатых стержней что-то ухватили, и трубчатые плечи напряглись, вытягивая наружу капсулу.
Капсула была величиной в одноместную космическую шлюпку, и формой не слишком отличалась — такой же цилиндр с прекрасными обводами солнечной ракеты.
Мои оружейники занервничали. Все мои металлические части лязгали и звякали, а связывающие меня воедино мясные вставки обливались холодным потом. Правда, вся моя Крепость поднялась по тревоге, и я чувствовал, что стоит мне кивнуть, этот гость со своей капсулой разлетятся вдребезги, и все же мне было страшно. Мне хотелось теперь же отдать приказ подорвать его на месте, но что-то меня остановило. Может быть, то, как он действовал, это ящикоголовый — так уверено, так обдуманно, так неуклонно. Есть некая знобкая увлекательность в действиях без колебаний, в полном забвении окружающего мира, словно работает рука судьбы. Он полностью извлек капсулу из дыры и бережно разложил во всю длину на ровном участке пластика. Затем он вернулся к дыре, заглянул вниз и, кажется, дал знак. Тогда наружу выбрался второй — копия первого ящикоголового, как под копирку. Я заметил, как они обменялись приветствиями, после чего повернулись к капсуле. Нащупав центр, они разошлись к ее концам и, вращая в разные стороны, осторожно разделили ее на две части. Затем из передней половины они вытянули цилиндр прозрачного воскового вещества, содержащего что-то вроде помятого свежевыкрашенного шара со сморщенными придатками телесного цвета. Не прерывая странных дергающихся движений, двое ящикоголовых отыскали в нижней половине капсулы инструменты для скалывания воска и высвободили помятый шар из воскового ложа. Когда шар с придатками на манер маленького жуткого пугала Стардней распростерся на пластике, они вернулись к нижней половине капсулы и непрекращающимися рывками извлекли множество предметов поменьше. Тем, что было в этих маленьких предметах — жидкостью, насосами, газами — они принялись надувать пугало.
Я терпеливо наблюдал за ними. Я им не мешал. Я больше не испытывал страха. Некая старая часть моего мозга припомнила тот давний год, когда человек смирился со сроком Судного Часа. Я был еще юн, совсем ребенок, еще не приспособленный к взрывам, когда были посажены «они». Но я вспомнил, ДА! Когда ящикоголовые закончили, я дал им знак закопать капсулу, зачинить, как сумеют, пластмассовый пол и идти восвояси. Я выпустил их через Одиннадцатые ворота на простор нашего застеленного пластиком мира, и в глубине своих мясных вставок ощутил подступающие слезы, глядя, как бредут прочь эти трое: два ящикоголовых и между ними странное надутое пугало, очумелое, моргающее и, подозреваю, до смерти напуганное.
И такое происходило в ту весну по всему пластмассовому шару. Ящикоголовые всходили как цветы, можно сказать, как весенние цветы, привычные пробивать вульгарную почву. Теперь, конечно, благодаря луковичникам, наши цветы всходят из-под крышек особых лунок по кивку Центрального Комитета Красоты, по своевременному нажатию кнопки, и кивают со своих пружинно-металлических стебельков все лето до осени.
Но эти — о, сколь мрачнее цветов — были надеждой человечества в Судный Час, зарытые во капсулах времени вместе с парой мощных роботов, погруженные глубоко в землю с приказом на таймерах роболент — спать сто лет. Так делалось во всех краях Земли, то есть, во всех странах, продвинувшихся в науке до роботов, таймеров и капсул времени. Не столь умудренные лежали на солнышке на своих островках или, может, увязали в снегах на своем дальнем севере, или спали под кронами джунглей, не зная и знать не желая, какие они отсталые, как выпали из рядов человечества, какие они полные нули в великих достижениях человека. Между тем продвинутые, умудренные, посадив в землю свои капсулы, проводили последнюю проверку своих бластеров, откидывали колпаки шахт, публиковали ультиматумы и запускали птиц войны, что кричали, КРИЧАЛИ! О Великой, пятиминутной войне.
Но где-то и много где вышла оплошка. Ракеты отклонились от цели и не попали в свои селения. В критические секунды пред пуском дрогнули души. Капитаны в своих ракетных подлодках скрывались на дне морей, колеблясь перед великим решением, а иные отлынивали. Пилотируемые птицы войны опаздывали к точке сброса и раньше времени прибывали куда не следовало. А ключевые персоны на командных постах по всему миру малость треснули под страшным грузом. Короче, прекрасный точный план пятиминутного уничтожения мира, размноженный во множестве экземпляров, дал сбой.
Человек, неизменно колеблющийся, неаккуратный и ненадежный, опоздал на собственные похороны. Великая Пятиминутка дала сбой, растянулась на Пять Ужасных Лет. Пять лет сотрясался сносимый с лица земли мир. И за эти пять лет человек переменился. Переменился весь мир. Вы даже могли бы назвать это прогрессом. Только… что ж?.. Скажем проще, жизнь ушла… дальше.
Плоть и кровь стали приметами почти невероятного прошлого, вместе с загрязнением воздуха, морей и почвы. Мы за Пять Ужасных Лет «заместили» человеческое тело, открыв материал, вполне приспособленный к взрывам. Мы узнали, что заместить можно даже жизненно важные органы, сведя мясные вставки к минимуму, вставляя на их место долговечный новметалл. Мы перешли на внутривенное питание, и у нас получилось! Наши маленькие твердые сердца стали моторами, гоняющими жидкую зеленую кровь сквозь трубчатые мили тонких мясных вставок. Вскоре мы избавились от сантиментов и, конечно, от душ, если они у нас когда и были. Но страхи остались с нами — большие, и малые, и БОЛЬШИЕ. ДА! Мы сохранили естественные страхи и противоестественные страхи, естественные желания и противоестественные желания. Мы желали жить, мы боялись смерти. Мы желали убивать, мы боялись умирать. Мы защищали себя. И мы выжили!
Пережить Великую Пятилетку смогли лишь те, кто пересмотрел образ жизни. И с большей частью нашей планеты мы теперь могли распрощаться. Став почти бесплотными и бескровными, мы не видели особого проку в морях, и еще меньше — в воздухе. Мы прокосмосигналили марсианам, что готовы добровольно расстаться с большей частью своей атмосферы, как только они найдут способ поднять ее к себе космическим лифтом. И что они могут забирать большую часть океанов, разве что они нам понадобятся ради некоторых минералов и поддержания равновесия системы. Загрязненную почву мы, конечно, прикрыли — холмы, ущелья и равнины — прохладным белым пластиком. Да! Наш дом теперь стал чист, не считая отравленного лиловатого воздуха и ядовитых исчерна-зеленых морей, которые мы заморозили.
Надутые пугала между парами роботов по всему миру? Дети! Неприкосновенный Запас ДЕТЕЙ. Всем нам запомнилось, как их накапливали в ту весну; мы помним, как, избранным из нескольких миллионов, им откачивали кровь, вводили в спячку и окутывали воском, подобно удивительным семенам в то давнее время, когда человек смирился со сроком Судного Часа. Но мы забыли их за годы страхов и неизменного бдения. То были дети — странные дети иного века. Мы пытались, но не смогли им помочь. Их плоть не выдерживала взрывов. Они не вписались в Программу. Они со своими роботами скитались по нашей белой земле — странные дети, дважды рожденные в ужасном месте, в смятении, за столетие от своего времени — пока смерть не настигла их. А теперь скитаются только роботы, странные пары там и сям, и порой, верные чему-то, давным-давно вбитому им в мозги, роботы-двойники несут между собой полный набор детских костей, бродя туда-сюда, во все стороны. И не знают, куда податься. Это пройдет. Вбитый им в мозги металл рано или поздно откажет. Это ведь металл вековой давности. Тогда не будет даже роботов. И мы останемся лишь с собственными страхами и лишь со своими глубокими размышлениями в собственных крепостных стенах, следя друг за другом, готовясь к коварному удару исподтишка от соседа в любое время, зато в «сознании», что мощный сокрушительный космоудар из какой-нибудь далекой галактики в конце концов станет нам окончательной погибелью. Но мы живем. ЖИВЕМ! И намерены выжить любой ценой.
Всю зиму они трудились в тех всепроникающих, забитых механизмами подземных тоннелях — четыре луковичника, ремонтирующих районную весну. Ворочаясь в тесном пространстве, в темноте и холоде, они чинили поломанные листья, добавляли новые отростки к корешкам и перепаивали древесные побеги, чтобы все в их секторе было идеально готово к автоматической смене времен года, когда по кивку Центрального Комитета Красоты весна прорвется из прорезанных в земле лунок. Они ненавидели эту немужественную работу и не любили друг друга. Но они не терпели друг друга со сдержанностью разделяющих общую боль. Все они четверо пали, а этот пал ниже других.
Сегодня, может быть, в двадцатый раз за эту зиму, он почувствовал, что должен выложить свою историю, потому что жить после падения молча бывает иногда невыносимо. Они задержались у неисправного листика, и остальные простерли свою сдержанность, потому что здесь с ними еще оставалась память о том, чем он был некогда над землей, и тот факт, что здесь он был Капитаном.
— Пасть до листоналадчика, — заговорил он. — Рухнуть до проверки луковиц и ремонта стебельков. О, МАШ, МАШ! — с мукой вскричал он, а МАШ был трехбуквенным божеством, происхождение которого окутано тайной, древностью и тысячью противоречивых легенд и, возможно, просто сокращение от «машины».
— Вам известно, что я был когда-то гордым наладчиком населения, — похвастался он, отчасти овладев собой. Блестящие пуговицы на его космической куртке натянулись на раздувшейся груди, и он принял особую вольную позу космостражника в блистающих лаково-космических сапогах. — Моя служба называлась контролем дробильного станка, или, чаще, просто «дробилкой», и была, без сомнений, самой гламурной. Нет, давайте задержимся у этого неисправного листика и припомним мое падение. — Им оставалось только повиноваться, потому что он был Капитан весенней наладки, или, другими словами, соломенный босс их низменной службы. Остальные трое, в не столь ладно скроенных космических куртках и не столь высоких сапогах пали с меньшей высоты и застыли понурыми собаками. Неужто он собрался плакаться им в жилетки? О, да!
— Тогда была осень, — начал он. — Время падения? ДА! Я продвигался по службе, пока не стал начальником над большой Дробилкой-5, самым большим и тонким механизмом контроля населения, как вам известно. Я усердно трудился, я, казалось бы, службой доказал свою «стойкость» к искушениям. Но, может быть, командный пост оставлял мне слишком много досуга. — Он опустил взгляд на ряд листьев, он осмотрел металлические цветоложа. Он вернулся к молчаливой тройке, все так же стоявшей понурыми собаками, хотя он знал, что они рады прервать работу. — Где-то я дал слабину! — с подлинной мукой воскликнул он.
Была осень, как я уже говорил, но день светлый. То был один из прекрасных автоосенних дней, какие выдаются в этой стране благодаря строгому управлению Центра Сезонного Контроля. Металлические гуси тянулись к югу, точно как надо, гонкая особыми лентами звукозаписи; все листья были раскрашены. В воздухе стоял привкус мороза, и однажды из давних воспоминаний мне почудился запах подмерзшего на ветке яблока. И, уверен, если органы чувств меня не обманули, мы проезжали между полями металлических тыкв. Если мне все это не приснилось, Комиссия Осени действительно выдала все возможное. Так или иначе, мои органы чувств принимали ложные стимулы, и я дал слабину.
Трое застыли в молчании, лицами к неисправному листу, и на миг он даже заподозрил, что они задремали. Ему захотелось кинуться на них и хлестать по щекам до крови. Ему хотелось на лишний дюйм выдвинуть им глаза, навострить им уши микрофонами и задать всем троим работу на металлических цветах, чтобы они слушали его. Ему хотелось плакать.
— Узрите! вы — глаза, и уши, и дубовые мозги павших невесть откуда, узрите и воздайте должное гиганту, павшему «умирать» рядом с вами!
Но они только покивали чуть заметно, все трое, показывая, что слышат, и он оставил их в покое.
— Мы отставали от плана. Они так быстро размножались. Может быть, я перетрудился.
И он вспомнил тот черный светлый день.
— Нас вызвали «налаживать» район, пришедший в упадок на юго-западе — район, до того перенаселенный, что избыток людей начал препятствовать работе машин. Мою бригаду выбрали потому, что наша отчетность была лучшей по единственно возможной мерке — по фунтам, сданным в Мясной Центр. Наша Дробилка-5 в тот день катилась на больших надувных колесах — беззвучно, как резиновый кот ступает по резиновым листьям. Мы прибыли в тот упадочный район — бригада из шести человек и я, Капитан. Решение было за мной! — Его плоский живот космостражника стянулся от боли и воспрянувших сожалений об упущенных возможностях, о погибшей репутации, унесенной всем тем, что выражали эти четыре слова: «Решение было за мной».
Он поведал, что в упадочном районе уже была проделана предварительная работа, местная администрация любезно произвела предварительный отбор кандидатов в дробилку. Жертв содержали в сером здании с голыми пластиковыми стенами, укрепленными зловеще шипастыми стальными стержнями, а мерцание внутри камер отгоняло заключенных от стен, указывая, где лопастями вентиляторов вращались лезвия мясорубки. Не самое вдохновляющее место для попавших под обвинения! НЕТ! Предполагалось, что отбирают тех, кто вносит наименьший вклад в жизнь перенаселенной страны. Это были подонки, по мнению местных властей не окупающие своего жизненного пространства изобретением сберегающих время устройств. Ясно без слов, что сберегающие время устройства были основной манией людей, щеголявших в космическом снаряжении с космическими нашивками и мечтавших о Завоевании. Они, ошеломленные и запертые, все еще жаждали большой Победы в Космосе и продолжали заполнять тесную планету мелкими развлекаловками.
— А мои действия в тот день в том юго-западном районе были очевидны: рутинные обязанности Капитана. От меня требовалось всего лишь влететь туда в черных стражнических сапогах, в космической куртке цвета ночи со всеми звездоблещущими орденами и наградами, и приветствовать местное начальство с подобающей четкостью. Далее мои люди знали, что делать; отправить на колбасу обвиняемых в неизобретении новых гаджетов. Мне даже подсказывать им приказы не пришлось бы.
Он ждал от тех тугоухих собак сочувствия, и не дождался. Но ему уже было все равно.
— Остальное – уже история. Всем известно, все читали, как Дробилка-5 Блонка целых три дня простояла без дела в упадочном юго-западном районе. Между тем лучшие палачи всех времен — мои люди — как женщины перебирали бумаги и отчеты. Не раздробив ни единого человека! И как из-за того снизились нормы сдачи, и пришлось пересматривать квоту для всех остальных районов, и в Дробилку пришлось отправиться кое-кому, кого не было в списке НА МЕСТАХ. И конечно, вы знаете, читали, слышали, как я был смещен — я, Блонк, один из самых прославленных капитанов с иконостасом отличий за перевыполнение нормы на груди, получил коленом под зад! За то, что они сочли «неподобающим колебанием и нерешительностью»! О, раз дрогнув душой, лишиться всего! Как это случилось? МАШ, МАШ, как это случилось?
Он ринулся на задремавших плутов, павших с меньшей высоты, и встряхнув, разбудил их. Моргая и зевая в темноте там, среди запасных корней, металлических листьев и почек сезона, который им предстояло налаживать, один из них сказал главное слово, задал вопрос, и он огромным усилием воли удержался от того, чтобы исколотить их своей свинцовой тростью в красно-зеленую полоску.
— Что ты сделал?
И он снова пережил тот миг в тот ярко-черный день осени и ту осень — нет, зиму! — что представлялась зимой его славы.
— Большая Дробилка-5 придвинулась к воротам заведения — отполированная до блеска, как подобает машине аса-дробильщика, штурмующего самые ворота славы в блеске своих наград. На моих людях были особые синие мундиры экспертов-дробильщиков с эмблемой службы — самоцветной сверкающей каплей крови на груди. И я был в высоких сапогах и черной как ночь капитанской форме с выложенными золотом знаками отличия. Что я сделал!?
Я в тот день медленно спустился с капитанской башни, постоял немного у дверей, любуясь осенней погодой, подтянулся, выпрямился в полный рост, расправив плечи во всю ширь, как в дни славы моего мундира, выпятив грудь и напружинив ребра почти до невозможности. Я смотрел на местное начальство и понимал, что они видят перед собой бога. Затем… — его ум явно помутился и едва не затмился воспоминанием о том деянии, Хотя и записано, что каждый Капитан наделен правом вносить предложения, есть вещи, которых делать нельзя. — Постояв перед ними на манер бога. любуясь осенним металлом, я хлопнул черными как ночь перчатками, в неподобающем промедлении неторопливо сошел по эстакаде, отдал честь с расчетливым цинизмом и затем… затем я отдал тот дико ужасный приказ!
Он смотрел на них и видел, что сна у них ни в одном круглом от страха глазу, поскольку, слушая эту повесть в двадцатый раз, они знали, чем кончится. Он кинулся на них и принялся избивать своей красно-зеленой, залитой свинцом тростью, как они и ожидали, как он всегда поступал в гневе на окончание этой истории. И под ударами они прилежно спрашивали, надеясь облегчить побои: «Что вы сделали — что за дико ужасный приказ?» Но он не дал ответа сразу, он слишком наслаждался яростными ударами, которые обрушивал на этих съежившихся, дрожащих людей. Вскоре все они лежали в лужах крови, жалкие и задыхающиеся у корней какого-то металлического растения. И пузырящаяся на дрожащих губах пена свидетельствовала, что они и теперь выдыхают подобающий положенный вопрос, как им и следовало, как он от них и требовал: «Что вы сделали?… что за дико ужасный приказ?»
Тогда, в ледяном спокойствии, всегда следовавшем за такими страшными вспышками ярости, он отдал холодный как сталь приказ каждому из распростертых окровавленных людей: подняться на ноги и вернуться к стблелуковичным обязанностям. И он прошел к столу, чтобы заполнить на каждого предписанные и положенные распоряжения после окончания смены явиться в Порочный Центр для должного наказания («За кровяные пятна на мундире»), и ответил на их вопрос, отчеканив в словах всю огромность и глубину своего падения.
— Я раз в жизни усомнился в справедливости МЕСТНЫХ ВЛАСТЕЙ; я раз в жизни потребовал ПРАВОСУДИЯ; Я раз в жизни позволил себе отлынивать от дробления людей!
И, неторопливо, вдумчиво записав и подчеркнув — двумя жирными чертами — на приказе для каждого, причину наказания в Порочном Центре: «Халатное и недопустимое залитие мундира кровью без уважительной причины», Бонк вдруг понял, что исцелен. Он снова ловит от этого кайф! О великий бог МАШ, если бы только там, наверху, ему поверили! Он был готов снова взойти в мир МУЖЧИН!