День настоявшейся осени, гоняющий ветер по верхушкам деревьев. Переклики последних — разбуженных, голосящих, что скоро придёт зима и оберет их до нитки.

На улицах почти никого. Я спешу. Выходной опять подавила работа, и хочется поскорее в тепло. В Дом. Хочется в книгу, оставленную на хорошем месте. Но ещё дела. Пережевывая их, спотыкаюсь взглядом об одиночество.

Вы на минуту представьте...нищее небо. Будто кто-то на нем пытался нарисовать птиц, солнце и облака, но каждый раз ошибался и стиральной резинкой превращал листок в серый. Постарайтесь увидеть дорогу — непременно грязную с катящимися по ней, словно игрушечными машинами, и смотрящую на всё это старую женщину, сидящую неподвижно за клеткой-забором.

Листья желтые, как фонарики, опускаются наземь. Некоторые, сомневаясь, замирают, и кажется, ещё чуть-чуть и они взлетят вверх, но, увы, считанные секунды борьбы и их уже несёт по земле.

Бабушка разрешит мне присесть рядом с ней. Подниму глаза на шум поредевших верхушек деревьев. Поспрашиваю о жизни. Узнаю, что Александре Федоровне без малого девяносто лет. Что она в свои годы посадила настоящий сад. Совершенно одна. Прямо здесь. Пять шагов от ограды, совсем близко от тротуара.

Посмотрю на маленькие кусты вишен.

— Они цвели уже... Вы приходите в мае сюда, — скажет она. На прощанье помашет рукой.

Я уйду. И останется позади двор. Она. Её Осень. Её ожидание мая, когда занесет всё белым цветом — предвестником красных ягод.

2014

Та встреча была особенной. Последние дни апреля. Солнце такое шкодливое, девчачье — оно будто смеялось, напрыгивая на тебя из-за угла, и тут же обнимало.

Я плохо помню детали, а вот ощущение от встречи очень ясное. Сейчас эта статья кажется мне невыносимо "не той". За многое стыдно и неловко. Лучше надо было. Не так. Как? Не знаю. Такой Герой меня встретил. Так говорил...и нескольких часов не хватило, конечно. Пришлось бежать на дурацкое мероприятие. А надо было слушать и слушать. Герой ушёл, уже не повторить разговора. Ничего не исправить. Добрая память Марату Семеновичу Гольцеву.

КОМУ СКАЗАТЬ СПАСИБО, ЧТО ЖИВОЙ?

За окном по-весеннему поют птицы. Сидим на кухне.

— А ещё что? – время от времени, будто себя самого спрашивает Марат Семенович Гольцев. После чего рассказывает такое, чему не хочется верить. Знаешь, что было, а допускать, что так люди страдали, сил не находишь.

Наш герой прошёл всю войну. Пробивал "Дорогу жизни" в блокадный Ленинград, форсировал Днепр, участвовал в боях под Курской дугой. Оборонял Сталинград. Освобождал Украину, Румынию, Венгрию, Австрию.

Мимо смерти, ради жизни

— О чём говорить будем? – спросил Марат Семенович чуть ли не на пороге.

— Про войну? Что про неё скажешь? Ну, страшно там. А ещё что?

И вот откуда-то издалека приходят слова. Они уносят это счастливое и мирное утро. Туда, где холодно и безнадежно. Там по занесенному снегом полю движется человек. Еле переставляя ноги, шатаясь в разные стороны. Куда он идет под обстрелом немецких минометчиков?..

— Это было зимой 1942-го. Нас перебрасывали с Северо-западного на Волховский фронт. Прямой дорогой нельзя идти было, и мы окружными путями, по глухим местам, где и люди не живут, шли к цели. Снег тогда, не прерываясь, сыпал с неба: сухой, колючий.

Кухню нашу разбомбило. Питались сухарями. По паре в день. Так идешь через силу, где настигает тебя команда: "5 минут покурить", там и падаешь сразу. И на это время тебя просто нет. На Земле этой нет.

В таком состоянии дошли до какого-то села и почти сразу ввязались в бой. Немцы буквально расстреливали нас. Смотрю, слева от меня пулемет замолчал – солдату, который был за ним, прямо в спину мина попала. И практически тут же у пулеметчика, в чьем расчете я числился, заклинило затвор. Тот снял перчатки, чтобы наладить его — а мороз такой, что пальцы к железу прилипают – ничего не получилось. Тогда взводный и говорит мне:

— Сбегай к тому пулемету. Если исправен у него затвор, то тащи его сюда.

Какой там "сбегай". Я уже и ходить-то не мог от усталости. Да ещё и снега по пояс. Молча встал в полный рост и побрёл. Кругом белым-бело, а я бреду в серой шинели. Заплясали вокруг меня мины. Маленькие, как гранатки. Мне кричат свои: "ложись", а я бреду себе и бреду. Одна мысль в голове тупо бьется: скорей бы конец".

Но тут немцы, как по команде, стрелять прекратили. Медленно добрался до пулемета, вытащил затвор и так же вернулся обратно. Что заставило тогда немецкого командира отдать приказ о прекращении стрельбы? Не знаю…

Тикают часы в комнате. На руке у Марата Семеновича, на стене. Вот и в груди что-то бьется. Тяжело ёкает. Между тем, разговор тянется дальше. Вдоль всей войны растягивается.

— Такая это всё давность… Не помню многого… Даже друзей не помню всех, — жалуется герой. Вот сидит он напротив меня в майке, такой какой есть. Ордена? Они где-то в шкафу или в столе. Что значат эти значки по сравнению с благодарностью одного лишь Ивана Ивановича?

— Тогда в Венгрии, на реке Тиса, я пять человек спас, — рассказывает Марат Семенович.

Переправившись, отдыхал с однополчанами на берегу, как услышал крики. Просили о помощи "ездовые" – солдаты, перевозившие на лошадях минометы. Оказалось, что паром перевернулся, и они стали тонуть. История та долгая. Завершается тем, что спасает их Гольцев. Последним, как раз, Ивана Ивановича Деревянщенко.

Не знайте, но помните.

29 июня 1941-го ушёл на фронт Марат Семенович. Демобилизовался лишь в 1947-м. Вся его послевоенная жизнь прошла в Оренбурге. Здесь он женился. И первый свой дом построил. И отцом стал. На пенсию ушёл уже с газоперерабатывающего завода, отработав на нем семь лет слесарем. До этого, где только не трудился.

Сейчас уже правнуки подрастают. Слава Богу, в мирное время живут и не знают, что значит, чуть ли не каждую ночь идти в наступление (в начале войны наступали только в темное время суток, чтобы немца врасплох застать). Не представляют, как управляться с минометом и переносить его с места на место, когда весит он 180 килограммов. И не думают о смерти…Правда, Марат Семенович о ней тоже не думал. По иной только причине.

— То на Днепре было. Наши минометы вдоль берега стояли. Почти всех телефонистов перебили у нас. И вот затишье – временно не стреляем – меня отправляют связным к начальнику артиллерии полка. А я уже тогда наводчиком первого миномета был. Оставил я свой миномет двум новеньким, прибывшим к нам из госпиталя. На другой день возвращаюсь на батарею завтракать. Батюшки…Вместо ствола моего миномета лишь обрубок торчит. А неподалеку, на глинистом обрыве – куски мяса. Словно приклеенные. Это двух новеньких в клочья разорвало. А третьего из расчета изрешетило осколками.

А через два дня я о том уже и не помнил. Управлялся с другим минометом. Думать обо всем этом ни сил, ни времени не было.

Утренний свет потихоньку начинает "взрослеть". Падает на кухонный стол. В сжатых руках ветерана ключи. Он то постукивает ими, то, забывая о них, оставляет в стороне.

— А в чем смысл жизни?..

Услышав вопрос, фронтовик чуть ли не морщится:

— Да это пустой вопрос! Откуда я знаю. Разве сам себя сделал? А букашки зачем живут? Не скажу — не знаю! Этот вопрос нам никогда не решить и думать о том не нужно.

А в ответ — тишина

Наш герой никогда в Бога не верил. Но что-то хранило его. Берегло, может, для последующей мирной жизни. Взгляд у него светлый, доверчивый.

Кто выносит оценку человеческим судьбам? Кто каждому выделяет по ноше?.. И разделяет счастье по крохам между людьми?

Ещё зимой 41-го Гольцев чуть не отморозил ноги. Сапоги у него оказались легкими, на "одну портянку".

— Да сними ты валенки с убитого!- говорил старшина. – А я не мог. Мальчишкой ещё совсем был. Немыслимым казалось, — рассказывает Марат Семенович.

Прерывается на секунду – затихают все звуки на кухне — прежде чем выговаривает он уже знакомое и такое привычное:

— А ещё что?..

— Тогда числился в пулеметной роте. В начале войны мы, пехота, ничего не знали. Где идем – неизвестно! Придешь в какое-то село, на месте которого после немцев лишь трубы сожженные торчат. Как тут поймешь, где находишься?

Однажды зашли в совершенно пустую деревню. Ни людей, ни собак, ни кошек… Словно вымерли все. Остановились там на постой.

Взводом заняли одну избу. В передней комнате все расселись набивать пулеметные ленты патронами, а меня, как младшего, снарядили еду готовить. Отварил я чугунок картошки в мундире, залез на печку в задней комнате. Сижу себе там да картошку чищу. За дверью ребята балагурят. Светает. Слышу вдруг, как самолет пролетает. И словно бы в другом конце деревни начинает бомбочки сбрасывать. Всё ближе и ближе. Через некоторое время, будто бы рядышком совсем пролетел. Ухнул взрыв: дверь в комнату распахнулась изо всех сил и снова захлопнулась. Изба зашаталась, и мне на очищенную картошку с потолка копоть посыпалась. Вся работа насмарку! Выругался я с досады. Принялся очищать еду от грязи, как вдруг понял, что слишком тихо стало: ни звука не слышно. И вот слезаю я с печки, подхожу к дверям, а там…улица и воронка. А комнаты нет и взвода тоже нет…

А ещё что?..

И вот уже давно не слышна канонада. Прожито 8 мая 1945 года, встреченное в австрийском городе Грац. Хранятся дома у Марата Семеновича ордена и боевые медали. Что они и, по сравнению, с памятью? Израненной, как осколками этими, ставшими уже почти, что родными «а ещё что?».

И так хочется, чтобы этого никогда не было больше. Чтобы не было войн, которые разлучают семьи, выпускают на волю смерть. Это же в наших силах?..

В ящике лежал конверт. Семен долго стоял и смотрел на белеющий уголок.

Снег слепил. Солнце, выкатившись в самый центр небосвода, заливало всё стерильным хирургическим светом.

Стянув варежку, Семен стылыми пальцами коснулся заиндевевшего ящика.

Так, его не было около часа. Никаких чужих следов у крыльца. Кругом снежное, холодное, безлюдное пространство.

– Трезор, – прошептал он. И тут же еще раз, но уже уверенней, – Трезор!

Тот заскулил в ответ.

– Слава Богу…

Рывком открыл незапертую дверь. Рыжим комком вертнулся под ноги пёс.

– Но-но, чего ластишься, дурья башка.

Спешно зашёл и закрылся на засов.

Оглядел комнату. И здесь никого не было. Да и Трезор не пустил бы чужого. На столе красный телефон с выдернутым из розетки шнуром. Горка из хлебных крошек. Железный стакан с коричневым налетом по бортам, а рядом с ним нового типа френч-пресс, в котором пробки от винных бутылок.

Проникшее через занавески солнце разделило на части скатерть. Проложило белую дорожку через замызганное зеркало на стене.

Семен привалился спиной к трехногому стулу. Из-под валенок успели натечь на пол лужицы.

Конверт. Письмо…Люди!..

– Трезор, сядь рядом. – тихо попросил. Погладил по голове. И поймав – карий с золотинкой посередине – взгляд, закрыл глаза.

Сколько так просидел?.. Очнулся уже в полумраке.

Как тяжело заставить себя двигаться. Такая тишина кругом, что страшно её нарушить.

С трудом разогнулся. Заковылял было к печке, да судорогой свело ногу. От боли повалился и замер на месте. А когда нашел силы подняться, услышал хруст. Так скрипит снег под валенками.

Кто-то ходил под окнами. Семен вжался в пол и почти перестал дышать. Страх скрутил легкие.

Кто-то заскребся под дверью. Будто длинным ногтем провели по дереву.

Через секунду, когда зазвонил телефон, Семен потерял сознание.

– Маша…два выдоха, вдох.

Губы он разлепил первыми. И заново научился дышать её именем.

– Маша…

Карий с золотинкой посередине взгляд.

Она смотрела на него и молчала. На слов не хватало сил. За время его комы всё выплакала. Когда-нибудь потом она расскажет, как училась молиться.

Склонилась над ним. Коснулась ртом лба. Их тайный поцелуй.

– Маша!

В третий раз у него уже хорошо получилось. Всё будет хорошо. Так думал он, смотря на жену. И долго, – когда Мария уже ушла, – в закрытых глазах билось отражение её кулона – золотого телефона с красной эмалью. Что-то оно значило, а что – он безвозвратно забыл.

Вода капала в бочку, я смотрел на расплывающиеся круги. Фонари давно погасли, и сквозь разбитое окно светила только луна.

Когда идёт дождь, я всегда вспоминаю того мальчишку. В ту ночь он забрался в мой дом и провел в нем всё предрассветное время. Голодный зелёный цвет глаз. Им было так холодно – зелёным голодным, — что я сразу полюбил мальчишку. Стоит ведь только чуточку пожалеть, как незаметно начинаешь любить. Вот я и потянулся к нему из своего угла. Вылез на середину комнаты и сел рядышком.

— Кто здесь? — спросил мальчишка.

Мне и голос его понравился. Ровный и тёплый, как речной камушек, прогретый солнцем.

— Мыши, наверное, — сам себе ответил мой гость. – Как же здесь зябко.

У него была тощая курточка, он втянул в рукава руки и сидел так, обхватив себя за колени. И ведь не спал. Хотя как заснешь, когда ветер сквозь щели в стене пересчитывает тебе ребра.

Я по чуть-чуть начал дышать зелёному голодному то в бок, то в спину. Думал, накроет его сном, да и полегчает бедовому. Ан нет. Заговорил вслух, и меня будто за горло сжали от мысли, что мальчишка со мной разговаривает, когда ни видеть, ни чувствовать не должен.

— Не глянулась ей картина. Одну секунду посмотрела и отошла. А я ведь для неё писал. Знал, что на выставку придёт. А другие хвалила. О…бездумные краски! Егор льёт их на холст столько, сколько нельзя, и смеется при этом. Буйство цветов и линий, а за ними ведь ничего! Он и сам это знает. А Варе понравилось…

Ох, разгорячился мальчик. Не болен ли? Точно, пышет, как печка. Нельзя мне было, конечно, но я положил ладони ему на лоб. И держал, пока лишний жар не покинул тело.

Мальчонка замолчал. Я и рад был. Поневоле я вобрал в себя часть его сил, и теперь меня заливало горячим. Будто кто лил на голову кипяток. Впервые за долгие годы я почувствовал злость.

Нашёл художник, из-за кого горевать — безмозглой дурочки, не умеющей разглядеть главное. А паренек дар имеет. Я- то вижу. Эх, женщины…

— Что?

Зелёный голодный ощупывает темноту. Я, оказывается, сказал это вслух. Не стоило…

— Что женщины? – повторил юнец, и я рванул с горки вниз, зажмурив глаза: «Дуры». Нельзя мне было с ним говорить, но я не вытерпел.

— Ну вот… я так и думал, что здесь ещё кто-то есть. В темноте ничего не видно, — улыбнулся парнишка. Он ничуть не испугался. Пристально посмотрев на него, я догадался, что мальцу даже в голову не пришло, что рядом вовсе не человек.

— Почему дуры? – спросил он.

Искушение ответить захлестнуло меня. И я, зажмурившись, сказал по слогам: «По-то-му». А когда открыл глаза, увидел, что зелёный голодный глядит на меня в упор. Непередаваемое чувство…

— Дуры, мой мальчик. Как же иначе, — понесся я в карьер. – Дуры… Тебе ещё мало лет. Ты не пробовал ни меда, ни акрид.

— Почему? Я…

— Помолчи, пожалуйста.

Я прикрыл ладонью его рот, и мои пальцы потеплели. – Послушай.

Он рассмеялся. И этот смех я люблю до сих пор. Будто рассыпались солнечные зайчики. Прямо мне в руку. Столько тепла за одну ночь я не знал все последние сто лет.

— Ты знаешь, кто жил в этом доме? Давно, очень давно…

Мальчишка помотал головой. Ну, конечно. Откуда ему знать…

— Обыкновенная женщина. Её звали Люся. Смешное имя она носила гордо, как диковинную шляпу. У неё был вздернутый нос, веснушки и отвратительное чувство юмора.

— Вы любили её?..

Я кивнул. И долго молчал, прежде чем продолжить.

— С детства. Ещё когда она бегала наперегонки с уличными собаками. Отважнее сорванца не было в округе. А я рос тихим мальчиком. И любил поесть. Люся же могла за весь день съесть яблоко и быть сытой. Я любовался ею издалека. Мы выросли, так и не подружившись.

— И?.. Зелёные голодные вцепились в мои прозрачные серые, и я побежал по ним, как по мосту, в своё прошлое.

— Я уехал учиться в другой город. Стал архитектором. Даже немножко прославился. И каждый, каждый божий день я думал о Люсе. Представлял, как возвращаюсь и строю для нас дом. Непохожий ни на что на свете. Своими руками – один. И когда уже достраиваю крышу, приходит она. Лето, вечер. Остро-остро играют на скрипках цикады. Я сижу на козырьке и вдруг вижу Люсю. В длинном жёлтом платье. Ветер раздувает его, на мгновение обнажая белую полоску ткани. У неё загорелые ноги, на которых смешные красные туфли с бантиками.

Я спускаюсь, и Люся медленно подходит ко мне. Смотрит в глаза. Долго-долго…а потом целует. Я беру её на руки и уношу в дом.

— Как в сказке. Так не бывает, — говорит мальчишка.

— Бывает. Если долго мечтать, если верить, то всё будет. Будет по писанному тобой. Месяцами я представлял эту сцену. До мельчайшей детали. Я знал, как украшу комнату. Куда поставлю пузатую стеклянную вазу с подсолнухами. Какой вырежу подставку для обуви, на которую скину потом с Люси жёлтое платье. Я всё знал.

— И у вас получилось? Люся пришла?

— Да…

Холод закрывает мой рот. И я беру тепло у мальчишки. У него много, а мне надо закончить историю.

— Да, — повторяю, — да, мой мальчик, Люся пришла вечером 24 июля и встала под крышей моего дома. И ветер поднимал её платье. И она улыбалась неловко и чуть смущенно.

— А потом? – зелёные голодные сияют, встревоженные моей историей.

— А потом пришло утро, юный художник. Я придумал счастливую жизнь для себя и притянул в неё Люсю. У моей девочки не было такой воли, как у меня. Она не сумела поверить в свою судьбу и зажила по моему сценарию.

— Люся не любила вас, да?

— Да. И нарисованное мной счастье превратилось в беду. О, она стала образцовой женой. Утром мы завтракали в просторной кухне. Развевались белые занавески. Пахло булочками и кофе. Я уходил на службу, а она бросалась на кровать и плакала.

— Почему вы ничего не сделали для неё?

— Я думал, что сделал Люсю счастливой и не хотел замечать обратного. Мы прожили вместе год. Её прежде полные смеха глаза стали пустыми. Я кричал на неё. Не от злости, поверь. Видя, как она страдает, я мучился. Но что же я мог сделать?..

— Отпустить!

— Это я теперь понимаю, мой мальчик. А тогда мне казалось, что я её благодетель. Ведь я окружил её красивыми вещами, комфортом.

Ей же нужны были, как и любому другому человеку, трудности, которые она бы преодолевала. А я лишил её этого. Отобрал свободу и голод. Закрыл любопытство на ключ и глубоко его спрятал. И…

— Она умерла?..

Я припадаю к дыханию мальчика и забираю ещё тепла. Иначе мне не выговорить ни слова.

— В один из дней я вернулся, а Люси нет. Её искал весь город. Только через неделю какой-то рыбак обнаружил тело. Оно зацепилось за корягу… распухшее, черное…

— Не верю, — говорит мальчик. Его тихий голос еле слышен сквозь дождь, судорожно стучащий по чёртовой крыше. – Не верю, она же была сильной и смелой.

— Да, а ещё порядочной. И обнаружив утром себя рядом со мной, решила, что любит, ведь иначе и быть не может. И надо всё делать так, как положено. А так нельзя, Мальчик. Нельзя, как положено. Нельзя, чтобы по писаному. Чтобы идеально смотрелось. Пусть твои рисунки всегда будут с тайным изъяном. Не продумывай каждую мелочь, и тогда в них поселится настоящая жизнь. Это как яблоки. Огромные и яркие чаще всего в рот не возьмешь. Их специально выращивали для красоты. А над маленькими и червивыми никто не старался, и потому они сладкие.

Тут я спотыкаюсь о слово, само заскочившее мне в голову. Да…сам я бы его не нашёл. Именно так — райские. Я говорю его про себя. Парнишка все равно не поймет, рано ему ещё. Да это и не понять – пережить нужно. Мне вот больше века понадобилось.

Тонкие солнечные лучи пробиваются через окно в комнату. Зелёный голодный всё ещё смотрит на меня, а мне уже нечего рассказать.

— Уходи, мальчик, — шепчу я. – И никогда никому не придумывай счастья. Даже себе. Оставь это Богу.

— Подождите! Как вас зовут?..

Я качаю головой, прижимая палец к губам. Больше ни слова. Я забрал и так слишком много у тебя, юный художник.

Зелёный голодный ждёт ответа, но только мыши тихонько шуршат в углу.

С трудом поднявшись, мальчишка уходит. Боюсь, я награжу его кашлем до самых последних дней. Слишком много тепла отдал он мне. Глупый, доверчивый — зелёный голодный.

***

Вода капает в бочку, я смотрю на расплывающиеся круги. Меня почти не осталось. Ещё чуть-чуть, и я смогу уйти. Туда, дальше…

Рядом стоит картина. Её принёс утром какой-то мужчина, я не успел разглядеть. Поставил в комнате, сдернул полотнище, и тут же ушёл.

Я вновь набираюсь смелости посмотреть и разлетаюсь взглядом о девушку с золотыми волосами, будто плывущими на ветру. В её глазах – смех, поделенный с жалостью. И я качаюсь перед ней на ветру, тоненький, как стебелек осенней травы. И последнее, на что у меня хватает сил здесь – это поклониться её зелёным голодным зрачкам и поцеловать рядом с ней воздух.

Но вот я становлюсь всё легче и легче. Город уже подо мной, как игрушечный. Я нахожу взглядом дом художника и заглядываю внутрь. Да, это был он, мой мальчишка. Уже седой, сутулый. Сидит за мольбертом и кашляет в кулак, боясь разбудить жену и детей. – Прощай, — шепчу я, — ты не забыл. И угадал всё вплоть до мельчайшей детали. Забери обратно картину. Покажи людям.

На миг он поднимает глаза, и я сквозь всё небо вижу в них этот восторженный благословенный голод.

Васька Юдин закрыл глаза, но мысль, что он бездарность, нашла его и укусила за незаживающую саднящую рану.

Тысячи подписчиков ждали новых откровений в «Подслушано», и Васька старался, как мог. Писал с десяток историй в день, и каждая из них срывала овации в виде множества лайков.

Юдин мотнул головой и отправил в ленту: «В детстве меня ставили на горох. Я стоял на коленях, терпел и думал, что когда вырасту отомщу родителям. Вырос и всего достиг в жизни. Сделал карьеру, у меня несколько заводов и лимузин. Когда сын подрастет, буду проделывать с ним такую же штуку, потому что люблю его».

Господи, какая чушь! А лайки бегут…

Васька с ненавистью посмотрел в окно. Неужели кто-то верит, что люди — это сами пишут?

— Вась, чайник вскипел, — донеслось из кухни.

— Иду, — буркнул он.

Раздражало всё: вылинявший Люсин халат, щербатая чашка и дешевый вкус «Лисмы».

— Вась, ну не ходи. Только не злись.

— Ничего я не злюсь. Рубашку погладила?

Люся, отвернувшись к плите, закатила глаза.

— По спине вижу — обезьянничаешь. Так погладила?

— Погладила. Но это глупо, ты же не в театр — в кафе с одногруппниками идёшь.

— Там Филя будет.

Люся снова закатила глаза: «И что? Он – кто? Нобелевский лауреат? А, Вась? Обыкновенный писака».

Юдин взял жменю крекеров и отправил их в рот. Настроение немного улучшилось.

— Он же бездарь, Вась. И нос у него картошкой.

— Что одеть тогда? Батник?

Люся кивнула:

— И джинсы.

Напоследок она поцеловала его «на удачу». Такой был у них особый поцелуй-талисман. Для того Люсе понадобилось встать на цыпочки, дунуть ему в ухо и только потом дотронуться губами щеки. Именно так сделала первый раз в жизни Потапова, староста и отличница, провожая бессменного соседа по парте в армию.

— Ну будет, — пробурчал Юдин, — двери закрой. Продует.

В кафе Васька начал опять нервничать.

Пётр Филимонов – известный писатель. Его книги на уйму языков переведены. А он – кто? Стыдно выговорить новомодное слово – ко-пи-рай-тер. Вспомнив Люсины слова и её поцелуй, Васька стряхнул с себя смущение и прошептал, глядя на приближающегося к нему Петьку: «Беллетрист, не более».

— Васька! Дружище! — Литературный жупел обнял его и весь вечер не отлипал:

— Помнишь, как подрабатывали грузчиками после пар? – дышал клопами в лицо Филимонов. – Ты чего не ешь? Ты должен заказать рябчиков. Официант!

Юдин содрогнулся, представив сколько они стоят.

— Не ем после семи, — выдал первое, что пришло на ум, и брякнул вдогонку: «Гастрит».

Филимонов безжалостно гоготнул.

Как-то незаметно за столиком они остались вдвоем. Пётр, всё более пьяный, висел на нём и признавался в любви…к Люсе.

— И что она в тебе нашла? Я бы алмазами её засыпал. Ты же что можешь? Ландыши раз в год подарить?

— Ну ты козёл, — протянул Юдин.

— От неудачника слышу, — икнула мировая знаменитость. И виновато добавила: «Давай мириться».

Юдин мрачно молчал.

— Вась, я секретом поделюсь, как книги писать. Не меньше моего денег грести станешь.

Васька аж взмок. В голову, как бывает обычно от рюмки водки, ударила надежда.

Филимонов, поймав щенячий взгляд Юдина, ухмыльнулся и полез в карман.

— Договор с чёртом покажет, — пронеслось в опьяненном сознании, — как пить дать подпишу. Может, вторым Бродским стану. Да хотя бы Довлатовым!..

Филя достал телефон. Значит, сейчас так, по-современному, заключил Васька и начал лихорадочно искать на столе нож, чтобы оцарапать руку.

— Вот, смотри.

— Подожди, Петя. Острое надо. Дай свою вилку.

— Зачем? Погоди с едой. Смотри, тут приложение есть.

До чего дошли там, в аду, восхитился Юдин. И у них приложения. И, наверное, соцсети есть.

— Вот, Васька, открываешь «Подслушано» и читаешь. Во люди пишут!.. Я все сюжеты отсюда беру!.. Чего смеешься, скотина?

Домой Юдин шёл счастливым. На последние деньги купил в цветочном ларьке три тюльпана. Нераскрывшиеся, щуплые, будто птичьи головенки — они приникли к его груди.

— Жаль, что ландыши только весной продают, — подумал Васька и улыбнулся.