Шестилетнего Митьку, отданного на лето в деревню, мучают ночные кошмары. Это бесы охотятся за ним. С каждым разом они подбираются всё ближе и ближе. Бабушка говорит, что крещёному мальчику ничего не грозит, а дед подсказывает мужское решение проблемы.
Митька и бесы
***
– Ма-а-о-о-у! – гулко взвыл огромный, как бык, серый и лохматый котище.
Он стоял напротив, пригнув лобастую голову и уставившись на меня, будто забодать хотел.
– Ма-а-у! Уа-у-у-о!
Я отшатнулся и побежал прочь от него под низким, серым, провисающим влажными космами небом. Остался перебирать ногами на месте, как подвешенный в окружающем тускло светящемся тумане, начавшем мелко и противно дребезжать от этого жуткого воя.
Я бежал изо всех сил, и моё сердце колотилось уже где-то в горле, пытаясь выскочить наружу. Дыхание вырывалось изо рта, как лай мелкой простуженной шавки.
Котище сидел на одном и том же месте, но снова и снова почему-то оказывался прямо передо мной. Он всегда оставался в центре этого тесного сна. Он сам был его центром, прогибая, продавливая его под собой, как муравьиный лев в песчаной ямке.
Я опять развернулся и побежал от него, с усилием раздвигая руками туман, протискиваясь сквозь него, как между вывешенными на просушку тяжёлыми простынями. Ноги мои уже подкашивались от усталости, всё тело облепил пот.
– Ш-ш-пфа-пфа! – опять невесть как возник на пути разозлённый и начавший плеваться котяра.
– У-ур-р-кха-кха! – припал он грудью к земле, выгнулся, выставив дымным столбом хвост, и оскалил клыки.
Я из последних оставшихся ещё у меня сил попытался свернуть, чтобы не врезаться в него, но ставшие ватными ноги уже не справлялись с набранной скоростью. Круглые, жёлтые, умные и злые глаза кота полыхнули торжеством.
Я попытался остановиться, но меня будто толкало ветром в спину. Я бросился на землю, но меня всё равно тащило на кота, как в яму к муравьиному льву. Прямо в его огромную распахнувшуюся пасть. Я закричал…
– Митька, чего орёшь? – большая и жёсткая ладонь деда накрыла меня почти целиком, сгребла и тряхнула, как щенка.
Сил отвечать не было. Сердце колотилось. Футболка и трусы мокрые насквозь от пота. Сон, всего лишь сон. Один и тот же, уже который раз за неделю.
– Митька, чего глаза таращишь? Спужался, что ль? – дед сбросил с меня тяжёлое, липкое одеяло, шумно принюхался и ехидно добавил: – Не обоссалси?
– Нет! – почти закричал я.
Жаркая волна возмущения прокатилась по всему моему тщедушному телу, бухнув в голову так, что раскалились уши. Одежда моментально высохла.
– Вот и хорошо, – улыбнулся дед. – Сходи во двор, пописай, умойся, и завтракать будем. Уже даже бабка встала
***
Дед, наконец-то наевшись, лениво зевал. Сначала у него встопорщилась прокуренная желтоватая щётка под носом, потом смешно приоткрылись колечком губы, разошлись в стороны тёмные кончики чуть вислых усов, и только тогда распахнулся во всю ширь рот с крупными, как галька, зубами.
– А-а-ы-ы!
И тут же:
– Прости, Господи!
Длинные, узловатые, никогда полностью не разгибающиеся, как у гориллы, пальцы сложились как-то по-хитрому и поочерёдно коснулись носа, щетинистого подбородка и обветренных щёк.
– Деда Толя, а что это ты делаешь?
– Как что, зеваю, прости, Господи.
– Нет, рукой что делаешь?
– Крещу. Рот крещу святым троеперстием.
– А зачем? А что это? А…
– Погодь, Митька, не кипешись. Всё должно идти своим чередом!
– Молчу, молчу.
– Я персты складываю вместе, вот так, три перста, пальца то есть. Это значит, силу Святой Троицы призываю: Бога Отца, Сына и Святого Духа, которые суть одно. А рот крещу, чтобы печать поставить, запечатать чтобы.
– Чтобы хлеб не выпал?
– Тьфу на тебя, малёк! Чтобы бес не вошёл через рот! Они, бесы, всегда рядом с человеком крутятся, как мухи, гнус и крысы с мышами. Всегда готовы любую пакость подстроить, навредить хоть чем-нибудь. Им это не в работу даже, а первейшая радость! Потому зевать – опасный грех, работать днём надо. И тебе неча безделить, иди говно кидать!
***
Я кидал навоз. Стоял в загородке и пытался поддеть вилами с неудобно толстой и длинной растрескавшейся ручкой очередную плоскую кучу, подсохшую по краям, но ещё тёплую в центре.
Крупные, как шмели, зелёные блестящие мухи недовольно жужжали вокруг, норовя то залететь мне в рот, то усесться обратно на эту лепёху, которая действительно пахла приятно и почти вкусно.
Деда Толя говорил, что раньше ими стены мазали, чтобы крепче было. Это глину сначала копать надо, таскать, с водой и сеном мешать, за пропорцией следить – а корова сразу всё делает, как надо. Она скотина умная, работящая.
Оно и видно! Только коровам сказать забыли, что говном больше стены не мажут, а белят их извёсткой. А мне убирай.
Я поднатужился, упёр локти в живот и поднял вилы. Середина лепёшки тут же шлёпнулась обратно, не удержавшись между тонких выгнутых зубьев, даже не запачкала их.
И какой дурак придумал делать это вилами? Я бы лучше лопату взял, да она большая, совковая. Деду хорошо – он огромный, как копна. Он и говно этой лопатой кидать может, и землю, и меня на лопату посадит и на крышу сарая закинет. Легко!
Вот непонятно только, почему он сначала зевает, а потом только печать на рот кладёт? Ведь бес уже мог внутрь залезть, как он тогда назад выйдет? Из-под печати-то? Что с ним тогда делать?
На дощатый настил прохода из стайки на улицу упала тень. Васька! Идёт по забору, прямо по штакетнику, и хвостом крутит. Чёрная вся, как из трубы вылезла. Только внизу, на грудке, так, что сверху и не увидишь, маленькое белое пятнышко. Я-то знаю, не раз ей пузо чесал.
– Васька, Васька, кыс-кыс-кыс!
Не хочет, глянула только искоса, ушла. Дела у неё. Мне говно кидать, ей – крыс в стайке пугать, чтобы в дом не лезли.
Ещё и коты ей всю неделю спать не дают, женихаться ночами ходят. Орут до самого утра в подполе, гремят чем-то, шипят, плюются. И чего им жениться? Они же коты…
***
Я снова был в своём душном и сером сне. И Васька тоже зачем-то была тут. А хитрый бес в этот раз специально стал таким же, как Васька, чтобы меня запутать. Чтобы вернее обмануть, поближе подобраться и съесть. Прошлые-то разы не получилось.
Только вот же она, моя Васька: приподнялась, сверкнула на мгновение пятнышком и снова прижалась к земле. Уши назад завернула, шерсть дыбом, хвостом по бокам хлещет. Меня защищает!
А вот, напротив неё, точно такой же бес. И клубы тумана вокруг него как будто гуще и темнее.
Шипят, воют друг на друга – кто первый в драку кинется?
– Уа-у-о-а-а! – неожиданно раздалось у меня за спиной.
Я отскочил вбок, чтобы не терять из виду Ваську с бесом.
Ещё одна кошка! И такая же!
Три одинаковых чёрных кошки, и я зажат между ними. Некуда бежать.
Я замер и тут же стал проваливаться вниз, как в склизкое липкое тесто. Выпирающие всё выше и выше округлые стены, только что бывшие полом, начали медленно вращаться вокруг меня вместе с кошками.
Вопли, фырканье, вой со всех сторон. Кто из них кто? Кто Васька? Кто бесы? Каждая распласталась так, что не только пятнышка под грудкой, а и самой грудки не видно.
Меня тошнит от кружения, перед глазами всё расплывается. Чёрная вздыбленная шерсть, белые острые зубы, злые сощуренные жёлтые глаза, плоские морды с плотно прижатыми, почти невидимыми ушами всё убыстряют и убыстряют вокруг меня бесовскую карусель.
Печать, печать не поставил, когда днём зевал! Вот бес и влез в меня мухой, теперь не выйдет.
Пытаюсь вспомнить, как дед складывал пальцы. Вместе большой, указательный и средний – или большой, безымянный и мизинец? Как правильно? Забыл.
Пальцы не слушаются, как на морозе без варежек. Вдруг сами собой начинают извиваться бледными червяками, переплетаются между собой в косичку. Разом падают вниз, как срезанные лопатой, и по одному расползаются в разные стороны. Теряются в тумане.
Я пытаюсь поймать их другой рукой, но она – как обглоданная Тузиком кость. На ней нет даже ладони!
– У-а-арр! Пф-пфа-кха! – все три кошки вылупились абсолютно одинаковыми, пустыми, как латунные пуговицы, тусклыми глазами без зрачков и одновременно поползли на меня со всех сторон, вниз головой по склонам раскручивающейся всё быстрее и быстрее воронки цвета скисшего молока…
Опять проснулся среди ночи тяжело дышащим, замёрзшим и мокрым от пота. Под ватным одеялом липко и холодно, хоть лето на дворе и жара стоит такая, что на кровати спать невозможно. Матрас, постеленный прямо на крашеный дощатый пол, сбился комками, больно надавил бока, грудь и спину.
Кошачьи вопли с пробуждением никуда не пропали, теперь они под полом. Слышно, как два беса дерутся с Васькой, будто поленья друг в друга кидают, и вопят: «Уа-уа-у! Пфа-пфа-кха! Ма-а-у!» Грохот, звон разбитого стекла.
– Лешак вас всех задери! – грозно затрубил, как первобытный мамонт, дед. – Поубиваю всех! Застрелю!
В подполье испуганно притихли, и тут же запрыгали во все стороны, как большие и тяжёлые лягушки. Что-то треснуло, посыпалось, покатилось, зацокало, влажно и звонко крякнуло.
– Варенье! Банки! Ироды! – ну, это уже баба Лена.
Слышно, как дед встал с топчана и гулко протопал по избе ножищами, сорвал и с грохотом отшвырнул в сторону крышку лаза:
– Ити их мать, всё побили, перегадили! Черти хвостатые!..
***
Сидим все трое за столом на кухне, завтракаем. Баба Лена грустная, что столько варенья зазря пропало. Клубничного! Дед поглядывает то на неё, то на Ваську, хмурится.
Васька сидит напротив стола у печи, умывается. Нос покарябан, кровь засохла крупными струпьями. Шерсть на холке слиплась и торчит иглами, как у дикобраза. Но довольная, что справилась, хоть ей и самой досталось.
Боевая кошка, спасибо ей! В этот раз отбила, как-то в следующий раз будет
Решаюсь спросить:
– Деда Толя, а если бес уже в рот залез, как тогда быть?
– О Господи, дурень старый! – тут же накинулась баба Лена на деда. – Наговорил Митеньке что попало, а он теперь во сне кричит! Не слушай его, пакостника, – это она уже мне, – бесы внутрь человека не попадут, если он крещёный и крест на груди носит!
Дед смотрит теперь на меня странно, молчит. Сало с хлебом и луком пережёвывает, аж на висках бугры надуваются и опадают.
– Ты, Митя, не бойся, крещёный ты, и крестик на тебе, видишь? – добрая баба Лена, только жалостливая слишком, и вечно разговаривает со мной, как с маленьким.
А ведь я этой осенью уже в школу пойду, в первый класс!
Но не обижаюсь, а уточняю:
– А если всё-таки бес встретится, что делать? Ему-то не видно, есть у меня крестик под одеждой или нет!
– Изверг! Напугал ребёнка! Вот приедут доча с зятем Митюшку в город забирать, куда глаза свои поганые девать станешь? – баба Лена никогда так просто не унимается.
Тоже большая, чуть ниже деда, но не квадратная, как он, а овальная, как батон. Всегда, как кричать на него начнёт, раскраснеется вся и колыхается волнами.
– А бес по запаху, Митенька, по запаху учует, что ты крещёный! Рыльце своё сморщит курьей гузкой, на месте закрутится да и пропадёт пропадом! Только вонь серная останется! Кушай милый, кушай блиночки со сметаной, вон какой худенький!
– А если у беса насморк, или просто наглый попался, – проглотив очередной кусок сала прямо вместе со шкуркой, добавляет деда Толя, – снимаешь крест с шеи, затягиваешь шнурок на запястье потуже, вот так, и хлещешь беса крестом, как плетью, промеж ушей, пока он сам от тебя не побежит. Бесы – они такие, смелых людей боятся!
Баба Лена замирает, не донеся кружку с чаем до рта, и пристально смотрит на деда поверх очков, но не говорит ни слова. Дед с хрустом откусывает сразу пол-огурца и подмигивает мне. Правильный он у меня и понятный, не то что бабушка.
***
Наконец-то ночь! Лежу на матрасе, пытаюсь уснуть. Крест заранее снял и на руку навесил, как утром дед учил. Ух и получит кто-то сегодня по ушам!
Сна нет. Дедушка с бабушкой храпят на своём топчане так, что коты под полом шуметь боятся. Или это бесы притихли, крест учуяли? Они хитрые! Могут такой сон напустить, что всё как взаправду будет.
Лежу, ворочаюсь. Сплю я уже или нет? Кажется, сплю.
Вдруг вздрагиваю, как от толчка: прямо напротив лица на полу стоит Васька, глазами светит, нюхает, щекочет усами. Или это не Васька? Темно, пятна нет или не видно?
Шепчу:
– Кыс-кыс!
Моргает, отворачивается, неслышно скользит в потёмках и ныряет через дырку в подпол.
Бес или Васька? Если бес, надо догнать, если Васька, то помочь. Сколько ей одной за меня воевать? Я же мужчина! Выползаю из-под одеяла, крадусь к люку в подпол.
Половицы скрипят, но тихонько. Не так, как под дедом или бабушкой. Они спят в другой комнате, через коридор и за занавеской, а люк у входной двери.
Да что я осторожничаю! Всё равно сплю, почему других разбудить боюсь?
Уже не таясь, подхожу и берусь обеими руками за холодное кольцо крышки. Тяжёлая, как настоящая! Упираюсь ногами, тяну изо всех сил.
Есть! Со стуком роняю её на пол.
Ф-фу-у, чуть спина не лопнула. И как это деда Толя её вчера ночью на самом деле об стену кинул?
Спускаюсь по шершавым деревянным ступенькам. Сон, а всё как наяву! Даже босую ногу чем-то наколол.
Темно, ничего не видно. Окон-то здесь нет, нет сегодня и светящегося тумана.
Прячутся! Боятся, значит.
Пахнет землёй, кошками и клубничным вареньем. Где-то справа в настоящем подполе должен быть выключатель, и здесь надо поискать.
Я спокойный, как слон: это мой сон, и я с плетью из креста на руке. Сегодня бес получит, ведь я его больше не боюсь!
Нашариваю клавишу и включаю лампочку.
На одной из полок восстановленного после вчерашнего побоища стеллажа, чуть ниже моей груди, почти нос к носу замерли двое.
Справа Васька, слева бес.
В этот раз он почему-то принял вид здоровенной бурой крысы с Ваську величиной.
Сгорбились, напружинились обе, сверлят молча одна другую злыми взглядами, на меня внимания не обращают. Зря!
Замахиваюсь, от души хлещу по крысе. Та, не глядя, резко уворачивается, пытаясь остаться мордой к Ваське, и крестик щёлкает по доске полки.
Хлещу ещё – противный резкий взвизг – попал!
Крыса уставилась на меня чёрными, знакомыми за столько снов бесовскими глазами, оскалила ужасно длинные жёлтые зубы, сжалась вся в комок и прыгнула на меня, прямо в лицо.
Я загораживаюсь от неё, но руки двигаются медленно, слишком медленно, как в киселе. Понимаю, что уже не успел. Страха нет, ведь я сейчас проснусь.
Вой, визг – это метнувшаяся Васька в лёт сбивает уже прыгнувшую крысу на пол и сцепляется там с ней.
Клубок катается, толкает меня мохнатыми боками в голые ноги, топчет и ранит когтями ступни.
Я хлещу крестом, но ни разу не попадаю.
Визг становится громче и вдруг замирает. Бешено катающийся клубок останавливается.
Видны Васька с тяжело раздувающимися боками и зажатая под ней крыса со страшно выпученными глазами и раззявленной пастью. Васька вцепилась ей зубами прямо в голову, сразу за ушами.
Хруст, слабый писк, крыса несколько раз дёргается, почти вырываясь, и замирает, расслабив длинный чешуйчатый хвост.
– Эт-то что тут у нас такое? – сверху, почти полностью загораживая лаз, свешивается всклокоченная голова деда. – Охотнички, итить-колотить! А ну мухой наверх!..
***
Бесы – они хитрые, они любого запутать могут. Даже деда.
Я им с бабушкой сто раз за ночь объяснял, что мы с Васькой беса во сне поймали, я его крестом из сна выбил, а Васька его загрызла, а они мне не верят.
Дед – огромный, грузный, с седой шерстью по груди и пузу – курит прямо в избе, стоя у открытого окна. Кашляет и смеётся, и обещает шапку из крысы сшить к школе, прямо с хвостом.
А бабушка, как кричать и колыхаться на нас перестала, корвалолу напилась и на стуле в ночнушке сидит. Плачет, волосы свои длинные в косу заплести пытается.
Не получается у неё – не выспалась, руки трясутся. Глупая она и трусиха. Девчонка, хоть и бабушка. Не то что Васька!
А Васька молодец, сидит рядом со мной на постели, прямо на подушке, и мордочку свою лапкой отмыть пытается, трёт и трёт.
Была бы крыса, а не бес, небось облизывалась бы! А эту даже есть не стала. Противно ей.
Вот ничего дед с бабушкой в жизни не понимают: бес-то, он невкусный, горький, серой воняет! А они заладили своё, крыса да крыса.
Простому городскому парню несказанно повезло познакомиться со зрелой, красивой и раскрепощённой женщиной. Лето с ней пролетело незаметно, а осенью она вдруг попросила принести ей свежее человеческое сердце...
Немного плоти и колдовства
***
Вовка лежал на спине, выгнувшись и закинув руки за голову, крепко сцепив их в замок для надёжности, и терпел. Вообще-то ему полагалось «расслабиться и получать удовольствие» – именно так выразилась проказливо улыбающаяся Татьяна, выглянув между его согнутых и широко расставленных в стороны ног с поджатыми от возбуждения пальцами. Расслабиться ему хотелось вот уже прямо сейчас, да правила игры не позволяли.
Вовка конвульсивно содрогнулся, застонал и, чтобы не проиграть, попытался отвлечься от производимых над ним манипуляций. Взялся считать завитушки резных узоров, затейливых чёртиков и горгулий на фасаде настенных часов в корпусе тёмно-красного дерева. Сбился. Без сил уронил взгляд на опрокинутый рогами вверх широкий полумесяц маятника, больше похожий на топор без рукояти, висящий лезвием вниз на цепи – и тут же с безумной надеждой поднял его к желтоватому циферблату.
Часовая стрелка в виде чёрной руки скелета замерла в указующем жесте между двумя и тремя часами, а минутная, напоминающая тень от полотна косы-литовки, подходила к самому нижнему своему положению. Сладкая мука, если часы тоже над ним не издевались, продолжалась уже целых семь невыносимо долго тянувшихся минут, а вытерпеть полагалось ещё три. Минимум три, а ещё лучше восемь.
Вовка слепо извивался на мягко пружинящем матрасе огромной деревянной кровати, медленно вдыхая и выдыхая. Затылок упёрся в изголовье – отползать от изощрённых ласк подруги, выгадывая мгновения, больше некуда. Ему казалось, что он попал этим самым в пылесос, что его ударили прямо по концу молотком, и теперь там невыносимо тянет, дёргает и пульсирует – но это была не боль, а столь же сильное и совершенно не зависящее от него наслаждение.
«Если продержусь пятнадцать минут, – почти уже бредил он, – то в следующий раз можно будет сразу завалить её и взять так, как сам захочу! Поставить на четыре кости, намотать гриву её жёстких косиц на кулак, натянуть, чтобы голова запрокинулась и…
Нет, задница у неё хоть и мускулистая, но узкая и слишком маленькая. Лучше положить её спиной на край этой высоченной музейной кровати, войти на всю длину сразу, ухватить тугие, не растекающиеся размазнёй сиськи, сжать их покрепче и… и… и-и-и!.. а-ах!» – под погребальный удар часового гонга мечты Вовки о самостоятельности прервались длинной, гасящей остатки сознания эякуляцией.
– Та-а-ня-а! Хва-ати-и-ит! – заверещал Вовка чуть погодя, сгибаясь пополам и пытаясь вырвать своё ставшее мягким и особенно ранимым достоинство у только вошедшей во вкус женщины и не повредить его при этом.
Таня, сжимая и надавливая свободной ладонью на яички, высосала и проглотила всё до капли, будто не замечая его вскриков и попыток сопротивления. Лишь тогда выпустила изо рта – но не из руки – член и промурлыкала, заглядывая в глаза снизу:
– Что, мальчик, слишком много удовольствия на сегодня? Целых десять с половиной минут?
– Я тебе не мальчик!
– А я не Таня, а Такхизис, мой мальчик, – она дурашливо показала длинный розовый язык и вдруг лизнула головку.
Вовка дёрнулся, как от удара электричеством, и согласился уступить в малом:
– Я не мальчик, Такхизис!
– Вот так-то лучше, мой юный вар-р-вар-р, мой Вульфгар-р-р…
Вовка закатил глаза, опрокидываясь обратно на спину: «Сейчас опять начнёт рассказывать про то, какой я молодой, большой и сильный, что через полчасика снова буду готов, и тогда, после небольшой ''проверки'', наконец-то позволит вставить по-настоящему.
Наверняка опять сядет сверху, чтобы самой задавать ритм. ''Учить терпению'', как она это называет. Совсем не то, чего хочу я, но уже лучше минета. Гораздо лучше!
Можно будет пялиться не на эти ужасные часы и не на осточертевшие иероглифы красно-чёрных обоев, а на её огромную, мерно и тяжело качающуюся прямо над лицом грудь со всегда чёткими очертаниями и крупными коричневыми сосками.
Можно будет взяться за титьки обеими руками. Помять их всласть, пока она не передвинет ладони себе на мускулистую талию или на жёсткие, горячие ягодицы, как на штурвал гоночного болида.
Тогда только держись! Поскачет, заставляя скрипеть массивную кровать и раскачиваться все четыре резные столба по углам. Придётся напрягаться изо всех сил, чтобы сохранить дыхание и не быть раздавленным.
Либо, чего вечно добивается и о чём не устаёт талдычить она, умудряться ''чувствовать'' и ''подстраиваться'' под её дикие, непредсказуемые движения…»
Член снова шевельнулся, скользнув по бедру, и фоновая ласковая воркотня женщины тут же сменилась довольным смешком:
– Уже? О-о-о, мой Вульфга-а-р-р-р!
Вовка тяжело вздохнул: «Всё, понеслось! Татьяна прикольная конечно мадам, но шизанутая. Наверняка сатанистка какая-то, если судить по оформлению спальни. Хорошо хоть не извращенка, потому что кожаную сбрую и хлыст я терпеть бы точно не стал…»
Женщина насмешливо покосилась на него, словно подслушав мысли, резко нагнулась и с чмоканьем втянула полумягкий член в рот по самые яйца. Как ворона червяка склевала. Вовка дёрнулся. Его лицо тут же утратило всякую осмысленность, и весь следующий час он был очень, очень занят.
***
Подцепила Вовку именно Татьяна, тут уж ничего не попишешь. Это друзьям он мог заливать всякое, но не себе. Сам он при первой встрече застыл и молча пялился на её обтянутую топиком грудь, представляя его завёрнутым ей на голову.
Хорошо, что она первой ему улыбнулась. Помахала, как старому знакомому, рукой, без стеснения подошла, приобняла и, привстав на носочки, при всех по-свойски чмокнула в щёку. Разговорила его, совершенно обалдевшего от такого обращения взрослой женщины.
Дело было летом, на окраинном стадионе советской планировки: резиновый круг из нескольких дорожек по четыреста метров, посередине футбольное поле, сбоку зрительская трибуна, сзади пара огороженных металлической сеткой игровых коробок и турники с брусьями. Вокруг берёзовые рощи, постепенно переходящие в смешанный лес.
Вовка только размялся, пробежав «двушку» по резине за шесть минут с копейками. Как раз скинул майку, готовясь присоединиться к знакомым парням на турниках, но тут заметил её. Не женщина – живое воплощение порно.
Высокая, сантиметров сто восемьдесят. Стройные икры, мускулистые ляжки в синих леггинсах, рельефное тело с большой, совершенно не скрываемой коротким красным топом грудью.
Без лифчика. Дальше этой груди глаза и мечты Вовки идти попросту отказались.
Лишь потом, спустя несколько жарких встреч в её красно-чёрной с жёлтыми и белыми элементами спальне, он смог увидеть, осознать и запомнить некоторые другие подробности внешности Татьяны.
Глаза её оказались угольно-чёрными. Волосы прямо-таки иссиня-чёрными, заплетёнными во множество тоненьких косичек с нанизанными на них разноцветными бусинами. Чтобы не мешались, обыкновенно присобраны в «пальму» чем-то широким и эластичным над макушкой.
Смуглая кожа, со слов самой Татьяны, «загорела под нездешним солнцем» и действительно выгодно отличалась от цвета «курица-гриль», который получают в солярии.
Поразивший Вовку в самое сердце бюст оказался имплантом, чего Татьяна не скрывала и совершенно не стеснялась. Лет ей «набежало немного за тридцать», и «мальчик» ей настолько понравился, что она была готова «пошалить» с ним на своей даче, «если он не против». Конечно же, созревший девственник был ещё как «не против».
К слову сказать, сто девяносто три сантиметра при девяносто кило, кубики на впалом животе, широченные плечи с начинающей зарастать рыжей шерстью выпуклой грудью и блондинистые волосы уже давно заставляли Вовку сомневаться в гетеросексуальности одноклассниц. А тут такая удача!
Естественно, родителям он говорил, что заходит после школы или стадиона к друзьям, иногда и с ночёвкой. А те особо не интересовались подробностями личной жизни почти взрослого сына. Оценки были стабильно хорошими ещё до этого – выпускного – класса, а с дурной компанией он никогда не водился.
***
– Вульфга-ар-р-р?
– Что, Тан… Такхизис?
– Ты сделаешь для меня одну странную вещь?
– Ещё страннее, чем обычно? – Вовка, немало заинтригованный, тут же вынырнул из расслабленного кружения полудрёмы, которой обычно заканчивались для него «упражнения на бревне» Татьяны.
– Принеси мне в подарок свежее человеческое сердце… – интонации женщины стали театрально замогильными.
– Чего?!.
– Да шучу я, шучу, не бойся.
– Шуточки у тебя!
– А вот скажи, ты бы смог убить ради меня?
– Ну, если бы мы были женаты, и ты мне изменила. Или если бы мы шли ночью по улице, а к нам пристали, чтобы тебя изнасиловать…
– Нет, не так, – женщина привстала на локте, упёрлась плотной грудью Вовке в бок и пристально заглянула прямо в глаза. – Мне надо, чтобы ты убил для меня кого-нибудь просто так, пусть даже собаку или кошку. Смог бы?
– Ну-у, да, наверное… А зачем? – Вовке стало не по себе, в животе неожиданно открылась, как пробоина в ледяной космос, сосущая пустота.
– Я так хочу. А зачем и для чего – тебе знать не положено. Может быть, мне нравится восточноазиатская кухня. А быть может, в следующий раз тебе придётся принести мне христианского младенца к Пасхе.
На этом месте Татьяна сделала страшные глаза и оскалилась, натягивая толстые жилы на шее. При её тёмной масти и развитой мускулатуре стала до жути похожей на гарпию.
Тут же дунула ему в нос и продолжила поскучневшим голосом:
– Я старше, и у меня есть свои причуды, говорить о которых мне сейчас не хочется.
Женщина надолго замолчала, будто решая для себя что-то, и добавила сухо:
– Принимай решение прямо сейчас, или следующего раза может и не быть.
Конечно же, Вовка согласился, выторговав себе полностью самостоятельный половой акт за убийство чёрной суки неважно какой породы. Тело требовалось принести Татьяне не позже следующего понедельника, через неделю, а лучше в воскресенье, и обязательно свежим.
***
«Просто удивительно, до чего слепы городские люди, – думал Вовка, лёжа на животе под жёлто-бурым разросшимся кустом ивы-талины в роще по-за стадионом. – Солнце ещё не скрылось за горизонтом, сумерки только начинаются, а никто уже дальше своего носа не видит. Не то что в деревне…»
И действительно, заметно поредевшие к вечеру спортсмены и собачники не замечали почти двухметрового парня в сером спортивном костюме, лежащего в трёх шагах от прогулочной дорожки. Не чуяли его и собаки, что вызывало у охотящегося «варвара» гордость своим искусством и брезгливое презрение к комнатным брехунам, годным только на корейское жаркое.
Вульфгар ждал строго определённую дичь, которую приметил ещё позавчера. Единственный подарок, достойный его женщины – крупную, чёрную, холёную самку немецкого дога.
А вот и её хозяин, пивной лысоватый крепыш среднего возраста и роста. Как всегда, в мягких брюках на подтяжках и тёмной болоньевой куртке, с бутылкой «Крюгера» в руке.
Вовка приподнялся на локтях и коленях: «Сейчас допьёт, отбросит её в сторону и спустит суку с привязи, оставив намордник. Бюргерская законопослушность и предсказуемость!»
Действительно допитая и брошенная собачником бутылка полетела и чиркнула краем донца по голове затаившегося «варвара». Нервы, и без того закрученные на полный завод, неожиданно сдали.
Гнев накрыл Вульфгара, подобно жаркому багровому туману. Не помня, как вставал, он уже был на ногах возле незадачливого метателя.
– Простите, – начал мямлить тот неожиданно поднявшемуся на пустом месте верзиле с облепленным высохшей грязью лицом, – я не хотел…
Вульфгар молча скосил его одним ударом дубины, попавшей в верхнюю треть бедра, сбоку под ягодицу.
Насторожившаяся было догиня оказалась развёрнутой натянутым от упавшего хозяина поводком полубоком и крупом к нападающему, и второй удар сломал ей спину, а третий размозжил голову.
Вырубив корчащегося на земле и сдавленно мычащего от боли мужчину пинком в лицо, Вульфгар занёс дубину и над ним.
Что-то помешало нанести смертельный удар. Корявые ветки старой ивы, недавно дававшей ему укрытие, сейчас раскачивались на ветру и будто грозили прутьями. Предостерегали, как покойная бабуля в деревне: «Не я бью – верба бьёт!..»
– Уговор был только на суку! – прохрипел Вовка неизвестно кому, приходя в себя.
Пнул слабака ещё несколько раз. Убедился, что тот на самом деле лишился сознания.
Перехватил трубу в левую руку. Наклонился, отстегнул карабин с намотанного на запястье мужчины поводка.
Снова взглянул на иву и неожиданно вспомнил о едва не рассёкшей кожу головы бутылке. Нашёл её и сунул в карман.
Ухватил ещё слабо подёргивающую передними лапами собаку за широкий кожаный ошейник и, слитно сработав ногами и спиной, закинул её, как мешок с картошкой, себе на загривок.
Подпрыгнул на месте, распределяя груз поудобнее, и потрусил в сторону леса, экономя силы.
***
Около полуночи Вовка вошёл со стороны реки в ставший за лето почти родным элитный дачный посёлок. Он устал, но был доволен и горд собой: «Хрен кто вычислит!» Гордиться действительно было чем.
Больше часа Вовка колесил по знакомой округе, путая следы. После с лыжно-прогулочной трассы бегом на просёлочную дорогу, а по ней на асфальтированный тракт, ведущий в аэропорт.
На остановке пригородных автобусов достал с крыши большой туристический рюкзак, напился и умылся из фляжки. Сменил спортивный костюм на джинсовый, а кеды на кроссовки. Прикрыл кепкой шишку, набухавшую у границы роста волос на лбу.
Там же с помощью скотча плотно упаковал ещё тёплую и мягкую псину в чёрный пластиковый пакет для строительного мусора. Утрамбовал получившийся не таким уж и большим свёрток в рюкзак, кинул туда же трубу, бутылку и шмотки, и надел его.
Вернулся на рейсовом автобусе в город, пересел на маршрутку и проехал до центра. Оттуда пошёл пешком к другой окраине города, развешивая по дороге у мусорных баков свои спортивные штаны, олимпийку и футболку. Только кеды сорок седьмого размера выкинул просто так, в мусор: их точно бомжи не подберут.
Возле какой-то стройки сунул в кучу металлолома вымытый под струёй уличной колонки и тщательно обтёртый влажными салфетками обрезок трубы. Там же вымыл и вдребезги расколотил о стену бутылку.
Избавившись от улик, снова сел в один из последних автобусов и поехал обратно, в сторону стадиона. К Татьяне на дачу. Вышел в пригороде вместе с набравшейся субботним вечером толпой, но свернул не к частным домам, а в лес.
Сорок минут ходьбы по лыжно-беговой трассе в направлении города, и Вовка укромной тропинкой спустился в овраг. Прошёл по широкому галечному пляжу обмелевшей за лето реки и поднялся в дачный посёлок, где стоял коттедж Татьяны.
На месте капитального двухэтажного дома, огороженного высоким кирпичным забором, ничего не оказалось. Ни самого забора, ни выглядывающей из-за него красной металлочерепичной крыши. Ни приметного флюгера на ней в виде кошки, сидящей на помеле.
Вовка заподозрил было, что заплутал в темноте и вышел к другому краю посёлка. Метнулся было туда-сюда, но нашёл знакомые ориентиры и потерянно замер. Ошибиться было невозможно.
Медленно прошёл он в центр заросшего крапивой и малиной пустыря. Именно здесь должен был стоять дом, в который его столько раз за лето приводила Татьяна. Первый раз в своей жизни он абсолютно ничего не понимал.
Мир, до сих пор представлявшийся ему залитой ярким солнцем беговой дорожкой с разметкой и препятствиями, ведущей в понятное, логичное и спланированное до мелочей будущее, вдруг скатался в рулон и крепко хлопнул его по затылку.
Вовка постоял, пережидая головокружение и звон в ушах. Реальность изменилась, но жизнь продолжалась. Ринг и улица научили его держать удар, а деревенские бабка с дедом тому, что живое – это не только плоть.
Парень снял рюкзак. Вытащил из него пакет, отодрал скотч, скомкал и положил в карман. Огляделся и вывалил труп собаки поближе к муравьиной куче – до зимы всё мясо сожрут.
Достал зажигалку, поджёг пакет и уронил его на землю, кинул сверху скотч. Поднял рюкзак, набросил на плечи лямки. Постоял над небольшим, но сильно чадящим огнём, пока тот не выгорел полностью.
Развернулся и медленно побрёл вниз. Спустился к реке. Широко зашагал по прибрежной гальке в сторону города.
Вдруг бешено замахал руками, пританцовывая на ходу, и загорланил луне, реке, прибрежным ивам и звёздам что-то задиристое:
– В огород бы тебя! На чучело! Пугать ворон! До печонок меня замучила! Со всех сторон! Мне бы лучше вон ту, сисястую! Она глупей! Я с собой не покончу! Иди к чертям! К вашей своре собачьей! Немало вас!.. На хуй! На хуй!..
***
Ведьма возлежала на ветвях повисшей над самым речным обрывом ветлы, как в гамаке, и заливисто хохотала.
Наблюдала за Вовкой: «Ну чистый варвар! Это ж надо было так угадать, почувствовать – прямо мне к ногам убоину кинул! И огонь жертвенный возжёг! Я только-только расчувствовалась – а он, подлец, следом стихи Есенина читать взялся! Все привязи порвал, порчу и проклятие сжёг! Не хуже, чем заговором, молитвой или матерщиной!..»
Отсмеявшись, Татьяна враз погрустнела и стянула с косицы сотворённую на него бусину, принялась вертеть в пальцах. Она обещала вечно быть багровой, гневной и падкой до лести и секса, послушной, как и сам Вовка, но недавно сменила цвет на непроглядно чёрный. Из рубина стала обсидианом, а обсидиан – опасный камень для её колдовства.
Татьяна снова невесело засмеялась, на этот раз над собой: «Вырос мальчик, неожиданно повзрослел. С цепи сорвался! Такое с ними случается…»
Вдруг зажатая в кулаке бусина раскалилась. Ведьма зашипела от боли и принялась катать её на ладони, изучая.
Прямо сейчас чёрный шарик яростно вспыхивал белыми искрами и снова менялся. Как небо во время грозы, когда чернота туч постепенно уходит, сменяясь выметенной молниями и отмытой ливнем синевой. Вдруг, после одного особенно сильного разряда, бусина треснула, потускнела и осыпалась пылью.
«Жаль, – огорчилась ведьма, отряхивая пальцы. – Действительно неуправляемый и сильный экземпляр попался, редкий. Не удалось душу закабалить, вырвался мой мальчик… Ещё и в талину душа его бабки вошла, человека ему убить помешала, от греха спасла. Думала, такое только по весне возможно…»
Татьяна обернулась вороной и скакнула с ветки вниз. Распахнула крылья и сделала круг вокруг заросшего крапивой и малиной пустыря на краю элитного дачного посёлка.
Села на жестяное помело флюгера рядом с кошкой, прислушалась к едва различимым крикам и свисту. Спланировала на красную металлическую черепицу крыши своего домика. Свесила клюв, разглядывая труп собаки у крыльца.
Довольно каркнула: «А что, это мысль. Обиженный Вовкой мужчинка до сих пор хромает по окрестностям стадиона и зовёт свою любимицу. Есть ли у него к сорока годам жена, дети? В любом случае от нормальной бабы допоздна не гуляют и пиво тайком не пьют. Проверю-ка я его на вшивость!»
Вскоре на зов затюканного растолстевшей женой и замученного неблагодарными отпрысками семьянина вышла молоденькая фройляйн. Невысокая, хрупкая, с почти светящимися в лунном свете бледно-золотыми волосами, ореолом обрамляющими аристократически тонкое лицо. К подолу её светлого шерстяного платья с обожанием жалась крупная, чёрная, лоснящаяся от сытости самка немецкого дога.
Альберт Николаевич застыл в изумлении: это была его сука.
Во время пожара в старинном женском монастыре был найден искалеченный мужчина, прикованный к стене в дальней келье. После утечки информации в СМИ дело привлекло нездоровое внимание общественности. В ожоговый центр на допрос потерпевшего направлен следователь Андрей Педорец. Он понимает, что задание в любом случае выйдет ему боком, но встретить там опричника Ивана Грозного не ожидал точно.
Люди государевы
***
Панически брякнули входные колокольчики, и в дверном проёме возник поджарый, волчьего вида мужчина лет тридцати пяти. Скривил неожиданно яркие губы, срамно выделяющиеся среди лёгкого пушка соединённой с усами округлой бородки. Ощупал цепким взглядом зал барбершопа и тенью скользнул внутрь, брезгливо уворачиваясь от рунических мечей, молотов Тора и прочей густо висящей в проходе псевдоскандинавской дребедени.
– Припозднились Вы сегодня, Андрей Юрьевич! Ещё полчасика, и уже не принял бы, – всплеснул при виде него ухоженными ручками молодой парикмахер.
Захлопотал, усадил в кресло, закутал в простыню с «горошком» из рогатых викингских шлемов с лабрисами и взялся за триммер:
– Подровнять, как обычно в конце недели?
– Сбрить. Напрочь.
– Ну что-о же Вы-ы так сра-а-азу! – манерно растягивая слова, огорчился барбер. – Мо-ожет, переде-елаем на «Я-акорь» или «Роя-ал»?
– Нет.
– Кардина-ально! Что-о, опять новый нача-альник по министе-ерству?
– Снова Пётр Первый к власти пришёл? Уже и возрастных следаков наголо бриться заставляют? – решил поддержать тему барбер в годах, Афанасий.
Он даже отвлёкся от умащивания собственной косматой бородищи, из-за которой его, бывало, принимали то за священника, то за Деда Мороза.
– Фи! При чём тут Петрушка и бояре? Ты ещё каменный век вспомни! – фыркнул первый. – Правильно сделал, что дичь повывел. А то зарастут все, так и сколько лет не разберёшь. Борода-а – это иску-усство!
Он гордо выпрямился и огладил собственную двухвостую бородёнку, достойную гламурного пирата с Карибских островов. В его случае позу несколько портило рыхлое пузо, выглядывающее из-под розовой заношенной футболки навыпуск – но себе он нравился и так.
Афанасий, не боясь испачкаться, смачно плюнул в мусорное ведро. Загрохотал басом:
– Дело не в бороде, а в чести. Негоже, когда мужу, да ещё и государеву, под каждый чих руководства подстраиваться приходится. Он и без того службу несёт. А что до «искусства», – тут он широко улыбнулся, – так через дорогу заведение открыли, где лобки дамам да господам фигурно бреют. Не свалил бы ты туда, Казимир Львович?
Посетитель перевёл глаза с медведистого Афанасия на своего плюшевого «викинга», задохнувшегося от возмущения. Тяжело вздохнул, не поддержав на этот раз привычную перепалку двух идеологических противников. Скрипнул зубами, но всё же решил пояснить своё решение:
– Давайте я вам расскажу, как всё было. Иначе не поймёте…
***
Капитан юстиции Андрей Педорец быстро шёл по коридору ожогового центра к палате интенсивной терапии, чтобы допросить потерпевшего. Он был крайне недоволен заданием, прекрасно понимая его нюансы, и потому взвинчен до крайности. Новое дело обещало быть, мягко говоря, неудобным.
При ликвидации ночного пожара в старинном женском монастыре, успевшем побывать только за двадцатый век и публичным домом, и госпиталем, среди прочих спасли мужчину. Само по себе странно. А ведь его нашли в запертой келье, да ещё и прикованным к стене несколькими цепями. Поперёк пояса, за шею, каждую руку и ногу. Пока освободили, он получил обширные ожоги второй и третьей степени. Каким-то чудом до сих пор цепляется за жизнь.
Настоятельница и монахини в один голос утверждают, что это святой, добровольно принявший на себя вериги и суровые обеты. Требуют вернуть, чтобы в случае чего схимник мог отойти в стенах родной обители. Общественность же негодует: форменное средневековье в двадцать первом веке!
«Если бы не активисты, и разбираться не пришлось, – в который раз поднялось возмущение. – Увы, спонтанное интервью со спасителем «узника замка Иф» (чёрт бы задрал начитанного репортёра!) вышло в прямом эфире. Экстренным выпуском, прервавшим фильм после девятичасового выпуска новостей, с места события и сразу после кадров самой жертвы – с обрывками цепей, картинно свисающих с носилок в свете пламени».
Педорец наступил на край бахилы и вырвал клок. Тут же зло наподдал его ногой, не прекращая жалеть себя: «Не повезло. Очередное никому не нужное дело. Зато находящееся под пристальным вниманием всех и каждого, от домохозяек и диванных воителей до чиновничьих кабинетов.
Ещё бы! Светская власть и религия сошлись в поединке. Что одним аскеза, другим – нарушение прав человека и мракобесие. А крайним при любом исходе останется он, Педорец Андрей Юрьевич. Назначенный «доброволец». Пешка, которой всегда можно пожертвовать. Эхе-хе…»
Следователь натянул маску с подбородка на нос, вошёл в палату и аккуратно прикрыл за собой дверь. После залитого солнечным светом коридора в красноватом сумраке помещения едва виднелись гроб на возвышении и какая-то подключённая к нему вразнобой мигающая аппаратура.
С некоторым запозданием он сообразил, что так выглядит специальная кровать для ожоговых больных. Медперсонал, помнится, говорил, что потерпевший не переносит яркий свет. Начинает кричать и биться, словно в огне. Вероятно, при пожаре пострадала и психика. Ещё и анализы у него какие-то странные, консилиум собирают.
– Здравствуйте! Как Вы себя чувствуете? – имитируя участие, поинтересовался Андрей.
Он знал, что пациента постоянно держат под действием сильных обезболивающих и седативных препаратов, на грани сна и бодрствования. Надо было как-то начать разговор и попытаться расположить к себе собеседника.
– Хрр-шо-о, – едва выдохнули из-под полога кровати.
Андрей поджал губы, переваривая услышанное: «Бредит или умом тронулся? Ладно, там разберёмся».
Решил обойти не относящуюся к делу тему:
– Как Вас зовут?
– Упырь… Лихой… Ис хосутаревых путу.
«Лиха беда начало! Ладно, известную комедию Гайдая потерпевший явно смотрел. Интересно, где только прозвище такое взял? Неужели сам выдумал? Вопрос о годе рождения придётся пропустить. Поехали дальше».
– Как Вы оказались запертым в монастыре и закованным в цепи?
– С-сук-ка! Настоятельни-тса! – потерпевший аж поперхнулся и забулькал, заперхал мокротой.
Следователь посуровел: ему был нужен монашеский подвиг. Без вариантов.
Промелькнула успокаивающая мысль: «Может, удастся списать всё на воздействие препаратов?»
Тем временем лежащий перевёл дыхание, успокоился и продолжил:
– Слушилому фсё скашу, как прату. Пили, кости ломали, оскопили… Посору принял… Прикас тсаря не фыполнил, Христа и честь потерял…
Педорец припомнил, что конечности потерпевшего действительно были описаны искривлёнными от неправильно сросшихся множественных переломов. Все зубы, кроме дальних коренных, отсутствовали. Не было также полового члена и тестикул.
– Как давно это случилось?
– Тафно. Тол-кхо. Солнтса с тех пор не фител… Ф колотетс китали, ф землю закапыфали, ф стене заклатыфали… Не помню… Запыл, фсё запыл.
«А вот это уже нисколько не удивляет, – решил Андрей. – Достаточно долго, травмы-то застарелые. Инвалид и, похоже, действительно умалишённый. Не ориентируется в реальности, во времени потерялся. Жил убогим при монастыре, теперь подлечат – и в дурку. А что, и ему хорошо, и мне».
Сменив тон на тёплый, сочувствующий, Андрей зачастил, надеясь довести юродивого до слезливой истерики и распрощаться:
– Да, да, мне врачи всё про Вас рассказали! Руки-ноги переломаны, жевать нечем! Не жалели Вас монахини! Ой, не жалели! Невесты Христовы называется!
Убогий задёргался всем телом, пытаясь приподняться на локтях, но снова без сил упал на спину. Повернул неясно различимый овал лица к посетителю и зло захрипел:
– Настоятельнитса! На лютей хосутаревых руку потняла! Трое нас пыло… Тфум смерть тала, кокх-та раскаялись… Отин я Ианну Фасильефичу ферен остался! Потому, што Упырь Лихой!
Педорец усмехнулся про себя: «Так, ещё немного, и сердечный приступ поганцу обеспечен. Сердцебиение на мониторе уже в красной зоне. А что, тоже выход. Нет человека – нет проблемы. Отпишусь. Максимум в отпуск отправят или на другую должность переведут. Ну, звание ещё могут на год-другой задержать – переживу. Зарплата больше от выслуги зависит. Продолжаем разговор».
– За что же она Вас так?
– Слато, семли монастырские по укасу оттафать не хотела! Я прикхросил, што монашек попольсую, и попольсофал. Прокляла на фечный посор! По имени, хофорит, тепе и кара путет! По кх-рехам и пища! Фетьма!
«Живучий, гад! – невольно восхитился следователь. – Двужильный он, что ли? Зашёл когда, почти умирал. А тут скоро песни петь начнёт не хуже Шуры Медведева. Ладно, пора кончать с этим формальным посещением. В протоколе укажу, что плохо ему стало, и что врачи не рекомендуют дальнейшие посещения».
– Как же Вы жили все эти годы?
Пациент замолчал. Слышно было только частое и хриплое дыхание. Долго ёрзал, как на сковороде. Наконец, с трудом преодолев себя, выдавил:
– Нахлонись. Слушилому покаюсь.
Андрей огляделся, едва нашёл в неверном свете красных ламп и диодных датчиков табурет. Придвинул ногой, сел ближе к изголовью. Склонился, привычно изображая заинтересованность, хотя здесь этого и не требовалось.
– Срамную крофь лисал у монашек, коим похоть спать не таёт. Хотили ко мне, пляти, штоп пуса не пыло. Молитфы читать от настоятельнитсы. А сами на спину и потол фферх…
Андрей ошеломлённо выпрямился: «Ни хера себе фантазии! Точно псих, ещё и озабоченный. Потому и обрезали под корень, и на цепи держали. Попробовать добить?» – и громко, издевательски заржал, хлопая себя по ляжкам.
Умалишённый отпрянул, замер. По-змеиному изогнувшись всем телом, резко бросил себя на обидчика.
Андрей почувствовал, как ему в плечо и шею вцепились длинные и неожиданно сильные пальцы. Пахнуло гноем и лекарствами. Брезгливо скривившись и вжимая подбородок в грудь, он попытался аккуратно оторвать психа от себя.
Никак не получалось: запястья оказались скользкими от мази, удивительно широкими и жёсткими. Не поддались. Ткань наброшенного поверх форменной рубашки халата затрещала, а захваченной сбоку шее стало уже по-настоящему больно.
«Ударить его по голове за ухом? Нет, ещё убью ненароком. Пусть лучше он царапается и душит, следы останутся. Укажу, что буйный. Медперсонал уже должен бежать в палату, засвидетельствуют…»
Хрясь! Глаза застит сначала вспышка, потом выступившие слёзы. Вкус крови во рту.
Тяжёлый удар в лицо сменил расчётливое спокойствие на ярость: «Головой боднул, падла! Губы зажгло. Похоже, всмятку».
Хрясь! На этот раз досталось носу. Из него тут же хлынуло горячее.
«Сломал? – тут Педорец не выдержал. – Хватит!»
Вскочил на ноги. Отшатнулся, опрокинул табурет и чуть не упал из-за него. Поволок на себе повисшего клещом буяна.
«Тяжёлый, сука!»
Распахнувшаяся дверь со стуком впечаталась в стену. Вспыхнул белый свет. Вокруг сцепившихся противников бестолково засуетились люди в халатах.
Пациент клекотал, рычал и фыркал, раззявив беззубую пасть с полопавшимися обмётанными губами. Обхватил следователя руками и ногами, несколько раз боднул лбом в лицо. Впился черепашьим поцелуем сквозь мокрую от крови маску, словно пытаясь добраться до горла.
Андрей сунул левое предплечье ему под подбородок, пытаясь отжать от себя и одновременно прикрыть горло. Костяшками правой пыром ткнул в почку, но почему-то без должного результата. Лихой лишь дёрнулся, чуть не оторвав ему нижнюю губу и сорвав маску.
Застыл, уставившись выцветшими белёсыми глазами Андрею в лицо. Забился в судорогах, чуть не повалив его. Выплюнул ткань и заорал, срывая голос:
– Пес писторылый! Сатана! Не тамся!
Оттолкнулся всеми четырьмя, как обезьяна от дерева, и прыгнул в сторону. Гулко ударился в окно. Стеклопакет выдержал, и Лихой сполз на пол, оборвав жалюзи.
Завыл по-звериному, корчась в полуденном свете. Перевернулся на живот и захрипел надсадно:
– Прости, Кхоспоти! Ф руки тфои!..
Неимоверным усилием встал на ноги лицом к солнцу, выпрямился. Вдруг пошёл пузырями, вспыхнул и сгорел в пять секунд, оставив после себя лишь чёрное масляное пятно и жирные хлопья пепла…
***
– Бес пиздорылый? Или пёс? – по-детски обиженно недоумевал курносый Казимир, смотрясь в зеркало и нервно теребя косицы на подбородке.
Заметил забытый в пухлом кулачке и уже севший триммер и выключил его. Вопросительно взглянул на следователя:
– Так прямо и сказал?
– Ну да.
В зале воцарилось зловещее молчание.
Педорец нервно огляделся. Ему показалось, что оба парикмахера недобро уставились на него.
Неожиданно рандомным выбором в колонках под потолком заиграл «Полёт валькирий» Вагнера, и все трое вздрогнули.
Афанасий нахмурился, протянул волосатую лапищу и снял с подставки опасную бритву. Механически проверил остроту лезвия и порезался. Полюбовался на алую быстро набухающую каплю и сунул пострадавший палец в рот.
Обсосал и произнёс с ленцой:
– Так сбрить? Это мы тоже могём!
Педорец порывисто встал и отшатнулся. Преувеличенно аккуратно сложил и повесил на спинку кресла простыню. Попятился к выходу.
– Вы знаете, я лучше потом зайду. Ещё подумаю.
Афанасий, пристально глядя на него, осведомился:
– Может быть, попробуем что-то более брутальное? «Утиный хвост» или, предположим, «Лесоруб»? Приходите месяца через три, начнём оформлять. Только пораньше, по солнышку, а то в электрическом свете всего не заметишь.
Он задел щекой молот Тора и дёрнулся, как будто его ударило током. Толкнулся ягодицами в дверь, забыв, что она открывается внутрь. Развернулся, рванул ручку и выскочил наружу.
– Зассал! – негромко произнёс Казимир и закудахтал, заискивающе поглядывая на старшего товарища.
Афанасий насупил густые брови, отложил бритву и вернул на шею массивный тельный крест. Оказывается, он всё это время держал его зажатым в другой руке на манер кистеня. Перекрестился и веско отмерил:
– Следак твой модный душу продал и честь потерял. А опричник Упырь Лихой, хоть и действительно упырём стал – не чета тёзке своему, попу новгородскому – мужем сильным и гордым остался. Прости его, Господи!
***
Педорец широко шагал, почти бежал по ночной улице, будто стремясь догнать и втоптать в асфальт собственную мечущуюся туда-сюда тень. Клял себя последними словами за непредусмотрительность: «Следак называется! Нет, лучше буду бриться дома. Иначе сорвусь и устрою кровавую баню, когда кто-нибудь опять порежется».
Остановился у фонаря, вцепился в него потными, трясущимися ладонями. Прижался разгорячённым лбом к холодному металлическому столбу.
«Так, успокойся, дыши ровно. Думай о приятном! Домой приду – жена снизу всегда гладкая, нежная… Вечно жалуется, что борода колет. А месячные у неё только на следующей неделе, с-сука…»
Капитан рефлекторно облизнулся и сглотнул. Живот к концу менструального цикла супруги уже основательно подвело, а обычная человеческая пища насыщала его всё меньше и меньше.
«Да и хер на неё! Решено: заведу любовницу в Управлении. Желательно подполковника и без климакса. Заодно и служба в гору пойдёт! Можно будет сесть в кабинет и солнца век не видеть. А то с каждой неделей всё сильнее жжёт, в полдень уже на открытое место и не выйти…»
По городу, избегая людных мест, бродит с утра до ночи красивая девушка с коляской. Она странно одевается и до жути боится мужчин, зато подолгу разговаривает с голубями.
Недотрога
Утро
Галя отняла сына от груди и уложила его в старенькую коляску. Нагнулась и потёрлась лицом о нежное брюшко:
– Бу-бу-бу! Гулять сейчас пойдём! Да-а! Гули-гули!
Мальчишка закряхтел, завозился. Неожиданно громко пукнул и довольно разулыбался.
– Вот шалун! – мать поспешно задержала дыхание.
Петенька почти никогда не кричал, как другие дети, не капризничал и грудь всегда брал охотно. Он просто любил дождаться, когда она к нему наклонится, и портил воздух.
– Ай-я-яй! Нельзя так делать! – Галя, шутя, погрозила мелкому клопу пальцем. И тут же, не удержавшись, чмокнула его в лобик.
Девушка сняла застиранный домашний халатик, аккуратно расправила его на спинке стула. Чуть оттянула пальцем край плотной шторы и выглянула в окно: день вроде не обещал быть жарким.
Надела трикотажный спортивный костюм серого мышиного цвета. Немного помялась и сунула голову в самошитое светло-коричневое пончо с мелким сизым узорчиком.
Вышла в прихожую и встала у неплотно прикрытой двери в зал. Невольно задержав дыхание, потянулась было распахнуть, но передумала. Мать, как и всегда, смотрела христианский телеканал CNL. Начиналась ежедневная «Утренняя молитва».
Потихоньку выкатила из квартиры коляску и вызвала лифт.
– Мама! Мы на прогулку! Закроешь? – крикнула она через порог и тут же, не дожидаясь ответа, торопливо захлопнула входную дверь.
– Сколько можно… Сидела бы дома, родителей не позорила! Ох, сил моих больше нет! – донеслось вслед, но беглянка уже проталкивала коляску в распахивающийся лифт.
– Боится она нас с тобой… – начала было Галя, но тут же замолчала.
Не доехав до первого этажа, кабина встала и снова открылась. Вошла пара среднего возраста с девочкой лет десяти.
– Здравствуйте! – громко поздоровалась с давними соседями Галя, но те не ответили.
Женщина плеснула взглядом, как помоями, и отвернулась. Мужчина вовсе предпочёл не заметить, уставившись поверх неё в стену. Одна девочка робко кивнула и попыталась заглянуть в занавешенную коляску.
Доехали. Пропустив соседей вперёд, девушка промокнула выступившие слёзы рукавом и нажала кнопку, чтобы дверцы снова открылись.
Конечно же, тяжеленную плиту подъездной двери с тугим доводчиком сосед придержать и не подумал. Всё благополучное семейство успело выйти.
– Ну и пусть их, я всё равно тебя люблю. И папа полюбил бы. Он просто про нас ничего не знает, – склонилась и зашептала над сыном Галя.
День
– Смотри, смотри, какая пошла! – Костян хлопнул задумавшегося на ходу Серёгу по плечу и кивнул на вывернувшую из проулка девушку с маленькой, ещё советских времён, коляской.
– Что ты мне таджичку показываешь? – возмутился тот.
– Сейчас догоним, сам всё поймёшь, – хитро прищурился Костян.
Парни ускорили шаг, приблизились и неторопливо пошли шагах в десяти следом.
Серёга принялся разглядывать молодую мамашку, пытаясь понять, в чём подвох.
«Высокая, стройная, ноги прямо из головы растут. Не похожа на азиатку. Почему тогда штаны и балахон с подолом до колена и капюшоном напялила? Лето же!» – взялся гадать он.
– Понял! Эта дурочка за мусульманина замуж вышла, вот и парится теперь в парандже.
– Тепло, – Костян загадочно улыбался.
Серёга продолжил изучение. Внимание обращало только несоответствие ладной спортивной фигуры, ставшей ещё заметнее от дувшего в спину ветра, и бурой мешковатой одежды.
«Сектантка, что ли? – пронеслось у него. – Христианские монашки вроде в чёрное одеваются».
Странная особа ссутулилась, пошла быстрее.
«Ягодицы небольшие, но крепкие, прямо играют под слоями ткани. Вот бы подержаться!» – Серёга мечтательно пошевелил растопыренными пальцами, почти ощущая в ладони тугую девичью плоть.
– Козёл! Руки убери! – неожиданно остановившись, обернулась и пронзительно крикнула мамашка.
Её худое, как у наркоманки, лицо перекосилось и дёргалось. Взгляд такой, будто прямо сейчас убить может. Вдруг отвернулась и почти побежала прочь, катя перед собой коляску.
Серёга замер, испуганный диким криком и смущённый вниманием прохожих: «До неё же метра три было! Поверить в столь наглую ложь не должны, но всё равно жутко неудобно… Костян, подлец, незаметно отстал и стоит в сторонке, скалится. Щас я ему!..»
– Ты в голову не бери, психическая она. И правда дурочка, – пояснил шутник, увернувшись от плюхи. – Галка это, её ещё пятнадцатилетней в дурке лечили. Кажется ей, что ребёнок у неё есть, потому с пустой коляской вечно таскается. Выпустили, с родаками сейчас лет десять живёт. Безобидная.
– Ничего себе безобидная! – не удержался Серёга. – Думал, кинется на меня и голову этой коляской разобьёт! Или глаза вырвет.
– Да не ссы, она всегда только кричит. Мужиков боится до судорог, потому и носит одни мешки. Видел, как её корёжить стало, когда ты ближе подошёл? Вообще-то она симпатичная, хоть в модельный бизнес иди. Жаль девку, такое мясо пропадает. Лучше бы на успокоительных держали – была бы тихая и на всё согласная.
Костян ткнул Серёгу кулаком в плечо, и оба со значением заржали.
Вечер
Галя, тяжело дыша, стояла в закутке на заросшей площадке у мусорных баков. Спряталась за кустами и пыталась прийти в себя.
Избитые ягодицы болели. Горели царапины на сжатой сотнями жадных пальцев груди. Дувшую на скамейке пиво компанию подростков она бы вообще обошла за квартал, да заметила слишком поздно. Поплатилась саднящим горлом и подкашивающимися от боли в паху ногами.
«Вот так всегда! – кипела она от ярости и возмущения. – Только расслабишься, так сразу какой-нибудь мужик подкрадётся. Обязательно сзади. Извращенцы! Один седовласый ''господин'' в дорогом костюме вообще такое измыслил!..»
Девушка содрогнулась от омерзения и на всякий случай осмотрелась: в пределах видимости мужчин не было.
Горько усмехнулась про себя: «Все на остановке засмеялись, некоторые даже пальцем показывали, у виска крутили. Самим бы им этот палец, да в то самое место. Ещё бы не так подскочили!»
Мерно покачивая коляску, чтобы успокоить проснувшегося Петеньку, она пригорюнилась: «Кто же меня проклял? За что? Почему для меня мужские мысли и взгляды реальны? До восьмого класса была как все, горя не знала. А потом раз – и началось. Одноклассники елозят потными ладошками. Физрук по-хозяйски оглаживает огромной шершавой лапой, как кошку. Мимо трудовика вообще лучше не ходить – неделю после его шлепков не сядешь…»
Хлопая и посвистывая крыльями, к молодой матери отовсюду стали слетаться голуби. Самые обыкновенные городские «пернатые крысы»: сизые, бурые, бело-пятнистые, коричнево-чёрные. У одних клювики короткие, у других длинные, у кого-то мощные, как у попугая. А вот два вообще с пастями чуть ли не как у птеродактиля. Воркуя и урча, они обступили её плотной, чего-то ждущей стаей. Уставились бусинками глаз.
Она наклонилась, достала из кармана коляски два пакета перловки. Привычно разодрала целлофан ногтями и широко, как сеятель, начала сыпать зёрна.
Голуби разом зашевелились, запрыгали, закопошились, суетливо подбирая и заглатывая щедрое угощение. Поднялось облако пыли. Послышались шелест и свист перьев, скрежет когтей и частые щелчки клювов по асфальту.
Возбуждённые видом пищи существа, утратившие всякое сходство с голубями, насыщались торопливо и жадно. Не разбирая, клевали и перловку, и мелкие камешки, и обувь кормилицы. Их собралось столько, что они бились вокруг Гали единой, вздымающейся волнами грязной массой. Казалось, что ещё чуть, и хрупкая девушка будет опрокинута ими навзничь и накрыта с головой. Растоптана, растерзана и сожрана живьём.
Но Галя не боялась. Она стояла посреди всего этого ужаса, как маяк на берегу разбушевавшегося океана, и светло, счастливо улыбалась.
– Пошла вон! – раздался сверху, с балкона ближней пятиэтажки, гневный женский окрик. – Я те сколько раз говорила, чтобы здесь голубей не приваживала! Все машины обосрали! Краска слазит!
Галя вздрогнула и разом потухла. Вжала голову в плечи и, не отвечая скандалистке, покатила с ребёнком прочь.
До ночи ещё времени много, а домой к вечно недовольной матери раньше отца лучше не возвращаться. Радовало её только то, что прохожих на улицах почти не осталось. Большая часть взрослых с работы уже вернулась, а молодёжь на прогулки и свидания ещё только собиралась.
Ночь
– Явилася! – с порога встретила Галю мать. – И чего тебе дома не сидится? Ну, рассказывай, кто к тебе сегодня приставал, сколько раз насиловали?
– Дарья! – гаркнул из кухни отец. – Оставь в покое!
– А что, забыл уже, сколько по судам бегал из-за выдумок еёных? Сколько отступных заплатили за ложные обвинения? До сих пор на сверхурочные остаёшься!
– Уймись, по-хорошему говорю! Она и без тебя рыдать весь следующий день будет. Полнолуние же.
– Ну так давай в лечебницу её определим, там лекарствами враз успокоят!
– Нет, Дарья, хватит. Намучилась девка. Пусть лучше с воображаемым младенцем, да в доме ходит, чем в казённой постели под себя.
Галя, не встревая в привычную перебранку родителей, перенесла спящего Петеньку в свою комнату, аккуратно переложила в кроватку. Быстро вымылась, переоделась в домашнее и тихо встала рядом, глядя на сына.
Есть хотелось до тошноты, до головокружения. Она опёрлась руками о бортик кроватки, пережидая накатившую дурноту. Выпрямилась и снова застыла, как дрогнувший огонёк на свечке.
«Подожду. Сама поем потом, утром. Выстою – успеть бы его ещё хоть разочек покормить, как проснётся. Молока должно хватить».
Мать ещё долго молилась вслух за стеной, прося дать дочери совести, ума мужу, а себе силы и терпения. После ещё дольше ворочалась в постели, ворчала и причитала. Хрустела пружинами дивана, устраиваясь поудобнее.
Отец лежал не шевелясь. Как всегда, притворялся спящим, чтобы не скандалить.
Галя вздохнула: «Бедные, сколько же им пришлось перетерпеть за меня, пока сама разобралась, что к чему…»
Наконец родители уснули.
Громко, вразнобой стучали часы в коридоре и большой комнате. Гудел стабилизатор телевизора. Потрескивал и щёлкал на кухне холодильник. Тихо журчала вода в трубах.
Минуты утекали невыносимо быстро. Обваливались в пропасть десятками, растворялись, исчезали…
Когда Галя уже перестала надеяться, Петенька дёрнулся всем телом и проснулся. Перевернулся на живот, подобрал под себя ручки и ножки, встал на четвереньки. Покачался взад-вперёд, гуля что-то для собственного удовольствия, и, ухватившись за верх решётки, чуть-чуть не поднялся. Брякнулся на задницу.
«Как же быстро они растут, – в который раз удивилась Галя, не отрывая лучащихся глаз от сына. – Три недели назад родился, а уже сам встать пытается. Успеет ли хоть кто-нибудь из них сказать мне ''мама''?»
Она осторожно отцепила тоненькие пальчики от кроватки и взяла сына на руки. Распахнула халатик и приложила к неоскудевающей с пятнадцати лет груди. Младенец удовлетворённо вздохнул и присосался.
Галя раздвинула шторы, раскрыла окно настежь. Прижала ребёнка к себе покрепче, закрыла глаза: «Скоро, уже совсем скоро…»
Звёзд не было видно в грязном сумраке. Свет полной луны, с трудом пробиваясь сквозь городской смог, едва освещал молодую мать с младенцем на руках.
Один миг – и ребёнок исчез, а с груди матери спорхнула на подоконник крупная головастая птица с безмятежным детским лицом.
В следующее мгновение на улицу вылетел серый в предутренних сумерках голубь.
– Вот шалун! – улыбнулась сквозь слёзы Галя, заметив на подоконнике крупную каплю помёта.
Она запахнула грудь и положила руку на чуть выступающий живот. Там только что первый раз толкнулся следующий ребёнок, плод греха очередного неизвестного отца.
Простой поход в супермаркет обернулся для Михаила нисхождением в ад. Смертельно опасной ловушкой для него и его малолетней дочери. Но отец готов биться как лев за жизнь и душу своего ребёнка!..
Самый страшный папочка
***
Натужно сопя и распихивая остальных пассажиров, Михаил вынес дочку из маршрутки. Поскорее отсюда, подальше от оголтелой толпы, липких поручней и смертельно опасной проезжей части. Поставил на ноги и наклонился, заискивающе улыбаясь. Увы, Маша упорно смотрела куда угодно, только не на него.
Он вздохнул и пригорюнился: «С некоторых пор она стала вести себя как-то странно. Совсем не так, как ожидаешь от пятилетки, которую из садика забираешь. У всех дети как дети: бегут навстречу, радуются. А у меня – будто родного отца ненавидит. И остальные киндеры по углам жмутся, стоит зайти. И кошка её, кстати, тоже никогда не встречает, ещё и рычит чуть что, как собака. Всем лишь бы пожрать вовремя да зарплату домой приносил!»
– Маша, зайдём за булочкой? – решил подкупить он маленькую буку.
Девочка, всю дорогу изображавшая тряпичную куклу с восковой головой, моментально ожила:
– За «шляпой»!
«Шляпой» Маша почему-то упорно называла фирменную кручёную булку, облитую кленовым сиропом. Даже учитывая размер изделия, на шляпу похоже не было. Михаилу, например, при виде неё представлялась то свернувшаяся клубком змея, то буквица из средневекового гримуара.
Он неуклюже ухнул с высоко асфальтированного тротуара на срезающую через пустырь народную тропу. Грудь дёрнуло вниз, шоркнув сосками по футболке. Рыхлые валики на животе и боках тяжело колыхнулись, и край ремня больно врезался в нежную, запревшую под складками плоть.
Поморщился: «Пацаном с крыши гаража прыгал, а тут и полуметра нет. Сорокет скоро! Да и вес уже далеко не тот, что в двадцать, когда одними бич-пакетами питался…»
Михаил развернулся и протянул дочке руки, готовясь принять её в объятия, но та козой соскочила сама. Побежала вприпрыжку по тропинке, задорно помахивая собранным на макушке светлым хвостом. Отдуваясь и подтягивая на ходу джинсы, он поспешил следом.
На крыльце супермаркета вальяжно развалился опухший пожилой клошар. Седая прокуренная борода, кустистые чёрные брови и кирпично-красное лицо с пылающим, как у клоуна, носом алкоголика. Он хищно скалил коричневые пеньки зубов и что-то втолковывал очарованно застывшей напротив него Маше.
Последние десять шагов Михаил не то что бежал – летел. Успел до того как случилось страшное. Подхватил-таки дочку на руки, покрепче прижал к себе.
Зло рявкнул, заглушая испуг и заполошенно колотящееся сердце:
– Вон отсюда, бездельник! Расселся в проходе, людям пройти негде!
Жутко хотелось пинком сбросить попрошайку с крыльца, но современное законодательство почему-то подобного не одобряло.
Разом вспотевший от негодования отец протиснулся внутрь магазина: «И какой идиот додумался такой тугой доводчик на дверь установить!»
Опустил своё сокровище возле кабинок и корзин. Нагнулся и принялся громко отчитывать срывающимся от пережитого ужаса и пробежки голосом:
– Маша! Это тебе не Дед Мороз! Это лентяй и бездельник! Он не ходит на работу, как папа с мамой, а сидит на улице и выпрашивает у всех деньги!
Маша упрямо наклонила вперёд лоб, блеснула из-под него яркими зелёными глазками и заявила:
– Дедушка ничего не просил. Он сказал, я красивая! И чтоб от папы не убегала!
– Красивая?! И чтобы не убегала?! – вспыхнул Михаил, желая вернуться и всё-таки дать оборванцу в зубы. – Старый извращенец!
Пересилил себя и продолжил уже потише:
– Он грязный, заразный и вонючий, потому что живёт в канализации. Видела, какие у него острые зубы? Как у крысы! Похвалит тебя, ты к нему подойдёшь – а он хвать! И утащит к себе в нору. И съест!
Маша втянула голову в плечи, зажмурилась и прошептала:
– Дедушка пёсиком пахнет…
Михаил поперхнулся от возмущения: «Да-а, сложный случай. Была бы старше, я бы про инфекции рассказал и гильдию нищих. Про похищения и продажу детей. Или просто клоуна из «Оно» показал… Катькино воспитание налицо! Что у неё, что у дочки вокруг прямо зелёная лужайка с птичками, зайчиками и цветочками… И знать не хотят о тёмной изнанке жизни!»
– Горе ты моё! И когда только поумнеешь?
Отец шумно выпустил сквозь стиснутые зубы воздух, пытаясь успокоиться. Нервно растрепал Маше хвостик и потянул за него вглубь торгового зала. В списке было достаточно пунктов и помимо булки. Жена много чего вчера вечером записала!
С полчаса Михаил змейкой объезжал все ряды. Поминутно сверялся с бумажкой и что-то невнятно ворчал, педантично ставя огрызком карандаша крыжики. Часто пропускал нужное, шипел сквозь зубы и возвращался на уже пройденное место.
Наконец, задание жены было выполнено. Он окинул взглядом доверху наполненную тележку и поставил сверху пару банок пива: «Заслужил!» Прищурился и добавил ещё одну, для ровного счёта. И солёных орешков.
Обернулся:
– А теперь поехали за булочкой! Папа нагрузился. Полетит в гнёздышко, неся вам в клювике…
Маши рядом не было.
Михаил в панике заметался по торговому залу, не решаясь оставить тележку – сопрут же! Наконец, приметил родной хвостик у прилавка с выпечкой. Перевёл дух.
Тут стоящий рядом с ней молодой качок взял с верхней полки и протянул Маше её любимую булку. Та по-беличьи вцепилась обеими ручками и аж запрыгала на месте от восторга. Вгрызлась в самую середину. Качок засмеялся и… погладил её по голове.
Михаил вломился в поток посетителей тараном, не помня себя от ярости. Задетые люди возмущённо оборачивались ему вслед, делали замечания, но он никого не замечал и ничего не слышал.
В голове жарко полыхали огни ада и громыхала, неотвратимо приближаясь, чья-то мерная тяжёлая поступь: «Взрослый – мужчина – пристал – к моей – дочери!»
– Педофил! Руки прочь от моей девочки! – заорал Михаил и с разгону въехал качку торцом тележки в массивную ляжку.
Тот крякнул, но даже не пошатнулся. Отодвинул тележку вместе с обидчиком в сторону. Михаил попытался пихнуть его во второй раз, но не смог. Сил не хватило.
Качок остановил тележку левой рукой, упёрся прямым взглядом и спокойно спросил:
– Мужик, ты чего?
Михаил задрал голову и пронзительно закричал, стремясь привлечь внимание как можно большего числа покупателей:
– Не смей лапать моего ребёнка, педофил! Я на тебя в суд подам! Сейчас полицию вызову! Все свидетели! Петухом на зоне будешь!
Мужчина брезгливо усмехнулся и демонстративно показал на камеру видеонаблюдения:
– Вызывай. Вон там записано, как твоя доча сама ко мне подошла, дёрнула за штанину и потребовала «шляпу» достать, – тут он уже искренне и широко улыбнулся.
Успевшие остановиться и настороженно уставиться на них люди потеряли всякий интерес. Кто-то даже заулыбался, представив, как маленькая девочка командует великаном: она же ему чуть выше колена! Большинство просто поспешило убраться подальше – на всякий случай.
Михаил понял, что несколько погорячился, но эмоции бурлили и требовали выход:
– Молодой человек, своих детей заведите сначала… – и осёкся.
Качок поднял правую, всю перевитую выпуклыми венами лапищу и… Нет, бить не стал. Не пугал даже. Покрутил узловатым пальцем у коротко стриженного, но, оказывается, седого виска. На безымянном ярко блеснуло узкое золотое колечко.
– Хорошая девочка у тебя, в маму пошла. А ты истеричка.
Подмигнул и отвернулся. Взял под руку моложавую женщину средних лет, молча ждавшую чуть в стороне. Неспешно пошли вместе вдоль рядов.
Женщина подозвала к себе девочку лет пятнадцати, положила ей что-то в корзинку. Неожиданно оглянулась и посмотрела на Машу с неприкрытой жалостью.
Михаил вспыхнул, давясь гневом, и наклонился к дочери. Дать полноценный урок при всех не получится: та могла начать мокроглазить. Но и спускать вопиющее нарушение личной безопасности было нельзя. Для её же блага.
– Это плохая булочка, – жёстко заявил он и силой вырвал уже надкушенное лакомство. – Чужой дядя просроченную достал, живот потом болеть будет. Папа сейчас свежую даст.
Михаил привстал на цыпочки и порылся в лотке. Как назло, «шляп» больше не было.
Он тяжело вздохнул и сунул Маше под нос вензель с изюмом:
– Держи! Эта ещё вкуснее. И полезнее!
Дочка надулась, но взяла. Как ни странно, молча.
В очереди на кассу Маша познакомилась с двумя близняшками в одинаковых красных платьицах и забыла свою горькую обиду. Вскоре они уже о чём-то шептались и весело хихикали, и Михаил расслабился: «Пронесло! Без её вечернего нытья и ночной пильни от Катьки обойдётся».
Неожиданно все трое выбежали на свободный пятачок перед кабинками и затеяли танцы, нисколько не стесняясь собравшейся к вечеру толпы. Из очереди раздались редкие хлопки, тут же переросшие в настоящие аплодисменты. Кое-кто даже стал снимать на телефон.
Послышались восторженные возгласы:
– Балерины!
– Ах, какие красавицы!
– Наверное, художественной гимнастикой занимаются?
– Талант!
Михаил привстал на цыпочки, вытянул шею: дрянные девчонки в красном разошлись вовсю. Разве что колесом не ходили. Вот и его Маша закружилась на месте так, что юбка приподнялась, и мелькнуло нижнее бельё.
– Маша! Немедленно прекрати! Ты же всему магазину трусы показываешь! – Михаил прорвался сквозь плотную очередь, прижал дочь лицом к себе и резко одёрнул ей подол.
Занёс ладонь, чтобы шлёпнуть по испуганно сжавшимся под тонкой тканью нежно розовеющим ягодицам. Слегка, ненавидя себя за это, чисто в педагогических целях. Он закусил губу и…
– Мужчина, не порите чушь! И не бейте ребёнка!
Михаил обернулся и задвинул дочь за спину. Из очереди на него возмущённо уставилась стройная женщина в расстёгнутой цветастой рубашке поверх короткого спортивного топа и лосин.
Михаил привычно перешёл в наступление:
– Эти две Ваши? – он картинно указал рукой на удивлённо замерших близняшек.
– Можете своих хоть догола раздеть, если воспитание позволяет…
– Да как ты смеешь!.. – повысила голос мать близняшек.
Михаил не дал ей договорить:
– Смею! Я отец! А Вы, судя по Вашей, с позволения сказать, одежде, – тут он опустил лицо и хищно оскалился, тряхнув упавшими на лоб тёмными прядями, – распутная женщина! И девочки такими же вырастут!..
Хлесь! Михаил пошатнулся. Это мать близняшек не пойми как очутилась рядом и… Хлесь! Отвесила ему уже вторую пощёчину. Он поднял руки перед собой и потянулся в её сторону, но женщина отскочила и хлёстко пнула его в голень.
– Добавить? – она даже не запыхалась.
Михаил скривился от боли: «Не кроссовки, а прямо копыта у дамочки!» Утробно зарычал, шагнул было навстречу, – но замер. Мир будто провернулся вокруг него и кардинально изменился.
Резко потемнело, запахло сероводородом, сыростью и тленом. Ртутно переливающийся потолок провис и набух прямо над темечком тяжёлой зловещей каплей, – он еле успел увернуться.
Стены с грохотом лопнули, и из них выплеснулись всё прибывающие потоки жирной грязи. Валы неотвратимо сдвигались с двух сторон, круша полки с товаром, сминая и погребая под собой покупателей, грозя раздавить и его. На уши давил низкий гул, виски пульсировали, перед глазами мелькали и сокращались огненные полосы, круги и колёса.
Он потряс головой и навёл резкость. Прямо перед ним яростно полыхала всеми цветами радуги восхитительно гологрудая суккуба, а с боков к ней прижимались две красных, поменьше. Чуть дальше, на месте раздавивших людей валов, колыхалась сплошная грязная масса багрово-чёрной плоти, тянулась к нему длинными дымными щупальцами.
Михаил попятился, боясь оторвать взгляд от надвигающейся угрозы, и запутался в петлях какого-то шланга. Присел и принялся дёргать руками, ощутил под пальцами нечто гнилостно-липкое, тянущееся. Осознал, что весь пол – магазина ли? – покрыт толстым слоем выпущенной требухи. Запаниковал, поскользнулся и упал назад. Больно ударился спиной о что-то твёрдое и… Рогатое?!.
Перекатился на бок и увидел голый бараний череп, исчерченный рунами. Невдалеке из таких была сложена целая пирамида.
Болото нечистой плоти выбросило ещё десяток-другой щупалец и рывком подтянулось метра на три ближе. Чавкнуло и проросло лысыми безглазыми головами. Бездонными провалами зияли невозможно распахнутые рты. Нестерпимо ярко сверкали острые звериные клыки. Вывалились наружу, мотались, хлестали о показавшиеся следом за головами плечи мокрые языки. Уже не магазин – пещера преисподней – взорвалась дьявольским хохотом.
Михаил дёрнулся, пытаясь вскочить, но снова упал. Подбитая суккубой нога не выдержала вес тела и странно искривилась. Прорвав джинсы, из-под колена наружу высунулся острый конец розоватой кости. Его кости.
Повеяло жаром, и возле искалеченной ноги бухнули два массивных, расширяющихся книзу копыта. Михаил оторвался от созерцания перелома, увидел радужную суккубу и завизжал. Неожиданно для себя схватил бараний череп и бросил прямо в её глумливо скалящуюся, склонившуюся над ним морду.
Суккуба сдавленно застонала и села на корточки, прижала ладонь к ободранной скуле. Детёныши спрятались за неё, испуганно скуля тонкими голосами.
Тут же пронзила паника: «Маша! Куда делась Маша?!»
Михаил перевернулся на четвереньки. Ладони тут же погрузились в холодную, кишащую личинками слизь. Оттолкнулся и кое-как встал.
Волоча сломанную ногу, захромал, запрыгал на здоровой по всё сужающейся, содрогающейся кишке пещеры. Прочь отсюда, в сторону едва брезжившего вдали пятна белого света.
Боялся даже обернуться, но успокаивал некстати проснувшуюся совесть: «Я успел спрятать Машу за себя. Она умная и шустрая, должна была бежать к выходу! Только туда!»
За спиной злобно завыла суккуба, но Михаил не оборачивался. Он всем своим существом чувствовал, как сзади приближается, нарастает, нависает над ним девятый вал смрадной, поросшей головами и щупальцами плоти.
Михаил ковылял в багровых и синих отблесках призрачного, невесть откуда взявшегося света. Догонял собственную пульсирующую тень, которая всё укорачивалась и уменьшалась и, наконец, покорно легла под ноги и пропала.
Он успел. Вывалился из преисподней наружу и захлопнул за собой дверь. Самую обыкновенную пластиковую дверь. Прижался к ней спиной, ценой собственной жизни готовый удерживать легионы рвущейся наружу нечисти: «Надолго меня не хватит, но лишь бы Маша успела отбежать достаточно далеко!»
Низкое солнце освещало спокойно бредущих с остановки людей и ряд зелёных мусорных баков перед супермаркетом. На дороге застыла у светофора колонна разномастных автомобилей. По пешеходному переходу промчалась, не сбавляя скорость, обнявшаяся парочка на электросамокате. Напугавшаяся их бабка трёхэтажно выматерилась им вслед и тут же перекрестилась.
Снизу раздалось сиплое, натужное дыхание и смачное слюнявое чавканье.
Михаил взглянул и обмер.
На ступенях крыльца сидел утопленник. Раздувшийся, едва прикрытый лопнувшими отрепьями. Из багрово-синюшного гнилого мяса лица торчала жёсткая желтоватая борода. Обломанными, крошащимися зубищами он с видимым удовольствием перетирал вензель с изюмом.
Машин вензель.
Раскалённое небо рухнуло Михаилу на голову, как огромная чёрная птица. Клюнуло в темечко, ударило пыльными крыльями, и он окончательно потерял себя.
Он рыдал, кричал что-то и бил утопленника кулаками. Сбросил его с крыльца. Прыгнул сверху и принялся топтать, с наслаждением круша тяжёлыми ботинками гнилые кости.
Внезапно ощутил тяжёлый удар по заднице и понял, что летит. Упал. Покатился, разбивая колени и локти. Проехался губами и носом по горячему асфальту. Замер вниз лицом, не в силах пошевелиться.
Тут же его ухватили за шиворот и приподняли. Тряхнули так, что он прикусил язык. Бросили головой о мусорный бак.
Михаил поднялся на четвереньки и выплюнул кровь. Его замутило, а следом долго и мучительно тошнило.
Когда зрение прояснилось, он увидел перед собой широкого до квадратности гиганта, криво составленного из бугров мёртвой плоти. Похоже, на его изготовление пошла целая бычья туша. Монстр застыл рядом и угрожающе порыкивал.
Чуть в стороне уже знакомая суккуба рылась в изломанном месиве, оставшемся от утопленника. Она словно пыталась сложить его заново и жалобно скулила. Зачем-то давила ему на грудь руками и страстно целовала прямо в губы…
***
Настойчивый стук в дверь, как будто кто-то маленький и слабосильный колотил руками и пинал одновременно.
Катерина посмотрела в глазок и с удивлением обнаружила крайне недовольную дочку. Почему-то одну. Спешно впустила.
Машенька молча разулась и громко прошлёпала по коридору к ванной, едва увернувшись от тут же возникшей ниоткуда и радостно кинувшейся ей под ноги Мурки. Принялась шумно мыть руки и сморкаться.
Катерина подождала, стоя в раскрытом проёме. Лифт закрылся. Постояла ещё с минуту, прислушиваясь.
Ни шагов, ни шороха, ни даже дыхания.
Она потихоньку вышла на площадку, осторожно выглянула на лестницу: Михаил любил прятаться и неожиданно выскакивать с воплем.
Вверху никого. И внизу тоже.
С грохотом дёрнулся лифт, и женщина в панике обернулась. Нет, дверцы не открылись, и муженёк не высунулся оттуда со спущенными штанами, пытаясь схватить её сзади и тут же задрать подол. И даже дверь в квартиру не захлопнулась перед самым её носом. Кабина просто уехала по вызову.
Ничего не понимая, Катерина зашла и закрылась. Постояла, унимая дико колотящееся сердце, и выглянула в глазок: снова никого.
Если бы Михаил, как обычно, лежал сейчас свастикой под дверью, выдавив на себя упаковку кетчупа и вывалив язык, она бы даже обрадовалась.
В животе образовалась и начала стремительно разрастаться ледяная пустота: «Случилось что-то действительно страшное…»
На враз ослабевших, подкашивающихся ногах Катерина прошла в детскую:
– Машенька, а где папа?..
Дочка ответила невпопад:
– А папа больше не придёт!
– П-почему?
– Я его заколдовала!
– К-как т-так? За что?
– Он отобрал у меня «шляпу»! Обозвал голодного дедушку крысой! Стукнул большого доброго дядю! Не дал танцевать с Любой и Верой! Подрался с красивой тётенькой!
Зелёные глаза Машеньки яростно сверкали, в них не было и намёка на слёзы. Прижимавшаяся к ногам девочки Мурка выгнула спину и принялась выть нечто почти членораздельное. Женщине стало по-настоящему жутко.
Зииграла мелодия вызова на мобильнике.
Катерина метнулась в другую комнату и схватила его, чуть не оборвав зарядник. Застыла, униженно согнувшись из-за слишком короткого провода.
– Д-да?
Какой-то майор какого-то участка удостоверился, что разговаривает с искомой гражданкой. Привычно отмахнулся от не относящихся к делу вопросов и сухо проинформировал:
– Ваш муж задержан по обвинению в убийстве лица без определённого места жительства. Если он состоит на учёте в психоневрологическом диспансере, необходимо принести справку о наличии психического заболевания.
Катерина привычно возмутилась и зачастила, что Михаил здоров и полностью нормален, просто творческий человек и фанат жанра хоррор… Но поспешно зажала рот ладошкой.
– Спасибо, – зачем-то прошептала она, хотя с той стороны не слушали и уже давно отключились.
Катерина сползла спиной по стене и уселась прямо на пол. Ей надо было обдумать все возможные варианты: как будущего, так и случившегося сейчас. То, что её жизнь изменилась без возврата назад, она уже поняла.
облако тэгов
