Сегодня — 87 лет со дня рождения Мастера русского поэтического перевода, выдающегося переводчика и великого Поэта, Анатолия Михайловича Гелескула.
Наиболее известные работы:
с испанского — народные песни, Хорхе Манрике, Гарсиласо де ла Вега, Сан-Хуан де ла Крус, Кеведо, Росалия де Кастро, Мачадо, Хименес, Леон Фелипе, Лорка, Вальехо, Уидобро, Эрнандес, Пас, Пабло Неруда, Элисео Диего, Синтио Витьер;
с французского — Теофиль Готье, Нерваль, Бодлер, Верлен, Аполлинер;
с португальского — Пессоа; с немецкого — Рильке;
с польского — Мицкевич, Норвид, Лесьмян, Ивашкевич, Галчинский, Стафф, Лехонь, Бачинский, Боровский, Т.Новак, Харасымович, Шимборская, Милош, Твардовский,
с чешского — Витезслав Незвал.
Переводил также драмы (Лорка) и прозу (Ортега-и-Гассет, Хименес). Публиковал статьи о зарубежной словесности и о русской поэзии (Мария Петровых, Давид Самойлов, Анатолий Якобсон, Наталия Ванханен).
Лично для меня, а также для множества других любителей поэзии, Гелескул — вершина, эталон, абсолют.
Его переводы обладают истинной магией слова, являются образцом русского поэтического языка.
Впрочем, не надо лишних слов. Его переводы надо просто читать.
И я завидую тем, кто впервые откроет для себя поэтическую вселенную Гелескула.
Она прекрасна.
_____________________
Представляю блестящее предисловие автора к своей первой книге, сборнику "Тёмные птицы".
И в прозе Анатолий Михайлович — всегда эталон точности, знания, юмора и красоты.
________
"Как большинство переводчиков, я не собирался таковым становиться и вообще, как большинство читателей, долго полагал, что стихи переводятся как-то сами собой – и если у переводного поэта, будь то даже Гейне, одни строки западают в душу, а другие – нет, виноват автор, которому не все одинаково удалось.
Это обстоятельство я со временем подзабыл, а следовало бы помнить. Читательское доверие к слову слепо, как любовь.
Лет двадцати с чем-то я прочел «Цыганское Романсеро» Лорки по-испански и был обескуражен.
Кое-что оттуда я знал в русских переводах, которые любил и люблю по сей день, и, естественно, раскрыл книгу на этих вещах.
Все, вплоть до ритмов и рифм, оказалось не так. К этому я совершенно не был готов и с самоуверенностью самоучки решил «Это неправильно. Надо, чтоб было так, и я это сделаю».
И, помнится, собственные каракули не сразу меня убедили, что все не просто – и чтоб было «так», надо, чтобы стало иначе.
Но это уже профессиональные тонкости, не всем интересные, и сказать хотелось бы о другом.
Думаю, что стихи прежде всего делятся на живые и мертвые. Первые бывают очень талантливыми и не очень, но к ним тянется если и не народная тропа, то все же человечий след; вторые бывают искусными или неискусными, и тянутся к ним одни стихоманы. Почему стихи рождаются такими, вряд ли кто знает, но это медицинский факт.
И секрет перевода, наверно, тот же, что у стихов, – в конечном счете это тайна жизни.
Я думаю, что у каждой жизни – своя тональность. То, что зовут судьбой. События жизни, неизбежные или навязанные, ложатся в эту тональность, как мелодии, и попадают в нее или остаются чужеродными и терзают фальшью.
Человек потому и внимателен к себе, что домогается не роскошной жизни, а подлинной – своей, без чуждых и фальшивых нот.
Стихи, оставляя наедине с собой, помогают понять себя в мире, и недаром, когда такое понимание становится самоубийственно важным – на заре туманной юности, – стихи пишут почти все (кроме тех, наверно, кто не знает попросту, что это такое).
Парадоксальное, но верное определение поэзии дал испанский философ Ортега-и-Гассет: «Поэт – это переводчик человека в его разговоре с самим собой». Люди общаются словами, но разговор с самим собой бессловесен – это миллионы, миллиарды немых наречий, скрытных, смутных и мучительных своей непонятностью. Поэтическое слово помогает понять то, чему мы искали и не могли найти имя, и заодно ощутить, что внешне мы разобщены и лишь в самом сокровенном, неотчетливом и неповторимом – короче, в самом личном – близки, понятны и, если хотите, похожи.
Другое дело, что не все поэты бывают поэтами, переводчики – тем более. Невольное отступление мемуарного свойства.
Я учился заочно, и происходило так, что сессионное время иногда совмещалось с литературными вылазками. Сам институт был техническим, но с несколько цыганским уклоном: полевые геологи, поисковики, прибывали на сессию из тьмы лесов, из топи блат и прочих неуютных мест, и народ съезжался разновозрастный, разношерстный и крайне интересный.
Однажды сосед по столу, увидев у меня гранки переводов, спросил, что это за штука, и неожиданно сказал:
– А я переводные стихи вообще не читаю.
– Почему? – полюбопытствовал я.
– Да так... Редко что попадается.
– Редко, – согласился я. – А непереводные? Часто?
Парень был умный и в ответ рассмеялся.
Что поделать, все бывает редко.
Культура – это пустынная местность, да и вся наша перенаселенная планета довольно малолюдна. Можно ли вообще переводить стихи? Наверное, нет, и светлые умы, в первую очередь – поэты, убеждали этого не делать.
Но люди ценят умные советы, а сами, включая советчиков, поступают обычно по пословице: «Пока умный думал, дурак реку вброд перешел».
Еще греческие мудрецы убеждали, что лучшее для человека – не родиться, а родившись – тут же умереть. Мы по-прежнему ценим античную мудрость, а плотность населения по-прежнему растет.
Что до переводов, то и в античные времена жаловались на упадок творчества, а неповторимый Катулл, например, переводил стихи Сафо, тоже неповторимой.
Мне доводилось слышать от людей наипрогрессивнейишх, что в России слишком много переводят.
А виной тому – цензура (и это правда, пусть и с оговорками).
Помню такой оборот речи: «Непродуктивная трата национальной энергии и национального гения».
Об энергии рассуждать не берусь, а вот таинственный «национальный гений» – видимо, калька с немецкого и заодно немецкая калька с французского: в романских языках это выражение ничего величавого не содержит и обозначает всего-навсего народный дух, говоря проще – склад души. Что тут можно возразить?
В России с цензурой, да и с культурой перевода, обстояло по-разному и порой плачевно, но переводили всегда – и особенно много и полнозвучно полтора-два века тому назад, когда литература была не чета сегодняшней, да и читатели владели языками.
Похоже, переводы – признак молодости, а не склероза.
Русская поэзия неизменно чутка к мировой культуре, это у нее в крови – и как раз потому, что она молода, моложе европейских, и кровь еще не перекипела. Любому барбосу известно, что Есенин пил, но многие ли знают, что Гейне он читал в подлиннике и это была его настольная книга?
Наверно, литература, сплошь состоящая из Пушкиных, Шекспиров и Сервантесов, была бы самодостаточна, но такой, похоже, не предвидится.
Да, много и, увы, справедливо говорится о ненадежности, ущербности, слабости поэтического перевода, о его неизбежных потерях.
Правда, у «национального гения» есть на этот случай национальная поговорка: «Лучше с умным потерять, чем с дураком найти». Поговорка российская, но, думаю, и другие народы спорить с этим не станут.
Все эти нехитрые рассуждения в защиту перевода – никоим образом не самозащита или самооправдание.
Свои переводы ни защищать, ни оправдывать не собираюсь – пусть защищаются сами, как умеют и насколько в силах. Самому судить о себе трудно и вряд ли возможно. Разумеется, заподозри я в себе графомана, остерегся бы публиковать переводы, но я действительно не знаю, чего они стоят.
И по этому поводу вспоминаю для бодрости строчки из якутской поэмы (в выразительном переводе Николая Шатрова):
"Еще хороша, что взошли семена:
бывает, посеешь – и нет ни хрена. "
______________
...и в этом году — уже 10 лет, как его нет с нами.
Анатолий Михайлович Гелескул.
Любим и помним.
облако тэгов
