Вихрь под зеленым беретом,
Прядь на лету золотится,
Эта мятежная прядка,
Затосковавшая птица.

Спешит, румянясь от бега,
Дыша тревожно и тяжко,
Любовь, вечерняя смута,
Любовь в дожде нараспашку.

Вихрь объявленья лепит,
Ищет пропажу упрямо.
В тугом свитерке надрывно
Стучит телефонограмма.

По барам сердцá и вести
Снуют не переставая.
Розами в каменных порах
Кровоточит мостовая.

Тебе, моей безымянной,
Тоскующей где-то рядом,
Багряные блики нежно
Из луж подбираю взглядом.


(перевод — А.М.Гелескул)



СПОР С ЖЕНОЙ

Я честно жене признался:
«Прости! Я слегка набрался».

Супруга сверкнула глазом:
«Нет! Вижу, что ты под газом».

А я ей в ответ, мерзавке:
«Я просто слегка с поправки».

Она мне: «Не лги, желанный:
Ты нынче явился пьяный».

А я отвечаю сухо:
«Я только чуть-чуть под мухой»

Она мне в ответ: «Заврался!
Ты попросту нализался».

А я ей твержу упорно:
«Клянусь, что немного дёрнул».

Она говорит: «Скотина!
Напился, причём в дымину».

А я говорю: «Так вышло,
Что пьян я – но только в дышло».

Она мне кричит, конфузя:
«Да ты же бухой как зюзя!»

А я ей ору в обиде:
«Враньё! Я в нетрезвом виде».

Она: «Ерунду болтаешь!
Ты, друг мой, не просыхаешь!»

«Заткнись, — говорю я, – баста!
Я малость залил за галстук!»

В ответ – продолженье крика:
«Да ты же не вяжешь лыка!»

А я ей в ответ, проклятой:
«Ты лжёшь! Я слегка поддатый!»
-----------

Был спор у нас не короткий…
Супруга пошла за водкой,

А я ей вослед: «Тупица!» -
И тоже пошёл напиться.

(перевод — С.Шоргин)


Грибничок. (дождик)

Как веселый танец, взвитый мошкарою,
Как из серой торбы ссыпанное просо,
Пыль осенней дали, марево сырое,
Скачет хилый дождик, грибничок белесый,

Не дорос, не хватит малышу силенки,
Чтоб отбарабанить заданное на дом.
Сосунку бы впору окроплять пеленки,
А рядится взрослым, не дождем, а градом.

Он мечтал бы ливнем погрозить предместью,
Хлестануть наотмашь особняк старинный,
Отозваться в лужах водосточной жестью
И размокшей оспой исклевать витрины.

Так заморыш бедный в облаках витает,
Разражаясь плачем из последней силы.
Ну и что? Две капли на тростинке тают.
Воробей стряхнул их. Всё. Отморосило.

***

Аквариум

Местность затоплена. Свет отдает купоросом.
Нехотя в рыб превращаются стебли и ветки.
Ждешь и пока удивляешься метаморфозам,
Мысли твои нерестятся в зеленой подсветке.

Мглится убогая сцена кубическим метром
Дряхлого моря, ушедшей на пенсию зыби,
И не водой, а зеленым отравленным ветром
Кажутся нити, изломы, изгиб на изгибе.

Вьются дымком то ли бабочки, то ли растенья.
Боязно даже… не станут ли гущей лесною…
Думаешь: это сквозят, уплывая, мгновенья.
Думаешь: как безотрадно быть рыбьей весною.

Мысли тревожны и дОлги. И в замершей зыби
Тонут глаза за стенами стеклянной гробницы,
И отражается взгляд их, провидчески рыбий,
Стылое море вбирая в пустые глазницы.

***

Дефиниции

Достоверность – лишь та гвоздика,
Что приколет подруга к платью,
Остальное темно и дико,
Тайна, замкнутая печатью.

И любовь – это первой встречи
Помраченье и озаренье,
Остальное – пустые речи,
Выкрутасы стихотворенья.

Счастье – попросту в окнах настежь
Встретишь солнце, глаза зажмуря,
Остальное ночами застишь,
Разбазаришь в дневном сумбуре.

Что до смерти – о ней не знаю.
Что-то в сердце, подобно плачу.
Чтоб утихло, сном пеленаю
И с молитвой поглубже прячу.

***

Осыпается время. Вянет день ежечасно.
Тонет в осени ветка, и я цепляюсь напрасно
И миллиметрами грусти по ней скольжу напоследок,
По монотонности суток, по оголённости веток.

Как назову я осень? Это мой вздох в излуке –
Вздох человечий, долгий – с темного дна всплывает.
В холод осенней глуби я погружаю руки.
Дождь леденит. Сечет их. Листья и дни смывает.


***

ВОСПОМИНАНИЕ



Осень возвращается мимозой,

Золотистой хрупкой недотрогой.

Той девчонкой золотоволосой,

Что однажды встретилась дорогой.



Твои письма звали издалека

И с порога мне благоухали.

Задыхаясь, я сбегал с урока,

А вдогонку ангелы порхали.



Вновь напомнит золото соцветий

Тот октябрь — бессмертник легковейный

И с тобой, единственной на свете,

Поздние те встречи у кофейной.



Смутный от надежд и опасений,

В парке я выплакивался вербе,

И лишь месяц радовал осенний —

От мимозы майский — на ущербе.



С ним и засыпал я на рассвете,

Были сны весенними — и слезы

Пахли вербной горечью, как эти

Золотые веточки мимозы.



( перевод — А.М.Гелескула)

К.И.Галчинский

Сапоги Шимона

Ладил Шимон сапоги и сапожки,

а между делом играл на гармошке:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

И хоть не знали люди об этом,

только гармошка была с секретом —

скряге, вояке, хлюсту и крале

резала правду, ежели врали:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Старый Шимон поучал за делами:

— Кривда и правда — как пепел и пламя.

Правда, сынок, не коптилка в окошке.

Правду на стол — от стола головешки.

Умер сапожник. Но золотая

ниточка песни перевитая,

песни зеленой, той, что вплеталась

в ранты и прошвы, — там и осталась:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Раз в мастерскую зашел агитатор,

важная шишка и видный оратор,

клявшийся всем увеличить зарплату,

пенсию — старцу, приварок — солдату.

Вынул бумажник кордовской кожи,

взял себе пару полусапожек

и удалился гордо и чинно.

Знал бы, какая в них чертовщина!

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Выпил оратор, вышел на площадь,

снова речами горло полощет,

пообещал увеличить зарплату,

пенсию — старцу, приварок — солдату.

Но у трибуны свист соловьиный

слушают люди с кислою миной,

кто усмехнется, кто негодует:

— Малый блефует — значит, надует.

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

А как пошло про высшие цели,

полусапожки тут и запели,

ну а с треклятым “Ой ради ради”,

раз зазвучало, дьявол не сладит.

Целую площадь полусапожки

разбередили звуком гармошки,

от педагога до коновала

все под гармошку затанцевало.

Пляшут в заулке, пляшут в аллейке,

мастеровые и белошвейки,

бабы и дети, папы и мамы,

пляшут мазилы нашей рекламы,

пляшут путейцы и проводницы,

няни, цыгане, кони, возницы,

официанты и брадобреи,

ангелы, черти, турки, евреи,

даже начальство нашего града,

хоть и пузато, пляшет как надо:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Тут и сапожки — цок каблуками,

с ног соскочили и поскакали.

Вскачь друг о друга бьют голенища.

Босой оратор скулит, как нищий.

Не помогает вой словоблуда,

дело с концами — чудо есть чудо:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

За сапогами, за каблуками

мастеровые с призывниками

двинули следом что было силы,

вывески прокляв, скачут мазилы,

бабы и дети, люд с водокачки,

няни, цыгане, пекари, прачки,

даже чиновник из магистрата

скачет не хуже нашего брата.

Все потянулось длинной колонной

в мир отдаленный, вечно зеленый,

где позабыты войны и схватки,

где у любого денег в достатке,

сайкой и сказкой тешатся дети

и не бывает пусто в кисете.

Двинулись, будто на богомолье,

и агитатор шел поневоле,

нищий с богатым, муфтий с аббатом,

ангел с отпетым, цадик с рогатым,

дурень с портфелем, умный с заначкой,

поэт с тетрадкой, слепой с собачкой

в свете небесном шли к поднебесью,

шли, провожая зеленую песню:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

Гей по дороге, вольной, не панской,

за каблуками, дробью цыганской,

в паре сапожек, шитой Шимоном,

песенка вьется цветом зеленым:

Ой ради ради, ой ради рара,

полька не полька, смех да и только.

1935

(перевод — А.М.Гелескул)

Я — кукла. Светятся серьги росой нездешнего мира,
И сном по шелковой яви на платье вытканы маки.
Люблю фаянсовый взгляд мой и клейкий запах кармина,
Который смертным румянцем горит на матовом лаке.

Люблю в полуденном солнце лежать на стройном диване,
Где скачут зайчики света и где на выгнутой спинке
Безногий ирис витает у ног задумчивой лани,
А в тихой вечности плюша гнездо свивают пылинки.

Признательна я девчурке за то, что с таким терпеньем
Безжизненностью моею играет, не уставая.
Сама за меня лепечет и светится вдохновеньем —
И кажется временами, что я для нее живая.

И мне по руке гадая, пророчит она, что к маю,
Взяв хлеб и зарю в дорогу, предамся я воле божьей
И побреду, босоногая, по Затудальнему краю,
Чтоб на губах у бродяги поцеловать бездорожье.

Однажды судьба невзлюбит — и вот я собьюсь с дороги,
Останусь одна на свете, гонимая отовсюду,
Уйду от земли и неба и там, на чужом пороге,
Забыта жизнью и смертью, сама себя позабуду.

Подобна я человеку — тому, Который Смеется.
Я книгу эту читала… Премудростям алфавита
Я, словно грехам, училась — и мне иногда сдается,
Что я, как почтовый ящик, словами битком набита.

Хочу написать я повесть, в которой две героини.
И главная — Прадорожка, ведущая в Прадубравье,
Куда схоронилась Кукла, не найденная доныне, —
Сидит и в зеркальце смотрит, а сердце у ней купавье.

Два слова всего и знает, и Смерть называет Мамой,
А Папой могильный холмик. И все для нее потеха…
Голодные сновиденья снуют над пустою ямой,
А кукла себе смеется и вслушивается в эхо…

Конец такой: Прадорожка теряет жизнь на уступе…
Намеки на это были. Смотри начальные главы…
И гибнет кукла-смеялка с четой родителей вкупе.
И под конец остаются лишь зеркальце да купавы.

Писать ли мне эту повесть? Становятся люди суше,
И сказка уже не в моде — смешней париков и мушек…
Цветного стиха не стало… Сереют сады и души.
А мне пора отправляться в лечебницу для игрушек.

Заштопают дыры в бедрах, щербины покроют лаком,
Опять наведут улыбку — такую, что станет тошно, —
И латаные красоты снесут напоказ зевакам
И выставят на витрине, чтоб выглядели роскошно.

Цена моя будет падать, а я — все стоять в окошке,
Пока не воздену горько, налитая мглой до края,
Ладони мои — кривые и вогнутые, как ложки, —
К тому, кто шел на Голгофу, не за меня умирая.

И он, распятые руки раскрыв над смертью и тленом
И зная, что роль игрушки давно мне играть немило,
Меня на пробу бессмертья возьмет по сниженным ценам —
Всего за одну слезинку, дошедшую из могилы!


***

Загробье

Там, где прах уж не печется о плоти,
В толчее на берегах того света
До уверившихся в вечном осоте
Не дозваться, не дождаться ответа.

Смерть, соскучась, золотым лампионом
Раздувает пепелище людское,
Привиденьицам светя несмышленым,
Чтоб играли свитой в куклу тоскою.

В засоренной пережитым зенице
По возникшему виденью квартала
Тень умершего торопится всниться
В окна комнаты, где был и не стало.

Колыхая замогильной крапивой,
Плесневелые шумят воскресенья.
Тени, тени! Где мой брат несчастливый?
Где сестра? Та, что не знала веселья.

Тени, тени, я один — вас несметно,
Но протягиваю руки пустыне.
Ведь не все из вас найдутся посмертно?
Где же те, которых нет и в помине?

Нет той смуты, что хотела так жадно
Стать душою, чтобы с вечностью слиться.
Нет той боли, что себе непонятна
И способна только длиться и длиться.

Нет померкшего небесного крова,
А распахнутая гонит могила,
Муча жаждою чего-то иного,
Но иного, чем когда-либо было.


***


СОВРЕМЕННЫЙ ПЕЙЗАЖ



Протрезвеет наш век, когда кровью упьется.
Жить так больше нельзя — и однако живется.

Что нас ждет? Есть гадалка в Париже и где-то.
Все разгадано, нет у загадки ответа.



В кабаре аплодируют так потаскухе,
Что трясутся прилипшие к лысинам мухи,

А в палатах напротив решает собранье,
Как избрать в экономике курс вымиранья.



Душегуб, в темноте поджидая клиента,
Распознал безошибочно интеллигента —

Саданул — и не в душу, витавшую где-то,
А в обличье, что так и просило кастета.



В преисподней питейной под гомон и топот
Безработную дурочку тискает робот,

Ржавый идол в любовном чесоточном зуде
Усмиряет клешнями строптивые груди.



А в кафе выпирает из тесного фрака
Депутатский загривок дородного хряка,

И с торговкою в пудре, как в белой метели,
Крутит танго трибун, наконец-то при деле.



Выступает министр, и еще спозаранку
Озабочен одним — не утратить осанку,

И с улыбкою, впрок заготовленной прежде,
Заверяет, что каждому даст по надежде.



А в серебряной слякоти жертву скитанья,
Злобе дня присягнувшего певчей гортанью

Аритмия двух крылышек мучит поэта
В долгих поисках рифмы, утерянной где-то.



Разлучая слова с бытием бессловесным,
Поскупилось прощание с ликом небесным

На посмертную маску его по затонам.
И поэт копошится в быту фельетонном.



Облегченно разделался с тайной полета
И так рад возвращению с неба в болото,

Но поскольку не греет его мостовая,
Семенит он во тьму, на бегу отставая.



И витрины манят лучезарней утопий,
И деревья горды, что торчат по Европе,

И на крышах луна, ходовая монета,
А над крышами ночь, и не будет рассвета.




(перевод — А.М.Гелескул)

Франция родила многих великих Поэтов.

Но первым среди равных для меня был и остаётся гений Виктора Гюго..

У ночного окна

Златые иглы звезд сверкают меж ветвями,

Лоснистая волна тяжелыми струями

Бъет в океанский брег;

Порою облака проносятся,как птицы,

И ветер шепчет слов бессвязных вереницы,

Как спящий человек.

В природе все течет,как из раскрытой урны:

Огонь преходит в дым, и в пену – вихорь бурный,

Все – мимолетный миг.

Что можно взять,держать и сохранить навеки?

Идет за часом час,и с каждым часом некий

Мы видим в мире сдвиг.

Где неподвижность звезд в сей движущейся тайне?

Что – небо зримое,действительно ль бескрайне

И вечно ли оно?

Над нами россыпь звезд всегда ль одна и таже?

Потомок узрит ли все тех же самых стражей,

Что видеть нам дано?

О ночи,будете ль всегда вы тем,что ныне?

Навеки ли разбит шатер небесной сини

Над головой у нас?

Скажи,Альдебаран,ответь,кольцо Сатурна,

Не узрим ли когда в пучине безлазурной –

Сквозь прорезь – новых глаз?

Не загорятся ли там новые светила,

И дуги новые,и новые стропила,

Что вечный зодчий ввел

В собор,чьим папертям никто конца не знает,

Где семисвешником Медведицы пылает

Чудовищный престол?

Сей ветр,что дал вам жизнь средь голубого лона,

Венера,Сириус,созвездье Ориона,

Уже ль навек затих?

И никогда,его дыханием согреты,

Уж не поднимутся в апреле вечном светы

Цветов совсем других?

Познали ли мы мир с его безмерным чудом,

Мы ,тростники болот,мы,черви,чья под спудом

Слюда едва блестит?

Кто вымолвит средь нас кощунственное слово,

Что на челе ночей Господь тиары новой

Уже не поместит?

Ужели Бог вконец свое растратил пламя?

Не извергает ли миры он за мирами?

Ответь,Зенит,Надир!

Не полнит ли Господь собой свое творенье?

Уже ль угасших уст излил он все горенье

В наш охладевший мир?

Когда огромные являются кометы,

С собою принося глубин бездонных светы,

Дано ли видеть нам,

Куда бегут они – вселенные иль души,

Скиталицы пучин,горящие втируши,

По нашим небесам?

Кто,у истока став,познал первопричину?

Кто,магом и царем сойдя в сию пучину,

Всех тайн хранит ключи?

О,призраки людей,несчастием согбенных!

Кто произнес:»Творец!Нам хватит солнц – вселенных.

Довольно.Опочий!»

Кто мятежом попрет закон тысячелетий?

Кто в силах запретить чему-нибудь на свете

Движение его?

Расширившись,всегда любой предел осилишь,

Вся тварь живет,растет и множится,а мы лишь

Свидетели всего.

Мы – лишь свидетели,мы – в трепете глубоком.

Как все живущее,живым исполнен соком

Высокий небосвод.

И древо дивное,живя в сплетеньях темных,

Возносит в небеса – своих ветвей огромных

Неисчислимый плод.

Творенье впереди,за ним стоит создатель,

А человек – увы,лишь жалкий наблюдатель

Обличия вещей.

Достаточно поднять свой взгляд над тем,что рядом,

Чтоб за завесою скрестить свой взгляд со взглядом

Всевидящих очей.

Не скажем же себе:»У нас свои светила!»

Быть может,флоты солнц,уже раскрыв ветрила,

Плывут на нас сейчас.

Быть может,одолев предвечную истому,

Творец перекроит по чертежу иному

Все то,что видит глаз.

Как знать?Кто даст ответ?Над темным небосклоном,

Над сим,созданьями творца загроможденным

Священным лесом сил,

Что волны бытия питают в исступленье,

Быть может,узрим мы внезапное явленье

Испуганных светил, -

Растерянных светил,пришедших из пучины,

Восставших из глубин иль бросивших вершины

И в наш земной туман,

Под своды черные,воспламенившись в беге,

Упавших стаей птиц,которых сбил на бреге

Свирепый ураган.

Они появятся,зардевшись издалече,

Смерч грозных светочей,рубиновые печи,

Сжигая все окрест,

Уничтожая нас,перегорая сами,

Затем что наряду с блаженными мирами

Есть злые духи звезд.

Быть может,в этот миг – на дне ночей беззвездных

Уже вздувается,рожденный в мрачных безднах

Блестящих светов рой,

И бесконечности неведомое море

На наши небеса стремит и сбросит вскоре

Смертельных звезд прибой.

(перевод — Б.Лившиц)

Грядущее минувшему на смену
Ползет с трудом. А в лабиринтах сна
Душа везде встречает только стену;
Проснешься — снова пред тобой стена.

Зачем душа в плену? Виной какою
Отягчены мы? Чей зловещий сглаз
Нам души полнит страхом и тоскою
В последний сей, столь бесполезный час?

Герои блещут в невозможной дали
Былого,- но забвенную страну
Не видно зренью веры и печали;
Кругом туман, мы клонимся ко сну.

Который грех былого столь жестоко
Бесплодьем искупить пора пришла?
Зачем столь беспощадна воля рока,
Столь сердцу безнадежно тяжела?

Как победить, сникая на излете -
Какой войною и каким оружьем?
Для нашей скудной и заблудшей плоти
Ужели казнь горчайшую заслужим?

Прекрасная земля былых героев -
Под знойным солнцем средь лазурной шири,
Что высоко сияло, удостоив
Всех милостей тебя, возможных в мире!-

О, сколько красоты и славы прежней!
Надежды опьяняющая рьяность -
Увы, чем выше взлет, тем неизбежней
История: паденье в безымянность.

О, сколько, сколько!.. Вопросишь невольно,
Где все, что было? В глубине Гадеса,
Во свете черном никому не больно,
Ничьи стенанья не имеют веса,-

Кого, по воле темного владыки,
Отпустят в жизнь из царства древней тьмы,
Когда придем по следу Эвридики -
Иль станет так, но обернемся мы?

Не порт, не море, не закон, не вера -
Велеречивый, горестный застой
Царит один как мертвая химера
Над- скорбной влагою, над немотой.

Народ без рода, стебель без опоры,
Предпочитающий не знать о том,
Что смерть спешит к нему, как поезд скорый,
И все в нутро свое вберет гуртом.

Сомнений и неверия стезя,
Ведущая во глубину сознанья,
Где никакою силою нельзя
Спастись от косной жажды нежеланья.

Сиротству подражая и вдовству,
Мы записать хотим рукой холодной
Тот сон смешной, что видим наяву,
Сон бесполезный, скучный и бесплодный.

Что станет со страной, среди народов
На Западе блиставшей, как маяк,
С когортой рыцарей и мореходов,
Вздымавших гордо португальский флаг?..

(О шепот! Вечер, ночь уже почти -
Сдержи слова ненужной укоризны;
Спокойствием страданье сократи
В огромном сердце гибнущей отчизны.

О шепот! Мы неизлечимы. Ныне
Нас пробудить бы, мнится, только мог
Вихрь той земли, где посреди пустыни,
У бездны на краю, почиет Бог.

Молчишь? Не говоришь? Ужель полезней
В себе лелеять слишком горький опыт,
О родина! Как долго ты в болезни -
И спать-то не умеешь. Жалкий шепот!)

О день, в тумане будущего скрытый:
Король воскресший твердою рукой
Спасет народ, и осенит защитой -
Взаправду ль Бог назначил день такой?

День очищенья от греха и срама -
Когда прийти назначено тебе,
Исполнить долг, разверзнуть двери храма,
Затмить глаза блистающей Судьбе?

Когда же, к Португалии взывая,
К душе-пустыне, дальний голос твой
Прошелестит, как благостная вайя
Над влагою оазиса живой?

Когда тоска, дойдя до крайней грани,
Увидит в час перед рассветом, как
Возникнут очертания в тумане,
Что ныне сердцу грезятся сквозь мрак?

Когда? Движенья нет. Меланхоличный
Черед часов: душа привыкла к яду
Ночной досады, вечной и обычной,
А день способен лишь продлить досаду.

Кто, Родина, расправился с тобой,
Отравленною сделал и недужной,
Кто жалкой наделил тебя судьбой,
Прельщая пищей — сытной, но ненужной?

Кто вновь и вновь тебе внушает сны?
Кто вновь и вновь тебя могилой манит?
Твои ладони слишком холодны.
О, что с тобою, в жизнь влюбленной, станет?

Да, ты жива, да, длится бытие,-
Но жизнь твоя — лишь сонные мгновенья...
Все существо облечено твое
Позорною хламидою забвенья.

Спи — навсегда. Знай, греза голубая
Хотя бы не спалит тебя дотла -
Как сон безумный, что любовь любая
К тебе, о Родина,- всегда мала.

Спи безмятежно,- я с тобой усну,
Волнениям подведены итоги;
Ты, у надежды не томясь в плену,
Не будешь знать ни жажды, ни тревоги.

Спи, и судьбы с тобой единой ради
Пребудут отпрыски твоей семьи
В таком же сне, и в нищенской отраде -
Обнять стопы любимые твои.

Спи, Родина,- никчемна и ничтожна,
А коль узришь во сне надежды свет,
Знай, все — не нужно, ибо невозможно,
И цели никакой в грядущем нет.

Спи, кончен вечер, наступает ночь,
Спи,- ненадежный мир смежает веки,
Предсмертным взором отсылая прочь
Все, с чем теперь прощается навеки.

Спи, ибо все кончается с тобой.
Ты вечной жизни жаждала во славе
Пред этой пустотою голубой -
Быть вечным вымыслом? О, спи, ты вправе

Исчезнуть, не внимая ничему;
Для праздных душ в мечтаньях мало проку;
Вечерний час уводит нас во тьму
Навстречу ветру, холоду и року -

Так, лику смерти противостоя,
Взглянув во мрак, что мир вечерний кроет,
Промолвил римский Император: "Я
Был всем, однако быть — ничем не стоит".

( Omnia fui, nihil expedit.
Император Север )