Мне расскажите о тайнах, стихах,

Мне расскажите о чудных веках,

Мне расскажите о замках, царях,

Мне расскажите о дивных вещах,

Мне расскажите о добрых и злых,

Мне расскажите о битвах былых,

Мне расскажите о звёздах живых.

Лишь завершите — и снова о них!

Приближение снега

будоражит,

смягчает,

тешит меня, как любовь;

снег напирает

с обещаниями,

что упавшие хлопья

не выполнят.

Неважно.

Час пройдёт

или пара минут —

и я сам в мире

с плотью своей

в этой девственной

чистоте воздуха.

Угрюмый ветер, ты непостижим;

Я слышу речь твою средь тёмных гор

(Их лик спокоен и невозмутим) —

Но замолкает хор

Твоих речей порой, как на песке волна,

Иль сонна мгла, что над землёй расстелена;

Но вскоре выше глас звучит — как звук

Из горла Боли странной, только шум

Тот ввысь идёт, пока весь мир вокруг

Тебе не бросит отклик твой угрюм,

Пока вся ширь космических пространств

В своё не примет естество твой гул,

И дальше, там, где Бог моргнул,

Смотря в большие двери, — этот мир,

Он боли полон, тяжких дум.

Стопа моя — на дальней дороге

И на криком шумящих морях.

Крыла — на восходящем потоке

И на долгих, свободных путях.

Округу скрыла тень с луной,

Как есть жива — дышала ночь.

Искатель подбородок свой

Рукой подпёр. А ветер прочь

Летел; шептал среди ветвей

Ему гимн сгинувших людей:

«Морей тиши владыки — стары, как Божий глас;

Мы — древние, но цепи — мы ненавидим вас».

Я бы ветр оседлал, словно птах — небеса,

Я растаять в зелёной глуби был бы рад,

Из златого же черепа камни-глаза

Я бы выбил в сияньи атлантских палат.

Я ль у бога откинул завесу с лица?

Плещет пена, галеры проносятся вдаль;

Царь ступает по красному полу дворца;

Вавилонской луны распростёрлась вуаль.

Город с чёрными башнями, с пологом звёзд,

Шелест крыльев в ночи — и от зла спасу нет,

Тень приходит во снах с мерзким блеском в глазах —

Отвратителен люд, ненавидящий свет.

Пульс барабанов бьётся вновь во тьме,

Недобрый звук всю ночь заполонит;

Шаг ног нечеловечьих слышен мне —

По лестнице, что тишь кругом хранит.

Я вижу лики храмов там, в ночи,

Как будто с щупальцами; высоко

Те вознеслись; гиганты-мотыльки

Крылами шпили обожгли легко.

Вся память такова: красно всё слой за слоем,

Я ставлю башню, время-космос мой,

Сквозь сферы и миры взойти настроен

Ко звёздным безднам страха — хоть бы боем —

Сквозь лающих столетий чёрный строй.

Таков ли был твой план, созданье злое, —

Мне в камень сердце заключить живое,

На месяце запечатлеть лицо

Моё, чтоб люди знали: лишь гнильцо

Мог порождать тот в небесах урод,

Что не живёт и впредь же не умрёт?

Дорога в ад, там — наша цель;

Толпой весёлой шли

Саргон, Нерон, Иезавель

И Каин — длань в крови.

Мы в красной пыли шли клубах,

И рёв наш так звучал —

Дрожали звёзды в небесах,

Хребет скалистый пал.

Взлетал, ложился алый прах;

Мы здесь, у входа в ад —

И воцарились гром и страх

У преисподних врат.

Во гневе Сатана взревел:

«Кто там явился вдруг?»

«Кто Судных Дней не ждал удел,

Нам ждать-то недосуг!

Не затрубит коль Гавриил —

Монахи кротко спят;

А нас дух крови окропил,

К своей судьбе мы — в ад!

Ах, красный смех, волна крута

Багровых вод греха.

Откройте, свиньи, нам врата,

Мы выбьемся в верха!

Там, на земле — судьба, звезда

Навесили оков.

Но здесь, в посмертьи мы — о да! —

Властители богов!»

Трубы трубят в сумасшествии красном,

  Скрыт черепами истоптанный дёрн,

Скачем за Чёрным Хозяином властным,

  Вой наш у божьих ворот — словно горн.

Храмы — в пыли, бардов нет уж напева,

  Отблески гаснут во мрачной игре...

Вырви ребёнка из женского чрева,

  Бей же жреца на его алтаре!

Чёрная ночь облечёт всех их цепко —

  Тех, кто и Свет, и Добро восхвалил,

Чёрными будут колёса, что крепко,

  Страхом лишит-то их мозги всех сил.

Славься же, Князь наш, что царствует вечно,

  Трон твой — средь мрачных, угрюмых теней,

Речка полночная так быстротечна...

  Кубки ввысь! — всё ради славы твоей!

Девы в слезах, и кричит так ребёнок —

  Он, пригвождённый, как муха, копьём;

Звёздный свет на черепах очень тонок,

  Демон наш пляшет свой танец на нём.

Трубы сигналят, взрываются звёзды!

  Рушьте алтарь, потушите весь свет!

С неба, что падает к аду, где кости:

  Мы — цари мира, других нынче нет!

Тусклы, стары, стоят во сне дома,

  Вдоль улиц-тупиков года летят...

Но по аллеям, лишь зайдёт луна,

  Что за фигуры странные скользят?..

Цвет неба отражён в клинке,

Над боем птицы — вдалеке,

  Пророчат мой приход.

Мой голос — словно волка вой,

Веду тьмы ада за собой,

  Во мне Дух Войн живёт!

Мрачна ночь и длинна,

Но дрёме нет пути,

И сердце взаперти,

И песня не слышна.

Ночь глубока, темна,

В чьей пропасти текут

Безликие; живут

Печальны маски дна.

Луна с зарёй в бою

Последний шлёт свой луч...

Со сна, что так зыбуч,

Я раньше дня встаю.

Пока горит звезда,

И я б нашёл покой —

На персях милой — свой:

Уснуть — чтоб навсегда.

Танцовщица — как у голубки руки-ноги, —

Качаешься ты бледно

Напротив круга полнолунья,

Но не одна идёшь землёй осенней:

И в моём сердце, как в тяжёлом прессе,

Ты выжимаешь бледными ногами

Виноград спелый, вино цвета крови,

Что возвратят лето.

Комментарии:

1). Бабел — древнееврейское название Вавилона.

Де Камп сменил Джона Д. Кларка, редактируя серию «Конан» для издательства 'Gnome Press'. Были и проблемы. Оскар Дж. Френд взял на себя роль литературного агента после смерти Отиса Адельберта Клайна. Клайн был агентом Говарда в 1930-х и начале 1940-х годов. Вскоре, 14 марта 1954 года, Френд предупредил доктора П. М. Куйкендалла, владельца авторских прав Говарда, что «сейчас есть один умный писатель, который выполняет для нас работу по переписыванию нескольких рассказов Говарда, и он продолжает настаивать на большей доле и постоянно вскользь вставляет замечания о том, что если он захочет, то может и будет писать о Конане, поскольку автор мёртв, и т. д. и т. п. И я предупредил его, что подам на него в суд, если он сделает подобный глупый шаг до того, как у материалов о Конане закончится срок действия авторских прав (56 лет)».

Итак, у Оскара Дж. Френда были проблемы с Л. Спрэгом де Кампом, пытавшимся при необходимости незаконно ворваться в его дела, чтобы достичь собственных целей. Имейте это в виду. Дальше — больше.

Одна из историй, рассказанных Л. Спрэгом де Кампом, была о том, как он стал заниматься Конаном. Он пересказывал её несколько раз, включая первую версию, 'Conan's Ghost' («Призрак Конана»), в книге 'The Conan Reader' ('Mirage Press', 1968). Де Камп рассказывает, что после прочтения «Конана-завоевателя» он быстро разыскал и прочитал другие рассказы о Конане. Он связался с Дональдом Уоллхеймом, отметив, что «Ведьма с адской кухни» (оригинальное название — 'The House of Arabu' («Дом Арабу»)) Говарда недавно появилась в 'Avon Fantasy Reader'. Уоллхейм связал де Кампа с Оскаром Дж. Френдом. Де Камп рассказывает, что у Оскара Дж. Френда была коробка с рукописями Говарда, но он понятия не имел, что в них находится. Именно тогда де Камп обнаружил «Дочь ледяного исполина», «Бога из чаши» и «Чёрного чужака». Как сказал де Камп, «я пересмотрел их все для публикации». Это единственная версия данной истории. Здесь есть один нюанс. Если Оскар Дж. Френд не знал, что у него есть, то как получилось, что он продал «Дом Арабу» Дональду Уоллхейму под названием «Ведьма с адской кухни» для 'Avon Fantasy Reader' до того, как де Камп связался с ним? Как получилось, что Френд смог найти в коробке один рассказ, но не три рассказа о Конане? Что-то здесь не сходится.

Л. Спрэг де Камп написал ещё одну рецензию на книгу о Конане в 1950-х годах для журнала научной фантастики. В 1955 году 'Science Fiction Quarterly' был палп-журналом, выходил он, по крайней мере, ещё год. Это был год, когда умерли 'Planet Stories', 'Thrilling Wonder Stories' и 'Startling Stories'. Возможно, технически 'Science Fiction Quarterly' был последним научно-фантастическим изданием. В любом случае, де Камп сделал рецензию на издание 'Conan the Barbarian' («Конан-варвар») издательства 'Gnome Press' для августовского номера 1955 года. Я выяснил у Скотти Хендерсона, что редактором «Конана-варвара» был Джон Д. Кларк, а не де Камп. По меньшей мере, не случалось такого, чтобы редактор рецензировал собственную книгу, хотя можно было бы доказать конфликт интересов. Что интересно, де Камп публично озвучивает свои проблемы с Мартином Гринбергом, издателем 'Gnome Press'. Сегодня у Гринберга ужасная репутация, он не платил авторам и часто требовал авторские отчисления, заявляя об авторских правах, когда выходила более поздняя книга в мягкой обложке. Мой друг, который редактировал несколько книг для массового рынка, однажды сказал мне, что слишком часто в малой прессе встречаются такие люди, кто публикуют вашу работу за бесценок и ведут себя так, будто делают вам одолжение. Дэвид Кайл был на 'Pulp-Con' в 1999 году. Мы с Дэвидом Гентцелем поговорили с ним и попытались получить информацию о 'Gnome Press'. Он немного рассказал о дизайне последних страниц и карт, но не более того. Он не стал обсуждать деловую сторону 'Gnome Press'.

Де Камп в рецензии жалуется на то, что некоторые абзацы биографии Конана были перепутаны, а один — вовсе опущен. «Подобная халтурная редакционная небрежность уже давно искушает меня сделать восковое изображение Мартина Гринберга и воткнуть в него булавки». Сильные слова от человека, известного тем, как он сохраняет хладнокровие на публике.

В том же номере журнала де Камп также отрецензировал «Братство кольца» Дж. Р. Р. Толкина. Он описывает хоббита как «нечто среднее между английским белым воротничком и кроликом». Он также комментирует рецензию в «Нью-Йорк Таймс»: «Я тоже иногда находил “дорогих, глупых старых хоббитов” Толкина чересчур сладкими для моего более сухого вкуса. Но ирония критики Прескотта заключается в том, что сам Прескотт как никто другой несёт ответственность за литературную моду на “маленьких людей”. Вот уже четырнадцать лет мой выдающийся коллега твердит в своей колонке о характере. Немногие романы имеют достаточно глубокую проработку характера, чтобы его удовлетворить. Его представление об идеальном романе, — похоже, одно из тех субъективных исследований обычной девочки-подростка, растущей в очень скучной семье, в каком-то непонятном маленьком городке, где никогда ничего не происходит».

В 1954 году Л. Спрэг де Камп рвался в бой с Оскаром Дж. Френдом, а в 1955 году — с Мартином Гринбергом из издательства 'Gnome Press'. Дальше — больше.

«Иногда мне кажется, что Говард умер как раз вовремя, чтобы эта склонность к повторам не стала невыносимой», — из письма Л. Спрэга де Кампа Лину Картеру от 10 сентября 1963 года.

Если вы возьмёте в руки номер журнала 'The Magazine of Fantasy and Science Fiction' начала 1960-х годов, то можете найти в нём рекламу книг о Конане от издательства 'Gnome Press'. Продавец по почте — Л. Спрэг де Камп. Эти книги 'Gnome Press' в твёрдом переплете всё ещё оставались в печати, и это могло стать камнем преткновения при продаже рассказов о Конане издателям, выпускавшим книги в мягкой обложке. У де Кампа, похоже, были неприязненные отношения с Мартином Гринбергом из 'Gnome Press'. Первый публично ругал второго в рецензиях на книги. Сам Гринберг хотел, чтобы Конана продолжили другие писатели, например, Ли Брэкетт, но остановился на де Кампе.

Бум переизданий Берроуза, начавшийся в 1962 году, должен был порадовать любого, кто надеялся, что Конан достигнет более широкой аудитории. Л. Спрэг де Камп взял на себя ответственность заключить сделку по выпуску Конана для массового рынка. Была одна проблема: Мартин Гринберг продал права на издание Конана в мягкой обложке издательству 'Bantam', чтобы профинансировать огромный омнибус Конана от 'Gnome Press'. Де Кампу повезло, что Оскар Дж. Френд умер в 1963 году, и тем самым препятствие для его амбиций было устранено. В декабре 1963 года была опубликована 'Swords and Sorcery' («Мечи и магия»), антология героического фэнтези под редакцией Л. Спрэга де Кампа. Де Камп переиздал «Тени в лунном свете», срок охраны авторского права на которые истёк в 1962 году. В июне 1965 года он переиздал «Тени в Замбуле» — рассказ, который стал общественным достоянием в 1963 году. Это были пробные варианты, чтобы оценить реакцию Мартина Гринберга. В предисловии к «Теням...» упоминается: «Планируется переиздать всю сагу о Конане в мягкой обложке».

По словам де Кампа, три издательства отказались от серии «Конан». Он сказал, что один из издателей позже пожалел об этом решении. А кто бы не пожалел? Этот период неясен. Вы получите версию де Кампа в его автобиографии, где Мартин Гринберг представлен как плохой парень во всей заварившейся каше. На самом деле, похоже, что де Камп совершал обходы, пытаясь заключить сделки, когда он, возможно, не имел права делать это. Не случайно он сделал это сразу после смерти Оскара Дж. Френда. То, что три издательства отказались от Конана, когда де Камп обратился к ним, говорит о том, что редакторы этих издательств не были уверены в том, что это юридически правильно. Можно с уверенностью сказать, что Дон Бенсон из 'Pyramid Books' был одним из тех, кто отказался, поскольку это издательство опубликовало «Мечи и магию»! Что интересно, 'Ace Books' переиздала роман «Альмарик» без каких-либо проблем. Значит, Дон Уоллхейм из 'Ace' был не прочь дать Роберту И. Говарду вторую попытку после двойника «Конана-завоевателя», выпущенного 'Ace' за десять лет до этого. Почему он опубликовал «Альмарик», но не Конана?

Де Камп сообщил Китти Уэст, дочери Оскара Дж. Френда, которая руководила литературным агентством, о потенциальной сделке 29 июля 1964 года. 4 сентября 1964 года де Камп говорил ей, что сделка состоялась. Де Камп сказал Китти Уэст о свершившемся факте. Она, должно быть, сомневалась, так как написала в записке Гленну Лорду: «Спрэг становится немного жадным?» Китти Уэст унаследовала агентство своего отца в основном для того, чтобы закрыть его. Гленн Лорд стал агентом Говарда весной 1965 года.

Сделка с 'Lancer' была заключена 24 сентября 1964 года и предусматривала сначала выпуск двух книг о Конане в мягкой обложке. Гринберг из 'Gnome Press' начал судебный процесс, ссылаясь на свой контракт с «наследниками» Говарда. Адвокат де Кампа призвал его написать дополнительные рассказы, чтобы «укрепить юридическую позицию наследников и его самого». Иск был урегулирован во внесудебном порядке и на некоторое время задержал публикацию. Сама компания 'Lancer Books' была основана в 1961 году Ирвином Стайном и Уолтером Захариусом. В 1950-х годах Стайн издавал научно-фантастические журналы, такие как 'Science Fiction Adventures' и 'Infinity' под редакцией очень способного Ларри Т. Шоу. Стайн также издавал журналы автомобильной тематики, такие как 'Auto Age'. 'Lancer' был низкоуровневым издательством, которое использовало бумагу низкого качества и в первые дни опубликовало мало книг. Возможно, со стороны де Кампа было отчаянное желание заключить сделку, любую сделку, с кем угодно и как можно скорее, даже если это означало заключить сделку с издательством, которое могло бы исчезнуть через год или два. В конце концов, авантюра окупилась для де Кампа, но это был поступок, сомнительный с юридической точки зрения. Это могло легко вернуться ему сторицей. Как я уже сказал, к этому периоду есть много вопросов, ответов на которые мы, возможно, никогда не узнаем. Я бы хотел узнать больше о сделке с 'Bantam', которую заключил Мартин Гринберг. Технически это была законная сделка.

20 ноября 1964 года в письме своему агенту Бартольду Флесу де Камп сообщил:

«Если вы хотите заняться проектом такого рода, у меня есть предложение. В 1929–1930 годах Говард написал серию рассказов о персонаже по имени Соломон Кейн, английском пуританине, который отправляется путешествовать по Африке и сталкивается со злодеями-людьми и сверхъестественными угрозами. Некоторым эти истории нравятся больше, чем серия о Конане, и время от времени возникают разговоры о том, чтобы переиздать их в одном томе. Продажа в мягкой обложке, я думаю, предлагает лучшие возможности, если вы хотите заключить сделку, по которой мне должны заплатить авторскую ставку, скажем, 1500 долларов или больше, за сбор рассказов, их редактуру для устранения грубых ошибок или несоответствий, очистку авторских прав, подготовку рукописи, написание введения и чтение пробного варианта, который меня устроит. Если вы можете предложить более выгодную сделку, чем моя нынешняя сделка с 'Lancer', я, конечно, буду очень рад. Поскольку мне сказали, что у 'Lancer' в настоящее время переизбыток запасов, возможно, они не будут такой хорошей перспективой, как другое издательство, выпускающее книги в мягкой обложке. Если вам нравится эта идея, я могу рассказать вам больше о статусе этих историй, когда получу от вас весточку. А пока я верю, что наши отношения как друзей и партнёров в продвижении произведений де Кампа будут продолжаться к нашей взаимной выгоде ещё много лет».

Значит, де Камп в то время присматривался и к другим объектам.

Скотти Хендерсон изучил документы де Кампа в Остине, и без его исследований я не смог бы представить значительную часть только что изложенной информации.

Азартная игра Л. Спрэга де Кампа с 'Lancer Books' оказалась весьма успешной. Сочетание прозы Говарда с культовыми картинами Фразетты создало нечто новое и очень интересное. Среди других факторов успеха — серия из 12 книг. Такое количество позволило создать определённый импульс, так что даже более поздние романы-пастиши продавались хорошо. Распространение 'Lancer' должно было быть успешным в это время. Не будем забывать, что эти книги были неплохо оформлены. Тип и размер шрифта обеспечивали приятное чтение. Такой успех не может не радовать, не так ли?

В письме к 'REHupa' от 19 августа 1993 года де Камп сказал: «Когда в 1966 году 'Lancer' опубликовал 'Conan the Adventurer' (“Конан-авантюрист”), Фразетта сделал Конану волосы, подстриженные прямо на лбу, но свисающие до пояса в других местах. Я возражал, но протест был отклонён. В это время великий молодёжный бунт 1960-х годов набирал обороты, и длинные волосы мужчин довольно неожиданно вошли в моду среди бунтующей молодёжи как символ восстания против ненавистного истеблишмента. С тех пор художники Конана следуют примеру Фразетты».

Я не смею отрицать важность изображения Конана на рисунках Фразетты на обложках 'Lancer'. Де Камп чуть не облажался. А что, если бы Ларри Шоу сказал: «О'кей, вы можете попросить Грея Морроу сделать обложки для “Конана” в мягкой обложке?». Возможно, осенью 1966 года на стеллажах было бы гораздо меньше подростков, которых привлекали эти книги. Де Камп не смог увидеть революционный характер искусства и вместо того, чтобы радоваться, попытался остановить его. Он остался непреклонным в этом вопросе и спустя десятилетия.

Л. Спрэг де Камп смог дополнить некоторые мягкие обложки, добавить два романа и ещё два романа в процессе подготовки с помощью Лина Картера. Я намерен посвятить отдельную часть Картеру и де Кампу. Пока же скажу лишь, что Л. Спрэг де Камп не получил бы эти новые рассказы о Конане без помощи Лина. У этого партнёрства были свои недостатки. В 1974 году эта жуткая парочка начала то, что в итоге стало романом «Под знаменем чёрных драконов» (в оригинале — 'Conan the Liberator' («Конан-освободитель»)), но, читая между строк, кажется, что Лин Картер ушёл. Мой друг, знавший Картера, сказал мне, что, когда этот опус вышел в свет, он плохо отозвался о книге, сказав, что это ужас. Картер также сказал, что всё, что он делал, это дорабатывал наброски де Кампа, после чего де Камп делал последние штрихи. Роман действительно читается в основном как роман Л. Спрэга де Кампа, в нём практически нет личности Картера. Сборник 'Conan the Swordsman' («Конан-мечник») издательства 'Bantam' содержит три рассказа, написанные как де Кампом, так и Картером. Один рассказ, «Камень на башне», первоначально был рассказом о Тонгоре («Чёрная магия лунного света», 'Fantastic', ноябрь 1976). Два рассказа, приписываемые Картеру и де Кампу, по словам Лоэя Холла, друга де Кампа, на самом деле были написаны Л. Спрэгом и Кэтрин де Камп («Богиня из слоновой кости» и «Кровавая луна»). Предположительно, из-за контрактных обязательств в подстрочных примечаниях к этим двум рассказам написано: «Картер и де Камп». Де Камп рассказал мне в письме, что Лин Картер должен был помочь написать новеллизацию к фильму «Конан-варвар». Картер отказался от этой работы, и Кэтрин де Камп стала соавтором новеллизации. Лин Картер, однако, получил половину доходов от написания. Спустя годы де Камп, казалось, был рассержен из-за этого факта.

В начале 1990-х критика в адрес Лина Картера действительно набирала обороты, по крайней мере, на страницах рассылок 'REHupa'. В письме от 16 февраля 1995 года в 'REHupa' де Камп заявил: «Я считаю, что моей самой большой ошибкой в возрождении Конана было то, что я взял Лина Картера в соавторы, не попытавшись сначала заманить Ли Брэкетт на эту работу». В более раннем письме от 26 января 1992 года он сказал: «Я выбрал Картера, потому что его естественный стиль отличался от стиля РИГ в одну сторону, а мой — в противоположную; поэтому я подумал, что в результате сотрудничества может получиться что-то близкое к нужной модели... У Картера было много достоинств, и он был очень симпатичным человеком, но такие недостатки, как самоуверенность и безответственность в значительной степени сводили их на нет. Он так и не повзрослел».

Азартная игра Л. Спрэга де Кампа с 'Lancer' провалилась, когда компания объявила о банкротстве. Издательство, которое якобы продало «миллионы» книг о Конане в мягкой обложке, волшебным образом разорилось. Гленн Лорд рассказал мне, что ему так и не разрешили провести аудит книг и проверить отчёты о роялти по сделке де Кампа с 'Lancer'. Пока серия 'Lancer' находилась в подвешенном состоянии банкротства, сам Лорд заключил сделку с 'Berkley Medallion', чтобы выпустить «Конана», на этот раз без пастишей. Три книги в мягкой обложке вышли осенью 1977 года с интересными предисловиями и послесловиями Карла Эдварда Вагнера. Планировалось выпустить шесть книг в мягкой обложке. Но проекту не суждено было завершиться. Голливуд был заинтересован в создании фильма о Конане и хотел иметь дело с одним субъектом. В 1978 году две фракции объединились под названием 'Conan Properties, Inc.' Часть сделки включала уничтожение 'Berkley'-версии Конана и воскрешение серии 'Lancer'. Карл Эдвард Вагнер был разгневан таким поворотом событий. Кто-то должен взять интервью у Кирби Маккоули, агента, имевшего связи с обеими фракциями, о деталях сделки.

'Lancer'-версия Конана прожила ещё более десяти лет. В конце 1980-х годов 'Ace' выпустила серию из печати, поскольку продажи упали, а интерес к ней угас. 'Conan Properties, Inc.' была больше заинтересована в продвижении нового поколения пастишей от 'Tor', начиная с Роберта Джордана. Интерес к Роберту И. Говарду угас, поскольку новые романы о Конане выходили каждые несколько месяцев на протяжении десятилетия. Большинство этих романов не пользуются уважением у ценителей фэнтези «меча и магии». Хуже того — издательство 'Baen Books' хотело переиздать рассказы Роберта И. Говарда о Конане, не вставляя в них никаких пастишей. Л. Спрэг де Камп наложил вето на эту идею. Своими действиями он на десятилетие вывел Роберта И. Говарда из печати. Возможно, это самая большая причина, по которой Л. Спрэг де Камп сегодня воспринимается некоторыми негативно. Должен сказать, что, когда мне рассказали об этом в середине 1990-х годов, моё мнение о нём резко изменилось в негативную сторону.

Одним из наиболее раздражающих аспектов Л. Спрэга де Кампа для некоторых людей является его потворство посмертному психоанализу. Изучение произведений де Кампа о Роберте И. Говарде позволяет обнаружить эту привычку, которая восходит почти к тому самому моменту, когда де Камп открыл для себя Говарда.

В предисловии де Кампа к книге 'King Conan' («Король Конан») ('Gnome Press', 1953) есть рассказ о том, как он зашёл в квартиру Оскара Дж. Френда и встретился с Гарольдом Присом: «Прис рассказал мне, как разочаровывала Говарда жизнь в Кросс-Плейнс, штат Техас; что он никогда не мог уехать далеко, потому что поддерживал родителей своим писательским трудом и потому что Эстер, мать Роберта, слишком тесно привязала его к своим передникам. Эти чрезмерно тесные отношения оказались для Говарда роковыми... Прис повторил мои собственные мысли: “Если бы он только сбежал... Если бы он только встречался с девочками, как другие мальчики...”». Де Камп также включил строку: «И, без сомнения, Говард был психологическим примером... Говард страдал от мании преследования, и его конец представлял собой классический случай эдипова комплекса». Де Камп также включил эту строку в «Справочник по научной фантастике» в 1953 году. Так что сразу же де Камп, образно говоря, помочился в бассейн.

В 1963 году в антологии «Мечи и магия», первую из подобных подборок жанра, он включил строку: «Хотя он был большим, сильным человеком, как и его герои, он страдал манией преследования и покончил с собой в избытке эмоций из-за смерти своей престарелой матери». То же самое он сделал во вступлении к рассказу Г. Ф. Лавкрафта («Рок, покаравший Сарнат»): «Он жил с двумя престарелыми тётушками, редко выходил наружу — только по ночам — и предавался многим навязчивым идеям и привязанностям». Другой умерший писатель, лорд Дансени, напротив, описывается как «такой лорд, каким многие люди хотели бы стать, если бы у них была такая возможность. Он был ростом 6 футов 4 дюйма, спортсмен, солдат, путешественник и литератор, обладавший великим даром поэтической речи».

В 'The Spell of Seven' («Заклятие семерых») 1965 года повторяется формула, на которую Марк Финн указал в предыдущей заметке. Именно здесь появляется печально известная формула «неадекватность до состояния психоза». Эта фраза была повторно использована в 1967 году в сборнике 'Conan' («Конан») ('Lancer', 1967). Я работаю в области медицины, и комментарий такого рода называется «редактированием». Если бы вы сказали это о ком-то живом, на вас, вероятно, подали бы в суд. Моя юридическая энциклопедия и словарь описывают клевету следующие образом: «Любое злобное лжесвидетельствование, выраженное в печатном или письменном виде и направленное на то, чтобы очернить память умершего или репутацию живущего и подвергнуть его общественной ненависти, презрению или осмеянию, является клеветой». Хороший адвокат, вероятно, сможет доказать, что в данном случае речь идёт о клевете.

Образ Конана также включал часто повторяемую характеристику де Кампа: «Его личность была интровертной, нестандартной, угрюмой и вспыльчивой, склонной к эмоциональным крайностям и бурным симпатиям и антипатиям».

В эссе под названием «Призрак Конана» ('The Conan Grimoire' («Гримуар Конана»), 'Mirage Press', 1968) повторяется линия личности интроверта, а также непреднамеренно смешная линия Алана Нурса, доктора медицины: «Одно только хождение во сне указывает на глубоко невротическую личность... вероятно, истеричную и гиперсуггестивную. Очевидно, это был парень, который не был правильно настроен в вопросах секса».

'The Miscast Barbarian' («Неправильный варвар») ('Literary Swordsmen and Sorcerers' («Литературные рыцари и чародеи»), 'Arkham House', 1976) — это объединение 'Memories of R.E.H.' («Воспоминания о РИГ») ('Amra', том II, № 38) и 'Skald in the Post Oaks' («Скальд среди стройных дубов») ('Fantastic', октябрь 1972), а также повторение предыдущих комментариев. Де Камп перефразирует себя: «Кажется очевидным, что доминирующим фактором в жизни Говарда была его преданность матери, что отвечает хрестоматийным описаниям эдипова комплекса». Затем де Камп с невероятным высокомерием отрицает то, что он только что сделал: «Мы должны помнить, однако, что посмертный психоанализ — это в лучшем случае жалкая форма спекуляции». Давайте не будем забывать о строчке: «Очевидно, что он не был уравновешенным человеком».

'Dark Valley Destiny' («Судьба Тёмной Долины», в русском переводе — «Жизнь Роберта Говарда») ('Bluejay Books', 1983) не показывает ничего в плане роста понимания Роберта И. Говарда Л. Спрэгом де Кампом. Вы не увидите строки «неадекватность до состояния психоза», но множество строк, похожих по тону. Вот фрагменты: «Роберт часто улетает в грёзы, чтобы избавиться от дискомфорта... В совокупности эти элементы питали буйные фантазии молодого писателя, который так и не научился справляться с реальностью... Гораздо более вещественными для Роберта Говарда были демоны и гоблины из глубин ада, странные и злобные существа из других миров, и преисполненное ненависти, невозрождённое человечество... вороватые нефтяники, проститутки и ведьмы, которые проходили по улицам Кросс-Плейнс, как обычные смертные... И наоборот, девушки вряд ли были очарованы Робертом. Его репутация городского эксцентрика, нетрадиционные взгляды, приступы мизантропии и угрюмости делали его непривлекательным для местных девушек... Патологическая зависимость её сына от неё».

Л. Спрэг де Камп был инженером по образованию, не психологом и не психиатром. Большой вопрос: почему он постоянно занимался тем, что приправлял свои произведения фальшивой психологией? Некоторые приписывают ему зловещие мотивы. Если проанализировать труды де Кампа о других авторах, то можно обнаружить закономерность. Если писатель был жив, то получал поблажку. Если мёртв — в дело вступал психоанализ. Чем больше де Камп писал на какую-то тему, тем больше присутствовало психоанализа. Он занимался им в биографии Лавкрафта. С. Т. Джоши написал в своей книге 'H. P. Lovecraft: A Life' («Г. Ф. Лавкрафт: жизнь») ('Necronomicon Press', 1996): «Всякий раз, когда де Камп сталкивается с какой-то гранью личности Лавкрафта, которую он не может понять или не разделяет, он немедленно приступает к своего рода полуиспечённому посмертному психоанализу. Он называет чувствительность Лавкрафта к месту “топоманией” — как будто никто не может быть привязан к физическим приметам места своего рождения, не считаясь невротиком... Он был не в своей тарелке: и это делает его школярское укорение Лавкрафта ещё более неприятным... эти ценностные суждения были получены в результате неадекватного понимания и ложной перспективы». Вы можете убрать имя Лавкрафта из этого отрывка и вставить имя Говарда, и ничего не изменится.

Де Камп делает это с Генри Каттнером в 'Conan's Compeers' («Компаньоны Конана»): «Зрелый писатель, однако, усваивает эти влияния, так что в его произведениях больше нет подражания. Каттнер так и не достиг этой стадии. Этот факт, вместе с его обильным использованием псевдонимов, говорит о глубоко укоренившемся недостатке уверенности в себе». После смерти Лина Картера де Камп начал высказывания о соавторе, говоря, что он так и не повзрослел. В начале 1990-х годов де Камп даже спрашивал мнение психолога, когда описывал некоторых людей, которые не были поклонниками де Кампа в 'REHupa'. Затем он опубликовал мнение врача в одном из писем одной из рассылок.

Я думаю, в конце концов, де Камп использовал психологическое «мумбо-юмбо», чтобы придать авторитетность своему мнению. По какой-то причине он не мог просто высказать своё мнение и оставить всё как есть, ему пришлось облечь его в псевдонаучные формулировки в качестве защитного механизма. Мне бы никогда не пришло в голову пытаться диагностировать состояние умершего человека на основании субъективных комментариев, данных мне другими людьми. Интересно, что Карл Эдвард Вагнер был доктором медицины, который проходил ординатуру по психиатрии. Если кто и мог вникнуть в эту область, так это он. В его предисловиях и послесловиях к книгам 'Berkley' о Конане нет ни слова психопатической болтовни.

Я просматривал предисловия Джона Д. Кларка, П. Шуйлера Миллера и Лина Картера к книгам 'Gnome Press' и 'Lancer' о Конане. Там нет ни одного из тех суждений, которые встречаются во введениях де Кампа. Лин Картер, каким бы экспансивным идиотом он ни был, легкомысленно оценивал Говарда.

Просматривая свои труды о Роберте И. Говарде как личности, де Камп не производит впечатления человека, способного сочувствовать другим. Я постоянно имею дело с членами семьи, которые ухаживают за престарелыми родителями. Я видел, как они изнемогают и разочаровываются в ситуации, которая только ухудшается. Часто после смерти родителей у тех, кто за ними ухаживает, начинается депрессия. Вся эта работа в конечном итоге не меняет конечного результата, она лишь облегчает уход из жизни. Роберт И. Говард был опекуном. В то время как Л. Спрэг де Камп видит эдипов комплекс и привязанность к переднику матери, я вижу человека с чувством ответственности, который заботится о хронически больном родителе и в то же время работает, чтобы приносить деньги на содержание семьи. Это трудно — поддерживать семью в течение многих лет. Я видел, как это разрушает здоровье людей. Вероятно, де Кампу и в голову не приходило поговорить с людьми, работающими в хосписе, чтобы получить представление о том, как справляться с неизлечимой болезнью. Его больше интересовали психологические точечные комментарии, подтверждающие его суждения. В 1953–1983 гг. в печати появилась система де Кампа. О Бурбонах во Франции однажды сказали, что они ничего не забыли и отказались учиться, здесь ситуация похожая.

Просматривая список людей, которых де Камп благодарит за помощь в предисловии к «Судьбе Тёмной Долины», я случайно заметил, что среди них есть Ричард Лупофф. В книге Лупоффа 'The Great American Paperback' («Великая американская мягкая обложка») он написал один из самых оскорбительных комментариев о Роберте И. Говарде, которые я когда-либо читал, используя описание психотического сумасшедшего. Таковы результаты, когда суждения де Кампа просачиваются в популярную культуру.

Большую роль в спорах о де Кампе играют написанные им вставные истории о Конане, так называемые пастиши. Эти истории, не принадлежащие перу Роберта И. Говарда, на протяжении десятилетий переплетались с оригинальным материалом. Сами произведения вызывают разногласия, но ещё больше их вызывает концепция того, что на равных правах с оригинальной говардовской фантастикой выставляется неговардовская. Я знаю некоторых людей, кто ненавидит все пастиши как результат оригинальных произведений де Кампа и Картера. Интересно, что защитники пастишей, которых я знаю, обычно уклоняются от обсуждения любых достоинств или недостатков рассказов де Кампа и Картера. Я видел некоторых, кто визжит, как пресловутая застрявшая свинья, когда начинается обсуждение пастишей. Мой собственный психоанализ показывает, что эти люди когда-то думали о том, чтобы написать свою собственную историю о Конане, и воспринимают любую атаку на пастиши как личное нападение на себя.

Л. Спрэг де Камп — странный случай для перехода к говардовским «мечу и магии». Де Камп начал сотрудничать в журнале Джона У. Кэмпбелла 'Astounding Science Fiction' в 1937 году, когда тот ещё назывался 'Astounding Stories', а Кэмпбелл работал под началом редактора Ф. Орлина Тремейна. Он помог Джону Д. Кларку написать два рассказа, которые в итоге попали в 'Astounding'. Он решил попробовать и стал постоянным читателем. С самого начала де Камп писал для журнала почти столько же нехудожественной литературы, сколько и художественной. Некоторые из его научно-фантастических произведений не потеряли актуальности: «Живое ископаемое» и «Такая работа...» остаются моими любимыми. Книга «Да не опустится тьма» практически создала поджанр альтернативной истории, а повесть «Колёса “Если бы”» укрепила эту область. Де Камп написал несколько рассказов для 'Unknown' вместе с Флетчером Прэттом о Гарольде Ши, который путешествует по различным фантастическим мирам, основанным на мифах. Позднее де Камп использовал эту серию как основание для того, чтобы стать пионером «меча и магии» вместе с Говардом, Каттнером, Лейбером, Пейджем, Мур и др. Я уже говорил в прошлом, что де Камп был мастером «Непристойной истории Ботаника-боевика». Другой термин, который я придумал для Гарольда Ши, — «меч и счётная линейка». Я лично ненавижу эти истории. Они плохо скроены, юмор устарел, и я сомневаюсь, были ли они смешными даже для того времени (начало 1940-х годов). Чаще всего эти истории скучны. Большая часть фантастики де Кампа из 'Unknown' лежит сегодня неперепечатанной. 'Solomon's Stone' («Соломонов камень»), «Отвергнутая принцесса», 'The Stolen Dormouse' («Украденная соня») не переиздавались почти 45 лет. Видимо, никому не интересно их читать. Юмор был визитной карточкой де Кампа и остаётся отличительной чертой его художественной литературы по сей день. Слово, которое неоднократно встречается при описании фантастики де Кампа, — это «глупость» или «всеобъемлющая глупость».

Сам де Камп перестал писать во время службы на флоте в Филадельфии во время Второй мировой войны. В 1946 году, после трёхлетнего перерыва в написании художественной литературы, он начал потихоньку возвращаться. Возможно, предчувствием будущего стало создание им серии «Межпланетные туры». Де Камп считал, что Бразилия станет доминирующей нацией будущего (здесь он совершил одну ошибку), а португальский язык заменит английский в качестве лингва-франка на Земле (опять ошибка). Он создал планету Кришна, которая была его попыткой написать «меч и планету», но без «провалов логики» Берроуза. «Королева Замбы» ('Astounding Science Fiction', 1949) была первым романом в этой серии. Типичная кришнаитская история: бухгалтер должен отправиться на Кришну, чтобы найти кого-то, кого считали потерянным. Земляне должны замаскироваться под туземцев, которые находятся на доиндустриальном уровне технологии.

Сразу после начала серии «Межпланетные туры» он открыл для себя Конана. Ему так понравилась идея «меча и магии», что он создал свой собственный Гиборийский век под названием Пусад. Действие происходит в доисторическое время, когда часть Атлантиды всё ещё находится на плаву (Пусад), с множеством различных королевств, племён и народов. «Глаз Тандилы» ('Fantastic Adventures', май 1951 г.) был первым. Это типичное юмористическое фэнтези де Кампа, которое встречается на протяжении всей его карьеры. Де Камп использовал скелет «Часа Дракона» для «Кольца тритона» ('Two Complete Science-Adventure Books', зима 1951 г.). Возможно, это лучший роман де Кампа. Помню, когда я читал его, то не мог оторваться. К сожалению, остальные рассказы о Пусаде просто не выдерживают критики. «Сова и обезьяна» ('Imagination', ноябрь 1951 г.), «Самое сильное заклятье» ('Fantasy Fiction', ноябрь 1953 г.), 'The Hungry Hercynian' («Голодный герцинианин») ('Universe', декабрь 1953 г.) и «Ка Ужасный» ('Fantastic Universe', август 1958 г.) — все они зависят от шутки в конце рассказа. В трёх из этих рассказов фигурирует Гезун из Лорска — олух и хам. В это время де Камп писал больше нехудожественной литературы для журналов, чем художественной. Пусадский цикл довольно быстро сошёл на нет, показав, что де Камп не в состоянии поддерживать динамику своего собственного творчества.

Следующим этапом было преобразование некоторых неопубликованных приключенческих рассказов Роберта И. Говарда в рассказы о Конане для 'Tales of Conan' («Рассказы о Конане») ('Gnome Press', 1955). В этом случае де Камп был ограничен необходимостью следовать сюжетной линии Говарда и не мог изменить рассказы слишком радикально. При внимательном прочтении обнаруживаются некоторые проблемы. В «Ястребах над Шемом» действие происходит в городе-государстве шемитов. Там упоминается «площадь Адониса», что вызывает недоумение у читателя, который знает, что Адонис — грек и на самом деле ему там не место. Не могла ли подойти «площадь Мелькарта», ведь последний имеет семитское происхождение? В «Дороге орлов» у него есть юэтши, восклицающий: «Кхосатрал Кхел!» Вы почти видите, как персонаж хлопает себя по колену, а беззубые дёсны раскрываются на ветру. Поговорим о том, как разрушить нарастающее напряжение в оригинальном рассказе Говарда о козаках.

Де Камп полностью отошёл от научной фантастики и фэнтези к 1959 году, написав лишь несколько нехудожественных произведений для научно-фантастических журналов в конце 50-х и начале 60-х годов. У де Кампа был довольно успешный период написания исторических приключений, действие которых происходило незадолго до или во время эллинистического периода. Открытие «меча и магии», возможно, подтолкнуло де Кампа к написанию чего-то, в чём он был в определённой степени компетентен. 'An Elephant for Aristotle' («Слон для Аристотеля») (1958), 'The Bronze God of Rhodes' («Бронзовый бог Родоса») (1960), 'The Dragon of the Ishtar Gate' («Дракон у Врат Иштар») (1961), «Стрелы Геркулеса» (1965) и 'The Golden Wind' («Золотой ветер») (1969), возможно, являются одними из лучших вещей, которые он когда-либо написал. «Слон» и «Дракон» — два моих личных фаворита, а также два самых героических произведения. Л. Спрэг де Камп был ближе всех к написанию прямого «меча и магии» без соавтора. Леон из Атракса («Слон») и Бессас из Зариаспы («Дракон») — героические персонажи. Характерная черта фантастики де Кампа — высмеивать своих героев. Этого почти нет в «Слоне для Аристотеля», но в лёгкой форме присутствует в «Драконе у Врат Иштар». Эти романы играют на сильных сторонах де Кампа как писателя: древняя история, архитектура, наука, зоология, политические махинации и т. д. Стиль де Кампа прямой, не поэтичный, но вполне пригодный. Последние два романа отличаются всё большим цинизмом и отсутствием героического элемента первых трёх. Я думаю, де Камп чувствовал себя комфортно, когда писал об этом периоде с его греческими авантюристами, открывающими первые элементы науки. Он никогда бы не написал роман, действие которого происходит в Европе Тёмных веков. Именно к этим романам я отсылаю людей, которые хотят открыть для себя де Кампа. Если существует литературная репутация для потомков, то эти романы лежат в её основе.

Если бы в 1948 году кто-то предсказал, что Л. Спрэг де Камп превратится в творца новых приключений Конана — никто бы ему не поверил. В фантастике де Кампа вплоть до «Глаза Тандилы» и «Кольца тритона» нет ничего, что указывало бы на это радикально новое направление. Это всё равно, что Айзек Азимов после смерти Генри Каттнера вдруг решил писать рассказы об Элаке из Атлантиды. Если бы кого-то, знакомого с этой областью, попросили составить список писателей, которые могли бы примерить на себя мантию Конана, я сомневаюсь, что де Камп был бы в нём. Брайс Уолтон, Фредерик Арнольд Каммер-младший, Норвелл У. Пейдж, Ли Брэкетт — все они приходят на ум как более близкие Роберту И. Говарду по содержанию и мировоззрению. П. Шуйлер Миллер был бы выше в списке, чем де Камп. Миллер написал письмо Говарду с картой Гиборийской эпохи и хронологией карьеры Конана в 1936 году. Миллер и сам был не промах как писатель, создавший войну-геноцид пещерных людей в 'People of the Arrow' («Народ стрелы») ('Amazing Stories'). Несколько лет спустя Миллер написал «Genus Homo» в соавторстве с Л. Спрэгом де Кампом. Необычно, когда известный писатель так переключает передачи. Я оставляю другим возможность размышлять о мотивах, подвигнувших его на это.

Л. Спрэг де Камп заключил договор о выпуске издания в мягкой обложке, и у него были книги, которые требовалось доработать. Де Камп уже переделал четыре рассказа Роберта И. Говарда в произведения о Конане десятью годами раньше. Он отошёл от научной фантастики и писал научно-популярные книги и статьи, а также создал несколько исторических романов. Теперь ему нужно было вернуться к написанию фэнтези. Его Пусадский цикл заглох, вероятно, из-за отсутствия идей. Большинство этих историй зависели от шутки в конце. Гленну Лорду повезло, когда в 1966 году он разыскал коробку с неопубликованными рассказами Роберта И. Говарда. Среди них были четыре неоконченных рассказа с синопсисами, синопсис к другому рассказу и один фрагмент. Из этих неоконченных рассказов де Камп смог создать рассказы «Барабаны Томбалку», «Рыло во тьме», «Волчий рубеж» и «В зале мертвецов».

Публикация неоконченных рассказов, синопсисов и фрагментов в изданиях 'Del Rey' позволяет любому читателю сопоставить старые рассказы 'Lancer' / 'Ace' с говардовским исходным материалом. Я помню, как читал «Барабаны Томбалку» в книге «Конан-авантюрист» и думал, что это не лучшее, что может быть. А вот когда я только что прочитал говардовский синопсис этой истории в сборнике «Конан. Кровавый венец», то пришёл в восторг. Старая магия вернулась. Кроме того, синопсис к «Барабанам Томбалку» длиннее, чем синопсис к «Часу Дракона». Это означает, что Говард задумал сделать эту историю романом. В синопсисе, безусловно, достаточно событий для романа — в умелых руках. Де Камп поспешил изложить историю в своих обычных пяти мини-главах. Он даже не полностью исследовал историю, заложенную Говардом. Это мог бы быть полноценный роман, ещё одна книга в мягкой обложке в серии, но де Камп не смог этого сделать.

В оригинальном говардовском синопсисе к тому, что стало произведением «В зале мертвецов», Конан сталкивается с «чудовищным существом». Читая синопсис, я подумал о «Рассказе Сатампры Зейроса» Кларка Эштона Смита, который является хоррором. Я полагаю, что Говард имел в виду нечто похожее. Л. Спрэг де Камп превратил «чудовищное существо» в ГИГАНТСКОГО СЛИЗНЯКА!!! Слизни не страшны, если только они не едят ваши помидоры. Они не плотоядные — они едят овощи и любят лопухи. Это говорит человек, который читал лекцию о том, что змеи не могут таранить своей мордой. В Техасе я убивал больших слизней с помощью соли. Неужели де Камп пытался подшутить над ничего не подозревающими читателями? Вместо шоггота или Цатоггуа мы получаем моллюска, которого регулярно едят в некоторых странах. В синопсисе Говарда Конан разрубает «чудовищное существо» на части, забросав его каменными глыбами. В версии де Кампа: «Меч, — подумал Конан, — был бы малопригоден против такого чудовища». Де Камп также останавливает повествование, чтобы прочитать лекцию. Будучи инженером, он описывает ворота как имеющие «две створки». В другом отрывке видим: «Однако строительство этого здания было настолько тщательным, что потребовался тщательный осмотр, чтобы показать, что это не обычная составная конструкция». С де Кампом «счётная линейка» всегда тут как тут. На самом деле этот рассказ был опубликован в журнале 'The Magazine of Fantasy and Science Fiction' за февраль 1967 года. Это одно из самых грамотных журналов научной фантастики и фэнтези. Эдвард Л. Ферман стал редактором за год до этого и начал публиковать некоторые произведения в жанре «меча и магии». Энтони Бучер никогда бы не позволил Роберту И. Говарду попасть в свой журнал. Сначала Ферман опубликовал рассказы Джека Вэнса, впоследствии попавшие в роман «Глаза другого мира», а затем появился рассказ «От любви к Барбаре Аллен» Говарда в августовском номере 1966 года. Во время своего редакторства он публиковал разрозненные рассказы «меча и магии», включая некоторые из цикла «Сайрион» Танит Ли. Должно быть, Ферман хотел получить историю в жанре из-под пера Роберта И. Говарда или рассказ о Конане.

«Волчий рубеж» имеет очень типичный для де Кампа оттенок, когда он берётся за дело. У волшебника есть болотные демоны в сумке, которую украл сын Голта Хагара. Когда демоны выйдут на свободу, они будут нападать только на тех, кто ведёт себя правильно. В синопсисе Говарда сказано: «Обрати их магию против них самих и уничтожь их». И снова де Камп развлекается за счёт сюжета. Это напоминает мне его «Часы Ираза», в которых враг использует башню с часами на каждой стене для координации атак. Им мешает то, что каждые часы показывают разное время. Умно, но не для искусного «меча и магии».

Фрагмент, ставший «Рукой Нергала», первоначально был в руках де Кампа. В конце концов, он не смог написать рассказ без говардовского синопсиса, которым бы он руководствовался. Фрагмент был передан Лину Картеру, который создал из него рассказ. Новелла очень типична для Лина Картера, с кульминацией deus ex machina, которую он так любил использовать. Конан становится сторонним наблюдателем, пока два магических талисмана сражаются друг против друга. Картер утверждал, что написал «Руку Нергала» после тщательного изучения стиля Роберта И. Говарда и манеры его повествования, но результат всего этого изучения оказался очень картеровским. Если бы имя героя было изменено с Конана на Тонгора и вставлено в книгу Лина Картера, никто бы этого не заметил.

«Рыло во тьме» длиннее, чем «Барабаны Томбалку», хотя сюжет в нём не такой продолжительный. У этой новеллы также ужасное название. Для длины текста есть причина. Во-первых, имеется говардовский черновик первых четырёх глав в дополнение к синопсису того, что станет новеллой из семи глав. Во-вторых, Лин Картер был привлечён в качестве неощутимого третьего колеса. Де Камп внёс изменения в историю Говарда. Согласно сюжету Говарда, Диана должна быть представлена королю. Диану похищает Тананда. Де Камп изменил это, представив Диану Тананде. Де Камп просто убрал элемент напряжения из истории. Кто написал строчку: «Не каждое древко попадает в зад?» Де Камп или Картер? Я думаю, что это был Картер. «Заклинания и привидения» — ещё один термин в Зале позора де Кампа и Картера. Ещё одна строчка из жуткой прозы: «С этими людьми ничего нельзя сделать; они такие же скрытные и толстоголовые, как варвары моей собственной северной страны — киммерийцы, асы и ваны». Роберт И. Говард никогда бы не написал такой фразы. Вы слышали о голливудских сценариях, которые переписываются кем-то, кроме первоначального автора. Потом эту версию переписывает другой, и с каждым разом она становится всё хуже и хуже. «Рыло во тьме» напоминает мне эти истории о катастрофах голливудских сценариев.

Усилия де Кампа по наполнению этих историй содержанием, мягко говоря, несерьёзны. Эти истории рутинны и поверхностны. Он убрал из сюжетов Говарда отдельные элементы, и это ухудшило сюжеты. Конечный результат получился скучным по сравнению с исходным материалом Говарда. Ему удалось испортить сюжетные линии Роберта И. Говарда. Де Камп просто не был создан для того, чтобы быть писателем «меча и магии». Ему понадобился соавтор, и дальше было ещё хуже.

Пока сделка с 'Lancer Books' была в подвешенном состоянии из-за судебного разбирательства с Мартином Гринбергом из 'Gnome Press', адвокат Л. Спрэга де Кампа посоветовал ему написать новые рассказы о Конане, чтобы лучше подтвердить права на серию. Возникла проблема — де Кампу не удалось воскресить фантастику «меча и магии» в 1950-х годах с его несостоявшейся серией о Пусаде, и он не написал ни одного нового рассказа о Конане. Как уже отмечалось, он был неспособен превратить синопсис «Барабанов Томбалку» в роман. У него были и другие слабости как писателя. Брайан М. Стэблфорд написал статью о Л. Спрэге де Кампе для книги «Писатели научной фантастики» ('Charles Scribner's Sons', 1982) под редакцией Э. Ф. Блейлера:

«Превращение его превосходных идей в работоспособные истории и построение сюжетов таким образом, чтобы хорошо использовать его эрудицию, были вещами, которые продолжали создавать де Кампу проблемы на протяжении всей его карьеры. Многие из его романов представляют собой лишь эпизодические рассказы о путешествиях, в которых главные герои сталкиваются с рядом странных ситуаций. Эта слабость сюжетной структуры и замысла иногда приводит к отсутствию драматического напряжения».

Ему нужно было найти соавтора, который бы предлагал идеи для сюжетов. В 1990-х годах де Камп в нескольких своих письмах к 'REHupa' упоминал, что ему следовало бы пригласить Ли Брэкетт. Это, вероятно, не сработало бы, поскольку Брэкетт не стала бы играть вторую скрипку после де Кампа или легко подчиняться его редакторскому диктату. Она зарабатывала больше денег, сочиняя кинопьесы для Говарда Хоукса, чем для какого-нибудь низового издательства, выпускавшего книги в мягкой обложке. Если бы она собиралась писать рассказы о Конане, ей бы не нужен был де Камп. Де Камп должен был найти кого-то более сговорчивого. Джон Джейкс начал писать рассказы о Брэке в 1963 году для 'Fantastic Stories'. Джейкс начал карьеру в последние годы существования палп-журналов и стал профессионалом задолго до этого.

Я спрашивал де Кампа о Гарднере Фоксе, который в 1940-х годах на страницах 'Planet Stories' немного занимался фантастикой в духе «меча и магии». В то время он даже не знал о Фоксе. Появился Линвуд Врумен Картер, фанат, написавший несколько романов, прежде чем его наконец опубликовали. Картер был моложе де Кампа и в душе был фанатом. Картер получил свой большой успех во время бума Берроуза в начале и середине 60-х годов. Дональд А. Уоллхейм, редактор издательства 'Ace Books', переиздавал Отиса Адельберта Клайна, Ральфа Милна Фарли и Рэя Каммингса, чтобы удовлетворить новый спрос на фантастику в жанре «меч и планета». У него также было несколько новых романов Гарднера Фокса («Воин Лларна»), Андре Нортон («Мир ведьм») и Лина Картера. Первый роман Картера «Колдун Лемурии» вышел в 1965 году. Главный герой Картера, Тонгор, был этаким варваром-подражателем, созданным по образцу Конана. Действие происходит на затерянном континенте Лемурия 100000 лет назад. Книга была описана как лобовое столкновение Эдгара Райса Берроуза и Роберта И. Говарда. Влияние Роберта И. Говарда незначительно, за исключением допотопной обстановки и героя-варвара. Роман Картера — это чистый Барсум, вплоть до присутствия летающих лодок. Тонгор также более пассивен, чем Конан, и вместе с пожилым добрым волшебником (основной приём Картера) побеждает древних злобных Королей-Драконов. Если вы читали «Принцессу Марса» Эдгара Райса Берроуза, история, рассказанная в «Колдуне Лемурии», будет вам знакома. Роман, видимо, оказался достаточно удачным, чтобы в 1966 году выпустить продолжение — «Воина Лемурии».

Не все были впечатлены Тонгором. Гарри Гаррисон так отозвался о «Колдуне Лемурии» в рецензии на книгу (фэнзин 'Amra', № 36, сентябрь 1965 г.):

«Возьмите героя типа Конана. Поселите его на Барсуме; назовите его, однако, Лемурией. Приправьте всё это элементами, напоминающими об Амторе и других героических местах, включая очень смягчённую борьбу “Закона против Хаоса”, происходящую за кулисами. Процедите всё это через достаточно мелкое сито, чтобы удалить практически все элементы: (а) описания образов и (б) оригинальности... Единственная отличительная черта, которую я могу выделить в «Колдуне Лемурии» — это то, что он полностью производен от других произведений в этом жанре, без какой-либо очевидной оригинальности. Добавьте к этому абсолютную безжизненность персонажей — даже в самые худшие свои времена (которые, признаться, могут быть довольно ужасными), Эдгар Райс Берроуз никогда не создавал никого настолько деревянного... Он проделал настолько некомпетентную работу, что на несколько мгновений я подумал, что он пишет пародию на «меч и магию»... Почему эта книга меня оскорбляет? Потому что в ней нет ни малейшей оригинальности. Люди, машины, животные, имена — всё было собрано из старой коробки с фрагментами Берроуза и Говарда, и я читал всё это раньше и не могу получить никакого удовольствия от того, что различные части перемешаны вместе — обычно наугад — и поданы как что-то новое. Да и написано это было не очень хорошо. Гху знает, что мы научились не ожидать слишком многого от наших авторов, но мы всё же ожидаем, что они хоть раз в жизни поднимутся над клише. Картер никогда этого не делает... Поскольку Картер не читает свою собственную писанину с каким-либо вниманием, почему мы должны это делать?.. Есть ещё кое-что. Есть ужасная поэзия, которая всегда украшает плохую фантастику. Есть смехотворные уподобления. (У нашего ужасного дворфа «слизистая слюна, воняющая, как открытая могила».) Я полагаю, если бы в этой истории был идиот, у него была бы голова с игольным остриём. Возможно. Но Лин Картер был жесток со мной. Он обещал мне «насыщенный действием роман» с «ярким воздействием “меча и магии”» и не выполнил обещания. Я прочитал его книгу и не был удовлетворён. Я бы хотел, чтобы он ушёл и подумал о том, что я сказал, а затем сел и попытался написать более последовательную и интересную книгу. Это потребует работы, но это то, за что ему платят. Мне нравится читать хорошие вещи “меча и магии”, поэтому я не приму эрзац».

Лин Картер на протяжении большей части своей профессиональной карьеры умело подражал Эдгару Райсу Берроузу. Есть поклонники фантастики «меча и планеты», которые считают серии «Каллисто» и «Зелёная звезда» его лучшими произведениями. Мне лично они не нравятся по причинам, о которых Гаррисон уже упоминал в этой рецензии. Другая проблема, которая могла бы проявиться, — Л. Спрэг де Камп был лишён способности писать ужасы, готику или «странное». Картер тоже не мог; ближе всего к этому были пастиши, в которых Август Дерлет пересказывал Г. Ф. Лавкрафта и считал, что упоминание всевозможных обречённых семей, запрещённых книг и Старших Богов само по себе страшно. Даррелл Швейцер описал Лина Картера как неискреннего писателя. Картер пытался подражать Ли Брэкетт, лорду Дансени, Кларку Эштону Смиту, Дерлету, который подражает Лавкрафту, Лестеру Денту. В некоторых его произведениях создавалось впечатление, что он хотел принадлежать к «воображаемым мирам», к фантазиям Э. Р. Эддисона и Уильяма Морриса. В своей собственной фантастике он так и не смог найти отклика на Роберта И. Говарда. В одном из интервью он считал, что рассказы Генри Каттнера об Элаке из Атлантиды превосходят произведения Роберта И. Говарда. У него была фатальная тяга к юмору, которая в дальнейшем омрачила значительную часть его фантастики. Я всегда считал этот отрывок из 'Imaginary Worlds' («Воображаемые миры») ('Ballantine Books', 1973) одновременно показательным и проклятым при обсуждении «Пресвитера Иоанна / Ван Тенгри» Норвелла Пейджа: «Ван Тенгри, как называют Джона Урагана его азиатские друзья и враги, отличается от Конана тем, что он более округлый и правдоподобный персонаж, обладающий удивительным чувством юмора». Это был человек, на которого Л. Спрэг де Камп возлагал свои надежды и усилия.

Л. Спрэг де Камп привлёк своего соавтора в лице Лина Картера к созданию новых историй о Конане для серии 'Lancer' в мягкой обложке. Лин Картер уже участвовал в создании историй из фрагментов о короле Кулле в 1967 году и в создании «Руки Нергала» из безымянного фрагмента Говарда. Первый из пастишей о Конане Картера и де Кампа появится в сборнике «Конан» в 1968 году. Лучший из когда-либо написанных анализов пастишей Картера и де Кампа содержится в книге Роберта М. Прайса 'Lin Carter: A Look Behind His Imaginary Worlds' («Лин Картер: взгляд за его воображаемые миры») ('Starmont Press', 1991) в главе под названием «Лев Амра вернулся!» Я следовал методу анализа Прайса, читая исторические произведения де Кампа, «Кольцо тритона» и множество книг Лина Картера, чтобы получить представление о том, кто такой Лин Картер и кто такой Л. Спрэг де Камп.

Именно Прайс сообщил, что Лин Картер планировал выпустить сборник рассказов о Тонгоре под названием 'Swordsman of Lemuria' («Мечник Лемурии») после романа «Воин Лемурии». Три сюжета рассказов будут переделаны в рассказы о Конане. Я уникален тем, что, возвращаясь к пастишам Картера и де Кампа о Конане, всё время вижу Тонгора вместо Конана. Стив Томпкинс, возможно, единственный другой такой же человек. Однако эти истории не совсем похожи на Тонгора. Мне пришлось придумать имя для этого поддельного Конана. Если соединить Конана и Тонгора, получатся два подходящих имени. Первое — очень подходящее, Конгор. Второе — Тонгнан, с ударением на «Тонг». Возникает образ героя пастиша Картера и де Кампа, расхаживающего в кожаных стрингах, выставляя напоказ свои ягодицы.

Самый первый рассказ Картера и де Кампа о Конгоре — «Тварь в склепе», который изначально должен был быть рассказом о Тонгоре. Сначала — несколько замечаний по поводу изданий 'Lancer' / 'Ace'. Какова была идея разделить эссе Роберта И. Говарда «Гиборийская эра»? Первая половина находится в «Конане», вторая — в конце 'Conan the Avenger' («Конан-мститель»). Этому нет никакого оправдания. Во-вторых, имена авторов не указаны на первой странице каждого рассказа с названием. Получается просто «Конан», а не «Роберт И. Говард». Было ли это преднамеренной попыткой уменьшить значение авторов и сделать акцент на персонаже? Возможно. Опять же, это возвращает нас к тому, чтобы вставить в книги материал, не относящийся к Роберту И. Говарду, и представить его как равноправный. «Тварь в склепе» — это действительно короткий рассказ, но разбитый на шесть мини-глав — так Лин Картер любил делать со своими более короткими произведениями о Тонгоре. Конгор предстаёт перед новыми читателями, спасаясь от стаи волков. Он только что сбежал от гиперборейцев. Можно было бы улучшить сюжет, если бы Конана преследовали гиперборейцы, и он обратился против них и пролил немного крови? Да, но Картер и де Камп об этом не подумали. О Конане говорят как о мальчишке. РИГ никогда бы не использовал это слово. Также упоминается, что у Конана «не было чётких амбиций или плана действий». Я обнаружил здесь некоторую де Кампову формулировку с «планом действий». Де Камп также очевиден в археологическом описании гробницы, в которую вошёл Конгор. В битве с личем есть фраза «Как можно убить то, что уже мёртво?», которую Картер слово в слово повторил в «Хранителе изумрудного пламени», рассказе о Тонгоре. Вся история строится вокруг получения древнего меча, который превращает Конгора из беглого юноши в уверенного в себе воина. Тонгор носит меч, унаследованный им от древнего рода, который необходим для исполнения пророчеств в Лемурии. Картер и де Камп не признают, что говардовские персонажи — крутые парни, и что какое-то особое оружие — это не то, что делает персонажа героем. Затем, после всех этих хлопот, древний меч больше никогда не упоминается!

Следующий рассказ о Конгоре — «Город черепов», который, по мнению Роберта М. Прайса, почти полностью принадлежит Лину Картеру, а он, вероятно, дал тексту название «Цепи Шамбалы». Конгор и его кушитский друг Джума попадают в плен и оказываются на рабской галере. Конгор терпит побои от надсмотрщика на корабле. Помните, сколько времени понадобилось Конану, чтобы возглавить восстание на корабле в «Часе Дракона»? Джума и Конгор сбегают с галеры, чтобы спасти захваченную гирканскую принцессу, которую они первоначально сопровождали, и в итоге сражаются с ожившей статуей, что является стандартным приёмом Лина Картера. В рассказе есть кусочки де Кампа, такие как терминология оружия, например, тулвар, мерувийские пехотинцы на галере и лекция о важности изучения других языков. По сути, рассказ написан Лином Картером и отредактирован Л. Спрэгом де Кампом. Де Кампу следовало бы выбросить последнее предложение: «Что ж, я никогда, никогда больше не буду недооценивать киммерийца!»

В том же году опубликована книга 'Conan the Wanderer' («Конан-странник»), в которую вошли «Чёрные слезы». Плохая проза начинается рано: например, «оставляя человека сухим, как засохший язык стигийской мумии», но встречается реже, чем в других рассказах Картера и де Кампа. В целом, этот рассказ, возможно, лучший из всех, и на то есть причина. Лин Картер использовал сюжет, взятый из классического рассказа Дональда Уондри «Древесные люди М'бва» ('Weird Tales', февраль 1932), и адаптировал его под Конгора. Редактирование де Кампа в целом лучше, хотя ему снова следовало бы вычистить последнее предложение: «Человеку полезно время от времени быть добродетельным. Даже киммерийцу!» Боже мой! Это заставляет меня вспомнить концовку мультфильма «Скуби Ду».

'Conan of Cimmeria' («Конан из Киммерии») принёс следующую партию историй о Конгоре в 1969 году. «Проклятие монолита» появилось в журнале 'Worlds of Fantasy' за год до этого под названием 'Conan and the Cenotaph'. Как и предыдущие рассказы, сюжет написан Лином Картером с некоторой правкой Л. Спрэга де Кампа. Некоторые неуклюжие прозаические фразы в этом рассказе включают: «С другой стороны, он втайне завидовал кхитайцу в его изысканных манерах и лёгком обаянии. Этот факт заставил Конана ещё больше возмущаться герцогом; ведь, хотя служба в Туране и придала Конану некоторую изысканность, в душе он всё ещё оставался грубым, хамоватым молодым варваром». Это предложение определённо принадлежит де Кампу. Картер, возможно, смоделировал своего герцога Фенга по образцу Кай-Лунга авторства Эрнеста Брамы, которого Картер перепечатал в серии 'Adult Fantasy' издательства 'Ballantine'.

«Логово ледяного червя» должно было стать рассказом о Тонгоре в сборнике «Мечник Лемурии», действие которого происходит на севере. В книге Прайса о Картере есть синопсис рассказа о «Конгоре», действие которого происходит в тропиках, а не на крайнем севере. Первоначальное название должно было быть 'The Devil Tree' («Дьявольское древо»), а действие разворачивается сразу после «Рыла во тьме». Картер пишет: «Они трахались две недели, занимались неистовой страстной любовью каждую ночь и т. д... она должна чувствовать восхитительный запах наркотических испражнений странного дерева... неважно, что восковые бледные цветы медленно опускаются, чтобы прижаться поцелуями к её покрасневшему пунцовому лицу, когда они пьют её тёплую кровь... Конан полностью просыпается, как это бывает у варваров... его милая белокурая подружка исчезла... в объятиях жутко пахнущего дерева... проклятого дерева-вампира, поджигающего заросли джунглей, чтобы уничтожить духов». Интимная связь, проклятое вонючее дерево-вампир, наркотические испражнения? Похоже, Картер не слишком серьёзно относился к написанию рассказов о Конгоре. Кто в опубликованной версии написал: «Затем он буркнул ругательство?» В рассказе девушку съедает ледяной червь, но заканчивается он на счастливой ноте: «Но с высоким сердцем повернулся к золотому Югу, где сияющие города возносили высокие башни к бальзамическому солнцу, и где сильный мужчина с храбростью и удачей мог завоевать золото, вино и мягких, полногрудых женщин». Можно устроить ядерный холокост, и история Лина Картера закончится именно так.

«Замок ужаса» — возможно, худший рассказ Картера и де Кампа. Я чувствую де Кампа в первых двух «главах» с описанием африканской местности и информацией о том, как охотится стая львов. Рассказ переключается на Лина Картера с замком змеелюдей и стоголовым существом, описание которого вызывает откровенный смех. Я думаю, что Картер стремился создать лавкрафтианского шоггота, но попал в него благодаря Августу Дерлету. Конгор по большей части является сторонним наблюдателем в этой истории, которая совсем не конановская. Это была последняя из первой партии коротких рассказов о Конгоре. В том же году, когда вышел «Конан из Киммерии», появился первый из романов Картера и де Кампа о Конгоре.

Пару дней назад я рассказывал о более коротких рассказах Картера и де Кампа о Конгоре, которые вошли в первую партию мягких изданий 'Lancer'. Л. Спрэг де Камп не смог создать роман из «Барабанов Томбалку», но он смог использовать для своих целей переделанные приключения Тонгора. «Конан-островитянин» (1968) — первый из романов Картера и де Кампа. Это роман, который вызывает сильные дискуссии. Один бывший член 'REHupa' абсолютно ненавидит этот роман и говорит, что де Кампу следовало бы больше внимания уделить редактированию историй Картера, а не лезть в «Чёрного чужака» и «Дочь ледяного исполина». С другой стороны, Ричард Л. Тирни сказал мне, что, по его мнению, де Кампу было удобнее писать о стареющем, менее сильном Конане. Сам роман хронологически является последним в жизни Конана. Картер и де Камп использовали комментарий Роберта И. Говарда, адресованный П. Шуйлеру Миллеру о том, что Конан «посетил» неназванный континент в Западном полушарии и бродил среди островов, прилегающих к нему. Говард никогда конкретно не говорил, был ли Конан там до или после того, как стал королём. Говард говорит лишь, что он много путешествовал до и после того, как стал королём. Пророк Эпиметрий приходит к Конану во сне и предлагает ему отказаться от трона и отправиться на запад, чтобы сражаться со злом. Для тех, кто читал «Тонгора» Лина Картера, все эти вещи не новы. Ещё один «картеризм» — сын монарха по имени Конн. Картер сделал это с сыном Тонгора по имени Тар. Лин Картер ответственен за самого отвратительного персонажа, когда-либо появлявшегося в историях о Конгоре или Конане — Сигурда из Ванахейма. Сигурд из Ванахейма — это Джа Джа Бинкс из «Конгор»-пастишей. «Клянусь грудью Бадба и когтем Нергала, поджарь мне кишки, если сердце старого моряка не согреется, когда я взгляну на тебя». Конгор не избежал картерийского диалога: «Сигурд из Ванахейма, старый толстый морж! Клянусь алым нутром ада — Сигурд Рыжебородый!» Алое нутро? Я не хочу идти в этот ад.

Лин Картер игнорирует эссе Роберта И. Говарда «Гиборийская эра», которое должно стать библией автора пастишей. У него есть злые колдовские колонии Атлантиды на большом острове Антилия, он игнорирует предпосылки Говарда о том, что атланты были варварами до Катаклизма, а не строителями городов. Использование барахских пиратов — это классика Картера, поскольку он любил пиратов. Есть морское сражение, которое писал де Камп. Антильцы совершают нападение, используя стеклянные шлемы и дыхательные аппараты, позволяющие им передвигаться под водой. Де Камп использовал этот приём из 'The Virgin of Zesh' («Дева из Зеша»), одной из своих повестей цикла «Межпланетные туры». Оружие в стиле ацтеков, например, лезвия с зубьями — тоже от де Кампа. Конан использует стеклянный шлем и дыхательный аппарат, чтобы путешествовать под водой. Это всё от де Кампа, описывающего морскую жизнь. Я предполагаю, что нападение 10-фунтовой крысы — это тоже де Камп, поскольку я никогда не встречал этого ни в одном произведении Лина Картера. Нападение 50-футовых игуан — также, вероятно, дело рук де Кампа. На самом деле, роман, кажется, переходит почти полностью от Лина Картера к Л. Спрэгу де Кампу по мере его продолжения. Характер Сигурда немного сдерживается в конце. «Клянусь Кромом, Митрой и всеми богами, мы считали тебя мёртвым!» Вот и всё странное сотрудничество, которое в какой-то степени является маслом и водой, но в итоге не увенчалось успехом. Просто показывает, что нельзя поймать говардовскую молнию и поместить её в бутылку.

«Корона кобры» (в оригинале — 'Conan the Buccaneer' («Конан-корсар»)) (1971) — это снова и снова случай дежавю. За год до этого Лин Картер выпустил книгу «Пираты Таракуса». Тот, кто читал эту книгу и «Конана-островитянина» ранее, узнает ещё один пересказ колдовского заговора и пиратского романа. Этот роман восходит к Конану как зингаранскому каперу. «Картеризмы» менее заметны, и я думаю, что де Камп приложил к этому роману больше усилий. В итоге в книге есть скучные места. У «Конана-островитянина» есть проблемы, но сюжет там движется лучше, чем в «Короне кобры». Конгор знает свои медицинские специальности, когда приказывает: «Отдельную комнату и хирурга». Сигурд из Ванахейма впервые появляется в хронологии и, как всегда, несносен. «Поджарьте меня в масле, я так же плюю на собаку, как смотрю на него; но, клянусь рогом Хеймдаля и мечом Митры, теперь ты в безопасности». Или «рыбьим хвостом Лира и молотом Тора!» Всё это — как скрежетание ногтем по классной доске. Неизбежно появляется одна из оживших статуй Лина Картера, на этот раз буйный идол в виде большой жабы. Это предложение — классический пример того, почему Конгор Картера и де Кампа просто не работает: «Хотя киммериец относился к женщинам грубо и по-рыцарски...» Роберт И. Говард, насколько мне известно, никогда не использовал слова «рыцарство», «кодекс чести» или что-то в этом роде. Говардовский Конан мог быть манипулирующим ублюдком, который был настроен на победу. Де Камп вставляет своё слово, описывая африканскую деревню с банановым пивом и просяными лепешками, а также описывая оружие, используемое воинами Джумы. Лин Картер делает возвращение, наконец, используя своё «Дьявольское древо» в качестве пожирающего растения. В целом, роман «Корона кобры» — это катастрофа. Это, попросту говоря, плохие «меч и магия». Л. Спрэг де Камп жаловался на повторяющиеся тенденции Роберта И. Говарда, но не мог признать того же самого у Лина Картера. Предполагаемый недостаток Роберта И. Говарда упускается из виду у Лина Картера.

Четыре истории, составляющие 'Conan of Aquilonia' («Конан из Аквилонии»), не выходили в свет до 1977 года. Издательство 'Lancer Books' прекратило свою деятельность, что помешало выпустить следующую книгу о Конане. Де Камп и Картер смогли продать рассказы издательству 'Fantastic Stories'. Тед Уайт, друг Картера, в 1970-х годах был редактором журналов 'Amazing Stories' и 'Fantastic Stories'. Несмотря на почти полное отсутствие бюджета, он совершил почти чудо и сделал 'Fantastic Stories' отличным журналом. Он получал нарекания за то, что печатал рассказы о Конгоре, но признавал, что появление Конгора на обложке повышало продажи журнала, помогая поддерживать его жизнь. Уайт обладал хорошим чувством визуального восприятия, и историям Конгора посчастливилось украсить некоторые выпуски обложками Джеффа Джонса и Стива Фабиана.

Начиная с «Гиперборейской колдуньи» (август 1972 г.) истории о Конгоре пошли под откос, но не то чтобы они были хороши с самого начала. Птенца Конгора, принца Конна, похищают колдуны Гипербореи. Картер превратил гиперборейцев в ещё одну группу плохих друидов, как в романах о Тонгоре, и де Камп согласился. Говард намекнул, что гиперборейцы были сукиными детьми, но колдовство не упоминалось. Роберт М. Прайс спросил Картера об этих историях:

«Это были (настоящие совместные работы), за исключением того, что в ранних работах, если Спрэг решал что-то изменить, я был слишком запуган его престижем, чтобы высказаться, даже если думал, что он может опошлить одну из моих идей. Поэтому в этих работах, которые были последними, которые мы делали, я высказывался более решительно, и он соглашался со мной».

Тот-Амон используется как постоянный злодей, подобно Фу Манчу, в качестве заклятого врага Конгора. В «Чёрном сфинксе Нептху» Конгор ведёт свою аквилонскую армию на юг, чтобы сразиться со стигийцами. Добавляется ещё один раздражающий персонаж Лина Картера, на этот раз друид Дивиатикс. Этот юмористический волшебник — ещё один основной персонаж Лина Картера, как и пиратская история и движущаяся статуя. Титаническая битва добра со злом снова вводится в действие. «Передай своему королю Конану, что я пришёл из великой Рощи с посланием. Владыки Света дали мне наказ для своего слуги, Конана, и я несу его судьбу в своей руке».

Конан — слуга «Владык Света»! Что за хрень!!! Конан Роберта И. Говарда не был ничьим слугой, будь то человек или бог. Теперь же он превращён в орудие ангелов. Ни де Камп, ни Лин Картер не поняли этого, не так ли? О, чтобы мы не забыли, глава называется «Судьба в белом». Звучит как название романтического романа. Л. Спрэг де Камп врывается со своим описанием принцессы Чабелы из Зингары, которая была в «Короне кобры». Теперь она описана как набравшая вес. «Она по-прежнему была красивой женщиной, но в пухлой, женственной манере». Де Камп всегда готов убрать любой гламур. Де Камп также присутствует, когда войска Кофа и Офира дезертируют. У вас есть ещё одна одушевлённая статуя!

«Алая луна Зембабве» ('Fantastic', июль 1974 г.) — снова то же самое, на этот раз в Зембабве. У вас есть африканские описания де Кампа, Картер усаживает зембабвийцев на птеродактилей (как в Тонгоре). Больше об этой истории сказать нечего.

Финальная схватка с Тот-Амоном происходит в «Тенях в черепе» ('Fantastic', февраль 1975). Лин Картер воскресил змеелюдей времён Кулла для этой истории. Вероятно, в основном это Картер, хотя Конгор, говорящий своему сыну пойти и забрать свой меч, — это де Камп в его лучшем реалистическом исполнении. Читая эти истории, понимаешь, что в них не хватает настоящего страха и угрозы, которые есть в произведениях Роберта И. Говарда. Лучшие из рассказов Картера и де Кампа — это средняя фантастика в жанре «меча и магии», но не хороший Конан, совсем не Конан. Лин Картер лучше бы писал свои рассказы о Тонгоре. Сегодня он, безусловно, имел бы меньше недоброжелательного отношения к своей памяти со стороны некоторых поклонников Говарда. Изучение этих рассказов обнажает недостатки Л. Спрэга де Кампа как редактора. Повторы Картера, такие как ожившие статуи, нелепые диалоги и бурлескные персонажи, должны были быть исключены. Исполнение было в лучшем случае посредственным и слишком часто некомпетентным. Есть также концептуальные проблемы с тем, что они сделали с персонажем, добавив всеобщую битву добра против зла. Та же проблема возникла, когда Август Дерлет решил, что он будет писать пастиши на тему Г. Ф. Лавкрафта. Сотрудничество де Кампа и Картера, похоже, прекратилось примерно в это время. Об этом мы поговорим в следующий раз. Мне рассказывали, что Сигурд из Ванахейма получил особенно жуткую смерть в одном из комиксов 'Marvel' о Конане в начале 1990-х годов. Рой Томас адаптировал рассказ Кларка Эштона Смита из цикла «Зотик» и использовал его как средство мести, нанеся удар по всем долго страдающим читателям, которые ненавидели Сигурда из Ванахейма.

Я осмелюсь предложить любому из вас защищать рассказы Картера и де Кампа о Конгоре.

Звезда Л. Спрэга де Кампа закатилась в середине 1970-х годов после банкротства издательства 'Lancer Books'. В это время произошло возрождение Роберта И. Говарда, в основном благодаря неустанной работе Гленна Лорда. Произошёл бум небольших журналов, ориентированных на Говарда, небольших книжных изданий Факса и Дональда Гранта, а также массовых изданий в мягкой обложке от 'Zebra'. Это, в свою очередь, помогло вызвать новую волну фэнтези «меча и магии» (во многом плохого) в конце 1970-х годов. На обложке каждой книги в мягкой обложке красовалось: «В традиции Конана», включая сериал Талбота Мэнди о Тросе Самофракийском, выпущенный 'Zebra' (который был написан ещё до Конана). Не хватало только Конана. Затем в конце лета 1977 года в издательстве 'Berkley Medallion' вышел «Час Дракона», восстановленный по тексту 'Weird Tales'. Карл Эдвард Вагнер должен был отредактировать рассказы о Конане в новой компоновке из шести томов. У книг были лучшие обложки, которые когда-либо делал Кен Келли. Вагнер подготовил предисловия и послесловия, полные фактов, без психоанализа, убийств персонажей и комментариев за спиной. Чтобы не было путаницы, на обложках было написано: «Авторизованное издание под редакцией Карла Эдварда Вагнера». Затем серия была убита. Голливуд был заинтересован в создании фильма о Конане, но хотел иметь дело с одним субъектом. В итоге была создана компания 'Conan Properties Incorporated'. Кирби Маккоули — вероятно, тот самый, кто уговорил Гленна Лорда пойти на сотрудничество с Л. Спрэгом де Кампом. Генри Киссинджер однажды сказал, что цель НАТО — держать США внутри, русских снаружи, а немцев под собой. 'Conan Properties Incorporated' сделала то же самое, удерживая де Кампа внутри, Роберта И. Говарда под собой, а Гленна Лорда в стороне. Совет, в который входили де Камп, Лорд и союзник де Кампа, гарантировал, что будущие поколения ничего не подозревающих читателей «подвергнутся» Конгору. Гленн Лорд был отстранён от участия в голосовании.

Кирби Маккоули заключил сделку с издательством 'Bantam Books', по которой Карл Эдвард Вагнер должен был написать три романа-пастиша о Конане. Одним из первых действий де Кампа было уничтожение книги Карла Эдварда Вагнера, повествующей о становлении Конана как короля Аквилонии. Вагнер уже написал пастиш о Бране Мак Морне под названием «Легион из тени», который был сдан с опозданием. Он должен был написать продолжение под названием 'Queen of the Night' («Королева ночи»), но так и не написал. 'Zebra' пришлось спасать положение, и Дэвид К. Смит и Ричард Л. Тирни были привлечены для написания романа о Бране («Ведьма туманов»). Я отношусь к тем, кто скептически относится к тому, что Вагнер когда-либо написал бы «День Льва». Если вы прочитаете статью 'The Truth Insofar as I Know It' («Правда в той мере, как я её знаю») Дэвида Дрейка из сборника 'Exorcisms and Ecstacies' («Экзорцизмы и экстазы»), то она рисует портрет человека, у которого постоянно возникали проблемы с выполнением обещанного. Вагнер действительно написал подробный набросок / синопсис для «Дня Льва», который появился в фэнзине 'Simba' (сентябрь 1978 года).

По одной из версий, которую я слышал, Вагнер спас некоторые части «Дня Льва», которые были включены в то, что стало «Дорогой Королей». Пастиш Вагнера о Конане — интересная книга. Рик Макколлум описывает её как «Конан как Че Гевара». Для меня это похоже на историю Кейна. Некоторые люди ненавидят этот роман, другим он очень нравится. В качестве идеи для романа Вагнер использовал китайских терракотовых солдат. Вагнер сдал две трети романа в 1978 году, заявив, что оставшаяся часть случайно не попала в конверт. Затем он всю ночь дописывал последнюю главу. Л. Спрэг де Камп позже жаловался, что роман Вагнера не вписывается в его хронологию Конана. Есть истории о том, что де Камп постоянно донимал Вагнера во время работы над романом, чтобы тот соответствовал идеям де Кампа.

Если зайти на сайт Дэвида Дрейка и прочесть его комментарии по поводу написания романа «Убийца», то можно обнаружить повторение проблем. Позже он так и не смог написать роман в жанре медицинского триллера для издательства 'Bantam'. Позже возникли проблемы с Вагнером, когда он работал над сценарием комикса под названием 'Tell Me Dark'. Либо Вагнеру невероятно не везло с теми, с кем он вёл дела, либо у него были проблемы с писательским производством.

Вагнеровская версия превращения Конана в короля интригует и была бы предпочтительнее той, которую предложил де Камп. Л. Спрэг де Камп устранил редактора-конкурента и автора пастишей с крайним предубеждением. Никто не собирался стоять у него на пути.

Расти добавляет:

Карл рассказывает свою версию историю создания «Убийцы» и 'Tell Me Dark' в последнем интервью, опубликованном на сайте 'Karl Edward Wagner: East of Eden'. Карл был и остаётся другом Дэйва, и я не занимаю здесь никакой позиции в ту или иную сторону, просто отмечу, что версия Карла о том, что произошло, доступна.

Что касается истории о восхождении Конана к королевской власти, то после создания 'Conan Properties' де Камп зарубил предложение Карла о «Дне Льва», потому что уже решил, что именно он (вместе с Лином Картером) расскажет эту историю. В результате, конечно же, получился неубедительный роман «Под знаменем чёрных драконов».

В конце 1970-х годов Л. Спрэг де Камп оказался в выгодном положении. Заняв агрессивную позицию и создав компанию 'Conan Properties, Inc.', он смог вырвать из рук 'Berkley' только что родившуюся серию книг о Конане Говарда в самой её колыбели и, образно говоря, кастрировать конкурента — редактора / создателя пастишей Карла Эдварда Вагнера. Дорога была свободна, чтобы навязать читающей публике ещё больше пастишей.

В августе 1978 года сборник 'Conan the Swordsman' («Конан-мечник») появился на полках магазинов 'B. Dalton Bookseller' и 'Waldenbooks'. Книга представляет собой сборник отсебятины с попытками заполнить пробелы в «саге». Первый рассказ, «Народ вершин», восходит на девять лет назад к сборнику 'The Mighty Swordsmen' («Могучие мечники»). В оригинале он вышел под именем Бьёрна Ниберга, на этот раз — Ниберг и де Камп. Сама история не так уж плоха для пастиша. Бьорнан служит в туранской армии, и его отряд уничтожается выродившимся остатком колдунов. Ричард Тугуд провёл текстологическое сравнение двух версий рассказов и обнаружил, что де Камп регулярно смягчает язык в рассказе. В версии Ниберга Бьорнан небрежно опускает Шанью на землю, а в версии де Кампа он бережно укладывает её. Де Камп меняет «женщин с белыми нитяными волосами» на «старух». Характер Шаньи в версии Ниберга неизменно надменный, а де Камп добавляет, что она краснеет, когда осознаёт свою наготу. В «Легионах смерти» есть и де Камп, и Картер, и я обнаруживаю Кэтрин де Камп. Картеровские колдуны из Гипербореи возвращаются вместе с часто используемым Картером приёмом оживших трупов. Конан становится сэром Галахадом, чтобы спасти Ранн Ньордсдаттир от гиперборейцев. Когда армия трупов приближается к обречённой группе воинов-асов, Конан сажает Ранн на жеребца и вонзает свой меч в задницу животного! «В Асгард и в безопасность!» Де Камп и Картер — авторы «Теней во тьме», продолжения «Чёрного колосса». Я вижу немного Лина Картера, присутствующего при том, как Конан спасает короля Хорайи из Офира. На вопрос, не стал ли он любовником сестры короля, Конан отвечает: «Если бы стал, было бы некрасиво с моей стороны признаться в этом. Но скажи мне, принял бы ты меня в качестве шурина?» Спорим, вы никогда раньше не слышали, чтобы Конан так говорил. Читать эту историю было утомительно. «Звезда Хоралы» Ниберга и де Кампа — это возвращение Конана при дворе короля Артура, которого мы видели в начале «Короны кобры». История напоминает исторический роман конца XIX века, изобилующий рыцарями в доспехах. Конгор возвращается в последний раз в «Камне на башне». Если это пираты — то это Лин Картер! Эта история почти полностью принадлежит Картеру, поскольку существует версия о Тонгоре, появившаяся за два года до этого в 'Fantastic' (ноябрь 1976 года) под названием «Чёрная магия лунного света». Прощайте, Конгор и Лин Картер. Это был конец пути для обоих. Картер был средством для достижения целей де Кампа, и его постоянный послужной список сильно пострадал от этого. «Богиня из слоновой кости» указана как написанная де Кампом и Картером, но друг де Кампа, Лоэй Холл, сообщил около четырёх лет назад в yahoo-группе 'rehinnercircle', что Кэтрин де Камп является настоящим соавтором, а не Картер. Эта история является прямым продолжением «Сокровищ Гвалура». Сначала нам нужно придумать новое имя для персонажа Конана. Конгора больше нет, но с этого момента мы будем называть его «Спрэгнан». Спрэгнан в режиме археологии: «Современные пунтийцы не смогли бы построить этот храм. Этот мрамор, должно быть, проделал долгий путь». Присутствие миссис де Камп сразу же проявляется, когда рабыня Муриэла буквально превращается в богиню, а Спрэгнан обращается к ней: «Ваша божественность». При виде этой фразы мне вспоминается Розанна Барр. «Кровавая луна» — ещё один рассказ, предположительно написанный четой де Камп вместо де Кампа и Картера. Эта история просто скучна.

Несколько месяцев спустя на всех радиоволнах заиграла 'Do You Think I'm Sexy' Рода Стюарта, и вы должны были купить книгу, которая убила «День Льва» Карла Эдварда Вагнера — «Под знаменем чёрных драконов» Л. Спрэга де Кампа и Лина Картера. Этот роман читается в основном как роман де Кампа. Де Камп рассказал Роберту М. Прайсу, что они начали писать роман в начале 1972 года, но Картер отошёл от дел раньше. Тогда Кэтрин де Камп написала его вместе со своим мужем. Таким образом, здесь получился роман в стиле «menage a trois» (шведская семья (фр.)). «Под знаменем...» — довольно безжизненный роман. Мой друг, знавший Лина Картера, сказал, что Картер плохо отозвался об этой книге, когда она вышла. В предисловии Пола Андерсона к сборнику 'The Best of L. Sprague de Camp' («Лучшее от Л. Спрэга де Кампа») упоминается, что персонажи де Кампа «ограничены, ошибочны, трагикомичны». Это относится и к Спрэгнану. Я всегда представлял себе восхождение Конана к королевской власти как одну из молниеносных кампаний с кровавой битвой. Что-то вроде римских гражданских войн, когда командующий легионами решал стать императором. Боевые планы Спрэгнана некомпетентны, и он терпит поражение в первой же битве. Его спасает прибытие аргосской армии и ещё одного отряда аквилонских повстанцев. Де Камп, как всегда, дидактичен. Он заставляет Конана удивиться, увидев конного боссонского лучника. Ба-бах: «Внезапно в своём сознании Конан увидел множество конных лучников, преследующих убегающего врага, пока, приблизившись на расстояние выстрела, они не расступились, чтобы обрушить вал за валом». Разве к этому моменту Конан не должен быть опытным, победоносным полководцем в нескольких странах? Это заставляет Спрэгнана выглядеть дилетантом. Де Кампу было бы лучше, если бы Спрэгнан приказал боссонцам сесть в сёдла, как туранским лучникам, и забыл о лекции. Кульминационной битвы нет, Спрэгнан пробирается во дворец, используя форму отступников. Колдун Туландра Туу сбегает, чтобы творить зло в другом месте. Колдун, вероятно, является творением Картера и создан для будущих столкновений с Конгором или Спрэгнаном. Когда я перечитывал этот роман, возникло ощущение дежавю. Затем меня осенило: де Камп украл сюжет «Колодца Единорога» своего друга Флетчера Прэтта. Роман Прэтта переоценён, но он вышел в то время, когда почти не выходило фэнтези. Поэтому позже, во время возрождения фэнтези в 1960-х годах, он был издан в мягкой обложке. У Прэтта та же стратегия «выиграть, проиграв», что и в «Под знаменем...»

Ричард Тугуд уже подробно разобрал «Конана и бога-паука». Я действительно не могу добавить к этому ничего, чего бы он ещё не сказал, кроме того, что де Камп не мог написать спрэгнанскую историю без соавтора. Было неловко указывать автора как «Л. Спрэг де Камп», но я полагаю, он думал, что маленькие дети не станут покупать спрэгнанский роман, где соавтором указана женщина.

Де Камп контролировал пастиши, которые в это время писались для 'Bantam'. Роман Пола Андерсона «Конан и Секира Света» (в оригинале — 'Conan the Rebel' («Конан-мятежник»)) стал для меня большим разочарованием. Андерсон написал несколько исторических романов в жанре «кровь и гром», таких как «Бродячий меч» и «Золотой раб». Он также написал один особенно говардовский рассказ, который был опубликован в 'Planet Stories' в начале 1950-х годов — «Дева из Валькариона». Я не знаю, заставил ли де Камп Андерсона вырезать внутренности из его романа, или эта книга — продукт человека средних лет. В 'Conan the Chronicled' («Летопись Конана») в фэнзине 'Amra' № 70 Андерсон упоминает о помощи своей жены. Похоже, у нас есть ещё один пастиш о Конане, написанный в соавторстве с женой. Это всё объясняет. Первоначально брат Белит, попавший в рабство, у Андерсона был кастратом. «Один редактор», — (я думаю, мы знаем, кто это), — «заявил, что, поскольку средний читатель книг о Конане — молодой мужчина, а многие из них испытывают неожиданную тревогу по поводу кастрации, это может вызвать у них неприязнь к истории, не зная точно, почему». Опасные аспекты, присущие оригинальным историям Роберта И. Говарда, в пастишах методично удаляются, а концепция приглушается. Джон Мэддокс Робертс позже жаловался, что острые грани, о которых он писал, были смягчены.

Новеллизация фильма «Конан-варвар» 1982 года интересна тем, что Л. Спрэг де Камп жаловался, будто Лин Картер получил деньги, но не сделал никакой работы. Он утверждал, что его жена была соавтором. Картер сказал Роберту М. Прайсу, что Кэтрин де Камп написала черновик, а потом Картер взял его и «разбил длинные предложения на что-то более говардовское». Лин Картер должен был что-то сделать, чтобы получить деньги.

Это был конец пастишей де Кампа. С этого момента работа была передана на сторону, а де Камп зарабатывал деньги на лицензировании Конана. Для написания нового набора пастишей для 'Tor Books' в 1982–1986 годах был привлечён автор исторических романов Роберт Джордан. Эти книги были достаточно успешными, чтобы восстановить имя бренда и породить огромную волну пастишей 'Tor' других авторов с конца 1980-х до середины 1990-х годов. Де Камп принимал участие в чтении представленных романов и вносил предлагаемые изменения.

Читатель, взявший в руки экземпляр издания «Конана» 'Lancer' или 'Ace' в мягкой обложке, возможно, обратил внимание на описание Л. Спрэга де Кампа героического фэнтези: «Уильям Моррис стал пионером героического фэнтези в Великобритании в 1880-х годах. В начале этого века лорд Дансени и Эрик Р. Эддисон развили жанр дальше. В 1930-х годах журнал 'Weird Tales', а следом — и 'Unknown Worlds' стали источниками рассказов этого типа, и было написано множество запоминающихся произведений в жанре «меча и магии». К ним относятся рассказы Говарда о Конане, Кулле и Соломоне Кейне; мрачные истории Кларка Эштона Смита о Гиперборее; рассказы Генри Каттнера об Атлантиде; рассказы К. Л. Мур о Жирель из Жори; рассказы Фрица Лейбера о Сером Мышелове. (Я также могу упомянуть рассказы, созданные Флетчером Прэттом и мной, о Гарольде Ши.)».

Де Камп повторил это в послесловии к книге 'The Compleat Enchanter' («Дипломированный чародей») ('Ballantine', 1975): «Я скажу, что эти произведения, безусловно, были героическим фэнтези, или фантастикой “меча и магии”, задолго до того, как эти термины были изобретены; ни Прэтт, ни я, когда мы начали рассказы о Ши, даже не читали рассказов о Конане и не слышали о Говарде достаточно, чтобы узнать его имя».

Кэтрин Крук де Камп повторила главную партию своего мужа в предисловии к книге 'The Enchanter Compleated' («Чародей дипломированный») ('Sphere Books', 1980): «Л. Спрэг де Камп (1907–) и Флетчер Прэтт (1897–1956), работая в сотрудничестве, стали выдающимися ранними создателями героического фэнтези в Америке».

Карьера фантаста Л. Спрэга де Кампа началась в сентябрьском номере журнала 'Astounding Stories' за 1937 год с рассказа 'The Isolinguals' («Изолингвалы»). Его следующий рассказ появился только в апреле 1938 года под названием «Hyperpilosity». У него было несколько хороших научно-фантастических рассказов, таких как «Живое ископаемое» и «Такая работа...» в 'Astounding' в 1939 году. Дебют де Кампа в 'Unknown' — «Разделяй и властвуй» (апрель-май 1939 года) — был научно-фантастическим. «Да не опустится тьма» (декабрь 1939 г.) — альтернативная история. Ничто не наводит на мысль, что на заднем плане таится фэнтези типа «кровь и гром».

Катализатором стал Флетчер Прэтт, который немного писал для научно-фантастических журналов и переводил европейские рассказы. Он также писал довольно много нехудожественной литературы, обычно по истории и военному делу. В то время Прэтт был более знаком с фэнтези, чем де Камп, в виде скандинавских «Эдд» и «Червя Уробороса» Э. Р. Эддисона.

Повести о Гарольде Ши были написаны Флетчером Прэттом и Л. Спрэгом де Кампом в соавторстве. По словам де Кампа, Прэтт придумывал идею, а де Камп писал первый черновик. Затем Прэтт просматривал черновик и вносил изменения. Позже де Камп так же попросил Лина Картера написать первый черновик рассказа о Конгоре, а затем вносил правки. Де Камп упоминает, что Прэтт придумал идею героя, который проецирует себя в ряд мифических миров. Героем, которого создали де Камп и Прэтт, был Гарольд Ши, психолог. Представьте себе — Л. Спрэг де Камп использует психолога в качестве главного героя.

Первая повесть, «Ревущая труба» ('Unknown', май 1940 года), появился как раз в тот момент, когда началась битва за Францию, и Гитлер, одолев Нидерланды, ворвался во Францию. Гарольд Ши слишком робок, чтобы путешествовать по многочисленным мифам, и решает отправиться в Ирландию Кухулина. В типичной манере де Кампа, его герой вместо этого попадает в норвежский миф. У вас есть бессмертный диалог де Кампа, как-то: «Это моя дочь Ауд. Она — девушка-щит; может превзойти своим весом белых медведей». Или: «“Что-о-о? Без шуток? — взревел великан. — Я слышал о людях, которые едят жуков и пьют коровье молоко, но я никогда не слышал о людях, которые едят репу”». Я должен вставить вот это, чтобы переливать из пустого в порожнее: «Ну да, ну да, но не надо так измываться по этому поводу. Я просто подумал, что есть какие-то родственники Хрунгнира и Гейррод, которые ждали Тора. Они просто были бы рады получить шанс поквитаться с ведьмой за то, что она столкнулась с этими гигантами». И так продолжается до бесконечности. Забыл ли я упомянуть, что в этой истории почти нет действия? Есть небольшая сцена сражения с великаном. И это, вероятно, лучшая сцена, потому что она самая короткая. Гарольд Ши — пассивный сторонний наблюдатель, которого толкают и смущают.

«Математика волшебства» ('Unknown', август 1940) вышла, когда Люфтваффе начинали битву за Британию. Здесь снова есть диалоги, подобные этому: «Отлично, дорогуша. Или я им стану, когда у меня будет немного еды». Л. Спрэг де Камп так не говорил. Это выглядит фальшиво и не достоверно. У вас должен быть психолог, который говорит как настоящий «синий воротничок» эпохи Депрессии. Я не знаю, кто в этом виноват, де Камп или Прэтт. Я читал фантастические романы Прэтта, и там нет никаких следов этого, так что вина, скорее всего, лежит на де Кампе. Так или иначе, «Математика волшебства» переносит Ши в мир «Королевы фей» Спенсера. В мире Спенсера диалог меняется на что-то средневековое. Я предполагаю, что Прэтт взял на себя и дополнил эту часть. Здесь есть немного грубости и драки, немного сражений, но очень мало крови.

Гитлер был в движении, завоёвывая Югославию и Грецию, в то время как Роммель уничтожал британскую 8-ю армию в апреле 1941 года, когда «Железный замок» вышел в 'Unknown'. Эта история — фактически короткий роман, повторение двух предыдущих историй с небольшим количеством действий и без настоящей «крови и грома». Вот немного неполиткорректной прозы: «За колонной негров из тени колоннад вышла ещё одна процессия людей с масляными лицами».

Позднее были опубликованы две повести о Гарольде Ши — «Стена змей» в журнале 'Fantasy Fiction' за 1953 год и «Волшебник зелёных холмов» ('Beyond Fantasy Fiction', 1954). И снова этот бесценный диалог: «Эти гуситы, конечно, играют ради дела. Посмотрите на их шлемы!» из «Стены змей». Или: «“Джиперс! — сказал он тоном, который сам по себе нёс послание. — Представь себе, как тяжело держать в руках такую злюку, как ты!”» из «Волшебника зелёных холмов». Это случайные фрагменты, которые я нашёл, просто открыв случайную страницу в «Дипломированном чародее».

Гарольд Ши — неудовлетворительный персонаж, который является частью слабой серии, что делает чтение болезненным. Я не рекомендую никому и ни за что читать эти рассказы. Они бесполезны. Это была первая фантастика не о Конане Л. Спрэга де Кампа, которую я когда-либо читал, и из-за неё я почти навсегда зарёкся от де Кампа. Что ещё более удивительно, так это переиздания. Я понимаю смысл переиздания 'Pyramid' в 1964 году, когда все виды научной фантастики и фэнтези «золотого века» переиздавались в мягкой обложке. Издатели выясняли, что продаётся. Книга 'The Incomplete Enchanter' («Незавершённый чародей») попала в бум «меча и магии» конца 1960-х годов с красивой обложкой Джеффа Джонса, которая не имела ничего общего с книгой. Издательство 'Del Rey Books' переиздало три рассказа под названием 'The Compleat Enchanter' («Завершённый чародей») в 1976 году тремя тиражами. Полагаю, Лестер дель Рей хотел переиздать фантастику своих старых приятелей из 'Astounding Science Fiction' / 'Unknown Worlds'. Издательство 'Baen Books' позже переиздало несколько книг о Гарольда Ши в 1990-х годах. В это время 'Baen' издало несколько книг Л. Спрэга де Кампа, и распространение этих ужасных историй, вероятно, было частью договора.

Утверждение де Кампа, что эти рассказы ставят его в ряд пионеров «меча и магии», не выдерживает критики. Они не являются частью жанра и даже не подходят под более широкое понятие героического фэнтези. Журнал 'Unknown' действительно запустил несколько серий «меча и магии». Два романа о Пресвитере Иоанне Норвелла Пейджа созданы по образцу Конана. В это время Фриц Лейбер впервые опубликовал рассказы о Фафхрде и Сером Мышелове. Эти ранние рассказы Лейбера заметно более мрачные и жестокие, чем более поздние. Роман Джека Уильямсона «Империя магии», особенно в его первоначальной, более короткой журнальной версии, очень похож на «кровь и гром». Совместная работа де Кампа и Прэтта очень похожа по тону на некоторые короткие фантастические романы Рона Хаббарда, такие как 'The Ultimate Adventure' («Невероятное приключение») и 'The Slaves of Sleep' («Рабы сна»). Интересно, что де Камп не включил Хаббарда в список ранних писателей «меча и магии» во введении к сборнику «Конан». Л. Спрэг де Камп был слишком занят написанием лёгкой литературы, которая стала синонимом журнала. Утверждать, что рассказы о Гарольде Ши относятся к первой волне героического фэнтези / «меча и магии», — это значит не немного преувеличивать, а в огромной мере.

Первым настоящим фэнтези в жанре «меча и магии» Л. Спрэга де Кампа являются «Глаз Тандилы» ('Fantastic Adventures', май 1951) и «Кольцо тритона», роман, вышедший в журнале 'Two Complete Science-Adventure Books' (зима 1951). Он прочитал издание «Конана-завоевателя», выпущенное издательством 'Gnome Press', и ему очень сильно захотелось попробовать себя в подобного рода фэнтези. Вероятно, он был знаком с творчеством Э. Р. Эддисона и лорда Дансени ещё до того, как он открыл для себя Говарда. Затем он познакомился с К. Л. Мур и Кларком Эштоном Смитом. Открытие де Кампом «меча и магии» и последующее написание произведений в этой области относит его к более поздней волне писателей. Пол Андерсон написал несколько рассказов в жанре для 'Planet Stories' в начале 1950-х годов и свою классическую книгу «Сломанный меч». У Э. Э. «Дока» Смита в это время было два рассказа о Тедрике. К этому же времени относится «Умирающая Земля» Джека Вэнса. Де Камп отказался от Пусада в течение короткого времени. Марк Олсон из 'NESFA Press' выдвинул гипотезу, что де Камп последовательно терял интерес к своей серии. Моя же теория заключается в том, что Л. Спрэгу де Кампу всегда казалось, что писать нехудожественную литературу легче, чем художественную.

Миф о де Кампе как о раннем писателе «меча и магии» был насаждён ещё в мае 1956 года, когда Пол Андерсон начал рассказ «Варвар»:

«С тех пор как впервые появилась система Говарда — де Кампа для расшифровки доледниковых надписей, был достигнут значительный прогресс в отслеживании истории, этнологии и даже повседневной жизни великих культур, которые процветали, пока ледниковый период плейстоцена не стёр их с лица земли и не заставил человека начать всё сначала».

Де Камп, вероятно, включил себя в число тех, кого он упоминает в предисловии к «Конану», чтобы завоевать репутацию на улице. Он не был пионером «меча и магии», хотя он был частью второй волны, в которую входили Вэнс и Андерсон. Идея легитимности контроля / редактирования и введения новых пастишей в цикл о Конане усиливается, если доказать, что он стоял у истоков жанра.

В карьере Л. Спрэга де Кампа было почти столько же нехудожественной литературы, сколько и художественной. Если он был слаб в написании фэнтези «меча и магии», включая Конана, то восполнил это в комментариях о Роберте И. Говарде и фантастике в целом. Он с энтузиазмом участвовал в выпуске фэнзина 'Amra' (том II) Джорджа Скизера, став самым плодовитым автором. Позже де Камп сокращал и вставлял короткие произведения из 'Amra' в большие, всё более громоздкие эссе, которые грозили выйти из-под контроля, сохраняя при этом надменный тон.

Во многих из этих нехудожественных произведений де Камп показывает, насколько неправ был тот или иной писатель в художественном произведении. Проблема в том, что де Камп сам часто ошибался в своих утверждениях. В 1954 году де Камп написал книгу об Атлантиде, Му и Лемурии — «Потерянные континенты», которая является атакой на Доннелли, Спенса, Эллиотта и др. Одна глава называется «Ползущие континенты», где де Камп даёт жёсткий отпор теории дрейфа континентов Вегенера. Оказывается, что наука о тектонических плитах доказывает правоту Вегенера. Де Камп оказался не на той стороне. Его 'Day of the Dinosaur' («День динозавра») (1968 г.) относится к омерзительной стороне палеонтологии даже для того времени с его медлительными, неповоротливыми динозаврами, включая мнение 1920-х годов о том, что зауроподы жили в озёрах и болотах, чтобы поддерживать свой вес. Критика де Кампа, использующего в своих нехудожественных произведениях науку того времени, может показаться суровой. Это не мешало ему писать критические эссе о Г. Ф. Лавкрафте и Роберте И. Говарде, делая то же самое.

В издательстве 'Borgo Press' вышла небольшая книга де Кампа в твёрдом переплёте под названием 'Blond Barbarians and Noble Savages' («Белокурые варвары и благородные дикари»), которая состоит из трёх вырезанных из разных мест и собранных вместе его работ. Цель статьи «Лавкрафт и арийцы», похоже, состоит в том, чтобы рассказать читателю, как ошибался Г. Ф. Лавкрафт и как эрудирован Л. Спрэг де Камп. Сама статья блуждает на всём своём протяжении, не имея центральной темы, поскольку де Камп обсуждает родоначальников арийства — Чемберлена и Губино. Он отводит время для того, чтобы уколоть Лавкрафта по поводу его отношения к оплачиваемому труду. Де Камп читает лекции о языке и физическом разделении европейцев. Есть параграф, в котором де Камп порицает Лавкрафта за то, что тот разглагольствует на «темы, о которых он имел самое скудное представление». Это как раз тот случай, когда некто в чужом глазу соринку видит, а в своём бревна не замечает. Последний абзац де Камп завершает упоминанием о том, что Лавкрафт «продолжал учиться лучше всю свою жизнь». Эта статья была вырезана и вставлена в его биографию Лавкрафта.

Широкий кругозор де Кампа показывает, что ему нелегко обсуждать варваров, а в данном случае — кельтов в статье «Говард и кельты». Де Камп быстро уходит в сторону, обсуждая неандертальцев и «народ» кубков. На самом деле это люди культуры кубков, и де Камп ошибся, утверждая, что было вторжение «народа кубков» на Британские острова. Керамические кубки были местного производства и не происходили из Испании, как пишет де Камп. Де Камп не может остановиться на достигнутом, так как он уходит в сторону, обсуждая эволюцию технологии строительства кораблей в Скандинавии. В «Героическом варваре» всем видна ироничная антиварварская позиция де Кампа. Вы узнаете позицию де Кампа, когда он использует определение «романтическая иллюзия», а затем делает выпад в сторону коммунистических движений и контркультуры 1960-х годов, которые он искренне ненавидел. Де Камп продолжает и продолжает говорить о «благородном дикаре» Руссо, надоедая читателю до чёртиков. Значительную часть статьи занимает описание «варваров», которых он знал, например, дровосека в штате Нью-Йорк. Ох, дайте мне передохнуть!

Статьи о писателях героического фэнтези были собраны в книге «Литературные рыцари и чародеи» ('Arkham House', 1976). Де Камп высмеивает варварские романы Уильяма Морриса — «Сказание о Доме Вольфингов» и «Корни гор». «Германские варвары (в истории это исключительно грязный, вероломный и кровавый народ) очищены, приукрашены и проникнуты благородными мотивами почти до уровня бурлеска». Эти два романа Морриса очень напоминают мне приложения к «Возвращению короля» Толкина, что вполне логично, поскольку эти два романа оказали влияние на Толкина. Де Камп заявляет о своём отвращении к норвежским сагам. «После десятого эпизода, в котором исландская женщина уговаривает своего родственника или слугу отправиться в засаду на члена соперничающего клана, чтобы отомстить за предыдущее убийство, читатель может решить, что с него хватит». Я недавно прочитал «Сагу об Эгиле» и нашёл её гораздо лучше, чем большинство романов «меча и магии», которые читал. Я вынужден расстаться с мнением господина де Кампа о сагах. В разделе «Неправильный варвар: Роберт И. Говард» де Камп вставляет слово «антиримлянин» перед именем Брана Мак Морна, чего он не делает, описывая любого другого персонажа Говарда. Просматривать главу о Дж. Р. Р. Толкине забавно, потому что де Камп упрекает того за разные имена для одного и того же персонажа, например, Арагорн — это и «Элессар, и Дунадан... Всё это кажется чересчур».

Де Камп не любил фэнтези, основанное на историческом материале. Ему не нравилось, что Лесли Барринджер поместил книги о Нейстрии в квазиисторическое Средневековье. Меня поражает, что он обвиняет Норвелла Пейджа в том, что «в книгах есть определённая претенциозность, которая выделяет их недостатки. Они тянутся долго. В них много ветреной напыщенности; устаёшь от неистощимого хвастовства Иоанна». Мне нравятся два романа о Пресвитере Иоанне Норвелла Пейджа. Мне показалось, что романы идут в бешеном темпе и совсем не затянуты. Де Камп укоряет Пейджа за то, что тот выбрал место, которое в реальной истории находилось в центре могущественной империи гуннов. Неправильно! Если вы читали 'Empire of the Steppes' («Империя степей»), то вдоль Шёлкового пути в Таримском бассейне китайского Туркестана существовал ряд независимых городов-государств. Де Камп придирался к военной организации вымышленных «тугаров» в книге Р. Ф. Тапселла 'The Year of the Horsetails' («Год хвощей»), утверждая, что организация, дисциплина и вооружение появились бы только после монголов Чингисхана. При этом игнорируется тот факт, что авары почти взяли Константинополь в середине VII века, что хазары имели сложные армии и сдерживали мусульманские армии в VIII веке, и что мадьяры наносили удары вглубь Западной Европы в X веке. Де Камп постоянно попадал впросак, когда читал лекции о варварах.

Однажды некоторые читатели ответили де Кампу в 'Amra'. Он упомянул, что во времена, описываемые в «Королях ночи», не было стремян. На этот вопрос де Кампу были даны ответы, в которых приводились веские аргументы в пользу того, что в кавалерии могли использоваться стремена. Эти ответы не были собраны в антологиях 'The Blade of Conan' («Клинок Конана») и 'The Spell of Conan' («Заклятие Конана»). Л. Спрэг де Камп был довольно справедливым рецензентом книг, когда он придерживался того, насколько хорошо автор рассказал историю. Просматривая его рецензии на страницах 'Amra', я обнаружил, что чаще всего соглашаюсь с его оценками. Ему действительно нравилось героическое фэнтези, даже если он рассматривал его как грешное удовольствие. С другой стороны, его статьи педантичны и всё больше раздражают, если читать их одну за другой. В них чувствуется тон превосходства: вот писатель-фантаст, который также пишет научно-популярные книги и статьи, и он собирается рассказать этим фанатам фэнтези, как всё обстоит на самом деле. Он с удовольствием лопает мыльные пузыри, как, например, в его мини-статья о «пиратках» — о том, что карьера большинства женщин-пиратов, вероятно, заканчивалась беременностью. В «Судьбе Тёмной Долины» де Камп делает вывод, что Говард взял идею питона, использующего свою голову в качестве тарана, вероятно, у Киплинга. Гигантская змея в «Алой цитадели» — это ядовитая змея с огромными клыками, с которых капает яд. Змея «поразила» стражника, насмехавшегося над Конаном в подземелье, ударив его своими клыками. Что пытается доказать де Камп? Он намеренно искажает сцену в рассказе Говарда о Конане, которую любой может проверить.

Л. Спрэг де Камп написал множество коротких статей на научные темы, в основном для научно-фантастических журналов. Они были собраны вместе в книге 'The Fringe of the Unknown' («На границе неизвестного») ('Prometheus Books', 1983). Превосходное отношение стало менее заметным, хотя дидактизм всё ещё присутствует. Сами статьи довольно легковесны. Если кто-то захочет, например, исследовать римские акведуки, ему посоветуют обратиться к другому источнику. Использование статьи де Кампа «Аппий Клавдий Красс» было бы нежелательным даже в рамках школьной работы.

Просматривать нехудожественную литературу де Кампа в последнее время было поучительно. Его антиварварская предвзятость не была столь очевидной для меня, пока я не просмотрел его статьи и более длинные эссе. Разве не иронично, что человек, который пытался управлять самым известным вымышленным варваром, встал на сторону римлян?

1980-е годы стали тем десятилетием, когда Л. Спрэг де Камп в полной мере осуществил деговардизацию Конана. Компания 'Ace' продолжала издавать «Сагу о Конане» в компоновке 'Lancer', но доход от этого уменьшался. Я написал Сьюзен Эллисон, редактору 'Ace Books', с просьбой выпустить сборник произведений «меча и магии» Генри Каттнера. Она ответила, что фэнтези этого жанра идёт не очень хорошо. Людей не интересуют Фафхрд и Серый Мышелов, и даже продажи Конана снижаются. Издательство 'Ballantine Books' изменило направление издания фэнтези, выпустив книгу Терри Брукса «Меч Шаннары». Лестер и Джуди-Линн дель Рей обнаружили, что существует большая аудитория, которая хочет читать незаконнорожденного Толкина снова и снова. Формула заключалась в том, чтобы найти неизвестного автора, пишущего вторичное фэнтези, вложить деньги в упаковку и продвижение и продавать больше книг. Аудитория читателей фэнтези сместилась, и к 1985 году жанр «меча и магии» вымер. Не помогло и то, что было снято два плохих фильма о Конане. В первой картине Джон Милиус использовал Конана в качестве средства для создания своей дани уважения Акире Куросаве. Диалог Мако в начале и конце фильма? Вы, наверное, шутите! Второй фильм был настолько плох, что стал последним гвоздём в гроб. Чарльз Сондерс обвинил фильмы о Конане в убийстве «меча и магии». Именно приманка денег на кино заставила создать компанию 'Conan Properties, Inc.', а фильмы оказались альбатросом для жанра. Издания 'Ace' выходили из печати одно за другим в середине и конце 1980-х годов ко всеобщему безразличию.

Романы-пастиши Роберта Джордана о Конане оказались достаточно успешными, чтобы компания 'Tor' расширила свою деятельность и опубликовала большое количество пастишей о Конане. Л. Спрэг де Камп сохранил определённый контроль над серией, имея право вето. В книгах практически не упоминался Роберт И. Говард. Оглядываясь назад, можно сказать, что это было хорошо, поскольку большинство книг были посредственными или плохими. Джон Мэддокс Робертс упоминал, что он пытался включить в истории некоторые опасные элементы, но это была постоянная борьба с оглуплением, гомогенизацией и превращением в безопасные для детей истории. Это был процесс деговардизации — цунами романов о Конане захлестнуло оригинальный цикл Говарда, чтобы новые читатели не заметили разницы. Сам де Камп вернулся к написанию собственной фантастики, выпустив, среди прочего, «Коронy Ксилара» и 'The Hostage of Zir' («Заложник Зира»). Де Камп написал хронологию Конана под названием «Герой на все времена» для пастишей 'Tor'. Это была расширенная хронология Кларка и Миллера — за исключением того, что в ней не упоминались П. Шуйлер Миллер и Джон Д. Кларк. Де Камп удалил их так же эффективно, как Сталин стёр Троцкого с партийных фотографий. А ведь Миллер и Кларк были друзьями де Кампа.

1990-е годы принесли два отвратительных мультфильма о Конане (помните тематическую песню?). Комиксы 'Marvel' окончательно покончили сначала с серией 'Conan the Barbarian' («Конан-варвар»), а затем с 'Savage Sword of Conan' («Дикий меч Конана»). Издательство 'Baen Books' было заинтересовано в публикации рассказов Роберта И. Говарда о Конане в мягкой обложке без пастишей. Де Камп наложил вето на эту идею. Конан умирал из-за действий де Кампа. Примерно в то же время пастиши в издательстве 'Tor' сошли на нет. Джон К. Хокинг написал книгу «Конан и Изумрудный Лотос», которая была самой грубой из всех и, возможно, лучшей, но этого было слишком мало, она появилась слишком поздно. Если вам нужен был Конан, вы должны были бродить по магазинам подержанных книг.

В 1990-х годах де Камп предпринял попытку противостоять Гленну Лорду. В 1993 году Лорд был отстранён от должности агента владельца авторских прав на наследие Говарда, пока выполнял свою работу. Де Камп обратился в суд, требуя арбитражного разбирательства по поводу 5% комиссионных Гленна Лорда от валового дохода 'Conan Properties, Inc.' как агента. Решением Верховного суда Нью-Йорка арбитраж был приостановлен, так как иск не подпадал под арбитражную оговорку и «де Камп не является надлежащей стороной для предъявления иска». В решении суда было указано, что после увольнения Гленна Лорда де Камп стал «более смелым». В первоначальном требовании об арбитраже упоминается, что «споры оказались необоснованным отвлечением внимания и, похоже, нарушили способность 'Conan Properties, Inc.' эксплуатировать Конана». Да, чёрт возьми, серия никчёмных фильмов, игрушек и мультфильмов, которые в конечном итоге наносят ущерб персонажу, приведёт к проблемам.

Именно в это время де Камп публично выступил против своего покойного бывшего сотрудника, Лина Картера. В письмах к 'REHupa' де Камп сокрушался, что не попросил Ли Брэкетт написать с ним в соавторстве рассказы о Конане. Лин Картер был вторичным и неряшливым писателем. Большая часть его произведений — полный бред, но он дал возможность Л. Спрэгу де Кампу. Если бы не Лин Картер, де Камп никогда бы не смог написать эти рассказы-пастиши для 'Lancer'. Внутри 'REHupa' нарастала критика пастишей, и де Камп попытался отвести эти обвинения, используя труп Лина Картера в качестве мишени.

Л. Спрэг де Камп сегодня является противоречивой фигурой. Его нет с нами уже восемь лет, и его фантастика стремительно исчезает. Недавно Марк Олсон из 'NESFA' спросил в одной дискуссионной группе, есть ли серии де Кампа, которые стоит переиздать. Я предложил цикл рассказов «Пусад». Он спросил, стоит ли их переиздавать. Я честно ответил: это рассказы де Кампа — а вы знаете, что это значит. Он ответил, что де Камп обычно теряет интерес к своим сериям после сильного начала. Есть два сборника Л. Спрэга де Кампа, выпущенные 'NESFA', небольшим издательством. Это последняя остановка перед забвением. Иронично, что де Камп сохранил интерес к чужому творению.

Когда-то я был большим поклонником Л. Спрэга де Кампа. На самом деле, был период примерно в шесть месяцев или год, когда я был, вероятно, бо́льшим поклонником де Кампа, чем поклонником Роберта И. Говарда. Исчерпав всего Лавкрафта, Кларка Эштона Смита и часть Роберта И. Говарда, я перешёл к чтению «золотого века» команды Джона У. Кэмпбелла из 'Astounding Science Fiction', включая де Кампа. За это время я прочитал слишком много романов и рассказов де Кампа. Также я читал эссе де Кампа, перепечатанные из 'Amra' в таких книгах, как «Заклятие Конана» и «Белокурые варвары и благородные дикари». Затем я стал разумным. Через некоторое время де Камп стал казаться мне Клиффом Клэвином из сериала «Чирс». Он был экспертом во всём! В его голосе постоянно присутствовал тон директора, который начал меня раздражать. Моё отношение изменилось. Чрезмерное увлечение Л. Спрэгом де Кампом отвратило меня от него. Позже, узнав о таких вещах, как судебные иски против Гленна Лорда, препятствование изданию чистого Конана авторства Говарда издательством 'Baen', все эти неудачные пастиши 'Tor', я стал совершенно не ценить его действия.

Де Камп был худшим в своих биографиях. Он мало сопереживал тем, о ком он писал, и выставлял их как некое шоу уродов, в то время как сам являлся экспертом, дававшим показания в Конгрессе. Недавно я прочитал книгу Дэвида Хаджу 'The Ten Cent Plague' («Десятицентовая чума»), посвящённую истерии по поводу комиксов в 1950-х годах и их якобы плохому влиянию на американскую молодёжь. Раздел о докторе Фредерике Вертэме, психиатре, который возглавил атаку против комиксов, напомнил мне о де Кампе. Л. Спрэг де Камп — это Фредерик Вертэм «меча и магии».

Этот парень не был лишён своих собственных идиосинкразий. Например, когда я был официальным редактором 'REHupa', де Камп просил своего секретаря звонить мне, если почта задерживалась. По телефону он не разговаривал. У него также был автоответчик, но он его ненавидел. Дэвид К. Смит недавно рассказал мне эту историю: «Это произошло в 75-м или 76-м году, когда я регулярно навещал Эда (Гамильтона) и Ли (Брэкетт) летом и осенью. Я думаю, что это было в 75-м, примерно в то время, когда вышла книга де Кампа о ГФЛ, и де Камп занялся “псевдоанализом” Лавкрафта. Эд Гамильтон спросил меня: “У вас было хорошее детство?”, — и я ответил ему, что, конечно, так я и думал. Я рос в деревне, лазил по деревьям, играл на свежем воздухе, у меня были замечательные родители и так далее. Он сказал, что у него тоже было прекрасное детство. Он сказал, что у Спрэга де Кампа была теория, что у всех писателей было плохое детство и что такое детство каким-то образом повлияло на их последующее творчество».

Недавно эта серия статей всколыхнула в памяти Чарльза Сондерса воспоминания о прошлом: «Где-то в конце 60-х или начале 70-х годов я прочитал статью о зарождающемся продвижении программ по изучению чернокожих. В следующем номере было письмо редактору от де Кампа, в котором он называл “чёрные исследования” “интеллектуальной дрянью”. В общем, когда я увидел это письмо, я подумал: “Парень, тебе нужно придерживаться только своей фантастики”». Где-то на этом этапе де Камп, должно быть, раздражал художника Уолли Вуда, который написал комикс под названием 'Dragonella' («Драгонелла»), где злого волшебника зовут Л. Спрэг де Фриб. Существует пародия на де Кампа 1970-х годов под названием 'Blonde Negroes and Noble Cabbages' («Белокурые негры и благородная капуста»), которую я никогда не видел. Дональд Уондри «презирал» Л. Спрэга де Кампа. Биография Лавкрафта, конечно же, рассматривалась как покушение на его характер. Тевис Клайд Смит не слишком хорошо отозвался о книге де Кампа «Неправильный варвар». Итак, были и недоброжелатели на протяжении десятилетий.

Главной защитой де Кампа сегодня является убеждение, что он спас Конана от забвения. Это основано на невежестве. Мартин Гринберг из 'Gnome Press' заключил сделку с 'Bantam Books' в 1962 году о выпуске книг 'Gnome Press' в мягкой обложке. Почему этого не произошло? Де Камп в спешном порядке искал сделку по Конану, когда умер Оскар Дж. Френд. Неужели угроза судебного иска отпугнула 'Bantam'? Вместо Фразетты могли появиться мягкие обложки с иллюстрациями Джеймса Бамы, изображавшими Конана. Начало 1960-х годов ознаменовалось бумом Эдгара Райса Берроуза, начавшимся в 1962 году, когда выяснилось, что значительная часть произведений Берроуза является общественным достоянием. Это, в свою очередь, способствовало росту интереса к фантастике жанра «меча и планеты» благодаря переизданиям Отиса Адельберта Клайна, Ральфа Милна Фарли и Рэя Каммингса. Появились новые книги Майкла Муркока (под псевдонимом Эдвард П. Брэдбери), Гарднера Фокса и даже Лина Картера. В 1963 году начал выходить 'The Magazine of Horror', появились экранизации По Роджера Кормана с Винсентом Прайсом в главной роли, Захерли и др. В это время развивался жанр фильмов «меч и песок». Затем появились массовые книги Толкина в мягких обложках, которые вывели его на новый уровень. Все виды старого фэнтези переиздавались. Вы думаете, что «Колодец единорога» Флетчера Прэтта переиздавался, а «Конан» оставался в забвении? На какой планете вы живёте? Кто-то должен был опубликовать Конана. Дональд А. Уоллхейм из 'Ace Books' немедленно взялся бы за него, как только узнал, что рассказы стали общественным достоянием. У вас был бы Эмш, Джек Гоган или Грей Морроу, если бы 'Ace' издал Конана. Я считаю, что Дон Бенсон из 'Pyramid Books' сторонился Конана, потому что агентская деятельность де Кампа была не на высоте. Именно Конан вернул Л. Спрэга де Кампа, а не наоборот. Он оставил научную фантастику и фэнтези до выхода сборника «Конан» в мягкой обложке. Идея о том, что только Л. Спрэг де Камп мог спасти Конана, глупа.

Были обвинения, что де Камп был заинтересован только в Конане. Мы видели, что он был заинтересован в том, чтобы начать что-то с Соломоном Кейном со своим агентом, но это ни к чему не привело. Помните — в то время было известно только две истории о Кулле и ещё две — о Бране Мак Морне. Вы не можете создавать книги о персонажах, о которых написано лишь по два рассказа. Только после того, как Гленн Лорд разыскал «сундук», стали известны дальнейшие истории, а Гленн Лорд к тому времени был агентом владельцев авторских прав Говарда. Вторжения де Кампа были блокированы. У де Кампа был Конан — и всё. Оглядываясь назад, я думаю, что это было хорошо. Я уже писал о том, как эксплуатация Конана превратилась в сплошное надувательство, когда де Камп добился своего в 'Conan Properties, Inc.' Люди потеряли интерес к персонажу.

В 1970-х годах в малой прессе появились статьи Байрона Рорка 'Vultures Over Cross Plains' («Стервятники над Кросс-Плейнс») и Дона Эррона 'Conan vs. Conantics' («Конан против конантиков»). Он получил постоянную неприязнь от Карла Эдварда Вагнера за то, что настоял на уничтожении серии о Конане издательства 'Berkley'. Де Камп мог бы вернуть себе все виды доброй воли, если бы позволил 'Baen Books' издавать чисто говардовского Конана. Де Камп хотел и того, и другого — с одной стороны, он делал вид, что он профессиональный писатель. С другой стороны, он знал, что рассказы Картера и де Кампа о Конане были не очень хорошими или даже плохими, но он не позволил бы опубликовать ни одного Конана без них. Сравните это с кем-то вроде Э. Хоффманна Прайса, который обычно говорил, что он написал дерьмо сорта «А» для «пикантного палпа». Настоящий профессионал знает, когда его работа плоха и не должна видеть свет слишком часто.

Когда де Камп угрожал Оскару Дж. Френду, что он всё равно уйдёт и напишет рассказы о Конане, Френду следовало бросить ему вызов, потому что де Камп не был вправе. Л. Спрэг де Камп не мог писать явные рассказы «меча и магии», по крайней мере, не в одиночку. Однажды он сказал в письме к 'REHupa', что, если бы он был более уверен в своих способностях писать «меч и магию», он бы не взял в команду Лина Картера. В глубине души Л. Спрэг де Камп знал, что не умеет писать в рамках жанра. Если бы он был предоставлен самому себе, он должен был бы высмеивать это. Возможно, он мог бы создать себе альтер-эго или псевдоним, взять какое-нибудь мужественное англосаксонское имя, например, Эрик Стоун, отказаться от французского имени и писать прямо «меч и магию». Возможно, даже тогда он бы не смог.

Л. Спрэг де Камп был потомком нормандских французских гугенотов. Норманны были агрессивным пиратским народом, всегда вынюхивающим места для новых завоеваний. Эта черта, безусловно, присутствовала в нём, когда он продвинул то, что изначально было работой по найму, и превратил это в равное владение культовым персонажем, которого он не создавал. Если посмотреть на его действия, он всегда ждал слабости или открытия, будь то Оскар Дж. Френд, создание 'Conan Properties, Inc.', сделка с Гленном Лордом или получение денег от сделки по фильму о Кулле. Де Кампа больше нет, деньги, которые он заработал, ушли, осталось только наследие его действий и осуждение людей, знавших о его поступках.

(Оригинал — здесь.)

Как и для большинства других читателей, моим первым знакомством с творчеством Роберта И. Говарда были его рассказы о Конане. Заметной темой в этих произведениях является напряжённость между Конаном и городом. Это помогло определить характер и разжечь конфликт, но я мало думал об этом. Однако во время моего второго посещения Дней Говарда в 2014 году я узнал о дискуссии между Говардом и Лавкрафтом о варварстве и цивилизации. Эта тема сразу же стала моей зацепкой, заставив погрузиться в изучение Говарда.

Сначала я предвзято относился к Говарду. Как можно защищать варварство? Не то чтобы я верил, что наша нынешняя цивилизация — это всё, за что её некоторые выдают. Но я наслаждаюсь относительной безопасностью своего места жительства, обеспечиваемой верховенством закона. И я счастлив иметь доступ к лекарствам и методам лечения, которые являются результатом энергичных научных исследований. Ни эти, ни многие другие блага не могли бы существовать без хоть какой-то степени цивилизации. Хотя Говард никогда не знал безумных радостей смартфонов, захватывающего разгула социальных сетей или спешки с нелегальным скачиванием последней серии «Игры престолов», я не мог поверить, что он предложит выбросить другие блага цивилизации, особенно в пользу средств к существованию и постоянной угрозы физической расправы. Я должен был знать больше.

Мой первый шаг состоял в том, чтобы пообщаться с другими фанатами и некоторыми экспертами на Днях Говарда. Основываясь на ответах, у меня сложилось впечатление, что все знали о дискуссии, многие действительно читали её, но лишь немногие хотя бы как-то её проанализировали. Самым запоминающимся ответом, который я получил о письменных дебатах, было: «Всё это — просто чушь». Неудовлетворённый, я решил сам прочитать дискуссию и оценить достоинства аргументов. Нижеследующее отражает мою попытку сделать это. Мой основной источник — «Средство к свободе: письма Г. Ф. Лавкрафта и Роберта И. Говарда» под редакцией С. Т. Джоши, Дэвида Э. Шульца и Расти Бёрка. Я постараюсь представить контекст по ходу дискуссии, но всем, кто захочет следить за ходом событий, будет полезно иметь под рукой этот двухтомник.

Хорошо известно, что РИГ первоначально написал ГФЛ в июне 1930 года. ГФЛ ответил, и переписка продолжалась до самоубийства РИГ в июне 1936 года. Многие из их писем были довольно длинными, а темы для разговоров были самыми разными, охватывающими месяцы, а иногда и годы. В этом проекте моё внимание сосредоточено на тех частях писем, которые конкретно касаются дискуссии. Во всех письмах, кроме самых ранних, тема дебатов явно начинается с заявления типа «варварство против цивилизации». Если не указано иное, я остановлюсь на них.

РИГ и ГФЛ часто обсуждали историю, особенно судьбы древних цивилизаций и окружающие их обстоятельства. Но только через два года после того, как они начали переписываться, эти размышления переросли в разговор о варварстве и цивилизации. По мере продолжения разговора споры усиливаются. Вероятной причиной этого является то, что ни один из них не определяет свои основные термины. Когда они ссылаются на «варварство», они обычно имеют в виду что-то примитивное, но конкретное значение не определено. В одном месте оно относится к анималистическим или агрессивным наклонностям человека. В другом контексте это означает беззаконие, либо фактическое отсутствие закона, либо противозаконное поведение. В третьих случаях они подразумевают, что этот термин означает примитивный социальный строй. Термин «цивилизация» также многогранен.

В письмах, предшествовавших началу их особого разговора о варварстве и цивилизации, ГФЛ много раз подробно комментирует различные аспекты классических миров Рима и Греции. РИГ неоднократно отвечает с вежливым интересом, благодаря ГФЛ за науку, хотя и признавая лишь незначительный интерес. Его настоящие интересы связаны с варварами. Тем не менее, ГФЛ много раз продолжает восхвалять классическую цивилизацию, даже время от времени выражая явно пренебрежительное отношение к предметам интересов РИГ. За два месяца до начала их «дебатов» ГФЛ охарактеризовал Тёмные века, один из любимых исторических периодов РИГ, как «невежественное варварство» (307). Было лишь вопросом времени, когда их расходящиеся взгляды столкнутся.

Ответ РИГ в августе 1932 года стал моментом, когда известный разговор начинает закрепляться. Ответ аналогичен предыдущим, за исключением того, что на этот раз РИГ более конкретен и решителен. Он объясняет, почему не проявляет большого интереса к римской истории (за исключением ранней республики, которую РИГ описал как «борющееся племенное государство»):

цитата

Я не могу проявить большого интереса ни к одной высокоцивилизованной расе, стране или эпохе, включая эту. Когда раса — почти любая раса — выходит из варварства или ещё не вышла, она вызывает у меня интерес. Кажется, я могу понять их и писать о них разумно. Но по мере их продвижения к цивилизации моя власть над ними начинает ослабевать, пока, наконец, не исчезает полностью, и я нахожу их пути, мысли и амбиции совершенно чуждыми и непонятными (338).

В лучшем случае он может поддерживать интерес к расе, всё ещё выходящей из варварства, но чем дальше они уходят от этого примитивного состояния, тем слабее становится его интерес. Ясно, что это более конкретное объяснение возмущает ГФЛ, потому что после этого он, кажется, наконец уловил суть.

ГФЛ признаёт разные исторические интересы — свои и РИГ — и предполагает, что причиной является их собственная ранняя среда. Со своей стороны, ГФЛ заявляет: «Греция и Рим являются первичными реальностями, потому что у них были те же общие проблемы и установки, что и у осёдлых наций современности» (359). Сходство, о котором он говорит, — это сходство в развитии. Каждое из этих обществ продвинулось дальше ранних стадий, обеспечив основные материальные и защитные потребности, что позволило их разуму развиваться по-новому:

цитата

Важные области мозга, связанные, например, с чистой интеллектуальной любознательностью и с более тонкими нюансами ритма и координации, которые были неизбежно недоразвиты у варвара, окружённого опасностями, начали расширяться и обогащать жизнь у людей, достигших стадии относительно стабильного приспособления к природе и к проблеме групповой обороны (359).

Для ГФЛ сама траектория развития учит нас, какую стадию следует предпочесть. «Несколько простых мотивов и удовольствий» более примитивного человека представляют собой «лишь малую часть его наследия как высокоразвитого примата», особенно по сравнению с «бесконечно большим разнообразием стимулов и вознаграждений цивилизованного человека, которые возникли в результате более всестороннего развития его способностей» (359). В самом деле, ГФЛ не может понять, «почему полураспад варварства предпочтительнее полной, умственно активной и наполненной красотой жизни, типичной для эпохи Перикла в Греции или... эпохи Антониев в Риме или... в довоенной Англии и Франции» (359). Хотя возникает вопрос, почему ГФЛ кажется настолько оскорблённым просто из-за того, что РИГ предпочитает варварство, чтобы предпринять такую ​​сокрушительную атаку на него.

Единственным достоинством, которым может похвастаться варварство, является его «простая грубость» и «дух физической борьбы». Но рассматривать это как первостепенную ценность уместно только на ранних стадиях развития общества, когда речь идёт прежде всего о выживании. В обществе, поднявшемся по «шкале человечества», физическая сила считается наравне с другими качествами (например, разумом). По этой причине «энергичная, интеллектуальная и упорядоченная цивилизация в её зените... является лучшей системой, при которой может жить человек» (359). Но ГФЛ признаёт, что по мере упадка общества оно может потерять уважение к «физической доблести» до такой степени, что оно окажется под угрозой. Только в этом состоянии упадка мы можем понимать ностальгический взгляд назад, к «первозданному варварскому веку, когда утраченное качество было в самом полном расцвете» (359).

На этом ГФЛ, похоже, заканчивает свои комментарии на эту тему: «Соответственно, я не чувствую большого родства с варварскими племенами, даже если они являются моими кровными предками» (360). Это перекликается с его введением в тему на предыдущей странице, где он сообщает о естественном интересе к таким цивилизациям, как Греция и Рим. Это также соответствует заявлению РИГ в его предыдущих письмах о том, насколько ему чужды цивилизованные общества. Возможно, написание следующей строчки вызвало отвлечённую линию размышлений для ГФЛ: «Как я уже говорил вам однажды, моё чувство личной идентификации покидает английскую расу, когда я возвращаюсь к периоду ранней саксонской Англии — перескакивая к Риму и заставляя меня смотреть на всю древность инстинктивно римскими глазами». (360)

ГФЛ излагает эту тему на полутора страницах (как они появляются в опубликованном томе). Сначала он пишет более двадцати строк, повторяя, детализируя и подчёркивая своё отождествление с Римом и «странность» варварства для себя, как вообще, так и для своих собственных германских предков. Наконец, он выделяет общий принцип:

цитата

Кровь гуще воды только до определённого момента. В любое время сила культурной среды... является мощным конкурентом биологического инстинкта; так что, когда эти два фактора противостоят друг другу, трудно сказать, какой из них победит в перетягивании каната.

Он упоминает две возможные случайности, которые могут помешать силе ассимиляции (одна из которых является явно расистским предположением), а затем иллюстрирует этот принцип романизацией галлов. Когда-то побеждённый народ может настолько ассимилироваться с принимающей его культурой, что будет смотреть на свою собственную историю с точки зрения принятой им идентичности.

Этот феномен культурной ассимиляции не имеет прямого отношения к аргументу ГФЛ о превосходстве цивилизации над варварством, и тем не менее он пишет об этом почти в два раза больше, чем для изложения своей аргументации. Таким образом, неясно, каковы были намерения ГФЛ в продолжении такой продолжительности. Для его писем характерна многословность, так что, пожалуй, не стоит удивляться. Возможно также, что ГФЛ чувствует необходимость оправдать то, что в противном случае он мог бы считать предательством своей собственной расы (т. е. потомок саксонской Англии, претендующий на идентичность с Римом).

Когда ГФЛ, наконец, заканчивает, восстанавливая точки соприкосновения с РИГ, говоря, что, хотя он лично не идентифицирует себя с варварами, он проявляет к ним объективный интерес. И, хотя их и не понимает, он восхищается ими. А когда им противопоставляются декадентские общества, он фактически становится на сторону варваров (361).

Ответ РИГ на эту тему состоит всего из трёх абзацев в гораздо более длинном письме. Здесь он прямо ничего не опровергает в письме ГФЛ. Скорее, он, кажется, использует аргумент ГФЛ (каким бы отвлечённым он ни был) против него; он использует идею ассимиляции с окружающей средой, чтобы ниспровергнуть хвастовство ГФЛ о превосходстве цивилизации.

Во-первых, РИГ соглашается с ГФЛ в отношении относительной силы «культурной среды» над «кровным наследием». В качестве ещё одного примера этого принципа он предлагает американизацию иммигрантов во втором и третьем поколении. Затем он предлагает гипотетический сценарий, в котором он внезапно переносится в прошлое с возможностью жить там, где он пожелает:

цитата

Я, естественно, выбрал бы самую цивилизованную страну. Это было бы необходимо, потому что я всегда вёл мирную, безопасную жизнь и не мог бы справиться с условиями варварства. Таким образом, для моей собственной безопасности я бы выбрал скорее Египет, чем Сирию, куда в противном случае меня бы привели мои инстинкты. (377)

Этой гипотезой РИГ усиливает комментарии ГФЛ о силе культурной среды. Несмотря на то, что он предпочитает варварство, РИГ осознаёт последствия жизни в относительно неварварских условиях: он плохо приспособлен для выживания в гораздо более примитивной среде.

Затем РИГ выражает своё истинное предпочтение более причудливой гипотезой. Имея шанс родиться в более раннее время, не помня об этой жизни, он предпочёл бы стать варваром, «вырасти крепким, худым и похожим на волка, поклоняясь варварским богам и живя тяжёлой бесплодной жизнью варвара» (377). Этот сценарий, очевидно, нереализуем (и саморазрушителен, как позже намекнул ГФЛ), но РИГ использует его как трамплин для своих аргументов.

Он говорит, что первобытная жизнь тяжела и бесплодна только по сравнению с ней. Не зная другого состояния, варвар не страдает в своих обстоятельствах, как, несомненно, пострадал бы современный человек в той же ситуации, и действительно находит довольство, неведомое современникам. В качестве доказательства РИГ ссылается на беседы со «старыми пионерами». Они пережили лишения, которые убили бы многих современных людей, но РИГ утверждает, что все они сообщают, что жизнь на фронтире — «более полная, более жизненная» и более содержательная по сравнению с «этой новой фазой» (377). Поэтому «для человека интеллектуальных достижений жизнь на фронтире была бы невыносимой, но для человека, никогда не знавшего ничего другого, такая жизнь была бы полна жизненного интереса» (377).

Другими словами, ассимиляция с определённым набором условий обоюдна. Цивилизованный человек не смог бы приспособиться к варварству, но это не аргумент против, ибо пионер тоже не может приспособиться к цивилизации. Выдвигая это тождество, РИГ ловко использует концепцию, введённую ГФЛ, чтобы возразить против него (хотя сама точка зрения делает несколько предположений, которые могут быть оспорены). Далее, аргументация РИГ не является формальной — она структурирована. Начав с гипотезы, он выдвигает утверждение, предлагает доказательства, а затем завершает аргументацию грубым повторением утверждения. Несмотря на то, что РИГ невысокообразован, он представляет себя здесь как проницательный интеллект, который ГФЛ было бы разумно не недооценивать.

Ответ ГФЛ короче, чем его предыдущая запись и последний отклик РИГ. Он вводит тему как «относительные достоинства варварской и цивилизованной жизни» (401). Ясно, что он интерпретировал это обсуждение иначе, чем очевидное намерение утверждений РИГ, и рассматривает это как дебаты, хотя это письмо не представляет собой сильную защиту.

Он повторяет (с некоторой непредвиденной вероятностью) свою позицию: «Вероятность может быть в пользу цивилизации для тех, кто использует её преимущества в полной мере» (401). Но он утверждает, что это описание не подходит к пионерам, упомянутым РИГ в его последнем письме. Перейдя к более городскому образу жизни, пионеры, вероятно, так и не ощутили всех его преимуществ:

цитата

Переход, как правило, происходит слишком поздно в истории индивида, чтобы позволить ему извлечь максимум пользы из интеллектуальных и эстетических преимуществ цивилизации. Поэтому то, что он оценивает неблагоприятно по сравнению со своим прежним пионерским существованием, отнюдь не является цивилизацией в её лучшем проявлении (401).

Это было бы правильно, если бы РИГ использовал свидетельства жителей фронтира для осуждения цивилизации. Но, как уже отмечалось, более вероятно, что РИГ использовал пионеров, чтобы продемонстрировать, что человек может быть так же доволен в варварской среде, как другой человек может быть в цивилизованной. По-видимому, для ГФЛ любое притязание на равенство между варварством и цивилизацией является оскорблением превосходства цивилизации, которому необходимо дать отпор. Это перекликается с его реакцией на первоначальное заявление РИГ о личном предпочтении варварства.

Ещё менее обоснованным является удар, который ГФЛ наносит жителям фронтира: «всегда есть тенденция превозносить условия собственной юности» (401). Здесь ГФЛ быстро определяет предвзятость ностальгии у пионеров, но не распознает её в своём собственном предпочтении цивилизации.

Делая вид, что он несколько уступает РИГ, ГФЛ говорит, что и варварство, и цивилизация имеют свои достоинства, и что личные предпочтения того или другого, естественно, различаются. Но, как и прежде, он повторяет утверждение из своего последнего письма: «Тем не менее, я думаю, что некоторые типы цивилизации прибавляют к жизни гораздо больше, чем убавляют от неё» (401). Если он верит в то, что говорит о роли личных предпочтений, трудно понять, почему он так увлечён доказательством превосходства цивилизации. Это больше похоже просто на поверхностную демонстрацию беспристрастности. Кроме того, фраза «определённые типы цивилизации» настолько квалифицирует его утверждение, что оно почти не поддаётся фальсификации.

Последние несколько строк мало укрепляют и без того шаткое положение ГФЛ. Они кажутся наполовину попытками отстоять свою позицию, фактически не аргументируя и не приводя никаких доказательств. И он уступает модерируемой версии одного из пунктов РИГ, как бы показывая справедливость. Он отмечает, что некоторая литература даёт слишком лестное представление о варварской жизни, скрывая недостатки, о которых мы могли и не подозревать. И всё же он согласен с тем, что некоторые люди были бы более счастливы при варварстве, чем в условиях упадочной цивилизации, пережившей свой пик (401–402). Затем он заканчивает просто: «Вопрос в целом сложен и сбивает с толку, и, возможно, на него невозможно дать окончательный ответ» (402). Здесь, кажется, ГФЛ хочет довести эту тему до конца, находясь в несколько субъективном тупике, но плохо притворяясь, что имеет преимущество. Похоже, он действительно недооценил РИГ и в результате оказался без козырей.

(Оригинал — здесь.)

В то время как ГФЛ сформулировал тему как «относительные достоинства варварской и цивилизованной жизни», когда РИГ возвращается к теме, он представляет её как «моё предпочтение теоретического прежнего существования» (439). Он также напоминает ГФЛ, что никогда не утверждал, что варварство выше цивилизации. Но это противоречит тому впечатлению, которое мы получаем из частей переписки, которые явно не относятся к обсуждению варварства/цивилизации. Для РИГ варварство — это больше, чем просто предпочтение. Со временем образ варвара воплощает в себе его ценности, склонности и критику общества. Оформление его замечаний как простого предпочтения больше похоже на попытку избежать дискуссии, которую он, вероятно, в любом случае считает бессмысленной. В любом случае, РИГ уступает самой широкой точке зрения ГФЛ: «цивилизация даже в загнивающей форме, лучше для всего человечества в целом».

Возможно, восприняв позицию ГФЛ о тех, кто слишком лестно относится к варварству, как косвенную ссылку на себя, РИГ отрицает романтизацию первобытной жизни:

цитата

У меня нет идиллического взгляда на варварство — насколько я могу понять, это мрачное, кровавое, свирепое и лишённое любви состояние. Я не терплю изображения варвара любой расы величественным, богоподобным ребёнком природы, наделённым странной мудростью и говорящим размеренными и звучными фразами. Ба! Моё ​​представление о варваре совсем другое (439).

По мере того, как он расширяет своё понимание варварства, оно (поначалу) кажется реалистичным. Варвар не только страстный и напористый, но и непостоянный, недостойный; не просто аморальный, но даже откровенно безнравственный и ужасный. Далёкие от стереотипа «благородного дикаря», варвары в целом лишены цивилизованных добродетелей, вплоть до трусости, неконтролируемости и вероломства. И он был фактически заключён в тюрьму условиями своего существования и силами, которым он был подчинён. Варвар не принадлежал сам себе: «У него не было свободы мысли, как её понимает цивилизованный человек, и очень мало личной свободы, связанной со своим родом, своим племенем, своим вождём» (439). Он принадлежал своему народу и, в конечном счёте, своему вождю и своим богам, которые применяли над ним смертную власть произвольно и абсолютно. В любой момент и по самому ничтожному поводу он мог лишиться жизни или быть вынужденным совершать гнусные поступки даже по отношению к своему потомству. В отличие от идеального цивилизованного человека доминирующим мотивом в жизни варвара являются беспринципные страсти, «капризы» — если не тиранические страсти вышестоящих, то его собственные.

Вряд ли это является подтверждением прежнего заявления РИГ о желании переродиться для такой жизни. Удивительно и то, что этот варвар фактически является рабом, причём в конечном счёте пассивным, безвольным, что весьма непохоже на портрет своевольного Конана, который со временем сложится в его рассказах. Так что изменение мнения РИГ здесь показательно. Здесь мы видим неприкрытую привлекательность для него варварства, даже если оно всё-таки выдает некоторый оттенок романтизма.

цитата

Но он был гибок и силён, как пантера, и он испытывал всю радость от напряжённых физических усилий. День и ночь были его книгой, в которой он читал обо всём, что бегает, ходит, ползает или летает. Деревья, трава и покрытые мхом скалы, и птицы, и звери, и облака были для него живыми и воспринимали его родство. Ветер развевал его волосы, и он невооружённым взглядом смотрел на солнце. Часто он голодал, но когда пировал, то с могучим упоением, а соки еды и крепких напитков были для него жгучим вином (439).

Его первоначальное описание далеко от идиллического, но он не может не изменить свой стиль, когда описывает то, что его подчиняет. Примечательно, что есть знакомая тема радости от физических усилий. Это почти наверняка связано с более ранним разделом того же письма, где он более двух страниц пишет о своей физической форме и предпочитает атлетизм умственной деятельности. Точно так же и варвар с его звериной силой и мускулистой формой не нуждается в самосознательных размышлениях, но довольствуется тем, что поглощён стремлениями. Этот варвар не совсем «благородный дикарь» ранних романтиков, но он остаётся идеализированным, хотя и в другом ключе. Этот варвар не говорит «звучными фразами», а живёт в квазимистических отношениях с природой. У него мало убежища от наказания стихий, но от них, а также от зверей он обретает знание. Он чувствителен даже к земле и небу, которые являются его родственниками. И непомерный аскетизм этой жизни давал ему особое умение извлекать гедонистическое наслаждение из редкостного застолья. Этот творческий стиль, хотя и более романтичный, привлекает читателей к его рассказам; неудивительно, что он воспринимал мир, даже античный мир, с таким же чутьём.

В том, что кажется разочарованием, РИГ признаёт, что не может более чётко изложить свою точку зрения. Знакомый опыт, по-видимому, поскольку он с этим смирился: никто никогда не понимал его в этом вопросе прежде, и он, конечно, не ожидает, что кто-либо поймёт. Он повторяет мысль из своего предыдущего письма, что он не хотел бы вести такую ​​жизнь, но, учитывая возможность перерождения, говорит: «я бы выбрал такое существование, которое только что пытался изобразить» (440). Опять же, как бы уклоняясь от продолжающихся дебатов, он заявляет, что его комментарии не имеют ничего общего с «относительными достоинствами варварства и цивилизации», а являются вопросом «личного мнения и выбора». В конце этого раздела РИГ, похоже, так же, как и ГФЛ, желает закончить это конкретное обсуждение.

ГФЛ называет описание РИГ варварской жизни «великолепно наглядным и всеобъемлющим» (477–478). Он признаёт, что РИГ не питает иллюзий относительно первобытной жизни, как это делал Жан-Жак Руссо. Но если РИГ понимает его ужас, зачем ему всё ещё желать родиться в варварстве? ГФЛ приписывает это «необъяснимому разнообразию человеческих вкусов».

Затем ГФЛ повторяет знакомые моменты: недостатки варварства затмевают достоинства, что варвар «слеп и чёрств» ко многим аспектам цивилизованной интеллектуальной и эстетической жизни, что варвар приобретает больше, чем теряет, когда приходит к цивилизации, и что единственное древнее общество, с которым он себя отождествляет, — это греко-римское. Единственные роли в варварской жизни, которые он может вообразить для себя, — это роль «барда, поющего историю, или шамана, созидающего тайны», но даже они представляют собой «бледный и неудовлетворительный призрак того, что могла бы дать зрелая цивилизация» (478). Он заключает так же, как и раньше: он восхищается многими варварскими качествами, но не может отождествлять себя с ними.

В этом письме вклад РИГ в дискуссию о варварстве/цивилизации менее показателен, чем несколько вещей, которые он должен сказать по другим смежным темам.

Во-первых, РИГ пишет о важности физической силы в разделе, занимающем пять страниц. Две выдающиеся идеи из этого раздела таковы: 1). хотя разум и важен, он неотделим от физического тела и зависит от него; 2). важно, чтобы мужчина чувствовал себя равным другим мужчинам и имел возможность выполнять физические требования различных сценариев, в том числе насильственно противостоять другим мужчинам, если это необходимо (488–493).

Во-вторых, в разговоре о политике РИГ отказывается отождествлять себя с определённой партией, но определяет свою высшую ценность:

цитата

У меня есть только одно убеждение или идеал... личная свобода... Я лучше буду голым дикарём, дрожащим, голодающим, замерзающим, преследуемым дикими зверями и врагами, но свободным ходить и передвигаться... чем [быть] самым толстым, самым богатым, самым разукрашенным рабом в золотом дворце... (501)

Он расширяет эту идею, цитируя отрывок стиха, выражающий скорбь чёрного раба, он испытывает ностальгию по свободе раннего фронтира, наконец, объявляя: «Я не пытаюсь отстаивать единый идеал личной свободы как единую цель прогресса и культуры. Но, клянусь богом, я требую для себя свободы. И если я не могу иметь её, я лучше умру» (502).

Эти комментарии больше, чем многое из того, что написано в разговоре непосредственно о варварстве и цивилизации, раскрывают источники развивающегося взгляда РИГ на варварство и его идентичности с ним. Он должен быть свободен, а тот, кто хотел бы быть свободным, должен быть достаточно сильным, чтобы поддержать это требование. Однако следует отметить, что эта убеждённость в свободе необъяснимо резко контрастирует с образом скованного и пассивного варвара в его предыдущем письме. Эти несоответствия демонстрируют развитие мысли РИГ, развитие, кульминацией которого являются более поздние рассказы о Конане.

Когда он всё же обращается к «дебатам», вместо прямого опровержения утверждений ГФЛ о преимуществах цивилизации РИГ развивает основное тождество, предложенное им ранее (в письме 65). Цивилизованному человеку невыносима была бы варварская жизнь, но человек, рождённый в варварстве, не чувствовал бы «нехватки полноты жизни» (507). Затем он иллюстрирует суть. Варвар не чувствует недостатка в цивилизации, как индейцы не чувствовали недостатка в виски, а европейцы не чувствовали недостатка в табаке. Как и в случае с виски и табаком, «то же самое можно сказать и о многих других придатках цивилизации. Сейчас мы не можем обойтись без них, но было бы лучше, если бы мы никогда их не открывали и не развивали» (507). По другим разделам писем мы можем догадаться, какие «придатки цивилизации» он имеет в виду. В любом случае, ясно, что он считает их такими же «искусственными», «ненужными» и неудачными, как виски и табак.

Здесь мы видим, как РИГ переходит в режим дискуссии. Он усиливает и перенаправляет более ранний аргумент не только для защиты целостности своей собственной фантазии, но и для интеллектуальной защиты исторического варварства. Легко представить, что РИГ начинает рассматривать эту дискуссию как повторение часто повторяющейся борьбы свободных варваров против тирании цивилизации.

Но есть некоторое несоответствие между двумя линиями подхода РИГ. С одной стороны, разница между варварской и цивилизованной жизнью в основном заключается в приспособлении к обстоятельствам. С другой стороны, в условиях, описанных в его последнем письме, яростная, мучительная борьба давала лишь скудное существование. Хотя люди в адских условиях вполне могут найти смысл, достаточный для выживания, такая задача, безусловно, выходит за рамки простой акклиматизации и вряд ли может дать «полноценную жизнь». На данный момент, по крайней мере, РИГ пытается соединить свою фантазию о варварстве с защитой настоящего варварства, не сталкиваясь с реальностью его ужаса.

Далее РИГ отвечает на заявленное ГФЛ предпочтение быть бардом или шаманом: «Это самое последнее, кем я хотел бы быть, если бы судьба забросила меня к нецивилизованным людям» (507). РИГ утверждает, что шаман — это самый близкий к цивилизованности варвар. По этой причине это промежуточное существование, «полумир», который является «частично диким и частично зарождающимся сознанием». Шаман смутно видит высшую реальность и потому чувствует недостаток интеллектуальных достижений. Лучше быть «полным варваром», не обращая внимания на мрачные тени, преследующие провидца. Воин или обычный соплеменник убивает, размножается, пирует и, в конце концов, ужасно умирает, но, никогда не беспокоясь об «абстракциях», он живёт полной жизнью, даже если она кажется современным людям поверхностной. С внешней точки зрения, трудно увидеть эквивалентность между «зарождающимся сознанием» шамана и интеллектом «цивилизованного человека». В самом деле, философ мог бы указать на огромную разницу между разумом и суеверием. Однако, как всегда индивидуалист, РИГ спекулятивно сравнивает ситуации с точки зрения индивидуального сознания: как «цивилизованный человек» больше занимается своим разумом, чем своим телом, так и шаман больше озабочен видениями и «истинами», чем физическими усилиями.

Наконец, доводя до конца свою точку зрения, РИГ завершает свои замечания по теме ещё одним заявлением об эквивалентности: «Подобно тому, как человек, живущий в цивилизации, счастливее, когда он наиболее цивилизован, так и варвар счастливее, когда он полностью варвар» (507).

ГФЛ стремится уничтожить тождество, которое РИГ создал между счастьем цивилизованного человека и варвара в их собственных условиях. Он начинает, отмечая, насколько сложна эта проблема и трудно судить, но затем продолжает делать это с очевидным чувством уверенности.

ГФЛ сначала опровергает идею РИГ о том, что счастье варвара эквивалентно счастью цивилизованного человека; эти два состояния количественно различны. Опыт «недоразвитых форм жизни» ограничивается физической и грубой эмоциональной стимуляцией, которая занимает лишь часть полностью развитого человеческого сознания. В результате варвары «на самом деле живы только на четверть или на шестнадцатую часть» (527).

Основанием для его утверждения является «преобразование энергии» — по-видимому, биохимический процесс, вызывающий удовольствие. Он соглашается с точкой зрения РИГ о том, что варвар не может пропустить что-то, о чём он не знает, но делает это несущественным. Вопрос относительного счастья так же прост, как

цитата

количество приятной энергии, преобразуемой в жалко ограниченном сознании варвара, может дать ему такое же острое психологическое удовлетворение — измеряемое любой мыслимой единицей — как и потрясающе огромное количество приятной энергии, преобразуемой в колоссально большей области сознания цивилизованного человека (527).

Ибо

цитата

вдумчивый исследователь помнит, что все ощущения в действительности являются химическими или физическими действиями и, следовательно, теоретически могут быть измерены в единицах энергии (527),

— а большее количество ощущений более остро, чем меньшее.

В качестве примера ГФЛ рассматривает деревянную палку, морскую звезду, собаку, «дикаря» и цивилизованного человека. В состоянии максимального удовольствия, допускаемого их природой и условиями, каждый из них преобразует совершенно разное количество энергии: 0, 5, 100, 1000 и 100000 соответственно (в неопределённых и теоретических единицах счастья?).

ГФЛ допускает «метафизические дебаты по этому поводу», но он утверждает, что большее преобразование энергии приносит большее удовольствие (528). Поскольку каждому существу присуща разная способность к преобразованию энергии (и, следовательно, к удовольствию), маловероятно, что максимальное удовольствие для каждого типа равняется «идентичным эмоциональным состояниям». Таким образом, «разница между содержанием варвара и удовольствием цивилизованного человека такая же, как между оцепенением и приятным ощущением, между вкусом безобидной и слегка приятной пищи и вкусом остро восхитительной и хорошо приправленной пищи» (528).

ГФЛ завершает свой аргумент, предвосхищая обстоятельства, которые могли бы смягчить разницу между степенью удовольствия варвара и цивилизованного человека, а затем опровергая их. В процессе он классифицирует РИГ (вместе с лордом Монбоддо, шотландским антропологом) как «любителя варварства». Затем он переходит к замечаниям о том, что некоторые низшие расы вполне могут быть лучше приспособлены к варварству, но это не причина сдерживать высшие расы (529).

Даже помимо его уничижительного высказывания о варварах и в целом снисходительного тона по отношению к РИГ, аргументация ГФЛ содержит несколько недостатков. У него могло быть правильное замечание о влиянии различных уровней стимуляции на сознание, однако, несмотря на попытки представить это как научное, оно оказалось не более чем серией метафизических утверждений и предположений. Например: что умственная стимуляция, возможная в цивилизации, превосходит интенсивную физическую стимуляцию борьбы варвара за выживание; что чем больше стимуляция, тем больше удовольствия; и что счастье — это просто вопрос ощущения или удовольствия. Добавьте к этому тот факт, что его количественная оценка преобразования энергии является произвольной, основанной только на его предубеждении.

Переходя от своего основного аргумента, ГФЛ отмечает иронию в позиции РИГ: «Вы, несомненно, принадлежите... к высшему типу, который больше всех потеряет из-за возврата мира к варварству» (529). Кажется, он не заметил, что РИГ никогда не желал этого. Затем он атакует связность фантазии РИГ о перерождении в варварство. РИГ желает быть воином-варваром, но на самом деле он никогда не сможет им стать. Качества воина, взламывающего плоть, являются результатом отсутствия у него чувствительности к воображению, но воображение РИГ никогда не позволяло ему быть кем-то другим, кроме как менестрелем или шаманом. Даже изнурительные физические нагрузки никогда не могли полностью «подавить беспокойные поиски такого тонко организованного и бдительного ума, как [его]» (529).

Внезапно ГФЛ переходит от лести к аргументам в пользу превосходства цивилизации серией слабо связанных между собой утверждений. В частности, он утверждает, что: 1). варварство в конечном итоге терпит неудачу, потому что всякий раз, когда наступает «затишье в смертельной борьбе за физическое выживание», варвары не могут не развиваться; 2). «разумный эволюционный эталон» демонстрирует количественное и качественное превосходство цивилизации; 3). каждый аргумент в пользу варварства основан на «ложном романтизме и сентиментальности», игнорирующем факты; 4). почти все недостатки цивилизации вызваны впадением в варварство («в результате господства грубых и жадных первобытных умов»).

Ироничным кажется то, что эти последние пункты слабо связаны между собой и не образуют единого аргумента, однако некоторые из них, вероятно, являются лучшими пунктами, предложенными ГФЛ до сих пор в ходе дебатов. Если бы он распространялся о них без подстрекательских преувеличений и снисходительности и избегал метафизических спекуляций, он привёл бы более веские доводы и избежал бы ожесточения своего друга.

ГФЛ завершает свою тираду, снова объявляя о своей собственной победе над воображаемой и просто спроецированной оппозицией, поскольку РИГ никогда не делал никаких заявлений о том, что ГФЛ здесь побеждает: «Действительно, совершенно невозможно привести убедительные доводы в пользу варварства. Все факты говорят против него... Цивилизация — это не то, что следует отвергать» (530).

(Оригинал — здесь.)

По мере того, как их дискуссия усиливается, другие разговоры в письмах также становятся более спорными — идеи каждой темы подпитывают друг друга. Как и в случае с его предыдущим письмом (в декабре 1932 г.), многие комментарии РИГ в других разделах этого письма дают представление о его точке зрения на тему дебатов.

В своём споре о ценности ментального и физического РИГ устал от дискуссии. И он, и ГФЛ верят в подчинение тела разуму, утверждает РИГ; основное различие между ними, по его словам, слишком тривиально, чтобы о нём спорить. Он интересуется умственными и физическими занятиями, в то время как ГФЛ интересуется исключительно умственными. Соответственно, РИГ подтверждает своё согласие с ГФЛ в нескольких пунктах на многих страницах. В одном из таких случаев РИГ признаёт, что физическая сторона человека уступает ментальной, но утверждает, что она всё же является жизненно важным фактором в развитии общества (541). Эта идея будет повторена в его аргументах в пользу ценности варварства далее в этом письме и в последующих.

Кроме того, в их продолжающемся разговоре о своих политических взглядах РИГ признаёт, что личная свобода (которую он ранее называл своей «высшей ценностью») невозможна в высокоразвитой цивилизации, что, по его словам, «это одно из моих противопоставлений таким цивилизациям» (542). Затем он пускается в саркастическую тираду.

цитата

Я понимаю, что цель «хорошего правительства» не в том, чтобы выполнить то, что вы называете ловким лозунгом свободы. Нет, его цель состоит в том, чтобы кастрировать всех людей и сделать из них хороших маленьких кроликов и морских свинок, которые поместятся в укромных уголках, предназначенных для них, и останутся там, довольные, грызущие свой корм, пока не умрут от истощения. Свобода действия, конечно, невозможна при этих идеальных условиях (543).

РИГ допускает, что интеллектуальная и творческая свобода может сохраняться благодаря цивилизованному развитию, но спрашивает: «А как насчёт людей, которые не являются ни художниками, ни интеллектуалами, ни учёными? Они существуют в большом количестве» (543). Сарказм РИГ указывает на его раздражение общепризнанно фашистскими взглядами ГФЛ. Ясно, что одним из основных критических замечаний РИГ по отношению к цивилизации является то, что она подчиняет людей своей системе — системе, которую хвалит ГФЛ.

Если сарказма недостаточно, чтобы подчеркнуть растущее раздражение РИГ, он заявляет об этом более прямо:

цитата

Я думаю, что любые эмоции, которые я трачу на оглядывание назад и сожаление о том, что жил тогда, а не сейчас, вряд ли нарушат социальный баланс цивилизации, в которой я живу... Я думаю, что мне удалось довольно хорошо приспособиться к условия, в которых я вынужден жить... То, что я могу высказать свои внутренние чувства по этому поводу тому, кого считаю другом, не обязательно означает, что я хожу в оленьих шкурах и енотовой шапке былых времён или растрачиваю свои силы, напрасно борясь с неподвластными мне обстоятельствами (543).

РИГ начинает выражать негодование, которое будет расти по мере продолжения переписки. Он неоднократно заявлял, что его благосклонность к варварству является личным предпочтением, не указывающим на политическую точку зрения. (В действительности, однако, они тесно связаны.) Но ГФЛ настаивает на нападках даже на варварский эскапизм РИГ, как если бы он был угрозой цивилизации.

РИГ продолжает выражать это раздражение, когда обращается к теме дебатов. Он снова недоумевает, в каком направлении пошёл этот разговор. Всё, что он утверждает, — это личное предпочтение переродиться среди кельтских или германских племён, а не среди римлян или греков, с которыми он не чувствует никакой связи. Более того, он выбрал бы американскую границу между 1795 и 1895 годами. По его словам, это предпочтение ничем не отличается от выбора жить в Техасе, а не в цивилизованном Нью-Йорке. И он повторяет: «вопрос относительного превосходства [цивилизации] не имеет значения» (546). Здесь РИГ, кажется, не заинтересован в дебатах, но он был втянут в них и ни в коем случае не оставит без ответа предполагаемую победу ГФЛ над варварством.

ГФЛ заявил в своём последнем письме, что защита варварства зависит от романтизма, и по этому поводу сравнил РИГ с шотландским антропологом лордом Монбоддо. РИГ отвечает: «Я никогда не слышал об этом лорде — как бы вы его ни называли... Я ничего не идеализирую» (546). И даже если он идеализировал варварство, согласно РИГ, ГФЛ точно так же виновен в идеализации цивилизации. В любом случае, РИГ просто думает, что он лучше приспособлен к фронтиру, чем к нынешнему образу жизни.

Из всех колкостей ГФЛ, направленных по отношению к нему, РИГ, похоже, больше всего раздражает подтекст, лежащий в основе всех аргументов ГФЛ, — превосходство разума надо всем остальным. РИГ противостоит:

цитата

Поскольку я прочёл несколько больше книг, чем читали мои деды, и могу писать на бумаге то, чего не могли они, то я не такой самодовольный осёл, чтобы воображать, будто моя жизнь полнее и богаче, чем у тех, кто помогал бороться во время войны, открывать границу и строить новую нацию. Из всех снобизмов предположение, что интеллектуальные усилия, достижения и свершения являются единственными ценными и важными вещами в жизни, является наименее оправданным (546).

В то время как, логически говоря, качество жизни человека — это иное дело, чем её историческое значение, немного болтовни кажется здесь уместной, особенно учитывая тщеславие последнего письма ГФЛ. Тем не менее точка зрения РИГ ясна и перекликается с аргументами, которые он приводил в других письмах на другую тему: одного интеллекта недостаточно для жизни и даже для построения цивилизации.

Затем РИГ указывает, что ГФЛ искажает его точку зрения. «Вы говорите, что было бы несправедливо сдерживать высшие типы из-за неполноценности части человечества. Я никогда не защищал этот план» (546). Действительно, РИГ не раз заявлял, что «даже загнивающая цивилизация предпочтительнее для человечества в целом, чем состояние варварства» (546). Несмотря на фантазию переродиться в варварстве, он неоднократно утверждал, что в своём «нынешнем состоянии» он для этого непригоден. «Я никогда не говорил о желании цивилизации откатиться в дикость. Если бы я хотел лично прожить жизнь в другой сфере, это совсем другое дело» (546).

Затем РИГ опровергает запутанный аргумент ГФЛ о том, что предпочтение РИГ варварства является ироничным. ГФЛ заявил, что воображение РИГ, являющееся продуктом цивилизации, заставляет РИГ предпочитать варварство. РИГ отрицает, что его воображение является продуктом цивилизации, поскольку он не цивилизован «в соответствии с городским восточным стандартом» (546), о чём ему часто напоминают его друзья. И он отрицает любую иронию или нелогичность в своей позиции. Во всяком случае, он с радостью отказался бы от своего воображения, как и от любых других качеств, не вяжущихся с варварством, если бы только мог переродиться варваром.

РИГ признаёт, что он мало что выиграет от такого изменения, но также заявляет, что и многого не потеряет. Этим он возобновляет доводы в пользу тождества варварства и цивилизации. Варвар (по крайней мере, первоначальный арийский тип) действительно получал удовольствие от рубящих ударов и терпел их, когда получал то же самое. «Это было частью его жизни, точно так же, как измельчение мужчин и женщин в прах и дробление их душ в пепел является частью цивилизованного строя» (547). Как варвар истязал других, так и цивилизация принимает и поддерживает «пытки своих членов в полицейских судах, тюрьмах и сумасшедших домах» (547). Между этим и насилием варвара РИГ не видит «большой разницы». Кроме того, «цивилизованные войны» ничуть не менее жестоки, чем те, что ведут варвары. Они, конечно, не менее «нарушают всеобщую гармонию» (547). Хотя некоторые из этих сравнений преувеличены, РИГ, похоже, просто хочет, чтобы ГФЛ признал, что цивилизация не облегчает все человеческие страдания.

Далее РИГ вводит в обсуждение давно назревший вопрос, а именно: определения. «Что такое цивилизация? Где кончается варварство и начинается цивилизация?» (547). Хотя изначально они оба принимали идею цивилизации как должное, здесь РИГ утверждает, что она на самом деле двусмысленна и создаёт впечатление превосходства, но на самом деле не даёт его меры. Учитывая такую ​​двусмысленность, как можно сравнивать различные цивилизации (например, Египет, Вавилон, Грецию, Рим, и «нашу») даже между собой? Можно утверждать, что каждая из них превосходит нашу в разных отношениях, и наоборот.

Кроме того, «что представляет собой варвар?» Далеко не очевидный вопрос, многие группы, которые можно было бы назвать варварскими, во многих отношениях соперничали с цивилизациями, существовавшими в их время, или превосходили их. Предложения РИГ относительно областей превосходства варваров варьируются от расплывчатых и романтических до резких («дух исследования и приключений», знания о войне и путешествиях, кораблестроении и навигации, а также литературе). Примечательно, что РИГ восхваляет галлов и германские племена за мужество, честь и честность, которые превосходили римские. Отвечая на более раннее заявление ГФЛ о том, что варварство привлекательно только с точки зрения упадочной цивилизации, РИГ спрашивает: «Вы не думаете, что [викинги] находили свою жизнь хорошей без этой перспективы?» (547). Самовосхваление в их сагах свидетельствует о живом народе: «Они были живы; они убивали, жгли, трепетали от жизни — жизни сырой, грубой и жестокой, без сомнения; усилия интеллектуальной стороны человека» (547–548).

Принимая во внимание более широкую переписку с ГФЛ, особенно замечания РИГ в других частях этого письма, становится ясно, что РИГ хочет продемонстрировать, что жизнь — это нечто большее, чем просто интеллект, который один только ГФЛ ценит превыше всего. Действительно, это заключение РИГ по теме: «Поскольку человек живёт активной жизнью, а не учёбой и созерцанием, не обязательно означает, что он мёртв с головы до ног» (548).

В этом письме ГФЛ пишет больше по теме дебатов, чем в любом предыдущем письме. Состоящий из чуть более чем десяти страниц в печатном томе (можно только представить, сколько рукописных страниц!), его освещение предмета здесь состоит в основном из беспорядочных аргументов, перемежающихся повторениями одного и того же основного положения: цивилизация превосходит варварство в этом отношении тем, что сводит к минимуму человеческие страдания и «расширяет естественные способности человека» настолько, насколько это возможно, по сравнению с животными (574). ГФЛ делает несколько хороших замечаний в ходе этой серии аргументов, но часто они не совсем достигают цели, или их сила уменьшается из-за какого-то другого фактора. На данный момент дискуссия кажется утомительной и мутной. В результате основное внимание здесь будет уделено только избранным комментариям и аргументам.

С самого начала этого раздела ГФЛ продолжает ошибочно истолковывать комментарии РИГ как нападение на цивилизацию и проецировать на него точки зрения, которые он никогда не формулировал. Кроме того, ГФЛ жёстко структурирует дискуссию, принимая на себя роль разумного, здравомыслящего джентльмена и изображая РИГ заблуждающимся (даже если с сочувствием). Действительно, вступительный комментарий ГФЛ кажется неискренним выражением сочувствия точке зрения РИГ. Похоже, что вместо того, чтобы сводить их вместе, подход ГФЛ только отдаляет их, как за счёт странного использования третьего, а не второго лица, так и за счёт минимизации взгляда РИГ, при этом якобы сочувствуя ему. Он заявляет, что может сочувствовать и не спорит с романтическим чувством человека, отождествляющего себя с варварством, и его полусерьёзным желанием уйти от реальности в фантастический мир собственного воображения. Скорее ГФЛ заявляет, что его спор связан с «основным предположением» РИГ, «...что варварское государство по своей сути превосходит — в серьёзном смысле — цивилизацию...» (564) Он изображает «молчаливую позицию» РИГ как то, что «варварство на самом деле больше удовлетворяет нормальную человеческую личность, чем цивилизация» (565). Это кажется странным утверждением. Если РИГ и предполагал в какой-то момент, что варварство лучше для нормальной человеческой личности, чем цивилизация, то в своём последнем письме он более чем прояснил это заблуждение.

ГФЛ утверждает, что варварство является нормальной, но ранней и временной стадией общественного развития. Раса людей, говорит он, развивается подобно человеку. Соответственно, варварство сродни отрочеству, характеризующемуся «жестокостью, чёрствостью, легкомыслием, невежеством и общей эмоциональной недоразвитостью» (565). По мере взросления «вид» перерастал варварство. Есть ещё «отсталые» расы, которые могут довольствоваться варварством, но, по крайней мере, для арийцев варварство устарело.

Конечно, ГФЛ прав в том, что варварство представляет собой временную, раннюю стадию общественного развития, но сила этого положения ослабляется несколькими факторами. Во-первых, РИГ заявил в более раннем письме, что изменение является законом природы и что никакое положение дел, включая анархию, не может длиться бесконечно (500). Опять же, аргумент ГФЛ направлен против «соломенного чучела», созданного им самим. Кроме того, идеальная цивилизация ГФЛ, если она когда-либо существовала, вряд ли является той реальностью, от которой РИГ хотел бы убежать; когда эти двое думают о «цивилизации», они явно думают о двух разных вещах. Наконец, точка зрения ГФЛ зависит от понятия «расы» как определённой категории. (Концепция, которая теперь явно ошибочна.) Когда он утверждает, что «вид перерос варварство», кажется, он имеет в виду коллективно или повсеместно. Однако он показывает обратное, когда говорит, что некоторым «расам» ещё подходит варварство. Похоже, он считает, что определённые «расы» (которые достигают цивилизации) устанавливают высшую отметку для развития вида, что не обязательно достигается (и даже невозможно) для всех членов вида (включая меньшие «расы»).

Затем ГФЛ подрывает фантазию РИГ о рождении варваром. По сути, ГФЛ утверждает, что эта фантазия бессвязна: «Разве вы не понимаете, что без этой части вашей личности — вашего воображения, перспективы и т. д. — вы вообще не могли бы быть собой?» (565–566). Он настаивает дальше, предполагая, что имел в виду в своих словах РИГ, а затем опровергает и это. ГФЛ не ошибается; желание РИГ переродиться варваром с самого начала было эскапистской фантазией, и оно стало ещё более фантастическим, когда он предложил стать другим человеком. Но такова природа фантазий, и настойчивость ГФЛ в том, чтобы убрать любое основание для фантазии РИГ, и споры о её вероятности кажутся чрезмерно аргументированными. Он заключает этот аргумент, предполагая, что если бы РИГ задумался об этом вопросе более серьёзно, то обнаружил бы, что на самом деле не желает возвращаться в варварский «“рай”, где рубят, калечат и грабят» (566).

Когда ГФЛ обращается к обвинению в том, что он идеализирует цивилизацию, его ответ в основном сводится к следующему: я не идеализирую; вы — да! Он указывает, что признал дефекты цивилизации. Конечно, это было, но очень незначительно: дефекты, которые затрагивают очень небольшое количество людей. Затем он опровергает критику цивилизации со стороны РИГ, хотя и наивно. Социальная несправедливость затрагивает лишь небольшую часть людей, тогда как «жестокость варварства затронула практически всех» (566). И кроме того, цивилизацию не следует упрекать в её несправедливостях, потому что она всеми силами старается их уничтожить (567). Злоупотребления властью со стороны полиции случаются, но затрагивают они лишь микроскопическую часть населения, состоящую большей частью из «подчёркнуто деградировавших типов» (567). Он утверждает, что большинство нормальных людей в англосаксонском обществе не испытывают таких проблем. Вместо этого все случаи крайней жестокости, упомянутые РИГ, происходят в частях страны, «которые наименее всего восстановились от возмутительного варварства фронтира» (567). Во всяком случае, опять же, эти злоупотребления ничего не значат по сравнению с жестокостью варварства. И, наконец, современные войны — это просто возврат к варварству, а не атрибут цивилизации, происходящий «не из-за цивилизации, но вопреки ей» (567). ГФЛ упускает здесь точку зрения РИГ. РИГ не предполагал, что война (или любой из других пороков, которые он перечислил) является атрибутом цивилизации, но её продолжающееся существование смягчает относительную ценность цивилизации.

Обращаясь к вопросу РИГ о том, где кончается варварство и начинается цивилизация, ГФЛ признаёт неточность; процесс постепенный, и его невозможно классифицировать, кроме как путём выявления различных тенденций. Он, кажется, не осознаёт, как субъективность задачи классификации цивилизации на самом деле усиливает аргумент РИГ. РИГ привёл многочисленные примеры исторических «варварских» обществ, соперничавших с цивилизацией. Его предположение заключалось в том, что отличить варварство от цивилизации проблематично. Однако в этом вопросе ГФЛ кажется туповатым. Он отвергает исторические примеры РИГ и хвалит эти варварские общества за то, что они находятся на грани становления цивилизации. Признавая субъективность классификации цивилизаций, он всё же не признал предвзятости в своём собственном понимании этого.

Когда ГФЛ пытается дать определение цивилизации, он перечисляет несколько характеристик: постоянное место жительства, развитие промышленности для поддержки поселений, эффективная социальная организация (для уменьшения расточительства и посягательств), повышенные стандарты знаний и красоты, а также тенденция поощрять развитие личности (569). Это самое конкретное определение цивилизации, которое до сих пор предлагала любая из сторон. Возможно, последние два пункта отражают цели одного сегмента общества, но если бы дебаты начались здесь, они могли бы пойти в более конструктивном направлении. Однако когда он обращается к определению варварства, ГФЛ оказывается менее кратким. Здесь у него, кажется, больше впечатление, нежели чёткое определение. Как «образ жизни» варварство вообще делает людей более безмозглыми и тупыми, чем цивилизованные люди. Для них характерны «оргиастические животные реакции» и «бессердечие к изувечиванию живых существ» (569). Им не хватает деликатности, чувствительности и сочувственного воображения. В варварстве «худшие и наиболее звероподобные стороны человека были чрезмерно сильны, а лучшие и наиболее человеческие стороны были недоразвиты» (569). И снова, похоже, что ГФЛ просто противопоставляет варвара своему собственному представлению об утончённом, цивилизованном интеллектуале, а не предлагает какие-либо объективные характеристики.

Отрицая тождество РИГ между варварством и цивилизацией, ГФЛ обвиняет его в «недооценке человеческой стороны жизни» (569). Обвинение основано на замечании РИГ о бессмысленности искусства. ГФЛ говорит, что предубеждение РИГ «против высшего выражения человеческой личности» мешает его способности формировать правильную точку зрения на общество (570). Он предполагает, что РИГ поощряет такую ​​форму социальной организации, которая не способна проявить в человеке всё лучшее, называя эту позицию «деструктивной и антигуманной» (571). Лучшей политикой, по его словам, является поощрение развития тех способностей, которые больше всего отличают людей от животных.

Подхватывая почётное предпочтение РИГ прямолинейности обману, ГФЛ представляет новый аргумент. Не следует отдавать предпочтение варварству на основании ложной моральной антитезы цивилизации. Человек может считать, что варварство характеризуется прямотой, в отличие от кажущихся хитрости и обмана, обычных для цивилизации (572). Но реальная противоположность не между варварством и цивилизацией, говорит ГФЛ, а между теми, кто прямолинеен, и теми, кто лукавит. Он утверждает (без аргументов и доказательств), что в цивилизации так же много прямолинейных людей, как и в варварстве. Те, кто прямолинейны, обладают этической чувствительностью, чтобы признавать права других, в то время как те, у кого нет этого качества, мотивированы антисоциальным эгоизмом и используют любые средства, которые им лучше всего подходят. Цивилизованный преступник прибегает к хитрости, а варвар прибегает к грубой силе. Если варварство кажется более прямым, это потому, что его антиобщественные преступники не знают, как использовать уловку, и поэтому прибегают к рубящим ударам. (Кажется, это явный пример особой аргументации. Он полагает, что прямота цивилизованного человека основана на этической чуткости, а прямота варвара основана на глупости.) Тем не менее, здесь есть зерно здравого смысла. Варварство, конечно, не так честно и прямолинейно, как может показаться романтику. Древний военачальник наверняка воспользуется любым преимуществом, даже обманом, над когортой соперника. Остаётся увидеть, позволит ли романтизированный взгляд РИГ на варваров признать это.

Остальная часть освещения темы ГФЛ состоит в основном из разъяснения его позиции и заверения РИГ в его уважении, хотя это выглядит покровительственно. Даже когда он пытается выразить своё уважение к учёности и воображению РИГ, он предполагает, что если бы РИГ подумал более тщательно, он мог бы отказаться от своих сентиментальных предубеждений и, наконец, согласиться с ним (ГФЛ). Соответственно, ГФЛ заканчивает свой аргумент, защищая свою связь РИГ с романтиком-антропологом лордом Монбоддо, заключая: «Вы ошибаетесь в чертовски хорошей компании!» (575).

(Оригинал — здесь.)

РИГ открывает текущее письмо, выражая радость от того, что они пришли к соглашению со своим, по-видимому, просто семантическим аргументом о ценности ментального и физического. Хотя в отношении ценности искусства РИГ ещё есть о чём поспорить, занимая решительно коммерческую позицию. Он утверждает, что причина, по которой он пишет как профессию, не в желании творить, а из-за денег и свободы, которую ему даёт писательство. Он уважает то, что радость творчества может быть «дыханием жизни» для художников, но отрицает особый статус творчества ради самого творчества или признание особых привилегий за теми, кто им занимается. Кроме того, хотя он и отрицает свою антиинтеллектуальность, он отказывается «без разбора поклоняться» интеллектуалам (592). И он признаётся, что возмущается «насмешками искушённых» и ненавидит всё, что отражает «высокомерную точку зрения» (594). Он отрицает особые привилегии и судит людей только по их заслугам:

цитата

Человек остаётся всего лишь человеком, независимо от того, сколько книг он прочитал или написал. Ни богатство, ни эрудиция не дают ему более фундаментальных прав, чем причитается любому человеку. Вот почему я люблю память о фронтире; там человека судят не по тому, что он имел или что знал, а по тому, кем он был (594).

Здесь, возможно, РИГ демонстрирует некоторую уязвимость. Отвращение и ненависть, которые он, по его собственному признанию, испытывает, по-видимому, рождаются из укола какого-то пренебрежительного отношения, реального или воображаемого. Как он говорит: «Будь я проклят, если увижу причину, по которой их должны любить и боготворить люди, которых они клеймят как болванов, дебилов и дураков» (592). Таким образом, кажется вполне естественным, что РИГ хотел бы вернуться к состоянию, в котором его качества будут признаны и оценены, а не подвергнуты критике и обесцениванию.

Естественно, РИГ затем обращается к непрекращающейся теме свободы, которую он ранее считал своей высшей ценностью. Несмотря на это рвение, РИГ дистанцируется от «взлохмаченных молодых либералов» и признаёт, что знает, что его желание жить на фронтире невозможно. Тем не менее, он всё ещё жаждет открытой земли и быть свободным от «утомительных вещей цивилизации», таких как налоги, толпа, шум, безработица, банкротство банков, бандитское вымогательство и законы (594–595). Хотя он и не из тех молодых людей, «требующих свободы», он, кажется, отождествляет себя с их требованиями, полагая, что это «из-за беспокойства и неудовлетворённости нынешними условиями; я не верю, что этот машинный век даёт полное удовлетворение в духовной плане...» (596) Затем, снова обращаясь к границе:

цитата

Естественно, фронтир вряд ли был местом для человека, который предпочитал жизнь, основанную на учёбе; в этом нет ничего критического для такого человека. Но о том, что многие люди считали границу предпочтительнее более осёдлой формы жизни, свидетельствует сам факт её заселения людьми из более цивилизованных районов (596).

Эти «тысячи и тысячи» людей, стремившихся к границе, утверждает он далее, были не низшими и не сломленными, как о том обычно думают, а дикими и предприимчивыми. Это описание восходит к предыдущим упоминаниям РИГ об «экстравертных» и гипервитализированных типах, которые всегда будут беспокойными в домашнем обществе. Он, как и они, ищет выхода из заточения цивилизованной жизни не из-за какого-то недостатка, а из своего активного характера, на который нельзя смотреть свысока.

Когда он обращается к формальной теме варварства и цивилизации, РИГ кажется мастером краткости по сравнению с ГФЛ. В то время как раздел, посвящённый нынешней дискуссии, в последнем письме ГФЛ занимает 11 страниц (в соответствии с форматом «Средства к свободе»), ответ РИГ занимает меньше полутора страниц. До этого момента казалось, что точка зрения РИГ на варварство основывалась на американской границе, даже в этом же письме. Но также он ранее неоднократно упоминал об этом в защиту варварства. Но здесь РИГ различает их: «Американский пионер не был варваром, он был просто узкоспециализированным типом» (596). Скорее, тип варварства, который он имеет в виду и защищает, — это варварство (кельтских) галлов и (германских) готов. Казалось бы, РИГ разделил свою аргументацию, рассматривая фронтир и варварство отдельно.

Что касается готического варварства, РИГ отрицает идеализацию чего-либо, а затем признаёт, что если он и преувеличивает, то не более, чем ГФЛ. По словам РИГ, они оба делают одно и то же: подчёркивают сильные стороны своих позиций и принижают слабые. РИГ, кажется, понимает здесь, что дебаты (по крайней мере, в том виде, в каком они оформлены в настоящее время) зашли в тупик, но, проводя параллели между их аргументами, он, похоже, пытается свести на нет чувство превосходства ГФЛ, которое для РИГ может быть самым утомительным аспектом этого спора. Продолжая, РИГ говорит, что если он преувеличивает страдания цивилизации, тогда ГФЛ преувеличивает страдания варвара. Действительно, согласно РИГ, страдающий варвар ГФЛ — это «учёный 20-го века, жестоко брошенный в чуждую и варварскую среду» (597). Короче говоря, РИГ обвиняет ГФЛ в оценке варварства по современным меркам.

РИГ говорит, что ГФЛ ещё больше преувеличивает варварские условия, не проводя различия между готическими ашанти или папуасов. Он утверждает, что картина варварских условий, которую рисует ГФЛ, больше подходит племенам Невольничьего берега. Это обвинение кажется странным, поскольку РИГ ранее не уточнял тип варварства, которое он защищает, поэтому возникает вопрос, почему ГФЛ сделал такое различие. Кроме того, расистское предположение, лежащее в основе обвинений РИГ, состоит в том, что готские варвары отличались от «дикарей» Африки и «бушменов» Новой Гвинеи и даже превосходили их. Он не останавливается на причинах этого расового различия, но ясно, что для РИГ не всё первобытное общество равно, и не все достойны даже названия «варвар».

Затем РИГ продолжает свой аргумент в пользу эквивалентности страданий варварства и цивилизации, задавая вопрос: «Что представляет собой человеческое страдание?» Во-первых, если у германских варваров были междоусобицы и межплеменные войны, то сегодня есть забастовки, детский труд, потогонные мастерские, безработица и бандитизм. Во-вторых, количество смертей в автомобильных и механических авариях, безусловно, превышает количество смертей в межплеменных войнах. В то время как первый пункт эквивалентности спорен, сравнение количества смертей, вызванных машинами и межплеменными войнами, кажется абсурдным. Однако нет оснований предполагать, что РИГ намеренно преувеличивает. Завершая этот аргумент, РИГ говорит, что дело не в том, что варвары страдали меньше, а в том, что варвар был, по крайней мере, так же (если не лучше) приспособлен для того, чтобы терпеть и преодолевать страдания своего века, чем современный человек для своего.

Обращаясь к опровержению аргумента ГФЛ о том, что война в цивилизации является возвратом к варварству, РИГ указывает на несоответствие. Если ГФЛ прав, современные войны будут вестись наименее цивилизованными из нас, но на самом деле их ведут те, кто больше всего представляет цивилизацию: «государственные деятели, политики, короли, финансисты и дипломаты» (597). В любом случае, говорит РИГ, если приписывать войну цивилизации абсурдно, то не менее абсурдно обвинять в ошибках цивилизации возврат к варварству. РИГ здесь очень внимателен, так как идея ГФЛ о «варварстве», существующем внутри и портящем аспекты «цивилизации», показывает, что его аргумент опирается на форму особого заявления — закрепление цивилизации в качестве идеала и отнесение всех неудач в достижении этого идеала к категории «варварства».

В последнем письме ГФЛ он отметил, что некоторые люди могут предпочесть варварство цивилизации, потому что они связывают прямоту с первым и хитрость со вторым. Он утверждает, что варвар не обязательно более честен для разрешения конфликта насилием. Скорее, антиобщественный эгоизм мотивирует как насильственное противостояние варвара, так и обманчивые стратегии цивилизованного мошенника. И если бы варвар-преступник знал, как выработать стратегию, он бы это сделал. РИГ обходит здесь большую часть аргумента, но признаёт, что один и тот же мотив оживляет и разбойника с большой дороги, и мошенника, и признаёт, что он скорее предпочёл бы быть обманутым без денег, чем подвергнуться нападению и ограблению. Но он указывает, что вместе с мотивом следует рассматривать способ действия. Англосаксы, в частности, держат глубокую ненависть к предательству, говорит он. Чтобы проиллюстрировать это, он приводит два анекдота. В первом мужчина пытался перерезать РИГ горло ножом в драке, но от борьбы только порезал руку. Второй человек тайком перерезал правое стремя его седла.

цитата

Тот же мотив стоял за ножом, который оставил шрам на моём запястье, и за ножом, который разрезал кожу моего седла. Оба мужчины хотели покалечить, поранить или убить меня. Но мои чувства к ним совершенно разные. Я не держу зла на человека, который порезал мне руку... Но если я когда-нибудь узнаю, кто порезал моё седло, у меня возникнет искушение раскроить ему скальп прикладом пистолета (601).

Таким образом, РИГ, кажется, согласен с центральным принципом аргумента ГФЛ, но оставляет за собой особую неприязнь к предательству, которое эффективно нейтрализует общий смысл. Делая это, он просто лелеет предубеждение против предательства, а не анализирует сценарии. Действительно, РИГ не может различить цель разбойника с большой дороги, который просто хочет получить ваши деньги и хочет оставить вас ошеломлённым, и кого-то, у кого есть убийственная обида на вас. В то время как предательство оставляет вас беззащитным в обоих случаях, одно более фатально, чем другое. Это важный момент, особенно учитывая сценарий, в котором подавляющее прямое физическое столкновение приводит к такой же степени беззащитности жертвы.

Прежде чем завершить своё освещение темы, РИГ делает пару быстрых опровержений, которые, казалось, были нацелены в первую очередь на высокомерие ГФЛ. Во-первых, почему при всех «завидных достоинствах» цивилизации все недовольны? Почему 12 миллионов не работают и практически голодают? Здесь мы снова видим, что РИГ, кажется, хочет, чтобы ГФЛ просто признал тяжесть современных страданий, а не просто преуменьшил или переклассифицировал их. Во-вторых, РИГ утверждает, что современные люди страдают не потому, что через 1000 лет люди будут более развитыми. Точно так же готы страдали не потому, что мы более развиты, чем они. ГФЛ никогда прямо не утверждал, что дело обстоит именно так, поэтому сначала может показаться, что РИГ просто атакует соломенное чучело. Однако при ближайшем рассмотрении кажется, что РИГ подчёркивает абсурдность аргумента ГФЛ, основываясь на надменном тоне его риторики и узком поле опыта, с которого он собирает пищу для размышлений, определяя «жемчужину цивилизации».

Полторы страницы обсуждения РИГ этой темы появляются в первой половине его письма, которое составляет около 22 страниц. Поскольку он «бессвязно болтал» о многих других темах, многие из которых не имеют отношения к дебатам, он резюмирует несколько пунктов, прежде чем закрыть письмо. Что касается этой дискуссии, РИГ говорит, что ГФЛ слишком серьёзно относится к этому аргументу; личное предпочтение варварства не подрывает цивилизацию. Кроме того, РИГ предполагает, что ГФЛ испытывает негодование, потому что он считает, что точка зрения РИГ подразумевает обесценивание идеалов и стремлений ГФЛ, и поэтому чувствует необходимость защищать их так же, как и цивилизацию. Но РИГ уверяет, что обесценивание не входит в его намерения. Короче говоря, и, возможно, в этом кроется корень их разногласий, РИГ заявляет о своей вере в то, что никакой набор условий, наследственности и среды не создаёт более правильных или превосходных ценностей или способов мышления.

В ответ на несколько страниц РИГ об ограниченной ценности искусства ГФЛ поднимается, чтобы превознести его. Хотя он соглашается с РИГ в том, что искусство не является причиной эволюции (ибо у эволюции нет причины), он утверждает, что эстетическое чувство характерно для наиболее развитых типов. Хотя это не предполагает обесценивания других форм человеческой деятельности (например, созидательной и административной деятельности) (620). Искусство и разум, говорит он, — это человеческие стремления, наиболее далёкие от животного уровня развития, а потому наиболее отчётливо человеческие. Хотя искусство не является священным и не является самым важным средством выживания, построения или поддержания цивилизации, общество должно благоволить к ним из-за их способности расширять человеческую личность.

Обращаясь к теме свободы, ГФЛ заявляет: «Я не думаю, что какая-либо продуманная система правления хочет ограничить этот элемент сверх степени, необходимой для группового выживания» (624). Ещё до того, как перейти к его рассуждениям, эта первая строка выдаёт фундаментальную наивность. ГФЛ, по-видимому, исходит из того, что обществом руководят люди, столь же идеалистичные и беспристрастные, как он сам, и столь же склонные предоставлять другим как можно больше свободы. По крайней мере, он кажется слепым к реальности того, что свобода, «необходимость» и «групповое выживание» широко открыты для самых разных интерпретаций. В то время как он рассматривал их одним способом со своей точки зрения благодетельного фашизма, аристократ или демократ (или менее благодетельный фашист) мог интерпретировать их так по-разному, что его утверждение было бы бессмысленным.

Продолжая, ГФЛ утверждает, что промышленно развитые страны не могут вернуться к фронтиру, и в любом случае граница не была выше, поскольку она была «жестоко несправедлива» точно так же, как и современная плутократия, поскольку она отдавала всё сильным и забирала всё у слабых. Действительно, сторонники фронтира чрезмерно упрощают дело, подчёркивая материальные и напористые характеристики за счёт более тонких и развитых. Далее, в то время как граница была необходима в своё время, она была (как он сказал ранее о варварстве) переходной. Безусловно, пионеров следует почитать, но, укрощая дикую местность, они предвидели развитие цивилизации и были бы озадачены тем, что некоторые из тех, кто пришёл после них, могли захотеть вернуться к жестокой борьбе (624–625). Здесь ГФЛ предполагает, что предпочтение РИГ пограничным районам выдаёт намерение пионеров заложить основу цивилизации для последующих поколений.

Далее, ГФЛ отвечает непосредственно на мотивацию, стоящую за стремлением РИГ к воспринимаемой свободе границы. В переходные времена (как сегодня), говорит он, люди естественным образом будут цепляться за ту степень широты, к которой они привыкли. Но изменения необходимы. И свобода никогда не совершенна, но всегда условна, результат компромиссов с изменяющимися обстоятельствами (626). По прошествии времени следующее поколение без обид приспособится к новой норме. Даже принимая во внимание такие изменения, говорит он, «количество свободы действий, оставленное каждому нормальному человеку, по-прежнему огромно... намного больше, чем у среднего гражданина во многих более ранних цивилизациях» (626).

В разделе своего письма, специально посвящённом теме варварства и цивилизации, комментарии ГФЛ являются самыми краткими, которые он сделал в ходе дебатов. Начиная свой единственный абзац на эту тему, ГФЛ утверждает, что он, безусловно, отличает готское варварство от «дикости низших рас» (626), но даже принимая во внимание такое различие, варварство всё же не равно цивилизации и не превосходит её. Очевидно, оба мужчины согласны в фундаментальном различии между борьбой за выживание германцев и небелых; оба признают актуальность различия, не утруждая себя его обоснованием.

Затем ГФЛ соглашается с точкой зрения РИГ об относительных различиях между варварством и цивилизацией. Варвары действительно не смотрели на свои условия нашими глазами и были приспособлены к ним не так, как мы. Но, несмотря на эту относительную адаптацию, средний уровень варварства объективно намного ниже современного англосаксонского. С точки зрения умственного развития варвары были неразвиты в значительной части своей личности, в отличие от активной умственной жизни цивилизованного человека. А что касается целостности тела, то сегодняшний век относительно гуманен по сравнению с привычными надругательствами над телом в варварстве. В то время как РИГ обвинял ГФЛ в том, что он рассматривает варварство с цивилизованной точки зрения, ГФЛ неоднократно возражал, пытаясь предложить внутреннюю разницу между ними.

В своем последнем письме РИГ признал, что один и тот же мотив стоит за насильственным нападением разбойника с большой дороги и мошенника, но сохранил особую неприязнь к предательству. Здесь ГФЛ признаёт больший стыд обмана по сравнению с прямой конфронтацией. Но он подчёркивает недостаток завершения анализа на этом. Не всякое насилие одинаково: «насилие может принимать крайне отвратительные формы, особенно когда оно совершается сильными против слабых или в условиях, когда опасность равной борьбы полностью или частично устранена» (627). Таким образом, повторяя свой прежний аргумент, прямая физическая конфронтация не обязательно «лучше», чем предательство.

По сравнению с предыдущими письмами аргументы ГФЛ здесь не кажутся особенно интенсивными или оскорбительными. Хотя его взгляды выдают больше предубеждений, чем он признаёт, его аргументы тонкие, и его тон здесь менее надменный, чем в предыдущих случаях. Поэтому трудно понять, что в этом письме так сильно пробуждает РИГ, поскольку в своём предстоящем ответе он предлагает самое сильное и резкое опровержение, которое он когда-либо предлагал.

(Оригинал — здесь.)

После нескольких страниц дружеской беседы РИГ возвращается к дебатам с ГФЛ, сначала обращаясь к вопросу о ценности искусства и интеллекта. Ранее разногласия по этому вопросу казались разрешимыми. Сам РИГ указывал на минимальную степень конфликта между их позициями. Однако здесь РИГ снова кажется оживленным надменностью ГФЛ. РИГ начинает свой ответ по поводу их многогранной дискуссии с прямого обращения к их взаимной неприязни:

цитата

В предыдущей дискуссии вы, очевидно, глубоко возмущались тем, что казалось нападением на художественные ценности и другие вещи, которые вы ценили; вполне справедливо; но теперь вы обвиняете меня в иррациональности, эмоциональности и эгоизме, потому что я возмущаюсь — или кажется, что возмущаюсь, — нападками на определённые вещи, которые я, как оказалось, ценю довольно высоко... Я не вижу, что отстаивать свои вкусы и идеалы — моя привилегия в меньшей степени, чем привилегия другого человека, даже если я не человек искусства (634).

Очевидно, что РИГ испытывает сейчас такое же негодование, какое, по-видимому, испытывал ГФЛ вначале. Он явно возражает против того, как ГФЛ обставил дискуссию. Особенно показательна последняя фраза: «даже если я не человек искусства». Обоснованно или нет, но РИГ чувствует, что ГФЛ считает его неквалифицированным, чтобы придерживаться и отстаивать свои взгляды.

Далее РИГ возражает против предполагаемой попытки ГФЛ «классифицировать всю личность в зависимости от источников её удовольствия» (634). Но ГФЛ этого не делал; фактически, он прямо отрицал, что это можно сделать. Он утверждал, что одни удовольствия уступают другим, но он объяснил (подробно), что из-за неравномерного и разделённого развития личности, в остальном превосходные люди могут находить удовольствие в низших развлечениях. В результате, говорит ГФЛ, ошибкой является попытка «жёстко классифицировать людей в соответствии с их удовольствиями» (621). Иногда кажется, что РИГ не понимает тонкости аргументов ГФЛ, а теперь мы видим, что он совершенно неправильно истолковывает довольно ясную позицию.

Что касается утверждения ГФЛ о том, что искусство является признаком эволюции человека (то есть его качественного отличия от амёбы), РИГ подтверждает голое наблюдение, но утверждает, что оно не имеет отношения к делу. Искусство не более характерно для человека, чем другие действия, например, жертвоприношение. Или даже негативные качества, которые люди склонны обходить стороной, определяя себя как вид: например, предательство или сексуальные извращения. Человек уникален среди животных не только благодаря качествам, которыми он дорожит, но и благодаря своим уникальным недостаткам. Люди — единственный вид, способный на двуличие, говорит он, а большинство животных обладают большей честностью и порядочностью, чем люди. Смысл высказывания РИГ ясен, но его сила вызывает сомнения, поскольку сами акты двуличия и честности или категории порядочности и неприличия требуют сознания и не могут быть приписаны (по крайней мере, большинству) нечеловеческих видов. Кроме того, РИГ, кажется, упускает настоящую суть аргумента ГФЛ: отличие человека от животных — это не вопрос морали, а вопрос сложности и развития.

РИГ не только опровергает утверждение ГФЛ о том, что люди выше животных, он также возражает против классификации людей по их «добродетелям» в подобной иерархии. Он едко заключает: «Мы ещё не дошли до того момента, когда высший человек должен источать духи вместо пота, истекать ихором вместо крови и источать амбру вместо навоза, но я ожидаю этого откровения почти в любой момент» (636).

После рассмотрения нескольких вопросов, вызывающих разногласия, РИГ переходит к вопросу о свободе. Ранее он утверждал, что цивилизация уменьшает свободу личности, и приводил это как одно из своих критических замечаний в адрес цивилизации. Тогда РИГ возразил, что не существует такого понятия, как «полная свобода», и что изменения в степени относительной свободы неизбежны, поскольку меняются социальные обстоятельства. Но эти изменения минимальны и к ним легко приспособиться. Здесь ответ РИГ больше похож на необдуманный выпад, чем на остроумное опровержение. Аргумент, почему законы цивилизации являются чрезмерно ограничивающими, был бы более прямым ответом на аргумент ГФЛ. Но вместо этого РИГ отрицает, что он когда-либо утверждал «полную свободу», утверждает, что свобода относительна, и признаёт, что все люди связаны «естественными ограничениями» (637). Но затем он говорит, что философам легко доказать, что свобода — это всего лишь иллюзия. Он саркастически иллюстрирует лицемерие таких философов, представляя сценарий, в котором они вынуждены оставить свои профессии и взяться за плуг в качестве батраков (638). Но ГФЛ не утверждал, что свобода — это иллюзия; похоже, что РИГ проецирует своё презрение к философскому лицемерию и «софистике» на ГПЛ и нападает на соломенное чучело, вместо того чтобы парировать реальный аргумент ГФЛ.

По мере развития дискуссии тема американского фронтира становится всё более заметной. Хотя РИГ недавно проводил различие между варварством и фронтиром, его возвышение и тоска по тому и другому показывают, что для него они тесно связаны. В ответ на предыдущие сетования РИГ по поводу ухода границы, ГФЛ указал, что это был всего лишь переходный этап. Здесь РИГ отвечает, что современная эпоха не менее переходная. Странный ответ, поскольку он не опровергает утверждение ГФЛ о том, что граница больше не подходит для современного общества. Далее, ГФЛ утверждает, что граница была несправедливой, поскольку она давала всё сильным и забирала всё у слабых. РИГ возражает против этого утверждения как «слишком огульного» (638). Предположив, что под «слабыми» ГФЛ подразумевает творческих людей, РИГ утверждает, что современный мир для них не более прибылен, чем пограничье. Затем, возможно, сталкиваясь с явным предубеждением ГФЛ, РИГ отмечает, что успешные лидеры на границе использовали свои мозги так же, как и мускулы. Действительно, утверждает он, интеллект так же необходим на ферме, как и в студии (639).

Переходя к защите готического варварства, РИГ отрицает, что преуменьшает страдания варваров. Но он утверждает, что эти два состояния в основном равны по степени человеческих страданий. Он признаёт: «Варварская жизнь была адом; но такова же и современная жизнь. Как и любая другая жизнь в любую эпоху» (642). Он поясняет свою предыдущую мысль: дело не в том, что цивилизация вызывает всё безумие, сумасшествие, горе, болезни, социальные потрясения и несправедливость, а в том, что эти вещи присутствуют в цивилизации! Страдания, которые он наблюдал, не могут быть объяснены отсутствием цивилизации у жертвы или тем, что она живёт в регионе с традициями фронтира (снова смешивая варварство и пограничье). Далее он предполагает (на основании газетных сообщений!), что самоубийства, случаи сумасшествия и общий дискомфорт в жизни примерно одинаковы на Востоке и Западе. Несмотря на понятный ответ на кажущуюся надменность ГФЛ по отношению к техасцам и пионерам, пункты РИГ здесь не подтверждают эквивалентность, которую он пытается установить между варварством и цивилизацией.

Далее РИГ оспаривает второе основное обвинение ГФЛ против варварства (первое — эстетическое развитие). ГФЛ утверждал, что современная эпоха относительно гуманна по сравнению с привычными посягательствами на целостность тела при варварстве. РИГ опровергает это утверждение по двум пунктам. Во-первых, цивилизация не всегда считает телесную неприкосновенность священной. Он приводит пример первого пункта, отмечая, что современные правительства аннулируют «право» на телесную неприкосновенность в военное время, хотя, по крайней мере, у первобытных германских и галльских солдат было больше цели и энтузиазма, когда они шли на войну. Далее, он признаёт, что первобытные германцы приносили в жертву людей (как, по его словам, и цивилизованные римляне). Но число принесённых в жертву людей не превышало число искалеченных и убитых на современных шахтах и заводах. Высказывание РИГ о войне может быть здесь самым сильным, поскольку телесные последствия войны достаточно ужасны (независимо от того, какое оружие используется), а психические последствия трудно оценить количественно в наше время, не говоря уже о попытках сделать это в разные эпохи. Однако сравнение человеческих жертв с несчастными случаями на шахтах и заводах кажется избитым эквивалентом между двумя категориями страданий, которые отличаются не только логически, но и психологически (что ГФЛ будет оспаривать).

Второй тезис РИГ заключается в том, что, возможно, никто не имеет права на целостность своего тела, если он не может его защитить. Он не расширяет этот тезис. И неясно, действительно ли он верит в это, или просто выдвигает возражение, чтобы получить преимущество в споре. С одной стороны, мы можем подумать, что это неискреннее утверждение, потому что ранее РИГ считал честь и прямоту морально выше обмана и хитрости, а такая позиция основывается на признании определённых «прав» других и соответствующем ограничении себя. С другой стороны, позже РИГ делает аналогичное издёрганное утверждение, которое кажется несовместимым с его более моралистичной стороной. Являются ли подобные заявления неискренними риторическими ходами или свидетельством морального конфликта в мышлении РИГ, можно обсуждать. Но независимо от его искренности или от того, осознавал ли он последствия своего заявления, этот момент подчёркивает реальность того, что «права» ничего не значат для тех, кто их не признаёт; их нужно отстаивать и, если необходимо, защищать. Как ни странно, можно утверждать, что одна из ценностей общества заключается в том, что оно обеспечивает и навязывает общее определение «прав» индивида, так что человек может заниматься своей повседневной жизнью, не будучи постоянно готовым бороться за свою жизнь.

Переходя к другим формам страдания, РИГ начинает утверждать, что голод не мог быть слишком плохим, потому что германцы, в конце концов, процветали. А венерические заболевания были крайне редки или вовсе отсутствовали. Затем он отходит от аргумента о страданиях, чтобы привести доводы в пользу более чистых причин варварства для ведения войны. Он также утверждает, что цивилизация более разрушительна, чем варварство. Когда он в конце концов возвращается к своему предыдущему аргументу о страдании, он заявляет:

цитата

Я ни в коем случае не уверен, что страдания [варваров] были больше, чем у современного человека... Сам факт того, что они так сильно увеличились в численности и значении, показывает, что их жизнь не была сплошным кругом страданий и агонии. Раса не может развиваться в слишком неблагоприятных условиях (644).

Далее РИГ ненадолго возвращается к теме искусства, но в особой связи с варварством. Он спрашивает, если современные условия так благоприятны для искусства, то почему этот век породил так мало настоящих мастеров? Чтобы придать силу своему вопросу, он сравнивает этот недостаток художественного расцвета с Флоренцией в её Золотой век и Англией в Елизаветинскую эпоху. Обе эти страны произвели на свет больше «достойных художников», чем наша современная цивилизация, хотя итальянцы и англичане тех времён были «по крайней мере, такими же “варварами” в своих путях и манерах, как современные техасцы» (645).

Наконец, завершая свою защиту варварства, РИГ спрашивает у ГФЛ, где он проводит границу между концом варварства и началом цивилизации. Вопрос может показаться риторическим. Точнее, почему европейские страны всего несколько веков назад считаются более цивилизованными, чем современный американский Запад? Здесь РИГ метко улавливает конечную слабость аргументации в пользу «цивилизации» (как таковой) — неточность и неизбежное лицемерие в применении этого ярлыка.

В ответ на аргумент ГФЛ о том, что прямое насилие не обязательно предпочтительнее хитрости (которая, по его признанию, более бесславна), РИГ соглашается, что жестокость и угнетение слабых вызывают отвращение. Но он обходит суть аргумента и вместо того, чтобы опровергнуть, выдвигает другую точку зрения. Он говорит: «Это просто вопрос решения, какое насилие необходимо, а какое не является беспричинным» (645). И это решение, добавляет он, варьируется («как и всё остальное») от места к месту. Этот аргумент ставит под сомнение право РИГ выносить какие-либо суждения о насилии на Западе, сводя этот вопрос к простому вопросу мнения (как он это сделал уже в нескольких вопросах). Далее, оправдывая насилие, РИГ отдаёт предпочтение соображениям «необходимости» перед «абсолютной абстракцией того, что “правильно”, а что нет» (645). Отрицая ценность абстрактного мышления в этом вопросе, РИГ ещё больше подрывает суждения ГФЛ.

Однако в аргументации РИГ есть и более серьёзная проблема. Если он отдаёт приоритет «необходимости» как справедливой причине насилия и подразумевает, что это определяется на местном уровне, и далее отвергает более абстрактные этические соображения, то в итоге выступает за отсутствие этики вообще. Чем более узкой (локальной) является точка зрения, тем легче оправдать ужасные действия, ссылаясь на «необходимость». Но абстрактное размышление может выявить корыстные предубеждения, которые лежат в основе более узких попыток рационализации насилия. Если это действительно аргумент РИГ, то он оставляет открытую дверь для более сильных сторон, которые могут чувствовать себя совершенно оправданными в угнетении слабых — то, что, как утверждает, он осуждает.

(Оригинал — здесь.)

Прежде чем перейти к более существенным вопросам дебатов, ГФЛ отвечает на обвинение РИГ в недовольстве. Используя точку зрения от третьего лица, ГФЛ косвенно признаёт, что он раздражён «своим оппонентом» за то, что тот «противоречит здравому смыслу и покушается на основы всего, что делает жизнь ценной для людей выше класса обезьян», но он отмахивается от этих чувств как от «побочного вопроса» (660). Для ГФЛ единственное, что имеет значение, — это истинность аргументов, а негодование не имеет никакого значения и только засоряет аргументацию «отходами» эмоций, которые следует игнорировать. ГФЛ искренне недоумевает по поводу обиды РИГ. Он сожалеет о непреднамеренной обиде и настаивает на том, что у него нет высокомерного отношения.

Далее ГФЛ пытается прояснить непонимание РИГ его тезиса о высшей человеческой личности и низших формах развлечений. Он повторяет своё различие между классификацией вещей и классификацией людей, которым эти вещи нравятся. Действительно, ГФЛ старался донести эту мысль в своём первоначальном аргументе, и непонятно, как РИГ пришёл к противоположному впечатлению. ГФЛ утверждает, что самый мудрый человек может получить удовольствие из самых дрянных источников (но на неинтеллектуальных или неэстетических основаниях) (662). Он безоговорочно признаёт относительную ценность различных вещей (например, поэзия Эдди Госта — «дерьмо»), и его очень волнует их связь с более крупными вопросами политического, экономического и социального порядка; но ему даже в голову не приходит судить о людях по их вкусу к развлечениям (662–663).

На следующих нескольких страницах письма (четыре страницы, как они отформатированы в «Средстве к свободе») ГФЛ не опровергает напрямую ни один из аргументов РИГ, но развивает и защищает свой аргумент в пользу универсальной и квазиабсолютной ценности человеческого развития (тщательно отличая её от космической или священной ценности). Его аргументация тонкая и абстрактная, и он повторяет свой главный тезис множество раз разными способами, пока, наконец, не приходит (на полпути) к более лаконичному тезису: «Человеческая оценка высокого развития является универсальной» (664). Признавая, что он повторяется, он объясняет, что это необходимо, потому что РИГ бросает вызов основе для оценки всего (665).

Вкратце, аргумент ГФЛ заключается в том, что общества обладают параллельными наборами ценностей. Некоторые из них относительны к определённому набору условий; другие более абсолютны, поскольку связаны с физическим благополучием расы. Вместе эти ценности направлены на выживание, благосостояние и функционирование общества. Через эти ценности можно наблюдать универсальное чувство, которое становится отдельной ценностью, параллельной другим: желательность прогресса. В силу универсальности этой ценности прогресса, национальная политика должна поощрять эстетическое и интеллектуальное развитие, которое является высшим выражением этого развития.

ГФЛ старается показать, что эта позиция не влечёт за собой элитарности или обесценивания более прочных качеств, которые РИГ считает первостепенными; эти более прочные добродетели поддерживают выживание, благосостояние и целостность общества, параллельно с высшей ценностью прогресса, которая даёт обществу его цель. Он проводит аналогию с готическим собором. Более «прочные» ценности — это камни фундамента и контрфорсы, а интеллект и эстетическая чувствительность — это башни, решётки и окна-розы, которые представляют собой «эмоциональную экзальтацию», ради которой он и был построен (666).

В качестве последнего уточнения, ГФЛ в принципе соглашается с РИГ, что «Искусство — это всего лишь одно из нескольких проявлений высшей стадии развития» (666–667). Развитие само по себе носит общий характер и включает в себя множество различных видов деятельности и занятий. Например, учёные так же возвышенны, как и художники. Также руководители и администраторы являются по сути учёными в своих областях. Даже великие полководцы занимают края этого класса (666). Этим высказыванием ГФЛ надеется дать понять РИГ, что он никогда не собирался превозносить искусство (как профессию) как единственный пример человеческого развития, и он поддерживает искреннее стремление к любому «направлению усилий».

На следующем этапе письма ГФЛ отвечает на конкретные аргументы РИГ. Сначала он обращается к аргументу о том, что преступления и пороки в той же или большей степени свидетельствуют о человечности, чем наши добродетели. ГФЛ соглашается, что «более эффективное исполнение чего-либо типично для человека», но указывает, что мотивы большинства преступлений — это не «свежие мотивы» искусства и интеллекта, а примитивные и инстинктивные (667). Что касается связанного с этим утверждения РИГ о моральном превосходстве животных над людьми, то ГФЛ говорит, что даже если животные обладают большей честностью или порядочностью, чем человек (что оспорил бы зоолог), эти качества относительны и не могут сравниться с присущей животным неполноценностью (668). Суть этого опровержения, как подчеркивает ГФЛ, заключается в том, что предполагаемое моральное превосходство животных не имеет никакого значения, поскольку различие между людьми и другими животными, которое имеет в виду ГФЛ, заключается в биологической сложности и психологической чувствительности.

Переходя к вопросу о человеческой свободе, ГФЛ выражает замешательство по поводу «обоснованности» нового аргумента РИГ, особенно его отношения к его старому аргументу. Новый аргумент, на который он ссылается, — это сценарий РИГ о том, как лицемерного философа принуждают к ручному труду. Странно то, что РИГ, похоже, не собирался использовать это как новый аргумент, а скорее как иллюстрацию аргумента против философского скептицизма в отношении человеческой свободы. Но, подчёркивая различие между соответствующим и несоответствующим трудом, ГФЛ нивелирует жалобу РИГ на ограничение свобод в условиях цивилизации.

ГФЛ говорит, что он думал, что РИГ выступает против правил цивилизации, необходимых для коллективной жизни (жалоба на которые, по его словам, равносильна простому «лицензированию и антисоциальному беспорядку») (671). Но в своём сценарии о философах РИГ, похоже, принимает 5–6 часов в день соответствующей (интеллектуальной) работы как приемлемый уровень свободы. В этом, по словам ГФЛ, эти два человека согласны, так же как и в том, что они осуждают «чрезмерное навязывание промышленности» (670). Однако ГФЛ утверждает, что РИГ неправильно распределяет вину. Цивилизация не является причиной такого ограничения личности, а скорее политика свободной конкуренции в отношении промышленности. Механизация промышленности под управлением правительства, которое регулирует экономику, приведёт к большему досугу для работника физического труда (671–672).

Затем ГФЛ отвечает на замечания РИГ о границе. Во-первых, он признаёт, что не имеет непосредственного опыта работы на границе, и, возможно, ошибается, утверждая, что она вознаграждает тех, кто обладает физической силой и убийственным темпераментом. Далее он продолжает восхвалять границу. Он признает его как необходимую стадию развития и восхищается его членами за их стойкие характеры. Он также признаёт, что бесчисленные элементы фронтира перешли в американскую культуру, и (в ответ на замечание РИГ) высоко оценивает интеллект, необходимый для успеха на фронтире (673).

В прошлом письме ГФЛ утверждал, что фронтир был переходным этапом, на что РИГ ответил, что нынешняя эпоха не менее переходная. Здесь ГФЛ поясняет, что он не возражает против сохранения границы из-за её «внутренней переходности»; действительно, говорит он, любая эпоха в конечном счёте переходна. Скорее, он говорит о том, что условия изменились, и фольклор пограничья больше не соответствует современным условиям. Например, насилие было необходимо на границе, но остатки психологии насилия в современных условиях достойны порицания (673).

Но ГФЛ прямо опровергает отрицание РИГ того, что пионеры намеревались расширить цивилизацию. РИГ спрашивает, если они хотели дублировать оставленные ими регионы, зачем они вообще отправились в путь? Само предложение странно, поскольку в условной клаузуле содержится ответ на вопрос: они отправились именно для того, чтобы расширить общество. Очевидно, что РИГ не может идентифицировать себя с этой мотивацией. ГФЛ утверждает, что очевидно, пионеры работали над созданием тех же институтов, которые они знали у себя дома:

цитата

Они основывали поместья, создавали суды, школы, поощряли промышленность и процветание... То, что эти солидные основатели желали увековечить режим редких поселений, незащищённости жизни и собственности, насилия в качестве арбитра и всего остального, едва ли вероятно (673).

Переходя к прямому ответу на вопрос РИГ, ГФЛ говорит, что они отправились на Запад, потому что жаждали приключений. Но это не значит, что они хотели, чтобы их новые территории оставались неосвоенными.

Переходя к основной теме их дискуссии, ГФЛ говорит, что «прогресс цивилизации — это сплошная выгода» (677). Он развивает это утверждение по трём направлениям. Во-первых, он говорит: «По мере развития цивилизации неуклонно улучшается положение слабых и обездоленных» (678). Он приводит примеры нескольких областей, в которых тяжёлые условия для уязвимых членов общества уступили место более терпимым. Если рассматривать угнетение в общих чертах, то пытки и наказания когда-то были обычным явлением; в цивилизации они теперь редкость, а когда их обнаруживают, то громко протестуют. Условия содержания в тюрьмах стали настолько очевидно лучше, что отрицать улучшения просто абсурдно. Он утверждает, что «экономическое бремя» скоро будет решено цивилизованными средствами. Из-за нехватки ресурсов в «пастушеско-кочевом обществе варварства» сильные всегда будут претендовать на большую часть, угнетая при этом толпу. В противовес этому ГФЛ выражает свою веру в правильно регулируемую механизированную промышленность: «Единственное, что даёт надежду на спасение от этой откровенно и открыто угнетающей системы, — это институт количественного производства, который принесли цивилизация и машины» (678). А пока, говорит он, РИГ следует помнить, что те, кто страдает сегодня, составляют лишь ничтожное меньшинство по сравнению с «огромными ордами», которые угнетались в более примитивных системах.

Второй областью «явного преимущества» цивилизации над варварством, по мнению ГФЛ, является целостность тела человека. Он категорически отрицает попытку РИГ рассматривать жестокие увечья варварства как эквивалент различных источников травм в современном обществе. Просто «нет никакого сравнения» (678). Независимо от того, рассматриваются ли несчастные случаи на производстве или «немногие дополнительные болезни цивилизации», «бессмысленная, бессердечная резня варварства» намного хуже. Варвары не уважали жизнь и конечности, но в современном обществе «нарушения физического здоровья единодушно рассматриваются как катастрофа, и им предоставляются все мыслимые гарантии и средства защиты» (678–679). Что касается войны, то, пожалуй, самый сомнительный пример, который приводит ГФЛ. Признавая, что война характерна для всех обществ, он утверждает, что тяжёлая работа цивилизации «по возвращению жертв» перевешивает большую разрушительность современного оружия. Что касается болезней, то он утверждает: «На каждого человека, заболевшего новой болезнью в цивилизации, тысячи людей в варварстве страдали и умирали как мухи от старых болезней, которые цивилизация в основном держит в узде» (679). В качестве примера он приводит фактическое поражение холеры, тифа и жёлтой лихорадки в цивилизации и противопоставляет это чуме среди индейцев-алгонкинов незадолго до заселения европейцами Новой Англии, во время которой умерло три четверти их населения.

В качестве приложения к этой линии аргументации, ГФЛ отвечает на утверждение РИГ о том, что готы не могли пострадать слишком сильно, поскольку в конечном итоге они процветали. ГФЛ атакует логику этого утверждения: тот факт, что выжившие процветают, не даёт нам понимания масштаба страданий и смерти более слабых членов. Более того, он утверждает, что когда трудности группы обусловлены её образом жизни, а не окружающей средой, слабые обычно погибают. Поэтому единственное, о чём свидетельствует процветание готов, — это то, что у них были сильные члены и они жили в среде, которая «по сути не была неблагоприятной» (679).

Свою третью линию аргументации, о недостатке умственного развития в варварстве, ГФЛ считает главной. Поскольку он уже в значительной степени затронул эту тему, это его самый краткий аргумент, по сути, напоминающий о предыдущих аргументах. Он повторяет, что три четверти личности варвара пропадает зря и остаётся неразвитой. В области «мозгового осознания, упражнения и удовлетворения» варвар остаётся «заключённым в узкой темнице простых впечатлений», независимо от его врождённых способностей (679).

Завершив свой обновлённый аргумент в пользу превосходства цивилизации, ГФЛ обращается к нескольким вопросам, заданным РИГ в его последнем письме. Во-первых, РИГ спрашивает, если современные условия так благоприятны для искусства, то почему этот век породил так мало настоящих мастеров? (645). ГФЛ предлагает три причины отсутствия художественного расцвета в современном обществе. Во-первых, нынешняя эпоха находится в переходном периоде и едва ли устоялась в психологическом смысле. Кроме того, сегодня значительная часть «мозгов» ушла в науку, а не в искусство. Наконец, последние 20 лет искусство находится в экспериментальной фазе (680–681).

Во-вторых, подразумевая вызов связи между искусством и цивилизацией у ГФЛ, РИГ подчёркивает параллельное существование высокого искусства и бездушного социального порядка во Флоренции (в эпоху Возрождения) и елизаветинской Англии. ГФЛ отвечает, что социальное развитие неравномерно, так что общества могут достичь гораздо большего прогресса в одних областях, чем в других. В конкретных случаях Италии и Англии культурное восстановление после средневекового периода было неравномерным, а художественное и интеллектуальное развитие изначально опережало социальное и политическое развитие (из-за источников их восстановления — греческой мысли через мавров и византийской учёности через распадающуюся Восточную империю) (681–682).

Далее ГФЛ пытается ответить на вопрос РИГ о границе между варварством и цивилизацией. Он признаёт, что эта грань плохо определена. Как он уже отмечал в нескольких аргументах, ГФЛ указывает на то, что социальное развитие происходит неравномерно. В результате некоторые группы, считающиеся варварскими, обладают цивилизованными качествами, а некоторые группы, считающиеся цивилизованными, обладают определёнными варварскими качествами. Но это просто снова поднимает вопрос РИГ: на каком основании некоторые группы считаются в целом варварскими или в целом цивилизованными? ГФЛ честно признаёт, что основой является удобство и обычай. Так, если сельское хозяйство и строительство городов — обычные признаки цивилизации, то точность классификации пограничных случаев (таких как галлы и тевтоны) вызывает сомнения (682–683). Откровенность ГФЛ здесь удивительна или, по крайней мере, нехарактерна, поскольку он признал недостаток в классификации варварских и цивилизованных обществ. Ранее он уклонился от попытки РИГ рассмотреть передовые черты некоторых варварских культур как аргумент против уникальности цивилизации. Если бы ГФЛ был более откровенен в то время, обмен мнениями, возможно, не стал бы таким полярным.

Точно так же, отвечая на заключительные обобщения и рекапитуляции в письме РИГ, ГФЛ делает неожиданное признание. Он сожалеет о культурных последствиях повальной механизации мира. Он верит, что механическое количественное производство — единственное, что может создать достаточно ресурсов для адекватного распределения богатства и ресурсов, но оно также разрушило «традиционные элементы приспособления и отношений» и обеднило жизнь, «сделав бессмысленными многие факторы природной среды» (686). Он сетует на то, что общество позволило машинам управлять им, а не наоборот. В его словах звучит шокирующая безысходность: «Боюсь, что у нас не хватит ума и вкуса, чтобы добиться такого ограничения. “Простая жизнь и высокое мышление” — слишком возвышенный стандарт для запутавшейся и уже несколько испорченной расы» (686). Это освежающая перемена по сравнению с частой надменностью ГФЛ. Опять же, если бы он признал эту откровенную критику раньше, разговор, скорее всего, пошёл бы в другом направлении, что привело бы к меньшему недовольству с обеих сторон.

(Оригинал — здесь.)

Возвращаясь к их затянувшейся полемике, РИГ первым делом обращается к теме искусства и его относительного места в человеческой шкале ценностей. РИГ говорит, что наконец-то понял идею, стоящую за возражениями ГФЛ против его аргументов: «Вы говорите, что отказываетесь принимать основные стандарты человеческого развития» (693). РИГ отрицает это обвинение и утверждает, что лишь ставит под сомнение идеи ГФЛ о том, что является критерием развития. С космической точки зрения он считает, что все ценности не имеют значения:

цитата

Я убеждён, что вещи — это бессмысленная мешанина, что гусеница так же важна, как человек, что бабуин так же значителен, как художник, и что для Вселенной абсолютно ничего не значит, является ли человек имбецилом или гением (693).

Но он признаёт шкалу ценностей в человеческих делах и утверждает, что все его поступки отражают признание этой шкалы. Он предполагает, что ГФЛ пришёл к неточному выводу о нём на основании пренебрежительных замечаний о якобы «высших» людях в предыдущем письме (письмо 87). Однако, утверждает РИГ, он никогда не отрицал превосходства некоторых типов людей; он лишь поставил под сомнение то, что, по его мнению, ГФЛ узко отождествляет превосходство с искусством, и в частности с формальным занятием искусством.

В защиту своего предыдущего отрицания того, что искусство выше (по крайней мере) некоторых других видов человеческой деятельности, он указывает на то, что ГФЛ признал это, когда сказал, что различные виды интеллектуальной деятельности (например, наука, государственная деятельность) равны искусству. РИГ подразумевает, что именно это он и имел в виду в первую очередь, поскольку он, конечно, не хотел приравнивать искусство к «лепке пирожков из грязи или верчению пальцами» (694). Но далее он говорит, что ГФЛ слишком узко отождествляет превосходство с интеллектуальными занятиями. По его словам, превосходный человек — это тот, кто, независимо от рода деятельности (от врача до футбольного тренера), достигает максимально возможной степени развития в своей области. Затем он говорит, что ГФЛ признал это в предыдущем высказывании, когда заявил, что искусство — это «всего лишь одно из нескольких проявлений высшего состояния развития» (694).

В заключение РИГ отрицает, что он отказывается от «человеческих ценностей», и утверждает, что они оба согласны с тем, что другие вещи занимают тот же уровень, что и искусство (694). РИГ, кажется, преувеличивает уровень согласия между ними. Во-первых, аргумент ГФЛ заключается в том, что определенные виды человеческой деятельности выше. Превосходство в своей профессии не обязательно является признаком превосходства, которое имеет в виду ГФЛ. Во-вторых, конкретные виды деятельности, которые каждый из них считает наравне с искусством, не были согласованы.

Как уже отмечалось, свобода человека была одной из самых важных тем в полемике РИГ с ГФЛ. Количество чернил, пролитых РИГ на эту тему, свидетельствует о её важности для него; в «Средстве к свободе» этот раздел занимает более 12 страниц, большая часть которых представляет собой опровержение аргументов ГФЛ по пунктам. Он начинает с того, что исправляет недоразумение, допущенное ГФЛ. Ранее ГФЛ утверждал, что не существует «совершенной свободы» и что степень свободы человека в любую эпоху является результатом социальных и экономических условий. РИГ признал, что свобода относительна, но, похоже, спутал мнение ГФЛ с мнением философов-«софистов», которые говорят, что свобода — это миф, и противопоставил ему аналогию с философом, вынужденным оставить созерцательную профессию и работать на тяжёлой работе в течение долгих часов. ГФЛ, в свою очередь, неправильно понял смысл аналогии, приняв её за новый угол зрения на аргумент. В своём ответе РИГ говорит: «Нет необходимости по-новому рассматривать мою концепцию [свободы], которая сводится к тому, что на границе было больше личной свободы, чем в современной жизни» (697).

Он признаёт надежду ГФЛ на то, что механизация «откроет эру досуга», но замечает, что она ещё не наступила. И лишь «мимоходом» он замечает, что механизация не принесла фермерам ничего хорошего. Трактор сократил труд фермера, но цены на готовые товары выросли, в то время как стоимость сырого продукта не выросла, что вынудило фермеров удваивать и утраивать урожайность и привело к тому, что многие из них оказались в долгах и обанкротились (697). Возвращаясь к основной сути своего ответа, он повторяет, что его предыдущая аналогия была ответом на утверждение ГФЛ о том, что свобода — это миф (чего ГФЛ не говорил!).

Он выражает негодование по поводу того, что его стремление к свободе считают просто романтической прихотью. Он утверждает, что его мотивация к писательству — исключительно свобода, которую оно ему даёт, и высмеивает художественные устремления. Он едко повторяет своё мнение о философах, теоретизирующих о свободе, и сравнивает свою тягу к свободе с тягой своих предков, уехавших из Ирландии в Америку: «Идеал, который управляет жизнью поколений, — не просто поза» (697).

В оставшейся части этого раздела РИГ обсуждает свою ценность и стремление к свободе в связи с фронтиром и желанием жить на нём. Очевидно, что граница кристаллизует главные ценности РИГ. Его сопоставление городской и пограничной жизни является ярким примером. В то время как современные рабочие зарабатывают «на жизнь голыми руками», будучи «шестерёнками в бездушной машине», пионеры работали на себя, использовали возможности и действительно что-то строили. Кроме того, фронтир воплощал в себе «настоящую демократию», а «бедность не унижала. Человек, а не доллар, был мерилом заслуг» (698). Он бьёт в те же чувствительные места, когда пытается опровергнуть утверждение ГФЛ о том, что его взгляд на свободу — это «повальная свобода и антиобщественный беспорядок»:

цитата

Неужели вы не понимаете, что свобода Запада означала нечто большее, чем отсутствие ограничений со стороны закона? Она означала свободу от непосильных налогов, от толпы, спешки и суеты городской жизни, от однообразия потогонной мастерской или офиса, от никогда не меняющейся рутины, от снобизма и от того, чтобы быть просто винтиком в машине (699).

Более того, РИГ возмущён тем, что его предпочтение жить в регионе без серьёзных ограничений в поведении вызвало недовольство других, неназванных городских жителей.

В совокупности эти утверждения многое проясняют в представлении (или, точнее, в идеях) РИГ о свободе. Он превозносит возможность передвигаться и вести себя физически без ограничений со стороны толпы и юридически без ограничений, необходимых в условиях плотного населения. Он представляет себе свободу как широкое поле возможностей и приключений, в отличие от унылого однообразия цивилизованных профессий. Частью этой жажды свободы, по-видимому, является неуверенность в бедности и в том, что деньги разделяют людей по социально-экономическому классу. И, наконец, он решительно требует для себя экзистенциальной свободы направлять себя и определять свою собственную цель в отрыве от системы жизни («бездушной машины»), которая сделает его всего лишь инструментом («шестерёнкой») для своей собственной цели.

Переходя к ответу на ещё одну критику ГФЛ, РИГ отрицает, что когда-либо желал, чтобы фронтир продолжался до сегодняшнего дня, или чтобы его методы применялись к современным проблемам. И он категорически отрицает, что выступает за «справедливость шести стрелков» для современных условий. Он решительно заявляет, что просто выразил восхищение и желание жить на границе, а не в нынешних условиях, и показал, что пограничные условия были не так плохи, как считают современные люди (699). Кроме того, на аргумент ГФЛ о том, что пионеры намеревались построить цивилизацию в тех местах, где они поселились, РИГ теперь говорит, что он не отрицал этого (хотя он действительно выражал сомнения по этому поводу). Теперь он говорит, что по мере заселения страны пионеры переходили к новой стране (700).

РИГ, кажется, особенно раздражён предположением, что в Техасе больше насильственных преступлений из-за сохранившихся традиций пограничья. Он тратит много страниц на то, чтобы отличить преступность от (очевидно, оправданного) насилия, предлагая справедливые причины, по которым мужчины могут прибегать к насилию для разрешения конфликтов вне закона. В ходе своей пространной защиты РИГ отходит от темы и, похоже, невольно аргументирует свою собственную точку зрения, подробно объясняя кодекс чести, процветавший на юго-западе, согласно которому на оскорбление можно было справедливо ответить ножом или пистолетом. Он замечает, как изменились времена с тех пор, как он был мальчиком. Тогда, если они не дрались, он и его сверстники были «предельно вежливы друг с другом». Сейчас, однако, дети и даже взрослые спорят на словах, никогда не прибегая к насилию. С сожалением РИГ говорит: «Драться нехорошо, но это предпочтительнее словесных перепалок» (705).

Далее РИГ отвечает на утверждение ГФЛ о том, что фронтир был неэффективен в достижении целей. РИГ утверждает, что даже люди из давно обжитых регионов должны искать решения проблем, и в процессе они тоже совершают ошибки. Затем РИГ бросает перчатку, бросая вызов ГФЛ предложить более рациональные решения некоторых распространённых споров о границе. И с саркастическим уклоном он даже предлагает несколько сценариев для начала.

Завершая свои рассуждения о свободе и границе, РИГ пытается сформулировать три основных пункта разногласий с очевидными убеждениями ГФЛ по этому вопросу, а затем опровергает каждый из них по очереди. Его первый аргумент связан с очевидным мнением ГФЛ о том, что предпочтение РИГ — «всего лишь глупая романтическая прихоть» (707). Опровергая это, он говорит, что его желание — то же самое, что двигало его предками-первопроходцами, и утверждает, что если желание жить на границе — глупая прихоть, то такова же была мотивация любого, кто пересекал Аллеганские горы. Во-вторых, РИГ спорит с кажущейся убеждённостью ГФЛ в том, что ни один разумный человек не может искренне предпочесть жизнь пионера. Он вкратце отметает это утверждение, отмечая, что каждому трудно понять, как кому-то другому может нравиться то, что не нравится ему. Мы все в большей или меньшей степени виновны, говорит РИГ, в подобном провинциализме. Наконец, он оспаривает очевидную концепцию ГФЛ о жизни в пограничье как о «безусловном несчастье и кошмаре» (708).

Здесь ответ РИГ более содержателен. Во-первых, он говорит, что пограничье не было бы таким кошмаром для пионеров, как для восточных горожан. На самом деле, «для определённых темпераментов (отнюдь не низких) дикая, открытая жизнь голых стран привлекательнее, чем осёдлая городская жизнь» (708). Он сам обладает таким темпераментом и обижается, что его считают неполноценным. В противовес утверждению ГФЛ, что это был антисоциальный импульс, РИГ говорит: «Это было стремление к кочевничеству... стремление к свободе, не обязательно вопреки закону и порядку, но желание беспрепятственно бродить по новым землям» (708). И не просто странствовать, а жить, освободившись от «тирании денег» (709). В заключение РИГ говорит, что его высказывания о фронтире были неправильно поняты. Он говорил о пограничье как о защите своих предпочтений, которые ГФЛ ставил под сомнение. Он утверждает, что они не являются аргументом в пользу неизменности фронтира или применения его принципов к современным проблемам.

Возвращаясь к теме, с которой изначально начался спор, РИГ спорит о нюансах в их противопоставлении варварства и цивилизации. Во-первых, он исправляет явное непонимание своего аргумента. Он говорит, что не собирался утверждать, что при варварстве будет страдать меньше людей, чем при цивилизации, а только то, что варвар не будет страдать так сильно, как цивилизованный человек в варварских условиях. Это утверждение кажется менее уместным в качестве аргумента против цивилизации, чем в качестве исправления очевидного ужаса ГФЛ перед более тяжёлыми жизненными обстоятельствами. Далее, РИГ утверждает, что аргумент ГФЛ подразумевает, что цивилизация «не создаёт условий, ведущих к страданиям». Он указывает на потогонные мастерские, забастовки и доходные дома как на продукты осёдлой цивилизованной жизни. Хотя этот пункт вряд ли утверждает, что варварство является предпочтительным состоянием, этот момент ГФЛ не принял во внимание должным образом. Это видно по тому, как он преуменьшает кризис безработицы, на что РИГ справедливо возражает, говоря, что десять миллионов безработных вряд ли являются незначительными, и, кроме того, многие миллионы других «невыносимо ущемлены», даже если они работают (711).

Возвращаясь к сравнению варварства и цивилизации в области болезней и несчастных случаев, РИГ предлагает ещё более слабые аргументы, чем раньше. Хотя он признаёт современные достижения в области медицинских исследований (что, по его словам, примиряет его с современной жизнью), он утверждает, что «раса» становится слабее. Он преуменьшает влияние болезней среди варварского населения и ошибочно утверждает, что «несомненно, у [германских варваров] была чума, от которой умирали тысячи людей. Но также совершенно точно, что у них была большая сопротивляемость, чем у нас, современных людей. В противном случае... они бы все погибли. Не было бы арийской расы» (711). Затем он сравнивает это с пограничьем, где тиф, малярия, тиф и холера уничтожили многих, но всё же необъяснимо заключает: «Но по сути они были здоровой расой» (711). Он завершает свой предвзятый аргумент об ослаблении «расы», утверждая, что сам был свидетелем роста болезней в своей жизни из-за «потери выносливости» (711).

Что касается несчастных случаев, он согласен с тем, что при варварстве погибло больше германцев, чем принято в современном обществе, но утверждает, что это не было трудностью из-за их религии. После приведения статистических данных о смертях и травмах в результате несчастных случаев, он, кажется, отходит от своего аргумента относительно варварства и говорит, что опасности современной жизни не больше, чем опасности варварства, но они больше, чем опасности пограничья. В заключение он делает дико ложное утверждение, что число людей, убитых и искалеченных в условиях индустриализации, «бесконечно больше», чем число тех, кто пострадал на границе (712).

Думая, что ГФЛ предполагает, будто он восхищается германскими варварами из-за их недостаточного развития, РИГ заявляет, что они были более высокоразвитыми, чем признаёт ГФЛ, и по существу повторяет утверждение, которое он сделал в начале их спора: «Я считаю, что они были развиты настолько, что жизнь одного из них была бы более удовлетворительной (для человека моего темперамента, если бы он родился среди них), чем жизнь римского плебея, средневекового йомена, современного европейского крестьянина или американского фермера-арендатора» (712). Он приписывает германскому племенному обществу строительство кораблей-драконов, ковку мечей и доспехов, создание религии Одина и саг, таких как «Беовульф», и отличает его от простых дикарей, таких как «австралийские бушмены или пираты Борнео» (712).

Далее РИГ исправляет недоразумение. Ранее он выступал против установления произвольного правила относительно того, какие вещи имеют ценность. В контексте «вещи» относились к различным индивидуальным свободам. ГФЛ упустил этот контекст и неверно истолковал заявление РИГ. Он назвал его «отказом принять основные стандарты человеческого развития». Здесь РИГ отвечает, что его замечание не имело никакого отношения к стандартам развития, а скорее было ответом на утверждение ГФЛ, что дальнейшее регулирование индивидуальной жизни не «уничтожит ничего действительно ценного в процессе жизни» (626). Он объясняет: «Если бы вы сказали: “всё, что имеет художественную или культурную ценность”, я бы не стал с вами спорить. Но ваше утверждение было слишком огульным, если учесть, какие именно вещи представляют ценность для человека» (712). Затем он проводит различие между вещами, ценными с художественной или культурной точки зрения, и вещами, ценными для человека, приводя в пример недавнее ограничение в Техасе против автостопа (713). Хотя ГФЛ не выступал за ограничение автостопа, замечание РИГ, похоже, заставляет ГФЛ признать ценность (по крайней мере, определённых) индивидуальных свобод, даже если они не имеют большого культурного значения.

Прежде чем закончить своё письмо рассказом о травме, полученной им в автомобильной аварии, РИГ обращается к своему предполагаемому предубеждению против интеллектуалов. На протяжении двух абзацев он отрицает это предубеждение. Он утверждает, что у него нет к ним «тотального предубеждения» (в отличие от «дискриминационного предубеждения»?), что он относится к ним терпимо (или, по крайней мере, забавно), и что он не считает никого из них врагом. Однако в ходе своего изложения толерантности он отмечает их склонность издеваться над «менее искушёнными людьми своим якобы язвительным остроумием», выражает «отвращение» к некоторым из них, говорит об их легко шокированных «трепещущих душах», называет по крайней мере часть из них «детьми-интеллектуалами» с «дребезжащими мозгами», и даже предлагает рассказ об «одном юном гении», который, неверно цитируя его, выставил его в национальной публикации как пример «извращённого мышления и жестокой психологии Юга» (715–716).

Несмотря на такое обращение, он отрицает, что был расстроен нападками. Он заключает: «Я просто отказываюсь возжигать фимиам перед каждым человеком, который называет себя художником или интеллектуалом» (716). Очевидно, что, несмотря на его отрицание предвзятости и заявления о терпимости, он считает «интеллектуалов» высокомерными; он говорил об этом в прошлых письмах и демонстрировал некоторую горечь по этому поводу. Его нелестная характеристика «некоторых» интеллектуалов, похоже, свидетельствует о его общей предвзятости, как бы он ни утверждал обратное. Похоже, что это поза, призванная поддержать образ незапятнанной и незатронутой гордости.

(Оригинал — здесь.)

Эта часть продолжающейся полемики с РИГ появилась по крайней мере через два месяца после последней записи РИГ. За это время они обменялись четырьмя небольшими письмами (два из которых утеряны), в которых (предположительно) не упоминаются темы их спора. В начале письма ГФЛ признаёт, что они зашли в тупик, и подробно рассказывает о сложности таких разговоров, как их, которые основаны на ценностях, а не на фактах. ГФЛ намечает курс, по которому они могут двигаться дальше. Он говорит, что им не нужно менять мнения друг друга, нужно лишь чётко обозначить свои собственные позиции и продемонстрировать, что они основаны на «долгом и тщательном изучении», а не на «простом личном капризе» (730). Но это кажется неискренним, так как ГФЛ регулярно комментирует сопротивление РИГ аргументам. Намереваясь продолжить спор, ГФЛ определяет основные вопросы их дискуссии: «эволюционность против неэволюционности, свобода против порядка, цивилизация против варварства» (729), и сразу же переходит к ответам на замечания РИГ.

Обращаясь к пространному и несколько горькому ответу РИГ на утверждение, что он «отказался принять основные стандарты человеческого развития», ГФЛ говорит, что его намерение не состояло в том, что РИГ отрицал все ценности. Даже если РИГ и выразил убеждение, что все ценности — это «бессмысленное нагромождение», ГФЛ признаёт, что это была гипербола, и что РИГ, несомненно, придерживается функциональной системы ценностей. Его главное беспокойство заключается в том, что РИГ чрезмерно подчёркивает некоторые вторичные ценности, заслоняя собой признание первичных:

цитата

Я думал, что на вас так сильно влияют определённые личные симпатии к вещам, которые могут быть или не быть высокими в органической шкале, что вы практически отрицаете существование любой основной органической шкалы... Вы, конечно, подавали признаки того, что ваши личные симпатии полностью игнорируют эту шкалу... (731).

Отсюда он переходит к аргументации в пользу различия между важными человеческими занятиями и тривиальными (731–734). Основываясь на внутреннем различии между простотой и сложностью, ощущением и сознанием, существует объективное различие между просто симпатической деятельностью и деятельностью человека. По аналогии, человеческая деятельность может быть классифицирована от низкой и животноподобной до высокой и достойной.

На утверждение РИГ о том, что «гусеница так же важна, как и человек», он сначала отвечает, что различия, которые он проводит, не являются космически значимыми. Действительно, для Вселенной человек не более значим, чем любое другое существо. Однако само различие является внутренне присущим, а потому даже космически абсолютным (731–732). Для иллюстрации своей точки зрения он говорит:

цитата

Нам могут больше нравиться бульдоги, чем люди... Но назвать бульдога «выше» Ксенофана, Аристотеля, Бэкона... значило бы напрячь наше естественное чувство меры и вероятности до довольно гротескной степени» (733).

Он завершает свой пространный аргумент, возвращаясь к исходному пункту (что предпочтения РИГ в отношении определённых видов деятельности и качеств, похоже, игнорируют объективный стандарт ценности):

цитата

Возможно, сейчас вам покажется странным и неприемлемым различие между человеческими усилиями, направленными на измерение Вселенной, или кристаллизацию фазы красоты, или развитие более гармоничного социального порядка, и усилиями, направленными на применение науки для взаимной драки двух угрюмых гигантов — но это то, что должно быть оставлено на время и на ваше инстинктивное чувство меры. Если того, что я несколько неуклюже попытался изложить выше, недостаточно... то я сильно сомневаюсь, что смогу как-то прояснить этот момент при нынешнем состоянии дискуссии (734).

Возмущение ГФЛ кажется вполне обоснованным, поскольку кажется, что РИГ не до конца понимает аргумент от сложности/сознания. Но в любом случае, его отчаяние показывает, что, несмотря на его предыдущее утверждение, он заботится о том, чтобы изменить мнение РИГ.

Ранее РИГ утверждал, что ГФЛ слишком узко ассоциирует искусство с превосходством человека, и указывал на другие профессии (например, врач и футбольный тренер), которые в равной степени демонстрируют превосходство человека. ГФЛ поясняет, что он не считает формальную, профессиональную деятельность искусства высшей формой человеческой деятельности. Скорее это пример «очень типичного аспекта человеческого стремления в его лучшем проявлении» из-за его «внутренне полезного» положения как «самоцели» (735). Он признаёт, как и раньше, ценность и даже мастерство и интеллект, вовлечённые в некоторые другие формы усилий (такие как управление бизнесом или правительством), но подразумевает, что их ценность инструментальна, поскольку связана с «механикой простого выживания» и необходимостью «поддерживать цивилизацию». Хотя формальное искусство не обязательно является высшей формой человеческих усилий, «чистое искусство и наука более выразительно и удобно иллюстрируют принцип вознаграждения — цель в организованной человеческой жизни» (735).

Что касается важнейшего вопроса о человеческой свободе, то ГФЛ обходит большинство замечаний РИГ по этой теме. Вместо этого он говорит, что РИГ преувеличивает, сравнивая ситуации заключённого и наёмного работника. (Мне неясно, где РИГ сделал это сравнение; я не смог найти его ни в одном из нескольких предыдущих писем). ГФЛ утверждает, что работающий по найму человек «имеет примерно столько же свободного времени, сколько и бизнесмен, который его нанимает», и зарабатывает достаточно денег, «чтобы довольно хорошо провести время в жизни». И если в конечном итоге от работника требуется слишком много времени или ему платят недостаточно денег, решением проблемы является не возврат к варварству или пограничью, а дальнейший государственный контроль. Затем ГФЛ говорит, что индивидуалист (очевидно, подразумевая самого РИГ) может называть себя свободным, но, «если он не подчиняется условиям промышленности, свобода будет без пищи и крова» (741). Но это именно то, о чем говорит РИГ; обязательное соблюдение условий промышленности для того, чтобы заработать на жизнь, — это именно то, от чего РИГ хотел бы быть свободным. Затем ГФЛ завершает свой абзац несколько провокационно, говоря: «Никакое пионерское возрождение не может дать лекарства от этого».

Говоря о пограничье, ГФЛ признаётся, что не знает о нём из первых рук, и признаёт, что его наблюдения носят предварительный характер (742). Но он предполагает, что ни одно состояние общества, в данном случае пограничное, не является «раем только потому, что оно полностью удовлетворяет один особый тип авантюрного индивидуума». Далее он рассуждает о необходимом непостоянстве общества, контролируемого «авантюристами», в итоге отмечая: «Нельзя ожидать, что покорение дикой местности будет непрерывным процессом на одном и том же месте» (743). Затем он излагает свой аргумент более резко, говоря, что те (то есть, предположительно, такие, как РИГ), кто желает «продления первобытной борьбы», должны будут найти новые, нетронутые регионы. Понятно, что ГФЛ неоднократно принимал предпочтение РИГ к фронтиру как аргумент в пользу своего превосходства. Здесь ГФЛ объясняет, почему:

цитата

Конечно, вы скажете, что не ожидаете, что граница будет постоянной — что вы просто сожалеете, что не жили, когда она существовала в полной мере, — но, конечно, за вашими постоянными нападками на все атрибуты осёдлой цивилизации должно скрываться подсознательное стремление к идеалу постоянной границы (743).

Действительно, хотя РИГ неоднократно заявляет, что его точка зрения — это всего лишь личное предпочтение, и что он не желает постоянства или возвращения границы, он также неоднократно отрицает, что это предпочтение основано на чувствах, и утверждает, будто оно интеллектуально обосновано. Это непоследовательно, и ГФЛ вынужден сделать собственный вывод о мотиве РИГ.

Он продолжает, утверждая, что многие вещи, которыми РИГ возмущается в цивилизации, не являются атрибутами цивилизации, а скорее продуктами упадка, и что все возможности фронтира можно найти в рамках цивилизации, предположительно на больших участках старого фронтира, которые отведены под крупномасштабное сельское хозяйство и животноводство, и которые работают «под надлежащей защитой и законодательством, с нормальным отношением к человеческой жизни, телесной целостности и предоставлением цивилизованных возможностей для развития... школы, библиотеки и так далее» (744). Всё это — обоснованные замечания. Упоминание о сельской местности, которая могла бы быть более подходящей для РИГ, было действительно полезным замечанием, и его можно было бы лучше принять на более раннем этапе их разговора или даже здесь, если бы манера ГФЛ не провоцировала РИГ на оборонительные действия. Действительно, переезд в другой город или регион, вероятно, пошел бы РИГ на пользу. С другой стороны, хотя классификация недостатков общества как продуктов декаданса является спорной, такая абстрактная концептуализация вряд ли утешит человека с конкретным мышлением, который возмущён своим обществом и фантазирует о побеге из него.

Резюмируя своё возражение против «чрезмерно примитивных условий», ГФЛ утверждает, что «они не дают человеческой личности шанса на полное развитие и реализацию всех её плодотворных возможностей» (745). И именно потому, что борьба за выживание не является причиной существования, «ни один среднестатистический человек со зрелыми чувствами не может получить максимальную отдачу от жизни в регионе, где нет достаточной безопасности, чтобы позволить процветать школам, библиотекам, музеям, атмосфере и возможностям для общения, которые сопутствуют таким вещам». Вот самый простой и убедительный аргумент ГФЛ, очищенный от спекулятивных и псевдонаучных теорий и изложенный в достаточно конкретных, а не абстрактных терминах.

Затем ГФЛ предвосхищает контраргумент, доводя предыдущие утверждения и аргументы РИГ до самых абсурдных выводов — несомненно, дальше, чем РИГ когда-либо предполагал. Для начала он предсказывает, что РИГ будет отрицать «превосходство полной личности». Он утверждает, что РИГ считает, что никому не нужно от жизни больше того, что может дать варварство, и что социальный порядок, привлекательный только для «авантюрного типа», так же хорош по своей сути, как и тот, который удовлетворяет «эмоционально зрелые типы». Становясь ещё более заострённым, ГФЛ говорит, что РИГ предпочитает социальный порядок, который обслуживает сильных и мужественных, но грубых, узких и невежественных людей, с небольшим кругозором и малой чувствительностью. По его словам, РИГ предпочёл бы, чтобы три четверти личности человека, включающие наиболее развитые инстинкты, были «навечно усыплены», а затем «назвал бы получившуюся четверть человека цельным человеком и заявил бы, что общество, созданное под него, лучше, чем общество, созданное под действительно цельного человека» (746). Всё это, по его словам, основано на отказе РИГ признать, что какой-либо вид человеческой деятельности выше другого.

Предвидя ещё одну линию опровержения, ГФЛ говорит, что даже если РИГ признает «теоретическое превосходство полной личности», он всё равно будет утверждать, что «дикая культура садистов-мучителей и игроков в бисер [является] столь же хорошей (хотя и не столь «высокой»), как и нация философов, при условии, что её члены не хотят ничего большего, чем имеют» (747). Согласно этой точке зрения, говорит ГФЛ, удовольствие — это просто «баланс между желанием и исполнением». Таким образом, греющаяся кошка так же счастлива, как учёный, поэт или философ, занимающийся своим делом. В противоположность этому, ГФЛ утверждает, что «культивирование повышает квоту оценки или квоту удовольствия», и поэтому «просвещённый и артистичный человек или группа людей могут провести время гораздо лучше, по своей сути, чем варвар или группа варваров». Сила этих доведённых до абсурда аргументов в целом сильна, и они правильно указывают на некоторые из более проблематичных философских идей в позиции РИГ. Однако они ослабевают в тех местах, где, по всей видимости, ГФЛ неверно описывает взгляды РИГ, а не демонстрирует абсурд, к которому они ведут.

Прежде чем перейти к краткому рассмотрению ряда более мелких связанных вопросов, ГФЛ завершает свой аргумент против предполагаемого отрицания РИГ человеческого развития, ссылаясь на псевдонаучный аргумент (по крайней мере, с сегодняшней точки зрения), очевидно, полученный от антрополога Эрнста Хекля. Он говорит, что человек развивается через те же стадии, что и его раса, от рождения (что соответствует «стадии низшего млекопитающего») до дряхлости (что соответствует культурному декадансу) (748–749). Исходя из этого, он говорит, что варварство представляет собой эмоциональную зрелость 10–12-летнего мальчика и что оно «не подходит для эмоций средних нормальных взрослых представителей белой расы» (748).

Приводя аргументы в пользу неэффективности фронтира, ГФЛ отказывается обвинять кого-либо и отмечает растрату ресурсов и энергии. Это уместный ответ, поскольку РИГ, похоже, не понял аргументацию ГФЛ в этом отношении, восприняв обвинение как заявление о вине. Следовательно, он попросил ГФЛ предложить более эффективные решения нескольких типичных проблем, с которыми можно столкнуться на границе. В ответ ГФЛ не предлагает никаких решений, кроме верховенства закона при разрешении споров, которое, как он признаёт, не существовало и не могло существовать на границе (752). Таким образом, неэффективность и расточительность пограничья были продуктом обстоятельств.

Большинство комментариев РИГ о насилии на современном Западе выходят за рамки данного резюме, однако один момент является показательным. РИГ утверждал, что вторжение восточных деловых интересов в Техас ответственно за обстоятельства, которые вызывают большинство случаев насилия в штате. ГФЛ соглашается с РИГ, что угнетение и эксплуатация рабочих владельцами шахт и мельниц — это зло, и «каждый дюйм так же груб, как насилие варварства или пограничья» (754). РИГ воспринимает эгоистичное и эксплуататорское поведение «цивилизованных людей» как свидетельство против цивилизации, в то время как ГФЛ утверждает, что цивилизация не отменяет зло, а скорее ограничивает беззаконие «настолько, чтобы позволить развиться всей расширенной жизни, которая не могла бы существовать без неё» (754). Это иллюстрирует непримиримость их спора в целом. Критика цивилизации со стороны РИГ, кажется, подчёркивает её несовершенство, против которого он выступает за эквивалентность варварства. ГФЛ, однако, утверждает, что цивилизация даёт преимущества, которых не может дать варварство.

Когда он, наконец, переходит к основной теме варварства и цивилизации, ГФЛ признаёт, что аргументация запуталась из-за обсуждения границы. Варварство является более основным вопросом в их споре, говорит он, и многие из его предыдущих аргументов относительно ценностей в связи с границей были действительно направлены на варварство. Таким образом, он резюмирует свои основные положения против варварства: оно не способно затронуть «высшие части человеческой личности» и «никогда не сможет удовлетворить естественные стремления высококлассных людей» (754–755). И как бы провоцируя в РИГ то самое недовольство, которое он ранее пытался смягчить, он говорит, что варварство «в основном рассчитано на эмоции маленьких мальчиков и не подходит для белых взрослых на нынешнем историческом этапе» (754).

Оставив в стороне резюме, ГФЛ переходит к ответу на пункты, поднятые РИГ в его последней части. Во-первых, он отрицает, что доля страданий в современной цивилизации даже приближается к той, что была при варварстве. В частности, цивилизация не одинока в своём использовании угнетения; варвары также практиковали его. У них были рабы и крепостные, которые были, по крайней мере, такими же несчастными, как и современные обездоленные. Сила аргумента здесь в том, что угнетение в цивилизации не может быть засчитано в пользу варварства, поскольку у него тоже было столько же (если не больше) угнетения.

Всё ещё касаясь страданий в цивилизации, ГФЛ слабо пытается отмахнуться от своей предыдущей минимизации числа «страдающих депрессией». РИГ писал: «Вы говорите, что число людей, страдающих из-за этой депрессии, очень мало... Около десяти миллионов безработных — едва ли это незначительно» (710–711). Здесь ГФЛ говорит: «Конечно, это не “незначительно”», но это «вероятно, намного меньше, чем пропорциональное число страдальцев в состоянии варварства» (755). Вряд ли это адекватный ответ. Помимо того, что он не воспринял это число всерьёз и не смог привести аргументы или доказательства в пользу своего утверждения, похоже, что ГФЛ также неправильно истолковал ссылку РИГ на экономическую депрессию того времени как психологическую депрессию.

Однако следующее замечание ГФЛ более уместно. Он предостерегает от сравнения класса людей в одном обществе с совершенно другим классом в другом. По его словам, не имеет значения, уступает ли сегодняшний низший класс варварскому вольноотпущеннику, потому что они не принадлежат к аналогичным классам. Свободный человек в варварстве на самом деле больше похож на джентльмена или мелкого дворянина (примерно средний класс) в цивилизации. Аналогично, эквивалентом низшего класса цивилизации в варварстве являются рабы и крепостные, которых свободные люди рассматривали как скот. Возвращаясь к основной линии своего аргумента, он говорит, что при варварстве страдали не только крепостные и рабы, но и вся раса, поскольку природные тяготы, жестокость и постоянные войны или вооружённые ссоры «оставляли варвару мало средств к существованию» (755).

Вместо того чтобы опровергнуть ошибочные аргументы РИГ о якобы большей устойчивости варваров к болезням, ГФЛ, по сути, признаёт этот факт. Однако он отмечает «адское искалечивание» их тел в постоянных войнах. «Они постоянно резали друг друга на куски по пустяковым и капризным причинам, и при этом у них не было искусства латать себя, как это делает современный человек» (755).

Что касается общего качества жизни варваров, то ГФЛ разрушает идею о каких-либо компенсаторных особенностях варварства.

цитата

В их основном несчастье не может быть никаких сомнений. Ничто в их жизни не вознаграждало за то, что им пришлось выстрадать. Скудоумие присутствует во всём их фольклоре, и из Тацита известно, как они томились в лени и обжорстве между приступами немотивированной резни. Они были врождёнными садистами, и их ссоры, когда они огрубевали от алкоголя, были частыми и кровавыми. Сомнительно, что жизнь могла их искупить (755).

Затем он демонстрирует извращённость, лежащую в основе прославления РИГ кровожадности варваров:

цитата

Если удовольствие от постоянной резни поддерживало их, то и сегодня многих безумцев оно поддерживает... но, как мне кажется, современному человеку лучше дважды подумать, прежде чем решить, что их дикая жажда крови, слепая храбрость и детские приступы экзальтации являются благом, которого стоит желать (755–756).

Хотя этот аргумент эффективен, поскольку оставляет мало места для воображаемого бегства в варварство, лично для меня он равносилен тыканью пальцем в грудь РИГ. Он даже делает провокацию на шаг дальше, приравнивая возвышение свободы у РИГ к искажённой идеализации:

цитата

Если такая свобода выбора (между одинаково отвратительными путями), какой обладали свободные люди, и составляла какое-то трансцендентное благо, достаточное для искупления убожества, пустоты и дикости их общего жребия, то, конечно, она может казаться таковой только в глазах особого поклонника идеала свободы! (756)

Упоминание «свободы выбора» и «идеала свободы» не оставляет сомнений в том, что ГФЛ косвенно ссылается на взгляды РИГ на свободу личности и его предпочтение варварства на этой основе.

А в ответ на утверждение РИГ об относительной развитости германских варваров ГФЛ готов пойти ему навстречу. «Я не сомневаюсь, что их гордость, самодисциплина и этические идеи в определённых областях давали им прерывистую психологическую жизнь — у них были свои барды, а некоторые их идеи и фольклор демонстрируют сильное чувство драмы и поэзии в жизни» (756). Но, как обычно, оба делают разные выводы из тех моментов, в которых они оба согласны. ГФЛ говорит: «Но дело в том, что это была лишь эмбриональная или зарождающаяся психологическая жизнь — лишь многообещающий предвестник того, что раса разовьётся позже» (756). И далее: «Сказать, что [это относительно более развитое варварство] было лучше, чем более высокая жизнь, которая пришла после, и что оно составляло адекватную компенсацию за убийственный ужас обычной варварской жизни, значит сильно притянуть за уши!» (756).

ГФЛ продолжает, ярко демонстрируя «убийственный ужас» варварства. РИГ указывал на коррумпированные элементы в современном обществе как на пример несовершенства цивилизации. Здесь ГФЛ противопоставляет эти элементы (например, коррумпированную полицию, владельцев шахт, гангстеров) — и даже противопоставляет «обычную, человеческую безжалостность обычных римских армий» — «патологическому бешенству крови и садистскому ликованию» варварства. Ни один «полностью рефлексирующий современный человек» не смог бы найти радость или цель жизни среди такого «вырождения» (756–757).

Возвращаясь к вопросу, высказанному чуть раньше, ГФЛ пишет: «Доримские бритты проделали немалый путь от чистого варварства... но я полагаю, что они становились слишком цивилизованными, чтобы соответствовать варварскому вкусу» (757). Здесь ГФЛ показывает, что наблюдение РИГ о прогрессе среди определённых групп варваров на самом деле поддерживает аргумент ГФЛ: конечный прогресс бриттов представляет собой не высшую точку варварства, а первые шаги от него.

В заключение своего раздела о варварстве ГФЛ ссылается на историческую работу под названием «Странствия по римской Британии» Артура Вайгалла. Из нескольких пунктов, приведённых в книге, ГФЛ находит один особенно захватывающим:

цитата

...Основная часть завоёванного бритто-римского населения не была изгнана или истреблена, а была сначала порабощена, а затем поглощена саксами-завоевателями; так что сегодня в наших жилах, вероятно, столько же бритто-римской, сколько и саксонской крови (757).

Следуя этой исторической точке зрения, ГФЛ наслаждается чувствами: «Меня, конечно, захватывает мысль о вероятности реальной кровной связи с могущественной цивилизацией, частью которой я всегда считал себя духовно. Ave Roma Immortalis!» (757). По контрасту с рациональными аргументами в пользу цивилизации, здесь размышления ГФЛ о его собственном правдоподобном римском происхождении кажутся столь же причудливыми и эмоционально обусловленными, как и влечение РИГ к варварам.

Кроме данного крупного материала, ещё один внушительный анализ провела говардовед Карен Кохутек, однако результат её трудов опубликован в прессе REHupa и очень труднодоступен (что уж говорить — только лишь о самом его существовании я узнал из комментария Дьюса Ричардсона на странице первой части исследования Дэвида Писка, а названия статьи либо названия издания там не указано).

С. Т. Джоши написал статью «Barbarism vs. Civilization», которая освещает основные моменты спора двух писателей. Хотя этот труд не переводился на русский язык, но найти его достаточно просто в составе антологии «The Robert E. Howard Reader».

Взгляд Роберта И. Говарда был отражён в сборнике «The Ultimate Triumph: The Heroic Fantasy of Robert E. Howard». Говардовед Расти Бёрк подготовил очень хорошую выжимку из писем техасского писателя «Варварство против цивилизации» (она переводилась на русский язык и доступна здесь).

Первое, на чём хотелось бы остановиться и на чём я уже останавливался в прошлом: Райко Гобури и его история. В статье о хронологии манги я писал буквально следующее:

1. Неопределённое время назад (приблизительно 30‒35) — Митамура берёт из детского приюта Райко Гобури и воспитывает его. (Это предположение сделано исходя из внешнего вида Райко и того соображения, что, когда Митамура взял под опеку Кёко, вероятно, Гобури он уже отпустил в «свободное плавание».)

Уже в следующей статье с этим своим предположением я же сам и поспорил, найдя тут логическую ошибку: Митамура был бы слишком молодым, чтобы воспитывать Райко с пелёнок. Но тогда мне не хватило всего одного шага, чтобы добраться до правильного ответа: Кодзо взял на воспитание мальчика из приюта не 30–35 лет назад (отсчитывая от событий первого тома), а 19 — после того, как распалась команда «Марки». Он специально натаскивал Гобури на поиск демонов именно в районе Киото! Это же гениальный тактический ход, который, кстати, в итоге ещё как оправдал себя! И при этом — не забываем, что в то же время Митамура взял под опеку девочку из племени демонов. Ну, в общем, и швец, и жнец, и на дуде игрец... Пусть это кажется невероятным, но что касается дат — тут точно всё сходится...

Так что исправленная запись в хронологической табличке должна выглядеть следующим образом:

1. 19 лет назад — Митамура берёт из детского приюта Райко Гобури и воспитывает его как борца с демонами Киото.

Движемся далее. Не раз и не два я утверждал, что «Тёмные материалы...» — произведение в общем и целом логически выверенное и стройное. Вот я сумел на основе того, что рассказано в десяти томах рисованной истории, изложить довольно-таки непротиворечивую хронологию событий. Однако уж совсем без логических дыр не обошлось. И на мой взгляд, главная из них кроется между седьмым и восьмым танкобонами, между пятьдесят четвёртой и пятьдесят пятой главами. В этот промежуток «укладывается» полгода, в которые неизвестно что происходит. Мы не знаем, чем занимаются главные герои, где пропадает Кёко Карасума, как продвигается операция по борьбе с нечистью... Единственное ясно совершенно: эти полгода Кодзо Митамура сидит в тюрьме — ну, хотя бы что-то...

По идее, смотрите, что произошло: пропал без вести сотрудник полиции. Очень важный сотрудник полиции, который на передовой сражался против целых демонических полчищ и с помощью которого удалось уничтожить опаснейшего террориста Тацуми Кано. Это всё о Кёко Карасуме, если что. Она сбежала, пока коллеги пытались переправить её из региона Тохоку в Токио. Мики Сугиура сотоварищи (покалеченный, но ещё не сдавшийся отряд «Марки») решают, что с этой девушкой явно что-то неладно и надо её непременно отыскать. Что же они делают в течение полугода? Получается, что ничего?.. Хотя в голову Кёко, как и в головы всех (ну, за известными нечастыми исключениями) жителей Японии вшит чип!

Так, хорошо, предположим, что Кёко — фигура такого ранга, что не «по зубам» Сугиуре, и Сибате, и другим членам отряда, и к чипу Карасумы им доступ заказан. Но тогда закономерный вопрос: кто её ищет и каким образом? Простые инспекторы прочёсывают местность там, где её видели в последний раз? В свете того, о чём пойдёт речь чуть ниже (о доле фантастики в «Тёмных материалах...»), не удивлюсь, если дело действительно обстоит так плачевно... А Мидзутани как же? Он, кстати, как начальник токийской полиции не несёт ли ответственность и за Карасуму тоже? Ему не интересно ли, куда пропала инспектор? Или здесь принцип «вассал моего вассала — не мой вассал» в силе, и люди Митамуры остаются вне юрисдикции Мидзутани? И ему не проще ли было отыскать Кёко, задействовав поиск через идентификационный чип? — ну, конечно, в том случае, если господину начальнику полиции это было нужно...

В общем, сами видите: огромное количество вопросов я тут написал, но ответов не нахожу... На мой взгляд, это логическая дыра в сюжете, как ни погляди. Во всеуслышание заявлялось о желании найти исчезнувшую Карасуму (это было в главе пятьдесят четвёртой), но спустя полгода она всё ещё пропадала неизвестно где, и, судя по всему, никаких серьёзных активных действий по поиску не предпринималось (о чём свидетельствует глава пятьдесят пятая). Главное уязвимое место — чип. По нему можно было найти Кёко (впоследствии как раз благодаря ему её и отследили, но сделал это, конечно же, злой гений Митамура).

Следующее, на чём мне хотелось бы остановиться, — это не логический ляп, а невыстрелившее «чеховское ружьё». Рей Кумано был связан с хирургом, от которого получал средство для внутримышечных инъекций, с помощью которых поддерживал свои силы. В качестве оплаты он приносил этому таинственному доктору спиленные рога демонов. А тот колдовал над ними и продавал премьер-министру Кураде. Внимание, вопрос: зачем Кураде было нужно это вещество? Как это сочетается с его стремлением уничтожить всю расу демонов?

Если предположить, что премьер-министр, возможно, принимал такой наркотик (это вполне логичное следствие из контекста той сцены, где Курада получает ампулы от хирурга-«коновала»), то зачем бы ему изводить всех демонов под корень? В таком случае он просто-напросто потеряет однажды источник наслаждения. Или предположим, что он занимался торговлей наркотиками. Ну, тогда итог тот же: потеряет источник дохода. А если он просто знал об этом бизнесе и скупал продукт, чтобы другим наркоманам не досталось, очень переживал за здоровье людей, то... Нет, ребята, это фантастика...

По непроницаемому лицу Курады вообще ничего невозможно прочитать. А из диалога с доктором (точнее сказать, из монолога хирурга) понять что-либо существенное тоже нельзя. Например, даже трудно предположить, впервые ли премьер-министр заглядывает сюда... Истинные цели Курады неясны — его встрече с доктором посвящена одна-единственная страница из всего десятитомника. И в дальнейшем об этом наркотике, изготовленном из рога демона, речи нет... Да и хирург после этого в манге вовсе не появляется...

В общем, «ружьё» было повешено, но не выстрелило. Весьма хотелось бы узнать, что сам Одзи Хирои думает на этот счёт (и по поводу отслеживания Карасумы по чипу тоже). Поэтому я попросил Екатерину Вересковскую перевести на японский язык вопросы о Карасуме и Кураде и носился с ними, пытаясь тем или иным образом закинуть сценаристу «Тёмных материалов...», в том числе даже подключил к поискам саму Екатерину, но, увы, добраться до автора у нас так и не получилось. Также я пытался атаковать теми же самыми вопросами Юскэ Кодзаки, однако тот упорно молчал, так что и здесь ждала неудача. Вопросы до сих пор остаются без ответов.

А теперь перейдём к научной фантастике и ретрофутуризму. На каждом втором сайте — да чуть ли не на каждом первом — можно увидеть среди тегов, характеризующих мангу, такой маркер как «научная фантастика». Чем он оправдывается? Пожалуй, только двумя соображениями:

1. Действие происходит в будущем (после 2050 года, когда точно — неизвестно, но надо полагать, приблизительно в 2060–2070-е годы);

2. Жителям Японии в головы вживляются идентификационные чипы.

Да, вроде как будущее. Да, вон как технологии шагнули. Вместе с тем достаточно взглянуть на первые главы, чтобы понять, что художник изображает обыденный мир 2002–2003 годов (ведь первая глава была опубликована в манга-журнале на исходе 2002 года, а подготовка к ней могла быть начата даже раньше). Одни только мониторы на основе электронно-лучевой трубки чего стоят! А затем можно будет увидеть ещё одну удивительную картину: главные новости населению сообщают... через листовки, которые раздают на улицах! Среди СМИ безраздельно властвует телевидение, об Интернете никто и не вспоминает... Облик городских пространств и интерьеров домов тоже обращается скорее в прошлое, чем в будущее.

И вот тут возникает вопрос: а может, это такой вид ретрофутуризма, что ли? Но ретрофутуризм вроде как должен описывать мир будущего такими средствами, которые либо уже вышли из употребления, либо вот-вот уйдут в историю. Вот с этим в «Тёмных материалах...» не всё в порядке. В манге вообще нет этого ощущения — будущего. И нет ощущения хотя бы более или менее ощутимой крупицы научной фантастики (даже «мягкой», гуманитарной, не говоря уж о «твёрдой»). Поэтому этот тег в энциклопедиях манги не стоит ставить рядом с «Тёмными материалами...» — его бы лучше заменить на «мистику» и «триллер».

Есть ощущение, что всё, что творится на страницах манги, происходит здесь и сейчас, в начале XXI века, просто люди как-то научились вживлять под кожу идентификационные чипы (о которых они вспоминают только в экстренных случаях). Ну и да, человечество веками живёт бок о бок с демонами. Так что по всему выходит, что это альтернативная версия нашей привычной Земли. И вот в этих рамках параллельной вселенной авторы совершенно свободно могли бы рисовать нашу современность и не заморачиваться с датами, не придумывать никакого 2050-го года (это единственная точная дата, названная во всём десятитомнике) — раз уж они так и этак не смогли изобразить достоверного счастливого или несчастного будущего Японии...

Напоследок покажу ещё несколько сокровищ по теме Кёкочки, которые удалось раздобыть. Это репринтные воспроизведения страниц манги на листах формата A3. Ну такая красота, просто сил нет!

И на этом сегодняшние размышления завершаются... Спасибо за внимание!