А ведь ситуация в романе имеет неожиданные – и не ожидаемые ещё два года назад – параллели с современностью. В романе правительству стоило немалых усилий заставить граждан соблюдать необходимые меры поведения для противодействия инопланетным паразитам (режим «Загар») – и весьма эффективной оказалась помощь энтузиастов-добровольцев с пулемётами в руках. В сходной ситуации находится и наше реальное правительство – не очень-то успешно пытающееся склонить население активно противодействовать коронавирусу (режим «Вакцинация»).

***

Читая, почти до самого конца испытывал чувство лёгкого разочарования и раздражения. Никогда не считал себя снобом, но это произведение показалось мне слишком «простым». Я, наверно, не вхожу в его целевую аудиторию.

Основной недостаток – почти линейная фабула. Полностью отсутствует интрига, нет никаких загадок. Одна сюжетная линия, немногочисленные персонажи. Поэтому читать довольно скучно.

(Поэтому – как отмечено в одном из отзывов – «при прочтении книги нет надобности возвращаться назад по тексту, прерываться для отдельного осмысления того или иного фрагмента повествования».)

Пожалуй, единственное исключение из указанной выше линейности фабулы – это история Мэри.

К тому же из самых первых абзацев мы понимаем, что всё далее изложенное – это ретроспективный рассказ об уже произошедших – с благополучным для жителей Земли исходом – событиях (а в последней главе выясняется, что всё написанное – это отчёт главного героя перед экспедицией на Титан). Такое авторское решение резко снижает градус напряжённости и ослабляет читательский интерес.

Разве что по мере того, как уменьшалось количество оставшихся для чтения страниц, всё сильнее и нетерпеливее я задавался вопросом: какое же средство позволит избавить Землю от этой напасти? (Не составило большого труда предположить, что этого удастся достигнуть с помощью какой-нибудь «заразы», – подсказкой послужила «Война миров» Уэллса.) Вообще мне показалось, что последняя треть романа (после возвращения Сэма и Мэри из их отпуска) более динамична и напряжённа, чем предыдущий текст (или же я просто стал от нетерпения читать побыстрее?).

Второй большой недостаток: основные персонажи (Сэм/Элихью, Мэри, Старик) изображены весьма плоско, «картонно». Их характеры и психология разработаны очень слабо. Соответственно, и особого сопереживания за судьбу героев я не испытывал.

(Суть всего вышесказанного уже была предельно кратко сформулирована в одном из отзывов: «Книгу губит простота сюжета и шаблонные герои».)

Возможно, я слишком строг к роману. Надо всё же отдать должное самой фантастической идее, лежащей в основе сюжета. Наверно, для своего времени она была значительной и впечатляющей.

(Добавляю по более зрелому размышлению. Наверно, сыграла роль моя собственная подсознательная установка по отношению к роману: я почему-то ожидал серьёзного реалистического изложения – например, в духе «Дня триффидов» Уиндема, вышедшего – удивительное совпадение – в том же 1951 году,

– кстати, хотя триффиды – не инопланетяне, ведут они себя вполне как инопланетная форма жизни – правда, не подчиняя людей, как паразиты с Титана, а просто уничтожая их, –

однако данный роман имеет иную жанровую специфику, – в частности, к нему вполне может быть отнесена использованная в одном из отзывов характеристика «околобоевик». А мои ожидания оказались необоснованно завышенными. По мере чтения романа я «на ходу» как бы подправлял свой угол зрения на него, но полностью сделать это мне не удалось, оттого и упомянутое выше чувство читательского разочарования.)

Еще несколько более мелких замечаний.

Главный герой (оперативный работник спецслужбы) собирается жениться на женщине (своей коллеге) с которой знаком всего несколько часов! И она уже на следующий день отвечает ему взаимностью. Совершенно неправдоподобно. (Ну, я всё же не сказал бы, как в одном из последних отзывов, об «идиотской любовной линии между ними».)

Он и его начальник (глава этой самой спецслужбы) являются, так сказать, очень близкими родственниками – но этот важный факт не накладывает практически никакого отпечатка на их поведение (разве что придаёт душещипательности предпоследней главе).

Вообще допускаю, что многое в романе – и оперативная работа агентов, и любовные взаимоотношения Сэма и Мэри – преднамеренно носит слегка пародийный характер.

Любопытный и достоверный момент – описание того, как на эту критическую ситуацию реагирует механизм высших органов государственного управления. Весьма реалистичный сценарий. Но в значительной части это описание не «встроено» в развитие сюжета, а даётся именно как описание-отчет рассказчика (в главе 24). (В одном из отзывов: «Прогнозы по поводу общественных процессов выглядят в романе куда интереснее, чем людские отношения» – под людскими отношениями, наверно, имеются в виду отношения между основными персонажами?)

***

Пожалуй, самый нелогичный (если не сказать – нелепый) эпизод – это первый визит Старика со своими агентами к президенту (глава 3). Выслушав их рапорты, президент сначала упоминает об имеющихся у него других источниках информации, а затем сам связывается по видео со станцией стереовещания в Де-Мойне. Тамошний директор Барнс, вопреки докладу Старика и агентов, жив – но президент не останавливается на этом вопиющем противоречии, не придаёт ему особого значения (как и противоречию в вопросе о координатах фермы Маклейнов). Президент фактически просто расценивает этот доклад как ложный (прямо намекая на то, что «свидетели» – два агента – лгут, хотя «расколоть» их и не удастся) – ложь президенту со стороны руководителя секретной спецслужбы!!, которого в этом случае ведь следует незамедлительно арестовать или, в лучшем случае, отправить в отставку, – но говорит лишь, что «и гении ошибаются», и списывает это на переутомление Старика. А ведь Старика и президента связывает многолетний опыт совместной работы. Да и вообще – что за странное отношение к собственной секретной службе (как уже сказано в одном из отзывов: «Реакция правительства .. удивляет: зачем иметь секретную службу и не доверять ей?»).

После столь неправдоподобного эпизода почти в самом начале романа я резко снизил планку своего логического анализа текста и просто перестал замечать какие-либо дальнейшие неувязки и противоречия в сюжете.

(А всё же интересно: откуда взялся двойник убитого Барнса? Ясно, что его «сделали» титанцы. Но каким образом? Намёков на это в романе я не заметил.)

***

Автор использует в своём романе довольно смелое и рискованное допущение: необходимость борьбы с инопланетными паразитами заставляет людей почти полностью – или даже совсем полностью – отказаться от одежды. Из этого сюжетного элемента при желании можно было бы выжать немало пикантных и эротических эпизодов. Но автор не идёт по такому пути. И дело, наверно, не столько в том, что роман был опубликован в далёком 1951 году, ещё до сексуальной революции. Главное – в том выводе, который делает рассказчик-Сэм (конец 23-й главы): «Американское общество веками держалось за свое нелепое табу на обнаженное тело, но, когда припекло, это табу обернулось .. пустышкой.. Кожа – она кожа и есть, что в ней такого? Сама по себе она ничего не значит, в ней нет ни морального, ни аморального» (в оригинале последняя сентенция относится не к коже, а к довольно абстрактному понятию «modesty taboo»).

Существенно и сопутствующее замечание (одновременно и ироническое, и вполне серьёзное): «Большинству женщин лучше бы было оставаться в одежде» – и «никакой похоти зрелище не возбуждало». Здесь почему-то в «полном» издании переводчик опустил важное в смысловом плане предложение: «The total effect was depressing», в результате чего стало непонятно, к чему относится следующая фраза: «Но даже это впечатление вскоре исчезло».

***

На данный момент это единственное прочитанное мной произведение Хайнлайна. Насколько оно типично для него? На этот важный вопрос ответ смогу получить лишь по мере чтения других романов писателя.

P.S. Спасибо всем, кто дочитал мой длинный отзыв до конца :))

Эта книга – первая прочитанная мною самостоятельно в детстве.

И вот теперь, спустя столько лет, я впервые перечитываю её (причём тот же самый экземпляр). Как в детстве – по одной главке в день. Испытываю смешанные чувства. Преобладает радость вспоминания (интересная штука – память: читаю – и как будто достаю из её глубин почти все детали текста; оказывается, я их не забывал – помнил всё это время, но просто ни разу не вспоминал). И одновременно – грустное ощущение замыкающегося жизненного круга…

Вообще-то я написал довольно большой отзыв, но здесь помещаю лишь несколько фрагментов.

***

Не помню, как я относился к главному герою повести в детстве; но сейчас во время чтения книги – почти до самого конца – я ощущал несколько неприязненное отношение к этому хвастуну-раздолбаю.

И в исправление и перерождение Незнайки в конце повести мне как-то не очень верится…

***

Интересный момент: в сцене обеда у малышек автор явно включил в речь Незнайки некоторые текстуальные сближения с высказываниями Хлестакова на обеде у городничего. Сравните:

Незнайка: «Меня давно просили наши малыши что-нибудь придумать: «Придумай что-нибудь, братец, да придумай». […] – «Ну ладно, – говорю. – Что с вами делать! Придумаю». И стал думать.»

Хлестаков: «..Я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!»»

Незнайка: «Про меня, знаете, много стихов сочиняют, не упомнишь их все.»

Хлестаков: «Моих, впрочем, много есть сочинений […]. Уж и названий даже не помню.»

Увы, дети читают «Незнайку» задолго до «Ревизора» и поэтому не могут оценить юмор автора.

***

«От чтения книг Знайка сделался очень умным. Поэтому все его слушались и очень любили.» – А вот эти утверждения, по-моему, попросту вредны для читателей-детей. Они способны создать у них ложное представление о реальности. Чтение само по себе не делает человека умным. А умных людей не очень-то любят.

***

Самый умный персонаж в книге – это, пожалуй, и не Знайка вовсе, а Синеглазка.

В отличие от Знайки она вряд ли прочитала много книг. Но её проницательность, такт, умение манипулировать другими людьми дорогого стоят (впрочем, и она поверила в хвастливые россказни Незнайки).

Читал эту книгу в далёком детстве. В домашней библиотеке по-прежнему стоит на полке нетолстый (247 страниц) том в ярко-красном переплёте, изданный «Детгизом» в серии «Золотая библиотека». За эти десятилетия много раз мой взгляд останавливался на книге – но вновь читать её не было ни особого желания, ни времени.

К тому же с детства оставалось смутное воспоминание о каком-то неприятном эпизоде убийства (и о соответствующей иллюстрации в книге), который произвёл на меня тогда тягостное впечатление, – и ещё более туманное ощущение, что книга довольно скучная (наверно, я читал её в слишком «младшем школьном» возрасте – и чтение оказалось утомительным).

И вдруг неожиданно для самого себя и без всякого предварительного планирования взял и перечитал повесть (толчком послужила какая-то заметка о Гайдаре, бегло просмотренная в Интернете).

* * *

В сущности, это – своего рода воплощённая в форме художественного литературного произведения краткая история нашей страны 1916–1918 годов. И теперь чтение повести вызвало во мне явственное чувство горечи. Взгляд на тот период истории и вообще на революцию из нашего времени слишком уж отличается от взгляда читателя конца 20–х и 30-х годов прошлого века (или читателя «доперестроечной» эпохи). Мы слишком много знаем… Мы знаем горькую правду. Мы знаем, что те жертвы оказались напрасны. Мы знаем, что революционный энтузиазм был порождён идеями и мечтами, обернувшимися в конечном счёте иллюзиями. Отчасти тут присутствует и некоторая зависть: у нас и в помине нет того исторического оптимизма, той веры – или хотя бы надежды – в светлое будущее. (Возможно, мне не следовало бы говорить так – «мы», «нас». Но мне кажется, что я далеко не одинок с такими своими мыслями.)

Горько читать порождённые чёрно-белой искривлённой оптикой идеологии того времени рассуждения главного героя повести – Бориса Горикова:

«Я ушел воевать за «светлое царство социализма». Царство это было где-то далеко; чтобы достичь его, надо было пройти много трудных дорог и сломать много тяжелых препятствий.

Белые были главной преградой на этом пути, и, уходя в армию, я еще не мог ненавидеть белых так, как ненавидел их шахтер Малыгин или Шебалов и десятки других, не только боровшихся за будущее, но и сводивших счеты за тяжелое прошлое.

А теперь было уже не так. Теперь атмосфера разбушевавшейся ненависти, рассказы о прошлом, которого я не знал, неотплаченные обиды, накопленные веками, разожгли постепенно и меня, как горящие уголья раскаляют случайно попавший в золу железный гвоздь.

И через эту глубокую чужую ненависть далекие огни «светлого царства социализма» засияли еще заманчивее и ярче.»

Чувство ненависти, стремление свести счёты, отплатить за обиды – эти разрушительные по своей сути побудительные мотивы не могли привести в «светлое царство социализма». Теперь мы это знаем… И знаем, сколь огромна цена, которую пришлось заплатить нашей стране, нашему народу за это знание.

Вышеприведённая цитата описывает самую суть изменений, произошедших в душе героя. Из неё ясно видно, что пройденная им школа – это школа ненависти. Классовой ненависти. Это звучит жёстко. Но это так. (И представляю, как бы выглядела – и какое чувство вызывала бы у потенциального читателя – эта книга, если бы на её обложке вместо нейтрально-банального «Школа» было бы напечатано это более точное название из двух слов.)

– А ведь с какой романтикой и энтузиазмом всё начиналось:

«Гораздо больше нравился мне большой синий плакат с густо-красными буквами: «Только с оружием в руках пролетариат завоюет светлое царство социализма».

Это «светлое царство», которое пролетариат должен был завоевать, увлекало меня своей загадочной, невиданной красотою еще больше, чем далекие экзотические страны манят начитавшихся Майн Рида вос-торженных школьников. Те страны, как ни далеки они, все же разведаны, поделены и нанесены на скучные школьные карты. А это «светлое царство» .. не было еще никем завоевано. Ни одна человеческая нога еще не ступала по его необыкновенным владениям.»

Читая эпизод убийства кадета, я вновь ощутил то неприятное чувство, что и в детстве. Я почти что кожей чувствовал окружающий меня холодный и сырой вечерний воздух, слышал отрывистый выстрел маузера. Но такого эффекта, видимо, и добивался автор. «И страшно стало мне, пятнадцатилетнему мальчугану, в черном лесу рядом с по-настоящему убитым мною человеком…» Мне тоже стало страшно…

***

Итак: хорошее для своего времени – и для лучшего знакомства со своим временем – произведение. Полагаю, что современным подросткам было бы полезно его прочитать – чтобы лучше понять и лучше почувствовать нашу историю. И «примерить» её на себя: а как бы ты сам действовал, оказавшись в «том» времени?

Видимо, самый ранний «философский» рассказ Шекли.

В нем нет ничего юмористического – напротив, при чтении возникает ощущение серьёзности происходящего, постепенно перерастающее в предчувствие чего-то страшного.

И действительно, та интеллектуальная катастрофа, которую всего за один вечер претерпел герой рассказа, впечатляет. Сделав – столь естественный для него как преподавателя психологии – первый шаг по дороге, ведущей, как оказывается, в Ничто, он уже не может остановиться.

И спрашиваешь себя: где же та грань, которая отделяет бесстрастное научное исследование. стремление понять скрытые мотивы и механизмы человеческих поступков, вообще трезвый и объективный взгляд на окружающих людей и на мир в целом – от полной дегуманизации этого мира, утраты всякой жизненной основы и ориентиров?

И ещё один вопрос. Человек живёт и действует в рамках множества условностей, шаблонов, соглашений, предписываемых ему культурой его времени и среды, навязываемых воспитанием. Из рассказа Шекли видно, что такая схема просто необходима – и её разрушение грозит гибелью. Но опять же – где грань между действительно необходимым и тем, что представляет собой не более чем закоренелый предрассудок, который следует отбросить? Вопрос, на который людям всегда придётся всё снова и снова пытаться дать ответ.

Понимание рассказа требует от читателя некоторых познаний в психологии и в философии. Наверно, это причина того, что он не относится к числу часто издаваемых на русском языке.

Шекли использует в этом рассказе тот же формальный приём, что и в рассказе «Чем выше поднимешься…», опубликованном месяцем раньше: автор закольцовывает сюжет, и повествование в конце возвращается к своей исходной точке. Правда, я так и не понял, каков смысл этого в данном рассказе (и, как показывают другие отзывы, я не одинок в своём непонимании).

Ещё один повод подивиться фантазии Шекли, на сей раз придумавшего планету, где теория вероятностей проявляет себе ну очень странным образом.

И на такую планету попадает главный герой рассказа – неудачливый делец, чья энергия и изобретательность так контрастируют с инертностью и конформизмом её коренных обитателей…

Почти с самого начала ждёшь какого-то подвоха – и ожидания оправдываются.

Приходится, правда, закрывать глаза на некоторые логические несообразности, в частности, в объяснении необычного механизма вероятностей (или, быть может, это неточности перевода?).

Забавна и сюжетная схема, зацикливающая рассказ:

Удивительно, с каким апломбом судит об историческом развитии и современном состоянии архитектуры человек, который к тому времени из больших городов видел лишь Петербург и Москву, а за границей был только в Любеке.

Правда, по воспоминанию одного из знакомых Гоголя, тот «любил показывать дорогие альманахи, из которых, между прочим, почерпал свои поэтические воззрения на архитектуру различных нравов и на их художественные требования».

Ближе к концу статьи Гоголь переходит прямо-таки на менторский, императивный тон, формулируя свои предписания к устройству городов и строений в них и составляя, в частности, фантастический проект одной специальной улицы в городе со зданиями в различных вкусах: готическом, восточном, египетском, греческом…

А вот просто комичное рассуждение: «Башни огромные, колоссальные необходимы в городе.. […] Они еще более нужны в столицах для наблюдения над окрестностями. У нас обыкновенно ограничиваются высотою, дающею возможность обглядеть один только город. Между тем как для столицы необходимо видеть по крайней мере на полтораста верст во все стороны и для этого может быть один только или два этажа лишних – и все изменяется. Объем кругозора по мере возвышения распространяется необыкновенною прогрессией. Столица получает существенную выгоду, обозревая провинции и заранее предвидя все..». (Мои небольшие математические вычисления дали результат: чтобы с башни можно было видеть на 150 вёрст, она должна иметь высоту примерно в 1800 м.)

Тем не менее, статья интересна и своим содержанием, и тем, что показывает ещё одну из граней творческого дарования Гоголя, и тем, что позволяет немного продвинуться в попытках понять саму его психологию, духовный склад.

[восстанавливаю свой счезнувший отзыв 2013 года]

Первый прочитанный мною рассказ из сборника этого автора. К чтению незнакомого писателя обычно приступаешь со смешанным чувством опасения и надежды: чего ждать от него?

В данном случае моё итоговое ощущение – лёгкое разочарование.

В рассказе нет никакой «изюминки», всё слишком прямолинейно и банально (так и хочется сказать – «топорно», что вполне соответствует одному из ключевых звеньев сюжета). Так, проблема быстрой общей подготовки (всего за три месяца) агентов Патруля и получения нужных для работы в конкретном временном отрезке знаний (например, изучение латыни) (всего за час) решается с помощью гипнопедии.

Конечно, надо отдать должное автору. Он всё-таки как-то пытается решить проблему временных парадоксов и вложенными в уста своих героев рассуждениями убедить читателя, что «эффект бабочки» при путешествиях в прошлое отнюдь не является неизбежным.

Запомнилась находчивость Эверарда в разговоре со Штейном, когда он сумел уверить Штейна, что история пошла именно по тому пути, о торжестве которого тот мечтал.

Удивительно, что тщательно отобранные по результатам сложнейших тестов и прошедшие специальное обучение (вплоть до выработки рефлекса «о неразглашении») сотрудники Патруля уже на первом своём задании проявляют поразительное своеволие.

С какой целью в рассказе появляются (хотя всего на двух страницах) два персонажа, столь похожие на Шерлока Холмса и доктора Ватсона? Правда, их имена не называются, но слишком уж много совпадений. Связанные с этим предвкушения читателя оказываются напрасными. Никакой роли в сюжете эти персонажи не играют. Если это просто шутка автора, то совершенно бесполезная. Выстрел оказывается холостым.

Любопытно, что имя Сталина упоминается в одном ряду с Гитлером и японскими генералами. Для автора – американца 1955 года – очевидно, что все они – виновники мировой войны.

Ещё одна привлекшая моё внимание деталь: Уиткомб сожалеет о том, что «нельзя вернуться в прошлое и застрелить этого проклятого ублюдка Гитлера в колыбели». Вспомнилась буквально соответствующая этому сцена из «Иди и смотри» Элема Климова, когда главный герой как бы поворачивает время вспять, стреляя во всё более молодого Гитлера, но останавливается перед младенцем на руках у матери. Естественно, такой уровень нравственной интерпретации проблемы – не для проходного фантастического рассказа.

Это текст одной из лекций, которые читал Гоголь в Санкт-Петербургском университете. Эта лекция примечательна тем, что на ней, по всей вероятности, присутствовали Пушкин и Жуковский.

Ал-Мамун – багдадский халиф (в 813–833 годах). Он упоминается в сказках «Тысячи и одной ночи», но современному читателю практически не известен – в отличие от своего отца, халифа Гаруна ар-Рашида.

Написанная сжато и увлекательно, статья Гоголя, тем не менее, носит весьма обобщённый, обзорный характер и производит странное впечатление полным отсутствием в ней конкретных исторических фактов и дат. «..Это – почти беллетристика, ряд картин и силуэтов чисто художественного пошиба» – по словам одного из исследователей.

Например, упоминая о Гаруне ар-Рашиде, Гоголь с полной серьёзностью принимает за факт сказочное повествование о том, что Гарун, переодевшись, ходил по Багдаду – и «наместники и эмиры… опасались встретить всезрящего, переодетого калифа…».

Основной предмет статьи – стремление Ал-Мамуна широко раскрыть двери для «греческой» учёности и что из этого вышло. Тема «просвещённого монарха» и конечной бесплодности его усилий вряд ли была нова во времена Гоголя. Однако интересно то, что некоторые тезисы статьи имели – и, как не удивительно, имеют до сих пор – актуальное значение. «Он [Ал-Мамун] упустил из вида великую истину, что образование черпается из самого народа, что просвещение наносное должно быть в такой степени заимствовано, сколько может оно помогать собственному развитию, но что развиваться народ должен из своих же национальных стихий». В итоге – Ал-Мамун «умер, не поняв своего народа, не понятый своим народом».

»..Он воскресил опять в арабах дикой фанатизм, но уже не тот фанатизм, который сдвинул прежде кочевых обитателей Аравии в одну массу, – он произвел оппозиционный фанатизм, … который разбудил дикие страсти араба, который дал нож и яд ненависти в руки исступленных последователей ислама..» – кажется, что это написано не об умершем почти 12 столетий назад халифе, а о ком-то из современных политиков.

Всего четыре страницы текста и четыре абзаца.

Современному читателю имена историков, вынесенные в заглавие статьи Гоголя, не говорят ничего. Но для Гоголя они имели немалое значение.

Гоголь в 1833–1834 годах собирался написать – видимо, сильно переоценивая свои возможности – многотомную всеобщую историю (наряду с историей Средних веков и историей Малороссии).

Следует учитывать. что, в понимании Гоголя, всеобщая история «не есть собрание частных историй всех народов и государств без общей связи, без общего плана, без общей цели, куча происшествий без порядка.. Предмет ее велик: она должна обнять вдруг и в полной картине все человечество, каким образом оно из своего первоначального, бедного младенчества развивалось, разнообразно совершенствовалось и наконец достигло нынешней эпохи. Показать весь этот великий процесс… вот цель всеобщей истории!» (из статьи «О преподавании всеобщей истории»). И такой-то всеобщей истории «в настоящем виде ее, до сих пор, к сожалению, не только на Руси, но даже и в Европе, нет» (из письма к Пушкину).

Естественно, одним из основных вопросов при этом был вопрос о том, на каких принципах должно строиться исследование и в каких формах должно вестись изложение в столь новом, обширном и сложном научном труде.

И именно с этой точки зрения Гоголь рассматривает и сравнивает Шлецера, Миллера и Гердера – этих «великих зодчих всеобщей истории». (Впрочем, Белинский в своей статье 1835 года «О русской повести и повестях г. Гоголя», в основном высоко оценивая творчество Гоголя, по поводу данного очерка замечает: «Неужели сравнение Шлецера, Миллера и Гердера, ни в каком случае не идущих в сравнение, тоже ученость?»)

Каждый из указанных авторов, по мнению Гоголя, обладал какими-то отдельными качествами историка, необходимыми для достижения конечной цели – написания полной всеобщей истории. Видимо, при этом Гоголь – более или менее осознанно – исподволь как бы примеряет эти требования к себе.

Заключение, которое он делает в последнем абзаце статьи, заставляет вспомнить о словах персонажа одного из его произведений – Агафьи Тихоновны из пьесы «Женитьба»: «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича…». Сближение не случайно, т. к. статья Гоголя написана в 1834 году – «внутри» периода его работы (1833–1835 годы) над «Женитьбой».

И действительно, предлагаемый Гоголем «рецепт» таков: глубокость результатов Гердера + быстрый, огненный взгляд Шлецера + изыскательная, расторопная мудрость Миллера + высокое драматическое искусство Шиллера + занимательность рассказа Вальтера Скотта + умение Шекспира изображать характеры – «и тогда бы, мне кажется, составился такой историк, какого требует всеобщая история». Самое примечательное в этом – соединение собственно научного подхода, с одной стороны, и художественного взгляда на предмет с позиций искусства – с другой

Не удивительно, что за прошедшие почти два столетия такого историка так и не появилось.

Не столько смешная, сколько печальная

Этот рассказ имеет точки соприкосновения с опубликованным двумя месяцами раньше рассказом «Чудовища». В обоих произведениях речь идёт о том, как люди прилетают на некую планету, населённую хвостатыми разумными существами, – и встречают полное непонимание. В «Ритуале» нет той язвительной иронии, что пронизывает собой «Чудовища», но фантазия Шекли всё равно на высоте.

Правда, мне осталось непонятным, как вообще могли возникнуть обряды, описанные в «Ритуале».

Фактически это текст первой лекции, прочитанной Гоголем в сентябре 1834 года в Санкт-Петербургском университете в качестве профессора всеобщей истории.

Один из студентов вспоминал, что сначала лектор «находился в тревожном состоянии духа», но «не знаю, прошло ли и пять минут, как уже Гоголь овладел совершенно вниманием слушателей. Невозможно было спокойно следить за его мыслью, которая летела и преломлялась, как молния, освещая беспрестанно картину за картиной в этом мраке средневековой истории».

Действительно, гоголевская лекция своей яркостью, живописностью и увлекательностью производит сильное впечатление (взять хотя бы его описание жилища алхимика в «каком-нибудь германском городе»). Энтузиазм автора буквально заражает, хочется как можно больше ещё узнать об описываемых им событиях.

Гоголь с самого начала отвергает распространённый в его время (и, наверно, встречающийся и сейчас) взгляд на Средние века как на «тёмную» эпоху развития человечества, соответственно отводивший их истории низшее место. Для него это время – «века чудесные» и «необыкновенные». «Чудесное прорывается при каждом шаге и властвует везде во всё течение этих юных десяти веков». «..Происшествия, наполняющие Среднюю историю … все исполнены чудесности, сообщающей Средним векам какой-то фантастический свет..»

Видимо, автор идеализирует и в чём-то приукрашивает средневековье (например, при описании крестовых походов); но так часто бывает, когда человек с художнической натурой буквально влюбляется в то, о чём пишет или что изображает.

Любопытно было заметить в этой статье элемент того, что в терминах современной фантастики можно было бы назвать зачатком альтернативной истории. А именно, говоря о роли папы римского в средние века («Главный сюжет Средней истории есть папа»), Гоголь ставит перед читателем вопрос: а что произошло, если бы папам не удалось сосредоточить в своих руках такую власть? «..Не схвати эта всемогущая власть всего в свои руки, не двигай и не устремляй по своему желанию народы – и Европа рассыпалась бы, связи бы не было; некоторые государства поднялись бы, может быть, вдруг, и вдруг бы развратились; другие сохранили бы дикость свою на гибель соседам; образование и дух народной разлились бы неровно; в одном уголку выказывалось бы образование, в другом бы чернел мрак варварства; Европа бы не устоялась, не сохранила того равновесия, которое так удивительно ее содержит; она бы долее была в хаосе, она бы не слилась железною силою энтузиазма в одну стену, устрашившую своею крепостью восточных завоевателей, и, может быть, без этого великого явления Европа уступила бы их напору, и магометанская Луна горделиво вознеслась бы над нею, вместо Креста.» Прошу прощения за длинную цитату, но не вызывают ли её заключительные слова некоторых очень современных ассоциаций?

Интересно сравнить, как творческая фантазия Шекли, видимо, одновременно воплотила одну и ту же фантастическую идею в двух произведениях.

Дело в том, что человек-«ускоритель» встречается и в другом рассказе Шекли, также опубликованном в мае 1953 года. Речь идёт о паранорме Уокере из рассказа «Инструкция по эксплуатации».

Общая схема одинакова: космонавты попадают в грозящее гибелью положение, и спасти их может только обладающий удивительными способностями человек. Но в то же время «Специалист» кажется мне более богатым по содержанию, более глубоким по мысли и более парадоксальным.

Мысль о том, что развитие человеческой культуры пошло по неправильному, «патологическому» пути, вызывает в памяти и другой рассказ Шекли, опубликованный на полгода раньше, – «Мы одиноки», в котором землянам не без оснований бросают в лицо упрёк: «Ваш разум болен».

Впрочем, быть «специалистом» в какой-либо сфере имеет и обратную сторону – быть односторонне развитым (не случайно во французском переводе рассказ так и назвали – «Les spécialisés» – «специализированные»).

Кроме того, не совсем понятно, хватит ли работы – что-то ускорять – для нескольких миллиардов человек (впрочем, «в Галактике Ускорители встречаются редко»)?

А с другой стороны – хочется верить, что у человечества всё же есть какое-то пока скрытое от нас высшее предназначение.

Всплыли в памяти слова Рэя Брэдбери – ответ (хотя и шутливый) на заданный ему в интервью вопрос: «В 1950 году вы написали книгу, принёсшую вам всемирную славу, – сборник рассказов «Марсианские хроники». Там говорилось: уже к началу второго тысячелетия на Марсе будут поселения, целые города землян. Как вы думаете, почему этого в итоге так и не произошло?»

Ответ: «Потому что люди – идиоты. Они сделали кучу глупостей: придумывали костюмы для собак, должность рекламного менеджера и штуки вроде айфона. А вот если бы мы развивали науку, осваивали Луну, Марс, Венеру… Кто знает, каким был бы мир тогда? Человечеству дали возможность бороздить космос, но оно хочет заниматься потреблением – пить пиво и смотреть сериалы.»

Статья, публикация которой должна была помочь Гоголю в его стремлении получить должность профессора истории во вновь открывавшемся в 1834 году в Киеве университете. Этого места Гоголь так и не добился, зато с середины 1834 по конец 1835 года он был адъюнкт-профессором по кафедре всеобщей истории Санкт-Петербургского университета.

Эта статья образует своего рода пару с другой статьёй Гоголя – «Мысли о географии», напечатанной на три года раньше; некоторые идеи повторяются в обеих работах, а местами имеется и текстуальная близость. Например, общая картина, создаваемая всеобщей историей, определяется как «величественная стройная поэма» (поэмой должна быть и каждая отдельная лекция профессора), – а в статье о преподавании географии говорится: мир должен составить «одну яркую, живописную поэму».

Статья производит впечатление работы не столько учёного, сколько мастера художественного слова. Написанная сжато, динамично и эмоционально, она увлекает читателя в первую очередь представленным в ней «эскизом всей истории человечества» – яркой, зримой и запоминающейся картиной, словно написанной энергичными мазками художника.

Наверно, современный профессиональный историк найдёт в содержании этой статьи немало недостатков, обусловленных как уровнем развития истории в то время, так и ограниченностью познаний самого автора. Но пронизывающий её пафос не утратил своей силы за прошедшие почти два столетия.

* * *

Подчёркивая важность выявления связи явлений истории, Гоголь ничего не говорит о сущности этой связи. История для него – единый процесс; но каковы движущие силы и закономерности этого процесса? Единственный ответ, который можно найти в статье, это указание на определяющее влияние географических факторов: «География должна разгадать многое, без нее неизъяснимое в истории. Она должна показать, как положение земли имело влияние на целые нации.. <…> Здесь-то они [слушатели] должны увидеть, как образуется правление; что его не люди совершенно установляют, но нечувствительно устанавливает и развивает самое положение земли; что формы его оттого священны и изменение их неминуемо должно навлечь несчастие на народ».

* * *

«Слог профессора должен быть увлекательный, огненный» (ещё одна параллель со статьёй «Мысли о географии»).

Судя по дошедшим до нас воспоминаниям студентов, слушавших Гоголя в университете, именно такими были вначале лекции самого Гоголя. «Невозможно было спокойно следить за его мыслью, которая летела и преломлялась, как молния, освещая беспрестанно картину за картиной в этом мраке средневековой истории» – это сказано о самой первой лекции Гоголя, посвящённой обзору истории Средних веков (см. его статью «О Средник веках»). Однако выдержать в столь «пламенной» манере дальнейший курс преподавания Гоголь не смог, его задора и азарта хватило ненадолго. Лекции стали скучными, число слушателей сильно сократилось; даже внешне лектор выглядел непрезентабельно. И в конце своей преподавательской деятельности Гоголь называл её: «годы моего бесславия, потому что общее мнение говорит, что я не за свое дело взялся».

Небольшая статья, открывающая Гоголя с довольно неожиданной стороны.

Однако дело в том, что с конца 1830 г. в течение некоторого времени ему довелось быть домашним учителем, преподавая, в частности, и географию. Неудивительно, что возникшие у него на этом поприще мысли и практические наблюдения он захотел облечь в форму статьи. При первоначальной публикации она так и называлась: «Несколько мыслей о преподавании детям географии».

Впрочем, еще в гимназические годы Гоголь, приезжая из Нежина на каникулы домой, учил истории и географии своих сестёр.

И даже после полного прекращения своей преподавательской деятельности Гоголь не утратил интереса к географии. Он делал обширные выписки и конспекты книг по географии России и в 1850 году писал, что вместе с нынешним его трудом (продолжением «Мёртвых душ») «зреет» другая книга – «..живое, а не мертвое изображенье России, та существенная, говорящая её география, начертанная сильным, живым слогом, которая поставила бы русского лицом к России еще … в первоначальное время его жизни..».

В своей статье Гоголь подходит к предмету как художник – художник слова. Не случайно, по его мнению, первоначальное обучение географии в младшем возрасте должно вестись так, «чтобы мир составил [для воспитанника] одну яркую, живописную поэму».

И преподавание должно вестись в первую очередь посредством слова, в устной форме (хотя и с привлечением карт и наглядных пособий): «Воспитанник не должен иметь вовсе у себя книги»; преподаватель в своих речах должен давать «яркие, живописные описания». «Слог преподавателя должен быть увлекающий, живописный; все поразительные местоположения, великие явления природы должны быть окинуты яркими красками.»

В таком живом, страстном, увлекающем стиле написана и сама статья Гоголя. Можете вы себе представить современный школьный учебник географии, в котором, например, при описании Севера встретилась бы такая фраза: «..край, где в искаженных чертах природы прочитывается ужас и земля превращается в оледенелый труп..»? А вот ещё пример яркого и запоминающегося выражения: «брачный союз человека с природою, от которого рождается мануфактурность» (это заставляет вспомнить известное высказывание Уильяма Петти: «Труд есть отец богатства, а земля – его мать»).

Мы встретим даже столь смелое утверждение, что «нет предмета более поэтического», чем «подземная география» – т. е. геология.

Видимо, несмотря на прошедшие 180 лет, статья не утратила своего педагогического значения.

A la guerre comme a la guerre… Но войну первыми начали не земляне (впрочем, именно они с атомным оружием прилетели на другую планету).

Читаешь этот такой умиротворяющий рассказ о таком безмятежном и милом городке – и понимаешь, что не может же всё быть так хорошо, и со всё нарастающим нервным напряжением ждёшь шокирующего финала. Настоящий, хотя и немного смягчённый саспенс, почти в хичкоковском духе, когда ожидание ужаса оказывается страшнее ужаса как такового.

И какова же основная идея? – Космос беспощаден. Инопланетный разум враждебен людям, и нет таких средств, какие он бы не мог использовать против них – неважно, для самозащиты или для агрессии.

Поэтому рассказ Брэдбери вызвал у меня неожиданные ассоциации с фильмом «Чужой».

Прочитав рассказ, задался вопросом: не выиграло ли бы повествование, если исключить из него или хотя бы сократить до минимума ночные размышления капитана Блэка, которые подготавливают и отчасти объясняют последующую развязку, ослабляя её эффект? Не лучше ли было предоставить читателю возможность самому попробовать предугадать ход событий? Но, перечитав эти две страницы, хорошо почувствовал, как при их чтении – даже когда я уже знал всё последующее – повышается градус напряжения, стремительно нарастает ожидание чего-то ужасного.

P.S. Впрочем, отзывы be_nt_all и vitamin говорят о возможности совершенно иной интерпретации рассказа. Надо будет об этом подумать, прочитав роман Брэдбери до конца.

Этот рассказ на ту же тему, что и опубликованный месяцем раньше «В тёмном-тёмном космосе»: космонавты попадают в непредвиденную и грозящую гибелью ситуацию. Но в данном случае им удаётся найти из неё благополучный выход.

Впрочем, Пауэллу отчасти повезло. Конечный результат такого обращения с Уокером мог всё же оказаться и неуспешным.

Понравился основной вывод: даже обладающие экстраординарными способностями люди – это люди, а не машины; их «использование» нельзя загнать в рамки каких-то жёстких и раз навсегда наперёд заданных правил и ограничений.

Так совпало, то незадолго до рассказа Шекли я прочитал «Что может быть проще времени?» Саймака. В обоих произведениях сюжет строится на изображении людей с необычными парапсихическими способностями, их взаимоотношений с другими, «обычными» людьми. Конечно, проблема изображена обоими авторами по-разному (да и объём двух произведений сильно различается). Любопытно, что Шекли вскользь формулирует фантастическую идею, которая станет одной из основных в романе Саймака: парапсихология откроет людям дорогу к далёким мирам. «..Однажды благодаря им [паранормальным способностям] удастся наладить связь между звёздами..». «Паранорм мог бы с лёгкостью отправить их домой… да что там, к альфе Центавра! К центру галактики…»

Моё первое обращение к творчеству Саймака – после очень долгого перерыва (в далёком детстве читал в «Смене» «Заповедник гоблинов»; помню, что было очень необычно и увлекательно).

Первую половину романа читать мне было просто скучно. Потом действие стало более напряжённым и интересным. Но в целом впечатление от романа осталось слабым.

Основные недостатки романа, по-моему, это упрощённый однолинейный сюжет и плохая проработанность персонажей.

Что касается сюжета, то он напоминает незамысловатую игру-квест: герой встречается с каким-либо препятствием, преодолевает его, вновь встречается с проблемной ситуацией и т. д. К тому же волею обстоятельств главный герой оказывается наделённым практически неограниченными познаниями и возможностями – этакий новый Супермен.

Персонажи романа плоски, трафаретны и невыразительны, даже сам Блэйн. Чисто условна линия отношений Блэйн – Анита.

Наиболее запомнившийся персонаж – шериф. Несмотря на свою второстепенность, он оказался достаточно рельефным и психологически достоверным – со всей неожиданно непоследовательной, но вполне обусловленной линией своего поведения.

Вообще эпизод расправы с Блэйном в этом маленьком американском городке – тоже самый запомнившийся. Когда я читал его, то успокаивал себя тем, что, мол, ничего страшного с героем не произойдёт – ведь бо́льшая часть романа ещё впереди. И только когда ситуация разрешилась, я почувствовал настоящий ужас всего происходившего. Видимо, Саймак не был первым американским писателем, описавшим линчевание, но сделал он это убедительно и реалистично.

Некоторые сюжетные линии и вопросы так и не получают развития или объяснения.

***

Самое интересное и ценное в романе – схематично набросанная в нём модель общества будущего, в котором традиционную науку потеснила так называемая «паранормальная кинетика».

И хотя автор и противопоставляет паракинетику и существовавшую до тех пор науку, речь, строго говоря, идёт не о том, что паракинетика (в обычном сознании отождествлённая с магией) вытеснила традиционную науку, а о том, что развитие самой науки приобрело неожиданное направление.

Задаёшься вопросом: а возможно ли, чтобы такое развитие науки действительно привело к изображённым в романе изменениям в обществе – в частности, в психологии и умонастроении основной массы населения? Немного поразмышляв, я пока так и не пришёл к утвердительному или отрицательному ответу на этот вопрос. Хотя, конечно, прогрессивное развитие науки само по себе отнюдь не всегда сопровождается поступательным развитием знаний и культуры общества в целом.

Возникновение и развитие паракинетики, в свою очередь, привело к разделению общества на две неравные по численности группы – обычных, «нормальных» людей и людей, обладающих парапсихологическими способностями, к враждебному отношению первых ко вторым, к превращению «парапсихов» в унижаемых и преследуемых изгоев – т. е. к возникновению новой отвратительной формы расизма.

Читатель, вместе с Блэйном, проникается сочувствием к носителям паракинетических способностей. Но неожиданным и удивительным оказывается ход рассуждений Блэйна в последней главе романа: «Против них [обычных людей] нужна другая стратегия: изолировать их и дать им задохнуться от собственной посредственности. Пусть получают, что хотят, – планету, полную абсолютно нормальных людей. Пусть они разлагаются здесь, не зная космоса…». А «человеческая раса [следовало бы сказать: новая человеческая раса] к тому времени обоснуется на других планетах [по крайней мере одна из которых – просто райское место!] и станет строить такую жизнь и цивилизацию, которую им помешали построить на Земле».

Ситуация оказывается развёрнутой на 180 градусов. «Старую» человеческую расу – обычных людей – оставят гибнуть на Земле, словно в резервации, а новая раса «сверхчеловеков» будет осваивать космос. То же расистское разделение человечества на людей двух сортов. В чём виновато подавляющее большинство «нормальных» людей? Что́ это – временное заблуждение уставшего и обозлённого Блэйна (к тому же в момент, когда повсюду начинается беспощадная расправа с «парапсихами») или же что-то более фундаментальное?

Таким образом, несмотря на свои недостатки, роман Саймака даёт немалую пищу для размышлений.

В этом рассказе 5% фантастики и 95% реализма. Ситуация, в которую попали герои рассказа, вполне представима (и подобные положения действительно надо учитывать при подготовке космических экипажей). Главное же – это психологическая реакция людей.

Все три персонажа реагируют по-своему. Тьма разными путями побеждает их разум, и они разными путями и с разной скоростью постепенно приближаются к грани сумасшествия.

Читая о жалобах Мастерса («Ты зажигаешь фонарик, когда я не вижу» и т. п.) или о «расписании» Барстоу, трудно удержаться от улыбки – хотя и осознаёшь всю критичность положения героев и проникаешься их тревогой. Кажется, что находишься на борту корабля вместе с ними – и на заключительных строках я сам тоже был готов разразиться, вслед за Мастерсом, безумным хохотом.

Шекли очень психологически точен и достоверен. И стиль изложения тоже хорош — ничего лишнего.

Надеюсь, что у персонажей рассказа дело всё же кончится благополучно. Ведь должен же на искусственном спутнике Марса быть резервный источник электропитания! Поэтому не воспринял финал рассказа как трагический.

Но какие же идиоты-конструкторы расположили электростанцию на посадочной площадке???

Очень увлекательное, захватывающее чтение. Всё время думаешь: «А что будет дальше?».

Но всё же велик контраст между в общем-то добродушным юмором, с которым написана большая часть повести, комизмом персонажей и ситуаций, с одной стороны, и жестоким финалом с гибелью главного героя – с другой. В результате после чтения в душе остаётся какой-то осадок.

Рассуждения в эпилоге двух приятелей Хомы о том, что он, мол, сам виноват – «пропал он оттого, что побоялся», – не убедительны. Посмотреть бы на них самих в этой ситуации…

Хома – не герой и не святой. Он самый обычный, «средний» человек, изображённый очень достоверно и по-своему привлекательный. По-моему, не стоит упрекать его в недостатке веры или мужества. Просто ему не повезло – встретить на своём пути ведьму. (И завершающее невезение – нечистая сила не услышала первый крик петуха, а ведь дело могло закончиться иначе).

Жалко Хому? Жалко. Жалко ли панночку? Нет. Она безусловно, без всяких смягчающих обстоятельств принадлежит к силам зла.

По поводу образа отца панночки – сотника. Он изображён в первую очередь как горячо любящий свою дочь отец. Знал ли он о бесовской сущности дочери? Видимо, да – ведь слова Хомы о том, что она «припустила к себе сатану», не вызвали у сотника ни возмущения, ни уточняющих вопросов. Это для не него не самое важное; она прежде всего и исключительно – любимая дочь, «голубонька», «ясочка»,

Кстати, сюжетно эпизод с попеременной ездой ведьмы на Хоме и наоборот аналогичен событиям в «Ночи перед Рождеством», когда сначала чёрт сел на шею Вакуле, а затем Вакула вскочил на чёрта верхом. Но там приключения Вакулы с чёртом до самого конца остаются смешными; в «Вие» же первоначальный смех с появлением ведьмы постепенно сменяется чувством ужаса и горечи.

Впервые прочитал этот рассказ очень давно, но до сих пор в памяти оставалась суть его сюжета – и развязка. Поэтому эффект от перечитывания был, конечно, ослабленным, но это не мешает дать рассказу высшую оценку.

Интересно, конечно, был ли Шекли первым писателем, кто воплотил в литературном произведении идею об узаконенном убийстве, допускаемом и даже поощряемом обществом во имя «высших» целей – удержания в ограниченных пределах неискоренимо присущей человеку тяги к преступлению, насилию, войне — и в конечном счёте – в целях самосохранения самого общества.

Если да, то, наверно, одного этого рассказа было бы достаточно, чтобы Шекли навсегда вписал своё имя в историю фантастики.

Рассказ в неявном виде ставит перед читателем вопрос: какова природа человека, где проходит зыбкая грань между допустимым и неприемлемым для него, насколько подвижны границы морали.

Заповедь «Не убий» всегда обставлялась оговорками и допускала массу исключений. До сравнительно недавнего времени было допустимо убивать (казнить) жестокого преступника. Допустимо убивать в «справедливой» войне. Допустимо убивать нерождённого ребёнка. Во имя чего? Во имя сохранения государства, во имя защиты жизни его граждан, во имя обеспечения прав женщин и т. п. Оправдание придумать несложно.

Поэтому изображённое Шекли общество недалёкого будущего представляется вполне возможным. Авторский художественный приём даже не назовёшь гиперболизацией или доведением до абсурда. Всё остаётся в рамках «разумного». Но только жить в таком мире мне бы не хотелось.

Несмотря на краткость изложения, психология поведения Фрелейна показалась мне изображённой вполне убедительно. Хотя он уже опытный охотник-убийца, его сомнения и колебания в новой ситуации (жертва – женщина, да к тому же выглядящая такой беззащитной и подавленной), на мой взгляд, вполне достоверны и жизненны. И это по-своему страшно: сосуществование в одном человеке агрессивности и беспощадности (которые Фрелейн наверняка проявлял по отношению к своим предыдущим – «правильным» – жертвам), с одной стороны, и «пережитков» обычных моральных норм («джентльменское» отношение к женщинам), способности влюбиться и т. п. – с другой. Впрочем, до добра его это не довело.

Один частный вопрос. Использовала ли Джанет Патциг такую же тактику по отношению к предыдущим 9 охотникам? Наверно, нет. Во-первых, в рассказе нет ничего, что указывало бы на это. Во-вторых, эффективность такой тактики не очень-то и высока. Ведь в случае с Фрелейном Джанет уцелела просто чудом: Стентон застрелил бы её в кафе, если бы не появившийся в решающий момент официант. Получается, что либо Джанет ошиблась, избрав слишком ненадёжный путь, либо же ей захотелось сильно пощекотать себе нервы – поиграть в своего рода русскую рулетку.

Автор стремится сочетать в этом рассказе фантастический и детективный жанр, и это ему до поры до времени удаётся.

Читатель сразу узнаёт: в конце рассказа должно произойти преступление или хотя бы попытка преступления – и с особым вниманием всматривается во всем детали повествования в надежде предугадать, как повернётся сюжет и кто окажется преступником.

Бо́льшую часть рассказа читаешь его увлечённо и с постоянно нарастающим напряжением. Шекли постепенно, по мере приближения к концу рассказа всё более и более увеличивает градус читательских ожиданий.

И вот когда позади остаются 17 из 19 страниц рассказа, наступает она – долгожданная развязка.

Понравился Меллз. Он всецело отдаёт себя науке, неуклонному движению к поставленной цели, к решению своей задачи. И, видимо, это спасает его от неизбежной в сложившихся обстоятельствах паранойи (вспомните те изменения, которые всего за несколько дней произошли со Сканланом). Он сохраняет полное хладнокровие и продуманность своих действий – и это в конечном счете и оказывается спасительным.

Роберт Шекли во всей красе!

Простая и ясная идея – и впечатляющая художественная форма её воплощения.

Сама-то идея – об относительности морали и её обусловленности условиями жизни общества – далеко не нова, но, пожалуй, нельзя более ярко и, так сказать, экстремистски выразить её в небольшом художественном тексте.

Персонажи рассказа – существа не просто разумные, но высокоморальные. У них есть и знания истины, и понятия добра и зла. А если эта мораль, мягко выражаясь, сильно отличается от земной – так что взять с этих чудовищ (и в физическом, и в нравственном плане), т. е. землян.

Даже просто ложь для этих созданий ненавистна и отвратительна, а уж «заранее спланированное убийство» – выше их человеческого понимания.

Ошеломлённому читателю не остаётся ничего, кроме как, разинув рот, следовать за динамичным сюжетом и созерцать, как неистощимая авторская фантазия прямо-таки с издевательским пафосом не оставляет камня на камне от заповеди «Не убий!».

И если теперь вы услышите выражение «общечеловеческая мораль», то поневоле вспомните о рассказе Шекли.

И всё же сбавлю один балл от максимальной оценки. Почему? Уж больно идея рассказа удручающе отрицательна. Спустя некоторое время по прочтении почувствовал, словно в душе остался какой-то горький привкус…

Маленькое замечание о переводе. У Шекли одного из персонажей зовут Hum, и произношение этого имени так и воспроизведено в русском тексте – Хам; однако это создаёт ассоциацию с библейским Хамом (тем более что оценка постыдного поступка последнего лежит в сфере морали), отсутствующую в оригинале, – ведь по-английски имя библейского персонажа пишется как Ham и в поведении Hum-а нет ничего, что напоминало бы о сыне Ноя. (По-моему, можно было бы избежать такой смысловой связи, обозначив в переводе персонажа рассказа, например, именем Хум).

Этот крохотный рассказ похож на газетную публикацию о действительно произошедшем событии с вполне реальным главным героем (разве что его имя не указано). Точнее говоря, это событие вполне может произойти – и, наверно, обязательно когда-нибудь произойдёт (ведь полетят же люди когда-нибудь на Марс – если не через 20 лет, то хотя бы через 100…). Получается своего рода репортаж из будущего.

За прошедшие с момента создания «Марсианских хроник» почти семь десятилетий жизнь на Земле отнюдь не стала безопаснее и надёжнее, и стремление бросить эту проклятую планету и полететь куда-нибудь к чёрту на кулички на другую планету вполне может толкать людей на подобные – хотя и безнадёжные – поступки.

Довольно неожиданный – после предшествующих глав «Марсианских хроник» – рассказ.

При чтении его первой половины возникает и укрепляется ощущение, что целью автора было впечатлить читателя парадоксальной картиной абсолютного безразличия марсиан к только что свершившемуся эпохальному событию – прилёту с Земли Второй марсианской экспедиции. Мы – вместе с земными космонавтами – словно попадаем в какой-то театр абсурда (согласен с автором одного из отзывов, что это вызывает ассоциации с творчеством Шекли).

Даже марсианская девочка, которая, казалось бы, должна была сохранить непосредственность чувств и способность удивляться, оказывается заражённой этим всеобщим безразличием.

Однако во второй половине рассказа эта удивительная реакция марсиан (точнее, полное отсутствие какой-либо реакции) получает вполне рациональное объяснение.

Но тем самым жители Марса оказываются неспособными различить пустые порождения нездоровой фантазии, с одной стороны, и действительно необычные реальные события – с другой. Поэтому они начисто лишены способности удивляться – той самой способности, о значении которой автор говорит в эпиграфе к роману. И сам рассказ выглядит как развёрнутая «отрицательная» иллюстрация к этому эпиграфу.

Финал печален – Вторую экспедицию постигла судьба Первой.

Впрочем, и на Земле достаточно людей, не способных подняться над рутиной обыденности и непредвзято взглянуть на то, что действительно заслуживает восторга и уважения (как и людей, которые, напротив, бездумно верят в любую ерунду). И вообще, как же нередко бывает сложно – отличить реальное от кажущегося, настоящее от иллюзорного, истинное от ложного. И получается, как уже было отмечено в отзывах, что рассказ – не только о марсианах, но и о нас самих, людях на Земле.

Я ощущаю этот небольшой рассказ как своего рода музыкальную интермедию (и не случайно в его несложном сюжете главную роль играют пение и музыка). Лишённый значительного собственного содержания, он звучит как музыкальный переход, подготавливающий читателя к чему-то тревожному и беспощадно-суровому.

Уже в предыдущем рассказе («Илла») можно услышать беспокойные нотки. Но тот рассказ закончился, музыка притихла…

Начало нового рассказа – спокойно и безмятежно, как мягкий вечерний свет марсианских лун. Тихая мелодия плывёт в воздухе, подобно аромату цветов. И вдруг, внезапно – несколько громких, пугающих аккордов, прерывающих спокойное течение музыки. Словно пахнуло леденящей зимней стужей.

Что-то недоброе грядёт… Похоже, Марсу не суждено более оставаться столь безмятежным и умиротворённым.

Музыка опять затихает, но тревожный мотив тихо-тихо продолжает звучать.

Исходная ситуация, описанная в рассказе, вызывает в памяти шахматный анекдот:

Умер шахматный любитель и попал в рай. А там и Ласкер, и Стейниц, и Капабланка, и Эйве, и Алехин, и Ботвинник. Любитель так хочет сыграть в шахматы с чемпионами. Не выдержал, подходит к Алехину: «Можно с вами сыграть?» – «Отчего ж, извольте». Быстренько расставили фигуры, любителю выпало играть белыми. Он, естественно, е2–е4. Алехин берет и кладёт своего короля на доску – сдаётся. Несчастный любитель в панике: «Что случилось?» – «Знаете, дорогой, вы здесь недавно, а мы давно. При правильной игре, е2–е4 всегда выигрывает».

Впрочем, в действительности вопрос о том, достаточно ли в шахматах белым начального преимущества в виде права первого хода для выигрыша партии или же при правильной игре сторон она должна закончиться вничью, – этот вопрос, видимо, ещё далёк от своего решения.

В рассказе Шекли ошибка, допущенная землянами ещё до начала ведущейся затем суперкомпьютерами «партии» – космической войны, ошибка, так сказать, в расстановке фигур, оказывается роковой.

И ещё одна идея указана в рассказе. Действительно, нередко свежий, незашоренный и нешаблонный взгляд на некую проблему стороннего человека оказывается полезным для её решения.

К сожалению, русское название рассказа лишено той игры смысла, которое присутствует в оригинальном названии – «Fool's Mate» («Дурацкий мат»). В шахматах дурацким матом называется последовательность ходов в партии, когда белые («дурак») умудряются получить мат на втором ходу. В рассказе же Шекли ситуация перевёрнута: «дурак» не проигрывает, а, наоборот, выигрывает сражение.

В отличие от других известных романов Жюля Верна, эта книга не описывает никакого удивительного путешествия. Она посвящена лишь подготовке путешествия – но зато какого!

Самого же описания путешествия читателю – современнику Жюля Верна – пришлось ждать ещё несколько лет (а тем временем были написаны и опубликованы «Дети капитана Гранта»). Мы находимся в более выгодном положении, т. к. может прочитать оба фактически составляющих единое целое романа («С Земли на Луну…» и «Вокруг Луны») без паузы. А может быть, совсем наоборот? Мы лишены того томления ожидания, предвкушения чего-то удивительного, возможности строить свои предположения о дальнейшем развитии событий, которыми могли в полной мере насладиться первые читатели Верна. (Точно так же те из нас, кто читал романы Роулинг о Гарри Поттере лишь по мере их написания и выхода в свет, находились, по-моему, куда в лучшем положении, чем более поздние читатели, имеющие возможность читать эти романы один за другим без перерыва).

Если всё же формально ограничить себя оценкой только романа «С Земли на Луну…», то его можно с полным правом охарактеризовать как «производственный». В центре повествования – проектирование и строительство гигантской пушки. Документальный отчет о событиях даётся с точной привязкой к датам (числам и месяцам), хотя и без указания года. Можно предположить – по тому, что с момента окончания Гражданской войны всё же прошло некоторое время, – что действие романа происходит в недалёком будущем по отношению к времени его публикации.

Подробное описание – по каждой стране – того, как проходила сбор денег, заставило скучать. Зато впечатлило художественно яркое описание вроде бы чисто технологического процесса отливки пушки.

Роман написан о событиях, которые происходят в США и в которых первоначально принимают участие только американцы – но написан французом. Из этого вытекают два следствия.

Во-первых, автор, хотя и не скупится на восторженные похвалы инженерному и предпринимательскому духу американцев, с лихвой компенсирует их многочисленными ироническими и порой сатирическими выпадами в адрес жителей заокеанской страны. Впрочем, некоторые детали отнюдь не вызывают улыбки: поезда, которые нередко сходят с рельс и валятся под откос; трагические несчастные случаи при строительстве, – но «на такого рода мелочи американцы не обращают внимания». Однако, «благодаря его заботам, его проницательности, его мудрому вмешательству, его удивительной вдумчивости и гуманности [этот пассаж не вызывает у вас каких-либо ассоциаций? впрочем, речь идёт всего лишь о председателе Барбикене] процент несчастных случаев при сооружении шахты не превысил среднего процента таких же случаев в европейских странах».

Во-вторых, автор не может удержаться от того, чтобы в середине романа не ввести в число действующих лиц ещё одного персонажа – француза, и какого персонажа!

Впрочем, с его появлением «производственный» роман становится «психопатологическим». Полусумасшедшего учёного, готового отправиться в смертельно опасное путешествие, без всякой мысли о возвращении, у Верна мы уже встречали – это профессор Лиденброк из «Путешествия к центру Земли». Что касается Ардана, то он даже не учёный, а, скорее, малосведущий профан, о чём и сам, впрочём, заявляет. Его смелость – это смелость авантюриста, не способного толком просчитать свои действия. Идея Ардана полететь на Луну безумна – и это безумие оказывается заразным. Поражает, с какой лёгкостью к Ардану присоединяются Барбикен и Николь. Степень коллективного сумасшествия попросту зашкаливает.

Для романа характерно присутствие многочисленных научных (по уровню науки того времени) сведений и в то же время «выведение за скобки» некоторых важных аспектов намечаемого полёта (начальных школьных сведений по кинематике было бы вполне достаточно, чтобы рассчитать убийственную величину ускорения, с которым будет двигаться снаряд в жерле пушки).

Вот уж действительно – фантастическое путешествие!

В главном персонаже – профессоре Лиденброке – стремление к поиску нового, к достижению неизведанного, жажда открытий доведены до абсолюта. Его нисколько не занимает вопрос, как путешественники будут возвращаться назад. Вперёд, только вперёд (и вниз)! Это своего рода сумасшествие, которое под конец заражает и Акселя: «Дух профессора всецело овладел мною. Меня воодушевила жажда открытий. Для меня ничего больше не существовало на поверхности сфероида, откуда я спустился в эту бездну: ни городов, ни селений, ни Гамбурга, ни Королевской улицы, ни моей бедной Гретхен… Я был чрезвычайно возбуждён». Для человека в таком состоянии Земля действительно становится всего лишь сфероидом.

При всей условности персонажей буквально проникаешься пафосом их устремлений и чувством гордости за человека. Мне больше всего запомнились слова профессора: «Я не допускаю, чтобы человек, наделённый волей, предался отчаянию, пока бьётся его сердце, пока он способен двигаться» (гл. 42).

Изложение ведётся от первого лица; эмоциональное отношение рассказчика к описываемым событиям переплетается с собственными ощущениями читателя. Читатель оказывается не внешним, сторонним наблюдателем, а словно сам становится участником экспедиции.

Пожалуй, самое полезное техническое новшество, использованное путешественниками (без него приключение просто не могло бы состояться), – это электрические лампы, так называемые аппараты Румкорфа, «которые представляют собой надёжный и портативный электрический светильник, безопасный и занимающий мало места». Только представьте – они способны были исправно светить без подзарядки три месяца. Чистая фантастика… В оригинальном тексте имеются два абзаца, посвящённые устройству этих аппаратов; в русском переводе они выпущены:

«Аппарат Румкорфа состоит из батареи Бунзена, приводимой в действие посредством бихромата углекислого калия, который не имеет никакого запаха. Индукционная катушка передаёт электричество, производимое батареей, фонарю особого устройства; в этом фонаре находится стеклянный змеевик, в котором создана пустота и остался только углекислый газ или азот. Когда аппарат функционирует, этот газ становится светящимся, испуская беловатый непрерывный свет. Батарея и катушка помещены в кожаный футляр, который путешественник несёт на ремне через плечо. Фонарь, размещённый снаружи, светит вполне удовлетворительно в глубокой тьме; он позволяет рискнуть путешествовать, без опасности взрыва, в среде самых горючих газов и не гаснет даже в глубине вод-ных потоков.

Румкорф – сведущий и умелый физик. Его великое открытие – это индуктивная катушка, которая позволяет производить электричество высокого напряжения. Он получил в 1864 году пятидесятилетнюю премию в 50 тысяч франков, которую Франция выделила для самого хитроумного использования электричества».

Генрих Румкорф действительно существовал и на самом деле получил премию в 50 тысяч франков; он изобрёл индукционную катушку, названную его именем (см. Википедию). А вот «аппарат Румкорфа» как долговременный и компактный источник света – видимо, выдумка Жюля Верна.

Не задаётся автор и вопросами, сколько весят все припасы и инструменты, которые волокут на себе три человека (одного только пироксилина 20 кг), и как технически подобное путешествие мог бы совершить на три века раньше Сакнуссем...

Запомнились описания природы и жителей Исландии, одновременно скупые и колоритные.

Русский перевод местами неточен и, наверно, нуждается в аккуратном редактировании. Например (гл. 17): «Мы уже четырнадцать раз повторили маневр с веревкой с промежутками в полчаса [т. е. получается 13 промежутков общей продолжительностью 6 с половиной часов]. На спуск ушло семь часов и три с половиною часа на отдых, что составляло в общем десять с половиной часов». – Явно что-то не так с арифметикой. На самом же деле: «Мы уже четырнадцать раз повторили этот маневр, который длился полчаса. На это ушло семь часов, плюс четырнадцать четвертей часа (или три с половиной часа) на отдых».

Первое обращение Шекли к теме «разумных машин». Он отнюдь не первопроходец в этой тематике (вспомним хотя бы Азимова), поэтому не берусь судить о том, насколько идея, заложенная в рассказе, была новой и оригинальной для своего времени.

Вообще рассказ оставляет двойственное впечатление.

С одной стороны, это яркое предостережение против бездумного применения всё более сложной техники.

С другой стороны, можно только дивиться тупости (не могу использовать более мягкого слова) разработчиков страж-птиц, заложивших в основу их поведения совершенно нелепые правила. Например, крайне расширительное толкование убийства как насилия одного живого существа над другим, причём под насилием может пониматься любое нарушение жизнедеятельности. И при этом разработчики не предусмотрели никакого контроля за действиями своих творений, никакой возможности принудительной «аварийной» остановки их функционирования.

Какой спрос с Гелсена и других предпринимателей, ведь их дело – «подсчитать издержки и сбыть продукцию». А инженеры вроде Макинтайра были, видимо, слишком поглощены решением конкретных технических вопросов, чтобы взглянуть на вещи сколь-нибудь объективно и определить к ним своё отношение. А результат – джинна выпустили из бутылки.

У меня даже возникла мысль: не является ли рассказ Шекли своего рода пародией на многочисленные рассказы Азимова с их тремя законами роботехники? Да нет, не похоже.

Можно ли рассматривать указанную нелепость как сознательную авторскую «недоделку» в качестве фантастического допущения, с которой волей-неволей приходится иметь дело читателю? Трудно судить.

На первый взгляд этот рассказ может показаться лишь образчиком бессмысленного чёрного юмора, нелепой злой шуткой автора над своим персонажем – и над читателем.

Но всё же при более внимательном чтении можно заметить «зацепки», придающие сюжету определённую логику.

Автор ничего не сообщает о возрасте своего героя. Треггис живёт один, в тесной комнате, «похожей на букинистический магазин». Ясно, что он – этакий книжный червь, наивысшее удовольствие для которого – упиваться своими книжными сокровищами. «Книжные магазины были его единственной страстью. Он проводил в них всё свободное время .. и чувствовал себя счастливым».

А вот с человеческим общением у него, видимо, большие проблемы. В частности, в том, что касается противоположного пола и секса. Не случайно все упомянутые автором книги из библиотеки Треггиса – определённого толка: сборник «Сладострастные стихи», том «Сексуальная психопатология», лекции о сексе… Чтение таких книг замещает ему реальное общение с женщинами. Вполне можно предположить, что он – старый (а может, и вовсе не старый) девственник.

Тогда становится понятной причина того чувства несправедливости, которое вызвала в нём фраза о девственницах как единственной пище грифонов. Почему прекрасные девственницы достаются грифону, причём с завидной регулярностью – по одной ежемесячно, а ему – Треггису – все они недоступны?

И что-то потянуло его стать поближе к этому процессу «потребления» девственниц грифонами. Быть ответственным за их кормление – это гораздо интереснее, чем унизительная работа банковским служащим. Возможно, в этом было и определённое подсознательное садистское отношение к этим девственницам: ах, меня вы игнорируете? Так пусть вас сожрёт грифон!

И Треггис делает, как скоро обнаруживается, гибельный шаг. По-человечески мне его жалко.

А рассказ оказывается своего рода печальным предостережением всем, кто находит в себе слишком большое сходство с Треггисом.

Насчет двузначности слова virgin. Действительно, в словарях у virgin приводится и значение «девственник» – но не как основное, исходное. Входила ли в замысел автора игра значениями выражения young virgins? Сначала мне показалось, что нет.

Видимо, в найденной Треггисом книге young virgins безусловно обозначало «юные девственницы». Но книга чуточку устарела. В XX веке количество девственниц резко поубавилось, вот грифоны и были вынуждены расширить рацион своего питания, переосмыслив – расширив – значение слова virgin.

Идёшь ты, понимаешь ли, в своём городе, скажем, по Первомайской улице и на углу Вокзальной начинаешь переходить дорогу… вдруг – бац!.. и ты уже где-то то ли на другом конце Галактики, то ли в параллельном мире…

Именно это и произошло с героем рассказа Шекли – скромным служащим страховой компании.

Несмотря на схематичность характера главного героя, я читал рассказ вначале с неотрывным интересом, нетерпением и сочувствием к герою, ожидая остроумной и эффектной развязки: как-то ему удастся выкрутиться из ловушки, в которой он оказался.

Однако вторая половина или, точнее, последняя треть рассказа разочаровала. Степень алогизма превысила, по моим ощущениям, предел допустимого.

Всё-таки, как мне кажется, в фантастическом произведении желательно наличие каких-то «правил» – одного или небольшого числа фантастических допущений, и в их пределах должно строиться логически более-менее корректное развитие сюжета. В данном рассказе Шекли это условие не соблюдено.

И всё же, действительно, интересно: что же случилось с Вельзевулом?

Вот тебе и «мастер юмористической фантастики»…

В этом рассказе Шекли показывает себя с неожиданной стороны. Ни грана фантастики. Ни тени юмора. Ни капли иронии. Только жёсткий, безжалостный реализм.

Всего три страницы текста. Два безымянных персонажа (упомянут по имени третий – но он уже давно умер). Писателю этого достаточно, чтобы создать страшную по своему драматизму ситуацию.

И при этом мы до самого конца рассказа не догадываемся о действительной подоплёке происходящего. Как это нередко бывает у Шекли, подлинное понимание сюжета даётся читателю лишь в последних фразах.

В самых первых рассказах Шекли (опубликованных в 1952 году) мы встречаем разнообразные модели отношений между мужчиной и женщиной. Зарождение любви («Попробуй докажи»), взаимная поддержка молодых супругов в свалившихся на них неприятностях («Травмированный»), спокойное чувство душевной близости в ещё более катастрофических обстоятельствах («Последнее испытание»). И, как один из возможных полюсов, – смертельное отчуждение («Страх в ночи»).

Небольшой (всего три страницы) забавный рассказ, в котором Шекли, вполне в своём духе, переворачивает с ног на голову обычную ситуацию.

Обычное заключается в том, что начинающим писателям рекомендуют избегать избитых описаний, штампованных эпитетов и всевозможных клише.

Однако в условиях рассказа Шекли эти нежелательные для писательского ремесла приёмы вдруг оказываются не только приемлемыми, но и неизбежными.

Описания реальных существ, населяющих иные планеты, конечно, должны быть конкретны и достоверны. Но фантастическая литература – совсем о другом. И совсем другого ждёт от неё читатель. Не правдивых, но скучных очерков – а ничем не сдерживаемой фантазии, метафор, яркого описания столкновения человечества с внеземным абсолютным злом.

В то же время не всё так просто и однозначно. Речь, видимо, идёт не о фантастике вообще, а, скорее, о некоторых её жанрах и направлениях (например о космоопере). И не все группы читателей хотят от фантастической литературы выражений типа «трёхногое чудовище, зародившееся в кошмарном аду» и представления отрицательных героев как абсолютных злодеев. Многие читатели хотели бы произведений, написанных с учётом рекомендаций Карнера.

Шекли, видимо, понимает, что у читателей существуют разные запросы и что литература должна откликаться на разнообразные читательские интересы. И «пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ» (это не цитата из Шекли).

Одно из множества произведений на неисчерпаемую фантастическую тему: сколько опасностей для человека и человечества таит в себе Космос и что получается, когда бороться с этими опасностями берутся самонадеянные, но наделённые властью солдафоны. Впрочем, в таких ситуациях и от большинства учёных бывает мало проку.

Шекли не сгущает краски и не стремится испугать читателя. Изображённая ситуация довольно алогична, и в её возможность особо и не верится (а может, это просто моё стремление отмахнуться от грозящей опасности?). С момента публикации рассказа прошло более шестидесяти лет – и слава богу, ничего такого на Землю с небес не свалилось.

А если свалится – будет уже не до фантастики и не до Шекли. :((

В предыдущий раз я читал это рассказ лет десять назад. Перечитал – и поразился тому, что за это время он стал ещё актуальнее.

За эти годы наша потребность и привычка к обладанию «полезными» вещами заметно выросла; возрос и объём потребительского кредитования. А благодаря Интернету – поистине «самая утончённая музыка, лучшие книги, величайшие творения искусства – всё к твоим услугам. Тебе остаётся лишь нажать кнопку». Только вряд ли люди стали от этого счастливее…

Что, собственно, такого уж фантастического в рассказе?

Я не юрист, но, как мне кажется, в юридическом отношении описанная в нём ситуация не является большим преувеличением. В случае смерти родителя(-лей) дети-наследники не только получают наследственное имущество, но и принимают ответственность по долгам наследодателя.

Шекли делает лишь небольшое допущение: можно заложить не только своё имущество, но и жалованье детей и внуков – хоть за всю их жизнь. На первый взгляд это кажется нелепым и поразительным – но ведь не так уж и далеко от привычного нам порядка вещей, когда тратятся ещё не полученные собственные доходы.

Как уже было замечено в предшествующих отзывах, рассказ – не столько фантастика, сколько сатирический памфлет. Немного гиперболизированная реальность общества потреблятства.

Читателю предоставлена возможность «примерить» на себя условия жизни персонажей рассказа. Наверно, многие позавидуют им: полный материальный комфорт, непыльная работа (а жена главного героя, видимо, вообще не работает), практически неограниченная возможность приобрести – за счёт будущих доходов – любую вещь. Остаётся только нажимать на кнопки… Кто-то вполне способен жить такой жизнью.

А кто-то не может отделаться от основного вопроса, возникающего при чтении рассказа: существует ли у нашей жизни некий смысл, выходящий за пределы уютного, комфортного существования? Быть как все – или стремиться к творческой работе, к открытию нового, к космическим путешествиям… Чем можно пожертвовать в жизни, а что останется неискоренимой потребностью души?

Каждый сам задаёт – или не задаёт – себе такие вопросы; каждый сам и по-своему отвечает на них (порой даже не отдавая себе в этом отчёта). И главное в рассказе Шекли – то, что он может послужить импульсом к таким размышлениям.

А на втором плане – ещё и проблема ответственности отцов за судьбу своих сыновей. Главный герой при мыслях о сыне, «о его моделях ракетных кораблей, звёздных картах и чертежах» хоть задаётся вопросом: «Правильно ли я поступаю?» – но легко уступает сомнительным доводам. Не так ли делают очень многие родители, обеспечивая своим детям вещное благополучие, но не задумываясь об их душе?

Еще одно замечание. Состав изображённого в рассказе общества не может ограничиваться только потребителями бытовой техники и мастерами-наладчиками (занимающимися починкой автоматических ремонтных машин). Ведь должны же существовать и люди, изобретающие всё более сложные машины. О них в рассказе не упоминается. Видимо, это абсолютная элита общества; сама мысль о ней не может прийти в голову.

А финал рассказа, мне кажется, всё-таки не слишком впечатляющ.

На первый поверхностный взгляд рассказ – просто забавная ироническая шутка, которую можно забыть сразу после прочтения.

Но если немного вдуматься в представленную ситуацию, то рассказ допускает и более глубокое истолкование (остаётся только гадать, имел ли сам автор в виду возможность такого расширительного подхода).

Главный вопрос, который встаёт при этом: а готово ли человечество к контактам с инопланетными цивилизациями? Достойно ли оно того, чтобы встретить братьев по разуму?

Состояние человечества, как оно представлено в рассказе, можно охарактеризовать как «психологическую нечистоплотность». Человеческая культура допускает – не только в реальной, материальной жизни, но и в психике, в сфере идеального, — много такого, что при ближайшем непредвзятом рассмотрении можно расценить как недостойное цивилизации, выходящей на просторы космоса (даже при полной чистоте намерений).

Правда, дело не ограничивается чудовищами из детских страхов и страшилищами из космических баек. Сюда придётся присовокупить и обширные пласты фольклора, мифологии и эпоса («кишащая суевериями Земля», как сказано в рассказе) – не говоря уже о более современных произведениях кинематографа и т. п. (о религии не упомянем из политкорректности :) ).

На планете, которую встретили герои рассказа, духовное, психическое развитие пошло по пути, отличному от земного. Видимо, в силу каких-то естественных природных особенностей у ее жителей (не только у гуманоидов, но и у животных) возникла способность к телепатическому взаимодействию, к сверхчувственной передаче идей и образов. Как это должно было повлиять на содержание их психики? Видимо, это потребовало особой «чистоты» внутреннего мира каждого обитателя: психика индивида не должна содержать ничего, что могло бы болезненно задевать других людей. А это, в свою очередь, наверно, способствовало возникновению достаточно гармоничных отношений как с другими людьми, так и с природой (возникает некоторая ассоциация с миром Пандоры из «Аватара»). Всё это даёт жителям далёкой планеты право сказать пришельцам с Земли: «Ваш разум болен».

Кстати, возможно, именно воздействием этих природных особенностей планеты объясняется то, что Зальцман вдруг видит кошмарный сон (хотя «он не видел сны целый год, а кошмары и подавно, с самого детства»). Что-то ослабило преграду между его сознанием и подсознанием и дало возможность подсознательному проявить себя (тем более что перед этим он долго думал «о сербенах, вистиях, юфангах и полчищах инопланетян»).

Итак, главный вопрос: стоит ли людям стремиться к поискам инопланетного разума, если они не в состоянии сначала навести порядок и чистоту у себя на планете и в собственных головах? Эта проблема, видимо, встаёт и перед Зальцманом, что и объясняет его заключительный вопрос «А надо ли?» (искать другую планету). А пока эти задачи не решены – мы будем одиноки во Вселенной.

Наконец-то этот, видимо, первый из появившихся в печати рассказов Шекли опубликован на русском языке (сборник 2012 года с тиражом 20 экземпляров не в счёт).

К его чтению я приступил с некоторой опаской – не было ли причиной 62-летней задержки низкое качество произведения? Ведь и сам Шекли ни разу не включал его в сборники своих рассказов. Эти опасения оказались напрасными.

Блестящий рассказ, демонстрирующий лучшие качества писателя.

Изложение сначала ведётся в юмористически-ироничном ключе. Как это обычно и бывает у Шекли, не очень-то серьёзная (хотя, впрочем, куда уж серьёзнее – Страшный суд, как-никак) фантастическая предпосылка позволяет взглянуть на привычные вещи и ценности под непривычным углом зрения.

По-моему, вряд ли можно считать недостатком рассказа то, что поступки большинства персонажей (но не всех!) в эти считаные дни перед концом света преимущественно связаны с деньгами, точнее, с их раздачей (которую уже и благотворительностью-то не назовёшь). Это как раз и лежит в рамках авторского приёма переоценки ценностей. А что касается души – так что впустую о ней думать-то, её спасать надо скорее. А как? Да самым доступным способом – щедрой раздачей денег (см. выше). Смешно? Да, смешно, но какая-то горечь в этом смехе…

А между тем кто-то из людей всё же не столь примитивно-прагматичен. Видимо, такие люди понимают, что соотношение между своими добрыми делами и грехами за эти дни уже сильно не изменишь. Не лучше ли просто взять и успеть осуществить какую-нибудь свою мечту или просто сделать что-то давно откладываемое – послушать серьёзную музыку, впервые в жизни покататься верхом, выйти замуж…

Тем временем у читателя зреет подозрение: ну не может быть всё так хорошо, и ждёшь от автора (или от Бога?) какого-нибудь подвоха.

Так оно и получается. Короткая вторая часть рассказа отрезвляет, не оставляя камня на камне от проснувшихся было надежд, что род людской не так уж и плох. Совсем горестно и горько, но – правдиво.

Увы, человечество не выдержало своего последнего испытания. Многие люди, видимо, даже не осознали, в чём оно состояло.

Но каким коварным оказался Создатель! Или то был голос дьявола?

После чтения этого романа осталось двойственное ощущение.

С одной стороны, роман действительно увлекателен – и непосредственно своими событиями, и тем историческим фоном, на котором они развиваются. За его персонажей переживаешь и им сочувствуешь. Автор, по его собственным словам, «своей темой выбрал патриотизм» – и это точно характеризует идейное содержание произведения. Книга должна была вызывать (и, наверно, вызывала) у её американских читателей чувство гордости за свою тогда ещё очень молодую страну. Сами слова «патриотизм» и «патриот» отнюдь не воспринимаются при чтении романа как затёртые и утратившие свою подлинную значимость избитые выражения. То же можно сказать и о слове «честь».

И при этом произведение вполне камерное – большая часть событий происходит с членами одной семьи Уортонов или с людьми, волею судеб оказавшимися достаточно близкими ей. Но в жизни этой семьи, как в капле воды, отразился весь драматизм – и героизм – исторической эпохи.

В романе находится место и юмору (например, в рассуждениях Ситгривса).

За рядом разбросанных по тексту высказываний (в частности, всё того же Ситгривса) явно просматривается отрицательное отношение Купера к рабству.

Порой повествование становится явно мелодраматичным или сентиментальным – но сделаем скидку на время и литературную обстановку.

С другой стороны, от прочитанного осталось ощущение некоторой нелепости.

Автор, по-моему, переборщил с описанием невероятных способностей Бёрча к перевоплощению.

Под конец я задался вопросом: а какие произведения русской литературы (столь же молодой, как и американская, если вести отсчет от XVIII столетия) примерно того же времени по своей тематике и идейной направленности хотя бы приблизительно соответствуют «Шпиону» Купера? Мне пришла на ум «Капитанская дочка» Пушкина. События обеих книг хронологически довольно близки (1780 год и 1773–1775); в сюжетах можно найти ряд параллелей (например: героиня спасает героя от грозящей тому по решению военного суда смерти, случайно встретившись с первым лицом государства, при этом не зная, с кем в действительности она разговаривает).

Чтение этой повести – словно путешествие на машине времени.

Переместившись почти на пять тысяч лет назад, мы видим простых египтян в их скромных жилищах, фараона в его дворце, жрецов в храмах, слышим их голоса, понимаем их стремления.

Вместе с Баурджедом и его спутниками мы совершаем труднейшее и опаснейшее путешествие. И это именно мы попадаем в страшный шторм на самой оконечности Африканского Рога, и именно мы наконец достигаем спасительного берега…

Можно только поражаться мастерству автора, который силой своего творческого дара предоставил нам возможность увидеть всё это. Ефремов – отнюдь не профессионал-историк и никогда не был в описываемых им местах, и тем не менее относишься к показанному им миру с полным доверием.

Повесть – знак глубочайшего уважения тем зачастую остававшимся безымянными путешественникам (мореплавателям в частности), кто мужественно и беззаветно, жертвуя своими жизнями, расширял представления человека о своей планете.

С позиций нашего времени показалась несколько навязчивой и упрощённой пронизывающая повесть схема классового противостояния и классовой борьбы, но, может, это чисто субъективное ощущение и автор вовсе не удаляется тем самым от истины.

Какое магическое, завораживающее, околдовывающее начало рассказа – певучее, как само название с этим растянутым звуком «лл» или как песня, которую пела книга, – начало, похожее на стихотворение в прозе, с повторяющимися союзами «и», после каждого из которых ждёшь всё нового и нового, бесконечного повторения… И появляющийся в первой же строке чудесный образ дома с хрустальными колоннами сразу же вырывает тебя из обыденности привычной жизни и бросает в совершенно иной, прекрасный мир, где книги поют, из стен растут плоды, а сами дома поворачиваются, подобно цветам, вслед за солнцем…

И каждый абзац начинаешь читать с предвкушением неизвестности, с ожиданием чего-то ещё более неожиданного и удивительного.

Роскошь неспешно читать рассказ Брэдбери – словно возможность медленно, не торопясь пить хорошее вино с изумительным букетом.

Насыщенность изложения фантастическими (озерцо из раскалённой лавы на столе для приготовления пищи, шарф из флакона, ложе для сна из тумана) или даже скорее сказочными (огненные птицы) деталями не ощущается чрезмерной, она вполне соответствует стилистике рассказа. И дар предвидения Иллы (наличие которого становится явным ближе к концу рассказа) не выглядит дурной мистикой.

Однако по мере чтения эти удивительные ощущения постепенно ослабевают и в конце концов полностью рассеиваются. Уже фраза «Брак даже молодых людей делает старыми, давно знакомыми…» – прозаически-печальная и своим пессимистическим реализмом выпадающая из сформировавшейся к тому времени общей поэтической тональности рассказа – настораживает и отчасти отрезвляет.

Внимание постепенно переходит от вопроса: «Прилетят ли всё же на Марс земляне или нет?» к вопросу: «Как будут дальше развиваться отношения двух персонажей рассказа?». И вдруг осознаёшь, что это рассказ совсем не о Марсе и не о марсианах, а – о людях. В основе рассказа – человеческая ситуация, всего лишь помещённая в инопланетный антураж. Оригинальность рассказа не в самом содержании этой ситуации, а в форме её подачи читателю.

И этот диссонанс между чудесным началом рассказа и его почти грубо-прозаическим исходом, это рассеивание поэтического флёра разочаровывают, оставляют привкус неудовлетворённости. Начинаешь чувствовать себя Иллой…

А может быть, именно в этом и заключается ценность рассказа, его предназначение? Не рассказать просто волшебную сказку – красивую, но не имеющую отношения к действительности и потому не находящую в читателе никакого отклика, а зародить (точнее, возродить) в душе тягу к чему-то выходящему за пределы скучной, обыденной повседневности? И эта цель оказывается вполне достигнутой.

А ещё можно увидеть и такой аспект: разумные существа на Земле и на других планетах едины не только в интеллектуальном плане, но и в своей психологии – и их социально-психологические ситуации и проблемы также универсальны.

Этот крохотный рассказ воспринимается как вступление к поэме или, скорее, как прелюдия к большому музыкальному произведению. Он даёт читателю тональность для восприятия всего последующего.

Если подходить к содержанию рассказа с чисто рационалистических позиций, то оно представляется весьма нелепым. Только представьте: на стартовом столе стоит ракета с работающими реактивными двигателями, из дюз вырываются пламя и раскалённые газы, вверх поднимаются клубы дыма, корпус вибрирует… Словно прогревающий двигатель автомобиль. И длится это не несколько секунд, а по крайней мере минут десять – чтобы успели последовательно произойти все описанные в рассказе события.

Какое же колоссальное количество энергии впустую тратится на всё это, – лишь чтобы поднять во всей округе температуру градусов на двадцать. И что случится с городком, если в системе газо- и теплоотведения произойдёт авария?

Но в то же время – впечатляющая картина того, как одна ракета способна – хоть и на короткое время – изменить наши привычные представления о климате и погоде. (Повторю слова Пушкина, уже упомянутые в одном из отзывов: «Плохая физика; но зато какая смелая поэзия!»)

Рассказ развивает мысли, выраженные в эпиграфе к роману. Космические полёты и всё, что с ними связано, – это новые чудеса для человечества.

Упрекать автора в технической несуразице – всё равно что предъявлять претензии, что артисты балета в «Жизели» как-то нелепо одеты.

Определён, видимо, и стиль предстоящего повествования: простой и вместе с тем разнообразный язык, взятые из обычной жизни предметы и образы.

Брэдбери, как мне кажется, словно сразу предупреждает читателя: «Я пишу поэму. В моём романе главное – не то, что написано, а то ощущение, которое порождают в вас написанные слова, то неуловимое чувство прикосновения к чему-то удивительному, почти волшебному. Удивляйтесь вместе со мной. Renew your wonder!».

Самым трудным для меня как читателя оказалось преодолеть начальные две главы этого произведения прежде незнакомого мне писателя. Действие разворачивается очень неспешно. В первой главе автор почти в режиме реального времени подробно описывает происходящие с главным героем романа события и его сопутствующие чувства и мысли. Изложение ведётся от имени этого персонажа, поэтому мы видим только то, что видит он сам. Ощущение такое, словно читаешь старомодный английский роман XIX века. Довольно быстро понимаешь, что главное для автора – не захватывающие и неожиданные крутые повороты сюжета, а психологическая реакция главного персонажа на ту фантастическую ситуацию, в которой он оказался (например, в первой главе хорошо показано очень медленное постепенное нарастание страха). Чуть позднее в центр авторского внимания входит и вопрос о том, каким испытаниям и каким изменениям подвергнется человеческая мораль в этих новых условиях.

На мой взгляд, обстановка первого дня описана автором очень точно и правдоподобно. Изложение сдержанное, без всякой ложной патетики и нагнетания ужасов, – и тем не менее вдумчивому читателю вполне достаточно, чтобы понять и почувствовать всю трагедию происходящего. Вспомним хотя бы занимающую всего один абзац, но очень зримую и врезающуюся в память сцену в вестибюле больницы, в сравнении с которой, по словам рассказчика, меркнут картины Доре об аде…

Вторая глава вообще представляет собой экскурс в прошлое – в годы, предшествующие событиям начала романа, – тем самым приостанавливая развитие сюжета (а разговор Палангеца с директором фирмы выглядит стилистически инородной вставкой).

Автор с самого начала «раскрывает карты». Уже на шестой странице (из упоминания о «хрониках») читатель понимает, что всё излагаемое – это воспоминания рассказчика о событиях, происходивших довольно давно (чуть позже на это укажет и фраза «В наши дни не так-то легко вернуться к прежнему взгляду на вещи»). Тем самым становится ясно, что и главный герой, и часть человечества всё же выживут в обрушившейся на них катастрофе. Это сразу резко ослабляет степень переживания за судьбу главного персонажа.

Недолго остаёмся мы в неведении и о том, кто такие или что такое триффиды и какую угрозу они могут представлять для человечества.

С третьей главы последовательное изложение событий возобновляется. Временно возрос и мой читательский интерес. Психологическая сторона происходящего по-прежнему не выходит из сферы внимания автора. Главный персонаж на время испытывает чувство облегчения от того, что стал сам себе хозяином; затем оно постепенно вытесняется растущим осознанием ожидающего впереди мрака.

Сразу же привлекла к себе внимание и, как стало ясно впоследствии, стала центральным моментом всей книги речь профессора социологии на собрании выживших.

Основной его тезис – «Различные обстоятельства порождают различные нормы морали». Отсюда вывод: «Что бы мы не делали, мы должны задавать себе вопрос: «Поможет это или помешает человечеству в борьбе за существование?» Если поможет, то мы обязаны делать, даже если это вступает в конфликт с идеями, в которых мы были воспитаны. Если помешает, то мы должны устраниться, даже если наше бездействие столкнётся с нашими прежними идеями о долге и справедливости».

Это утверждения поразительно близки к широко известным (четверть века назад) высказываниям Ленина из «Задач союзов молодёжи» о коммунистической морали: «Нравственность это то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества и объединению всех трудящихся вокруг пролетариата, созидающего новое общество коммунистов. Коммунистическая нравственность это та, которая служит этой борьбе…» и т. д.

Практическая программа действий именно этой группки людей и оказывается в итоге единственно перспективной. (Вместе с тем не стоит забывать, что еще во второй главе рассказчик ясно указал на несклонность человеческой натуры к изменениям.)

Между тем события развивались своим чередом – и достаточно увлекательно. Я, как это часто бывает, стал читать быстрее; слова как бы скользили перед моим читательским взором, почти не затрагивая чувств. И вдруг…

Эффект был как от оглушающего удара по голове. Минуты две я отупело всё вновь и вновь пробегал глазами по только что прочитанным абзацам, переворачивал страницу назад, но не столько перечитывал, сколько просто не мог поверить тому, что действительно только что среди в общем-то обыденного текста наткнулся на такое…

Гениальный эпизод.

Словно рука Бога водила рукой писателя.

Мне было интересно узнать, в какой степени этот эффект явился результатом работы переводчика. Сопоставление русского и оригинального текстов показало, что в данном месте перевод не содержит отсебятины или искажений, – правда, за исключением одной существенной неточности: слова девушки «Жизнь прекрасна» в оригинале на самом деле звучат как «Life is very precious» – «Жизнь драгоценна», а это, согласитесь, не одно и то же; авторский вариант и гораздо правильнее сам по себе, и точнее соответствует содержанию спора героев.

Дальнейшее чтение вновь вернуло меня на обычные рельсы. В некоторый момент плотность изложения внезапно скачкообразно возрастает – и события целых пяти лет, последовавших за воссоединением Билла и Джозеллы, уместились в одной главе. Удивило и разочаровало, что автор, сосредоточившись на своём герое, мало внимания уделил другим персонажам. Даже образ Джозеллы не получил большого развития. Несколько абзацев о Деннисе; о Мэри и Джойс и того не сказано – а ведь герой прожил рядом с ними столько лет. Запомнился, правда, яркий образ Коукера – на первый взгляд, только мастера слова, почти демагога, но, как выявилось позднее, ещё и мастера дела.

Ещё одно замечание о переводе: в конце главы 15 в русском тексте отсутствует довольно большой фрагмент разговора Билла и Джозеллы, в котором Билл высказывает предположение, что катастрофа могла быть вызвана отнюдь не кометой, а явилась следствием размещения в космосе какого-то оружия. Похоже, что этот текст был опущен из-за цензурных соображений – в годы триумфальных достижений в исследовании космического пространства советскому читателю не следовало задумываться о таких вещах.

При желании из описанной в этом небольшом романе ситуации можно было бы «выжать» гораздо больший объём текста. Да и последующие события в колонии на острове Уайт вполне могли бы составить, например, содержание второй части романа (как уже отмечено в одном из отзывов, в конце романа такое ощущение, будто это всего лишь конец первого тома). Вряд ли жизнь этой общины могла протекать без внутренних и внешних конфликтов. До какой степени существовавшие прежде условности и нравственные стандарты утратили смысл, а в какой всё же сохранили силу? Кстати, в тексте романа нет оснований рассматривать образ жизни этой группы людей как основанный на принципах демократии. На резонное замечание Денниса «Что-то в этом есть от диктатуры» Айвен ограничился словами: «Долго рассказывать. Лучше приезжайте и посмотрите».

Но, видимо, автору дальнейшее развитие сюжета уже было не нужно. Он наметил основные варианты путей, по которым могло бы пойти человечество, стремящееся выжить в новой, критической обстановке, и дал читателю пищу для собственных размышлений, для поиска самостоятельных ответов на поставленные вопросы (в самой же книге окончательных ответов нет). А подумать есть о чём…

P.S. В основе сюжета романа – две независимые фантастические предпосылки: всеобщее ослепление и триффиды. А что могло бы получиться, если вообще исключить второе допущение? Ситуация с первой предпосылкой в «чистом» виде была бы достаточной для изображения основных морально-этических проблем романа (а именно они, по-моему мнению, представляют самое ценное в нём), но само произведение стало бы менее напряжённым и, наверно, в некоторой степени артхаусным (и ещё больше оттолкнуло бы любителей экшена и противников «вульгарной достоевщины»).

Забавная история о том, что может получиться, если людям встретятся инопланетяне, в своём интеллектуальном развитии «прошедшие мимо» логических парадоксов типа апорий Зенона.

Радует, что между землянами и вардами (инопланетянами) всё же гораздо больше общего, чем различий, и стороны расстаются мирно.

Детективный рассказ с фантастической предпосылкой.

Правда, в отличие от большинства детективных произведений, здесь мы с самого начала знаем, кто преступник.

Тем не менее читал с напряжённым вниманием: весь интерес заключается именно в описании этой повседневной, рутинной работы всех связанных с расследованием людей. Каждый из них добросовестно выполняет свои обязанности, и состоящая из сотен таких людей (которых язык не поворачивается назвать «винтиками») машина медленно, но верно движется к цели.

Армейская байка, развёрнутая до размеров фантастического рассказа.

Но что в нём фантастического? Замените космический корабль на обычный крейсер или линкор – и ничего не изменится.

Сначала читал с некоторым интересом; потом, когда догадался (не сразу), что на самом деле означает «капес» (в переводе И. Почиталина), стало скучнее.

Тем не менее рассказ получил премию «Хьюго». Чего-то я не понимаю…

Впрочем, возможно, прочитав всего Шекли, я попросту «объелся» юмористической фантастикой, притупил своё чувство юмора и теперь требую слишком многого.

Классика есть классика.

Первый раз прочитал в далёком детстве – и навсегда запомнил доказательство того, что инопланетные разумные существа должны быть в значительной степени человекоподобны.

Повесть замечательна сочетанием увлекательной научно-фантастической гипотезы, познавательного содержания, попытки рассказать о трудном пути научного поиска. И это – при весьма простой фабуле.

Когда же всё-таки была написана повесть? В собрании сочинений она датирована 1944 годом; но в одном из интервью (http://iae.newmail.ru/Publicism/VL78-02-1.htm) – текст которого Ефремов вычитал и подписал – автор относил её написание к 1946 году.

Если это 1944 год, то автор, как и в некоторых своих рассказах того времени, мысленно переносится в недалёкое – но уже мирное – будущее. Действие повести охватывает два года – с 1946 года (видимо, с начала лета) до 1948. Чересчур оптимистично и неправдоподобно описание обсерватории, которая – всего через несколько месяцев после окончания войны – уже отстроена после разрушения и снабжена несколькими мощными телескопами.

Но даже если верна вторая дата, то упоминание в тексте водородной бомбы, видимо, представляет собой позднейшую вставку. Ну, а «атомные мирные машины» – это уже чисто фантастика :) .

Заметны автобиографические элементы в образе Давыдова (даже имена-отчества созвучны: Илья Андреевич – Иван Антонович; Давыдов, как и Ефремов, в молодости был моряком).

Лексическое наблюдение: в рассказе даётся яркая и запоминающаяся картина гигантских океанических волн, порождённых землетрясением, – но ни разу не используется слово «цунами»; видимо, в то время оно ещё не получило права гражданства в русском языке.

Что за «фашистские бандиты» в 1940 году в Сычуани? От зоны японской оккупации этот район был далёк. Наверно, так в СССР было принято называть гоминьдановцев?

Автор сам охарактеризовал этот рассказ как «научно-фантастический этюд в поддержку творчества художника А.К. Соколова».

Однако – в моём понимании – этюд как произведение искусства, при всей его эскизности и незаконченности, должен иметь довольно узкий предмет изображения по содержанию и обладать неким единством стиля по форме. Рассказ Ефремова слишком разнороден, чтобы соответствовать такому пониманию.

Неизвестно, какие именно обстоятельства подвигли Ефремова выступить в поддержку Соколова, но самое запоминающееся в рассказе – это (занимающая примерно страницу и мало уместная в художественном произведении) критическая декларация взглядов автора на современное изобразительное искусство. Он весьма резок в формулировках: «пустяковые открытия в перспективе или игре цветов», «колоссальное количество нелепых произведений» и даже «закономерное в шизоидной психике стремление к извращению окружающей действительности». В памяти всплывают слова Хрущёва на выставке в Манеже в 1962 году… Впрочем, соглашаясь или не соглашаясь с эстетической позицией Ефремова, надо признать, что высказана она ясно и чётко.

Эта декларация и следующее затем краткое описание пяти картин древнего (в контексте рассказа) художника и представляют собой суть рассказа Ефремова. Всё остальное – некая вторичная «обёртка».

Действие происходит в будущем – по крайней мере через несколько сотен лет. Персонажи носят странные имена (Крес, Альк, Ниокан) и прозвища (Та, Не Та). Двое из них недавно вернулись с далёких звёзд. Впрочем, и на Земле хватает дел: «После промывки засоленной почвы Австралии предстояло затопление Сахары, промывка Большой Соляной пустыни Ирана, создание пресноводных озер-морей в Центральной Азии». Просто мурашки по коже… О том, что природу лучше оставить в покое, в 1960-е годы не помышляли.

Встречающиеся в рассказе отдельные черты техники будущего поражают своей противоречивостью: удивительные гибкие башни для наблюдения и управления – и архаичные ленты графиков, медленно проползающие в окошечках приборов. Большие экраны выполняют функцию всего лишь телевизоров, а не современных компьютерных мониторов, да и электронно-вычислительные машины вообще не упомянуты. И к чему аббревиатуры ППВ и ТВФ?

И самое поразительное: Крес контролирует процесс переброски гигантских масс воды, причём это один из первых – если вообще не самый первый – запуск системы; технология новая и экспериментальная («ещё не достигнута возможность работы на любом режиме»); он находится на вершине башни – чтобы «стягиваться в узел напряжения и внимания» – и при всём при этом в ходе своего дежурства… занимается личными делами – видеоконференцией со своими друзьями и просмотром лекции об этих самых пяти картинах. Упомянуты, правда, «охранители-автоматы». Видимо, они надёжны на 200 процентов, и никакие Чернобыли в этом будущем просто немыслимы…

Ещё пара замечаний. Крес говорит, что ему должны открыть гостевой канал. Получается, видимо, что, во-первых, существует некая административно-техническая инстанция (провайдер в современной терминологии), которая открывает этот самый канал (а может и не открыть?), и, во-вторых, соответствующую заявку следует подавать заблаговременно. Как-то это, э-э-э, непрогрессивно, что ли.

А чтобы просмотреть запись с выставки с пятью картинами, Кресу пришлось ждать своей очереди… два месяца. Ефремов невольно спроецировал в далёкое (видимо, коммунистическое) будущее ситуацию советского дефицита.

Как далеко ушёл современный Интернет от этих ограниченных представлений, и как просто для нас увидеть «цветные электронные репродукции» нужных картин (и не только).

P.S. А картины Соколова – действительно замечательные.

Моё впечатление от этого рассказа (не имеющего никакого отношения к фантастике) несколько раз менялось в процессе его чтения.

Сначала он воспринимался как чисто этнографический (точнее, этно-географический). Уже знакомое по предыдущим рассказам писателя (например, «Олгой-Хорхой») мастерское изображение природы – на этот раз Сахары. Автор неспешно погружает нас в незнакомую, экзотическую обстановку (по ходу действия доходящую до фантасмагории: «Будто всё живое исчезло с лица земли и пятеро путешественников остались последними людьми в мире слепящего зноя…»). Но с самого начала мы чувствуем, что главное – не природа, а живущие в этой природной среде люди.

Правда, сразу возникло определённое недоверие: насколько я знаю биографию Ефремова, он никогда не был в Африке – и, значит, мог опираться только на сведения из других рук (плюс на аналогию с Гоби). Ещё в большей степени это касается описания обычаев и, самое главное, психологии туарегов. Так, с точки зрения сегодняшнего дня, обращает на себя внимание, что в рассказе практически полностью игнорируется роль религии в жизни этого народа (лишь один раз упоминается молитва).

Содержание же бесед Тирессуэна и Афанеор показалось мне донельзя искусственным. Представляете: в самом сердце Сахары встречаются туареги – молодой человек и девушка – и разговаривают… о далёкой и холодной северной стране России. Их сильно увлекает легенда о том, что «далеко на севере живут люди, не похожие на других европейцев, но обладающие всей их мудростью, более добрые к чужим народам, которых они считают равными».

При этом мне опять (как и при чтении «Алмазной трубы») на память пришли строки Николая Тихонова – на этот раз из крохотной поэмы «Сами» – о фантастическом представлении индусов о той же Советской России:

Тот, далёкий, живёт за снегами,

Что к небу ведут, как ступени,

В городе с большими домами,

И зовут его люди – Ленни.

Он даёт голодным корочку хлеба – и т. д.

Но это было написано в 1920 году…

Увы, за прошедшее с момента создания рассказа Ефремова время миф об исключительности пути нашей страны и об особом месте русского народа потерпел сокрушительный провал и может восприниматься лишь в негативном плане.

Автор не может даже как-то обосновать уровень интеллектуального развития своих героев: «Откуда были её [Афанеор] познания, он [Тирессуэн] не успел ещё расспросить её».

Затем в рассказе появляется тема, уже не новая для Ефремова («Адское пламя»), – испытания ядерного оружия, и этно-географический рассказ ещё сильнее становится политическим. «Плохие» колонизаторы-французы хотят производить в Сахаре атомные взрывы (и действительно, Алжир становится местом для таких испытаний, первое из которых – причём атмосферное – произведено 13 февраля 1960 года). Кстати, в период с 1958 по 1961 год ядерные испытания не проводили ни США, ни Великобритания, ни СССР, только Франция.

Однако возник такой вопрос. Ефремов прямо заявляет: «…Сила взрывов современных термоядерных бомб так велика, возникающая радиоактивность так сильна и распространение ядовитых продуктов распада так широко, что испытания безусловно нанесут вред всей Сахаре». И чуть ниже называет это (хотя и с точки зрения своего персонажа – французского военного) «отвратительным делом». И ещё: «После взрыва на сотни и даже тысячи километров разносится ужасная отрава. Она проникает в кости человека, заставляет его умирать в мучениях, лишает его силы. Она делает мужчин и женщин бесплодными, а нерождённых детей – уродами. Никто не может спастись от яда – он в земле и в воздухе, в огне и воде, в пище, даже в молоке матери!»

Но как эти слова могли восприниматься хоть мало-мальски мыслящим читателем? Не знаю, как конкретно советские СМИ освещали ядерные испытания, проводимые в СССР, но, видимо, делалось это крайне скупо и без указания конкретных мест расположения атомных полигонов. Тем не менее, замените в словах Ефремова «всей Сахаре» на «всей Сибири» или «всей Средней Азии» – и что мы получаем? Автор сознательно заставлял своего читателя задуматься о действительной опасности всех ядерных испытаний, кем бы они не проводились, или это вышло у него случайно?

Наконец, Тирессуэн едет в Россию. Ничего хорошего от рассказа об этом визите я не ожидал. Автор ограничивается стандартным набором: большой завод, Эрмитаж и «Лебединое озеро». Но что… Неужели это всё? А как же показ достижений социалистического строительства во всех сферах жизни? Как же преимущества советского народоправства, где простые труженики – настоящие хозяева своей жизни? Где неустанная борьба Советского Союза за мир во всём мире? Ефремов ни слова не говорит об этом – и вообще о социальном строе Советской России.

Правда, пребывание Тирессуэна в России продолжается всего четыре дня, но ведь автор, при желании, мог найти сюжетный способ сделать поездку куда более продолжительной.

Поразительно, но почти демонстративно в центре повествования автора – совсем иная сфера. Герой Ефремова стремится понять другое – душу народа, почувствовать страну сердцем, а не разумом. Сначала «туарег был захвачен врасплох и побеждён русской музыкой» (Чайковского). И наконец он находит удивительное сближение между туарегами и русскими: «Теперь Тирессуэн понял всё до конца. Бессолнечная и холодная страна, засыпанная снегом, скованная морозом, порождала таких же живых, горячих людей, полных стремления к прекрасному и способных создавать его, украшая жизнь, как пламенная сухая земля юга. Права была дочь Ахархеллена, устремляя свои мечты вслед за Эль-Иссей-Эфом к России. Трудно было жить русским в такой суровой земле, но они не ушли никуда от своей доли, как то сделали и предки туарегов. Они закалили тело и душу в морозной белизне севера, как туареги – в пламенной черноте гор и равнин Сахары! Вот почему душа русского человека смотрит глубже в природу и чувствует богаче, чем душа европейца, вот почему Эль-Иссей-Эф так хорошо понимал кочевников пустыни, а те – его!».

Этот ход мыслей не очень убедителен. Как бы рассуждал и чувствовал Тирессуэн, окажись он в Ленинграде не зимой, а летом? И если следовать этой логике, то в ещё большей мере всё сказанное о русских было бы применимо, например, к эскимосам или чукчам…

И получается, что «взгляд со стороны» на Россию и её народ оказывается, увы, весьма поверхностным и далёким от реальности.

Обширным — и несколько инородным — описанием балетного спектакля автор явно стремился продемонстрировать универсальность воздействия настоящей музыки на людей разных этносов и культурных традиций (в отличие, например, от живописи).

И почти в самом конце рассказа – такой ставящий в недоумение и заставляющий задуматься абзац: «Туареги знали теперь, что всё грознее становится могущество человека и всё больше – его слабость перед лицом им же созданных опасностей, каких ещё не существовало в прежнем мире. Что на всей огромной планете идёт борьба за справедливость и счастье, что непоборимая европейская цивилизация сама подтачивает себя изнутри и её полный противоречий мир должен уступить место другому, более совершенному.»

Вряд ли, конечно, малообразованный туарег мог дойти до подобного социально-философского обобщения, это явно авторский голос. Но эти слова порождают вопросы. Что понимает автор под европейской цивилизацией? Сугубо западно-европейскую или же нет? Относится ли Россия к этой цивилизации или нет? (В одной из вышеприведённых цитат русские сравниваются с «другими европейцами», в другой – русский человек противопоставляется европейцу). И почему столь неконкретно говорится о «другом, более совершенном мире», без всякой привязки к светлому коммунистическому будущему? Такое ощущение (или же это просто иллюзия?), что Ефремов что-то недоговаривает здесь, прячет между строк.

Ещё одно утверждение по ходу рассказа привлекает внимание, такое актуальное (и такое спорное): «Где плен и насилие, там становятся шатки устои морали. Только в свободе человек понимает необходимость строгих правил жизни».

В целом от рассказа остаётся противоречивое впечатление. Слишком много разнородных тем включено в него, и они не создают стройного художественного целого. Не самый лучший, но и не самый худший из рассказов Ефремова.

P.S. Судя по сообщениям 2012–2013 годов из Мали, современные туареги далеко не столь миролюбивы и религиозно индифферентны, как описанные Ефремовым (хотя, впрочем, и у него Афанеор произносит такие слова: «Если аллах судил нашему народу умереть, то он умрёт с оружием в руках!»).

Наверно, это произведение – самое яркое проявление в творчестве Ефремова так называемого метода социалистического реализма.

Рассказ, на мой взгляд, не отличается какими-либо художественными или идейными достоинствами, а интересен лишь как отражение своего времени.

Он датирован 1958–1959 годами. В январе–феврале 1959 года состоялся XXI съезд КПСС, на котором был сделан вывод о том, что социализм в СССР одержал полную и окончательную победу и что страна вступает в период развёрнутого строительства коммунистического общества. И Ефремов, видимо, оказался в рядах тех писателей, которые откликнулись (или вынуждены были откликнуться) своими произведениями на поставленные на повестку дня задачи.

Персонажи рассказа рассуждают о том, что надо сделать, «чтоб скорей в коммунизм войти» и даже о том, «какие настоящие слова при коммунизме должны быть»; их ободряет «уверенность в невиданной силе коллективов, способных выполнить любую сказочную задачу и составить опору нашего общества» (какой стиль…). Правда, помимо этого в рассказе поднимаются и более глубокие вопросы: о смысле человеческого существования, о значении красоты, о критериях подлинного знания. Тем не менее рассказ сделан слишком «на злобу дня», слишком трафаретен.

Его персонажи не показались мне живыми людьми, это скорее элементы наперёд заданной схемы. Прежде всего это относится к старому рабочему-забойщику Фомину и радисту Алёше. Искусственное, прямолинейное столкновение их взглядов разрешается до примитивности просто: послушал Алексей рассказов умудрённого жизнью Фомина – и быстренько перевоспитался, встал на правильные идейно-нравственные позиции (а его прежние взгляды – просто «от неосмыслия»). Если бы так могло быть в действительности! Впрочем, Фомин – не простой рабочий, а лауреат Ленинской премии (успел получить, хотя их присуждение было возобновлено лишь в 1957 году).

Автор вкладывает в уста Фомину мысли, которые, видимо, сам разделяет.

Смысл жизни человека – в «интересе», под которым понимается стремление воплотить «заветные думки, без которых человеку жить – будто скоту неосмысленному»

Если человек хочет «перед другими выделиться, не имея ещё за душой ничего, вот тут и приходится о фарте мечтать»; он «хочет хватануть куда как больше, чем ему по труду, да по риску, да и по соображению полагается». «Таких, как ты, – говорит Фомин Алёше – есть ещё повсюду и середь нашего брата рабочего, и середь кого хошь – инженеров, артистов, учёных… Эту уголовную болезнь и надо лечить в первую очередь, чтоб скорей в коммунизм войти». – А чем лечить? – «Сызмальства воспитанием настоящим, учением, а потом знанием. Только знание жизни настоящую цену даёт и широкий в ней простор открывает».

А настоящее «знание – это не то, что тебе в голову в обязательном порядке набьют, а что ты сам в неё положишь с любовью, не спеша, выбирая, как цветы или камни красивые».

А где искать «настоящие жилки», куда кинуться? Есть верная указка – красота. «…Никогда не говори: красота – пустяк. Вовсе она не пустяк, а сила большая, через неё и жизнь в правильное русло устремляется!»

Александров вспоминает свою жизнь: «…Мир увлекательного и нелёгкого труда, уверенной силы ума и тела в борьбе с бесчисленными препятствиями, радости мелких и крупных побед, огорчений и последующих утешений, жизни, согласной с природой человека и природой сурового таёжного края, поэтому полной и здоровой.»

Некоторые из этих мыслей – правильные, некоторые оказались на поверку пустыми лозунгами.

Автор подчёркивал, что он поставил в этом рассказе вопрос о новых наименованиях женских специальностей в современном русском языке, и позднее, в 1972 году, скупо замечает: «Это осталось без внимания».

Самостоятельной вставкой выглядит рассказ об обстоятельствах первой встречи Вали с Александровым. Кстати: Александров, «начальник партии, бешено мчавшийся [на оленьих нартах, ночью!] сквозь тайгу с важными пробами из только что пройденной разведочной штольни» – это что-то! Страна, видимо, не могла подождать до рассвета... А если бы в темноте он налетел на какой-нибудь засыпанный снегом ствол поваленного дерева – что тогда было бы и с ним, и – самое главное – с этими бесценными пробами?

(Кстати: не считаю себя склонным к пошлости, но, прочитав фразу – искренний благодарный возглас Вали, обращённый к фактически спасшему её Александрову – «Нет такого, чего бы я не сделала для вас!» – я с трудом подавил в себе «сползание» к её истолкованию… ну, скажем, не в том смысле, который в неё был непосредственно вложен… O tempora, o mores!)

И уж совсем добили слова Вали: «Большая радость намечается… Решило наше государство важнейшее дело: чтобы каждый мог получить знания, какие хочет, по собственному желанию и вкусу, – я про народные университеты. Это дело громадное, и тяга у народа к тому, чтобы искусство, книги, науку понимать, несказанная. Не для звания там какого, а для себя, чтобы жизнь интересней стала…». Не могу представить, чтобы живой человек мог сказать так. Впрочем, в то же время стало просто по-человечески жаль эту незаурядную, но одинокую женщину…

Единственный психологически достоверно намеченный образ – Люда, жена главного героя. Но существенной роли она не играет и с середины рассказа вообще исчезает из сюжета.

Деталь: в городе, в котором живёт инженер-химик Васильев, явно проблемы с экологией: «дымка над городом, белёсая или голубоватая; когда она есть, а когда и нет. И запах тоже в воздухе, когда дымка, особенный, не сильный, а заметный». Но кого это волновало в конце 1950-х!

И вдруг – почти в самом конце рассказа – я был вознаграждён неожиданной находкой, поистине золотым самородком среди тонн пустой породы – следующими словами автора о своём герое: «Ещё два-три часа он будет жить полно и радостно, в стремлениях и борьбе исследователя, в напряжении поиска, этого могучего, глубокого и древнего инстинкта, всегда живущего в человеческой душе!».

Выглядит так, словно Ефремов неожиданно – осознанно или нет – проговорился: к чёрту все идеологические установки и рациональные мотивации действий людей! Главное – заложенный в них, неискоренимый, животный инстинкт познания, открытия нового. Возможно, тем самым автор дал ключ к пониманию сущности своих взглядов на людей и всего своего творчества. (Менее определённо на это указывают и приведённые мною выше слова о «природе человека».)

(А ведь я даже и слова не сказал о сути сюжета, о том поистине фантастическом, что, собственно, случилось с Александровым…)

Довольно мрачный и жестокий рассказ. Читатель попадает в круг маргиналов из криминальных слоёв общества недалёкого будущего. Технологии дошли до того, что стало возможным, начиняя головы людей какой-то электронной хренью, превращать их в своего рода психических киборгов. В одних случаях это единственный способ сохранить человеку жизнь (как в ситуации с главным героем-рассказчиком), в других – способ сознательно изуродовать человека, например, превращая женщин в машины для удовлетворения извращённой похоти или,

Впрочем, за исключением такого фантастического допущения, описанный мир не так уж и отличается от современной реальности.

На таком безотрадном фоне единственным светлым пятном будут только постепенно возникающие между двумя главными персонажами странные отношения, которые – за неимением лучшего слова – приходится назвать дружбой.

Финал рассказа несколько скомкан и оставляет читателя в неопределенности:

Изложение ведётся от лица главного персонажа, специфический сленг которого, наверно, доставил немало трудностей переводчику. Но, похоже, А. Жикаренцеву удалось с ними справиться.