облако тэгов
Краткий обзор фантастического, встреченного мною на страницах берлинской газеты «Руль» (1925–1926 гг.):
Первая рецензия на фантастический роман Ренникова «Диктатор мира» литературного критика Каменецкого, которого в 1922 году на «философском пароходе» нарисовал будущий автор сказки не только для дам, которую вы можете прочесть ниже и зловещая тайна подарка Фламмариону от почитательницы его таланта.
"ДИКТАТОР МИРА"
Фрагмент о книге А. Ренникова (псевдоним Андрея Митрофановича Селитренникова) из «Литературных заметок» Б. Каменецкого
«Диктатор мира» А. Ренникова, «роман будущего», сначала заинтересовывает вас, но уже с середины своей он вас от себя отпускает. В нём есть прежде всего фельетонная острота; однако фельетон, растянутый на две с лишним сотни страниц, идёт уже за пределы своего лёгкого естества. И мало-помалу эта стихия лёгкости заменяется другою – именно, элементами техники, полунаучной, полуфантастической, и читателю не всё становится здесь даже понятно. Он – с первых же, впрочем, строк романа – попадает в эпоху 50-х годов текущего столетия, в господство «пантехники», когда по небу тянутся «громоздкие аэробусы», когда уже давно не дымят фабричные трубы, потому что они упразднены переходом промышленности на энергию атомного распада. Политически и социально мы – в царстве рабочих, где над городом Берлином именно – поутру гулко проносится голос Прокуратора Германской Социалистической Республики: «Привет трудящимся!», где большую роль играет партия радиотелеграфистов. Но вот, опираясь на силу какого-то могучего и таинственного изобретения, на чудо развившейся к тому времени «техномагии», некий незримый «диктатор мира» волнами радио посылает требования к человечеству, чтобы оно восстановило попранные демократизмом и социализмом духовные ценности. «Диктатор мира» хочет, чтобы прекратилась та борьба за власть, на которую «уходит драгоценное для самоусовершенствования время». Свои требования он поддерживает угрозой и осуществлением паралича, в какой он ввергает целые столицы и страны.
На той канве и вышивает г. Ренников свои любопытные и затейливые узоры. Но чем дальше, тем больше теряют они в ясности и начинают создавать такую путаницу, которую и распутывать не хочется. И что такой срыв, такое падение в скучноватость постигает «роман будущего», это – жалко, потому что отдельные его стороны и страницы занимательны, остроумны и забавны. Есть живые человеческие образы (мать героини), есть свежие мысли, и не без внимания смотришь на картину после-большевистского Петербурга с его «Карниловским проспектом» и «Галлиполийской улицей»; наконец, художественное изображение флоры и фауны на о. Яве. Только, повторяем, на этой сравнительной высоте не удержался сам автор и с неё сорвался.
Каменецкий Б. Литературные заметки. – «Руль» (Берлин), 14 янв. 1925 года (№ 1250). С. 3.
Об авторе первой рецензии на фантастический роман «Диктатор мира» А. Ренникова:
Юлий Исаевич Айхенвальд (псевд. Б. Каменецкий, Ю. Альд,) (1872–1928). Весьма известный литературный критик, переводчик и философ. Ю.И. Айхенвальд окончил с дипломом 1-й степени и золотой медалью Историко-филологический факультет Новороссийского университета (1894). После переезда в Москву (1895) преподавал в гимназии, университете им. А. Шанявского, на Высших историко-филологических женских курсах В. Полторацкой. Член Пушкинской комиссии Общества любителей российской словесности, учёный секретарь Московского психологического общества и секретарь редакции журнала «Вопросы философии и психологии». Театральный обозреватель. Член редакции журнала «Русская мысль» (1902-3, 1907-8). Сотрудничала газете «Русские ведомости» (1895-1902), в журналах «Научное слово», «Вестник воспитания», в 1911-19 в газетах «Речь», «Утро России». Выступал вначале преимущественно как переводчик и автор статей на философско-педагогические темы.
Литературное имя приобрёл благодаря сборнику статей «Силуэты русских писателей» (СПб. 1906), где изложил главные принципы своего литературно-критического метода – «принципиального импрессионизма». В основе которого – отказ от претензий на научность литературоведческого анализа, ибо литература, по мнению Айхенвальда, «…своей основной стихией имеет прихотливое море чувства и фантазии... со всей изменчивостью его тончайших переливов... Одно то, что мысль и чувство разнятся между собой, делает литературу «беззаконной кометой в кругу расчисленных светил»; «искусство недоказуемо; оно лежит по ту сторону всякой аргументации».
Об Айхенвальде говорили как о талантливом, но «несерьёзном» критике, неисправимом субъективисте и интуитивисте. Это мнение ещё более упрочилось в советское время, когда его работы попали в разряд запрещённых. К большевистской революции и ее насилию над свободным творчеством он был непримирим». Айхенвальд отказывался публиковаться в советских изданиях, не смог вписаться в послеоктябрьскую российскую действительность, несмотря на то, что оба его сына стали коммунистами. В газете «Правда» в 1922 году появилась статья «Диктатура, где твой хлыст» (подписана криптонимом «О», приписываемому Л. Троцкому), где утверждалось, что Айхенвальд «во имя чистого искусства» «называет рабочую советскую республику грабительской шайкой», и предлагалось «хлыстом диктатуры заставить Айхенвальдов убраться за черту в тот лагерь содержанства, к которому они принадлежат по праву...». В сентябре 1922 года Айхенвальд был выслан за границу вместе со многими учёными и писателями, став пассажиром первого «философского парохода». В Берлине он читал курс «Философские мотивы русской литературы», часто выступал с лекциями и докладами. Вступил в Союз русских журналистов и литераторов в Германии. Сотрудничал в журнале «Новая русская книга», в рижской газете «Сегодня», но основным его пристанищем стала берлинская газета «Руль», где вёл литературно-критический отдел. Вокруг Айхенвальда группировался кружок литературной молодёжи, среди участников которого был В. Набоков.
Основной вклад Айхенвальда в культурную жизнь русской эмиграции — еженедельные «литературные заметки» в газете «Руль», в которых он утверждал, что нельзя теперь, как прежде, не быть публицистом: «Во всё, что ни пишешь... неудержимо вторгается горячий ветер времени, самум событий, эхо своих и чужих страданий».
Среди пассажиров первого "философского парохода", наряду с Каменецким-Айхенвальдом и многими другими, присутствовал и Иосиф Александрович Матусевич (1879-1940), писатель, публицист; редактор московского книжного издательства «Северные дни»; художник и книжный график. Во время пути в Германию И.А. Матусевич сделал несколько зарисовок своих «попутчиков».
Профессоры А.А. Кизеветтер и Ю.А. Айхенвальд.
Рисунок И.А. Матусевича (1922). ГАРФ
В 1926 году на страницах берлинской газеты «Руль» (28 февраля 1926 г. (№ 1594). С. 2–3) И.А. Матусевич опубликовал сказку про попугая, которую предлагаю вашему вниманию.
ПОПУГАЙ АРАРА
Сказка не только для дам
Прилетел к Богу попугай Арара.
– Бог, сделай меня чучелом.
Удивился Бог.
– Ополоумел ты, попугай. Красивее тебя птицы нет.
Попугай Арара фыркнул:
– Ну, что ты, Бог, понимаешь в красоте. Ты стар и Твои понятия совсем устарели. Пожалуйста, не спорь и переделай.
– Нет, – сказал Бог, – не могу. Ты глуп, попугай, а я глупости не потатчик.
Фыркнул опять попугай, метнул перед Богом хвостом.
– Не можешь и не надо. Я без тебя обойдусь.
И полетел к чучельнику Курицыну.
Чучельник Курицын был Маленький-маленький, весь как есть лысый, а на горбатом носу очки круглые в черепаховых колёсах и на черепаховых оглобленьках. Очень учёный был чучельник.
Пожевал чучельник Курицын на золотых зубах резинку американскую и говорит:
– М... да. А я давно уже на высь смотрю и думаю: как это, думаю, такая прелестная птица и не стесняется в наше время показываться всем в натуральном виде.
– Я, – говорил попугай Арара, – затем и прилетел к вам сейчас, чтобы вы меня чучелом сделали.
«Лучше поздно, чем никогда», – одобрил чучельник. И сделал попугая Арара чучелом.
На месте живых зрачках глаз вставил стеклянные. Клюв и коготки розовым лаком налаксил и замшевой тёркой натёр до пущего блеску. Хвост длинный скоротил, чтобы видно было откуда ноги растут. Подкарнал крылья и на проволочках распластал, чтобы всякий видел, что на них летать нельзя. И перья перекисью вымыл – неприлично чучелу радугой в глазах пестрить.
Стал попугай чучелом.
Но только что-то не по себе ему.
– Что же, – говорит он чучельнику Курицыну, – я теперь ни летать, ни ходить и даже клещей в перьях поискать не могу. Или, например, за ухом лапкой почесать?
Чучельник Курицын нос сморщил.
– Что за отсталось. Какое неприличие: клещей искать и летать как какой-нибудь комар невоспитанный или там муха... Нет-с. Вы теперь чучело и вам нужны совсем другие манеры.
И, не тратя времени, выпотрошил попугая Арара, а в пустое нутро машинку вставил заводную. Заведёт машинку и чучело округ себя вертится, клюв налаксечечный разевает, на глаза стеклянные каркасовые веки опускает.
– Ну, – говорит чучельник Курицын, – теперь всё ладно. В самый раз.
И выставил чучело в окошко, на показ.
Столпился народ у окошка, глазеет.
А чучельник Курицын ещё и машинку завёл.
Тут народ заохол, задивился. А иные, особливо рябитишки, так те просто кричат от удивления:
– Гляди, гляди! Вот так чучело! Как живое!
Слышит попугай Арара, как народ удивляется ему:
«Давай, – думает, – порадуюсь».
Но только что собрался порадоваться, он видит: радость то ему нечем выразить.
– Ты что же, – говорит чучельнику Курицыну, – ты что же это выпотрошил меня так! Чем же я теперь радоваться буду?
Чучельник Курицын очки на кончик носа сдвинул.
– Какая там тебе ещё радость! На что она тебе сдалась. Раз ты через высшую культуру механизма существуешь, так тебе радоваться вроде как совсем ни к чему.
Скучно показалось чучелу без радости – долго ли разозлиться.
Потужилось, потужилось чучело, а кровь в жилах не кипит, а перья не дыбятся.
– Ты что же, – опять к чучельнику, – ты что же это выпотрошил меня так? Разозлиться и то нечем.
Чучельник Курицын от обиды очки совсем на лоб перевёл – четвероглазым стал.
– Как, – говорит, – "так". Я весь век свой чучельный бился, чтобы злобы не было, добился, и заместо благодарности ещё и корить? В таком случае, не желаю больше на свете жить и от творенья рук моих – отрекаюсь. Начихать!
Снял чучельник Курицын очки со лба, сложил оглобельками на колёса и на полочку сунул, чтобы затерялись. Лёг на лавку, скрестил на груди руки больше не нужные... и помер.
И чтобы ему самому даром не пропадать, допрежь того завещание написал – сделать из него шкилет для Учёной Академии.
Богу обо всём забота. Хоть и стар Он, а всё помнит, ничего не забывает.
Вспомнил Он и попугая Арара.
«Дай, – думает, – посмотрю до чего его глупость довела?»
Чучело же попугая Арара, от которого даже сам чучельник Курицын отрёкся, всё ещё в окошке торчало – забыли его все. Только очень его мухи обсидели, пыль занавесила, да крестовик паутину свою к крыльям пристегнул – кладбище мушиное.
Посмотрел Бог. Покачал головой. Пальцем жалостливо погладил.
Прикосновение Богово всё оживляет. Оживило и чучело. Опять стало попугаем Арара. Опять живые глаза на живое смотрют, крылья для лета машут, хвост шлейфом повис, клюв в перьях цветистых роет – клещей ищет, и лапка сама собой за ухом чешет. А по жилкам попугаевым кровь живая бьёт – переливается, всё нутро в радости живой трепещет.
И так всё это обыкновенное допрежь необыкновенно и удивительно попугаю Араре, что даже страшно.
Ну, а Бог на удивление и страх попугаев только укорливо головой показал:
– Что, попугай, не лучше ли так?
– Попка дурак, – закричал во всё горло попугай Арара в ответ.
И с испугу затрепетал даже: язык-то совсем не те слова сказал, что в голове сложились. Но потом оправился малость и легонько, по-ребячьи, дёрнул Бога за полу:
– Бог, а язык-то мой того... Неправильный. Человечий. Я не то думал, что язык сказал.
– Нет, – смеётся Бог, – очень правильный. Мозги-то у тебя птичьи – мало ли какая дурь придёт. Да язык человечий уже не выдаст... Ну, лети, птица Арара, живи и красуйся, себе и другим на радость.
Чудны дела Боговы.
Кто не радуется, глядя на прелестную птицу – попугая Арара.
– Красота! Чистая радуга да ещё языком человеческим говорит.
Только один единственный чучельник Курицын не радуется. Шкилет шкилетом висит в Учёной Академии на железную трость надетый, и начихать бы ему на всё, что творится без него на белом свете.
Да вот чихнуть-то ему и то нечем.
***
Просмотрел, а кое-что и прочитал, газеты «Руль» за 1925 и 1926 годы. Из того, что попалось, условно скажем, "из фантастики", я практически всё вам представил. Разве что поленился набрать: критический разбор романа Д.С. Мережковского «Рождение богов», неизданное письмо-сказка «Фарфоровая куколка» Льва Николаевича Толстого и три сказки Михаила Зощенко. Прошу простить.
В заключение привожу крохотную заметку, но сразу предупреждаю, как Минздрав, какой бы вы не пылали любовью к НФ-писателю – не уподобляйтесь этой поклоннице.
СТРАННЫЙ ПОДАРОК
Покойный астроном Камилл Фламмарион пользовался необычайной любовью миллионов читателей. Один из его поклонников подарил Фламмариону дом с парком в Жювиан. Однажды Фламмарион получил в подарок свою книгу "Небесные миры" в переплёте желтоватой кожи с надписью золотыми буквами "Благочестивый дар неизвестной почитательницы". Как оказалось, одна дама, имя которой осталась в тайне, страстная поклонница талантов Фламмариона завещала после смерти сделать из ея кожи переплёт для "Небесных миров".
«Руль» (Берлин), 17 января 1926 года (№ 1558). С. 6.
Источники: