В общем ряду интереса к писателю и работы исследователей-литературоведов. С одной из них, работой доктора искусствоведения Н. Б. Кузякиной недавно познакомила своих читателей газета «Вечерний Ленинград». С согласия коллег мы перепечатываем эту публикацию в нашей «Вечерке».

ИМЯ КУПРИНА произносилось когда-то в Киеве с особой симпатией. В отличие от других популярных беллетристов России он был «свой» – и не только по открытому темпераменту, простоте обхождения и знанию южной жизни.

Начинавший писатель жил в городе над Днепром несколько лет (1896–1898), бывал в нем многократно и позднее. «Чудесный город, весь похожий на сдобную, славную попадью с масляными глазами и красным ртом» – в этой характеристике выразился не столько даже сам Киев, сколько молодой Куприн, отчаянно неустроенный и голодный.

В «Киевских типах» Куприн схватил неповторимый облик, занятные особенности городской жизни начала 90-х годов, и это тоже привлекало читателей. Тонкие терракотовые книжки «Полного собрания сочинений А. И. Куприна», выходившие бесплатным приложением к «Ниве» за 1912 год, пользовались успехом. Война 1914 года, а затем революции 1917 года заставили их пылиться в книжных шкафах: на глазах у читателей рассыпалась та жизнь, которую Куприн еще недавно столь сочно живописал. Замечательный рассказчик, писатель терял широкого читателя и на какое-то время становился достоянием интеллигентных дам, узкого круга любителей русской словесности да своего брата – профессионала.

Трудно сказать, как относился молодой Булгаков к прозе Куприна. Но один из его рассказов Булгаков прочитал очень внимательно. И это было скорее всего в марте 1919 года.

Жена Булгакова, Татьяна Николаевна, впоследствии вспоминала, что они уезжали из Москвы «последним поездом», а когда приехали в Киев, «в городе были немцы». Серые колонны немецких войск в железных шлемах вошли в Киев вместе с полками Центральной рады первого марта. Следовательно, и Булгаковы приехали домой в начале марта.

Они вернулись на старую материнскую квартиру на втором этаже в доме Листовничего по немыслимо крутому, будто поставленному торчком Андреевскому спуску. Оборудовали кабинет для частного приема – приходилось как-то зарабатывать на хлеб.

Календари в городе, как и вся жизнь, перепутались и двоились: даты старого и нового стиля писались рядом, через черточку. Видимость сохранности основ старого быта не могла прикрыть их резкой надломленности, все выглядело зыбко,

Тем не менее внешне как-то устанавливалась новая жизнь. Давняя любовь ведет Булгакова в театры, и прежде всего в оперу, которой он был лишен два года – почти что вечность! Свободными вечерами он пишет прозу, начатую, возможно, еще в Никольском: в будущем, после переделок, она получит название «Записки юного врача». И в это же напряженное время идет никому не ведомая, подспудная работа писателя, закладывается фундамент будущих произведений Булгакова. Цепкая память уже отбирает «про запас» имена, события, лица – все, что впоследствии всплывает само собой, будто только что сочиненное.

Литературные связи Киева и Советской России в тот год ослабли, но не прерывались, наиболее интересные книги привозили через несколько месяцев после их выхода в Москве и Петрограде. С приходом Советской власти в феврале 1919 года появились новые книги и сборники, задержанные обстоятельствами. Киевляне набросились на новую литературу. Первый номер газеты «Неделя искусств, литературы, театра и др.» (16 марта 1919 года) должен был побывать в руках у Булгакова, литературный первенец Советской власти заслуживал внимания.

Известный тогда публицист В. Г. Тан (Богораз) поместил в газете большую обзорную статью под странным названием «Полтора Мефистофеля». Он рассказал читателю о романе В. Винниченко «Записки курносого Мефистофеля» и рассказе Куприна «Каждое желание».

В сочинении Винниченко публицист отметил перепевы избитых мотивов, пахнущих Арцыбашевым, – старых, пошлых, ненужных. Образ главного героя, прозванного курносым Мефистофелем, имел к философии самое отдаленное отношение.

Огорчило В. Тана и «Каждое желание» Куприна (сб. «Земля», кн. XX, М., 1917). Рассказ показался ему тоже старым, скучным, написанным не без влияния Р. Киплинга и Г. Уэллса. «Нет, не дается российским писателям чужая чертовщина. Уж лучше бы они ограничивались нашей собственностью. Тем более, что и реальность теперь такая, почище всякой чертовщины... Купринский Меф. Ис. Тоффель – это только пол-Мефистофеля, даже четверть Мефистофеля», так заключил критик. На самом деле рассказ оказался вовсе не столь уж плох, но для этого его надо было прочитать кому-то иному. Возможно – Булгакову?

Рецензия В. Тана должна была привлечь его внимание хотя бы потому, что в ней шла речь о литературной интерпретации образа Мефистофеля. Говорю о «литературной», ведь Булгаков в предвоенные годы покорен и музыкальными образами Мефистофеля – в опере Гуно «Фауст» (известно, что он слушал «Фауста» чуть ли не 50 раз) и в опере А. Бойто «Мефистофель».

Так или иначе, но «Каждое желание» Булгаков прочел, и впечатления от рассказа Куприна впоследствии отозвались, как мы увидим, в романе «Мастер и Маргарита».

Рассказ Куприна, вскоре переименованный в «Звезду Соломона», писался, когда только занималась заря 1917 года и многие тысячи людей, вчера еще и не помышлявшие об этом, становились волею обстоятельств властителями судеб и жизней. Достойно выдержать испытание «вседозволенности», по Куприну, мог только очень хороший, «необыкновенный обыкновенный» человек.

Герой рассказа Иван Степанович Цвет, канцелярский служитель в Сиротском суде с жалованьем 37 рублей и 24 1/2 копейки в месяц. Жил скромный канцелярист в небольшом губернском городе России, которому Куприн отдал названия, взятые из Киева: дуэль в рассказе происходит «за Караваевскими дачами, в рощице, на лужайке»; трамвай бежит сверху «по Александровской улице, выбрасывая из-под колес трескучие снопы фиолетовых и зеленых искр». Детали вполне точные: по крутой Александровской, от здания Купеческого клуба вниз, на Подол, в самом, деле ходил тогда первый в России трамвай, и Караваевы дачи (по имени профессора Караваева, имевшего тут участки) существуют и поныне как район Киева – равно как и Житний базар, о котором тоже пишет Куприн,

Что же происходит в этом обобщенном городе, так похожем на дореволюционный Киев? Молодому человеку, ничем не замечательному, «кроме разве своей скромности, доброты и полнейшей незвестности миру», живущему «канареечной» жизнью в мансарде над пятым этажом, ранним утром 26 апреля, в воскресенье, явился Мефистофель.

Субботний вечер Иван Степанович провел в холостяцкой компании, в пивной «Белые лебеди». Затеялся разговор о богатстве, о сказочном выигрыше в 200 тысяч. Умный, желчный регент Светловидов остановил захмелевших: «Ни у кого из вас нет человеческого воображения, милые гориллы. Жизнь можно сделать прекрасной при самых маленьких условиях. Надо иметь только вон там, наверху, над собой, маленькую точку. Самую маленькую, но возвышенную. И к ней идти с теплой верой. А у вас идеалы свиней, павианов, людоедов и беглых каторжников (...). Что каждый из вас продал бы свою душу с величайшим удовольствием, это несомненно. Но ничего бы вы не придумали оригинального, или грандиозного, или веселого, или смелого. Ничего, кроме бабы, жранья, питья и мягкой перины.

Цвет единственный, смущаясь, захотел тогда, чтобы «был большой сад... и в нем много прекрасных цветов (...). И чтобы мы с вами все там жили... в простоте, дружбе и веселости. Никто бы не ссорился. Детей чтобы был полон весь сад... и чтобы все мы очень хорошо пели. И труд был бы наслаждением... И там ручейки разные... рыба пускай по звонку приплывает...»

Чуть перебрав свою скромную норму, Иван Степанович поздно пришел домой. Утром его разбудил голос странного гостя: «В пыльном, золотом солнечном столбе, лившемся косо из окна, стоял, согнувшись в полупоклоне и держа цилиндр не отлете, неизвестный господин в черном поношенном, старинного покроя, сюртуке. На руках у него были черные перчатки, на груди – огненно-красный галстук, под мышкой древний помятый, порыжевший портфель, а в ногах на полу лежал новый ручной саквояж желтой английской кожи».

Странно знакомым показалось Цвету с первого взгляда узкое длинное лицо посетителя: «этот ровный пробор посредине черной, седеющей на висках головы, с полукруглыми расчесами вверх, в виде приподнятых концов бабочкиных крыльев или маленьких рожек, этот большой, тонкий, слегка крючковатый нос с нервными козлиными ноздрями, бледные насмешливо изогнутые губы под наглыми воинственными усами, острая французская бородка. Но более всего напоминали какой-то давний, полузабытый образ – брови незнакомца, поднимавшиеся от переносья круто вкось прямыми, темными, мрачными чертами. Глаза же у него были почти бесцветны, или, скорее, слабой степени напоминали выцветшую на солнце бирюзу, что очень резко, холодно и неприятно противоречило всему энергичному, умному, смуглому лицу».

У любезного незнакомца был слегка скрипучий голос: он вытащил из жилетного кармана древние часы и посмотрел на них: «Теперь три минуты одиннадцатого. И если бы не крайне важное и неотложное дело...» В смятении Иван Степанович так и не может припомнить, отчего ему знакомы и внешность неожиданного посетителя, и его фамилия Мефодий Исаевич Тоффель. Между тем для читателя Куприн детально срисовывает черты с традиционного облика Мефистофеля на «дошаляпинской» сцене: острая французская бородка, наглые воинственные усы, крутой подъем бровей. Так смотрелось и лицо М. Баттистини, певшего Мефистофеля в «Осуждении Фауста» Г. Берлиоза; открытки с изображением Баттистини в ролях стояли в витринах всех больших городов России.

Для Цвета началась фантастическая жизнь, в которой он поначалу пытался что-то связать воедино, а потом вынужден был принять предложенные ему условия существования как данность. Тоффель поздравил бедняка с получением наследства в виде имения Червоное в Черниговской губернии и немедленно отправил туда с пожеланием сжечь книги «по оккультизму, теософии и черной магии», которые там есть. Ночью в усадьбе дяди-чернокнижника, занимаясь расшифровкой непонятной ему, но, судя по всему, крайне важной формулы, Цвет случайно находит ее ключевое слово: «Афро-Аместигон», после чего почти каждое его желание, даже не высказанное, исполняется мгновенно. Плата за это – потеря памяти о прошлом.

В городе, при содействии Тоффеля, который служит ему во всем, Цвет начинает новую жизнь богатого человека. Всевластие искушает и тяготит его, хотя он старается не употреблять во зло ни деньги, ни свою опасную способность видеть другого насквозь, как бы перевоплощаться. Тоффель все время ждет, чтобы Цвет вспомнил заветное слово, но тот не может.

Колдовское слово ослепительно и мгновенно всплывает в памяти, когда Цвет видит, как женщина, сшибленная трамваем, падает между рельсов. Теряя сознание, он закричал диким голосом: «Афро-Аместигон!».

Это слово освобождает Тоффеля от зависимости. Он удивлен простотой и бескорыстием Цвета, которые спасли и его, и человечество от многих ужасных начинаний. «Злодей на вашем месте залил бы весь земной шар кровью и осветил бы его заревом пожаров. Умный стремился бы сделать его земным раем, но сам погиб бы жестокой и мучительной смертью. Вы избежали того и другого, и я скажу вам по правде, что вы и без кабалистического слова – носитель несомненной, сверхъестественной удачи».

Когда успокоенный Иван Степанович, «патрон и клиент» Тоффеля, с кротким любопытством спросил его: «Вы – Мефистофель?», тот с мягкой улыбкой отказался от такой чести: «Вас смущает Меф. Ис... – начальные слоги моего имени, отчества и фамилии?.. Нет, мой друг, куда мне до такой знатной особы. Мы – существа маленькие, служилые... так себе... серая команда...»

Прощаясь с Цветом, который вернул ему свободу, Тоффель снова спрашивает – нет ли у него на самом дне душевного сундука сожаления о потере того великолепия, которое его окружало? Не хочет ли он, возвращаясь в свою прежнюю жизнь, унести с собой что-либо веселое, яркое? Добрый и чистый Иван Степанович обеспокоен, однако, только одним: не повлечет ли прощальное заклинание, которое он должен произнести, за собою какого-либо горя: «Не превратит ли оно меня в какое-либо животное или, может быть, вдруг опять лишит меня дара памяти или слова? Я не боюсь, но хочу знать наверное.

– Нет, – твердо ответил Тоффель. – Клянусь печатью, ни вреда, ни боли, ни разочарования».

Цвет возвращается к прежней жизни. А вся необыкновенная история оказалась всего-навсего сном. Правда, между сном и реальностью обнаружились прямые связи – но Куприн не стал разъяснять все детали, напротив, оставил их для догадок самому читателю.

Рассказ Куприна, который приходил к публике вместе с грозным набатом гражданской войны, вполне мог оставить читателя равнодушным: сказки и сны дореволюционных лет, призыв к духовности и доброте – какие наивность и простодушие! Российская «чертовщина» вокруг впечатляла почище любых сочинений.

Но когда сейчас читаешь «Звезду Соломона», убеждаешься, что зря. В. Тан ругал Куприна за повторение «чужой чертовщины», зря приплел и Киплинга с Уэллсом. Напротив, Куприн совершает важные действия, отрываясь от традиционных путей в использовании западных легенд о дьяволе: он отказывается от их главной мотивировки – продажи души Дьяволу.

Цвет не ищет дьявола. Напротив, его как человека чистой души и вполне бескорыстного избирают, чтобы он попытался найти кабалистический ключ, «слово». По заветной формуле дьявольские силы попадают ему в услужение, но и освобождают его, коль слово найдено, не причинив никакого вреда. Обе стороны сохраняют честность, в их прямых отношениях мошенничество невозможно.

Куприн нашел способ ввести своего нестрашного дьявола в современный мир. Без всяких небесных знамений запросто входят герои Куприна и Булгакова-ходатай по делам Тоффель, профессор черной магии Воланд – в мир реальности.

Множество мелких, частных, но важных деталей из «Звезды Соломона» подхвачены и преображены Булгаковым в «Мастере и Маргарите». Тут и изменчивые глаза Тоффеля, и его способность показываться человеку в любом месте въявь, живьем – не где-то там, в видениях, а в натуре. Есть основания думать, что характер Тоффеля отложился некоторыми чертами и в образе булгаковского Коровьева-Фагота.

Правда, Тоффель старше и не очень склонен к забавам. Но – энергичен, даже суетлив, болтлив не в меру, с ловкостью «фокусника» достает всяческие бумажки с печатями и к тому же поет «фальшиво» итальянскую песню. Ссылки Фагота на то, что он – бывший регент, тоже находят объяснение в рассказе Куприна: ведь там есть регент Среброструнов, который впоследствии приходил к Цвету одалживать деньги: простудился, стал глохнуть, голос сдал.

Любопытно отметить, что и Тоффель перед Цветом, и Воланд в квартире Лиходеева появляются в тождественной ситуации: герои просыпаются после изрядной выпивки непривычно поздно (один – в десять часов три минуты, другой в одиннадцать) и в присутствии незнакомца. Эта причина изначально важна, так как она дает возможность Тоффелю и Воланду, не оставляя персонажам времени на размышления, подчинить их своей воле.

Булгаков, подхватывая догадки Куприна, временами использует их с широтой, о которой его предшественник и не помышлял. Куприн, к примеру, только называет способность Тоффеля «казаться» въявь, то есть на самом деле. А Булгаков красочно расписывает каждое «явление» героев из группы Воланда: то они отражаются в зеркалах, то материализуются, то звучат только их голоса, то они неожиданно меняют внешность. Подобные сцены связаны идеей постоянной изменчивости и вечных трансформаций неведомого мира. Но – и, идеей вынужденной приспособляемости этого мира к человечеству, еще более нестабильному и капризному.

Булгаков вдохновенно разворачивает мотив, лишь названный Куприным, – легкости и ловкости героя в результате приобщения к иным силам. Цвет, проснувшись в имении, после ночи, в которую он набрел на ключевое слово, «сразу почувствовал себя таким бодрым, свежим и легким и ловким, как будто бы все его тело потеряло вес... как будто ему вдруг стало девять лет, когда люди более склонны летать, чем передвигаться по земле. Куприн к этой мысли более не возвращается. А Булгаков, связав ее внешне с чудодейственной мазью Азазелло, погружает читателя в развернутые описания полета Маргариты над Москвой и ее окрестностями.

Широко использовал Булгаков мотив потери памяти, намеченный Куприным: Цвет забыл, что с ним было, «точно кто-то стер губкой все события этой странной и страшной ночи». Он забыл и свою прошлую жизнь.*

В «Мастере и Маргарите» больной профессор Иван Николаевич Понырев имеет «исколотую память», в ней, до очередного приступа болезни, образуются пустоты: полностью пропадают удивительные события, свидетелем которых он был.

И, наконец, надо сказать, что Булгаков весьма активно использовал трамвай, возникающий в кульминации рассказа Куприна. Потрясенный Цвет «в полной мере пережил и перечувствовал все, что было в эти секунды с дамой, торопливость, растерянность, беспомощность, ужас». Зигзагом молнии ему вдруг осветилась его собственная жизнь, он вспомнил все – и колдовское слово. Наступила развязка. Гибель незнакомой дамы в рассказе Куприна-повод для психологической катастрофы героя.

Этот ход принимает и Булгаков. Иван Бездомный, потрясенный гибелью Берлиоза, заболевает, а знакомство с Мастером и излечение ведут его к пересмотру своих жизненных позиций. В результате из скверного самодовольного поэта Ивана Бездомного получается профессор Иван Николаевич Понырев; прощаясь с ним, Мастер называет его «мой ученик» – тот сдержал слово и прекратил писать стихи.

Однако и сама ситуация гибели под колесами трамвая представлена Булгаковым как содержательная: не случайная смерть неведомого человека, а возмездие Берлиозу за безответственность, за пошлый рационализм за эгоистическое удобное жизнеустройство.

Думается, что Куприн подсказал Булгакову самое главное: вероятные пути соединения «чужой чертовщины», впрочем, давно уже ставшей своей, с картинами окружающей жизни. Реалии киевского быта, которым мог и не придавать значения Куприн, имели для Булгакова, читавшего рассказ в Киеве, особую искусительную наглядность. Возможно, тогда и зародились соблазнительные мысли и параллели, которым суждено было воплотиться в образы уже много лет спустя, в годы жизни Булгакова в Москве.

======

* Старик Хоттабыч (Воланд) тоже иногда стирает память.

Маргарита недоумевает, как это– «всё полночь да полночь, а ведь давно уже должно быть утро», и выясняется, что Воланд продолжил праздничную ночь, остановив луну. У Куприна попытка Цвета остановить Землю сопровождается ссылкой на подобный подвиг Иисуса Навина, который, конечно, невидимо подсвечивает и космогонические шалости Воланда – и т. д.

(М. Петровский. Писатели из Киева: Куприн и Булгаков)

— Значит, ты очень скоро погибнешь. Не позже заката солнца,- с удовлетворением констатировал, отвратительно улыбаясь, Омар Юсуф.

— В таком случае, трепещи, о презренный джинн! — вскричал Волька самым страшным голосом, каким только мог.- Ты меня вывел из себя, и я вынужден остановить солнце. Оно не закатится ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Трепещи и пеняй на себя!

Это был очень рискованный шаг со стороны Вольки. Если Хоттабыч успел уже рассказать своему брату, что в Арктике солнце в это время года светит круглые сутки, то всё пропало. Но Омар Юсуф в ответ на Волькины слова только глумливо возразил:

— Бахвал из бахвалов, хвастун из хвастунов! Я сам люблю иногда похвастать, но даже в минуты самой большой запальчивости я не обещался остановить ход великого светила. Этого не мог сделать даже Сулейман ибн Дауд — мир с ними обоими!

Волька понял, что он спасён. И не только спасён, но и может прибрать к рукам неприятного братца старика Хоттабыча. Кстати, Хоттабыч одобрительно подмигнул Вольке, а о Серёже и Жене и говорить не приходилось: они догадались о Волькином замысле и сейчас буквально стонали от восторга, предвкушая близкое посрамление Омара Юсуфа.

— Не беспокойтесь, Омар Юсуф. Раз я сказал, что остановлю солнце, то можете быть уверены: оно сегодня не закатится.

Л. Лагин. Старик Хоттабыч. 1940

"…А если вы еще не верите в мою силу… Видите, вон там через улицу переходит господин в черепаховых очках. Пускай на него наскочит трамвай.

Эрвин, мигая, посмотрел на улицу. Господин в очках, дойдя до рельс, вынул на ходу носовой платок, хотел в него чихнуть — и в это мгновение блеснуло, грянуло , прокатило. Люди в кафе ахнули, повскочили с мест. Некоторые побежали через улицу. Господин, уже без очков, сидел на асфальте. Ему помогли встать, он качал головой, тер ладони, виновато озирался.

— Я сказала : наскочит, — могла сказать: раздавит, — холодно проговорила госпожа Отт. — Во всяком случае, это пример…" (1)

Вяч.Вс.Иванов с полным основанием отметил поразительное сходство этого эпизода из сиринского рассказа с памятным булгаковским из "Мастера и Маргариты" — эпизодом гибели Берлиоза под колесами трамвая на Патриарших прудах:

"Случайность совпадения этих двух историй кажется исключенной. У обоих писателей одинакова ситуация встречи героя повествования с чертом, принявшим образ обычного человека (пожилой женщины у Набокова, иностранца в романе Булгакова). Одинаков способ, которым черт проявляет свое могущество. Совпадает роль трамвая ( у Набокова он только мог бы задавить, у Булгакова давит Берлиоза).Замечу, что трамвай в то берлинское время привлекает особое внимание Набокова: в рассказе или, вернее сказать (если воспользоваться жанровыми обозначениями прошлого века), "физиологическом очерке" "Путеводитель по Берлину", написанном всего за полгода до "Сказки", трамваю, его "старомодной прелести" отведено место одной из главных достопримечательностей. В рассказе "Сказка" и в первой главе романа Булгакова совпадает и разговор на открытом воздухе. Одинаково и время дня и время года. Даже перчатки на руках черта, по весенней поре не вполне уместные, совпадают в обоих повествованиях". (2)

Поскольку совпадения, заходящие столь далеко, явно не могут быть случайными, возникает вопрос о филиации образов, а даты ("Сказка" — 1926 год , "Мастер и Маргарита" — 30-е годы) указывают направление — от Сирина к Булгакову.

"Когда Булгаков мог прочитать рассказ Сирина? — задается естественным вопросом Вяч.Вс.Иванов. — Есть две возможности. Впервые рассказ был напечатан в берлинской эмигрантской газете "Руль" 27 и 29 июля 1926 г. В то время Булгаков много общался с эмигрантами-"сменовеховцами", вернувшимися, как и его вторая жена Л.Е.Белозерская, из Парижа или Берлина. Возможно, что и с ней он впервые встретился в компании таких бывших эмигрантов, описанной в "Театральном романе" ("Записках покойника"). Судьба русской эмиграции занимает в это время автора "Бега". В ту нэповскую пору связи с Западом еще не были окончательно оборваны. Многие могли ездить за границу. Не исключено, что номера "Руля" с набоковским рассказом через одного из знакомых могли попасть к Булгакову.

Ему могли прислать его и корреспонденты, переписывавщиеся с ним по поводу его пьес и их предполагаемых заграничных постановок: так в 1927-1928 гг. ему писал руководитель театра русской драмы в Риге, (где много печатался ранний Набоков) Гришин. На другую возможность мое внимание обратила Мариэтта Чудакова, когда я поделился с ней своими догадками. В книжном издании рассказ "Сказка" напечатан впервые в сборнике рассказов и стихов Сирина "Возвращение Чорба" в 1930 г. По словам Чудаковой, в то время Булгаков переписывается с братом по поводу заграничного издания последней части своего романа "Белая гвардия". На гонорар брат покупал и посылал ему новые русские книги. Среди них могла быть и книга Сирина". (3)

Насколько можно судить, версия Вяч.Вс.Иванова получила признание, во всяком случае, в комментариях к "Сказке"в русском десятитомном собрании сочинений В.Набокова читаем: " Возможно, что знакомство с сиринским рассказом М.Булгакова, братья которого жили за границей и держали его в курсе эмигрантской прессы и книжных новинок, отразилось в работе над "Мастером и Маргаритой" — в сцене смерти Берлиоза под трамваем, подтверждавшей силу дьявола Воланда…" (4)

Правдоподобие этой версии — мнимое, а само допущение совершенно безосновательно. И вовсе не потому, что заграничные братья и другие европейские корреспонденты недостаточно информировали Михаила Булгакова о новинках зарубежной русской литературы ( они, заметим, и не могли делать это со сколько-нибудь значительной полнотой). Дело в другом: у Булгакова не было никакой необходимости знать "Сказку" для сочинения сцены гибели Берлиоза, поскольку обе трамвайные сцены — в набоковском рассказе и булгаковском романе — имеют один и тот же прецедент литературного (а не житейского) характера. Обе сцены восходят — и притом восходят явным образом — к одному и тому же "источнику".

Речь идет о рассказе А.И.Куприна "Каждое желание", опубликованном впервые в 20-м выпуске альманаха "Земля" (1917), а затем в слегка переделанном виде — уже под названием "Звезда Соломона" — входившем во многие авторские сборники.

В этом рассказе простодушный, чтобы не сказать простоумный бедный чиновник Иван Степанович Цвет, для удовольствия и заработка поющий в церковном хоре (это обстоятельство делает его труднодоступным, но и привлекательным для дьявольских интриг), нечаянно становится обладателем чудесной власти. Каждое его желание, едва забрезжившее, еще им самим не вполне осознанное, немедленно исполняется. Заметив за собой такую удивительную способность, Цвет начинает бояться собственных тайных желаний и непроизвольных фантазий. Мало ли что пригрезится — а вдруг исполнится? Этот комплекс возможностей и страхов порождает следующий трамвайный эпизод, на который, несомненно, рефлектировали — В. Сирин в "Сказке", М. Булгаков в "Мастере и Маргарите":

"По Александровской улице сверху бежал трамвай, выбрасывая из-под колес трескучие снопы фиолетовых и зеленых искр. Описав кривую, он уже приближался к углу Бульварной. Какая-то пожилая дама, ведя за руку девочку лет шести, переходила через Александровскую улицу, и Цвет подумал: "Вот сейчас она обернется на трамвай, замнется на секунду и, опоздав, побежит через рельсы. Что за дикая привычка у всех женщин непременно дожидаться последнего момента и в самое неудобное мгновение броситься наперерез лошади или вагону. Как будто они нарочно испытывают судьбу или играют со смертью. И, вероятно, это происходит у них только от трусости".

Так и вышло. Дама увидела быстро несущийся трамвай и растерянно заметалась то вперед, то назад. В самую последнюю долю секунды ребенок оказался мудрее взрослого своим звериным инстинктом. Девочка выдернула ручонку и отскочила назад. Пожилая дама, вздев руки вверх, обернулась и рванулась к ребенку. В этот момент трамвай налетел на нее и сшиб с ног" (5)

Непроизвольная фантазия маленького чиновника мгновенно реализуется — благодаря его непрошеному, от черта полученному дару. Вот эта коллизия полностью перекочевывает в рассказ Сирина — но с тем отличием, что "Сказка" обходится без посредника, инициатива исходит непосредственно от черта, дамы по имени Отт. Эпизод катастрофы на трамвайных рельсах у Набокова захватывает ряд купринских деталей, например, черепаховые очки пострадавшего — у Куприна они появляются на соседней странице: "вошел его личный секретарь, ставленник Тоффеля (черта "Каждого желания". — М.П.), низенький и плотный южанин, вертлявый, в черепаховом пенсне…". (6)

И все набоковско-булгаковские параллели, отмеченные Вяч.Вс.Ивановым, на поверку оказываются набоковско-купринскими: и встреча с чертом, "принявшим образ обычного человека" ( у Куприна его зовут Мефодий Исаевич Тоффель — Меф.Ис.Тоффель!), и способ, которым черт проявляет свое могущество, и "роль трамвая", и "время дня, и время года", и "даже перчатки на руках черта, по весенней поре не вполне уместные".

Замечательной особенностью купринского героя Набоков, весьма вероятно, признал бы его чрезвычайную аскетичность: имея возможность осуществить каждое свое желание, он в своих желаниях удивительно сдержан. Скромный, застенчивый, целомудренный чиновник Цвет чужд эротических фантазий и платонически влюблен в незнакомку. Вот этот "пробел" Набоков заполняет и делает эротические фантазии главной, едва ли не единственной характеристикой Эрвина своей "Сказки". Впрочем, как и у Куприна, временное безграничное могущество героя у Набокова оказывается бесплодным, сводится в ничто.

У Булгакова рефлексы на купринский рассказ многочисленны, разбросаны по всем "московским" главам романа, а в сцене трамвайной катастрофы на Патриарших прудах сгущены до прямых текстуальных совпадений. Нет смысла приводить их здесь, достаточно отослать к разработке этой темы в нескольких, практически одновременно опубликованных, друг от друга независимых статьях — моей "Писатели из Киева: Булгаков и Куприн", (7) Н.Кузякиной (8) и Ф.Балонова. (9)

Подозрение в какой-либо связи с сиринской "Сказкой" с Булгакова должно быть снято. Это необоснованное подозрение возникло из-за того, что Набоков и Булгаков — независимо друг от друга и неведомо друг другу — включили в свои творческие фантазии образы и ситуации из рассказа Куприна "Звезда Соломона" (" Каждое желание").

Примечания

Набоков В.В. Русский период. Собр. соч. В 5 т. Сост. Н. Артеменко-Толстой. Предисл. А. Долинина. Примеч. М. Маликовой, В. Полищук, О. Сконечной, Ю.Левинга, Р.Тименчика. — СПб., "Симпозиум", 2001. — С. 471.

Звезда. — 1996 .- №11. — С. 146 — 147.

Там же. — С. 147.

Набоков В.В. Русский период. Собр. соч. В 5 т. Т. 2. …- С.718 — 719.

Куприн А.И. Собр. соч. В 9 т.Т.7. — М., "Правда",1964. — С.121 ( Биб-ка "Огонек").

Там же. — С.118.

Петровский М., Киселева В. "Писатели из Киева": Куприн и Булгаков. — Радуга (К.), 1988, №10, — и то же в кн.: Петровский М. Городу и миру: (Киевские очерки). К., "Радянський письменник", 1990; Петровский М. Мастер и город: Киевские контексты Михаила Булгакова — К., "Дух и літера", 2001 (везде — совместно с В.Киселевой).

Кузякина Н. От Тоффеля к Воланду. Булгаков читает Куприна. //Веч. Ленинград. — 1988, 2,3,4,5 фев.

Балонов Ф. Сатанинский цвет: Булгаков и Куприн// Электросила (Л.), 1988, 4 фев. То же: //Ленинградский университет — 1988, 12 фев.

© M. Petrovskii

https://jaga-lux.livejournal.com/132164.h...

***

Тойфель (нем.) — чёрт.

И.- В. Гёте "Фауст" — Мефистофель

А. Куприн — "Каждое желание" (Звезда Соломона) — Меф. Ис. Тоффель

А. Беляев — академик Тоффель в "Чудесном оке".

В. Рюмин. Замысел професора Тейфеля — профессор Алоизий Тейфель.

Примечательно, что в письме Г. И. Мишкевичу от 1937 года Беляев, излагая содержание романа «Электрический глаз»**, называет Бласко Хургеса сыном не польского еврея, а эмигранта из царской России — РГАЛИ. Ф. 630. Оп. 1. Ед. хр. 1458. Л. 82 (машинопись с авторской правкой). В таком случае, мечту Хургеса подарить свое открытие Советской России можно связать с участием Зворыкина в создании первого телецентра в СССР. А фамилию Хургес Беляев мог услышать от знаменитого радиста-полярника Э. Т. Кренкеля. В 1932 году Кренкель познакомился в Москве с юным радиолюбителем Левой Хургесом. В дальнейшем Лев Лазаревич Хургес (1910–1988) побывал и в Арктике, и в Испании, и в колымских лагерях. А в первой половине 1930-х он увлеченно занимался радиоделом — исполнял технические задания НКВД, руководил радиофикацией самолета «Максим Горький» — и являл собой пример счастливого молодого человека сталинской эпохи. (Подробнее см.: Хургес Л. Л. Москва — Испания — Колыма: Из жизни радиста и зэка. М., 2011.***) [311]

Зеев Бар-Селла. Александр Беляев. 2013

*БЄЛЯЄВ Олександр Романович. Чудесне око. (Науково-фантастичний роман). — Київ: Мол. більшовик, 1935. — 222 с.: іл.

**следовало бы написать "Чудесный глаз"

***Во-первых, весьма загадочно происхождение самой фамилии Хургес. Никаких корней в иврите она не имеет. Откуда появились мои предки в России, я не знаю, но во всяком случае, мне доподлинно известно, что мой прадед Лейба Хургес (в честь которого я назван) уже родился и жил в Минске, где имел портновскую мастерскую, которую унаследовал мой дед Мойша Хургес.

С произношением своей фамилии мне пришлось в России немало намучиться. Никто не мог повторить ее с первого раза правильно, ни говоря о том чтобы записать. Искажения бывали всевозможные, вплоть до нецензурных. Но как только я попал в Испанию, всякие казусы исчезли: любой испанец сходу произносил и записывал мою фамилию совершенно верно, причем никто из них не верил, что это моя истинная фамилия, все считали, что это кличка, данная в Москве специально для поездки в Испанию. Правда, никто из них не мог и расшифровать ее «испанский» смысл, да и в испанских словарях мы также не могли найти ничего подходящего, но кто-то как-то объяснил мне, что «Хургес» слово не испанское, а древнемавританское и обозначает «пасынок». На этом и сошлись, и некоторые из наших в Испании называли меня для простоты Пасынком (Подробнее см.: Хургес Л. Л. Москва — Испания — Колыма: Из жизни радиста и зэка. М., 2011)

В Аргентине официальный язык — испанский.

Бласко Хургес— аргентинский учёный-изобретатель, пассажир «Левиафана»

==========

Иудаизм и евреи Жизнь Еврейские фамилии

Что означает фамилия Хургин?

Фамилия Хургин произошла от ивритского слова хорег, которое означает пасынок. Очевидно, предок носителя этой фамилии рос с одним биологическим родителем и его или её вторым мужем или женой.

Фамилия Хургин относится к целой группе еврейских фамилий, отражающих характеристики, личные черты, свойства характера или те или иные особенности внешности ее первых носителей. Такие фамилии зачастую возникали сначала, как прозвища, с целью идентифицировать человека по его личным качествам, характеру или внешности.

Фамилия Хургин является производной от фамилии Хург и происходит от ивритского слова «хорег», что в переводе означает «неродной». В иврите и сейчас используется выражение «бен хорег», что в переводе означает «приемный сын».

Известным носителем этой фамилии является Яаков Иехошуа Хургин (1898-1990) — израильский писатель и литературовед. Хургин был одним из создателей детской литературы на иврите в Эрец-Исраэль. В его книгах Эрец-Исраэль не волшебная страна, а место, где живут его герои — евреи, арабы и другие народности, где идет обычная жизнь. Исторические романы Хургина пронизаны гордостью за героическое прошлое еврейского народа. Произведения Хургина переводились на идиш, венгерский, итальянский, испанский, английский, французский языки.

Фамилия Хургин в дореволюционной России встречалась в таких городах, как Игумен, Минск, Бобруйск, Орша и Гомель.

=========

https://ftp.radio.ru/pub/2017/12/51.pdf

https://imwerden.de/pdf/khurges_moskva-is...

"

-- Зачем писать?! Можно поступить иначе. Мы будем говорить. И говорить так, что ни один человек нас не поймет. -- Кар снова засмеялся. -- Это также одно из последних открытий Хургеса. Не такое важное, как "пушка", но все же интересное. Он подарил, его мне перед отъездом. Коротковолновая радиостанция. Для нее необходима энергия в десятые доли ватта -- меньше, чем для батареи карманного электрического фонарика. Антенна -- пять сантиметров, дальность действия неограниченна. Главное же -- острая направленность гарантирует тайну передач. Вот этот прибор следит за направлением луча. Мельчайшие отклонения регистрируются и тотчас автоматически устраняются. Как вам нравится? -- Кар снова засмеялся и потер руки. -- Я дам вам одну приемно-передаточную радиостанцию. Или нет... Я дам вам схему и кое-какие пояснения на двух страничках записной книжки. В СССР, конечно, имеются опытные радисты?

-- Разумеется.

-- Так вот, мы будем разговаривать. Вручаю вам свой подарок. -- Кар вынул из письменного стола бумагу, быстро набросал схему, пояснения к ней и все это передал Азоресу.

-- Так вот, мы будем разговаривать и даже... видеться, если захотим. Да, да, по телевизору. В полдень по местному времени я буду ловить волну. До свидания."

(Чудесное око).

Лев Лазаревич Хургес начал увлекаться радио в 1924 г., ещё будучи школьником. Хотя это дело было в то время очень затратное, о чём он позже отмечал: "Пара радионаушников стоила в магазине Шаурова (да и в государственной "Радиопередаче") примерно как корова".

После окончания в 1925 г. семилетней школы он поступил на спецкурсы связи, об обучении на которых в своих мемуарах вспоминал: "Знания на спецкурсах мы получили весьма основательные: прилично изучили элементарную электротехнику, принимали на слух и передавали на ключе по азбуке Морзе до 100 знаков в минуту".

В период 1927-1929 гг. Лев Лазаревич последовательно работает на механическом заводе, радиозаводе и радиостанции ЦДКА. в это время он получает наблюдательский позывной RK-2793. Параллельно с работой учится на вечернем отделении Московского электротехнического института связи (МЭИС).

Уже в 1930-1931 гг. Л. Л. Хургес получает позывной eu2LU, а в 1933 г., в качестве радиста, принимает участие во Всесоюзной альпиниаде Красной Армии. Поступив радистом в 1934 г. на гражданский авиафлот (так называли тогда гражданскую авиацию), он летал на самолётах "Максим Горький", "Крокодил" и др.

Только по чистой случайности — из-за совпадения даты полёта с собственным днём рождения — не оказался на борту "Максима Горького" в день его трагической аварии. Он участвовал в большинстве полётов, в том числе и в том, когда над Москвой летали самолёты Антуана де Сент-Экзюпери. В 1936 г. Лев Лазаревич заканчивает МЭИС и работает инженером в Управлении связи Гражданского воздушного флота.

https://radiostorage.net/4730-lev-lazarev...

"Чтобы не заблудиться, герой пользуется маяком — радиосигналом. Причем буквально. Лев Хургес — радиооператор, коротковолновик — и по призванию, и по профессии. Он прокладывает маршруты аэропланам и пароходу, связывает между собой фронты в далекой воюющей Испании и уральские лагеря для заключенных с главным управлением ОГПУ в Москве. Когда сигнал пропадает, жизненный порядок рушится. Самолет, везущий гранки «Правды» из Москвы в Ленинград, может пропасть в соседней стране; пароход, потерявший связь у берегов Испании, обречен на гибель…

https://istorex.ru/page/leybovich_ol_priv...

"Они могут обходиться еще дешевле, -- продолжал Гинзбург. -- Представь: экспедиции имеют легкие компактные радиостанции и телевизорные установки. Академик Ферсман наших дней спокойно сидит в своем кабинете и трудится над рукописью. Перед ним -- экран телевизора. Вот геологи нашли что-то интересное, и он слышит их голос по радиотелефону. Выключает свет, смотрит на экран, дает указания и вновь углубляется в свою работу. И только когда все разведано, намечено, академик садится в самолет, чтобы сделать на месте последние выводы, отдать последние распоряжения. Да и это не всегда будет необходимо.

Именно так, друг мой, мы организуем и экспедицию по розыску "Левиафана". Административный и научный штаб экспедиции будет здесь, в Москве, в этом доме, в кабинете твоего отца. Так было решено на последнем заседании совета.

Лицо Мишки просияло.

-- Мы с Николаем Петровичем сейчас перенесем твою постель в кабинет и поставим против экрана. Ты увидишь все или почти все, что будет происходить в экспедиции. Мы будем разговаривать с тобой так, как разговаривали все дни. В кабинете будут проводиться совещания штаба. Начальник экспедиции Барковский, эпроновец Кириллов и твой отец будут ежедневно обсуждать ход поисков.

Отец Миши возвратился. Он выслушал последние слова Гинзбурга и сказал:

-- Этого еще мало. На тебя будут возложены обязанности. Возле экрана и радиостанции установим дежурство. В дежурстве примешь участие и ты. Ты будешь "лежать на вахте".

Как видишь, ты будешь непосредственным участником экспедиции. Лежа здесь, за тысячи километров от "Серго", ты увидишь во много раз больше, чем увидел бы на самом траулере, если бы лежал там на судовой койке, но без "чудесного ока" -- телевизора. Ну что ж... -- инженер развел руками. -- Тебе будет недоставать лишь запаха океана. Но это ты уж дополнишь воображением.

ПУТЕШЕСТВИЕ В МИР АТОМА

Мишка Борин "лег на вахту". Теперь он уже желал, чтобы экспедиция скорее отправлялась в путь и экран ожил бы. Однако отъезд затягивался. Шли последние испытания "железных пауков". Гинзбург все время проводил в лаборатории и лишь вечерами навещал Мишу.

-- Что поделываешь? Грустишь? -- спросил он однажды Мишу.

Нет, Миша не привык терять время зря. Теперь он ощутил новый интерес к радио и телевидению. Мише предстояло вскоре отправиться в интересное "путешествие". И он начал изучать радиотехнику, устройство радиоэлементов, аппаратов телевидения. "

(Чудесное око)

Был ли Лев Хургес прототипом Моти Гинзбурга?

Другие наблюдения были ранее изложены https://fantlab.ru/blogarticle52665

Много было толков.

О мертвых либо хорошо, либо ничего. Древняя и милосердная формула.

Насчет «ничего» — вряд ли, когда и если человек, ушедший в иной мир, был незаурядной личностью.

Осенью 1972 года не стало Ивана Антоновича Ефремова — писателя, ученого, мечтателя. Тридцать лет назад… Урочная дата? А то! Ещё и совпавшая с 95-летием со дня рождения! Для таблоидов повод отметиться под рубрикой «Тайны истории»: «Загадочная смерть фантаста: Пока живы организаторы травли Ивана Ефремова… вряд ли мы узнаем всю правду о его кончине…» И версии-толкования на заданную тему. Не лишено занимательности, впрочем. Хотя, известно, в действительности всё не так, как на самом деле.

А как?

Без претензий на истину в последней инстанции. Но двенадцать лет назад журнал «Нева» опубликовал, так сказать, журналистское расследование — часть первую. Заканчивалось оно, расследование, в манере: «Дай ответ! Не даёт ответа…» Часть вторая возникла как отклик на публикацию. Если угодно, как бог из машины. Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Однако часть вторая, по сути, осталась за кадром. Была напечатана в фензине «Двести» (название и указывает на тираж издания), не более того.

Есть смысл наконец-то объединить всё в единое целое? С присовокуплением, кстати, более поздних таблоидных версий.

Итак…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Осенью 1972 года не стало Ивана Антоновича Ефремова.

Почва для произрастания толков и слухов была обильно унавожена. Например, письмами граждан в самые высокие инстанции после выхода в свет романа «Час Быка»...

«В ЦК КПСС, отдел культуры... от Жучкова Ю. В. г. Долинск Сахалинской области.

Мера или Вера? Личные сомнения читателя о пользе романа И. Ефремова «Час Быка»...

(Далее 86 страниц общей тетрадки — А. И.)

…Завершая письмо, хотелось бы ещё раз заострить внимание на тревоге за читающую «Час Быка» молодежь. Может быть, не прав... но боюсь оказаться правым. Письмо адресовано в ЦК КПСС, а не в какой-либо журнал или в газету, потому что, если я не прав, И. А. Ефремову воздадут должное критики-профессионалы. Если же в чем-то прав, то не стоит привлекать в этом случае к книге ненужного внимания...»

Отнюдь не единичное письмо.

На подобные «сигналы» в не столь отдаленные времена реагировали однозначно. Есть мнение: лучше об Иване Антоновиче после его кончины — ничего.

М-да? А если — хорошо?

Нет! Тем более, нет! Категорически! Есть мнение! Вы просто не владеете информацией — там тако-ое!

Какое — «тако-ое»?

После узнаете. Или не узнаете. Не вашего ума дела. А кому следует, тот в курсе.

Екклезиаст: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: ...время насаждать, и время вырывать посаженное...»

***

На первой странице «Часа Быка»:

«Посвящается Т. И. Ефремовой».

Встретились с Таисией Иосифовной. Вот её рассказ:

В 1970-м году «Час Быка» вышел отдельной книгой в издательстве «Молодая гвардия». И какие-то тучи нависли, предгрозовые. Было ощущение, что вот-вот разразится. Тогдашний директор издательства пришел к Ивану Антоновичу и попросил как-то помочь. Иван Антонович написал письмо Петру Ниловичу Демичеву, министру культуры. Он писал, что работает уже много лет, но не знает отношения правительства к его творчеству. Довольно скоро последовал ответ: однажды на машине к нам приехал один из редакторов издательства и сказал, что Ивана Антоновича ждет Демичев, что эту машину за ним прислали из ЦК, что надо вставать и ехать.

А Иван Антонович в то время был уже очень болен и принимал такое лекарство, после которого ему необходимо было лежать. Я и сказала: мы ничего не можем поделать. Он и не поехал, попросил на будущее если присылать машину, то не через издательство, а непосредственно ему и предупредить заранее. Так и получилось позднее — позвонили: за вами вышла машина. Мы поехали. В новое здание ЦК. У ворот Ивана Антоновича пропустили, меня — нет. Я сказала, что буду ждать. Милиционеры предупредили, что здесь стоять нельзя. Ну, а ходить можно? По улице Куйбышева? Можно. Я и ходила. Ходила около двух часов — беседа была длительная. Милиционеры интересовались, почему я так волнуюсь? Потому что у вас порядки такие,— говорю, — свою же машину только до ворот пропускаете, а не к зданию. А у меня муж сердечник, вот и не знаю, если «неотложка» понадобится, пропустите вы ее или нет. В конце концов, они ко мне сочувственно стали относиться, и когда я ближе подходила, то жестами показывали: нет, мол, не идет ещё... Потом вижу — появляется Иван Антонович и уже издали показывает мне большой палец. Значит, все в порядке!

Беседой он остался доволен, никак не ожидал, что Петр Нилович читал его книги — не так, чтобы референты подготовили список литературы и краткое содержание. Демичев сказал, что облик автора, который представлялся по романам, у него совпал с «оригиналом». Разговор шел и о «Часе Быка». Петр Нилович говорил, что эту книгу надо издавать миллионными тиражами. Только нужно сделать кое-какие правки, чтобы не было ненужных аналогий: вот у вас на Тормансе правление коллегиальное. Совет Четырех, а надо бы подчеркнуть единовластие Чойо Чагаса. Ну и разные другие поправки... Это уж не знаю, что кому пригрезилось.

Иван Антонович выправил текст, но Совет Четырех так и оставил. После той беседы как-то легче стало, посвободней дышать. И над «Молодой гвардией» тучи рассеялись. А потом... Потом... В 1972 году произошло что-то такое. Как вакуум вокруг Ивана Антоновича образовался. Это было очень жаркое лето, леса горели. А мы снимали дачу под Москвой у вдовы Александра Евгеньевича Ферсмана, которого Иван Антонович очень любил. И мы не сразу, но заметили, что как-то так... за нами следят. Опять что-то непонятное нависало. Чувствовал ли это Иван Антонович? Да. Он оставил мне «Книжечку советов», которую я нашла после его смерти...

«...Помнить, что все письма не экспедиционные, не семейные, фото, записи, адреса — ничего не сохранилось с периода 1923-1953 гг. Я все уничтожил, опасаясь, что в случае моего попадания в сталинскую мясорубку они могут послужить для компрометации моих друзей. По тем же причинам я сам не вел никаких личных дневников...

...Но вот на что обращай самое тщательное внимание, соблюдай самую максимальную осторожность. Одно дело, пока ты со мной — в случае чего тебя не тронут из-за меня, если конечно самого не тронули бы. Оставаясь одна, ты подвергаешься опасности любой провокации и при твоей доверчивости и прямоте можешь пострадать... Может придти сволочь, прикинувшись твоим и моим другом или поклонником, вызвать тебя на откровенный разговор,...а потом обвинить тебя в какой-нибудь политической выходке, схватить, а то и засудить. Все это памятуй всегда, не пускай неизвестных людей, а впустив, никогда не говори запальчиво или откровенно с неизвестным человеком. Немало шансов, что это окажется дрянь, подосланная или просто решившая воспользоваться беззащитностью...»

Так что он чувствовал, конечно, что-то. Мы вернулись с дачи 19 сентября. Гуляли, беседовали. У Ивана Антоновича должен был выходить пятитомник, и он говорил мне, что будет теперь писать популярную книгу о палеонтологии. Хотел отдать дань своей науке, которую обожал, и считал себя прежде всего ученым, а не писателем. Я говорила ему, что надо начинать автобиографию. Иван Антонович уже собирал материалы и о Ленинграде воспоминания свои. Я читала их, они очень были созвучны тому, что пишет об этом городе Вадим Сергеевич Шефнер... Третьего октября у него были врачи и нашли, что состояние стабильное. Четвертого мы даже прошлись. А в половине пятого утра я вдруг услышала хрип. Вскочила, стала звонить в «скорую», всем. «Скорая» приехала и констатировала, что Ивана Антоновича нет уже... Его похоронили очень быстро, на второй день. Я была в таком состоянии, что не знала, почему это. Народ шел и шел...

(Из письма И. А. Ефремова жене:

«Меня, конечно, нужно сжечь, а урну, если захочешь, чтобы было место, хорошо бы на Карельском перешейке, на каком-нибудь маленьком кладбище. Это неспешно. Пока урна может стоять сколько угодно. Помогут Дмитревский и Брандис, вообще ленинградцы...»)

Урну Ивана Антоновича, как только разрешили, на третий день, я забрала, и она в шкафу тут стояла. А со мной жила сотрудница Ивана Антоновича — Лукьянова Мария Федоровна.

И вот 4 ноября 1972 года, как раз под праздники, был звонок в дверь, пришел домоуправ с водопроводчиком. Проверять отопление. У меня никакого подозрения не было, потому что мы и заявку в свое время подавали. Водопроводчик очень быстро посмотрел и ушел, а домоуправ задерживался. Я подумала, что, как обычно, надо ему денег дать. Пошла за ними. Он уже был у выхода. Я ему покричала, чтобы подождал меня. А он открыл дверь, и там стояли уже двое. Я предложила им раздеться и пройти в кабинет. Что-то один из них показал мне. Удостоверение личности? Я не разглядела — Мария Федоровна побежала за очками для меня. Но я ещё была в полной уверенности, что пришли из Академии наук по поводу квартиры. У нас дом академический, вот и...

ИЗ ПРОТОКОЛА ОБЫСКА С КРАТКИМИ ПОЯСНЕНИЯМИ Т. И. ЕФРЕМОВОЙ:

«4 ноября, 1972 года. Присутствовали сотрудники Управления КГБ при Совете министров СССР по городу Москве и Московской области: Хабибулин,... (всего девять мужских и одна женская фамилия.— А.И.) с участием понятых... в присутствии Ефремовой Таисии Иосифовны и Лукьяновой Марии Федоровны, временно проживающей с Ефремовой... с соблюдением требований и статей 169, 171, 176, 177 УПК РСФСР на основании постановления оперуполномоченного УКГБ... от 3 ноября 1972 года произвел обыск... Обыск начат в 10.45.

(Т. И. Ефремова: «Когда окончен, не написали. Он после полуночи закончился. То есть больше полусуток»).

Перед началом обыска Ефремовой Т. И. было предложено выдать указанную в постановлении на обыск идеологически вредную литературу, на что Ефремова заявила, что в ее квартире и у нее идеологически вредной литературы не имеется. Затем был проведен обыск в двух комнатах, в кухне, ванной и подсобных помещениях.

При обыске обнаружено:

...Фотоснимок мальчика во весь рост без головного убора. Одет во френч. В ботинках. Размер фото... На обороте фотокарточки записано: «И. А. Ефремов. Бердянск. 17-й год».

Фотокарточка мужчины с пистолетом в руке, на голове шапка, голова обернута материей. На обороте запись: «23 год». Размер фото...

(Т. И. Ефремова: «Это шуточная такая фотография была»).

Фотокарточка мужчины. На голове форменная фуражка с кокардой. Во рту трубка. На обороте написано: «25 год». Ефремова пояснила, что на указанных фотокарточках изображен ее муж, снимки относятся к 17, 23 и 25 году.

...Конверт размером 19 х 12 светло-бежевого цвета. На конверте надпись: «...моей жене от И. А. Ефремова». В конверте два рукописных вложения. Первое — на трех листах белой нелинованной бумаги размером 20х28. На первом листе текст начинается со слов «Милая, бесконечно любимая...» На третьем листе текст заканчивается записью: «1-7 мая, 66 года. Прощай». Бумага лощеная. Второе вложение состоит из двойного листа бумаги с текстом, исполненным черным красителем. Текст начинается со слов: «Тебе, моя самая...» Заканчивается словами: «Ласка жизни моей. Волк».

(Т. И. Ефремова: «Волк — это я Ивана Антоновича так звала»).

...Книга на иностранном языке с суперобложкой, на которой изображена Африка и отпечатано: «Африкан экологие хомон эволюшн» и другие слова... За страницами 8, 20, 48, 112 заложены натуральные сушеные листья деревьев. За 8 и 20 страницами — по одному, за 48 и 112 страницами — по два листа.

(Т. И. Ефремова: «Это мы с Иваном Антоновичем в 1954 году ещё посадили дома — семена гинго, и они у нас выросли. Потом деревья стали погибать, и мы решили отдать их в ботанический сад. Нам даже не поверили, что мы гинго вырастили дома. Это древнее хвойное растение. Вот мы отдали и на память оставили себе последние листочки»).

...Оранжевый тюбик с черной головкой с иностранными словами. Лампа, на цоколе которой имеется текст...

(Т. И. Ефремова: «Это смешная лампа. Которая в лифтах. Ивану Антоновичу нужна была какая-нибудь лампа срочно, и лифтер ему дал»).

...Письмо рукописное на 12 листах, сколотое скрепкой. Начинается со слов: «Многоуважаемый Иван Антонович, ваше письмо от 26 февраля...» Оканчивается словами: «...обтираюсь жестким полотенцем».

...Все вышеперечисленное с 1 по 41 номер изъято в рабочем кабинете, в котором работал И. А. Ефремов. Находилось на полках, на столе и в ящиках письменного стола. В холле на полках обнаружено и изъято: машинописный текст автора Гейнрихса под названием «Диалектика XX века». Фрунзе. 63-65 год. На 85 листах. В левом верхнем углу сшит белыми нитками...

...Различные химические препараты в пузырьках и баночках...

(Т. И. Ефремова: «Это мои гомеопатические лекарства»).

...Трость деревянная, разборная с вмонтированным острым металлическим предметом. Металлическая палица из цветного металла, в конце ручки петля из тесьмы. Висела на книжном шкафу. В процессе обыска специалисты использовали металлоискатель и рентген. Изъятые предметы упакованы в семь пакетов и одну картонную коробку. Опечатаны печатью УКГБ. Заявлений и замечаний от лиц, участвовавших в обыске, не поступило».

...Людей, которые обыск проводили, было много. Потом я посчитала — вместе с домоуправом двенадцать человек. Они между собой почти не говорили, а записками обменивались. Но нужно отдать должное — ставили на место все очень аккуратно. И все как в детективном фильме. Вот стоял букет, и Мария Федоровна хотела поставить его на окно. Сказали, что нельзя. У них было радио, они по нему переговаривались с машиной. Во дворе машина стояла, они ходили туда — я не знаю: отдохнуть, кофе попить. Только следователь, который протокол вел, не выходил никуда. Он пожилой был, валидол глотал изредка. Хабибулин. Ришат Рахманович. Вот последние письма Ивана Антоновича — следователь не разбирал почерка, и я должна была их ему читать. Я спросила: «А вам не стыдно?»

За мной и Марией Федоровной очень внимательно ходила эта их женщина. Наверное, для личного обыска, если бы он понадобился. Но все они очень предупредительны были. Ещё когда эта женщина только вошла, она искренне удивилась: «Такой большой писатель, и такие низкие потолки у вас, и всего две комнаты!»

Мария Федоровна пыталась кого-то там из них поить чаем — всё-таки очень долго это продолжалось.

Во время обыска зашел было ко мне наш давний друг Петр Константинович Чудинов, у него сейчас книга вышла об Иване Антоновиче. И вот когда он сюда позвонил, ему не открыли, хотя он видел свет в наших окнах...

(П. К. Чудинов: «Я проявил настойчивость. Мне потом открыли все-таки и спрашивают: что вам здесь надо? Я, говорю, двадцать лет в этот дом хожу и что мне надо — знаю, а вот вам что здесь надо? Не признались. А я взял и милицию вызвал. Милиционер пришел, сразу стал звонить от соседей в квартиру. А у них телефон спаренный, пришлось спускаться вниз, просить не занимать — у Ефремовой что-то случилось. В общем, весь дом загудел. Милиционера они успокоили, сказав, что здесь угрозыск работает».)

Потом сестра моя приехала, ей не дали войти. Она встала вот тут, в тамбуре, и говорит: «Не уйду, пока вы мне ее не покажете!»

Я вышла. Иди, говорю, все в порядке.

Потом было очень смешно и очень страшно, когда потребовали открыть шкаф, где хранилась урна с прахом Ивана Антоновича.

Я сказала, что не открою. Я поняла, что они могут урну вскрыть. Я им просто сказала: если вы дотронетесь до нее, я ее разобью. Видимо, по моему состоянию они поняли, что я это сделаю. Хабибулин меня успокоил. Отнесите, говорит, урну в ту комнату, и никто до нее не дотронется. И никто не дотронулся!

Когда они уходили, я спросила, как друзьям своим смогу объяснить, что здесь происходило.

Они ответили: лучше, конечно, если никто не будет знать.

Каким же, говорю, образом, если весь дом на ноги подняли?!

В общем, ушли они.

Я ничего не забыла. Каждое 4 ноября я стою у окна на кухне и смотрю, не идут ли ко мне...

***

Итак, обыск проводили на предмет изъятия «идеологически вредной литературы». Что по тем временам, ныне именуемым застойными, считать таковой?

Например, роман, в котором сказано:

«Земляне обнаружили странную особенность в передачах всепланетных новостей. Их программа настолько отличалась от содержания общей программы передач Земли, что заслуживала особого изучения.

Ничтожное внимание уделялось достижениям науки, показу искусства, исторических находок и открытий, занимавших основное время в земных передачах... Не было всепланетных обсуждений каких-либо перемен в общественном устройстве, усовершенствований или проектов больших построек, организаций крупных исследований. Никто не выдвигал никаких вопросов, ставая их, как на Земле, перед Советами или персонально перед кем-либо из лучших умов человечества».

Или:

«По закону Стрелы Аримана...

— Что ещё за стрела?

— Так мы условно называем тенденцию плохо устроенного общества с морально тяжелой ноосферой умножать зло и горе. Каждое действие, хотя бы внешне гуманное, оборачивается бедствием для отдельных людей, целых групп и всего человечества. Идея, провозглашающая добро, имеет тенденцию по мере исполнения нести с собой все больше плохого, становиться вредоносной...»

Или:

«Я вижу, что у вас ничего не сделано для создания предохранительных систем против лжи и клеветы, а без этого мораль общества неуклонно будет падать, создавая почву для узурпации власти, тирании или фанатического и маниакального руководства».

Или:

«Когда человеку нет опоры в обществе, когда его не охраняют, а только угрожают ему, и он не может положиться на закон и справедливость, он созревает для веры в сверхъестественное — последнее его прибежище».

Цитаты из «Часа Быка». Роман уже был издан. Тиражом 200000 экземпляров. Роман можно было отыскать вне квартиры автора, без применения металлоискателя и рентгена...

После «Часа Быка» Иван Антонович Ефремов написал только «Таис Афинскую». Но долго ходила легенда о последней рукописи И. Ефремова. Легко представить, сколь эта легенда будоражила умы государственных мужей того периода — периода, когда было возможно сослать ученого, выдворить писателя из страны, осудить поэта за тунеядство. Почему бы не провести обыск на квартире фантаста через месяц после его кончины?! Вон чего он нафантазировал в «Часе Быка», а ну как предполагаемая рукопись похлеще!

Не нашли? Вот и хорошо. Всем хорошо...

Письма и вещи вернули. Не все. Булаву и трость классифицировали как холодное оружие и не возвратили. Правда, произошло это лишь после настойчивых звонков и настоятельных писем Таисии Иосифовны в Совет Министров А. Н. Косыгину, в прокуратуру по надзору за следствием КГБ, в Московское отделение КГБ. И вернули...

И некий работник Комитета сообщил вдове по телефону:

— А знаете, вот машинописная статья «Диалектика XX века», изъятая в вашей квартире, признана антисоветской!

Статья, присланная в 1965 году Ивану Антоновичу без обратного адреса, только: г. Фрунзе.

— Так ваши сотрудники за ней приходили? Они ее искали? У меня...

— Дело не в том. Дело в принципе. Ведь нашли!

— Скажите, а при чем тут Ефремов?

— Ну, как при чем! У вас же она найдена!

— А если я возьму какую-нибудь рукопись, которую вы признаете антисоветской, и пришлю без обратного адреса вам домой?

— Вас, товарищ Ефремова, мы ни в чем не обвиняем. Вашего мужа тоже, он уже покойник.

Итак, никаких обвинений...

Читатели сразу заметили, что уже объявленная подписка на Собрание сочинений И. Ефремова задерживается. Стали писать в издательские инстанции, спрашивать — почему, что случилось? Получил ли кто-нибудь из них внятный ответ?..

Потом звонил Сергей Жемайтис, редактор из «Молодой гвардии» из издательства: «Таисия Иосифовна, вам столько досталось уже, но это не всё, приготовьтесь... Собрание Сочинений Ивана Антоновича запрещено к выпуску...» (Много позже все-таки удалось добиться согласия коллегии на выход трехтомника.)

В 1974 году в Ленинграде собирается палеонтологическое общество. Два доклада — один об И. Ефремове, второй — о тафономии, науке, основанной Иваном Антоновичем. За день до начала — звонок вдове: доклад об И. Ефремове снят.

Таисия Иосифовна набрала номер офицера КГБ, с которым в процессе последовавших за обыском выяснений-разъяснений у нее сложились уважительные отношения («Я ему даже «Таис Афинскую» подарила»). Спросила, сообщив о снятии доклада, что произошло после того, как он уверил ее в отсутствии претензий КГБ к Ивану Антоновичу?

Он ответил:

— Поверьте, от нас сейчас ничего не идет. Это, вероятно, просто перестраховка ученых.

— Мне от этого не легче. Я сейчас сяду и буду писать. Брежневу.

— А что, правильно! Пишите!

— И я могу сослаться на вас, что Иван Антонович ни в чем не обвиняется?

— Да, можете сослаться...

Осознавала, что до Брежнева письмо вряд ли дойдет, но к беседе в отделе писем ЦК подготовилась — составила обширный список печатных работ, откуда имя И. Ефремова выбрасывалось. Не раз и не два встречала деланное удивление: «Что вы, что вы! Откуда вы взяли, что Иван Антонович под запретом?!» Вот и подготовилась.

В отделе писем ЦК сказали, что не готовы с ней беседовать...

Прошло время. Пришло время. Книги Ивана Ефремова изданы, издаются, будут издаваться.

Но что же всё-таки было тогда, в 1972-м?

Когда нет информации, рождаются версии.

***

Т. И. Ефремова:

А по Москве вскоре после обыска уже пошли слухи, что Ефремов — это не Ефремов, а английский разведчик, что его подменили в Монголии. Очень много было слухов. Видимо, версия о том, что Иван Антонович — не Иван Антонович, всерьез разрабатывалась КГБ. Я потом встречалась с Хабибулиным, который обыск у нас проводил, — он позвонил мне, и мы говорили долго. У него вопросы были: какие на теле мужа были ранения? Я сказала: ну, какие ранения, после операции грыжи, и под коленкой ему вену пропороли контрабандисты в Средней Азии. Он спрашивал все: от дня рождения до кончины мужа. Я сказала, что не могу всего знать, потому что встретила Ивана Антоновича только в 1950-м году. Когда в прокуратуре по надзору за следствием КГБ беседовала, то все спрашивали, сколько лет я мужа знаю. Ну, пуд соли с ним я съела, отвечаю. Но упорно допытывались: а точнее? Хорошо, говорю, двадцать лет. Вам достаточно? Вы что думаете, я откажусь от своего мужа? Да я горжусь им! Мне удивленно так сказали, что здесь нечасто можно такое услышать».

***

А. Н. Стругацкий:

Прошло года два или три после смерти Ивана Антоновича. Я был в гостях у покойного ныне Дмитрия Александровича Биленкина. Большая компания, хорошие люди. И зашел разговор о нападении Лубянки на квартиру Ефремова. Биленкин, помимо того, что он хороший писатель-фантаст, был, как известно, геологом по профессии. Так вот, рассказал он удивительную вещь...

1944 год. И. А. Ефремов откомандирован с экспедицией в Якутию на поиски новых месторождений золота.

Была война, и золото нужно было позарез! У него под командованием состояло несколько уголовников. Экспедиция вышла на очень богатое месторождение, они взяли столько, сколько смогли взять, и отправились обратно, причем Иван Антонович не спускал руки с кобуры маузера. Как только добрались до Транссибирской магистрали, на первой же станции связались с компетентными органами. Был прислан вагон, и уже под охраной экспедицию повезли в Москву.

По прибытии с уголовниками сразу расплатились или посадили их обратно, вот уж не знаю. А Ивана Антоновича сопроводили не то в институт, от которого собиралась экспедиция, не то в министерство геологии. Там прямо в кабинете у начальства он сдал папку с кроками и все золото. При нем и папку и золото начальство запихало в сейф, поблагодарило и предложило отдыхать.

На следующий день за Ефремовым приезжает машина из компетентных органов и везет его обратно, в тот самый кабинет. Оказывается, за ночь сейф был вскрыт, золото и кроки исчезли...

И вот Дмитрий Александрович Биленкин предположил, что не исключено: обыск как-то связан с тем происшествием. Ну, мы накинулись на него, стали разносить версию в пух и прах: мол, это ничего не объясняет, да и зачем нужно было ждать с 1944 по 1972 год! Но он был очень хладнокровным человеком, холил свою бороду, усмехался и курил замечательный табак, трубку...

Все терялись в догадках о причинах обыска. Почему он был ПОСЛЕ смерти писателя? Если Иван Антонович в чем-то провинился перед государством, почему никаких обвинений ему при жизни никто не предъявил? Если речь идет о каких-то крамольных рукописях, то это чушь! Он был чрезвычайно лояльным человеком и хотя ругательски ругался по поводу разных глупостей, которые совершало правительство, но, что называется, глобальных обобщений не делал. И потом — даже если надо было найти одну рукопись, ну две, ну три, то зачем устраивать такой тарарам с рентгеном и металлоискателем?!

Вот, сочетав все, я, конечно, как писатель-фантаст, построил версию, которая и объясняла все! Дело в том, что как раз в те времена, конце 60-х и начале 70-х годов, по крайней мере в двух организациях США — Си-Ай-Си и Армии были созданы учреждения, которые серьезно занимались разработками по летающим тарелкам, по возможностям проникновения на Землю инопланетян. У наших могла появиться аналогичная идея. И тогда же у фэнов, то есть любителей фантастики, родилась и укрепилась прямо идея-фикс какая-то: мол, ведущие писатели-фантасты являются агентами внеземных цивилизаций. Мы с Борисом Натановичем получили не одно письмо на эту тему. Нам предлагалась помощь, раз уж мы застряли в этом времени на Земле, приносились извинения, что современная технология не так развита, чтобы отремонтировать наш корабль. И в том же духе.

Иван Антонович Ефремов безусловно был ведущим писателем-фантастом. Можно себе представить, что вновь созданный отдел компетентных органов возглавил чрезвычайно романтически настроенный офицер, который поверил в абсурд «фантасты суть агенты». И за Ефремовым стали наблюдать. Но одно дело — просто следить, а другое дело — нагрянуть с обыском и не дай бог попытаться взять его самого: а вдруг он шарахнет чем-нибудь таким инопланетным! Именно поэтому как только до сотрудников того отдела дошла весть о кончине Ивана Антоновича, они поспешили посмотреть. А что смотреть? Я ставлю себя на место гипотетического романтического офицера и рассуждаю здраво: если Ефремов — агент внеземной цивилизации, то должно быть какое-то средство связи. Но как выглядит средство связи у цивилизации, обогнавшей нас лет на триста-четыреста, да ещё и хорошенько замаскировавшей это средство?! Поэтому брали первое, что попалось. Потом, удовлетворенные тем, что взятое не есть искомое, всё вернули.

***

А. Барановский, журналист:

Другая, обычная сторона дореволюционной жизни заинтересовал следователей не меньше, чем сословное происхождение фантаста. Они выяснили, что Ефремов-старший дружил со своим компаньоном, англичанином Эдварсом. А не был ли мальчик Иван сыном англичанина Эдвардса, смекнул мудрый Андропов. Ведь позже своего сына писатель-фантаст назвал Аланом. Объяснение Ефремова-младшего, что он назвал своего сына в честь героя романа «Копи царя Соломона» — Алана Квотермейна — для КГБ звучало неубедительно и вызывающе…

…По одной из версий, 7 октября 1972 года Иван Ефремов обнаружил в почтовом ящике конверт без штемпелей. Через какое-то время после вскрытия письма писатель умер. Диагноз врачей «острая сердечная недостаточность» вызывает подозрение, хотя мнение близких родственников об этом всегда было нейтральным… В перепалке с Западом Андропов объявил причиной ухода из жизни Ефремова происки английской разведки «Интеллидженс Сервис», на которую Ефремов якобы работал. Квартира писателя была перепахана металлоискателем…

(«Книжный клуб Снарк», апрель 2002).

***

Ю. Медведев (литератор?):

«Много лет меня волновала загадка смерти, точнее, омерзительных событий, воспоследовавших вскоре после кончины одного всемирно известного ученого и писателя прошлого века, путешественника, историка, философа, провидца. А события такие: в дом покойника нагрянула по ложному доносу орава пытливых граждан с соответствующими удостоверениями, перерыли все вверх дном, рукописи постранично перелистали, книги, письма, личные вещи перетрясли, стены миноискателями просветили, даже урну с прахом покойного... Так вот, всю жизнь меня мучило, кто донос настрочил, какую цель преследовал, хотя насчет цели — ясно: после обыска лет десять имя светлое замалчивалось, даже из кроссвордов его вычеркивали. В средневековье на Руси это называлось «мертвой грамотой»...

...И увидел я тех, кто бред этот выдумал, подтолкнул подлый розыск. Двух увидел, состоящих в родстве. Один худой, желчный, точь-в-точь инквизитор. Изощренный в подлости, даже звездное небо в окуляре телескопа населявший мордобоем галактических масштабов, ненавистью ко всему, что нетленно, гармонично, красиво, вековечно. Другой грузный, с зобом как у индюка, крикун, доносчик, стравливатель всех со всеми, пьяница, представитель племени вселенских бродяг, борзописец, беллетрист, переводчик. При жизни всемирно прославленного гения оба слыли его учениками, случалось учителю их защищать, а после смерти его ни разу не позвонили вдове. Я увидел подноготную подлости, микромолекулярную схему зависти».

(Повесть «Протей». В сб. «Простая тайна». М.: 1988.)

4.

Да, когда нет информации, рождаются версии. Разыгрывается фантазия. Фантазия, игра ума, к которой и надо относиться как к игре — занимательной, увлекательной, но игре.

Таисия Иосифовна с великолепной, мягкой, даже какой-то сочувствующей иронией рассказала о версии подмены И. Ефремова. А Петр Константинович Чудинов добавил, усмехнувшись: «Если англичане в Монголии «подложили» нам Ивана Антоновича, то им спасибо надо сказать! Такого ученого подарили, такого писателя!»

Аркадий Натанович, излагая вариант Д. Биленкина и свой, предстал вдохновенным рассказчиком, какими читатели и знают А. и Б. Стругацких по их книгам. Впрочем, тем же читателям при всей убедительности повестей братьев не придет в голову всерьез изыскивать среди окружающих таинственных «странников», «люденов» и прочие плоды писательского воображения.

Журналист из «Книжного клуба» приурочил к дате вполне таблоидный текст, мимолётно копнув «чужое бельё». Так ведь каково время (2002 год), такова и журналистика — чай, Доренко с Невзоровым числятся столпами!

Сложнее с версией из повести «Протей». Шаржи шаржами — могут быть добрыми и злыми, лишь бы узнавался «оригинал». Но когда шаржированный «оригинал» обвинен в предательстве учителя, то...

А. и Б. Стругацкие направили письмо в Советы по фантастике СССР и РСФСР, всем любителям фантастики. Письмо резкое, даже яростное. С призывом дать оценку «клеветническому пасквилю тиражом 75000 экземпляров».

Стоило ли братьям реагировать именно так? В конце концов, вопрос темперамента... Аркадий Натанович на вопрос, согласен ли он, что отрывок из повести «Протей» — провокация, на которую братья Стругацкие поддались, ответил:

— Видимо, да. Измышления Ю. Медведева — попытка нам отомстить. Тот, кто читал наши с братом выступления о том, что сделал этот человек с советской фантастикой, (с наследием Ефремова, кстати говоря), тот поймет: Юрий Михайлович нежных чувств к нам питать не мог... Мы с Борисом Натановичем очень близки. И нельзя ставить вопрос о каком-то несогласии моем с письмом. Ну вот, как правая половинка мозга не согласится с тем, что решает левая половинка мозга. Да и нельзя оставлять без внимания подобный плевок в лицо. То есть интеллигент может, конечно, позволить себе не заметить плевка, «быть выше этого». Но все равно потом ведь придется отвернуться и вытираться. И в нашем письме мне очень нравится вторая его часть — о том, что пришла пора действительно выяснить причины и обстоятельства странных событий вокруг имени Ивана Антоновича Ефремова. Существование доноса и личность автора его — в том числе...

***

Что ж…

Ришат Рахманович Хабибулии давно на пенсии. С 1973 года. Тот самый, что вел обыск и глотал валидол.

Беседуем:

— Ришат Рахманович, вы до определенного момента занимались этим делом. Можете сказать, был ли обыск в квартире Ефремова следствием какого-либо доноса?

— Что? Никакого доноса не было. Нет. Совершенно точно, никакого доноса.

— Насколько известно, КГБ слишком серьезная организация, которая должна иметь более веские основания, чем «письма граждан», для столь решительных действий. Не так ли?

— Да никакого доноса там не было! Это что, ваши писатели придумали? Санкцию на обыск дал заместитель Генерального прокурора. Маляров, как я помню.

— Судя по тому, что рассказывала вдова Ивана Антоновича, сотрудники Комитета госбезопасности непосредственно к Ефремову претензий не имели?

— Какие претензии могут быть... это... к человеку, который скончался?! В том же году, в каком это дело возникло, в том же году и было прекращено. Никакое дело не может продолжаться, если человека нет в живых. Существует положение, по которому за смертью дело прекращается.

— Получается, обыск в квартире Ефремова никак не связан с самим Ефремовым? Или не получается?

— Точно не могу сказать. Говорю вам в принципе. Может быть, даже совсем другой человек где-то арестован, и он дал показания, что какие-то материалы или документы преступного характера находятся на квартире Ефремова. Уже основание для обыска, хотя может потом оказаться, что этот арестованный просто наговорил, время тянул или скомпрометировать хотел... Вообще, если вопрос так подробно вас интересует, нужно письменно обратиться к руководству.

— Уже сделано. Но сейчас вы ответили на важный вопрос: был ли донос.

— Да нет же! Не было.

— Ни анонимного, ни подписанного? Где против Ефремова выдвигались бы обвинения такого характера, что могли привлечь внимание КГБ?

— Никакого!

***

Таисия Иосифовна об авторстве предполагаемого доноса:

— Насколько я знаю Аркадия Натановича, он никогда не мог бы что-то подобное написать. Нет, нет, нет! Никогда. Это надо Юрия Михайловича спросить, Медведева...

***

Юрий Михайлович Медведев (литератор?), тогдашний заведующий отделом прозы журнала «Москва», только-только с самолета:

— Я прилетел из Монголии сегодня ночью. Как раз договаривался о том, чтобы поставить памятник Ивану Антоновичу Ефремову в пустыне Гоби... Скажу априори, что ваш покорный слуга за всю свою жизнь никогда, ни разу ни в какие инстанции вообще писем не писал, выполняя один из заветов Ивана Антоновича… Зато вот что у меня есть! — достаёт общую тетрадку (уже упоминаемую выше: «МЕРА или ВЕРА?», от Жучкова Ю. В. из Долинска Сахалинской области. — Как текстовик, как человек, занимающийся иррациональной частью русского народного сознания — и в фантастике — я глубоко убежден, что столь изощренный текст не мог сделать один человек, находящийся на самой окраине нашего Отечества. Это работа мощного коллектива. Этот донос я показываю вам первому в своей жизни.

— Скорее не донос, а из серии писем граждан того периода, когда «гневно клеймили», толком не зная, за что.

— Вы правы в сугубо буквенном смысле. Но вот в прошлом веке понятие доноса было несколько иным — это была бумага по службе. Например, как бы мы ни относились к подлейшему Фаддею Булгарину, но в его деятельности была черта, которая для нас сейчас даже неожиданна. Весь Петербург знал, что он пишет донос и через семь дней отнесет его Дубельту или Бенкендорфу. Это было обозрение нравов, одновременно являвшееся дурно пахнущим политическим очернительством. Между тем, заметьте, Пушкин руку ему до конца жизни протягивал, вместе с ним на обедах бывал, Грибоедов завещал ему «Горе от ума». Он был редактором одного из самых распространенных журналов.

— Мы отвлеклись. Формы доноса действительно различны. Братья Стругацкие назвали вас пасквилянтом в связи со страницами повести «Протей»...

— Для меня поднятый шум был полной неожиданностью, и сейчас даже я не уловил его смысла до самого конца. Мог ли я предполагать, что вольное сочинение, повесть фантастическая может стать предметом того, чтобы назвать меня... как угодно. Я решительно отвергаю подобные домыслы. Я оставляю право художника на чистый вымысел. Я даже удивлен, что отрывок из «Протея» вызвал у братьев такую бурную реакцию.

— Вы говорите о чистом вымысле, но все довольно прозрачно: слывшие учениками прославленного гения двое, состоящие в родстве, переводчик и астроном.

— А кого вы считаете из них переводчиком? Аркадия Натановича? А что он переводит? Впервые слышу, что он переводчик. Он никогда себя так не называл. («Стругацкий Аркадий Натанович, По специальности переводчик-референт японского языка». Библиотека современной фантастики в 15 томах, т. 7. Изд. «Молодая гвардия». М.: 1966) ...А разве я кого-то из них назвал астрономом? Ах, вы об «окуляре телескопа»? Скажите, вам приходилось смотреть в окуляр телескопа? А мне приходилось много раз. Вы не заметили, что фраза в глядке телескопа написана, если угодно. не совсем даже по канонам русского языка? У меня есть причина, по которой я сделал именно так, а не иначе... Братья Стругацкие называли меня разрушителем советской фантастики, но заметьте: за минувшие годы, имея возможностей не меньше, чем у братьев, я ни разу не ответил. Почему, вы спросите? Потому что я выполняю один из заветов Ивана Антоновича... Есть охотники выводить друг друга на страницах — так было всегда в русской литературе. Я не из их числа, но не в первый раз попадаю в такую ситуацию. Если вы помните, был у меня такой рассказец — «Чертова дюжина Оскаров». Там главный герой был некто режиссер Барковский. Рассказу, опубликованному в 1972 году, предшествовало такое предисловьице: «Светлой памяти режиссера Михаила Барковского, без вести пропавшего в Париже в 197... году». Знаете, первому секретарю ЦК ВЛКСМ тогда звонил Андрей Тарковский и, ссылаясь на рассказ, где есть слова, что он там бросает Россию, бежит и на каких-то размалеванных женится, упрекал меня в том, что я его светлому образу подмочил репутацию. Хотя я сказал тогда Тяжельникову и директору издательства, что это чистый вымысел от начала до конца...

— Вы называете Ивана Антоновича своим учителем. Выполняете его заветы. Как вы реагировали тогда, в 1972 году, на события, последовавшие после его кончины?

— Когда случилось это действо, этот обыск, я стал «зарывать в землю» свои беседы с Иваном Антоновичем, записанные на магнитофон, а также некоторые документы, связанные с нашей перепиской. Поскольку, честно говоря, боялся обыска. Даже рукопись «Часа Быка» с правками Ивана Антоновича «зарыл» на шестнадцать лет. Я, конечно, просил коллег как-то подняться на учиненное бесчиние — люди по-разному реагировали. Я считаю, что каждый имеет право на любую форму поведения в любой ситуации — можно испугаться. Я, сознаюсь, испугался. Повторяю, даже прятал в другом городе свои записи бесед с Ефремовым. И кое-что, скажу правду, уничтожил и не все ещё достал. Я был за то, чтобы биться за учителя, за его дело и бессмертие до самого конца...

— Считаете, что помянутый отрывок из «Протея» помогает в битве за учителя, за его дело и бессмертие до самого конца?

— Давайте дадим шанс нашему несчастному жанру поиграть вольными силами, давайте попрочитываем наши сочинения по заглавным буквам, давайте посмотрим, какие хитрости и загадки преподносит настоящий автор-профессионал в своем сочинении. Если мы писатели-фантасты, представители иррационального, самого красивого начала, если мы представители звездного шаманизма или магического реализма или волшебного реализма — так дайте нам возможность быть не теми, кто посылает злобные доносы друг на друга, а людьми, которые играют вольно силушками. От переизбытка силушки я это все и написал, от переизбытка силушки... И повторяю ещё раз: в отличие от тех же братьев Стругацких, моих коллег по жанру, я никогда ни строки ни в какие инстанции не писал и никогда не напишу. Я выполняю один завет Ивана Антоновича Ефремова... До конца текущего столетия, тысячелетия загадка смерти и событий после смерти Ивана Антоновича и поведения его врагов и друзей будет разгадана почти до самого конца. Это я предсказываю вам как фантаст. Даже без обращения к бывшим сильным мира сего она будет решена, ибо, как вы знаете, любая загадка имеет обыкновение укладываться в первопричину свою. Я тоже знаю ещё много интересного, что связано с высшими формами противостояния, но это не предмет нашей беседы, поскольку я с вами впервые познакомился. И, следуя завету Ивана Антоновича, я старался быть предельно искренним.

…Комментарии:

Без комментариев!

***

«Комитет Государственной Безопасности СССР. Управление по городу Москве и Московской области. Следственный отдел.

25. 04. 89. № 8/605. г. Москва…

На Ваше письмо в КГБ СССР от 9 марта 1989 года сообщаем, что действительно в ноябре 1972 года Управлением КГБ СССР по городу Москве и Московской области с санкции Первого заместителя Генерального Прокурора СССР был произведен обыск в квартире писателя Ефремова Ивана Антоновича, а также некоторые другие следственные действия в связи с возникшим подозрением о возможности его насильственной смерти. В результате проведения указанных действий подозрения не подтвердились. Одновременно разъясняем Вам, что в соответствии со статьями 371 и 375 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР следственные материалы могут быть истребованы только органами прокуратуры и суда.

Начальник Следственного отдела Управления Ю. С. Яковлев».

Вдова вздохнула:

— О, господи! Это уже чересчур! Это какой-то черный юмор... Они забыли, что Иван Антонович — сердечник. Они забыли, что существует история его болезни. Они забыли, что... (далее неразборчиво…)

Теперь уточнение юридически подкованного вашего покорного слуги:

Копия протокола обыска, хранящаяся у Т. И. Ефремовой, не является «следственными материалами».

Между «изъятием идеологически вредной литературы» и «возникшим подозрением о возможности насильственной смерти» — дистанция огромного размера.

Через месяц после кончины человека искать подтверждение подозрения о его насильственной смерти посредством рентгена, металлоискателя, изъятия всего, перечисленного выше — и впрямь черный юмор.

И последнее.

В статье 371 УПК РСФСР перечислены должностные лица, могущие приносить протесты в порядке судебного надзора. Статья 375 УПК РСФСР — «Истребование уголовного дела».

В Комментарии к УПК РСФСР сказано:

«Поводами для истребования дела для проверки в порядке надзора являются: ...б) ходатайства и сообщения других лиц и организаций;...г) материалы печати, радио и т. д.»

(Комментарий к УПК РСФСР. «Юридическая литература», М.: 1976, с. 544).

Вот интересно, кто из должностных лиц, перечисленных в статье 371, истребует следственные материалы на основании хотя бы пункта «г» Комментария к статье 375?..

Жду.

Ждем...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Дождались! Откуда не ждали, правда. Ну, не из КГБ же! Вот ещё!

Но всё-таки, наверное, бог есть — из машины, всяко!

Письмецо. В конверте. Погоди, не рви!

***

Уважаемый т. Измайлов.

Направляю Вам копию письма интереснейшего для рассеи¬вания "Туманности" вокруг cобытий 1972 года.

"Издательство ЦК ВЛКСМ "МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ". Москва, А-30, Сущевская ул. 21. Тел. Д I-15-00

9 марта 1972 года Уважаемый тов. Жучков!

К нам, в издательство из ЦК партии, направлено Ваше пи-сьмо с замечаниями о романе И. Ефремова "Час быка". Мы озна-комились с Вашим письмом и благодарим Вас за тщательный раз-бор этого произведения. Ваши замечания помогут нам при редак-тировании нового издания романа, выход которого предполага¬ется в собрании сочинений писателя.

Зав. редакцией С. Жемайтис".

Из письма следует, что ЦК КПСС поступил очень правиль¬но, в духе тех лет — направил письмо-тетрадь "Вера или Ме¬ра?" туда, на кого я, в сущности, жаловался, — в редакцию научной фантастики "Молодая гвардия", заведующему редакции НФ и редактору романа "Час Быка" почитаемого мною И. А. Ефремова — Жемайтису С.

После прочтения "Туманности" у меня возник ряд вопросов:

1. Видел ли С. Жемайтис эту злосчастную тетрадь вообще?

2. Каким образом мог повредить "изощренный текст, сработанный мощной группой" И. А. Ефремову, если он оказался с самого начала в руках его редактора, соратников, дру¬зей и чуть ли не наследников творчества. (Подозреваю, что эту тетрадь в ЦК никто не читал и даже не открывал).

3. Каким образом и почему тетрадь оказалась в личном владении Ю. Медведева?

4. Почему Ю. Медведев хранил ее 18 лет?

Прежде чем мне решать вопрос, что же мне делать с неожи-данной известностью в 640 тысяч экземпляров "Невы", прошу Вас ответить на вопросы, известные только Вам:

1. Где Вы встретились с Ю. Медведевым: дома, в рабочем кабинете, или..?

(В марте 1989 года, в ЦДЛ — А. И.)

2. Была ли встреча неожиданной или согласованной по те-лефону?

(Встреча состоялась по моей инициативе и предварительно была согласована по телефону — А. И.)

3. Откуда он достал тетрадь — из стола, из шкафа, из портфеля?

(Из портфеля — А. И.)

4. Была ли она в конверте или без? Адрес в ЦК КПСС отдел культуры был написан только на конверте.

(Не могу поручиться на все сто процентов, но, полагаясь на память, — тетрадь была вовсе без конверта, а адресат указан на форзаце — А. И.)

5. Сколько часов, минут держали Вы тетрадь в руках и про¬чли ли весь текст или часть его?

(Минут десять-пятнадцать. Соответственно, прочел лишь часть текста — А. И.)

6. Сами ли Вы нашли цитату из тетрадки, или она была по¬казана Вам?

(Сам — А.И.)

7. Каков был внешний вид тетради: новая, читанная часто, редко, наличие-отсутствие пометок?

(Скорее, читанная часто. Что касается пометок, то Ю. Медведев обратил внимание: "Заметь¬те, что цитаты все наведены красными чернилами, цветом крова¬вым". Цитаты из "Часа Быка", приводимые в тетради, — А.И.)

Вопрос-версия: сколько можно накроить отдельных отпеча-танных на машинке отрывков из 86 страниц рукописного "изощрен-ного текста, сработанного мощной группой", и разослать их в разные места, в том числе и себе в редакцию НФ "Молодой гвардии", а также в другие инстанции?

Надеюсь, и у Вас появятся встречные вопросы ко мне, на которые отвечу обязательно.

Подпись: Неуважаемый Вами, судя по "Туманности", теперь уже не знающий кто (ненужное зачеркнуть):

— изготовитель навоза для удобрения почвы слухов и напущения туманности;

— автор "скорее письма";

— автор "изощренного текста";

— автор "работы мощной группы?

— духовный наследник Ф. Булгарина, которому А. С. Пушкин пожимал руку.

И все-таки рядовой житель окраины нашего отечества т. Жучков Ю.В.    

6.07.90

***

Здравствуйте, товарищ Жучков.

Искренне рад, что Вы откликнулись на публикацию в журнале "Нева". Так как Ваш отклик, прежде всего, свидетельствует о несостоятельности убеждения одного из моих собеседни¬ков (Ю. М. Медведева) в том, что "Вера или Мера?" — "работа мощного коллектива".

Каким образом и почему тетрадь оказалась в личном вла¬дении Ю. Медведева, а также, почему Ю. Медведев хранил ее 18 лет — на эти Ваши вопросы требовать ответа можно (и, думаю, ну¬жно) Вам у самого Ю. Медведева.

Как Вы, вероятно, могли заметить из того фрагмента "Ту-манности", где воспроизведена беседа с Ю. Медведевым, я не комментировал вы¬сказывания собеседника, полагая, что читатель в состоянии сам дать оценку мыслям и чувствам этого человека.

Таким образом, Ваши недоумения по поводу "изощренного текста, работы мощной группы", "духовного наследника Ф. Булгарина, которому А. С. Пушкин пожимал руку" адресуйте (и непре¬менно) Ю. Медведеву — хотя бы в отдел прозы журнала "Москва".

Что же касается моих слов "почва для произрастания тол¬ков и слухов была обильно унавожена", то, про¬стите великодушно, я по-прежнему считаю, что несогласие чита¬теля с каким-либо художественным произведением, в крайнем слу¬чае, может и должно быть выражено читателем непосредственно автору, но не в инстанцию — будь то ЦК КПСС или иная органи¬зация, могущая власть употребить.

Вы в своем письме пишете: "почитаемого мною И. А. Ефремова". Отвечаю: уважая, почитая человека, я либо принимаю его точку зрения на что бы то ни было, либо чту его право на собствен-ную точку зрения, либо, наконец, пытаюсь переубедить его — но лично его, в личном разговоре. Иначе: обсуждение недостатков (действительных и мнимых) почитаемого лица с кем-то третьим — это... некрасиво. А если этот "третий" вышестоящая инстан¬ция, то получается апелляция к городовому, что ещё более... некрасиво.

Вы по-прежнему можете придерживаться своей точки зрения. Я же, с Вашего позволения, останусь при своей.

А. Измайлов.

2.09.90.

***

Уважаемый т. А. Измайлов.

Благодарю за ответ. Воспользовался Вашим советом и написал письмо Медведеву Ю. М.. Копию посылаю Вам, как организовавшему заочное знакомство.

Я не обижаюсь на Вac за обвинение в... некрасивом по¬ступке — обращении в ЦК КПСС. Дважды повторенное троеточие, вероятно, обозначает, что в мыслях и на кончике пера у Вас висело более хлесткое слово.

Вы пишете, что надо было убедить автора "Часа Быка" в неправоте. Я толерантен к людям, со сверстниками могу сделать то же. С И. А. Ефремовым это было невозможно по трем причинам.

1. Разные весовые категории: ученый с мировым именем, мыслитель, место которого в ряду с Вернадским, Чижевским и даже Циолковским, замечательный более чем талантливый писа¬тель с одной стороны — и провинциальный читатель со средне¬техническим образованием, знающий и любящий научную фантас¬тику, нахватавший знаний из популярных журналов типа "Наука и жизнь", "Химия и. жизнь", "Техника — молодежи" и тому по¬добных источников с другой стороны.

2. Разные возрастные группы. 1908 и 1929, отцы и дети. А яйца курицу не учат.

3. Главная причина, я знал, что И. А. Ефремов тяжело болен сердцем, и соваться к нему с сомнениями и отрицанием пользы романа "Час Быка", которому он отдал три года жизни на скло¬не лет, было бы не некрасивостью, а подлостью.

В отличие от Ю. Медведева, декламирующего Вам о заветах Ивана Антоновича, в том теперь уже далеком 1972 году я не ви¬дел ничего криминального в обращении в ЦК. И, кстати, я узнал из Вашей "Туманности" — И. А. Ефремов сам обратился с запросом прокомментировать его творчество именно в ЦК, на Старую пло-щадь. Я со своими сомнениями обратился по тому же адресу, слов¬но сговорившись. Подозреваю, что И. А. Ефремов обсуждал с Демичевым те же вопросы, на которые и я обратил свои сомнения.

Мне очень не хотелось, чтоб тетрадь попала к какому-нибудь борзописцу-карьеристу. Оказалось, зря боялся: по закону стрелы Аримана, сформулированному И. А. Ефремовым, тетрадь попала к Ю. Медведеву.

Уточняю важный факт — тетрадь была передана мной лично в приемной ЦК КПСС для граждан, после обстоятельной беседы по внутреннему телефону с работником Отдела культуры ЦК. Фа¬милию, и.о. не записал и запамятовал. Из разговора с ним я определил, что он куратор издательства "Молодая гвардия" или, по крайней мере, ее редакции НФ и приключений. Он, работник ЦК, вел беседу вполне квалифицированно, с уважением отзыва¬ясь о книге и авторе.

Если Вы прочли адрес только на конверте, то это значит, что в ЦК тетрадь и не читали, а сразу же передали на суд ква-лифицированных специалистов в ближайшее окружение И. А. Ефре-мова, редакцию НФ издательства "МГ", о чем я сужу по необы¬чайно быстрому получению ответа за подписью С. Жемайтиса.

Кстати, работник ЦК в разговоре информировал меня, что И. А. Ефремов встречался с руководством и получил одобрение романа. Из Вашей статьи я узнал, что это был Демичев.

Получив ответ, я успокоился и повеселел даже — С. Жемайтис редактор романа "Час Быка", то есть самый близкий чело¬век к Ефремову — и понял, что тетрадь моя выброшена в мусор, о чем я и просил в своем тексте, если мои страхи ложны.

В 1972 году И. А. Ефремов умер, дело как бы завершилось, отредактированного "Часа Быка" я не увидел, теперь знаю по¬чему.

Тот самый обтекаемый ответ "Молодой гвардии" навсегда отбил у меня охоту к дилетантской критике и снизил интерес к советской НФ-литературе. Сейчас жалею, что выбросил нача¬тую работу — тетрадь страниц 50, условное название которой было "Похвала Братьям" (Стругацким).

И Ефремов и Стругацкие, С. Лем и А. Азимов — в моем шкафу с НФ лежали всегда отдельно, чтобы не искать среди более 400 книг НФ. Прочитав Вашу "Туманность", я оценил, насколько ви¬новат перед памятью И. А. Ефремова, выпустив ту злосчастную тетрадь из рук — "Мера или Вера?" Кстати, почему появился этот заголовок: на странице 248 "Часа Быка" есть эпизод, в котором Фай Родис пишет на стене картину-фреску, где показан путь человечества из инферно к "светлому будущему". На вер¬шине цели сначала была Вера, потом, поразмыслив, И. А. Ефре¬мов со своей героиней решил, что там должна быть Мера.

Своим пророческим виденьем нашей земной действительно¬сти через зеркало планеты Торманс Ефремов (как и было им за¬думано, понял я двадцать лет спустя) подорвал МОЮ Веру в "светлое будущее" — и я взбунтовался тогда и сочинил злосча¬стную работу, письмо». И. А. Ефремов заканчивал "Час Быка" в 60 лет. Сейчас мне столько же, и я тоже на вершине, к кото¬рой надо стремиться, — тоже держу Меру.

С позиций 1990 года и информированный Вашей «Туманно-стью», понял: помог Медведеву сформулировать обвинения про¬тив С. Жемайтиса как редактора "Часа Быка" и зав. редакцией НФ, и в результате помог "вырасти на костях" других товари¬щей в заметную и получше оплачиваемую фигуру — большим ука¬зательным перстом.

Свою версию применения тетрадки "в деле" я изложил в письме к Медведеву, копию которого посылаю Вам с пожеланием закончить развеивание туманности. Медведев, на мой взгляд, сказал в Вашей беседе больше, чем ему надо для сохранения "загадки" на десяток лет. Очень вероятно, что могут многое знать члены редколлегии и даже технические работники редак¬ции, упомянутые в томе 23 Библиотеки Современной Фантастики, коего составитель Ю. Медведев.

Перечитал ещё раз "Час Быка".

"Час Быка" — универсальный философский труд, излагающий кредо И. А. Ефремова на мир и человека в миру. Книга просится для проведения благожелательного, глубокого анализа во имя построения будущего общества — и не в названии это¬го будущего главное: может, и скорее всего наши потомки будут называть его не коммунизмом, а как-то по-другому, суть от этого не изменится.

Ю. В. Жучков из Долинска.

П. С. И окажите мне услугу — передайте при встрече моё восхищение творчеством братьев Стругацких, моих любимых с "Шести спичек" и поныне авторов НФ.

***

"Ю. М. Медведев!

Из материалов, данных А. Измайловым в "Туманности" я понял, что хромая судьба-злодейка назначила вас для выполнения моей, тогдашней бредо¬вой идеи "не привлекать к книге ненужного внимания", с чем вы более чем успешно справились, попутно превратив научную фантастику, издаваемую "Молодой гвардией" в неинтересное чтиво. И что вы — тот самый критик-профессионал, которому из отдела культуры ЦК КПСС дали поручение "зарыть "Час Быка" вместе с памятью о И. А. Ефремове, и одновременно в одну яму — цвет живых писателей-фантастов.

Получив ответ из "Молодой гвардии" от 9.03.72 на свои "сомнения" из серии писем граждан того периода, когда гневно клеймили не зная за что, — я понял, что тетрадь с заглавием "Мера или Вера?" попала в черную дыру, т.е. мусор¬ную корзину, о чем я просил сделать, если сомнения окажутся бредом перепуганного обывателя с окраины отечества.

Представьте мое удивление при известии, что тетрадь в 86 страниц жива, бережно хранилась 18 лет и даже показывает¬ся А. Измайлову первому в жизни. Я вспомнил, что письмо из "Молодой гвардии", отбившее у меня охоту к бумаготворчеству на литературные темы, лежит у меня в книге "Час Быка'", нашел его и прочел ещё раз, сразу же обратив внимание на от¬сутствие исходящего номера на официальном бланке, с подписью зав. редакции С. Жемайтиса.

Из вашего сообщения А. Измайлову я сделал выводы, что С. Жемайтис в глаза не видел этой злосчастной тетрадки. Письмо-ответ сочинили, отпечатали в одном экземпляре и без реги¬страции исходящего номера отправили мне вы. Следовательно, копии письма нет и в ЦК. Из этого можно сделать ещё одно предположение, что тетрадь вам попала в руки, минуя официаль¬ный канал. Письма, направленные из ЦК по службе, регистриру¬ются входящим номером и проходят всю бюрократическую процеду¬ру. Когда до меня это дошло, я даже обрадовался, что А. Измай¬лов заочно нас познакомил, и что знакомство состоялось по теории невероятности, один из постулатов которой гласит: "Мир тесен".

Читая "Туманность", мне невольно вспомнился знаменитый исторический пример, рассказывающий о том, как одна глубоко верующая старушка тащила полено в костер Яна Гуса. И знаете, Ю. М., наивным и самоуверенным болваном в политике, испугав¬шимся за весь советский народ, за своё со товарищами отражение в беспощадном зеркале планеты Торманс и забывшем, что "неча на зеркало пенять, коли рожа крива", быть все-таки легче, чем чувствовать себя просто мерзавцем.

Прочитал ещё раз сохранившиеся у меня черновики "Меры или Веры?" и попытался представить себе чувства А. Измайлова, человека другого поколения, возраста детей, бегло читающего тетрадь, подтверждающую с вашей подачи, что у И. А. Ефремова были недоброжелатели не только у политиков, но и в народе "от Москвы и до самых далеких окраин".

Итак, вы вынули из забвения тетрадь и побеседовали с А. Измайловым о далеких событиях 1972 года — стали сами и сделали меня одним из действующих лиц "Туманности".

Весьма благодарен вам, что, рассказывая о Ф. Булгарине, не забыли помянуть, что и Грибоедов ему доверял, и Пушкин руку протягивал и обедал вместе в гостях. Не понял я только, для чего вам понадобилось называть текст тетради работой мощного коллектива. Вы же прекрасно знали, что я — один. А может, вы разделили его на 6-7 разделов, из которых он состоит, и разослали по разным адресам — в том числе и в ЦК, и в "Молодую гвардию", и ещё куда-нибудь в инстанции, распечатав как письмо-ответ мне в единственных экземпля¬рах, подписав вымышленными именами?

Именно это мне и пришло в голову после недолгого размышления и анализа. Тем более, что в тексте были очень острые НЕОСТОРОЖНЫЕ сравнения — например Совета Четырех с Политбюро, Чойо Чагаса с Брежневым и другие, которые могли очень даже рассердить власть держащих, если их выбирать из контекста.

И кстати, я что-то совсем не уверен, что протестующих писем было много. Много ли дураков в стране — читать внешне даже скуповатый роман с карандашом в руках, даже выписывая что-то?!

Мне кажется, Ю.М., что не стоит ждать конца века для рассеивания Туманности, дожидаться, когда все участники со¬бытий просто вымрут. Вы правы, что все загадки имеют одну первопричину, и вы знаете ее. А "высшие формы противостояния" — это аппаратные игры честолюбивых и корыстолюбивых человеков.

П.С. Прочел вашего "Протея" в роман-газете — серая мер¬зость. Там же полюбовался на ваше фото… Аналогично.

Один человек, живущий на самой окраине нашего отечества,

Ю. В. Жучков из Долинска Сахалинской, обл.

ПОСТСКРИПТУМ

Загадка смерти Ивана Антоновича Ефремова? Загадка обыска в его квартире? Загадка…

Ай, бросьте!

Вы ещё всерьёз воскликните: загадка убийства… скажем, отца Меня! Или: тайна покушения на… скажем, Листьева! Или: секрет популярности… скажем, Полишинеля и прочих народных дурачков!

Тест (на разумность):

Если восклицаешь всерьёз — лучше промолчи, за умного сойдёшь.

Если промолчал — значит, не дурак, но не друг и не враг, а так…

Но вот если не промолчал, избегнув восклицаний всерьёз? Тогда как?

Помнится, наше всё, то бишь Пушкин отказал грибоедовскому Чацкому в уме. Дескать, бисер мечет…

Ну да не все и не навсегда у нас свиньи!

Или?

https://fantlab.ru/work129013

ГРАДУС ЧЁРНОЙ ЛУНЫ (1992)      https://www.kino-teatr.ru/kino/movie/post...

КОНТРАКТ СО СМЕРТЬЮ (1998)    https://www.kino-teatr.ru/kino/movie/ros/...

РЕПОРТАЖ (1995)   https://www.kino-teatr.ru/kino/movie/ros/...

***

— Вы не делали опытов оживления?

— Делал. Результаты не всякий раз были позитивными. Это зависит не столько от меня, сколько от препарированных субъектов и... просто от счастливого случая...

— А именно?

— Мозг, сердце и весь организм сохраняются в инфузионной среде безупречно и способны целиком возродиться к жизни после переливания крови в сосуды. Однако кровь...

— Кровь?

— Кровь не всегда удается сберечь. Она быстро портится. Я ее выбрасываю.

— Значит? — Сахно почувствовала, как ноги и руки ее холодеют от испуга.- Значит?

— Это еще ничего не значит. Остается точная формула крови. Требуется найти индивида точно с таким же составом крови — обратите внимание, я подчеркиваю — точно с таким же составом, ибо в данном случае, когда из организма выцежена абсолютна вся кровь, соответствия группы, как это делается при переливании крови, совсем не достаточно. Отбор только по группе вовсе не совершенен. Когда в организме есть хотя бы немного родной крови, переливание ее достаточно вести по методу соответствия группового состава. Незначительные-отклонения от полной тождественности быстро исчезают. Одногруппные дозы, может, и не полностью тождественной крови легко ассимилируются в организме и дают динамичный монолит. Совсем иное дело, когда в организме не остается ни капли родной крови. Оживление организма возможно тогда только при условии полного индивидуального, а не группового тождества крови. Только с таким условием клеткам возвращаются их двигательные и животворящие функции, организм возрождается... Однако... вы должны хорошо знать, как трудно найти подобную индивидуальную тождественность крови, ведь даже сама по себе кровь каждого организма не есть что-то постоянное — под влиянием тех или иных причин она может поминутно меняться... Впрочем...

— Впрочем?

— Впрочем...- Гальванеску усмехнулся еще бледнее,- обыскав пол земного шара или хотя бы треть его, можно найти и абсолютное подобие. В таком случае заимствуйте литр "на расплод", и если родная кровь оживит клетки, для дальнейшего вполне достаточно донорской крови соответствующей группы.

Сахно порывисто подбежала к Гальванеску.

— Ваши опыты были удачными, доктор?

— Среди моих опытов были и удавшиеся...

— Значит, вы согласны? Доктор, мы найдем нужную нам кровь! Мы обыщем весь земной шар!..

В тот же вечер пожилой телеграфист плохонького галацкого радиотелеграфа, впервые за много лет работы заинтригованный содержанием своих радиограмм, торопливо выстукивал короткое письмо, адресованное в шестьдесят пять самых крупных городов земного шара.

В шестьдесят пять разных городов мира летели радиоволны, однако повсюду они должны были найти одного адресата — институт переливания крови.

В коротком письме были две химические формулы и отчаянный призыв прийти на помощь: известить, есть ли при институте доноры с точно таким индивидуальным составом крови...

http://testlib.meta.ua/book/199923/read/

Доктор Гальванеску находит способ выцеживать кровь из человека и наполнять его сосуды искусственной, созданной им жидкостью, которая сохраняет жизнь клетки и одновременно служит проводником электротока. Этот чудовищный эксперимент превращает человека в автомат, управляемый радиосигналами. Смысл «открытия», рожденного исступленным мозгом маньяка, – заполучить для избранного меньшинства господ рабов, не способных на протест, сопротивление, борьбу. «Открытие» это – осуществление давней мечты его класса.

Отныне так называемые мышцы будут работать не столь хаотично, как прежде. Наоборот, гораздо совершенней и точнее, ибо на них больше не влияют ни глупые рефлексы, ни тревожные настроения, ни сознание, и теперь – никаких волнений, никаких революций. «Разве автомат способен на революцию?!» – смакуя подробности, цинично поясняет Гальванеску смысл своего изуверского эксперимента.

***

Для сравнения — А. Беляев. Голова профессора Доуэля. 1937 (но по утверждению Зеева Бар-Селлы роман написан в конце 1920-х, назван "Воскрешением из мёртвых" и не был напечатан).

Был ещё одноимённый рассказ, но в нём не было раствора Рингер-Локка https://fantlab.ru/blogarticle71721

1984 – фильм Завещание профессора Доуэля.

Когда мы с Керном делали опыты оживления собачьих голов, отсеченных от тела, мы обратили внимание на то, что собаки испытывают чрезвычайно острую боль после пробуждения. Голова собаки билась на блюде с такой силой, что иногда из кровеносных сосудов выпадали трубки, по которым подавалась питательная жидкость. Тогда я предложил анестезировать место среза. Чтобы оно не подсыхало и не подвергалось воздействию бактерий, шея собаки погружалась в особый раствор Ринген-Локк-Доуэль. Этот раствор содержит и питательные, и антисептические, и анестезирующие вещества. В такую жидкость и был погружен срез моей шеи. Без этой предохранительной меры я мог бы умереть вторично очень быстро после пробуждения, как умирали головы собак в наших первых опытах. Но, повторяю, в тот момент обо всем этом я не думал. Все было смутно, как будто кто-нибудь разбудил меня после сильного опьянения, когда действие алкоголя еще не прошло. Но в моем мозгу все же затеплилась радостная мысль, что если сознание, хоть и смутное, вернулось ко мне, то, значит, я не умер. Еще не открывая глаз, я раздумывал над странностью последнего припадка. Обыкновенно припадки астмы обрывались у меня внезапно. Иногда интенсивность одышки ослабевала постепенно. Но я еще никогда не терял сознания после припадка. Это было что-то новое. Новым было также ощущение сильной боли в области шеи. И еще одна странность: мне казалось, что я совсем не дышал, а вместе с тем и не испытывал удушья. Я попробовал вздохнуть, но не мог. Больше того, я потерял ощущение своей груди. Я не мог расширить грудную клетку, хотя усиленно, как мне казалось, напрягал свои грудные мышцы. "Что-то странное, -- думал я, -- или я сплю, или грежу..." С трудом мне удалось открыть глаза. Темнота. В ушах смутный шум. Я опять закрыл глаза... Вы знаете, что когда человек умирает, то органы его чувств угасают не одновременно. Сначала человек теряет чувство вкуса, потом гаснет его зрение, потом слух. По-видимому, в обратном порядке шло и их восстановление. Через некоторое время я снова поднял свои веки и увидел мутный свет. Как будто я опустился в воду на очень большую глубину. Потом зеленоватая мгла начала расходиться, и я смутно различил перед собою лицо Керна и в то же время услыхал уже довольно отчетливо его голос: "Пришли в себя? Очень рад вас видеть вновь живым". Усилием воли я заставил мое сознание проясниться скорее. Я посмотрел вниз и увидел прямо под подбородком стол, -- в то время этого столика еще не было, а был простой стол, вроде кухонного, наскоро приспособленный Керном для опыта. Хотел оглянуться назад, но не мог повернуть голову. Рядом с этим столом, повыше его, помещался второй стол -- прозекторский. На этом столе лежал чей-то обезглавленный труп. Я посмотрел на него, и труп показался мне странно знакомым, несмотря на то что он не имел головы и его грудная клетка была вскрыта. Тут же рядом в стеклянном ящике билось чье-то человеческое сердце... Я с недоумением посмотрел на Керна. Я еще никак не мог понять, почему моя голова возвышается над столом и почему я не вижу своего тела. Хотел протянуть руку, но не ощутил ее. "В чем дело?.." -- хотел я спросить у Керна и только беззвучно шевельнул губами. А он смотрел на меня и улыбался. "Не узнаете? -- спросил он меня, кивнув по направлению к прозекторскому столу. -- Это ваше тело. Теперь вы навсегда избавились от астмы". Он еще мог шутить!.. И я понял все. Сознаюсь, в первую минуту я хотел кричать, сорваться со столика, убить себя и Керна... Нет, совсем не так. Я знал умом, что должен был сердиться, кричать, возмущаться, и в то же время был поражен ледяным спокойствием, которое владело мною. Быть может, я и возмущался, но как-то глядя на себя и на мир со стороны. В моей психике произошли сдвиги. Я только нахмурился и... молчал. Мог ли я волноваться так, как волновался раньше, если теперь мое сердце билось в стеклянном сосуде, а новым сердцем был мотор?

Роман "Голова профессора Доуэля" 1937 г.

***

От редакции

Многим читателям "Всемирного следопыта", вероятно, известны успешные опыты современной медицины в области пересадки тканей. Сорванная случайным повреждением с лица человека кожа может быть заменена лоскутом живой кожи, вырезанной, напр., с ноги человека. Этот лоскут кожи быстро "приживается" на новом месте. Современные ученые пересаживают не только кожу. В последнее время производится, напр., пересадка человеку мужских половых желез (опыты Вокера и др.) от низших животных, высшего типа обезьян (лучшие результаты) и, наконец, пользуясь человеческой тканью (самые стойкие результаты).

Эти опыты натолкнули ученых на мысль: не могут ли ткани человеческого (и животных) тела жить отделёнными от тела, если их снабжать необходимым для жизни питанием. Можно ли оживить и продлить деятельность сердца, вырезанного из свежего трупа. Опыты над оживлением сердца имеют уже двадцатилетнюю давность и привели к благоприятным результатам. Целый ряд ученых работал над разрешением этой задачи: Гаскель и Эсвальд, Ашов и Тавара, в Америке -- Керель и др. Ашову и Тавара удалось с достоверностью установить, что исходный пункт сердечной деятельности, "primum movens", как говорят врачи, заложен там, где кровь вливается в сердце, следовательно, в месте впадения полых вен в правое предсердие, где находится узел.

Оживление сердца производится следующим образом: сердце нагревают до температуры тела, затем берут так называемую Рингерлеховскую жидкость, состоящую из раствора солей; калия, натрия кальция и магния, с прибавлением глюкозы. Жидкость эта насыщается кислородом и вводится в сердечную аорту у самого основания в противоположном обычному направлении, чтобы питались сердечные сосуды, -- и сердце вновь начинает "работать". Сердце, вырезанное из трупа, продолжает жить самостоятельной жизнью.

И не одно только сердце оживляют современные ученые. Умерший год тому назад русский ученый воен. медиц. академии, проф. Кравков, оживлял напр. отрезанное ухо кролика. Когда питание уха уменьшалось или прекращалось (в виде опыта), ухо как бы "увядало", сморщивалось, становилось безжизненным. Но довольно было его "сбрызнуть живой водой", -- дать питание, и ухо распрямлялось, оживало и, если можно так выразиться, чувствовало себя вполне хорошо.

Особенно интересен опыт профессора Кравкова с оживлением отрезанного человеческого пальца. Палец не только сохранял все жизненные свойства (обычную мягкость живого тела, рост ногтя и пр.), но и реагировал (т.-е. отвечал на известное воздействие), как палец на руке живого человека, на различного рода раздражения. Так, прикосновение к этому оживленному пальцу раскаленного железа или едких кислот вызывало красноту, опухоль, словом -- все явления ожога живого тела, которые медленно исчезали, "залечивались".

Итак, мы видим, что современная наука уже способна оживлять отдельные части человеческого тела и его органы. Даже такой сложный орган, как сердце, удалось оживлять на некоторое время.

Невольно напрашивается мысль: нельзя ли проделать самый интересный опыт оживления той части человеческого тела, где сосредоточивается его интеллектуальная деятельность, его сознание: голову. Успех этого опыта, если бы он удался, открыл бы перед нами удивительные перспективы. Вернуть к жизни голову умершего человека, вернуть после смерти сознание, -- ведь это было бы уже подлинное "воскрешение из мертвых", что в век религиозного суеверия считалось прерогативой (исключительным правом) "божества". "Воскрешение головы" было бы таким же сильным ударом по этому религиозному суеверию, какой в свое время нанес Дарвин библейским сказкам о творении мира своим учением об изменчивости видов. Нанесен был бы удар и вере в бессмертие "души", которая по этому верованию, после смерти должна немедленно отправится на "тот свет".

Но можно ли разрешить эту задачу?

Целый ряд препятствий стоит на пути к ее достижению в настоящее время. Сегодня об этом можно лишь фантазировать. Но разве мы не живем в тот век, когда вчерашние "несбыточные фантазии" завтра становятся обычным явлением повседневности.

И разве здравствующему ныне профессору Кулябко не удалось уже оживить голову, -- правда, пока всего лишь рыбы, но всё же оживить голову. Не так давно в печати промелькнуло известие о том, что во Франции уже делались опыты оживления и человеческой головы. Сообщение это нуждается в проверке, но идея, очевидно, уже "носится в воздухе".

Помещаемый ниже рассказ и посвящён этой теме: оживления человеческой головы. Пока это только "научная фантастика". Это -- смелый прыжок в "завтра". Но эта фантастика стоит на линии научных открытий сегодняшнего дня. Она является лишь как бы логическим завершением того пути, куда ведут уже проделанные опыты в этой области.

Вместе с тем, рассказ изображает разлагающее влияние капитализма даже на ту "головку" буржуазной интеллигенции, которую принято называть "солью земли": на мир учёных. Зависть, интриги, борьба, а иногда и преступления -- довольно обычные явления в среде ученых капиталистических стран. Иначе и быть не может там, где даже научные открытия, так называемая слава, могут, быть обращены в "валюту" и потому служат предметом нездоровой и даже преступной спекуляции.

http://az.lib.ru/b/beljaew_a_r/text_1925_...

Злые гении Керн и Гальванеску (однако, Керн использует ещё идеи Доуэля, а Гальванеску — только свои).

Оба скрывают свои опыты, правда Керн только поначалу.

Керн оживляет головы и пришивает к ним тело с целыми органами, а Гальванеску создаёт биороботов путём замены крови на специальную жидкость.

Головы зависят от воли Керна и биороботы от воли Гальванеску, к тому же радиоуправляемые биороботы не устроят бунт или забастовку.

Восставшие против них девушки-прогрессоры Лоран и Сахно (правда, у Лоран в одиночку это не получается, в отличие от Сахно).

"Тогда я предложил анестезировать место среза. Чтобы оно не подсыхало и не подвергалось воздействию бактерий, шея собаки погружалась в особый раствор Ринген-Локк-Доуэль. Этот раствор содержит и питательные, и антисептические, и анестезирующие вещества."(Беляев. ГПД)

"Доктор Гальванеску мав змогу перевірити незвичайні властивості його нової, подібно-рінгерльоківської рідини й на людському організмі." (Смолич. Що було потім).

Раствор Рингера — Локка

Является разновидностью раствора Рингера. Применяется в медицине, в физиологии для изучения деятельности тканей вне организма, для перфузии изолированных органов. Представляет собой бесцветный прозрачный водный раствор следующего состава[4]:

Компонент г/л

NaCl 9

KCl 0.2

CaCl2 0.2

NaHCO3 0.2

Глюкоза 1

Раствор Рингера—Локка изотоничен плазме крови животных, регулирует водно-солевое и кислотно-щелочное равновесие в организме животных. После введения препарата быстро всасывается из места инъекции и распределяется в органах и тканях животного.

По степени воздействия на организм Раствор Рингера—Локка согласно ГОСТ 12.1.007-76 относится к веществам малоопасным (4 класс опасности). Препарат не оказывает раздражающего действия на ткани.

Срок годности препарата — 2 года со дня изготовления. Запрещается использовать лекарственное средство после окончания срока его годности.

Показания к применению: шок, отравления, ожоги, холера, токсическая диспепсия, неукротимая рвота, острые кровопотери (вместе с гемотрансфузией).

***

В 1926 году в Москве был создан первый в мире научно-практический Институт переливания крови, директором которого был назначен Александр Александрович Богданов, он же — писатель фантаст (1873—1928). После смерти Богданова руководителем института стал Александр Александрович Богомолец (1881—1946), а с 1930 г. — Андрей Аркадьевич Багдасаров (1897—1961). Внедрение разработанных Институтом научных и организационных методик позволило в годы Великой Отечественной войны осуществить более 7 миллионов гемотрансфузий, перелив около 1,7 млн литров консервированной крови[4]. В 1944 году за эту деятельность Институт был награждён орденом Ленина и стал именоваться Центральный Ордена Ленина Институт переливания крови — ЦОЛИПК (позднее от этой аббревиатуры произошло название разработанных в Институте солевых препаратов моноклональных антител — цоликлонов). После смерти А. А. Багдасарова два последующие десятилетия Институтом руководили А. Е. Киселёв (с 1961 г. по 1972 г.) и O. K. Гаврилов (с 1972 г. по 1981 г.). В 1976 году за вклад в развитие здравоохранения, медицинскую науку и подготовку кадров Институт был награждён орденом Трудового Красного Знамени и получил название Центральный научно-исследовательский институт гематологии и переливания крови (ЦНИИГПК). С 1982 г. по 1987 г. Институтом руководил А. Г. Федотенков. В 1987 году Институт возглавил академик АМН СССР Андрей Иванович Воробьёв. В 1988 году Институт инициировал заготовку компонентов крови с переходом на компонентную терапию вместо цельной крови. В этом же году Институт был преобразован во Всесоюзный гематологический научный центр Минздрава СССР, а в 1991 году Центр перешёл в систему Академии медицинских наук СССР (с 1992 года РАМН).

***

Академик Амосов, он же-писатель-фантаст, вспоминал, что любил перечитывать "Голову профессора Доуэля".

***

Почти полвека творческой деятельности за плечами Юрия Смолича, одного из зачинателей украинской советской литературы. Десятки романов, повестей, рассказов, очерков, сотни памфлетов, фельетонов, множество публицистических работ – таковы плоды его неутомимого, подвижнического труда. И сегодня без этого имени нельзя себе представить не только украинскую, но и всю многонациональную советскую литературу.

Лучшее из созданного писателем: научно-фантастическая трилогия «Прекрасные катастрофы», автобиографическая трилогия – «Детство», «Наши тайны», «Восемнадцатилетние»; историко-революционные романы «Рассвет над морем», «Мир хижинам, война дворцам» и «Ревет и стонет Днепр широкий» – прочно вошло в нашу литературу. Творчество Юрия Смолича – живая летопись эпохи.

Среди его творений – психологические этюды и детективные новеллы, романтические рассказы и бытовые зарисовки, научно-популярные повести и сатирические романы, политические памфлеты и фельетоны. Он заявил себя выдающимся мастером больших эпических полотен и увлекательных мемуаров, стал первооткрывателем ряда таких новых в украинской советской литературе жанров, как научно-фантастический, приключенческий, автобиографический, зарекомендовал себя чутким и доброжелательным наставником молодежи.

Юрий Смолич – художник чрезвычайно широкого тематического диапазона. Ему подвластны и историческое прошлое, и современность, и воображаемое будущее. Предреволюционная действительность и пробуждение классового самосознания трудящихся. Октябрь и гражданская война. Мирный созидательный труд и борьба с фашистскими захватчиками. Творческие искания советских ученых и разоблачение антигуманизма буржуазной науки. Все новые и новые сферы жизни охватывает писатель своим художническим видением.

За долгие годы труда Юрий Смолич прошел все этапы развития украинской советской литературы. Его творчество, как чувствительный сейсмограф, отразило важнейшие веяния эпохи; он разделил со своими современниками-литераторами их чаяния и стремления, их удачи и ошибки, их падения и взлеты. Он навсегда, безоговорочно отдал свое отточенное перо художника-коммуниста на службу советскому народу, и вот уже почти полвека его слово гневно клеймит всех и всяческих врагов человечества, воспитывает в людях чувства советского патриотизма и пролетарского интернационализма, зовет к новым свершениям.

Самоотверженное служение народу принесло Юрию Смоличу признание читателя. Ему присвоено звание Героя Социалистического Труда.

Задача настоящего очерка – на отдалении десятилетий – с позиций современности рассмотреть научно-фантастические произведения Юрия Смолича, определить, в чем их созвучность нашей эпохе, в чем непреходящая ценность лучших из них для нынешнего читателя.

Переизданная несколько раз за последние годы, переведенная на другие языки, научно-фантастическая трилогия «Прекрасные катастрофы» («Хозяйство доктора Гальванеску», «Что было потом», «Еще одна прекрасная катастрофа») как бы родилась заново и, придя к новым читательским поколениям, вновь обрела благодарную аудиторию, вновь, как прежде, пользуется неизменным успехом.

ВИДЕТЬ ДАЛЬШЕ ФАКТА

Почти вся советская фантастика начала 20-х годов содержит научный элемент, но он большей частью кое-как белыми нитками пришит к приключенческой канве и служит лишь для сюжетной разрядки. В этом отношении не составляет исключения и «Последний Эйджевуд» Юрия Смолича – первое его произведение в этом жанре и первое детище социальной фантастики в украинской литературе.

Но постепенно картина меняется. Гигантский размах планов первой пятилетки, растущее внимание к научным проблемам, формирование советской научно-технической интеллигенции – все это было наглядной демонстрацией грандиозных преобразующих возможностей социалистического строя, все побуждало писателей к новым и новым поискам.

В конце 20-х – начале 30-х годов отчетливо вырисовывается процесс крепнущего сближения литературы с наукой. Для западной фантастики в этом отношении характерны две основные тенденции, полнее всего представленные Жюлем Верном и Гербертом Уэллсом. Творчество первого отличает преобладание научно-технических элементов, второго – социально-утопических.

Советская фантастика на первых же порах проявила стремление к преодолению этой диспропорции, добиваясь органического сплава научно-технической проблематики с углубленным вниманием к ее социальным аспектам. Наших писателей интересует не то или иное открытие само по себе, а его соотнесенность с тем, кому, каким целям оно служит.

Показательными для данной эволюции жанра, наравне с произведениями А. Толстого («Аэлита», «Гиперболоид инженера Гарина»), В. Обручева («Плутония», «Земля Санникова»), А. Беляева («Человек-амфибия», «Голова профессора Доуэля»), являются и романы Юрия Смолича, составляющие трилогию «Прекрасные катастрофы» и вместе с книгами И. Сенченко, П. Лисового, В. Владко, Д. Бузько положившие начало научной фантастике в украинской литературе.

Научная фантастика – полноправная составная часть литературы социалистического реализма, и каждое произведение данного жанра, равно как и произведения других жанров, естественно, оценивается с точки зрения его идейности, проблематики, образной системы. Но, помимо общелитературных компонентов, фантастику отличает ряд специфических, определяющих особенностей, присущих только ей: тема, обращенная обычно в будущее, где объектом изображения является «третья действительность», смелый полет фантазии; динамически напряженное развитие действия; достоверная и одновременно неожиданная, увлекательная научно-техническая сюжетообразующая проблема – и все это при соблюдении непременного главного и решающего условия – уменья заглянуть, по выражению Горького, «далеко вперед факта».

Советские писатели-фантасты, исходя из положения, что «нет фантазии, в основе которой не лежала бы реальность» (М. Горький), стремятся перешагнуть грани уже достигнутого, обогнать современный социальный прогресс, живо представить неизвестное, логически вытекающее из известного, – словом, пытливым взглядом забежать вперед, нарисовать картину будущего – картину коммунистической нови. И представленное ими не будет утопией, ибо наше завтра планомерно и сознательно готовится уже сегодня.

Безошибочным ориентиром для фантастов служат высказывания В. И. Ленина о соотношении мечты и действительности. Вспомним приведенные им известные слова Д. И. Писарева из работы «Промахи незрелой мысли»;

«Разлад разладу рознь. Моя мечта может обгонять естественный ход событий; или же она может хватать совершенно в сторону, туда, куда никакой естественный ход событий никогда не может прийти. В первом случае мечта не приносит никакого вреда; она может даже поддерживать и усиливать энергию трудящегося человека... В подобных мечтах нет ничего такого, что извращало или парализовало бы рабочую силу. Даже совсем напротив. Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать таким образом, если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим, в цельной и законченной красоте, то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками, – тогда я решительно не могу себе представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни... Стало быть, разлад между мечтою и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядывается в жизнь, сравнивает свои наблюдения с своими воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии. Когда есть какое-нибудь соприкосновение между мечтою и жизнью, тогда все обстоит благополучно».

Давайте же, руководствуясь этими высокими критериями, перечитаем романы Юрия Смолича.

В ОЖИДАНИИ ВСЕМИРНЫХ КАТАКЛИЗМОВ

Когда в недрах старого общества возникают объективные предпосылки для краха отживающих социальных систем, ожидание желаемого обновления становится настолько непреодолимым, что человеческая мысль в своем неудержимом полете обгоняет реальную поступь истории. Так было и после победы Октября. В воображении масс рисовались картины грозных катаклизмов, в водовороте которых сгинет ненавистный капитализм. Многим казалось, что мировая революция – вот она – уже на пороге, и если не сегодня, то непременно грянет завтра.

Ощущение близкой гибели мирового капитализма было таким всепоглощающим, что эти настроения окрасили всю эпоху 20-х годов романтической мечтой о недалеком всеобщем коммунизме.

В русской литературе эти идеи нашли яркое воплощение в «Мистерии-Буфф» и «150000000» В. Маяковского, «Тресте Д. Е. «И. Эренбурга, «Острове Эрендорфе» В. Катаева, «Крушении республики Итль» Б. Лавренева, «Месс-Менде» М. Шагинян.

На Украине первой ласточкой этого жанра явился, как уже отмечалось, «Последний Эйджевуд» Юрия Смолича.

В своем представлении о будущем автор не стремится перенести читателя в очень отдаленную эпоху, избирая интервал всего в несколько десятилетий. События его романа, таким образом, приходятся, примерно, на наши дни, и потому нам легко определить, насколько убедительными оказались прогнозы писателя.

Юрий Смолич исходит из правильной предпосылки, что центр мировой реакции переместится из Европы в Америку. Он убедительно предсказывает распространение идей коммунизма во всем мире.

Центральная сюжетная линия «Последнего Эйджевуда» – нападение США на СССР и похищение донецким комсомольцем разведчиком Владимиром формулы новых отравляющих газов, с помощью которых американские империалисты надеются победить Советский Союз.

Автор создает метко нацеленную сатиру на пресловутый американский образ жизни. В этом отношении особенно достигает своей цели картина деятельности всяких благотворительных обществ и клубов, громко именующих себя «слугами народа», во всю мочь вопящих о своей «независимости», «объективности», а на самом деле угодливо пресмыкающихся перед толстосумами, во всем выполняя волю обладателей золотого мешка.

Используя испытанный арсенал приключенческой литературы (неразгаданные тайны, переодевание, подслушивание, неодолимые препятствия, бегство, чудесное спасение), умело заостряя эти приемы, писатель предельно драматизирует действие, завладевает вниманием читателя.

Уже в «Последнем Эйджевуде» проявилась черта, ставшая позднее одной из отличительных особенностей Юрия Смолича-фантаста: уменье строить сложную, занимательную интригу, ставить своих героев в непредвиденные, запутанные обстоятельства, требующие от них крайнего напряжения, что способствует самораскрытию характеров.

Изображая отрицательных героев, Ю. Смолич предпочитает средства иронии, пародии, сатирического намека.

С едким, уничтожающим сарказмом, в пародийном плане рисует автор одного из своих персонажей – Джойса, ренегата и предателя, в образе которого отразились характерные двурушнические черты представителей верхушки американских профсоюзов.

Однако «Последний Эйджевуд», как и произведения того же плана в русской литературе, отмечен нечеткостью в трактовке некоторых существенных тенденций общественной жизни. Здесь дар предвидения и зоркость глаза изменяют автору.

Эти просчеты, как признает сам предельно взыскательный к себе Ю. Смолич, объясняются отсутствием надлежащей «идейной закалки и марксистской вооруженности». А достоверность, истинность прогнозов, какой бы сферы общественной жизни или науки они ни касались, возможны лишь на основе диалектического материализма.

В. И. Ленин неоднократно подчеркивал, что марксистская теория отличается своим историческим подходом «не в смысле одного только объяснения прошлого, но и в смысле безбоязненного предвидения будущего и смелой практической деятельности, направленной к его осуществлению» 1.

Мы говорим сейчас об этом отнюдь не для того, чтобы укорить автора – пионера жанра – за грехи молодости с позиций современности, когда все намного ясней, а для того, чтобы предостеречь наших молодых фантастов, ибо и теперь еще появляются произведения, в которых мечта устремляется в сторону, «туда, куда никакой естественный ход событий никогда не может прийти». Укажем хотя бы на А. Бердника, ряд книг которого («Путешествие в антимиры», «Дети безграничности», «Подвиг Вайвасваты», «Встреча над бездной», «Чаша Амриты» и др.), опубликованных за последнее время, подвергся справедливой критике за отход от марксистско-ленинского мировосприятия и сползание на идеалистические позиции в истолковании общественных и научных явлений, вплоть до использования библейских сентенций.

ЧЕТВЕРТАЯ ПРИЧИНА

В сознание трудящихся постепенно входило понимание того, что победа социализма придет в результате длительной, настойчивой будничной работы, упорной борьбы за развитие культуры, прогресс науки и техники.

Откликом на эти насущные задачи явился следующий роман Юрия Смолича «Четвертая причина». Позднее он зачеркнет эту книгу. Но невзирая на недостаточную художественную завершенность, сбрасывать эту книгу со счетов не следует, ибо мы находим в ней плодотворные искания, способствовавшие формированию жанра научной фантастики в украинской литературе.

Юрия Смолича, одного из организаторов творческой «Техно-художественной группы «А», захватывает идея сближения литературы с наукой. Растут и крепнут его связи с людьми науки, тесней и органичней становится его погружение в гущу жизни. Его все чаще можно встретить в цехах харьковских заводов – на турбогенераторном, ХПЗ, ХТЗ. Нередкий гость он и в лабораториях институтов. Словом, жизнь вовлекает писателя в свой поток – живой, кипучий, стремительный, и это, разумеется, благотворно сказывается на его творческих позициях.

«Четвертая причина» выгодно отличается от «Последнего Эйджевуда» тем, что ее сюжет основан на четкой научной проблеме – использовании звуковых волн для получения нового вида энергии. В результате исследований неожиданно возникает побочное явление – беззвучие – четвертая причина.

Разгадка этой непонятной четвертой причины решается также в форме детектива: беззвучие вначале воспринимается как диверсия, расследование которой ведется сложными методами. Но в целом научная проблема остается основой сюжета, и все перипетии романа продолжают вращаться вокруг этой оси, почти не отклоняясь.

Характер сюжета позволил автору для объяснения загадочного явления столкнуть в единоборстве представителей самых разнообразных отраслей науки.

В «Четвертой причине» появляется новый собирательный герой – молодежь. Горячая, дерзновенная, жизнеутверждающая, страстно увлеченная наукой. А тогда увлеченность наукой была опознавательным знаком эпохи. Жажда знаний, всеобщее к ним тяготение стали знамением времени. Вне знаний, вне культуры невозможно строительство новой жизни, и это хорошо понимают герои Ю. Смолича – молодые рабочие, инженеры, комсомольцы-рабфаковцы. На их стороне все его симпатии. И с явным скепсисом относится он к представителям старой касты ученых.

Роман богат познавательно, насыщен научной информацией, что играло большую роль для того времени. Но порой автору изменяет чувство меры, и тогда технические фрагменты превращаются в некий ребус.

Наиболее уязвимо произведение из-за недостаточного внимания к индивидуализации героев, раскрытию их внутреннего мира. Герои часто даже не названы по имени, указаны лишь их профессии или должности: научный сотрудник, инженер-акустолог и т. д. Тем самым им уготована чисто служебная роль рупоров для изложения той или иной гипотезы.

Ирония, юмор, озорной шарж украшают страницы романа. Но все же успеха автору он не принес. Частные удачи не решали поставленной проблемы в целом. Успех придет позднее.

РУКОЙ МАСТЕРА

Упорный труд и непрерывные искания приносят свои плоды – рождается трилогия «Прекрасные катастрофы», заслуженно выдвинувшая Юрия Смолича в ряд мастеров советской научной фантастики.

В своей трилогии Юрий Смолич поставил задачу – показать два типа науки. Одна избирает своей целью борьбу за счастье миллионов, и эту науку автор стремится возвеличить, а другую – содействующую насилию, гнету и уничтожению людей, клеймит позором.

Фашистской науке истребления Юрий Смолич противопоставляет советскую науку исцеления. Этому и посвящена трилогия.

В каждом из составляющих ее романов раскрывается не просто какая-либо научная проблема, а подвергается рассмотрению и обобщению самое назначение науки, ее возможности и цели, в зависимости от того, кто вершит судьбами народа, а значит, и науки, на что направлены ее силы и достижения.

Наука может стать страшной порабощающей силой, если она находится в руках изуверов. Об этом повествует роман «Хозяйство доктора Гальванеску».

Но самые выдающиеся достижения науки бессильны, если революцию научную не сопровождает революция социальная. Об этом говорят страницы романа «Еще одна прекрасная катастрофа», в котором рассеиваются без остатка беспочвенные утопические иллюзии аполитичных ученых, наивно верящих, будто существует некая «чистая» наука.

Книга воочию свидетельствует, насколько бессильна наука в собственническом мире, если она посягает на его краеугольные основы.

И, наконец, о том, насколько всесильна наука в обществе социалистическом, где вся атмосфера исполнена огромного уважения к труду ученых, где обеспечены все условия для воплощения тех научных открытий, которые направлены на благо людям, ярко и убедительно доказывает наиболее зрелая и полнокровная часть трилогии – роман «Что было потом».

Вот три аспекта, в которых Юрий Смолич рассматривает проблему развития науки, вот ключевая основа тех идей, которые он развивает в этих своих книгах.

Как видим, построение трилогии своеобразно. Автор шел здесь по пути доказательства от противного, по пути резко контрастного столкновения различных, противостоящих друг другу идей и представляемых ими социальных групп. Заметим попутно, что прием контрастов – излюбленный у Юрия Смолича. Он избегает мягких, размытых полутонов, предпочитая краски сильные, сочные, мазки пластичные, осязаемые, ибо это позволяет ему вылепить картину рельефную и выпуклую.

Сегодня мы воспринимаем трилогию как единое, достаточно монолитное целое. Но отнюдь не сразу выкристаллизовалось это внутреннее единство, не сразу был найден тот идейно-художественный стержень, который логически и философски объединил и организовал все три произведения, разнородные по стилевым и сюжетным признакам, по методам типизации героев, развитию первоначального замысла и характера основных персонажей.

Эволюция образов – и это вполне закономерно – обозначала и эволюцию самого писателя, его идейный и творческий рост.

Создание «Прекрасных катастроф», особенно романа «Что было потом», явилось важным этапом в творчестве Юрия Смолича, знаменовало новую в нем грань, ибо для него это был период формирования новых идейно-эстетических взглядов, укрепления связей с жизнью, новых точек соприкосновения с ней, период перевооружения.

История создания трилогии – интересная страница в творческой биографии писателя, которая тесно и очень органично переплелась с личными обстоятельствами его жизни.

Мы установили, что в поле зрения автора – насущные проблемы науки, художественное воплощение которых требовало значительной эрудиции, весьма серьезных познаний и – более того – специальной подготовки. Владел ли этим писатель, отдавал ли себе в этом отчет? Нет, осознание этого приходит не сразу, не вдруг. Расскажем об этом подробнее.

Однажды писателю пришлось лечь в больницу на неотложную операцию. Выяснилось, что и шеф-хирург и врач-анестезиолог читали «Хозяйство доктора Гальванеску». Их увлекла неуемная фантазия автора, что же касается научной гипотезы, то о ней врачи тактично умолчали, пообещав потолковать об этом после операции. Однако это умолчание писатель восприняв как весьма и весьма красноречивое. Не надо долго думать, чтобы понять, какой вывод сделал Юрий Смолич, непрестанно ищущий, начисто лишенный творческой самоуспокоенности. (Характерны в этом отношении названия его последующих книг – «Рассказ о непокое», «Рассказ о непокое продолжается»).

Роман «Еще одна прекрасная катастрофа» был уже готов к печати, но автор задержал его. Он решил продолжить свое перевооружение и с головой погрузился в изучение научной проблематики. Благо, на помощь пришло приглашение известного хирурга посещать его клинику.

Писатель с радостью согласился. И с тех пор в его квартире частенько раздавались телефонные звонки и слышался знакомый бас:

– Завтра в восемь у меня интереснейшая операция, полюбопытствуйте...

Либо:

– Не хотите ли взглянуть – завтра делаю такую же операцию, как вам.

Либо еще:

– Привезли больного. Будем спасать. Вам предоставляется возможность проследить все инстанции кровообращения...

И опыт накапливался. Писатель читал специальную литературу, посещал клиники, ездил на экстренные вызовы с каретой скорой помощи – делал все, чтобы пополнить запас своих знаний, изучить насущные проблемы медицины, а заодно глубже познать жизнь.

Он перевооружался.

Но медицина интересовала его не сама по себе, а как точка приложения своих сил, как возможность принести нечто новое людям, послужить общественно важным задачам, расшевелить научную мысль, возбудить фантазию, обострить творческую интуицию.

Сила идей безгранична.

В итоге Ю. Смолич приходит к выводу: он не до конца и не во всем понял свою задачу, когда создавал «Хозяйство доктора Гальванеску». Снова и снова придирчиво анализируя роман, писатель утверждается в мысли, что раскрыл лишь одну сторону проблемы: заклеймил извращенную человеконенавистническую антинауку умерщвления людей. Но что противопоставил ей? Где та сила, которая может и должна противостоять этим новоявленным ницшеанцам? Где та конструктивная положительная программа – программа немедленных действий, которая должна победно отразить наступление воинствующих «сверхчеловеков»? Ведь мракобесов мало просто заклеймить, их надо развенчать, разгромить начисто.

Так возникает мысль написать книгу, чтобы раскрыть и утвердить в ней гуманные принципы и достижения науки социалистической. Это будет самым действенным отрицанием науки буржуазной.

Удивительно точно отразилась в этом активность натуры Юрия Смолича, его уменье слышать зов жизни, его неотразимая потребность откликаться на сиюминутные, злободневные задачи современности.

Так мы получили возможность заглянуть в творческую лабораторию писателя, перед нами приоткрылась ее завеса. Юрий Смолич безжалостно перечеркивает, отвергает уже сложившиеся представления, уже выношенные образы, если с ними больше не согласно его художническое видение, если оно вступает с ними в противоречие.

Поиски, поиски... Неустанный труд... Писатель ненасытен в своей жажде узнавания, обновления, творческого претворения вновь добытого, познанного, переосмысленного.

Очень увлекательно погружаться в тайны этой лаборатории, распознавать пути, по которым двигалась мысль художника, исследователя, экспериментатора – разведчика нового в искусстве.

Так рождается и роман «Что было потом».

Являясь прямой антитезой «Хозяйству доктора Гальванеску», роман этот по закону внутренней логической связи, вплотную – мы бы даже сказали нерасторжимо – примыкает к первой книге трилогии, представляя собой непосредственное ее продолжение. Общность идейно-философской концепции устанавливается здесь, как уже упомянуто, по способу доказательства от противного. Именно поэтому автор завершает трилогию уже вышедшей в свет книгой «Еще одна прекрасная катастрофа», сознательно нарушая хронологическую последовательность написания, а роман «Что было потом» ставит рядом с «Хозяйством доктора Гальванеску», подчеркивая близость двух этих произведений и значение, которое он ему придает.

Такова творческая история «Прекрасных катастроф» и, в частности, книги «Что было потом», без которой в общем развитии темы ощутимо не доставало бы главного идейно-художественного звена.

ПИСАТЕЛЬ ПРЕДОСТЕРЕГАЕТ

Поиски Юрия Смолича в области фантастики отмечены пристальным вниманием к научной проблематике.

В этом отношении «Хозяйство доктора Гальванеску» стоит несколько особняком. Идея книги – разоблачение и грозное предостережение, в этом ее общественный, политический смысл и главное назначение, ибо здесь трактуется гипотеза, представляющая собой антинауку. Книга ставит своей целью напомнить человечеству о той опасности, которая таится в бредовых идеях служителей реакции. Один из них – доктор Гальванеску. Он находит способ выцеживать кровь из человека и наполнять его сосуды искусственной, созданной им жидкостью, которая сохраняет жизнь клетки и одновременно служит проводником электротока. Этот чудовищный эксперимент превращает человека в автомат, управляемый радиосигналами. Смысл «открытия», рожденного исступленным мозгом маньяка, – заполучить для избранного меньшинства рабов, не способных на протест, сопротивление, борьбу. «Открытие» это – осуществление давней мечты его класса.

Отныне так называемые мышцы будут работать не столь хаотично, как прежде. Наоборот, гораздо совершенней и точнее, ибо на них больше не влияют ни глупые рефлексы, ни тревожные настроения, ни сознание, и теперь – никаких волнений, никаких революций. «Разве автомат способен на революцию?!» – смакуя подробности, цинично поясняет Гальванеску смысл своего изуверского эксперимента.

В годы, когда Ю. Смолич работал над своей трилогией, в Европе уже начала распространяться эпидемия коричневой чумы и, сопутствуя ей, то и дело возникали различные псевдонаучные теории – мальтузианцев, евгенистов, технократов.

Юрий Смолич – писатель с тонким восприятием социального – видит в этом большую опасность и приходит к печальным размышлениям над судьбами научных открытий, попадающих в руки мракобесов.

Мысли эти нашли свое выражение в «Хозяйстве доктора Гальванеску». Воинствующий мальтузианец – явление глубоко типичное. В этом образе писатель еще раз доказал свою проницательность, уменье «видеть дальше факта».

Опасения нашего фантаста оказались пророческими. До какого вырождения, морального распада могут дойти трубадуры расизма, воочию показали преступные «опыты» гитлеровских палачей от науки. Больницы они превратили в застенки, аптеки – в склады ядов, лабораториями для них служили Освенцим и Майданек.

Вновь его опасения подтвердились во времена Хиросимы. Не теряют своей злободневности предостережения писателя и сегодня.

Как же реализуются идейно-эстетические принципы Юрия Смолича в «Хозяйстве доктора Гальванеску»? На этом этапе преобладают приключенческие мотивы. Сюжет почти не выходит за их рамки, элементы научной фантастики лишь вкраплены в него, особенно в первой части романа.

Проверим это на деле.

Мрачная тайна окутывает имение доктора Гальванеску, богатого румынского помещика и ученого. Крестьяне боятся близко подойти к нему. Когда юноша-подпасок нечаянно забредает сюда, его подвергают порке: для собственной пользы и острастки, чтоб в другой раз неповадно было.

Советская аспирантка, агроном Юлия Сахно, узнав, что румынский ученый славится образцовым ведением хозяйства, добивается направления к нему, не подозревая на что себя обрекает.

Поначалу все приводит Юлию в восторг: доктор – выдающийся ученый, хозяйство которого ведется по последнему слову науки и техники. Но почему так странно бессловесны слуги? Они не похожи на живых людей. Юлия вспоминает слова рыбака Ионеску, в них звучал нескрываемый ужас перед именем доктора.

Юлия стремится проникнуть в тайну экспериментов Гальванеску. Опасности подстерегают ее на каждом шагу. Далее повествование развивается по канонам авантюрного жанра: сногсшибательные трюки, преследование, бегство и, наконец, спасение Юлии. Непреодолимые и все-таки преодоленные препятствия. Так замыкается первый круг повествования.

Юлии грозит горькая участь прочих пленников доктора. Но в последнюю минуту (согласно лучшим образцам приключенческих романов) отважной коммунистке удается обезопасить преступника, она спасается бегством, увозя с собой препарированные тела самого Гальванеску и его жертв – Ионеску и Чипариу.

От эпизода к эпизоду нарастает напряжение, действие безотрывно захватывает читателя. Нити тайны раз за разом ускользают от него, загадка почти до самого финала остается неразгаданной, и мы следим за перипетиями сюжета с неослабевающим интересом.

Словом, роман строится в основном по схеме приключенческого жанра, в ущерб познавательности. Соотношение этих двух начал явно не в пользу второго, пусть бы и хотелось обратного.

Пройдет время, и Юрий Смолич произведет решительную переоценку ценностей. Но пока на вооружении романиста – испытанные аксессуары. Его никак не упрекнешь в пренебрежении к увлекательности сюжета, добротности композиции. Да и незачем пренебрегать этим свойством в любом жанре. Аморфность композиции, бедный, спотыкающийся на каждом шагу сюжет трудно отнести к литературным достоинствам, и дело не искупит даже самая ответственная тема. Читатель вправе ждать увлекательного повествования, лишь бы сюжетные ухищрения не превращались в самодовлеющую цель.

В ЧЕМ ЦЕЛЬ ЖИЗНИ

Возвратившись на родину, Юлия Сахно привозит изувеченных Ионеску и Чипариу в институт экспериментальной хирургии. («Что было потом»). Их нужно возвратить к жизни. Трудная задача? Здесь не боятся трудных задач. Неизвестно, что с ними сделал Гальванеску, что это за чертова жидкость, которую он влил им вместо крови. Не известно, как воздействовать на нее. Столько неизвестного... Но для чего же служит наука, если не для разгадки неизвестного?! Не привыкли отступать такие, как Трембовский, как Харловский, как и все остальные – его друзья и помощники, которых он сплотил вокруг себя. В одиночку тут ничего не решают. Тут привыкли жить и трудиться тесной, дружной семьей: ничто так не объединяет, как дело, которому ты служишь, дело, которое ты выбираешь...

Пытливо и неуспокоенно ищет славная когорта Трембовского возможностей оживить румынских бедняков, попавших в лапы своего помещика. Он насильственно умерщвлял людей, а осмеливается называть себя ученым! Ныне этот «несущий смерть» тут же, на умных, беспокойных, золотых руках старого профессора: советские врачи не отказывают в помощи даже врагам.

«Несущий смерть» препарирован по его же собственному способу: Юлия Сахно об этом позаботилась. Как бы иначе спаслась она сама, как бы оградила, спасла от него людей? И теперь он лежит безгласный, как те, кого он искалечил, лишил жизни. Но Трембовский его оживляет: оживлять людей – его дело, его забота.

Как бьется это сердце, большое сердце старого профессора, в заботе, в тревоге о людях. Как оно открыто для них!..

– В чем цель жизни? – спрашивает Юрий Смолич устами своего героя. – В том, чтобы творить добро, а добро всесильно, все перед ним отступает.

Гальванеску оживляют. Он восстает из мертвых. Но человек ли он?.. Трембовский обращается к нему с просьбой помочь вернуть к жизни Ионеску и Чипариу, которых тот обрек на смерть. Но такая кипит в нем ненависть, что он и слышать ничего не хочет. Так мудро, так усовещивающе звучат слова старого профессора. Как можно отказать ему! Да полно, ученый ли Гальванеску? Ничем его не проймешь. Ничего человеческого в нем не осталось. Так что же – отступать?! Нет, такого не бывало. Робости у наших ученых нет. Невыполнимых задач они не признают: без смелости нет науки. Трембовский и весь институтский штаб собрались на совет. Нашли, как вырвать румын-бедняков из когтей смерти. А Гальванеску надеялся – не управятся без него. Не знают такие, как он, что за люди живут в этой стране. Тебе и твоим приспешникам их не одолеть, нет, не одолеть!..

Гальванеску побежден в этом поединке добра и зла. Он видит, что ему и иже с ним – выхода нет, и кончает с собой. Поистине жалок его конец.

Таков финал романа. Юрий Смолич одержал большую победу в жанре научной фантастики, и одновременно победу над самим собой: пришло то время, когда он отказывается от схемы романа приключений. Для него становится тесным прокрустово ложе устарелых норм. Он понимает, что на этом отгороженном от жизни пятачке, где со всех сторон громоздятся преграды изживших себя канонов, бой всему старому не дашь. На этом плацдарме он не сможет воплотить образы, теснящиеся в его воображении, требующие неограниченных просторов, ищущие выхода в широкий свет.

Роман «Что было потом» Юрий Смолич назовет впоследствии «реалистической фантастикой», и это очень точно, ибо в нем писатель как бы дошел до определенного рубежа, исчерпав для себя интерес к этому жанру.

Его потянуло от «вымысла» к «реальности». Новыми образами заполняются страницы его летописи. Впереди вырисовывались образы «Детства», «Наших тайн», «Восемнадцатилетних».

Пора исканий продолжалась...

В романе «Что было потом» научная проблема занимает ведущие позиции, элемент авантюрный отступает на задний план, он, по сути, вытеснен со страниц романа. Привычную схему заменили в значительной мере реалистические образы, и сюжет от этого не проиграл нисколько, ибо на первом месте здесь не приключения поступков, а приключения мысли. Романтика приключений уступает место романтике научных подвигов. Именно к этому призывал М. Горький: «Наша книга... должна давать не только конечные результаты человеческой мысли и опыта, но вводить читателя в самый процесс исследовательской работы, показывая постепенно преодоление трудностей и поиски правильного метода.

Науку и технику надо изображать не как склад готовых открытий и изобретений, а как арену борьбы, где конкретный живой человек преодолевает сопротивление материала и традиции».

Композиция романа «Что было потом» четкая, слаженная. Изложение научных гипотез изобретательно перемежается с остросюжетными разделами. В книге много волнующих, эмоциональных страниц. Упомянем хотя бы сцену обхода больных. Море страданий вокруг, но как умеют унять, утишить боль, вселить надежду Трембовский и его соратники. Это не значит, что в книге нет недочетов. Встречаются длинноты, сухое описательство. Но не они решают.

Эпиграфом к роману могли бы послужить прекрасные слова о вечно бьющемся, пульсирующем сердце как символе неусыпных забот о людях, которым верно служит наука.

«...Сердце словно стояло на страже там, у входа. Оно словно встречало каждого... как знамя, как боевой лозунг, вещая... стремления, смысл борьбы этого передового отряда советской хирургии, борьбы со смертью, за продление жизни, за создание живого из мертвого, жизни из смерти».

В ту пору, когда Юрий Смолич выступил со своей трилогией, едва ли не законом жанра считалась двухмерность изображения героев: только действие и только диалог, такова, мол, специфика жанра. Внутренний мир человека, его мысли и чувства оставались большей частью за рамками повествования.

Но уже тогда в лучшие произведения научной фантастики (А. Толстой, А. Беляев и др.) начало проникать целостное, многогранное изображение персонажей в полном соответствии с требованиями всей литературы. В этом же направлении от одной к другой книгам трилогии движется и Юрий Смолич. На смену статичным, условным социальным маскам, эскизному изображению персонажей («Хозяйство доктора Гальванеску») в процессе идейно-художественного роста приходят такие образы, как выразительный, запоминающийся Трембовский, как индийский ученый Нен-Сагор («Еще одна прекрасная катастрофа»), фигура объемная, пластичная.

«СОЛНЕЧНЫЕ ЛЮДИ»

Образ ученого-филантропа и альтруиста широко распространен в западной фантастике, в особенности у Жюля Верна. По-разному складываются судьбы таких героев. Одни из них терпят поражение в схватке с окружающим миром – как капитан Немо («Таинственный остров») или доктор Саразен («Пятьсот миллионов бегумы»). Другие попадают в когти грабителей и деспотов, использующих их научные открытия для наживы и укрепления своей власти, – как Тома Рок («Флаг родины») и Зефирен Ксирдаль («В погоне за метеором»). Третьи отрекаются от своих идей, изверившись в людях и в обществе, по их мысли еще не созревшем для того, чтобы овладеть тайнами природы и без вреда для себя ими воспользоваться: Кау-Джер («Потерпевшие крушение на «Джонатане»), Робур («Робур-Завоеватель») и другие.

Какая горечь звучит в прощальных словах Робура:

«...Отныне я полагаю, что ничего не следует делать раньше времени. Это относится и к прогрессу... Словом, всему – свой срок!.. Народы еще не созрели для единения. Поэтому я покидаю вас».

Еще пессимистичнее вывод Рафлза Хоу в романе А. Конан-Дойла («Открытие Рафлза Хоу»), герой которого осуществил давнюю мечту алхимиков – превратил простой металл в золото и попытался использовать его для помощи обездоленным.

«Тайна моя умрет со мной. Я сам не знал почти ни единой счастливой минуты с тех пор, как сделал свое открытие. Но я стерпел бы все, если бы чувствовал, что творю добро... Но, увы, все мои старания приводили к тому, что труженики становились бездельниками, довольные своей судьбой – жадными тунеядцами... Если таковы плоды моих деяний в малом, то легко можно предположить, каковы будут результаты моих грандиозных планов. Все мечты моей жизни свелись к нолю».

Крайнее разочарование, крушение всех надежд, загубленную веру в силы науки читаем мы в этих словах.

Юрий Смолич, сохраняя преемственность в изображении ученых-гуманистов, находит для подобных образов другие краски и другие пути разрешения социальных конфликтов.

Его Нен-Сагор («Еще одна прекрасная катастрофа») – человек удивительный. Редко встретишь такую чистую душу, такую кристальную честность и столь бескорыстное, преданное служение науке. Это – гуманист чистейшей воды. Но судьба его трагична – его замечательные открытия зачеркиваются. Более того, его подвергают за них остракизму. Оказывается, эксперименты ученого направлены не в ту сторону, они опасны, в них видна «рука Москвы»! Он осмелился думать о благе народа?! Но от него ждут совсем другого.

«Разве можно отвергнуть открытие, сулящее счастье и процветание людям?» – спрашивает Нен-Сагор. Он ничего не смыслит в политике, это верно. Борьба народа за лучшую долю проходила мимо него. Его удел – наука, чистая наука. Разве этого мало? Выходит, мало. Жизнь преподносит ученому жестокие уроки, и постепенно он прозревает.

В своем солнечном городе Гелиополе он сделал все, чтобы жизнь стала прекрасной. Он создал там новую жизнь и новых людей. Да-да, новых, совсем новых, «солнечных людей». Он поставил грандиозный эксперимент и достиг необыкновенного успеха. Системой продуманных предупредительных мер он преградил в свой солнечный город доступ недугам. Люди Гелиополя словно купаются в благодетельных лучах солнца, оно омывает их постоянно; ученый разложил для этого особым образом солнечный спектр.

Нен-Сагор вырастил уже несколько поколений «солнечных людей» – прекрасных и внутренне и внешне. Они исполнены гармонии. В них Нен-Сагор воплотил извечную мечту человечества.

Но то, чего он добился в Гелиополе, нужно распространить повсюду. Нужно повсюду преобразить жизнь людей. Мало-помалу Нен-Сагору становится ясно, что одной профилактикой тут не обойдешься: нужна профилактика социальная. Для того, чтобы его открытие стало достоянием всего народа, а не одного лишь заповедного Гелиополя, нужно бороться за лучшую участь вместе со всем народом. И он обращает свои взоры к Советскому Союзу.

Есть на свете страна, где думают о том, чтобы вся она стала солнечной, чтоб» каждый ее уголок стал Гелиополем. Но без гнева народного этого не добиться, вот вывод ученого. И когда в родной Индии разгорается национально-освободительное движение, Нен-Сагор не колеблясь примыкает к восставшим.

Так автор углубляет образ Нен-Сагора, ученого-гуманиста, в недавнем прошлом убежденного сторонника «чистой» науки. Новое сознание освобождает его от старых иллюзий.

В романе «Еще одна прекрасная катастрофа» научная проблема – не предлог, не повод для нанизывания увлекательных приключений и нагнетания занимательности. Здесь научная проблема сама становится темой и содержанием повествования. Динамика, движение сюжета поставлены в непосредственную зависимость от отношения персонажей к центральной теме романа – открытию Нен-Сагора: на нем скрещиваются противоборствующие силы, вокруг него разгорается напряженная борьба.

Эта напряженная атмосфера возникает с первых же страниц книги, когда главный герой ее, Нен-Сагор, на заседании Королевского медицинского общества оповещает о своем открытии. Впервые в речи аполитичного дотоле ученого прозвучали «опасные» ноты. Его выступление произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Всю респектабельность с высоких особ словно ветром сдуло.

По мере того как все полнее раскрывается социальный смысл открытия индийского ученого, все больший накал получает сюжет, достигая высшей точки, когда Нен-Сагор открыто провозглашает немыслимость профилактики медицинской без профилактики социальной. Тогда наступает трагическая развязка: Нен-Сагора изгоняют. С ним мирились, покуда он ограничивался революцией в медицине, но когда в его научных гипотезах появляется призрак революции социальной, этого его уважаемые коллеги стерпеть не в силах. Ему запрещают научную деятельность, он терпит полный крах.

Нен-Сагор, подобно его предшественникам – героям Жюля Верна, Конан-Дойла и других, терпит поражение. Но катастрофу, постигшую его, Юрий Смолич называет прекрасной, ибо она развеяла прекраснодушные иллюзии Нен-Сагора и показала единственно правильный путь к достижению своих стремлений.

Автор рисует образ Нен-Сагора в динамике и развитии. Не легко и не просто дается ученому новое сознание. Он приходит к нему через большие испытания, и писатель поведал нам об этом убедительно.

Вспомним – Гальванеску уничтожает людей, Трембовский их оживляет, Нен-Сагор растит «солнечных людей» будущего.

Этой триадой Юрий Смолич тематически объединяет звенья своей трилогии.

«ТОТ, ЧТО С БИЧОМ»

В литературе не новым является вопрос о том, как может сочетаться служение науке с нравственным очерствением, равнодушием и прямой жестокостью.

Очень выразителен в этом отношении доктор Моро Герберта Уэллса («Остров доктора Моро»). Затравленный ханжами, он, смелый физиолог-экспериментатор, бежит на затерянный среди океана остров, чтобы там отдаться своим исследованиям. Он работает над проблемой ускорения эволюции, применяя для этого самые безжалостные методы вивисекции. Голая идея восторжествовала в нем над всем, вытравив из души человечность, подчинив себе все остальные чувства.

Стремясь вырвать у природы тайны формообразования, он ставит опыты по «очеловечению» животных, а сам при этом перестает быть человеком. «Тот, что с бичом» называют его исковерканные им люди-звери.

По мысли Уэллса, безжалостность доктора Моро символизирует идею прогресса. Жестокость здесь неизбежна, ибо путь цивилизации (от зверя к человеку) – это путь тяжких мучений: необходимость заменяет гуманность.

Еще дальше по этому пути идет другой герой Уэллса – Гриффин («Человек-невидимка»). Талантливость его открытия зарождает в нем чувство превосходства над людьми. Чем выше поднимается Гриффин по крутой стезе познания, тем меньше становится его потребность служить людям, тем сильнее искушение возвыситься «над толпой». В нем проявляются уже и черты ницшеанства. Одержимость идеей толкает его на путь преступлений. Он не останавливается ни перед чем, стремясь выжать из своего открытия как можно больше выгоды.

Образ Гальванеску – дальнейшее логическое развитие подобных же тенденций, но выраженных в несравнимо более резкой и ненавистнической форме, тенденций, особенно опасных с появлением фашизма.

Гальванеску тоже даровитый ученый, но на что направлены его талант, его опыт, какие цели он себе ставит? Если доктор Моро экспериментировал над животными, пытаясь превратить их в людей, то усилия Гальванеску прямо противоположны: он стремится превратить людей в живые автоматы.

Взбесившийся мальтузианец, он люто ненавидит в человеке все истинно человеческое, все то, что его возвеличивает, по справедливости делая венцом творения.

Новоявленным патрициям, которых представляет Гальванеску, нужны покорные рабы, не способные пойти против воли хозяев. Но найти таких все труднее и труднее. Надеяться на людей больше не приходится, и у Гальванеску рождается дьявольский план заменить их автоматами. Он очень спешит привести свои замыслы в исполнение, «пока все эти пролетарии... не объединили свои силы». А вдруг они опередят Гальванеску и ему подобных? Выбросят их на свалку истории? Мысль эта, словно кошмар, все чаще обуревает сию «элиту», и не без оснований – примеров тому много, и они все грознее.

Начиная на нетронутой целине – до этого на карте научной фантастики в украинской литературе мы видим белое пятно, Юрий Смолич, критически осмысливая лучшие традиции классиков (Жюля Верна, Герберта Уэллса), идя непроторенной тропой исканий, новаций, экспериментов, приложил немало усилий для утверждения этого жанра в украинской советской литературе.

Влияние Юрия Смолича отчетливо ощущается в творчестве почти всей молодой генерации фантастов.

Вдумчивый, доброжелательный советчик, он, в тревоге за дальнейшую судьбу любимого им жанра, призывает талантливых и работящих не останавливаться на достигнутом, добиваться все большего и большего. Сам же Ю. Смолич к фантастике больше не обращался. Проблемы современности, реальной жизни завладевают писателем. Он живет другими творческими интересами, но его «Прекрасные катастрофы», пройдя через десятилетия, продолжают верно служить людям.

Романы эти потому и выдержали испытание временем, что неудержимая фантазия автора не выродилась в беспредметное фантазирование, что он не оторвался от жизненной основы, ее породившей. Творения его и сегодня сохраняют свою познавательность, увлекают читателя неподдельным энтузиазмом, верой в силу науки.

Рожденная в неустанных исканиях, фантастика Юрия Смолича в свою очередь будит творческую мысль. И не сосчитать всех стремящихся к знаниям, кого книги Юрия Смолича направили по этому захватывающе прекрасному пути.

1. В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 26, стр. 75.

http://www.fandom.ru/about_fan/pylnenkiy_...

***

Термины "анабиоз, бальзамирование, трансфузия и т.д." в романе Ю. Смолича "Ещё одна прекрасная катастрофа".