| |
| Статья написана 24 декабря 2023 г. 15:11 |
Авторы пьесы "Страна чудес: сказка о старых и новых волшебниках" Юрий Александрович Хочинский (Юда Ошерович; 1924—1948) — советский эстрадный певец, популярный в конце 1940-х годов. Исполнял такие известные песни, как «Помнишь», «Часы бегут вперёд», «Девушка и Капитан» («Море Голубое»), «Девушки-подруги», «Лучше нашей Тани» и другие.
Родился в 1924 году. С 1945 года был солистом эстрадного оркестра Ленинградского радиокомитета под управлением Николая Минха, много гастролировал по СССР. Солировал на радио, записывался на пластинки. От большого количества выступлений у певца часто болело горло. Врачи предлагали сделать ему перерыв в выступлениях, но Хочинский не соглашался. Один из врачей высказал опасение, что у Хочинского рак горла (хотя в действительности его не было). С этого момента мысли о болезни горла не давали певцу покоя, он стал подавленным, замкнутым и раздражительным. В августе 1948 году оркестр был на гастролях в Ереване, выступление Хочинского прошло успешно, его неоднократно вызывали на бис. Когда занавес закрылся, Хочинский ушёл в свою гримёрную и повесился. Ему было двадцать четыре года[1]. Похоронен на Тохмахском кладбище в Ереване. Семья Внешние изображения Хочинский Юрий с женой Был женат на ведущей артистке Ленинградского ТЮЗа Людмиле Красиковой. Сын — Александр Хочинский https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A5%D0%B... Примечания Лебедева Е. Р. «Журавль в небе» — «Коллекция Караван историй» Источники Некролог. Ереванская газета «Коммунист» № 206 (4198), 31 августа 1948 года. Ссылки Юрий Хочинский Хочинский Юрий (Юда) (1924—1947) biography.wikireading.ru/158056 Соболева Нина Васильевна — «Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий» (Воспоминания о семье Хочинских…) https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A5%D0%B.... Юзеф Янушевич (Яковлевич) Принцев (настоящее имя — Юзеф (Иосиф) Яковлевич Прицкер; 5 января 1922, Елисаветград — 6 июля 1989, Ленинград) — русский советский писатель, драматург и сценарист. Биография После школы в 1940 году поступил на актёрское отделение Ленинградского театрального института, в мастерскую Л. С. Вивьена. В июне 1941 года сдал экзамены за первый курс. В июле 1941 года вступил в народное ополчение, с ноября 1941 года был актёром фронтового театра-студии под руководством В. Плучека и А. Арбузова. В 1942—1945 годах — литсотрудник газеты Северного флота «Североморец». В 1945 году восстановился в институте. Параллельно с учёбой много писал для эстрады и радио. В 1948 году закончил институт, и в этом же году в ЛенТЮЗе была поставлена его первая пьеса «Страна чудес», в которой он сыграл свою последнюю театральную роль[1]. Автор пьес, приключенческих романов. Работал с киностудией Горького, Ленфильмом. Семья Дочь — Ольга Юзефовна Принцева (род. 14.01.1952[2]), в первом браке замужем за Михаилом Швыдким[3], по специальности гистолог, в 1977 году защитила кандидатскую диссертацию на биологическом факультете МГУ по теме «Подчелюстные слюнные железы как место локализации инсулиноподобного вещества»[4][5], во втором браке была замужем за физиком В. И. Петрухиным[6]. В 1993 году защитила в Кардиологическом центре докторскую диссертацию «Реакции гладкомышечных клеток в морфогенезе сосудов (в норме и при патологии)»[7]. Живёт в США[8]. Сочинения 1950 «Страна чудес» (пьеса)[9] «Страна чудес» «Сказка о старых и новых волшебниках» 1964 «Тревожное счастье» (драм. хроника) 1965 «Великолепная восьмёрка» (пьеса для детского театра) 1969 «Командир полка» (рассказы) «Тетрадь с медными уголками» «Чашка кофе» 1972 «Скачу за радугой» (повесть) 1974 «Гори, гори, моя звезда» (об Аркадии Гайдаре) «Секретный пакет» (рассказ о Шурике Козловском) 1980 «Тревожная наша юность» («Там, вдали, за рекой»)(повесть) 1982 «Всадник, скачущий впереди» (пьесы)[10] «На улице счастливой» (1956) «Девятая симфония» (1967) «Всадник, скачущий впереди» (1950) «Первый встречный» (1962) «Частный случай» 1990 «Особое назначение»[11][12] «Объявлен в розыске» «Старший оперуполномоченный» «Свадьба отменяется» «Кто вы, Джордж Коллинз?» (1985) «Особое назначение» Фильмография 1956 — Они были первыми 1967 — Его звали Роберт 1967 — Попутного ветра, «Синяя птица»[13] 1972 — Такая длинная, длинная дорога… 1973 — За облаками небо 1973 — Скачу за радугой — телеcпектакль ленинградского телевидения 1975 — Там, за горизонтом 1978 — Ветер странствий 1980 — Сицилианская защита (фильм) 1980 — Жизнь и приключения четырёх друзей 1/2 1981 — Жизнь и приключения четырёх друзей 3/4 1983 — Расследует бригада Бычкова (Телеcпектакль из цикла «Дела и люди ленинградской милиции») Примечания Ленинградские писатели-фронтовики / Владимир Бахтин (автор-составитель). — Л.: Советский писатель, 1985. — 520 с. Телефонный справочник Москвы — Nomer.Org ШВЫДКОЙ Михаил Ефимович | ЦентрАзия. Дата обращения: 30 ноября 2020. Архивировано 14 марта 2022 года. Алфавитный каталог НБ МГУ Реестры — Российский Союз Правообладателей Войнович В. И. Не отдадим Петрухина диссидентам // Автопортрет: Роман моей жизни Медицинские науки — Кардиология. Дата обращения: 30 ноября 2020. Архивировано 25 февраля 2020 года. Войнович В. И. Похороны и поминки Архивная копия от 15 декабря 2016 на Wayback Machine // Автопортрет: Роман моей жизни Архив БВИ: Фантастика: кто есть кто. Дата обращения: 15 сентября 2008. Архивировано 21 февраля 2009 года. Библус — Всадник, скачущий впереди (Принцев Юзеф Янушевич). Дата обращения: 15 сентября 2008. Архивировано 5 марта 2016 года. Библус — Особое назначение (Принцев Юзеф Яковлевич). Дата обращения: 15 сентября 2008. Архивировано 5 марта 2016 года. Книга: Особое назначение Юзеф Принцев ПЕСНИ из КИНОФИЛЬМА. "Попутного ветра, «Синяя птица». Дата обращения: 15 сентября 2008. Архивировано из оригинала 12 июня 2008 года. https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D1%8... Программка ТЮЗа (Театр Юных Зрителей) Ленинград Ю. Принцев Ю. Хочинский "Страна чудес" 1948 год. Поскольку Юрий Хочинский был связан с ленинградским Театром юных зрителей, то неудивительно, что пьеса по сценарию Принцева и Хочинского (1948) была поставлена в театре раньше выхода одноимённой книги (1950) В пьесе появились новые персонажи: Шахерезада, Шахрияр, Гарун аль Рашид, Синдбад, Аладдин (из "Сказок 1001 ночи") 
|
| | |
| Статья написана 23 декабря 2023 г. 11:06 |
Принцев Ю., Хочинский Ю. Страна чудес: сказка о старых и новых волшебниках / Рис. Н. Кочергина, музыка А.Ф. Пащенко. Л.: ЛО Музфонда СССР, 1950. 31 с., 17 ил.; 21,2 × 14,7 см, переплет: мягкий. *** Жили-были два друга, два школьных товарища, Сережа и Костя. В одном доме проживали, за одной партой сидели, в одной и той же футбольной команде играли, вместе уроки готовили, вместе в кино ходили, — словом, прозвали их неразлучниками. В одном лишь не сходились дружки: Костя любил сказки о волшебниках, а Сережа книги о великих ученых. И мальчики постоянно спорили, кто сильнее: волшебники или ученые?
Как-то раз после игры в футбол они по обыкновению заспорили об этом и опять никак не могли убедить друг друга. — Сравнил волшебников с учеными! — засмеялся Сережа. — Вот я прочел книгу об экспедиции за целебными травами, так там профессор Осокин такие чудеса творит — ни одному твоему волшебнику и не снилось! Подумаешь, профессор! — запальчиво сказал Костя. — Ты лучше прочти сказку «Чудесные похождения волшебника Факраша эль Амаша», вот где настоящие чудеса! Там джина запечатывают в медном кувшине и кидают на дно глубокого колодца в Голодной степи, а он… — В Голодной степи? — удивился Сережа. — Так и в моей книге профессор Осокин тоже попадает в Голодную отель. И знаешь, что он находит на дне заброшенного колодца? — Неужели медный кувшин? — Да! — Вот совпадение! — поразился Костя. — Прямо, как в сказке! А знаешь, если бы они вдруг встретились! — Кто? — Мой волшебник и твой ученый! Мы бы тогда сразу узнали, кто сильней. — Слушай, — оказал Сережа, — давай придумаем историю о том, как однажды они встретились, — профессор Осокин и старый волшебник Факраш эль Амаш! — Давай! — обрадовался Костя, любящий всякие выдумки. И вот какую удивительную историю придумали друзья-товарищи. * * * Нигде в мире — ни в Египте, ни в Индии, ни в Америке — не было такого хлопка, какой вырастили на своих полях в Советском Казахстане колхозники Бет-Пакдала. Это был совершенно удивительный, особенный цветной хлопок. Он переливался под солнцем радужными красками, из него изготовляли ткани такой красивой расцветки, что люди глядели на них и радовались и во-всю хвалили советских хлопководов. Но вот большая беда пришла в Бет-Пакдала. Черная пыль — редкая и страшная болезнь поразила чудесный хлопок. Тяжело было смотреть, как, увядая, тускнели яркие, веселые цветы хлопка. И колхозники были в таком горе, что даже самые маленькие дети, глядя на своих отцов и матерей, понимали, каков несчастье обрушилось на Бет-Пакдала. — Мы бессильны бороться с Черной пылью! Где искать помощи? — спрашивали друг друга колхозники бет-пакдальцы и сами себе отвечали: — Конечно, в Москве. Москва всему голова! И они послали в далекую Москву молодого хлопковода Асана Турумбаева. А в Москве в это время жил академик Сургучев. Много лет он изучал жизнь растений и открыл, что есть растения, которые могут убивать микробы разных болезней. Прилетел на самолете в Москву Асан Турумбаев, разыскал академика Сургучева и рассказал ему о горе бет-пакдальцев. Очень встревожился старый академик и, вызвав к себе профессора Осокина, велел ему снаряжать экспедицию на поиски растения, которое могло бы убить микробы Черной пыли. С этого-то и начались необычайные приключения шестиклассника Димы Озерова, брата Люси Озеровой, ассистентки профессора Осокина. * * * Чудеса часто совершаются неожиданно и очень просто. В прекрасное летнее утро веселый, как птица, Дима Озеров укладывал свой рюкзак, распевая походную песню: — Опушкой лесною, тропинкою горной Отважные люди идут И встречному ветру, и птицам проворным Веселую песню поют: «Пойдем мы сквозь чащи лесные, В ущелья опустимся гор. Увидим мы дали степные И синего моря простор! Нам птицы дороги укажут, Укроют леса и поля. Все тайны, как в сказке, расскажет Чудесная наша земля!» Дима был очень счастлив, столько удач в этом году: он легко перешел в седьмой класс, ему купили настоящий фото-аппарат, и вот теперь Люся уговорила профессора Осокина взять его в экспедицию. Во всяком случае, профессор не возражал, он очень любил Диму. А их новый знакомый, веселый казах Асан Турумбаев даже подарил Диме, в знак дружбы, старинный медный кувшин, найденный недавно на дне засохшего колодца в Голодной степи. Вот почему, набивая свой рюкзак всякими полезными и бесполезными вещами, Дима был весел и распевал, как молодой щегленок. Нетерпеливо поглядывал он на часы, без конца высовывался в окошко: узнать, не подкатила ли к дому автомашина, чтобы отвезти их на аэродром. И, наконец, он закричал: — Люся, Люся! Одевайся, Асан приехал за нами! Но когда вошел Асан Турумбаев, вдруг ворох несчастий обрушился на бедного Диму. Академик Сургучев запретил брать мальчика в опасную экспедицию. И все померкло для Димы, все потускнело: и яркое солнце, и синее небо, и зеленые деревья под окном. Сдерживая слезы, печально простился Дима с сестрой и Асаном и остался в Москве один-одинешенек на попечение соседки, тети Даши. Давно уже умчал такси Люсю и Асана, не раз уже тетя Даша звала Диму пить чай, а он все сидел и сидел, повесив голову, ничего не видя, не слыша. Вдруг он поглядел на медный кувшин и на раскрытую книгу сказок, лежавшую на столе, и машинально прочел: «Старый пастух опустил ведро в колодец, а когда вытащил его, то вместо воды увидел старый медный кувшин с запечатанной пробкой. Поднял пастух кувшин и прочитал начертанные на нем слова: «Иногда а кувшина старом Человек находит счастье. Пожелай — и будет так», «Пожелай — и будет так», — задумчиво повторил Дима. И вот тут-то и совершилось чудо: медный кувшин зазвенел, окутался дымом, и около стола появился седобородый старик в чалме и пестром халате. — Кто вы? — испуганно вскрикнул Дима. — Я джин, — сказал старик, скрестив на груди руки, — я всемогущий волшебник, меня зовут Факраш эль Амаш. — Откуда вы? — Из этого медного кувшина. Ты произнес слова, начертанные на нем, — и я появился. Приказывай, я исполню любое твое желание, мой юный повелитель! И снова засияло для Димы солнце, засинело небо, зашумели приветливо деревья под окном. Подумать только настоящий волшебник будет служить ему, повиноваться каждому его слову! — Найди мне растение, которое может спасти чудесный хлопок Бет-Пакдала! — сказал повелительно Дима. — Профессор Осокин говорил, что только ясенец, растущий на Урале, может спасти его. — Садись на ковер, повелитель, и я отнесу тебя туда, где растет этот цветок — сказал волшебник. И не успел Дима опуститься на ковер, как этот самый обыкновенный комнатный ковер плавно поднялся в воздух, вылетел через балкон на улицу, взвился под облака и полетел на Восток, в сторону далеких Уральских гор. * * * Обгоняя ветер и клубящиеся облака, оставляя далеко за собой быстрых ласточек, летели на ковре-самолете волшебник и Дима. Под ними проплывали большие новые города с высокими-превысокими домами, расстилались необъятные золотые колхозные поля. Под ними шумели вершинами деревьев бесконечные полосы новых лесов, дымили трубы огромных заводов. Как печи сказочных великанов, пылали сверхмощные домны, бесчисленные нефтяные вышки тянулись своими остриями к небу. Будто множество стальных нитей, блестели бегущие по всей стране железнодорожные магистрали; по ним мчались тысячи поездов. На морских просторах, рассекая гребни седых воли, шли, покачиваясь, как лебеди, белоснежные теплоходы. Светилась и празднично сияла под солнцем советская земля. Сверкали необозримые, как море, водохранилища, серебрились могучие реки, соединенные между собой сотнями каналов. Пышным цветистым ковром цвели зеленые долины и фруктовые гигантские сады, окруженные остатками побежденных пустынь. Картины невиданной красоты, полные торжества человеческого разума и свободного труда, одна за другой проплывали под ними. И старый волшебник воскликнул: — Много лет я летал над этой землей. Никогда здесь не было ни лесов, ни озер, ни каналов, ни зеленых садов, ни дымящихся больших труб! — Советские люди построили все это за тридцать лет! — сказал в ответ Дима. И старый волшебник прошептал: — О, чудо из чудес! Мы, волшебники, не сделали бы этого и за тридцать столетий! * * * Из розовой дымки утреннего тумана навстречу летящему ковру-самолету плыли высокие, поросшие густыми лесами, Уральские горы. Как опадающий лист, покружился над их вершинами ковер-самолет и плавно опустился на дно глубокого ущелья. И едва успел Дима оглядеться по сторонам, как услышал приближающиеся голоса, поющие знакомую песню: «От самой зари до заката шагаем. А ночь напролет у костра Мечтаем и спорим, и снова мечтаем, Чтоб в путь снарядиться с утра. Пройдем мы сквозь чащи лесные, В ущелья опустимся гор, Увидим мы дали степные И синего моря простор! Нам птицы дороги укажут, Укроют леса и поля. Все тайны, как в сказке, расскажет Чудесная наша земля!» — Это экспедиция, Факраш! — испуганно сказал Дима. — Они идут сюда! Люся и профессор увидят меня. Вот мне попадет-то! Куда бы от них спрятаться? — Не волнуйся, о заря моего сердца! — улыбнулся волшебник. — Видишь у меня на пальце это волшебное кольцо? Стоит мне произнести заклинание и трижды повернуть кольцо, как ты станешь невидим и неслышим. Хочешь? — Ну, еще бы. Ведь это так интересно! — воскликнул Дима. — А только как же потом? Ты сумеешь снова сделать меня видимым и слышимым? — Конечно, о соловей моего сада! Для этого достаточно трижды повернуть кольцо в обратную сторону. Ты готов? — Да, — ответил Дима. — Скорей! Волшебник произнес заклинание. Трижды повернул он на пальце кольцо, и Дима стал невидимкой. А волшебник сказал: — Теперь только один я могу видеть и слышать тебя. Жди меня здесь, я пойду искать твой ясенец. И не успел Дима опомниться, как Факраш эль Амаш исчез, а в ущелье вошла экспедиция и стала разбивать палатки. Вот тут-то Дима и позабавился. Он вытащил из-под самого носа профессора Осокина толстую книгу и долго хохотал, глядя, как ничего не понимающий профессор растерянно осматривался по сторонам. Потом Дима сел рядом с Асаном и съел полбанки компота, который тот держал в руке. Потом он разложил Люсин рюкзак и покатывался со смеху, глядя, как сестра благодарит профессора за помощь. Но вдруг Дима насторожился. Чернобородый человек, только что нагнавший экспедицию, отдал профессору Осокину телеграмму, и профессор, распечатав ее, быстро взглянул на Люсю. Дима подошел и заглянул в телеграфный бланк. Это была телеграмма от тети Даши: «Срочно подтвердите присутствие Димы в экспедиции. Мальчик исчез три дня назад…» Профессор спрятал телеграмму в карман, покачав головой и ничего не сказав Люсе. И Диме вдруг стало очень стыдно, что он заставил людей так беспокоиться о нем. Экспедиция разбилась на группы и пошла на поиски ясенца, а Дима остался ждать своего волшебника и внезапно с тревогой подумал: «А что, если Факраш эль Амаш не вернется, и я навсегда останусь невидимкой?» И Диме сразу стало очень невесело. Вдруг в горах раздался грохот обвала. Дима страшно испугался. Он знал, как опасен обвал в горах, когда огромные камни и обломки скал с оглушительным свистом и гулом стремительно летят вниз, сметая все на своем пути. Но Димины страхи оказались напрасными: все вернулись невредимыми, один лишь Асан шел в изорванной и окровавленной одежде. Одна его рука безжизненно повисла, другой рукой он прижимал к груди найденный ясенец. — Я нашел его, — тихо сказал Асан, — скорее делайте опыт — ясенец начинает вянуть. И он устало лег у костра. Молча ждали участники экспедиции, что скажет склонившийся над микроскопом профессор Осокин. Долго ждали они. Наконец, профессор оторвался от микроскопа и посмотрел на своих учеников. — Я ошибся, — тихо произнес он, — ясенец не может убить микробы Черной пыли. Но беда не приходит в одиночку. С места обвала вернулся один из ассистентов и, хмуро поглядев на притихших людей, сказал невесело: — Плохо дело. Выход из ущелья завален. Мы в ловушке. * * * День прошел, и ночь наступила, но помощи все еще не было. Где-то далеко работали спасательные команды, а экспедиция коротала ночь, собравшись у лагерного костра. — Ну что ж, друзья, сказал профессор Осокин, — расскажите что-нибудь. Вы люди бывалые, много видели. Глядишь, ночь и пройдет быстрее. И один из учеников профессора рассказал в эту ночь сказку о диковинной огонь-траве, о том, как пышно расцветают вокруг нее растения, как ярко светится эта трава в ночном мраке, указывая заблудившимся охотникам дорогу, как жжется она, не даваясь в руки. Но Дима так устал за день, что уснул, не дослушав сказки. Вскоре и все уснули, только профессор Осокин долго еще сидел у костра, смотрел на угасающий огонь, задумчиво повторяя одну и ту же фразу: — Огонь-трава… Светится и обжигает… Так, так… То же самое, что в дневнике корабельного врача. Интересно, очень интересно, очень… Наступил рассвет, и спасательные команды разыскали экспедицию. В ущелье опустили длинные лестницы, сбросили канаты, и скоро в ущелье не осталось никого кроме спящего Димы. Его не заметили — ведь очень трудно заметить невидимку. * * * Растерянный и пораженный, бродил по улицам Каменогорска волшебник Факраш эль Амаш. Изумление и страх с каждым шагом все больше охватывали старика. Он шарахался от пробегающих мимо автомобилей, прижимался к стене, услышав низкий гудок троллейбуса, и совсем обмирал от страха при виде грохочущего и звенящего трамвая. А мчащаяся пожарная команда и пролетевшая молнией карета скорой помощи чуть не довели его до обморока. Не раз он терял чалму, разглядывая многоэтажные дома и дивясь, как это не развалятся поставленные друг на друга пять, шесть и даже больше домов. И бедный волшебник шептал про себя, теребя пушистую бороду, гордость всех волшебников: — Аллах, Аллах! Какие же еще волшебники живут в этом горном городе, если даже я, могущественный Факраш эль Амаш, хожу здесь потерянный и жалкий, как слепой щенок! Внезапно он пустился бежать через улицу навстречу еле бредущему Диме и закричал: — О Аллах, в каком ты виде, мой повелитель! Изорваны твои одежды и весь ты в пыли! — Будешь в пыли, — сердито ответил Дима, — будешь в пыли, когда выползешь из ущелья через крохотную щелку. Еще хорошо, что я наткнулся на нее, не то сидеть бы мне в ущелье одному-одинешенькому. Слушай, Факраш, я немедленно должен найти Люсю, она, наверное, уже знает, что я пропал, и очень волнуется. Только где она теперь? — Не беспокойся ни о чем, мой повелитель! — торжественно поднял руку Факраш эль Амаш. — В мире есть волшебный камень, в котором, как в зеркале, увидишь кого пожелаешь и поговоришь с ним, хотя бы он находился от тебя за тридевять земель. И только я, всесильный Факраш эль Амаш, обладаю этой великой тайной. Только я! — Ладно, ладно, — перебил Дима, боясь, что старик начнет хвалиться своим могуществом, — пойдем искать этот волшебный камень. В сказке все происходит сказочно быстро. Только свернули они за угол, как Дима чуть не налетел на спешащих куда-то профессора Осокина, Асана и свою сестру Люсю. — Люся, Люсенька! — бросился к ней Дима, но вспомнил, что он невидим и неслышим, и остановился, чуть не плача. А Люся со своими спутниками уже скрылась в подъезде большого серого дома с высокими стальными мачтами на крыше. — Скорей за ними! — крикнул Дима и, схватив Факраша за руку, побежал в дом. Это был не простой дом: в нем помещалась телевизионная студия. И не успели Дима и волшебник войти в большую обитую сукном комнату, как в ней погас свет, ярко осветился экран, и на нем появился академик Сургучев. — О Аллах! — простонал потрясенный Факраш. — Да ведь это волшебный камень! И как они могли узнать о нем? — Никакой это не волшебный камень, а просто телевизор, — сказал Дима. — Тише, не мешай слушать, о чем они там говорят. А профессор и академик разговаривали об очень интересных вещах. Сказка про огонь-траву, рассказанная у костра, поразила профессора, и он вспомнил, что давно когда-то читал дневник корабельного врача, плававшего по Енисею, и в этом дневнике тоже упоминалась огонь-трава, растущая в низовьях могучей сибирской реки. И столько было у профессора Осокина уверенности в том, что именно эта трава победит страшную Черную пыль и спасет чудесный хлопок, столько в нем было веры в свои силы, что старый академик, по привычке немного поворчав, охотно разрешил перенести экспедицию на Енисей. И не успел померкнуть экран телевизора, как профессор закричал Люсе и Асану: — Скорей, скорей! Немедленно собирайте всю экспедицию и сейчас же на самолет! — А я? — крикнул Дима. — Возьмите и меня! Но вспомнил, что он ведь невидим и неслышим, и кинулся к волшебнику: — Они улетят, Факраш, и я снова останусь один! Скорей сделай меня видимым! — Слушаюсь и повинуюсь, — поклонился джин. Он поднял руку, чтобы произнести заклинание, и… замер. На пальце кольца не было. Старый волшебник потерял его в горах. * * * Немало дней прошло, немало поработала экспедиция на Енисее, но так и не нашла огонь-травы. Кончалось короткое северное лето. Все чаще налетали холодные ветры из студеного Карского моря. В Игарке уже был приготовлен самолет для возвращения экспедиции в Москву, но профессор Осокин и его ученики не сдавались. Каждую ночь они отправлялись на поиски чудесной травы. И вот однажды… Это произошло в тот вечер, когда ковер-самолет с волшебником и Димой опустился на берегу Енисея. Дима был мрачен, да и было с чего: он до сих пор оставался невидимкой, и волшебник, как ни старался, все еще не мог найти огонь-травы. Молча сидели на берегу реки Дима и джин. — Не грусти, повелитель, — виновато пробормотал Факраш эль Амаш, — не печалься, я найду огонь-траву. Ведь она из сказки, а все сказки подвластны мне! И только он собрался начать свою присказку о том, какой он сильный, какой он могучий волшебник, — как мимо них, задыхаясь от волнения и прижимая к груди огромный букет светящейся огонь-травы, пробежал профессор Осокин, крича на ходу: — Друзья мои, друзья мои! Я нашел ее! Я нашел огонь-траву! И профессор исчез вдали, мчась, как молодой олень. — Факраш! — вскочил на ноги Дима. — Факраш, сейчас же сделай меня снова видимым! — О, мой несчастный повелитель! — застонал волшебник. — Но ведь для этого нужно найти то, чего нет! Ты должен съесть такой плод, который был бы в одно и то же время и грушей, и сливой, и яблоком! Ни один волшебник в мире еще не выращивал такого диковинного плода! — Это гибрид! — обрадовался Дима. — Надо немедленно найти какого-нибудь мичуринца, у него в саду, наверное, найдется такой плод! — Невозможно, мой друг! — горестно вздохнул волшебник. — Невозможно! Какие могут быть сады так далеко на Севере? — Нет, нет! — закричал Дима. — Мы найдем здесь сад и ученого садовода! Я уверен, найдем! И Дима побежал на поиски сада. А Факраш эль Амаш пожал плечами и с сожалением посмотрел мальчику вслед. * * * Весело и шумно было на опытной станции заполярного садовода Веткина, приютившего у себя экспедицию. Опыт показал, что огонь-трава молниеносно убивает микробы Черной пыли, и все поздравляли профессора Осокина. Когда радость немного улеглась, Люся с подругой пошли со старым мичуринцем полюбоваться его садом. — Что-то расшумелся мой Верный? — сказал Веткин. — Слышите, как лает? На кого бы это? А Верный лаял на волшебника и Диму, стоявших в тени деревьев. — Как у вас тут красиво! — сказала Люся. — А это что, яблоки? — Нет, — улыбнулся, провожая девушек, Веткин, — это яблоко, слива и груша одновременно! И не успел Факраш эль Амаш опомниться от изумления, как Дима сорвал чудесный плод и быстро съел его. — Как ты попал сюда, мальчик? — строго спросил его вернувшийся садовод. — Вы меня видите? — закричал радостно Дима. — Вы меня слышите? Спасибо вам, спасибо! Вы великий чародей! Он кинулся к старику-садоводу, расцеловал его и пустился вдогонку за Люсей. — Ничего не понимаю, ничего, — растерянно пробормотал садовод. И пошел к себе, покачивая головой. * * * Дима обежал весь сад, но так и не нашел сестры. Зато волшебник встретил ее у входа на аэродром. Люся шла с букетом огонь-травы и думала о Москве, о Диме, о победе профессора Осокина. Как вдруг к ней подбежал странный старик в чалме и пестром халате и стал умолять отдать ему светящийся букет. Люся очень удивилась, но сказала: — Пожалуйста! Возьмите, если он вам так нужен. И, отдав старику букет, она быстро направилась к самолету. А старый волшебник задрожал от радости и торжествующе закричал: — Я спасу хлопок! Я исполню волю моего повелителя! Он побежал во-всю прыть, но вдруг остановился, подумав: «Однако почему она так легко рассталась с этой травой?» И засмеялся: — О, наивнейшая из наивных! И помахал букетом самолету, бегущему по взлетной дорожке. * * * — Она улетела, Факраш! — подошел к волшебнику Дима. — Люся улетела, и опять мы с тобой одни. — Летим в Казахстан, повелитель! — заторопился волшебник. — Я достал огонь-траву! Мы с тобой спасем хлопок! — Но ведь они тоже нашли огонь-траву! — сказал Дима. — Они же лучше знают, что с ней делать. — Нет, нет! — дрожал от нетерпенья Факраш. — Та трава не настоящая! Летим, пока хлопок не погиб! — Ладно, летим — согласился Дима. Они прыгнули на ковер-самолет, и тот сразу же плавно поднялся в воздух. * * * Когда Дима и волшебник снова опустились на землю, над ними было синее, синее небо, а вокруг расстилались зеленые сады, переливались красками розовые, голубые, желтые поля хлопка, в арыках журчала прозрачная холодная вода. Мимо ходили люди в пестрых халатах — загорелые, белозубые, веселые. И над всем этим светило горячее южное солнце. — Это — Казахстан! — сказал Дима. — Это — Голодная степь! — О, роза души моей, не смейся надо мной! — недоверчиво сказал волшебник, осматриваясь по сторонам. — Ты хочешь меня уверить, что это Голодная степь? О, я знаю, что такое Бет-Пакдала — голая, выжженная солнцем, пустыня. А это — неведомая мне райская земля! И он спросил проходящих колхозников, что это за цветущий край? — Это Бет-Пакдала, Голодная степь, — отвечали ему хлопководы. — Только теперь она уже не та, что прежде. Большая вода разлилась по пустыне и оросила землю. — Какие волшебники сделали это? — поразился Факраш эль Амаш. — Советские люди! — улыбаясь, ответили колхозники и удивленно спросили: — А кто ты, что не знаешь этого? — Я волшебник. Я пришел спасти ваш хлопок! — гордо сказал Факраш, но тут же осекся, увидя выходящих на веранду профессора Осокина, Люсю и Асана. — Как? Они опять опередили нас! — горестно прошептал волшебник. — Не понимаю, ничего не понимаю. А Дима уже обнимал сестру и торопливо говорил: — Вот это — Факраш… Мы нашли огонь-траву! Настоящую! Возьмите ее и скорей спасите хлопок! — Зачем нам твоя трава, мальчик? — весело рассмеялся профессор. — Мы нашли ее на Енисее, исследовали и сообщили по радио в Москву ее химический состав. А уж там приготовили этот состав искусственным путем и назвали, по имени светящейся травы, Светогеназом. Погляди, вон летят самолеты, они опрыскивают поля Светогеназом. Хлопок спасен, дружочек! — Вот здорово! — обрадовался Дима. — Слышал, Факраш? Ах, да! — спохватился он. — Знакомьтесь, пожалуйста: профессор Осокин, волшебник Факраш эль Амаш. — Я больше не волшебник, мой юный друг! — грустно покачал головой Факраш. — Великая книга превращений говорит: «Если джин не смог выполнить обещания и нашелся кто-нибудь, сумевший сделать это, то джин навеки теряет свою волшебную силу». Волшебники — твои друзья, мальчик, а я теперь самый обыкновенный, никому не нужный человек. — Не согласен! — горячо запротестовал профессор. — Не согласен! А сказка? Нам очень нужна хорошая сказка, она помогает нам в жизни и работе. А вы знаете так много сказок, оставайтесь с нами, прошу вас! — Ты будешь у нас первым акыном, старик! — весело сказал Асан. — Твои сказки будут слушать все! Тогда растроганный Факраш эль Амаш поклонился и взволнованно сказал: — Благодарю вас! Благодарю от имени всех старых волшебников! Я буду учиться у вас чудесам и слагать новые сказки о вашей прекрасной стране — стране чудес! * * * В этот день, и на следующий, и еще три дня подряд в Бет-Пакдала был большой праздник. Много было музыки, танцев, песен, но чаще всего колхозники пели песню, которую здесь раньше никто не знал: Шагать нам вперед и вперед без опаски И с песней веселой дружить. Чтоб нашу мечту, нашу светлую сказку В чудесную быль претворить! Пройдем мы сквозь чащи лесные. В ущелья опустимся гор, Увидим мы дали степные И синего моря простор! Нам птицы дороги укажут. Укроют леса и поля Все тайны, как в сказке, расскажет Чудесная наша земля! *** 
|
| | |
| Статья написана 23 декабря 2023 г. 10:20 |
"Старик Хоттабыч" в 1938 г. — 20 глав в 1939 г. — 22 главы
в 1940 г. — 57 глав с эпилогом. в 1951(2) г. — 53 главы с эпилогом (сдавали в печать сразу после новогодних праздников, на передней обложке — 1951 г., на титуле — 1952 г.) в 1953 г. — ровно 53 главы с эпилогом. в 1955 г. — ровно 55 глав с эпилогом. в 1958 г. — 64 главы с эпилогом. *** В журнале 1938 г. — Волька — ученик 5 класса, 13 лет. В газете 1939 г. ученик 5 класса, четырнадцатый год пошёл В книге 1940 г. — ученик 5 класса, 13 лет В книге 1951 г. и в последующих изданиях — ученик 6 класса, парню скоро 13 лет *** 1903 г. рус. — Сказка о рыбаке. Волшебная лампа Аладдина (фольклор Тысяча одна ночь. Арабскія сказки Шехерезады. Томъ I (араб. Х век) 1916 рус. — Т. Г. Энсти «Медный кувшин» (англ. The Brass Bottle, 1901) 1935 Лагин. Глупое желание (один из подступов к будущему СХ) 1938 Лагин. Старик Хоттабыч (журнал "Пионер") 1939 Лагин. Старик Хоттабыч (газета "Пионерская правда") 1940 Лагин. Старик Хоттабыч (книга) 1950 Ю. Принцев, Ю. Хочинский. Страна чудес: сказка о старых и новых волшебниках (книга) 1951 Лагин. Старик Хоттабыч (переработанное книжное издание) 2000 С. Кладо. Медный кувшин старика Хоттабыча (книга) *** Т. Г. Энсти попытался «исправиться» в повести «Раскрашенная Венера» [164] (1885). Читателей привлекло уже начало повести: лондонский парикмахер Леандр Тведл, желая похвастаться, сколь изящны и тонки пальчики его любимой, сравнивает их с пальцами стоящей в парке статуи Венеры – и надевает на один из них кольцо, предназначенное для невесты . Этим Тведл пробуждает и переносит в Лондон конца XIX в. дух античной богини. Венера убеждена, что парикмахер хочет жениться на ней, и потому требует от Леандра отправиться с нею на остров в Средиземном море для вступления в брак. Разгуливающая по Лондону статуя Венеры лишь поначалу производит комическое впечатление на читателя – когда же мы понимаем, что жестокость богини и ее решимость добиться своего не имеют предела, она начинает внушать страх. Леандру удается спастись лишь благодаря находчивости и присутствию духа. Когда Венера угрожает уничтожить близких Леандра, если он будет продолжать отказываться от предлагаемого ему счастья, и парикмахер понимает, что эта угроза более чем реальна, то дает согласие. Но перед бракосочетанием просит Венеру зайти с ним к ювелиру и проверить пробу кольца – вдруг его обманули при покупке и оно было не золотым. Жестокая, но простодушная, богиня соглашается, снимает кольцо с пальца – и превращается вновь в мраморную статую. Более сюжетно самостоятельна повесть Энсти «Чеки времени» [165] . Ее герой, лондонский бизнесмен Питер Тормалин, получает возможность сохранять то время, которое он, по его мнению, теряет в деловых поездках из Англии в Австралию и обратно. Для этого ему надо просто положить под часы чек с указанием количества часов или же минут, которые герой хочет депонировать в таинственном банке времени. Энсти не дает никакого научного объяснения этому факту, порождающему множество неприятностей в жизни героя (поступая также, как и Марк Твен в романе «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура»). Повесть Энсти – одно из первых в мировой литературе произведений о временных парадоксах (напомним, что «Машина времени» Уэллса вышла только пять лет спустя), того направления в фантастике, какое получило столь мощное развитие в XX в. Однажды осенью 1898 г. Энсти, как потом он вспоминал, сидел в кабинете и листал сборник стихов Данте Габриэля Россетти. И нашел стихотворение о волшебном камне, обладавшем способностью заключать в себе духов. Тут же он вспомнил «Сказку о рыбаке» из собрания «Тысяча и одной ночи» – и, как он потом вспоминал, план новой книги мгновенно обрисовался перед его внутренним взором. Книгу Энсти сел писать летом 1899. Писалось ему легко и радостно – быть может, как ничто другое, недаром в автобиографии он вспоминал об этих днях с таким теплым чувством [166] . Потому, наверное, и роман «Медный кувшин» [167] вышел легким и веселым, а успех его превзошел успех «Шиворот-навыворот». Правда, это можно было сказать только об Англии – в Америке книгу приняли куда холоднее, издатель прислал Энсти вырезку из нью-йоркского журнала, язвительно писавшего, что «один парень, поумнее Энсти, рассказал эту историю в сказке из «Тысячи и одной ночи» тысячу лет назад, и получилось это у него куда лучше» [168] . Нашему читателю роман «Медный кувшин» (1900), безусловно, напомнит повесть Лазаря Лагина «Старик Хоттабыч». Сходство между этими произведениями настолько очевидно, что можно с уверенностью сказать: Лагин был знаком с романом Энсти, переведенным на русский в 1902 г. (Гопман) В. Гопман. Как стать счастливым. Вариант писателя Т. Энсти (2012) *** Лагин Л., Lagin Lazar Старик Хоттабыч. The old genie hottabych. На английском "гений" и "джинн" имеют сходное написание. *** Л. Лагин. Глупое желание. Сказка. (Первый подход писателя к "Старику-Хоттабычу". Шахтер находит кольцо, вызывает духа, исполняются все желания советского шахтера, кроме одного: вызвать в шахту Председателя профкома). - В небольшом сатирическом рассказе Лазаря Лагина «Глупое желание» (1935) забойщик Кузьма стал обладателем простенького оловянного колечка. Но как оказалось, совсем не простое это колечко, а волшебное. Как повернешь его на пальце, появляется вдруг дух и выполняет любое его желание. Вот поэтому вскоре и стал Кузьма жить в новом доме с палисадничком и ходить в новом костюме. Жену заимел красивую, даже родителей вернул ему с того света дух. Но вот чего не смог сделать этот самый дух, так заставить спуститься в забой представителя угольного профсоюза. Бюрократия оказалась сильнее волшебного существа. *** СХ. 1958 LIX. «Селям алейкум, Омарчик!» – Именно о нём, о презренный отрок! О Сулеймане ибн Дауде, да продлятся дни его на земле! – Это ещё большой вопрос, кто из нас презренный, – спокойно возразил Волька. – А что касается вашего Сулеймана, то дни его ни в коем случае продлиться не могут. Это совершенно исключено: он, извините, помер. – Ты лжёшь, несчастный, и дорого за это заплатишь! – Напрасно злитесь, гражданин. Этот восточный король умер две тысячи девятьсот девятнадцать лет назад. Об этом даже в Энциклопедии написано. * – Но-но-но! – сказал он, хитро прищурившись и внушительно помахивая крючковатым, давно не мытым пальцем перед лицом Жени, который спешно спрятал крышку в карман. – Но-но-но! Не думаешь ли ты перехитрить меня, о презренный молокосос?.. Проклятая память! Чуть не забыл: тысячу сто сорок два года тому назад меня точно таким способом обманул один рыбак. Он задал мне тогда тот же вопрос, и я легковерно захотел доказать ему, что находился в кувшине, и превратился в дым и вошёл в кувшин, и этот рыбак поспешно схватил тогда пробку с печатью и закрыл ею кувшин и бросил его в море. Не-ет, больше этот фокус не пройдёт! /Сказка о рыбаке/ 40 г. — 3000 и 1119 лет 51 г. — 2919 и 1119 лет 53 г. — 2919 и 1119 лет 55 г. — 2919 и 1119 лет 56 г. — 2919 и 1119 лет 58 г. и все последующие — 2919 и 1142 года *** — Знай же, о недостойный юнец, что я один из джиннов, ослушавшихся Сулеймана ибн Дауда — мир с ними обоими!. И Сулейман прислал своего визиря Асафа ибн Барахию, и тот привёл меня насильно, ведя меня в унижении, против моей воли. Он поставил меня перед Сулейманом, и Сулейман, увидев меня, призвал против меня на помощь Аллаха (?) и предложил мне принять его веру (?) и войти под его власть, но я отказался. И тогда он велел принести этот кувшин и заточил меня в нём… *** Согласно Корану, Сулейман был сыном пророка Давуда. От своего отца он усвоил множество знаний и был избран Аллахом в пророки, причем ему была дана мистическая власть над многими существами, включая джиннов. Он правил огромным царством, которое на юге простиралось до Йемена. В исламской традиции Сулейман известен своей мудростью и справедливостью. Он считается образцом правителя. Не случайно многие мусульманские монархи носили его имя. Исламская традиция имеет некоторые параллели с Аггадой, где Соломон представлен как «мудрейший из людей, который мог говорить со зверями, и они подчинялись ему» https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A1%D0%B... Кольцо царя Соломона В книге «Ошер Авот» рава Ашера Волынца (с. 18) приводится следующий рассказ: Однажды с балкона своего дворца царь Шломо увидел человека, одетого в золотой халат. Царь приказал слугам привести того к нему в палаты и спросил: откуда у него столько денег, что он может позволить себе столь великолепные наряды? Человек объяснил: он известный ювелир, к нему приезжают богачи со всего мира, чтобы он изготовил для них изысканные украшения. Тогда царь Шломо приказал ювелиру сделать для него такое кольцо, глядя на которое человек сможет измениться. Если был веселым, сможет сразу стать грустным. Если был грустным, то в одно мгновенье сможет стать веселым. А на работу отвел ему три дня. Время прошло, но ювелир не справился. Он сделал кольцо, но не сумел разработать чудодейственных эффектов. По дороге к царю ювелир встретил Рехавама, сына Шломо, который спросил его о причине его подавленности. Услышав рассказ ювелира, Рехавам посоветовал ему вырезать на кольце три буквы — гимель, заин, йуд — которые являются аббревиатурой, сокращением слов гам зэ йаавор — «и это пройдет». Так Рехавам попытался утешить ювелира, намекая, что об этой неудаче он скоро забудет. Ну, а царю Шломо эта идея как раз понравилась и работой ювелира он остался доволен. К сожалению, источник этой истории неизвестен. А в издании «Синай» Мосада рава Кука (№108) приводится несколько еще более красочных историй о кольце царя Шломо, но вновь без каких-либо ссылок на источники. Что ставит под сомнение истинность этих историй. Единственным надежным источником, рассказывающим о кольце царя Шломо, является талмудический трактат Гитин (68 б). Там сказано лишь, что это было кольцо, на котором было написано имя Всевышнего, и с помощью этого кольца Шломо мог контролировать главу духов Ашмедая. Ашмедай подчинялся ему все семь лет, пока Шломо возводил Иерусалимский Храм. Когда же Шломо опрометчиво освободил узника, Ашмедай забросил царя за тридевять земель. Кольцо же было выброшено в море. На этом повествование Талмуда заканчивается, а продолжение истории нам рассказывает Рама ми-Фано в своем труде «Эм коль хай». Кольцо было проглочено рыбой. Возвращение заняло у Шломо три года. И эти три года были наказанием за нарушение трех запретов, которые обязан соблюдать царь: не умножать жен, коней и золото (Дварим17:16, 17). Возвращаясь, Шломо был вынужден как-то зарабатывать на жизнь. Дорога домой проходила через страну Амона, там Шломо предложили работать среди прислуги царя амонитян. Там его заметила Наама, дочь местного царя, и через некоторое время пожелала выйти за него замуж. Но царю эта идея не понравилась и, чтобы лично не проливать крови дочери, он приказал отвести Нааму и Шломо в пустыню, чтобы они умерли от голода. В поисках еды они набрели на рыбаков и купили у них рыбу. Разрезав рыбу, Наама обнаружила кольцо, и это означало, что скоро они вернутся в землю Израиля и Шломо вновь воссядет на престол. А теперь, скорое всего, расстрою Вас. Если Вы читали ответы на вопросы, существовала ли царица Савская и почему царь Шломо обратился к царю демонов, а не к Всевышнему, то знаете, что в таких случаях предпочитаю прямолинейность. О чем речь? Дело в том, что Маараль из Праги («Хидушей Агадот» на трактат Гитин) поясняет, что этот рассказ не следует понимать дословно. Каждый его персонаж и элемент несет в себе намек на различные духовные понятия. (Уж слишком долго Ашмедай — глава всех духов и демонов — не замечал, что ему подменили воду вином. В результате чего опьянел и попал в ловушку. А потом царь Шломо — мудрейший среди всех, живших на земле, — опрометчиво освободил его, дав Ашмедаю свое кольцо. А ведь имя Ашмедая свидетельствует само за себя: «лэашмид» означает «уничтожить»). Как упоминалось выше, на кольце было начертано имя Всевышнего — Шем а-Мефораш. Какое именно Имя: 12-тибуквенное, 42-хбуквенное или 72-хбуквенное? Скорее всего, четырехбуквенное. Маараль утверждает, что с помощью образа кольца с выгравированным Именем мудрецы хотели передать нам идею о двейкуте (буквально: «прилепление») — наиболее крепкой связи между человеком и Творцом. Пока на всех уровнях — физических действий, мысли, души и сердца — царь Шломо был со Всевышним, он мог воздействовать на весь мир. Он был властен не только над материальными созданиями, но и над духовными субстанциями. Но, как только связь с Творцом ослабла, влияние на все миры тоже ослабло. Там, в истории с Ашмедаем, сказано, что шед (бес) сидел на цепи и беспрекословно выполнял все распоряжения Шломо. Эти семь лет царь Шломо возводил Иерусалимский Храм. И все семь лет даже не пил вина, чтобы не отвлекаться от достижения цели. Но после окончания строительства Шломо женился на Батье, дочери египетского царя Шишака. Это был очень проблематичный брак с точки зрения Закона, и многие беды — не только Шломо, но и всего еврейского народа — мудрецы связывают именно с этим браком. По-видимому, эти (и другие) события, ослабили связь Шломо с Творцом, что мудрецы и передали нам через образ таинственного кольца). https://toldot.com/urava/ask/urava_10512.....
|
| | |
| Статья написана 17 декабря 2023 г. 15:29 |
1. 13-летний Волька Костыльков — ученик всего лишь пятого класса. 2.  Журнал "Пионер" №10 1960 г.
3. 
 стр. 129 4. Происшествие в кино. С экрана на зрителей мчался громко гудевший паровоз. а) журнальный вариант из антологии "Лучшие произведения русской детской литературы" М. "Мир энциклопедий Аванта-Астрель, 2007 С примечаниями (джин, ифрит, шайтан) в конце. Джин( с 1-м "н") Это — царь джинов Джирджис из потомства Полиса. б) журнал "Пионер" 1938 г. — царь джинов Джирджис из потомства Иблиса. в) газета "Пионерская правда" 1939 г. — царь джинов Джирджис из потомства Гирджиса. г) книга 1940 г. — эпизод с Джирджисом отсутствует. д) книга 1951 г. — великий шайтан, царь джинов Джирджис ибн Реджмус, внук тётки Икриша. е) книга 1953 г. — великий шайтан, царь джиннов Джирджис ибн Реджмус, внук тётки Икриша. ж) сборник 1961 г. — великий шайтан, царь джиннов Джирджис ибн Роджмус, внук тётки Икриша. Остальные издания — так же, как и в "книга 1953 г. — великий шайтан, царь джиннов Джирджис ибн Реджмус, внук тётки Икриша." *** Л. Лагин. ТЫСЯЧА И ОДНА НОЧЬ. ИЗ ЦИКЛА «ЖИЗНЬ ТОМУ НАЗАД» В 20-м году спуск от Советской площади, которую многие москвичи по старой памяти еще называли Скобелев-ской, к Охотному ряду совсем не походил на нынешний. От тех далеких времен остались до наших дней только сильно урезанное по выходящему на улицу Горького торцу здание бывшей гостиницы «Дрезден» (где сейчас ресторан «Арагви»)— в самом начале спуска и старые здания гостиницы «Националь» и Ермоловского театра — в самом его конце. Улица тогда была уже, а спуск — круче. По моссоветовской стороне спуска, напротив и выше гогда еще не построенного Центрального телеграфа (только багровели низенькие стенки его заложенного еще перед первзй мировой войной фундамента), в доме с арочными воротами темнел высокий и узкий вход в столовую анархистов-интер-индивидуалистов. К этой загадочной разновидности анархизма я имел не большее отношение, чем остальные ее посетители. Но здесь можно было без карточек не то за сто тысяч, не то за полмиллиона рублей полакомиться котлеткой из мятого картофеля. Я бы не стал занимать внимание читателя этой ископаемой столовой, если бы по удивительному стечению обстоятельств, какие бывают только в жизни и приключенческих романах, она не стала неожиданной вехой на моем пути в литературу. Как-то под вечер поздней осенью 20-го года я заметил на косяке двери, ведшей в столовую, небольшое написанное от руки объявление: «ЗА ЛЮБУЮ ЦЕНУ куплю «ВСЕ СОЧИНЕННОЕ МАЯКОВСКИМ». С предложениями обращаться по адресу: Малый Гнездниковский переулок, 9, ЛИТО Нар-компроса, ЦЕНТРАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ СТУДИЯ». Нет, у меня, конечно же, не было этой редкой, вышедшей в 1919 году и моментально распроданной книжки в кирпично-красной тонкой бумажной обложке. Я сам мечтал как-нибудь ее раздобыть. Но наконец-то мне представилась, кажется, возможность увидеть хоть одного живого писателя! В ЛИТО, то есть Литературном отделе Наркомпроса, они, наверно, кишмя кишели. Несколькими минутами позже я уже был на Малом Гнездниковском. По крутым ступеням я робко поднялся с тротуара прямо в бельэтаж. Рабочий день в ЛИТО кончился. Ни у входных дверей, ни в прихожей никого не было. Я осторожно открыл высокую, тяжелую дверь и вошел в... рай. Ах, какой это был теплый н просторный рай! Огромные ковры почти полностью скрывали изысканный паркетный пол. Со стены на меня настороженно смотрел с портрета, опершись на тяжелую суковатую трость, какой-то неизвестный мне гражданин. Только значительно позже я узнал, что это портрет Писемского и что написал его Илья Ефимович Репин. У противоположной стены торжественно блестел большой концертный рояль, отражая на своей деке электрическую лампочку, одиноко светившуюся в очень тяжелой хрустальной люстре. Первый увиденный мною в натуре рояль! В комсомольском клубе у нас стояло пианино. А в дальнем правом углу зала, у высокой тяжелой двери в соседнюю комнату, за утлым дамским письменным столиком сидели два немолодых бородатых человека. Один — со скуластым монголоидным лицом и маленькой бородкой клинышком, другой — с окладистой профессорской бородой. Первого я сразу узнал по фотографиям в журналах. Это был Валерий Яковлевич Брюсов. Я знал, что он уже два года как вступил в партию. Об этом, как о большом политическом событии, рассказал в одном из своих выступлений Анатолий Васильевич Луначарский. Я знал, что Брюсов — известный поэт. Другой, с профессорской бородкой, н был профессором, фамилию его — Сакулин — я узнал позже. В первые же несколько секунд цель моего визита в ЛИТО была достигнута: я увидел хотя и одного, но зато очень известного писателя. Теперь надо было поскорее сматываться, покуда не спросят, какого черта я без дела и во внеурочное время разгуливаю по пустому учреждению. Но только я повернулся лицом к выходу, как услышал за своей спиной голос Брюсова: — Куда вы, товарищ?.. Вы ведь в студию? Ох, как плохо мне стало! Не отвечать же в самом деле, что я, взрослый человек (мне уже вот-вот должно было стукнуть семнадцать лет), ввалился в этот зал просто для того, чтобы поглазеть на живого писателя! Брюсов по-своему поаял мое смущение. — Это как раз мы и записываем,— сказал он и поощряюще улыбнулся.— Вы ведь пришли записываться в нашу студию? — А разве можно в нее записаться? — удивился я. Мысль о том, что и я при желании мог бы записаться в студию, как-то до сих пор не приходила мне в голову. — Для того и сидим, товарищ,— браво ответил Брюсов, снова улыбнулся в победоносно заметил Сакулину: — Вот видите, Павел Никитич, а вы предлагали уходить.— И, чуть заметно подмигнув мне, добавил: — А у нашего молодого товарища, не застань ов нас сейчас, быть может, совсем по-другому повернулась бы жизнь. Слово «товарищ» Брюсову, видимо, очень нравилось. Он произносил его с нескрываемым удовольствием. Я сел на самый краешек обитого штофной тканью стула с очень высокой спинкой и стал сосредоточенно разглядывать побелевшие от непогод носки моих зашнурованных бечевками ботинок. Хорошо, что хоть обмотки были в порядке. Они имели отвратительную привычку разматываться в самые неподходящие моменты жизни. Брюсова определенно растрогало мое смущение: — Вам повезло,— сказал он, глядя на меня озорными, чуть косо поставленными глазами.— Опоздай вы на пять минут, и вам пришлось бы отложить поступление в студию до будущей осени. Мы с Павлом Никитичем принимали сегодня в последний раз. Все было кончено. Я умер бы от стыда, если бы после этих любезных слов осмелился признаться в истинной цели своего визита. Я молчал. Я никак не мог придумать приличную формулу отступления. — Поэт? — с какой-то странной интонацией осведомился Брюсов. Так спрашивают люди, готовые к самому худшему ответу. — Раньше писал стихи. Теперь бросил,— ответил я, довольный, что не надо было врать. Брюсов обрадовался: — Загадочный, невозможно загадочный молодой товарищ! — снова заулыбался он мне и даже зажмурился от удовольствия.— Все, ну аб-со-лют-но все пишут теперь стихи, И вдруг появляется совершенно нормальный молодой человек, который стихов не пишет!.. Это же форменное чудо!.. Да вы знаете,— спросил он у меня с комическим ужасом,— сколько сейчас в России поэтов? Я молча пожал плечами. — Двадцать тысяч одних зарегистрированных! Он был полон симпатии ко мне и благоволения. От сголь неожиданной похвалы я осмелел. Но, конечно, продолжал молчать. — А что же вы пишете, если это не секрет? — спросил Брюсов после некоторой паузы. Возможно, я своей неболтливостью производил на него все более выгодное впечатление. — Сказки,— ответил я и гут же почувствовал, что иду ко дну.—• Сатирические сказки. Дернул меня черт ляпнуть «сказки». Не сказки, а одну-едпн-ственную сказку я написал. — Вы их принесли с собой? — Я ее помню наизусть,— пролепетал я, позабыв о множественном числе. И прочел взахлеб свою сказку «Про козу с принципами». Я громил в ней меньшевиков, эсеров, кадетов и в самом неприглядном н смешном виде выставлял ведущих деятелей Антанты. Прочел, покраснел о в ожидании бурных восторгов црннялся еще тщательней прежнего разглядывать носки своих ботинок. Никаких восторгов, ни бурных, ни приглушенных, не последовало. — Ну, а из ваших стихов вы что-нибудь помните? — спросил Брюсов после некоторой паузы. «Провалилась моя сказочка!»—догадался я, и так мне стало жалко себя, и так я разочаровался в экзаменаторах, что поднялся со стула, чтобы с гордо поднятой головой покинуть помещение. А перед тем как закрыть за собою дверь, крикнуть нм в лицо, что я вовсе и не собирался поступать в их студию! Очень она мне нужна!.. Но Брюсов (я только потом вспомнил, что в его раскосых глазах, кажется, снова мелькнул добродушно-лукавый огонек) явно не догадался о бушевавших в моей юной груди чувствах. — Правильно! — сказал он.— Стихи всегда надо читать стоя. Вот и уходи после таких благожелательных слов. Пришлось оставаться и читать стихи. Первое, кажется, называлось «Наш май», и начиналось оно так: С катушки утра, день, наматывай На город солнечные нити! На фоне улиц грязно-матовом Алей, гуди, рабочий митинг. А вот как второе мое стихотворение называлось и начиналось, я за давностью лет уже позабыл. Помню, что кончалось оно четверостишием: И какая-то нескладная На тепле от солнца жмурится Вся от грязи шоколадная И мокрехонькая улица. — А что,— сказал Брюсов Сакулану, непонятно улыбнувшись.— Рискнем, Павел Никитич, примем?.. — Рискнем,— довольно равнодушно согласился Сакулин... Я вышел на улицу в полном смятении: за что же меня в конце концов приняли в студию? За то, что написал сказку, которая им, кажется, не понравилась, или за то, что бросил писать стихи, которые, кажется, понравились?.. Еще за какие-нибудь полчаса до этого совершенно свободный от обязательств перед отечественной литературой, я сейчас был не столько счастлив, сколько ошарашен необыкновенным поворотом в моей судьбе. Сколько бессонных часов провел я в совсем юные свои годы в пламенных мечтах о писательской карьере! И вдруг вот она, совсем рядышком, давно желанная, сказочно прекрасная моя судьба: учись (в не в какой-нибудь, а в Центральной литературной студии!), старательно слушай преподавателей, прилично сдай выпускные экзамены — и ты писатель!.. Я жил на Малой Бронной, совсем недалеко, но домой, в ледяную, пропахшую горелым постным маслом комнату не хотелось. Тянуло обратно, на Малый Гнездниковский, в ЛИТО. В теплое, совсем мирное помещение с глубокими и мягкими креслами. Господи, хоть бы одну ночку переночевать там в тепле, в любом из этих кресел!.. Или на ковре... Не знаю, сколько в вашей студии было слушателей. Не помню, чтобы вывешивался список принятых. Никаких анкет мы не заполняли. На занятия приходило человек десять — пятнадцать. Собира-лнсь в комнате по соседству с уже описанным мною Главным залом ЛИТО. Судя по всему, это был служебный кабинет Брюсова. Валерий Яковлевич заведовал тогда ЛИТО Наркомпроса. Большинство рассаживалось по обе стороны длинного, крытого зеленым сукном стола. Остальные устраивались в тени, в мягких и глубоких темно-зеленых кожаных креслах, расставленных вдоль стен. Нашим профессорам не было необходимости повышать голос при чтении лекций. И так хорошо было слышно. Студийцы негромко задавали вопросы, и отвечали им тоже не повышая голоса. Уютным желтоватым кругом, оставляя остальную часть комнаты в еще более уютной полутени, струился из-под большого круглого абажура на стол удивительно домашний и успокаивающий свет электрической лампы. Было упоительно, расслабляюще тепло... ...И меня неизменно и нещадно клонило ко сну. Я, .разумеется, говорю о себе, только о себе. Господи, как мало я был тогда подготовлен к слушанию наших лекторов, лучших лекторов, которых нам тогда могла предложить Москва! Мне почти все было неинтересно и, чего греха таить, непонятно. Я понятия не имел и об элементарном гимназическом курсе теории и истории литературы, а Андрей Белый читал нам специальный курс о русском ямбе, о ямбе, который я даже под угрозой расстрела не смог бы отличить от хорея. Сакулин вел курс «Русский романтизм», подвергал, к примеру, тончайшему и подробнейшему анализу творчество Одоевского, а я еще далеко не решил для себя, прав или не прав Писарев в его смелых и патетических писаниях о Пушкине. Какая-то томительная, глубоко подспудная нежность удерживала меня от того, чтобы согласиться с теми, кто р-р-революционнэ предлагал сбросить Пушкина с «парохода современности», но и каюту люкс на этом пароходе я бы тогда ему предложить не решился. Так, где-нибудь в каюте первого класса. Михаил Осипович Гершензон читал лекции по истории литературы, но я никогда до этого не думал, что лекции на такую ясную тему можно так усложнять. Я помню лекцию Переверзева о «Ревизоре». Это была, пожалуй, одна и единственная, в которой я более или менее разобрался. Сколько я посетил лекций? Как часто происходили занятия в студии? Кто, кроме автора этих строк, остался в живых из учащихся нашего первого, просуществовавшего всего один учебный год литературного учебного заведения Советской России? Много лет я считал себя единственным оставшимся в живых студийцем Центральной литературной студии и укорял себя за то, что так мало о ней запомнил. Я объяснял это тем, что прозанимал-ся в ней, и то через пень-колоду, всего около двух месяцев и много лет после этого был оторван от литературной жизни. Я тяжело хворал, потом уехал на партийную работу, потом учился уже в экономическом вузе. Несколько лет тому назад я совершенно случайно узнал, чуо давнишний мой добрый знакомый, знаток французской литературы и переводчик с французского Борис Песис тоже учился в этой студии. В отличие от меня, он очень аккуратно проучился до конца единственного учебного года. Но и он ничего не смог добавить к тому, что я о студии запомнил. Надо полагать, в ней хватало недостатков. Ведь это было первое в истории России, а может быть, и в мире учебное заведение, в котором известные всей стране поэты, литературоведы и теоретики литературы систематически готовили группу молодых людей к писательской деятельности. Не натаскивали в «приемах», а, выражаясь возвышенно, готовили к служению. Можно, конечно, заметить, что и Андрей Белый, и Вячеслав Иванов, и Гершензон были далеки не только от диалектического материализма, но и вообще от материализма, что материализм Переверзева, читавшего курс по творчеству Гоголя, был механистическим. Но свой предмет они знали превосходно. А главное, других лекторов Брюсову в двадцатом году привлечь было неоткуда. И точно так же, как бессмертной заслугой гениального русского музыканта Антона Григорьевича Рубинштейна было и то, что он основал первую в России Петербургскую консерваторию, так и великой заслугой Валерия Яковлевича Брюсова перед отечественной литературой навсегда останется то, что, организовав сначала Центральную литературную студию, а потом Литературный институт, названный впоследствии его именем, он заложил основы квалифицированного и систематического воспитания советских писательских кадров. Но мне в студии было все же не по себе. По-мальчишески самолюбивый, я стеснялся своего невежества, боялся осрамиться перед куда более просвещенными и активными студийцами. Тем более, что, как бывший ученик плебейского четырехклассного Высшего начального училища, я в них за двадцать сажен чуял исконных врагов — гимназистов. Нет. Как бы тепло и уютно ни было в студни, но мне все чаще приходило в голову, что нечего зря время терять. Я уже почти окончательно решил распрощаться со студией, когда неожиданное событие вознаградило меня за все предыдущие тоскливые вечера. Усаживаясь как-то перед началом занятий в свое привычное кресло между дверью и окном, я заметил двух неизвестных. Это определенно были не студийцы. И тем более не лекторы. Для нашей профессуры они были слишком молоды. Почти одногодки — лет по двадцать семь — двадцать восемь, никак не более. Они сидели, беззаботно свесив нога, на том самом утлом дамском письменном столике, за которым восседали Брюсов и Сакулнн, когда принимали меня в студию. Они веселились, изредка обмениваясь явно ехидными репликами, нашептывая их друг другу на ухо. Один из них высокий, стриженный под машинку, с энергичн! выступающим подбородком, другой — ростом пониже, атлетически сложенный, подвижной как ртуть, с лысой головой. Судя по их лицам, им обоим было что возразить лектору. А лектором в тот вечер был Гершензон. Перед ним лежал на столе листок бумаги с планом лекции, но он на листок не смотрел. А смотрел он, и со все возраставшим раздражением, на перешептывавшихся незнакомцев. Нет, они, упаси боже, нисколько не шумели. Они перешептывались совершенно бесшумно, но можно было догадаться, что они прохаживаются на его счет. Говорят (лично я ни тогда, ни когда-нибудь потом этим вопросом не занимался), что у Гершензона была своя новая и интересная точка зрения на творчество Тургенева, о котором в тот вечер шла речь. Гершензон, это мы видели все, напружинился, глаза его свирепо сузились, но он сдержал себя и, стараясь не смотреть на дерзких незнакомцев, продолжал лекцию таким спокойным голосом, словно их и в комнате не было. Внешне все шло в высшей степени благополучно. Но лишь Гершензон заговорил о роли вдохновения в творчестве Ивана Сергеевича, как один из незнакомцев, тот, который повыше, громким, хорошо поставленным басом подал реплику: — А по-моему, никакого вдохновения нет. Гершензон высоко поднял брови, словно только теперь заметил присутствие в комнате посторонних, и тем же ровным голосом возразил: — Вы бы этого не сказали, если бы занимались искусством. Незнакомцы еще больше развеселились, и тот, кто подал первую реплику, подал вторую: — Не скажите. Пописываю. — Значит, неважно пописываете. — Не могу пожаловаться. Говорят, в общем, не очень плохо. Тут второй незнакомец, который пониже, совсем развеселился, от полноты чувств звучно хлопнул товарища по коленке я воскликнул: — Разрешите представить: Владимир Владимирович Маяковский! Маяковский в свою очередь хлопнул его по коленке: — А это Виктор Борисович Шкловский! Вот это была сенсация! Гершензон, чувствуя, что все наше внимание обращено на гостей, самолюбиво закруглил лекцию. Но он был слишком литератором, чтобы отказаться от новых и интересных литературных впечатлений, и потому смиренно остался за столом на правах простого слушателя. Не помню уже, почему Маяковский решительно отказался читать нам стихи. Кажется, из-за только что перенесенной болезни. Но Шкловского мы довольно легко уговорили, и он вызвался коротенько рассказать о том, как построен «Тристрам Шенди». Не знаю, как другие студийцы, я же ни о «Тристраме Шенди», ни об его авторе Стерне в то время еще и слыхом не слыхивал. А слушать доклад Шкловского было все же чертовски интересно. Это был новый для меня, технологический, что ли, разбор произведения, и мне тогда казалось, что стоит только как следует усвоить несколько подобных разборов — и ты будешь уже готов к писанию самостоятельной художественной прозы. (Историю этой забавной «мини-дискуссии» между Гершензоном и Маяковским я привожу по моим воспоминаниям о Маяковском, опубликованным в журнале «Аврора» в четвертом номере за 1974 год. Мне кажется, что без этого мой рассказ лишается очень существенной детали.) За последовавшими разговорами мы и не заметили, как ушел Гершензон. А потом несколько человек увязалось провожать Мая-коеского, а я пошел провожать Шкловского. Я и сейчас, когда нас, уже давно немолодых, разделяет с Виктором Борисовичем всего каких-нибудь одиннадцать неполных лет, гляжу на него с таким же восхищением, как тогда, в далеком двадцатом году, когда нас разделяло целых одиннадцать лет. А тогда, провожая его, я изо всех сил старался показать себя с самой блестящей стороны. Боюсь, что в тот поздний сырой и безлюдный московский вечер я позволил себе острить более часто, чем это нужно было молодому человеку, которому все же не хватало нескольких недель до семнадцати лет. Так я по сей день и не пойму, что же побудило Виктора Борисовича пригласить меня заглянуть к нему в Строгановское училище утром следующего дня. Мы расстались на Рождественке, у кованых железных ворот Строгановского училища, где сейчас Архитектурный институт. Я очень боялся опоздать и, видно, поднял Виктора Борисовича с постели. Он вышел мне навстречу, зябко кутаясь в теплый халат, заспанный, но полный радушного гостеприимства. Из темной, пыльной и пронзительно холодной прихожей ов проводил меня в большую, высокую, давно нетопленную комнату и усадил на табуретку возле заваленного бумагами не то чертежного, не то кухонного стола. Шкловский подвинул себе другую табуретку и спросил, над чем я хотел бы работать. Я даже не сразу понял, о чем идет речь. Потом понял, и я, несмотря на холод, царивший в комнате, облился потом. Не было никакого сомнения: Шкловский почему-то решил, что я собираюсь посвятить свою жизнь теории литературы. А я-то, бедный, думал, что просто понравился ему, как интересный собеседник! И тут снова сработала моя проклятая деликатность. Мне бы честно повиниться, что произошло явное недоразумение, что меньше всего в жизни я мечтал о карьере теоретика литературы, а я замялся, покраснел, промычал что-то нечленораздельное. Чтобы подбодрить меня, Шкловский разъяснил свой вопрос: — Ну, скажите, какая книга вас уже давно увлекает?.. Какую книгу вы особенно любите перечитывать?.. И, словно кидаясь в прорубь, я бухнул: «Тысячу и одну ночь». Шкловский ужасно обрадовался: как раз «Тысяча и одна ночь» представляет собой незаурядный интерес для формального разбора. Добавил что-то насчет «приема задержания» и «параллелизма композиции и сюжетных ходов» и заметил, что я, кажется, не очень понимаю, что кроется под этими терминами. Горячо извинился, выкатился из комнаты и через минуту вернулся с книжкой в тонюсенькой кирпично-красной обложке. У меня замерло сердце. Мне показалось, что это «Все сочиненное Маяковским» и что неизвестно за какие заслуги Виктор Борисович собирается мне эту книжку подарить. Оказалось, что Шкловский и в самом деле хотел мне подарить эту книжку, но называлась она «ПОЭТИКА» и представляла собой сборник статей членов общества ОПОЯЗ. Он показал мне в ней свою статью. Ее название произвело на меня большое впечатление: «Искусство как прием». Раз прием, то все дело в том, чтобы приемом овладеть, хорошенечко потренироваться в применении приема, а перед тобой широкие просторы писательской деятельности без всяких там вдохновений а прочих старорежимных выдумок. Заголовок мне пришелся по душе. А Шкловский, не откладывая дело в долгий ящик, стал исписывать мелким, не очень разборчивым почерком все четыре стороны обложки, все места, свободные от печатного текста методологическими указаниями, разъяснениями и пояснениями, которые должны были помочь мне достойно справиться с научным разбором того, как построена «Тысяча и одна ночь». Еще и тогда не поздно было признаться, что гостеприимный и высокоученый собеседник ошибается, видя во мне прозелита литературоведения. Но по мере того, как книга покрывалась подробнейшими рукописными добавлениями, мне стало казаться, что дело это не такое уж грудное и достаточно привлекательное. «Почему не попытаться? — трусливо думал я. — В конце концов все может быть решено к обоюдному удовольствию и в то же время не без пользы для литературы». Каким-то вороватым краешком воображения я даже видел другой, еще не изданный сборник и в нем мою статью под скромным, но полным научного достоинства заголовком: «О том, как построена «Тысяча и одна ночь». В самом деле, чем черт не шутит! Ведь, если на то дело пошло, я уже почти разобрался в том, что значит мудреное слово «обрамление». И все же я честно делал все, чтобы отогнать от себя это заманчивое и зазорное видение. Но пока я боролся с собой, Виктор Борисович успел исписать все чистые места в «Поэтике» и без лишних слов вручил ее мне как руководство к действию. Он торопился. Ему нельзя было опоздать в дом Лобачева получить продуктовые карточки. Он встал. Встал и я, во он что-то вспомнил, снова усадил меня, сказал: «Одну минуточку!», сбегал в соседнюю комнату и вернулся с чистым типографским бланком Петроградского общества изучения поэтического языка ОПОЯЗ. Раздвинув на столе бумажные залежи, он снова присел и быстренько, стараясь писать как можно более разборчиво, выписал мне мандат, из которого следовало, что я — московский представитель Петроградского общества изучения поэтического языка ОПОЯЗ и что ко всем лицам, организациям и учреждениям просьба оказывать мне в выполнении возложенных на меня обязанностей всяческое содействие, что и было засвидетельствовано личной подписью председателя ОПОЯЗА В. Шкловского. При всем легкомыслии, не раз вовлекавшем меня в самые неожиданные, зачастую нелепые предприятия, я, особенно в те моло-дые годы, отличался редкой добросовестностью в выполнении уже взятых на себя обязательств. Не стало у меня после встреча с Виктором Борисовичем незанятых вечеров. Я и в студию перестал поэтому ходить. Все свободное время я посвятил поискам «Тысячи и одной ночи». Открытой книготорговли тогда не было. Книги распределялись по закрытой сети. Была, правда, в щели между двумя домами на Брюсовском переулке, ближе к Большой Никитской, дощатая «Лавка поэтов», где Бердяев, тот самый Бердяев, учтивый и язвительный, топая на морозе ногами в глубоких калошах, торговал рукописными книжками поэтов и дореволюционными изданиями «Алконоста» и «Скорпиона». Только четырьмя годами позже, в двадцать четвертом, открылся на Советской площади, в помещении, где сейчас кафе «Отдых», книжный магазин № 1. Оставались библиотеки. Кое в каких сохранились ветхие, захватанные руками, старательно подклеенные тоненькие сборнички адаптированных для детей «Арабских сазок». Мне нужно было полное издание неадаптированных. В отчаянии я кинулся к Энциклопедическому словарю Брокгауза и Ефрона. В шестьдесят седьмом томе я прочел нечто, ударившее по мне, как обухом по голове. Оказалось, что сказок и рассказов в «Тысяче и одной ночи» не два-три десятка, как я по наивности полагал на основании своего детского читательского опыта, а триста с липшим. Из той же статьи в энциклопедии я узнал, что это знаменитое собрание сказок и рассказов у нас переводилось на русский не с арабского оригинала, а с французского перевода Галлана, который основательно переработал текст, приноравливаясь к вкусам читательских кругов времен Людовика XIV. Оказывается, ни одно из русских изданий «Тысячи и одной ночи» не было научным. «Наиболее научный», судя по энциклопедии, был перевод Ю. Доппельмайера (М. 1889—1890, со вступительной статьей академика А. Веселовского). В библиотеке Румянцевского музея я достал все три тома доппельмайеровского издания и удостоверился, что и оно далеко не научное. Не только не полное, но и тщательно обструганное от всякого рода задержек, перебивок, то есть всего того, что в первую очередь и должно было быть предметом исследования. Все это давало мне моральное право отказаться от дальнейших поисков и с честью выйти из игры. Но строгая дама в пенсне, красноармейской косоворотке и валенках, выдававшая книги в читальном зале Румянцевского музея, видимо потрясенная тем, что я, такой молодой и невзрачный, представляю сугубо научную, хотя и неизвестную ей организацию ОПОЯЗ, посоветовала попытать счастья в Лазаревском институте восточных языков. Рано утром (к двенадцати я должен был быть на совещании в райкоме комсомола) я отправился в тихий, изогнутый Армянский переулок. Валил густой снег. В глубине двора за узорной кованой оградой проглядывало сквозь снежную пелену приземистое двухэтажное здание института. Посреди двора высился черно-белый каменный обелиск с застекленными беломраморными портретными барельефами на каждой из четырех граней. Четыре портрета: основателя института, действительного статского советника и командора Ивана Лазаревича Лазарева и трех наиболее заслуженных членов его семьи. Под каждым из них были высечены похвальные вирши и подпись их автора: «Профессор Алексей Мерзляков». Те, кто хотел бы ознакомиться со всеми четырьмя стихотворными подписями под барельефами, приглашаются в Армянский переулок. Обелиск по сей день содержится в полной сохранности. Я поднялся по заваленным снегом ступенькам. Дверь была заперта. Я позвонил. Мне открыл коренастенький старичок в фуражке и куртке, обильно обшитых золотым галуном. — Вам кого? — осведомился он не без искреннего любопытства. Судя по полному отсутствию следов во дворе и на ступеньках, посетители, по крайней мере в то утро, были редким явлением. — Мне нужен профессор арабского языка. Швейцар повел меня в очень узкий и очень высокий полутем-пый коридор. У высоченной двери мы остановились. Он деликатно постучал в нее костяшками пальцев, откашлялся и, приоткрыв дверь, просунул в нее голову: — Мустафа Османович, тут к вам пришли (в точности имени и отчества профессора за давностью я не уверен.— Л. Л.).— Он обернулся ко мне и сказал: «Просят». Я нерешительно шагнул в длинную и высокую, давно нетоп-ленную комнату с антресолями, ка которые вели крутые деревянные ступеньки с крашенными белой масляной краской перилами. У заваленного книгами длинного стола стоял высокий, худой старик с красивым, тонким и смуглым лицом. У него были седые усы и узенькая бородка. Он представлял бы собою прекрасную модель для художника, пожелавшего изобразить Дон Кихота. На нем была котиковая шапка пирожком, шуба с поднятым котиковым воротником и тускло поблескивавшие высокие резиновые боты. В руках, с которых не были сняты перчатки, профессор держал раскрытую книгу. Он бросил на меня вопросительный взгляд, и я счел своевременным представиться. — Я — московский представитель Петроградского общества изу-чешия поэтического языка ОПОЯЗ,— сказал я, расстегнул шинель п, пошарив в грудном кармане моего видавшего виды френча, предъявил профессору документ, выданный мне Шкловским. — Чем могу служить, коллега? — любезно осведомился он, возвращая удостоверение. Я с тревогой следил за выражением его лица, пока он разбирал почерк Виктора Борисовича. Не было сомнения, он принял меня всерьез! — Я собираюсь работать над тем, как построена «Тысяча и одна ночь»,— сказал я. Лицо профессора, до этого официально-любезное, засветилось доброй улыбкой, на худых его щеках вдруг обрисовались ямочки: — О, вы любите «Тысячу и одну ночь»? — Очень! — от всего сердца сказал я, довольный тем, что говорю истинную правду.— С самых детских лет. — Как это прекрасно, что в наше суровое и такое значительное. время молодые ученые находят вдохновение в подобных сокровищницах народной поэзии! И, словно застеснявшись своего восклицания, профессор деловитым тоном повторил: — Чем могу служить, коллега? Он называл меня «молодым ученым», «коллегой»! У меня перехватило дыхание. Я был готов на любой научный подвиг, если бы был уверен, что он мне по силам. В те минуты я отдал бы год жизни за возможность немедленно приступить к работе, заданной Шкловским, и успешно ее закончить в ближайший исторический отрезок времени. Конечно, если я достану «Тысячу и одну ночь». — Профессор,— сказал я,— мне говорили, будто бы Лазаревский институт издавал «Тысячу и одну ночь» полностью и сразу на двух языках: на одной странице — на арабском, на противоположной — в переводе на русский. Могу ли я, хотя бы во временное пользование, получить это издание? Я обошел уйму библиотек в напрасных поисках. — От кого вы это слышали? — растроганно спросил профессор.— Это вам мог сказать только кто-нибудь из арабистов. Я их всех знаю. Как я мог назвать имя человека, которого только что выдумал? Просто у меня сложилось впечатление, что я бы на месте руководителей Лазаревского института обязательно издал нечто подобное. Но я угадал! Попал в самую точку! Профессор приоткрыл дверь в коридор и кликнул швейцара: — Петрович! — Петрович! — сказал профессор, когда тот явился,— взберитесь, пожалуйста, на антресоли в там, в самом конце слева... Петрович, не по летам шустрый, взбежал на антресоли, с минуту там повозился, потом его голова в фуражке возникла высоко над нами, в дальнем краю антресолей, свесилась над перилами: — Мустафа Османыч, можно вас? Профессор поднялся к Петровичу, с минуту они о чем-то пошушукались, после чего деревянные ступени заскрипели под осторожными шагами обоих стариков. Петрович нес в правой руке толстую связку больших и пухлых книг в серо-голубых тонюсеньких бумажных обложках. Я никогда, ни до, ни после этого, не видал книг, напечатанных на такой толстенной и неприглядной п так мало приспособленной для книгопечатания бумаге. У профессора было чуть виноватое лицо. — Вы понимаете, коллега,— сказал он, забирая из рук Петровича связку и опуская ее у моих ног,— тех книг, о которых мы с вами говорили, не осталось. Тираж разошелся полностью... Мы принесли вам эти книги... В них только арабский текст... Но издание, можно сказать, совершенно каноническое.... Полное соответствие оригиналу... Он глянул на мое лицо и не прочел на нем безмерного ликования. — ...Я вас, конечно, понимаю, коллега,— спохватился он.— Конечно, было бы несправедливо ожидать от вас совершенного знания арабского языка... Я с радостью, с искренней радостью готов вам помочь каждый раз, когда у вас возникнет малейшее сомнение в значении того или иного слова, той пли иной идиомы... Поверьте, это меня нисколько не затруднит. Наоборот, это доставит мне искреннее удовольствие... И, знаете, мне почему-то кажется, что у вас нет арабско-русского словаря... Я вам дам свой, и вы мне его вернете по миновании надобности.... Он вынул с полки толстый словарь М. О. Аттая. — ...Нет, нет, пожалуйста, пусть вас это не беспокоит,— неправильно понял он мой разочарованный вид,— я действительно легко обойдусь без словаря, хотя он мне очень дорог. Я не знал ни единого арабского слова, ни единой арабской буквы. Но не мог же я этого сказать профессору, который так горячо принял к сердцу мою будущую работу над тем, как построена «Тысяча и одна ночь», работу, которой — теперь это уже было мне совсем, совсем ясно — никогда не суждено было из замысла стать явью. И лишь только я это оковчательно понял, как меня пронзила мысль, недостойная молодого ученого, пусть даже и не состоявше-гося. «Боже мой! — думал я, не отводя горящего, жадного взора от бесценной кипы книг.— Сколько раз можно ими, если по-хозяйски, экономно к ним отнестись, протопить нашу печку, понежиться при температуре этак градусов в десять — двенадцать по Цельсию! И ведь ничего, почти совсем ничего для этого не требуется. Только чуточку покривить душой, сделать деловитое лицо, взять этот волшебный, нафаршированный теплом тюк и пообещать подать о себе весточку этак месяца через два-три. Кому я этим причиню ущерб? Ровным счетом никому. Над «Тысяча и одной ночью», конечно, кроме меня, ни один нормальный человек во всей Советской России не работает. Лазаревскому институту этот комплект, видимо, тоже ей к чему». Эти мысли мелькнули у меня в голове молниеносно, как у тонущего человека. Многопудовыми гирями они властно потянули меня на дно, и кто знает, сколько лет я бы себя после этого не уважал, если бы покорился им. Но я не сдался. Я геройски, с трудом переводя дыхание, выплыл на поверхность. И все же правду я так и не решился сказать. Я сказал, что пойду на Ново-Басманную, пообедаю в столовке, а уже потом вернусь за книгами. Чтобы зря не таскать такую тяжесть. Профессор обещал подождать. Я не знаю, на какой день он окончательно потерял надежду снова меня увидеть и Петрович вернул книги на антресоли. Но не думаю, чтобы профессор хоть когда-нибудь догадался об истинной причине моего исчезновения. Я мог попасть под трамвай или под поезд. Я мог заболеть тифом, уехать на фронт, на хлебозаготовки в составе продотряда, меня могли послать на борьбу с бандитизмом или лектором куда-нибудь в Сибирь. И возможно, профессор и Петрович вспоминали нескладного молодого ученого в коротенькой и сильно жеванной солдатской шинели, в выцветших солдатских обмотках и порыжевшей белой собачьей папахе, который так и не вернулся за отложенными для него книгами. И наверно, жалели меня... Только, пожалуйста, не смейтесь над доверчивостью старого профессора. В те далекие годы двадцатилетние командовали дивизиями. Правда, мне еще не было и семнадцати. Но я выглядел старше своих лет. Мне никто не давал меньше девятнадцати.
|
| | |
| Статья написана 17 декабря 2023 г. 09:06 |
«У советских собственная гордость» — писал когда-то Владимир Маяковский. Сказок это тоже касалось. Был советский Пиноккио — Буратино, советский Дулиттл — Айболит, советский Волшебник Оз — Волшебник Изумрудного города… Ну, а советского джинна нам подарил писатель по имени Лазарь Иосифович Лагин.
Книгу «Старик Хоттабыч» знаменитого советского писателя Лазаря Лагина (04.12.1903 — 16.06.1979), уроженца Беларуси, читал, наверное, каждый представитель старшего поколения. А если и не читал, то уж точно смотрел одноименное кино. Даже если не смотрел, то слышал название. Так что, если спросить — «Знаете ли вы, кто такой Хоттабыч?», ответ будет утвердительный. В чём же заключается популярность данного персонажа? Каждый советский ребёнок мечтал, что однажды к нему явится джинн, исполняющий заветные желания с помощью волшебной бороды. Наверняка многие завидовали Вольке Костылькову, ведь этот мальчик умудрился прокатиться на ковре-самолёте и съесть бесплатное эскимо. Старик Хоттабыч стал культовым литературным героем, книгу Лазаря Лагина дети любили не меньше, чем приключения Буратино или же сказку о Чебурашке и крокодиле Гене. Но задумывались ли мы в детстве, что хотел писатель донести до своих читателей, в чём смысл данной литературной сказки? Но сначала вкратце напомним жизненный путь писателя, потому что его биография тесно переплетается с его творческим кредо. Краткая биография Лазаря Лагина На самом деле он не Лагин, а Гинзбург. Из имени и фамилии — ЛАзарь ГИНзбург — получился литературный псевдоним. Родился наш герой 4 декабря 1903 года в белорусском городе Витебске в бедной еврейской семье. Сразу после окончания школы 16-летний Лазарь отправляется на гражданскую войну, через год вступает в Коммунистическую партию (тогда РКП (б)), а уже после (!) — в комсомол. Что, в общем-то, неудивительно, если учесть, что комсомольская организация возникла позже партийной. По сути, Лагин этот самый комсомол на Беларуси и создавал. Дальнейшая карьера Лагина складывается не менее бурно и цветасто. Он начинает публиковаться в газетах с очерками и стихами, затем — поступает в Минскую консерваторию на отделение вокала, но из-за трудностей с теорией музыки бросает обучение. В 1924 году Лагин уже в Москве, где оканчивает Институт народного хозяйства по специальности «политэкономия». Какое-то время Лагин служит в Красной армии. И, наконец, в 1930 году полностью погружается в литературную деятельность. Карьера его постепенно идёт вверх. С 1934 года Лагин — заместитель главного редактора журнала «Крокодил», с 1936-го — член Союза Писателей, а в 1938-м выходит его сказка про Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба… Отдельным изданием «Старик Хоттабыч» вышел в 1940 году. Вскоре началась война, и Лазарь Лагин не стал отсиживаться в тылу. Он оборонял Одессу и Севастополь, а закончил свой военный путь в Румынии в составе Дунайской флотилии. В битвах с фашистами он использовал не только оружие, но и свой литературный талант, сочиняя военные песни и язвительную сатиру. По окончании войны Лагин возвращается корреспондентом в «Крокодил», пишет сатирические «Обидные сказки» и несколько романов в стиле «социальной фантастики». Именно за фантастический роман «Остров Разочарования» ему присуждают присудить Сталинскую премию второй степени — его даже успели отснять для парадного портрета. Но Сталин умер, и премии присуждать не стали: раньше они финансировались из сталинских книжных гонораров, но вождь не оставил завещания, и всю программу премий пришлось свернуть. Кстати, лучшим из своих произведений Лагин считал роман «Голубой человек», о том, как ученик истфака МГУ попадает в прошлое и участвует в зарождении революционного движения. Но ни одна из книг писателя не могла превзойти популярностью его сказку Старик Хоттабыч. И вот в 1955 году Лагин выпускает новую редакцию своей сказки. В результате, объём книги Старик Хоттабыч вырос, чуть ли, не вдвое. Одни сцены были добавлены, другие сильно изменены, третьи — просто убраны. Но с 1999 года стало правилом издавать Старика Хоттабыча в редакции 1938 года. Как читателю сделать выбор между двумя вариантами сказки трудно: у каждой есть свои достоинства и недостатки. Мы остановимся на анализе первоначального варианта (1938). В чём таинство сказки Старик Хоттабыч? «Не знаю, обращал ли кто-нибудь внимание на поразительные совпадения в повести с другим произведением, созданным примерно в то же время. Я имею в вид «Мастера и Маргариту» Михаила Булгакова. Прочитанный под этим углом «Старик Хоттабыч» даёт повод для раздумий. В обоих случаях в абсолютно материалистической Москве оказывается персонаж, наделённый сверхъестественным могуществом. Ему не страшен человек с ружьём (маузером), олицетворяющий власть. Да и само всесилие этой власти кажется иллюзорным» (Из статьи Г. Алюнина «Сказка ложь, да в ней намёк»). Старик Хоттабыч — книга таинственная. И не только потому, что на её страницах происходят совершенно невероятные события, но и потому, что в ней без всякого сомнения говорится больше, чем написано (аналогичная ситуация и в книге Н.Носова Незнайка на Луне /советский Незнайка/). Взять того же Хоттабыча, кто он такой? — Что же здесь неясного? — удивится всякий, кто в детстве читал книгу писателя Лагина. — Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб — дитя арабского Востока, мусульманин. Имя арабское, одежда арабская, Аллаха поминает… Кстати, и в кувшин его на три с лишним тысячелетия заточил могущественный повелитель Сулейман ибн Дауд. Тоже араб, надо полагать! Вот здесь, как говорят юные читатели, первый «затык»: исламу на сегодняшний день чуть больше четырнадцати веков. Ни о каком Сулеймане три тысячи лет назад никто слыхом не слыхивал, зато всем был известен блистательный Соломон, строитель Иерусалима и сын израильского царя Давида. «Затык» первый, но не единственный. Вот следующий! Вспомним сцену в цирке. Заклинание, которое произносит Хоттабыч, помните? Звучит оно непроизносимо «лехододиликраскало», значение его для нашего слуха непонятно. Для арабского, надо сказать, тоже. Зато религиозные евреи, с легкостью разбив эту словесную кучу-малу на отдельные слова, ещё и пропеть её сумеют! «Лехо доди ликрас кало», — затянут они пятничным вечером, встречая приход субботы. И будет это первой строкой иудейского литургического гимна. «Иди, мой друг, встречай невесту» — вот что выкрикивал Хоттабыч в 1938 году и до сих пор поют иудеи пятничным вечером. А невеста — она суббота и есть! Знали ли редактор газеты «Пионерская правда» и советские цензоры, что это за «лехо…» такое, сказать сегодня сложно. Тем не менее публикация повести была, хотя при этом сам идиш тогда только что вычеркнули из числа государственных языков и удалили с герба Белорусской ССР…Стоит отметить, что интеллектуальный профессионализм литераторов и редакторов того времени был достаточно высок, поэтому, как сегодня пишет пресса, что редакторы не знали идиша и потому пропустили сказку в печать, вероятность низка. Наверно, подоплёка была в другом — не забываем, что это был 1938 год, напряжённые отношения с Германией, где начинались гонения на евреев. Но продолжим про писательские намёки в сказке. Писатель, словно не чувствуя опасности, продолжает подавать нам тайные знаки. Ещё прежде, чем выкрикнуть диковинное заклинание, Старик Хоттабыч выдергивает из бороды 13 волосков, и рвёт их на мелкие части: без них волшебство не работает. Но почему именно 13? Не стоит говорить, что это случайность! Может быть потому, что джинн — это нечистая сила? Хотя ни о каких чёрных деяниях здесь речь не идёт. Наоборот, чуть раньше Старик Хоттабыч, увлекшийся своим всемогуществом и очистивший цирк от оркестрантов, артистов и зрителей, сейчас, по просьбе Вольки, возвращает на свои места разбросанных по четырём сторонам обитаемого мира жертв своего тщеславия. То есть совершает благое дело — как раз с помощью диковинного заклинания и этих самых 13 волосков! Ну и кому число 13 помогает делать добрые и полезные дела? В христианской цивилизации оно приносит одни несчастья: не зря же называют его чёртовой дюжиной. У мусульман 13 никак не выделено из ряда других чисел. И только у иудеев оно счастливое: и разрозненные части соединяет в целое, и утраченную гармонию восстанавливает. Вот старый джинн и вырывает ровно 13 волосков — и в мгновение ока все разбросанные по миру люди снова оказываются вместе под куполом цирка. Раздаются оглушительные аплодисменты, и утраченная гармония перестает быть утраченной. К тому же Вольке Костылькову именно 13 лет. У Лагина по книгам рассыпаны имена и названия, корни которых лежат в иврите, и события, имеющие начало в еврейских традициях. При этом упрятаны они не хуже, чем происхождение Хоттабыча. Заметки на полях Когда Лазарю исполнится тринадцать лет, родители соберут гостей на бар-мицву — праздник взросления. Нынче мальчикам по такому случаю дарят деньги, раньше дарили книги. Книг, как и гостей, будет много. Одну из них — незадолго до этого изданный в России «Медный кувшин» англичанина Ф. Энсти — Лазарь немедленно выделит из общего числа. Глядя с дистанции в век, понимаешь до чего вовремя оказалась эта книга в руках у мальчика. Взросление совпадёт с началом его увлечением Востоком. Через четыре года, когда только что окончивший школу Лазарь вместе с родителями будет вынужден бежать в Москву от погромов, учинённых в Минске польскими легионерами, он познакомился с писателем Шкловским. Тот поинтересуется, что юноша читает, и услышит в ответ: сказки «Тысячи и одной ночи». Ещё через семь лет будущий автор книги Старик Хоттабыч будет увлечённо пересказывать всё те же сказки, сидя у постели больного мальчика. А ещё десять лет спустя этот мальчик станет прообразом Вольки ибн Алёши. Зачем Лагин шифровал свои произведения? Так зачем, в самом деле, писатель «шифровал» свои произведения, прятал в них тайные отсылки к запрещённому языку? Еврейские коды — письменные, культурные, иудейские и каббалистические (таких у Лагина тоже немало) — вовсе не фига в кармане для Советской власти, а связь с детством и с юностью. Связь с Минском. В разнонациональной Москве не звучал ни идиш, ни иврит. Там ничто не напоминало о традициях, которыми было наполнено детство мальчика из черты оседлости. Да и не сподобился бы Лагин на фигу Советской власти! Он был глубоко советским человеком, свято верящим в идеалы справедливости, которые в то время многим не казались ни дикими, ни недостижимыми. И вера эта у него тоже из Минска — здесь он вступил в партию, здесь руководил еврейским бюро белорусского комсомола, здесь создал газету «Красная смена» (прародительницу «Чырвоной змены»). Просто, когда Лагин писал детскую сказку, в нём говорило его детство. То, без чего писатель перестает быть писателем, так же как и любой человек не может быть Человеком, если в его душе отсутствует связь с детством. «Детство есть та великая пора жизни, когда кладётся основание всему будущему нравственному человеку — сказал великий русский педагог Н.В.Шелгунов (1824 — 1891)». Но данная сказка является не только литературной, но и фантастической. Какая фантастика нужна читателям? Фантасты как-то не задумываются, позволяя героям своих произведений добиваться определённых целей, чаще всего сводящихся к личному благополучию или достижению мира во всём мире (пример тому — фильмы Голливуда). Лазарь Лагин взглянул на данную ситуацию иначе — представленный им Старик Хоттабыч оказался могущественным созданием, способным изменять реальность, но вместе с тем он был перегружен устаревшими представлениями о действительности, возвращения которых никто из ныне живущих не пожелает. С первых страниц читателю становится ясно — добра от Хоттабыча ждать не приходится. От него более вреда, нежели пользы. Разумеется, открой сосуд кто-нибудь другой, имеющий в жизни иные, корыстные, убеждения, не пропитанные советской повседневностью, умения джинна такому человеку обязательно бы пригодились. Пионеру же Вольке джинн был без надобности, лишь обуза, которую придётся воспитывать, показывая ему на личном примере, как следует поступать в том или ином случае. Ежели нет соблазнов у человека, то и джинн такому без надобности: всем всё доступно в равной степени, никто не заботится о личном благосостоянии, у людей есть работа, они не знают нужды. Именно таким рисует перед читателем Лазарь Лагин Советский Союз. Даже нищим не подашь, поскольку нищих в стране нет. Так можно ли изменить мир к лучшему, имея для того соответствующие возможности? На примере Старика Хоттабыча становится ясно, что нам только мнится идиллия сегодняшних дней, должная быть глубоко противной жившим в прошлом и кому предстоит жить в будущем. Именно данную истину предлагается вынести в качестве главной идеи произведения Лазаря Лагина. Не нужно стараться подстраивать чужие нравы под свои представления о должном быть, иначе те, чей быт мы постараемся изменить, окажут не менее разрушительное влияние на наш собственный уклад. Заметки на полях Образ джинна требует некоторого разъяснения. Джинны — герои арабской мифологии, чаще всего выступавшие в роли, аналогичной более привычным нам бесам или чертям. В западной культуре джинны получили популярность после выхода сборника сказок «Тысяча и одна ночь». В мифах существовало четыре вида джиннов: повелевающие огнём злобные ифриты, жестокие оборотни гулы, всемогущие рациональные мариды и слабые силы. Джинны жили в параллельном мире, куда люди не могли попасть. Даже в переводе слово «джинн» означает «скрытый». Старик Хоттабыч был маридом — эти высшие джинны могли быть как злыми, так и добрыми, были способны предсказывать будущее и помогать в достижении целей. Выглядели они как высокие бледные люди с белыми бородами, умели выпускать огонь из ноздрей и превращаться в эфирные летучие существа. Но именно мариды часто становились пленниками разных предметов: например, кольца или лампы — в сказке про Алладина или бутылки — в истории с Хоттабычем. Исламский пророк (?) и иудейский царь Сулейман ибн Дауд, которому Хоттабыч служил и был рабом его кольца, более известен как царь Соломон. Он обладал необычайной мудростью, умел разговаривать с животными, управлять ветром и обладал властью над всеми существами, включая джиннов. Братья Хоттабовичи не захотели больше быть под властью Сулеймана, за что и были наказаны заточением в бутылки. Кстати, в биографии Хоттабыча много исторических несуразностей. В сказке джинн является мусульманином и поминает багдадского халифа Гаруна Аль-Рашида — реального исторического деятеля и одновременно героя сказок «1001 ночи». Однако, если в бутылку джинна заключил ещё Соломон, то Старик Хоттабыч не мог исповедовать ислам, появившийся гораздо позже, и уж тем более не мог знать Гаруна. Кстати, о халифах. В Иерусалиме и сегодня можно увидеть площадь Омара ибн-Хаттаба. Так звали ещё одного прославленного и арабского халифа (585 — 644), которого лично обратил в ислам сам пророк Мухаммед. Омар Юсуф ибн Хоттаб = Омар Иосиф (Лазарь Иосифович Лагин) https://dntrud.ucoz.ru/blog/starik_khotta...
|
|
|
облако тэгов
