Автора можно понять, когда он скептически смотрит на свою раннюю пробу пера, но всё же он во вступительной заметке к повести чрезмерно самокритичен. На самом деле «Оранжевая Вега» представляет собой весёлую пародию, лихой капустник, ни на что особо не претендующий и именно поэтому вполне читабельный даже сегодня и даже для тех читателей, кто слыхом не слыхал ни о ком из прототипов. Я даже больше скажу, в нём вполне ощутимы ростки литературного таланта и жёлчного остроумия, которым ещё только предстояло в будущем развернуться во всю ширь и стать фирменными знаками творчества Евгения Лукина.

Не без удивления обнаружил, что рассказ-то, оказывается, на русском опубликован не полностью. Неизвестно как или почему, но концовка оказалась потеряна. Неудивительно, что автору предыдущего отзыва рассказ показался незавершённым! Так что если кого-то из читателей расстроил мрачный финал, спешу их утешить. Настоящее окончание выглядит совершенно иначе.

Кроме развязки и хэппи-энда потерялась и пара интересных вещей, которые автор придумал для биологии описанной им планеты. Их не менее жаль, потому что рассказ из тех, для которых фантастический антураж как минимум столь же важен, как и сюжет.

Рассказ во многих отношениях типичный для Кейдж Бейкер. Действие вновь происходит в её родной Калифорнии, и вновь сталкиваются субкультуры бедности и богатства. Деньги могут решить многое, на этот счёт Бейкер не строит иллюзий, но в трудный момент решимость и сила воли оказываются важнее. Настоящий конфликт происходит не между потомками, а между предками, они всё и решают в конечном счёте, и финальный вывод Долливера, рождённый самооправданием, всё же совершенно верен. Как обычно, под весёлой водевильной оболочкой скрыта безжалостная трезвость по отношению к персонажам — даже те из них, кто вроде бы победит, окажутся в дерьме по самые уши.

Бейкер, увлечённый историк и знаток тех мест, где происходит действие, насытила рассказ множеством ярких деталей; вплоть до того, что яблоки в Наварро-Лодж возят из Себастополя, городка неподалёку от Сан-Франциско, считающегося в США «мировой столицей выращивания яблок сорта Гравенштайн» и переименованного некогда в честь Севастопольской битвы (с которой сравнивали эпическую драку в местном салуне). Из перевода этот момент, к сожалению, выпал. Ещё одна неточность: в США старинные банкноты не выходят из обращения никогда, сколько бы лет им ни было; это принципиальный момент для американской денежной системы. Герои просто опасаются, что им придётся отвечать на неудобные вопросы, если они попробуют расплатиться за один раз большим количеством таких денег.

Можно сказать, идеальный зачин для сериала. Это не столько повесть, сколько дилогия повестей или, возможно, первая часть романа, поскольку финал, хотя весьма эффектный и аккуратно закругляющий текущую сюжетную линию, всё же слишком многое оставляет за кадром. По жанру — боевик о войне спецслужб и политических интригах, энергичный и информационно насыщенный, при этом экшна как такового совсем немного. Никаких инфодампов: если автор хочет что-то рассказать читателю о мире или о героях, он делает это в лаконичном и эмоциональном сюжетном эпизоде. Множество героев, между которыми формально главный выделяется совсем незначительно, причём общих персонажей для обеих частей минимум. Искать среди них морально безупречных — напрасный труд, зато почти каждому можно в какой-то мере посочувствовать. Обрисовано красочное, сложное и жестокое общество, достаточно неуравновешенное, чтобы создать почву для любого количества конфликтов.

В общем, если именно эта линия проекта не получит почему-либо продолжения, я буду серьёзно разочарован. Тем более, что она вполне работоспособна и отдельно от всего прочего, сама по себе.

Оба перевода на русский язык представляют собой варианты одного и того же, надо отдать ему должное, никуда не годного. Лейнстер, конечно, далеко не Бредбери, но всё-таки в оригинале язык у него и вполовину не настолько суконный и неживой. Старатели именуют свои судёнышки не какими-то там космоскафами, а donkey ships — «космическими осликами», или, если угодно, «ишаками» — отличная говорящая деталь. Ближе к концу романа, крошечного, со среднюю повесть величиной, переводчик устал и начал пропускать текст кусками, а финал вообще переписал и урезал.

Повесть действительно не шедевр, однако считать Лейнстера идиотом всё-таки не нужно. Звуки у него через вакуум не передаются, просто в кораблях наличествует устройство, преобразующее в звук электромагнитные сигналы, и этот факт даже сквозь перевод пробился открытым текстом не единожды. Ну и описание войны в кольцах, хотя по нынешним временам и наивное, всё-таки сделано за полвека до Кори и Макоули и за тридцать лет до Варли и Стерлинга, а это чего-нибудь да стоит.

На сей раз известный критик совсем уже предпочёл почивать на лаврах. Не потрудился прочесть даже синопсиса ни одной поздней вещи Ван Вогта, небрежным жестом списав их чохом в утиль. По нескольку слов уделил самым знаменитым классическим произведениям (чего трудиться? и так все читали). Вбросил щепотку любительского психоанализа (автора в школе побили старшеклассники — ааа! Так вот откуда у него комплекс сверхчеловека!). Всю статью в целом выдержал в снисходительно-пренебрежительном тоне, опускаясь порой до прямых оскорблений («заумные опусы», «занимался дурью», «переболел паранойей»). Если уж настолько чужд и неприятен Гакову Ван Вогт — зачем вообще было браться за статью?

Сдаётся мне, что мораль у рассказа всё-таки есть. И вот она: если существует на свете какая-нибудь Истина с большой буквы, то откроет её не религиозный иерарх, не мистик и не доктор наук. А вот такой парень: может, и не семи пядей во лбу, зато добрый, открытый, честный, стремящийся к новому и всегда готовый помочь. Возможно, это и есть та Истина, которую стремился донести до нас Шекли.

Ну и, конечно, позабавила перекличка между конкуренцией марсианских учёных за дефицитную аппаратуру и суетой вокруг ульмотронов в «Далёкой Радуге» Стругацких. :)

Могучий ум и не менее могучие мускулы, нелюдимый характер, склонность к сенсационным объявлениям, вспышки неконтролируемого бешенства... Нетрудно догадаться, от кого ведёт своё литературное происхождение проф. Сляпенарский. Ну конечно же, от профессора Челленджера; разве что борода у него не чёрная, а рыжая. Зато есть собственный Саммерли в лице Симпсона и свой Мэлоун в лице безымянного рассказчика. Может быть, явная вторичность центрального образа и не позволила Гарднеру продолжить этот занятный небольшой цикл. А возможно, помешала тщательность, с которой он в конце каждого рассказа стремился «закрыть» удивительные открытия Сляпенарского. Конан Дойль, в отличие от Гарднера, сам учёным не был, а потому на правдоподобие развязки плевать хотел. Как ни странно, в литературном отношении его стратегия оказалась гораздо успешнее.

Повесть представляет собой очередную «отходную детективному жанру» (©). Причём подкоп под детектив предпринят с той стороны, с которой ещё никто, кажется, не пробовал: под сомнение ставится возможность достижения онтологической справедливости, всегда считавшаяся одним из краеугольных камней жанра. В погоне за очередным, надо признать, отменно гнусным, но при этом в общем-то рядовым преступником, Фандорин благополучно пробегает мимо «акунинов», уже активно готовящих бедствия планетарного размаха. При этом в один из моментов он буквально держит их за шиворот, но отпускает, поскольку в его арсенале нет и не может быть инструментов распознавания, осуждения и наказания злодеев такого масштаба. В этот момент особенно остро чувствуется усталая ирония автора по отношению к жанру, своему герою и самому себе.

В своём блоге Прист писал, что образ писательницы Мойлиты Кейн из рассказа «Отрицание» частично навеян его встречами с Урсулой Ле Гуин в середине 1970-х годов во время её поездки в Англию. «Я вовсе не собирался делать из неё изображение Ле Гуин», уточняет Прист, и действительно, рослая, уверенная и несколько экспансивная Мойлита внешне ничуть не напоминает миниатюрную американку. «Но я придал ей многие качества, которые почувствовал в Ле Гуин: мудрость, душевную теплоту и так далее». Точно так же и восхищение, которое испытывает герой рассказа, начинающий писатель (хотя это образ ни в коей мере не автобиографический), к писательнице состоявшейся и «почти знаменитой» во многом отражает чувства Приста к Ле Гуин в то время.

Одна из главок-рассказов романа «Островитяне» содержит нечто вроде эпилога к этому рассказу. Эпилог грустный, но иного рассказ ждать и не заставляет.

К моменту создания рассказа Прист уже был автором не только «Лотереи», но и «Опрокинутого мира», поэтому немного странно, что для описания сюрреалистических переживаний персонажа (так же, как и в рассказе «Шлюхи» из этого же сборника) ему понадобились сюжетные подпорки в виде галлюциногенных газов. В дальнейшем, скажем, в тех же «Островитянах» он уверенно создавал фантасмагории любого уровня, не прибегая к какой-либо рационализации. Впрочем, то, что боевые ОВ мира Архипелага Грёз не убивают, а искажают восприятие и творят фантомы, символично уже само по себе.

Замысел книги не то чтобы очень оригинальный, но вполне работоспособный: показать эволюцию группы героев от молодых идеалистов к циничным олигархам. Читать такое всегда интересно. Намечена эта эволюция пунктирно, без подробностей, но, в общем, правдоподобно. Больше всего внимания уделено главному герою, и хотя это, конечно, не Волдырь Стругацких (тот был незамысловатым политическим мафиози), поверить в такого героя можно и даже в какой-то степени посочувствовать. Из остальных персонажей интереснее всего получились женские образы. Нолу-Рыба не такая яркая, как её же версия у Лазарчука и Успенского («Весь этот джакч»), зато правдоподобнее и ближе к тексту оригинала. Прокурорша Стругацкими упомянута всего в паре фраз, так что тут свобода для творчества была полной, и Резанова развернула её в полноценный образ, несколько, правда, идеализированный. Что же касается Рады, то можно, конечно, только приветствовать попытку отойти от традиционного её представления как инфантильной безвольной жертвы, передаваемой из рук в руки (как верно подмечено автором, беспомощная и слабая Рада не смогла бы несколько лет тащить на себе семью), однако предлагаемый вместо этого вариант матёрой уголовницы доверия что-то не вызывает.

В общем, достоинства у романа имеются, но все они, к сожалению, почти полностью перечёркнуты исполнением. Написана книга небрежно и поспешно, на две головы ниже нормального для Резановой уровня.

Описание сгорающей спички выполнено в рассказе так подробно и с таким клиническим хладнокровием, что холодок пробегает по спине, несмотря на то, что любой наблюдал этот процесс сотни или тысячи раз, не находя в нём ничего зловещего.

Но вот что не даёт покоя: каким образом спички зажигали свечу? Неужели потратили одного из своих, чтобы казнить чужака? Или у спичек имелась зажигалка? :)

Кажется, авторы действительно думали, что изобразили триумф человеческого разума над машинным. В действительности же, при взгляде из сегодняшнего дня, получилось у них нечто совсем иное. Насколько обаятельна «Березань» с её архаичным говорком, стремлением раздвинуть границы собственных познаний и способностью восстановить облик рыбы по икринке, настолько же жалок и ограничен Левицкий с его обывательскими радостями, убогими стремлениями и презрением к непонятному. Пусть даже он и выиграл партию (хотя это выглядит совершенно искусственной подтасовкой со стороны авторов), моральная победа осталась за «Березанью». Разве важно, электронный разум или органический? Важно — ищущий он или успокоившийся!

Не может не броситься в глаза, что в этом рассказе пришельцы с Марса исключительно мужчины, тогда как агенты Венеры — сплошь женщины, в полном соответствии с популярной в наши дни поговоркой на гендерную тему. Поневоле возникает желание увидеть в рассказе притчу о взаимоотношениях полов, в которых поверхностное влечение прикрывает глубинное отторжение и даже ненависть. Подозревают друг друга, не верят друг другу, следят друг за другом... и всё же предлагают и принимают ухаживание, а затем заключают брак. Ибо приказы эволюции уж точно не обсуждаются.

Рассказ заинтересовал не столько поставленным в нём вопросом (ну в самом деле, что это за проблема — исчерпаема ли человеческая фантазия? Ясно, что исчерпаема — всё на свете конечно; как ясно и то, что на наш век её хватит с большим избытком), сколько очень живым портретом Аркадия Стругацкого, сделанным человеком, знавшим его лично. Тяжёлые шаги за дверью, могучая фигура, характерные жесты, уютная домашняя куртка нараспашку, новёхонький на момент создания рассказа приз «Аэлита» на рабочем столе; в конце концов, способность принять близко к сердцу странные проблемы чудаковатого посетителя — всё идеально укладывается в образ, хорошо нам знакомый по фотографиям и интервью. А вот обещанного пенсионеру «взрывающего мозг» произведения написать, кажется, так уже и не получилось. Но Стругацкие и без того довольно потрудились над расширением границ фантазии. Наступала пора принимать эстафету их ученикам и преемникам...

Примитивная статья, полностью основанная на собственных идеологических клише автора и написанная без настоящего знания материала. Достаточно сказать, что утверждение, сделанное об изображении русских писателями «Новой волны», проиллюстрировано примерами из «Падения Гипериона» (!) и сочинений автора милитаристской НФ Пурнелла. С другой стороны, Артур Кларк, изображавший русских, пожалуй, охотнее и обильнее всех остальных западных фантастов, и заданный им типаж русского — космополитичного учёного и космопроходца, вообще не упомянуты. Я уже не говорю о таких тонкостях, как образ «магической России», мелькнувший в произведениях Муркока и Черри и развиваемый авторами культурологической фэнтези последнего десятилетия...

При беглом взгляде на библиографию Булычёва сборник «Люди как люди» выглядит ранним произведением; может даже показаться, что он написан ещё незрелым автором. Ничто не может быть дальше от истины. Рассказы, составившие этот сборник, были созданы Булычёвым на пике его литературной мощи, когда он уже овладел секретами профессионального мастерства, но сохранил свежесть восприятия и новизну идей; писательство не сделалось ещё рутиной и повседневностью. Половина произведений в сборнике стала со временем абсолютной классикой и «золотым фондом» советской и российской НФ, те же, которые остались менее известны, едва ли чем им уступают и заслуживают тем более внимательного рассмотрения. Слабых вещей здесь просто нет, а такое можно сказать об очень немногих авторских сборниках. Молодость автора ощутима разве что в оптимизме, которым проникнута эта по-настоящему светлая книга: счастливые окончания в ней не кажутся натянутыми, а трагические — беспросветными.

Заметим в скобках, что никакой неоднозначности в рассказе нет, как нет и «проблемы перенаселения». В нём расставлено вполне достаточно маркёров, которые не позволяют внимательному читателю усомниться при решении вопроса, истинная ли та реальность, в которой герой просыпается в конце, или очередная виртуальная «матрёшка»; тому же, кто умудрился их все пропустить, предлагаю повнимательнее вчитаться хотя бы в последнюю фразу истории. Что касается мелкотравчатости сюжета для такой громадной проблемы — так ведь этот рассказ лишь один из подходов к штанге! Основной вопрос эскапизма, «Чжуан-цзы ли я, видевший во сне себя бабочкой, или же бабочка, которой снится, что она Чжуан-цзы?», завораживал Желязны на протяжении всей его писательской карьеры; ему посвящён, в частности, такой известный и премированный роман, как «Мастер снов». Здесь же всего только сделанная мимоходом изящная зарисовка о том, как «дурят нашего брата».

Любопытно, как Бестер в этом рассказе оппонирует одновременно уже написанному «Повелителю мух» — и «Высотке» Балларда, которой суждено появиться на свет ещё не скоро. Если Балларда и Голдинга пугает скрывающийся под тоненьким покровом цивилизации голый раскрашенный дикарь, только и поджидающий возможности вырваться наружу, то Бестер, скорее, усматривает опасность в излишней плотности этого покрова, его «приклеенности» к коже. Как будто, сложно отыскать автора, дальше отстоящего от идеалов руссоизма, но к чему же ещё, как не к пресловутой «естественности» возвращаются герои в момент экзистенциального срыва в финале? Символическое совлечение покровов отмечает отказ от смехотворных ритуалов, выполнению которых персонажи упоённо предавались на протяжении всего предыдущего действия. Цивилизованный человек в понимании Бестера отличается от дикаря разве что тем, что ритуалы и фетиши у него другие, но при том задающие не менее строгие рамки. То же самое мы видим и в «Ночной вазе с цветочным бордюром», где эти фетиши окончательно оторваны от породившего их контекста, однако верность им соблюдается ещё жёстче.

Вечный, по-видимому, спор; и этот рассказ Бестера в нём — одна из самых ярких и запоминающихся реплик.

На первый взгляд — всего лишь непритязательная юмореска, но стоит присмотреться к этому рассказу чуть внимательнее, и он предстаёт ни более ни менее, как творческим манифестом, которому Роберт Шекли оставался верен в течение всей жизни. В самом деле, ведь именно он никогда не смущался описывать ситуации и персонажей в своих рассказах с помощью самых истёртых штампов. Инопланетное чудовище представало у него именно чудовищем, а не представителем фауны экзотического биоценоза, галактический диктатор никогда не нуждалася в более подробных психологических мотивациях, чем простая жажда абсолютной власти, да и о сложной социальной структуре и национальных обычаях очередных звёздных захватчиков читатель не получал ровно никакого представления. Своих героев Шекли представляет одной-двумя избитыми фразами: «Смит был высоким молодым человеком с курчавыми волосами и пронзительным взглядом, а его приятель Пеллигрю — смуглым коренастым брюнетом».

Одним словом, подобно своему персонажу, писатель никогда не понимал, зачем ему делать свои образы такими уж жизнеподобными. Ведь он же, чёрт возьми, пишет не какие-то очерки, а художественную литературу!.. Максимальное обнажение лежащих в основе её условностей открывало неограниченные возможности для игры и манипуляций. Шекли никогда не стремился покрасивее расписывать грани кубиков, из которых он возводил свои литературные конструкции, обращая всё внимание на причудливость и красоту постройки. В последнем Роберт Шекли, Мастер Игры, не имел себе равных.

Рассказ этот сам Азимов в коротеньком предисловии называет шуточным и хулиганским. Он целиком основан на каламбурах. Предсмертная речь фоя повторяет, с искажениями, последний куплет песенки «Give My Regards to Broadway», чрезвычайно популярной в Америке. В России же эта песня абсолютно неизвестна, каламбуры утрачены и в переводе рассказик выглядит попросту бессмысленным.

Конан Дойл, как я обнаружил, вполне мог создать рассказ даже когда писать было в общем-то не о чем, на одном писательском мастерстве. Таков и этот рассказ. Писателя заинтересовала фигура пресловутого Лонгина, и он попытался представить себе, как могло повлиять на него событие, благодаря которому имя центуриона сохранилось в истории. Осознал ли он масштаб фигуры казнимого, понял ли, что стал случайным участником действа исторического значения? Сюжета в рассказе нет, в нём ничего не происходит, это просто зарисовка, но зарисовка запоминающаяся, благодаря таланту автора. Мы словно чувствуем смрад осаждённого города, видим огонь пылающего храма и слышим негромкую беседу двух офицеров в сумерках на холме — молодого стоика и пожилого уже-почти-христианина...

Конана Дойла всегда, насколько можно судить, интересовала тема таинственных исчезновений, и в этом рассказе, наверное, описано самое таинственное из них и уж точно самое впечатляющее. Рассказ интересен, кроме того, и ещё в нескольких отношениях.

Во-первых, он выдержан в сдержанной, даже суховатой манере, сводясь по большей части к простому перечислению фактов, но при этом невероятно увлекателен и от чтения его крайне трудно оторваться. Сегодня такую манеру неплохо освоили многие авторы технотриллеров, и в какой-то степени данный рассказ можно считать прообразом этого не существовавшего тогда и не скоро возникшего жанра.

Во-вторых, в истории мимоходом, хотя и анонимно, но вполне узнаваемо появляется Шерлок Холмс. Автор не мог привлечь его к расследованию, так как необходимо было, чтобы случай остался нераскрытым. Однако не приходится сомневаться, что «довольно известный в те времена дилетант-логик», автор письма в газету, где даны некоторые важные ключи к разгадке происшествия, это и есть великий сыщик, ведь письмо начинается с хорошо известного читателям Дойла принципа Оккама в любимой холмсовской формулировке: «Если отбросить все невозможные объяснения, то оставшееся, сколь бы оно ни казалось невероятным, и будет истиной».

В-третьих, ещё одна постоянная тема у Дойла — выдающиеся преступники, точнее, организаторы преступлений. Вторая половина рассказа, содержащая письмо де Лернака, как раз и рисует довольно яркую картинку одного из таких деятелей, хвастливого и самодовольного, но от этого не менее опасного. А кто таков, кстати, помогавший де Лернаку «выдающийся коллега из Англии»? Не величайший ли антагонист всё того же Холмса?

Ну и в-четвёртых, не каждый, наверное, прочитавший рассказ заметит, что история, в сущности, лишена развязки. Загадка исчезнувшего поезда разгадана, но какова судьба виновника его исчезновения? Казнён ли он в соответствии с приговором? Или спасён, как сам на то надеялся, могущественными покровителями? А может быть, просто прирезан накануне казни в «случайной» тюремной драке, так и не успев удивить мир обещанными разоблачениями? Автор оставляет вопрос открытым и, думается мне, не без умысла.

Одним словом, повествование об исчезнувшем поезде не только заслуживает внимания читателя, но и вполне могло бы привлечь продолжателей холмсианы, особенно неординарных, наподобие Кима Ньюмана. Есть, есть в этом небольшом рассказе масштаб и пространство для манёвра...

Сюжетный изгиб, мягко говоря, незамысловатый и вполне очевидный. Рассказ, тем не менее, заслуживает положительной оценки как яркая картинка медицинских практик и студенческого быта того времени, зафиксированная очевидцем.

Не знаю, существовали ли когда-нибудь на самом деле устройства, аналогичные описанному ящичку, но если они действительно были, то нетрудно представить себе процесс рождения этого рассказа. Стоило писателю увидеть в газете изображение этого странного приспособления, и сюжет должен был появиться в его мозгу целиком и в готовом виде. Концовка производила бы большее впечатление, если бы автор не выставил своего персонажа таким законченным параноиком. Лучший друг, и тот не верит в его подозрения, а следом не верит и читатель.

Тем не менее, учитывая, что это один из первых опубликованных рассказов молодого Дойла, сработан он с впечатляющим мастерством. Картина ночного моря завораживает и отлично создаёт тревожное настроение, а разговор за обедом о терроризме показывает понимание автором проблем этого, тогда ещё только зарождавшегося, явления и заодно обрисовывает характер одного из подозреваемых — умного, отлично владеющего собой и несколько циничного.

Многие, как я посмотрю, осуждают Холмса за жестокую игру с чувствами Ватсона. Но ведь не ради развлечения подвергает великий сыщик суровому испытанию своего лучшего и единственного друга, не из садизма, а ради поимки крайне хитрого и опасного преступника, способного, оставшись на воле, натворить много бед (достаточно вспомнить хотя бы его «эксперименты» с рабочими-китайцами). Холмс знает, что верный и стойкий как скала Ватсон всё поймёт и простит его. Это и есть дружба. Что же до самого Ватсона, то думаю, что испытанная им в конце волна облегчения смыла любую обиду, оставив лишь чувство законной гордости от того, что опять Холмс не смог обойтись без его помощи.

Поимка преступника, против которого невозможно собрать достаточных улик, при помощи провокации вошла в число самых распространёных приёмов детектива и может, по-видимому, считаться одним из вкладов основателя жанра в его каноны.

Рассказ выстроен настолько ловко, что лишь к концу читатель отдаёт себе отчёт, что он так и не узнал и не узнает, что же всё-таки произошло и совершил ли только что у него на глазах герой величайший подвиг или же величайшую глупость. Стойкость, проявленная при этом персонажем, действительно впечатляет. Однако восхищению несколько препятствует тот факт, что герой работал на военно-промышленный комплекс, производя запрещённое оружие (и получая за это хорошую мзду, «он не имел проблем с деньгами»), и таким образом, что бы ни случилось на Земле за время его отсутствия, определённо был в числе тех, кто это что-то и подготовил. Получается, персонаж рассказа собственными руками выстроил себе тот ад, в котором он оказался, и не только себе, но и своей жене с дочками и миллионам других женщин и детей. На этом фоне как-то уже и не слишком важно, что там за черти являлись ему в этом аду: инопланетные археологи ли, представители противника, разумные псы, мутанты, люди, нелюди или просто черти с рогами...

При чтении второй, приключенческой части рассказа неизбежно вспоминается Стивенсон с его «Островом сокровищ». Особенно этому способствует второплановый, но яркий образ Джека Прендергаста, у которого так много общего общего с Джоном Сильвером: рост и физическая сила (вспомним кличку Сильвера «Долговязый»), харизма, умение подчинять, охмурять и вести за собой, даже высокопарная манера речи. И, конечно, истинно пиратская жестокость. Недаром Конан Дойль — создатель не только Шерлока Холмса, но и свирепого капитана Шарки...

Ни Конан Дойль, ни даже один только его цикл про Шерлока Холмса всё же не вписываются полностью в узкие рамки классического детектива. Нетрудно увидеть во многих произведениях элементы мистики, «чистых» приключений или социальной литературы; а в этом рассказе нам представлена небольшая, но трогательная мелодрама. Однако главная его ценность, думается, в другом.

Современному читателю финальный поступок Гранта Монро представляется естественным и единственно возможным (хотя на деле далеко не каждый из наших современников именно так повёл бы себя в описанной ситуации). Думается, что во время выхода рассказа в свет он воспринимался совсем иначе — как недвусмысленная и резкая политическая декларация. Даже к концу XIX века настолько прямое антирасистское высказывание видной общественной фигуры, какой был Артур Конан Дойль, всё ещё стоило очень дорого.

Вот почему ошибся Шерлок Холмс — его логическому уму и благородному характеру равно был чужд расизм в качестве мотивации поступков. Хотя сказалась и некоторая удалённость от мест основных конфликтов на расовой почве: живи он в ту же эпоху в США и, пожалуй, правильный ответ пришёл бы ему в голову самым первым...

Нам известно (хотя бы из повести «Знак четырёх»), что автор, как человек своего времени, не был совсем уж лишён расовых предрассудков. Однако верится, что настоящую, осознанную его позицию мы видим именно в этом рассказе.

Простенькая автопародия, в которой Конан Дойл предвосхитил все будущие анекдоты про Шерлока Холмса и Ватсона, равно как и труды бесчисленных пародистов, подражателей и «ниспровергателей», а заодно излил часть раздражения на поднадоевших персонажей. Правда, вызывает некоторое недоумение тот факт, что у Холмса всего одна-единственная бритва, которую он к тому же отправил в заточку именно в тот день, когда ему предстояло идти к дантисту.

Перечитывая сегодня этот рассказ, видишь, что авторы невольно сказали о советской науке больше, чем хотели. Академик, которого явно намеревались изобразить этаким мудрецом, выглядит попросту брюзгой с его требованием немедленной практической пользы от каждого изобретения; при этом он тут же себе противоречит, говоря: «отдайте свою игрушку врачам или криминалистам...». Действительно, несложно представить, каким сокровищем и для тех, и для других окажется аппарат, способный визуализировать воспоминания. Какая уж тут «игрушка«! Впрочем, и в обыденной жизни люди хотят фиксировать свои воспоминания: об этом говорит хотя бы нынешнее распространение бытовой видеозаписывающей аппаратуры.

Сходные пробемы рассматриваются в рассказе Азимова «Мёртвое прошлое». Но у Азимова они поставлены острее и чётче, его рассказ драматичнее и в результате лучше запоминается.

Самое же фантастическое в рассказе — это допущение, будто один и тот же человек может добиться высочайших результатов и в науке, и в спорте, к тридцати годам сделавшись «лучшим футболистом десятилетия», а впоследствии став ведущим нейрофизиологом. :)

Рассказ представляет собой жутковатую притчу об артисте, по частям приносящем себя в жертву искусству. Люди не режут себе конечностей на потеху публике, но разве мало актёров умерло на сцене? И им вовсе не понадобилась для этого гильотина, приводимая в действие движением языка.

Основная метафора рассказа довольно прозрачна, хотя и отработана с устрашающей серьёзностью (впрочем, именно так и следует обращаться с метафорой в литературе, чтобы она произвела должное впечатление). Название рассказа, однако, намекает, что Приста в первую очередь интересовали отношения между артистом с его саморазрушительным мастерством и помощником, исполнителем его воли, остающимся в тени, но получающим в итоге жизненные блага, сложная связь, сочетающая в себе преданность и отторжение. Также представляет интерес реакция толпы с её изначально заложенным в сценарий буйством, швыряющим на алтарь искусства дополнительные жертвы.

«Как и большинство памфлетов, данное произведение художественными достоинствами не блещет. Когда политическая сатира выдохнется, текст станет попросту неинтересен», — пишет в своём отзыве коллега Sawwin. Не спорю, так оно, вероятно, и будет. Вот только до сих пор с каждым проходящим годом эта миниатюра становилась всё актуальнее и актуальнее, достигнув в последнее время попросту устрашающего жизнеподобия. Когда, когда же уже завершится отпущенный сему рассказику срок и отойдёт он, как полагается, в неприметные примечания на полях истории литературы?.. Жду не дождусь.

Рассказ получил бы от меня более низкую оценку, если бы не ехидная и, увы, очень правдоподобная картинка населения целой планеты, глубоко преданного грандиозной, многолетней и, как выяснилось, совершенно ненужной работе. Автору явно кое-что известно о психологии граждан (пост)социалистических стран. Не сомневаюсь, что зиовры ещё сложат поэмы и эпопеи о том, как все было здорово и организованно во времена Великого Переселения.

Автор слишком уж явно нажимает на кнопочки, которые обязаны отозваться в душе читателя сильными чувствами: любовь к матери, стремление к самоидентификации, чувство вины... При этом, стремясь нажать посильнее, перегибает палку: я не могу поверить в героя, который настолько по-свински относился к собственной матери, до такой степени ни фига о ней не знал (и папа ему не подсказал), а потом вдруг взял и на раз-два раскаялся. Так что высокой оценкой рассказ обязан исключительно образу бумажного зверинца, играющему в истории роль практически самостоятельного персонажа, самого интересного и самого убедительного, как на символическом, так и на изобразительном уровне.

Что ж это за статья о «лингвистической фантастике», в которой ни словом не упомянуты «Вавилон-17» Дилэни, «Внедрение» Уотсона, Культура Бэнкса с её мараинским языком, зато зачем-то обсуждается «Гиперион»? Да и в целом статья поверхностная, скомканная и похожа на отписку.

Зловещая притча, не лишённая своеобразной психоделической красоты и даже некого обаяния; но уж больно мрачный взгляд на взаимоотношения полов она представляет.

Среди прочих опросов «Если» этот приятно выделяется нестандартной (хотя вполне актуальной) постановкой проблемы, корректной формулировкой вариантов ответов и чёткостью анализа. Из недостатков могу назвать только неуместный шапкозакидательский оптимизм по поводу изобретательского бума, который якобы должна породить смена научной парадигмы, да традиционные стоны про недофинансирование науки «как у нас, так и за рубежом». За рубежом-то, знаете ли, коллайдеры строят да «Кассини» запускают.

Такое впечатление, что Пелевина окончательно достала репутация «певца наркотиков» и он решился наконец написать полностью, прямолинейно и однозначно антинаркотическую вещь. Что и осуществил вполне успешно, но переломить уже сложившийся стереотип массового сознания так и не сумел. «Пелевин? А, это который про наркоту пишет...»

Очерк показался мне интересным прежде всего тем, как в нём сошлись интересы и творческие манеры Булычёва-писателя и Можейко-историка. В основе, судя по всему, лежит пересказ книги Джеймса Фокса «White Mischief», но выполненный в булычёвской манере, булычёвским языком и с любопытными авторскими комментариями. Чувствуется, что эскапады героев с их яркими, хоть и не очень благовидными страстями, экзотика обстановки и нравов интересуют Булычёва в первую очередь именно как писателя; недаром он дважды поминает в этом контексте Фицджеральда. Попытки, покуда осторожные, анализировать тайну убийства выдают руку автора нескольких детективов. Именно этот внимательный, ироничный и пытливый взгляд писателя, ощутимый сквозь сдержанное изложение, делает всю историю интересной для чтения более, нежели сами английские аристократы с их странностями. Похоже, что эта работа представляет собой один из первых этапов освоения материала, на основе которого мог бы впоследствии вырасти роман или повесть — не обязательно с теми же персонажами, но в той среде и с теми страстями. Не сложилось, и это привносит в чтение дополнительную нотку грусти, совсем уже не связанную с описанными событиями.

Понятно, что в намерения авторов входило написать этакий пастиш в гипертрофированном стиле «рюс», нечто вроде «Мартвяков-американов в московском морге» Ньюмана, старательно намешав туда всё, что можно: Распутина, Троцкого, Ленина, блины, погромы, сибирские морозы, недалёкого царя... Заодно показать, как насилие порождает насилие, чёрный террор отзывается красным (драконы и в самом деле здесь больше символ этого массового насилия, чем живые создания). Однако воплощение подкачало: для шутки получилось длинно и скучно, а для серьёзного рассказа — примитивно и недостоверно. Ни одна деталь не работает (к примеру, герой зачёрпывает коровьи мозги из ведра рукой, а потом вытирает её специально висящим рядом полотенцем. Не проще ли было повесить ковшик?)

Я прочёл этот рассказ как притчу о профессиональных военных. Когда приходит настоящая агрессия, именно они, в мирные дни воспринимавшиеся как элемент культуры развлечений, оказываются в состоянии сплотить народ и научить его, как дать отпор захватчикам. И всё же, когда наступает время сделать выбор, возрождать ли «кровавую забаву», возобновлять ли самовоспроизводство профессионалов войны, герой не колеблясь отсекает эту возможность, несмотря на то, что вместе с ней ему приходится отсечь часть самого себя. Верен ли этот выбор, найдётся ли кому отражать врага в случае новой войны — рассказ не даёт ответа. Но не приходится сомневаться, на какой стороне симпатии автора, самого, между прочим, повоевавшего.

Конечно, шахматная игра подходит для такой притчи как нельзя лучше, хотя отметим и обычную манеру Вулфа оттенять условность элементами жёсткого реализма в описании, в данном случае, тактики и психологии сражения.

С фамилией главного героя переводчики, конечно, откололи номер. У одного он Уайндэм, у второго и вовсе — Виндхэм. Никого не осенило, что фамилия Wyndham давно и хорошо известна отечественному читателю фантастики, как Уиндем; даже прямая ссылка в тексте на «День триффидов» не помогла, не говоря уже о таких тонкостях, как явное подражание автора стилю Уиндема.

Впрочем, и название тоже обе переводчицы дружно перевели неправильно. По их варианту получается, что вот так вот, как описано в рассказе, мы и представляем себе конец света. Тогда как на самом деле автор всё с тем же как бы лишённым эмоций педантизмом, который на самом деле и составляет в рассказе главный фактор воздействия на читателя, уточняет: это не конец света вообще, это лишь конец того мира, каким мы его знали, к какому были привычны.

В этом, на первый взгляд, чисто научно-фантастическом рассказе, как и в предшествующей ему части маленькой дилогии (рассказе «Daughters of Prime»), хорошо видна рука опытного автора литературы ужасов. Не вдруг и решишь, какой из миров страшнее — пославшая исследователей Земля, превратившая людей в одноразовые вещи, изготовляемые по мере необходимости и растрачиваемые без жалости, или деревня аборигенов, полностью подчинённых судьбе и равно готовых по велению своего непонятного оракула и отдаться на съедение сами, и убить другого. Добавим к этому отдельные сцены — чудовище, похожее на помесь тиранозавра с «чужим» из знаменитого фильма, безногую женщину на улиточьем панцире, пожирание детей из первого рассказа, ну и, конечно, финал. Всё это нагнетание страстей в сочетании с некоторой недостоверностью приключений (во многие подвиги Кары верхом на ровере я поверить просто не могу, начиная с совершенно киношного проскакивания между ног у острозуба) сказалось на моей оценке в отрицательную сторону, хотя написан рассказ неплохо, эмоционален при сдержанности повествования, а проблема «одноразовых людей» заслуживает более подробного рассмотрения.

Среди тех рассказов конкурса, которые не ограничиваются просто показом более или менее экзотических профессий, а пытаются раскрыть тему «узкого специалиста» содержательно, есть несколько, суть которых можно кратко выразить фразой «достаточно узкая специальность — это уже судьба» (назову, для примера, рассказ «Шёпот сухой травы» со внеконкурсного состязания). Из них «Верхнее си» выделяется лаконичным и чётким сюжетом, полностью подчинённым сверхзадаче и построенным целиком на красочной образности, близкой к паропанку. Сама картина заоблачного театра, к которому дирижабли подвозят зрителей, одновременно зрима, впечатляюща и символична («высокое искусство»). И озадачившие многих барочно-декадентские песочные часы в этот антураж прекрасно вписываются — неужели в этом помешанном на искусстве мире могли изготовить банальную пару соединённых колб, вызывающую ассоциации только с медицинской процедурой?

Претензии к достоверности в отношении символического рассказа, по сути притчи, не считаю особенно актуальными. Есть такое понятие — художественная условность. Что касается ошибок фактических, профессиональных, то, вероятно, их в рассказе действительно хватает, однако ни одного примера нам не привели, а чтобы различить их самостоятельно у меня, увы, не хватает специализации.

Давно не читал ничего настолько глупого. Человек, принявший такое решение, как описано в рассказе, никогда ничего переоценивать не станет. Взбалмошная героиня то бросает возлюбленного-расиста, то кидается его спасать, когда он доводит свой расизм до логического конца. Ага, целуйтесь с ку-клукс-клановцами, уж они вас отблагодарят.

Рассказ, конечно, совершенно не о любви, а о том, что нельзя торговать частями самого себя, собственной жизни — это, как прямо утверждается в тексте, есть разновидность проституции. И об обществе, поощряющем такую торговлю. Розенблюм вообще писатель чрезвычайно социализированный, в её рассказах переживания персонажей, как правило, служат только тому, чтобы подчеркнуть ту или иную общественную тенденцию. Пожалуй, избрав в качестве «катализатора», помогшего героине осознать аморальность своей профессии и выбраться из колеи, любовную историю, писательница пошла по несколько облегчённому пути, но уж не увидеть за этой историей настоящего содержания — значит вовсе ничего в рассказе не понять.

Конечно же, бедолага Ипполит и не догадывается, куда заведёт его очередная авантюра. Сюжет сломается не раз и не два, поворачивая едва ли не на сто восемьдесят градусов. От частной, хотя и раздражающей проблемы обратится к судьбам мира. И каждый раз главного героя будут выручать простая порядочность и доброта, как ни странно такое звучит в применении к профессиональному донжуану и альфонсу. Всё дело в том, что своих, даже самых мимолётных пассий Май действительно любит, не манипулирует ими, не выбрасывает, как ветошь. Любит и уважает, ведь что за любовь такая без уважения?

Хорошая и добрая повесть, в которой главное — не пресловутые судьбы мира (в конечном счёте, куда б мир ни повернул, а жить в нём всё равно можно будет), а человеческие судьбы и отношения. Порядочность и доброта выигрывают у коварства и злобы, причём без натяжек, закономерно. Лёгкий налёт сказочности в этом, пожалуй, есть, но он повесть совсем не портит.

Увы, сказка Шварца в стихотворном изложении многое потеряла. Фривольность Филатов заменил пошлостью, лирику цинизмом, наивную и влюблённую Принцессу — расчётливой и развратной, весёлых пройдох «ткачей» — политическими авантюристами. Власть ему не намного симпатичней, чем Шварцу (хотя можно заметить, что Король у Филатова, несмотря на политическую полицию и казнь Шута, скорее забавен, чем страшен, по сравнению с фашиствующим диктатором Шварца), зато революционеры и вовсе вызывают только отвращение. И что же в итоге? Пьеса с моралью «власть плоха, народ не лучше и мир в целом — дерьмо». Несколько примитивно, а главное, очень жалко того светлого, что было определённо лучшим в исходной пьесе Шварца.

Также непонятно, зачем действие перенесено в Данию. Чтобы можно было вворачивать цитаты из «Гамлета»? Приёмчик тоже не выглядит особенно изящным, а уж от Андерсена в тексте и вовсе осталась только... горошина.

И не уговаривайте, всё равно не поверю, что эта очаровательная пародия прислана на полном серьёзе. По крайней мере, если автору больше десяти лет.

Вот только с рассогласованием падежей шутник, похоже, переборщил...