Анатолий Ким «Отец-лес»

Вне всякой хронологии, вне наших представлений, вне норм и правил общее пространство живого, не знающее границ между видами, разумом и не-разумом.

Это Лес.

Обычный лес, не мистическая сельва тропиков, не пандорианские заросли, по которым плутает Кандид — обычные перелески и задумчивые опушки, грибная прель, стога на полянах, журавли, зайчата в траве и ржавое немертвое железо, забытое какой-то из войн.

В лес переезжает вдохновленный идеями Генри Торо помещик.

Заводит детей. С глубоким недоумением встречает революцию. Умирает.

Один из сыновей возвращается в лес. Уходит на войну. Переживает ее. Возвращается снова.

Внук, отчаявшись городской жизнью, приезжает к отцу.

Однако, как ни парадоксально, сюжет книги опирается вовсе не на эту линию — просто ее хотя бы возможно проследить. Остальные линии-инкарнации-людей-деревьев-людей-деревьев, не столько жителей Леса, сколько его клеток и органелл — и распутать их так же легко, как разложить по порядку клетки человеческого тела. Трудно сказать, что именно с этим телом — но его лихорадит. Сама структура жизни такова, что Лес постоянно наносит сам себе раны, калечит себя руками людей и не людей, люди и не люди беззвучно кричат и порой умирают (на самом деле — всегда умирают, просто иногда — позже), не понимая, что их перемалывает, и главное — за что?...

Природа, тихая и задумчивая среднерусская природа, не менее страшна, чем кипящие джунгли. Вопрос угла зрения.

Процитирую из «Лодейникова» Заболоцкого:

«Жук ел траву, жука клевала птица,

Хорек пил мозг из птичьей головы

И страхом перекошенные лица

Ночных существ смотрели из травы»

В природе нет выхода боли. В природе есть захватывающая красота, есть страсть и нежность, но ко всему примешана боль, во всем привкус несправедливости. Фактически, проиллюстрирована первая из Четырех благородных истин. Однако, постояв на пороге буддизма, «Отец-лес» решительно поворачивает. Вполне буддийской еще звучит идея о том, что сделать хоть что-то мы можем только на фазе человеческого существования (а нее еще надо угадать попасть), но дальше...

Смысловым узлом оказывается тихая провинциальная психушка, жительница которой выбирается из состояния «овоща» и возвращается к человеческой жизни только ради того, чтобы снова услышать чудесный серебряный голос уже умершей женщины, записанный на граммофонную пластинку, голос из своего детства.

Ким независимо строит Воннегутовскую идею карассов. Связи между людьми, невидимые, рифмующиеся, передающие добро и зло во все следующие и следующие поколения позволяют каждому камню, упавшему в неподвижное озеро Леса, оставлять свои круги.

И -раз уж мы все части единого Тела — автор очень милосерден ко всем. К пленному немцу. К грудастой крестьянке, удачно пристроившейся прислугой к баринку. К отчаявшейся медсестричке с полным шприцем яда. К сумрачному солдату, прошедшему Освенцим, к веселому врачу, к ворчливой санитарке, к пьяным сплавщикам и задумчивым грибникам.

Ким очень странно обходится с Евангелием. С одной стороны, оно оказывается каким-то окном, чем-то, что позволяет не покинуть круговерть инкарнаций, но постичь логику иного поведения в повторяющихся паттернах пожирания-побега-пожирания одних частей организма другими. Но ничего, кроме образа этого окна, нет — деревянная рама, за ней белый свет. Ощущение того, что программа не то, чтобы побеждена — скорее того, что ее можно перестроить.

Так что, несмотря на то, что книга ну очень тяжелая, она оптимистична. Примерно «дойти до дна, чтобы начать подниматься»

Более двадцати лет назад эта книга вытащила меня из очень сложного состояния: в течение первой половины книги я говорила себе — да, он видит. Он понимает. Я верю. — и когда автор показал на существование надежды, я послушно пошла за ним. Возможно, если уровень фоновой горечи и недоумения у вас не настолько высок, вы до второй половины просто не дойдете. Да и не надо тогда — зачем здоровым лекарство?