Даниил Хармс «Помеха»

Существовали, существовали — и в Советском Союзе, — и секс, и кратковременные секс-интрижки, этакие миленькие адюльтерчики, усугубленные совокуплением жизненных пространств коммунального быта, превращавших жизнь в солянку межличностных отношений и сношений, адаптированных к социальным реалиям шекспировских драм, комедий положения и беспросветных трагедий (вспомним и у Михаила Булгакова пикантную и сугубо реалистичную сценку в ванне, куда ворвался, одержимый погоней, поэт Бездомный: да уж, надо предполагать, что не один страстный, — и далеко не театральный, — акт подсмотрело эту ржавое чугунное чудовище, угодившее на старости лет в причудливые лабиринты джунглей нового быта) и приличествующие им, похотливо-романтические игривые прелюдии или пошловатые быстротечные скетчи (да не с кислой отрыжкой выдохшегося шампанского, а с прогорклым послевкусием сивушных масел..., как это у Хармса в сценке «Обезоруженный, или неудавшаяся любовь» — ...Пистон! Один пистон!..»).

Но, помеха, — и вроде бы межличностные препоны заранее уж сметены — разжигающие Пронина откровенное признание Ирины Мазер: «...я без панталон...», но есть ещё и главная помеха: Власть социальноподчинющего государства, и глаз ея недремлющий, социально близкий рефрен:

»...А дворник с чёрными усами

стоит всю ночь под воротами

и чешет грязными руками

под грязной шапкой свой затылок

и окна слышен крик веселый

и топот ног и звон бутылок...»

это из стихотворенья Хармса «Постоянство веселья и грязи», и, признаться надо, само название, как лемма (то есть сферы уже философско-геометрические, как у Спинозы) — принимается на веру без всяких доказательств. А, дворник — верный слуга государев, ведь, как и опричник, он вооружен метлой.

Текст, озаглавленный «Помеха» — своим «сухим остатком», в котором сконцентрировался весь «вынужденный брак» Государства и как бы граждан, — пострашнее и посильнее таких антиутопий, как многословные «Мы» Замятина и «1984» Оруэлла. Да, текст страшнее и пронзительней — своей якобы недосказанностью, — но он текст, поймавший, как в сачок, самое «сейчас», точку невозврата в момент неустойчивого равновесия времени между «до» и «после». И что Ирине Мазер и Пронину уже прошлое и будущее — они отныне проходят, в расходном ордере государства, под категорией «из дома вышел человек»: исчезли, растворились в обыкновенном государственном быте. А бытие? — лишь где-то эхо: «...у вас красивые чулки...»

Не петербургская повесть, но петербургская сага, и Хармс — последний скальд, перемежающий правдивую, а потому и абсурдную, как быт и бытиё, прозу стихотворными рифмами вис и драп, сшивая из щедро разбрасываемых им фрагментов свой «Круг земной».

Так и «сшили» и ему дело: так же как пристально всматривался Хармс в мир, так же пристально присматривался к нему и «дворник».