К. М. Королев. «С кукишем в кармане»: советские фантасты и власть в эпоху позднего СССР (статья) // Новое прошлое / The New Past. – 2022. № 2. С. 94-110. – (Тема номера. «Идеалисты и реалисты»).

DOI 10.18522/2500-3224-2022-2-94-110

УДК 94(47).084

Королев Кирилл Михайлович.

Историко-культурный центр «Патрия»,

Санкт-Петербург, Россия

cyril.korolev@gmail.com

Статья принята к публикации 22.04.2022.

Аннотация. В статье рассматривается популярное среди писателей-фантастов, критиков и читателей утверждение о том, что в эпоху позднего СССР многие авторы в своих произведениях бросали тайный вызов действующей власти и оспаривали господствующие идеологические установки, закладывая в свои тексты, образы, сюжетику и топику произведений двойное содержание. С привлечением фактического материала (воспоминания авторов, иная мемуаристика, документы органов власти, аналитические исследования) показывается, что реальная картина событий в те годы несколько отличалась от декларируемой. Во многом градус якобы идеологического противостояния системе определялся внутрилитературными конфликтами (прежде всего, борьбой за право печататься), которым впоследствии придавалось соответствующее «идейное» обрамление, а еще здесь необходимо принимать во внимание свойственную советскому идеологизированному мышлению гиперсемиотизацию публичного дискурса, благодаря чему «опасные» знаки, явные и мнимые, обнаруживались бдительными наблюдателями едва ли не повсеместно. Делается вывод, что история «молчаливого сопротивления» позднесоветской фантастики во многом мифологизирована и нуждается в более тщательном изучении.

Ключевые слова: советская фантастика, идеология, власть, моральная паника, история СССР, советская литература, массовая культура.

В самом конце 1990-х гг. мне довелось побывать на нескольких заседаниях «фантастического» семинара под руководством Б.Н. Стругацкого в Санкт-Петербурге [об истории семинара см.: Балашев, Стругацкий, 1998; Рыбаков, 2019]. Как правило, все эти заседания проходили по одной и той же схеме: БНС — так было принято называть Бориса Стругацкого среди семинаристов (1) — произносил вступительное слово, далее шло обсуждение конкретной темы, а завершался семинар свободной дискуссией. На одном из семинаров — если не изменяет память, это было в 1998-м или в 1999 г. — Б. Стругацкий начал заседание с короткого экскурса в историю издания советской фантастики и поделился воспоминаниями о собственном авторском опыте: мол, они с братом, столкнувшись с противодействием советской цензуры [см. многочисленные подробности в: Стругацкий, 2003], которая тщательно отслеживала «явные и мнимые антисоветские выпады» в публикуемых текстах, вынужденно стали прибегать к эзопову языку и впредь писали «с кукишем в кармане», как бы маскируя социальную критику окружающей действительности условно-фантастическими приемами и сюжетными ситуациями [Из личного архива].

По утверждению критика В. Ревича, автора мемуарно-критической работы «Перекресток утопий: Судьбы фантастики на фоне судеб страны» [Ревич, 1998], подобная практика вообще распространилась среди авторов-фантастов позднесоветской эпохи, которым была свойственна «игра в прятки с цензурой» [Ревич, 1997, с. 262].

Схожие рассуждения и воспоминания присутствуют также в мемуарах писателей К. Булычева (И. Можейко) [Булычев, 1999] и Г. Прашкевича [Прашкевич, 2021], а писатель-фантаст и поэт Е. Лукин, представитель следующего творческого поколения — так называемой «четвертой волны» в отечественной фантастике (2) — подытожил этот опыт противостояния с властью в емком четверостишии:

Помню: книжки рубили —

аж плахи трещали.

Это кем же мы были,

если нас запрещали? [Лукин, 2002].

Если опираться на эти и сходные с ними свидетельства, складывается впечатление, что вся советская фантастика 1960-х–1980-х гг. была пронизана духом фрондерства, что все «приличные» фантасты, в противовес «молодогвардейцам» (3), писали с тем самым «кукишем в кармане» и что власть в лице редакторско-цензурного аппарата быстро научилась обнаруживать скрытые намеки — и реагировала на них соответствующими репрессивными методами. Впрочем, реальная картина взаимоотношений советских писателей-фантастов с властью была, как представляется, несколько менее однозначной, составляла, языком структурализма, своеобразный бриколаж, в котором переплетались различные интересы многих сторон, и сделалась «усредненно-бунтарской» лишь впоследствии, в аберрациях памяти, обусловленных авторскими интенциями и общественными умонастроениями эпохи перестройки. Такое допущение может показаться спорным, но, на мой взгляд, оно является вполне правдоподобным, и ниже будет предпринята попытка это доказать.

Немного истории, причем здесь любопытно сопоставить два мнения — точку зрения непосредственного участника процессов в советском обществе 1960-х гг. («оттепель») и беспристрастного исследователя, оценивающего те события из сегодняшнего дня.

В послевоенном СССР произошло рождение новой социальной среды — инженерно-технической (4), — и в том числе благодаря этому обстоятельству «все больше рос публичный авторитет науки, в первую очередь — точных и инженерных наук» [Кукулин, 2017, с. 70]; на этом фоне состоялась смена политического вектора, и в Программу КПСС в 1961 г. включили фразу о том, что «наука в СССР превращается в непосредственную производительную силу» [Программа…, 1962, с. 160]. В художественной литературе уже не пролетариат или партийцы, но ИТР и представители фундаментальной науки — в первую очередь физики и математики — приблизительно с середины 1950-х гг. стали выступать как люди, прокладывающие дорогу в будущее (см., например, «Не хлебом единым» В. Дудинцева, «Иду на грозу» Д. Гранина и др.) При этом, по меткому замечанию И. Кукулина, «развитие позднесоветской научно-технической интеллигенции… шло по исторически парадоксальному пути» [Кукулин, 2017, с. 72]: исходно «призыв в науку» носил преимущественно мобилизационный и милитаристский характер по своим задачам и институциональным нормам, но именно среда ИТР постепенно сделалась основным инструментом ослабления идеологического контроля и вестернизации позднесоветского социума (в пространстве действий, дозволенных властью). В массовой советской культуре (5) эти процессы нашли свое выражение в форме многочисленных популярных научно-технических журналов (6) — и в интересе широкой публике к фантастике как жанровому направлению, «предрекающему» увлекательное и сулящее неисчерпаемые технические возможности будущее.

В фантастике двух предыдущих десятилетий преобладала производственная «фантастика ближнего прицела» (о термине см., например, [Дмитриевский, Брандис, 1960, с. 73]; о самом явлении [Добренко, 2020], а также [Первушин, 2013]), крайне ограниченная по вымыслу, сосредоточенная на пользе технических достижений для народного хозяйства и почти лишенная авантюрной («развлекательной») составляющей, а потому не вызывавшая сколько-нибудь заметного читательского интереса. Зато с конца 1950-х гг. интерес к фантастике резко вырос — после публикации повести Г. Мартынова «Каллисто» в 1957 г. (продолжение «Каллистяне» 1960 г.) и переводных произведений западных фантастов (№ 1–4 за 1956 г. журнала «Техника — молодежи» роман Э. Гамильтона «Сокровища Громовой луны» (1942), ставший сенсацией в СССР; в № 1 за тот же год журнала «Юный техник» рассказ Гамильтона «Невероятный мир»; в журнале «Знание — сила» во второй половине 1950-х гг. почти в каждом номере публиковались рассказы и повести американских фантастов (подробнее см.: [Окулов, 2008]). На местах стали возникать клубы любителей фантастики: «…При детских библиотеках десятками формировались общества поклонников дилогии [Мартынова], которые писали продолжения книги и рассказы из мира [вымышленной планеты] Каллисто… создавали музеи Каллисто, составляли энциклопедию Каллисто и т. д., и т. п.» [Коротков, 2006, с. 287]. Этот всплеск интереса подстегнула публикация в 1957 г. романа И. Ефремова «Туманность Андромеды», и новая фантастика прочно утвердилась в СССР в качестве «властительницы дум». Надо отметить, что эта новая фантастика ориентировалась на иной тип воображения, ее произведения адресовались молодым инженерам и ученым (7), уже состоявшимся и будущим (подросткам), с их декларируемым — несомненно, в значительной мере искренним — стремлением познавать необъяснимое или принципиально новое, а не только «насущное» или «функционально необходимое» (8).

Критик В. Ревич в уже упомянутой работе «Перекресток утопий» заявлял, в духе перестроечной публицистики, что непосредственным поводом к появлению новой фантастики стал XX съезд КПСС, который «нанес тяжелый удар не только по сталинизму, но и по социалистической идее в целом», а сама новая фантастика «была попыткой убежать от мертвечины, от лжи, которой пробавлялась советская литература, фантастика в том числе, в течение десятилетий» [Ревич, 1998, с. 199]. Видится показательным, что критик — и сам активный участник литературной жизни той поры — усматривал причину перемен в трансформации прежде всего идеологического контекста (9), тогда как в современной исследовательской оптике пристальное внимание уделяется в первую очередь социальной стороне, метаморфозам социального воображения и самого социума под воздействием сил общественно-экономического развития. Забегая немного вперед, укажу, что, на мой взгляд, как раз это обстоятельство — чрезмерное внимание к идеологии, безусловно, естественное для человека «советской формации» (10) — сказалось на распространении в литературной и редакторско-цензорской среде представления о «кукише в кармане» (11), который будто бы всегда имелся в текстах позднесоветских фантастов. Во многом этот «кукиш» домысливался — и домысливается по сей день, потому что таким образом очень удобно, как кажется, маскировать любые другие (экономические, содержательные, личные и пр.) проблемы взаимоотношений творца и институтов власти, выдавая указанные проблемы за идеологические разногласия.

Как бы то ни было, новая советская фантастика в журнальном и книжном виде «вдруг» обрела в 1960-х гг. изрядную популярность, что, разумеется, не могло не остаться незамеченным властями. Так, в марте 1966 г. отдел пропаганды и агитации ЦК КПСС подготовил записку «О недостатках в издании научно-фантастической литературы», под которой стояла подпись заместителя заведующего отделом А. Яковлева (будущего «архитектора перестройки»). В тексте записки критиковались как «внеидеологические» произведения братьев Стругацких (их книги печатались с 1959 г.) и предлагался комплекс контролирующих мер, в частности: «Поручить редакции журнала “Коммунист” опубликовать обстоятельную критическую статью... об ошибочных тенденциях в современной научно-фантастической литературе. Поручить ЦК ВЛКСМ рассмотреть вопрос о работе издательства “Молодая гвардия”, принять меры по укреплению издательства более квалифицированными кадрами. Рекомендовать Союзу писателей СССР обсудить вопрос об ошибочных тенденциях в современной научно-фантастической литературе, обратить внимание редакторов газет и журналов, директоров издательств на неправильные тенденции в современной научно-фантастической литературе» [Записка…, 1993, с. 95]. В январе 1969 г. было принято секретное постановление секретариата ЦК КПСС «О повышении ответственности руководителей органов печати, радио, телевидения, кинематографии, учреждений культуры и искусства за идейно-политический уровень публикуемых материалов и репертуара» [Раскатова, 2010]. Фактически указанное постановление наделяло редакторов и издателей функциями цензоров в рамках системы тотального партийно-государственного — идеологического (12) — контроля. Вся дальнейшая история советской фантастики вплоть до 1980-х гг. определялась этим обстоятельством, поскольку цензорские полномочия издателей и редакторов нередко служили инструментом внутрилитературной конкуренции (членство в Союзе писателей, попадание в издательские планы и пр.) и даже сведения личных счетов (см. обвинения в адрес братьев Стругацких после кончины И. Ефремова (13), но эта подковерная фракционная борьба облекалась на публику в идеологические одеяния. Разумеется, проигравшими чаще всего оказывались те авторы, которые не имели покровителей на высоких постах и в целом находились «вне системы» (14), а отказы в публикации почти всегда рядились в идеологизированные одежды: так, во внутренней издательской рецензии на повести К. Булычева, человека «со стороны» в литературной среде (15) — это уже 1970-е гг., — говорилось: «Мы знаем, на что намекает автор, когда пишет, что над Красной площадью ползли темные тучи» [Булычев, 1999, с. 278]. Показательно, что этот эпизод в воспоминаниях автора представлен как образчик идеологического противостояния, что для самого автора он тоже носил идеологический характер, хотя чуть выше в тексте мемуаров прямо указывается, что дело, скорее всего, было в нечистоплотной конкуренции, что редакторы и издатели привечали прежде всего «своих» литераторов, «чтобы никто… другой печататься не смел» [Булычев, 1999, с. 278].

Такая цензорская ответственность побуждала редакторов в журналах и издательствах, что называется, дуть на воду и усматривать едва ли не в каждой авторской фразе «стороннего» (не «своего») писателя-фантаста покушение на основы государственной идеологии и государственного строя (ср. воспоминания К. Булычева: «Или ты будешь писать как положено, или не будешь печататься [Булычев, 1999, с. 278]).

Правда, случались и промашки. Так, сатирическую повесть братьев Стругацких «Сказка о тройке» (1968, опубликована в иркутском альманахе «Ангара»), едкую насмешку над бюрократией во всех сферах советского общества, редакторская цензура пропустила — но тут же сработал партийный контроль (16): заведующий отделом пропаганды Иркутского обкома КПСС заявил, что «под предлогом фантастического сюжета авторы повести… в нарочито искаженном виде представляют советское общество. Повесть… антинародна и аполитична по своему содержанию и характеру. Прячась за складками пышной мантии фантастики, авторы представляют советский народ утратившим коммунистические идеалы» [Докладная записка…, 1993, с. 98]. В этом заявлении сразу бросается в глаза обилие идеологем («народ», «политика» и др.), хотя авторы, по признанию Б. Стругацкого, «ни о чем таком не думали» (17); данные идеологемы составляли неотъемлемую часть официального советского пропагандистского нарратива — и оказывали соответствующее влияние на массовое сознание (при всей условности этого понятия), или на социальное воображение, в результате чего даже записные будто бы фрондеры среди творческих людей искренне мыслили этими категориями и боролись вовсе не с системой, а с ее «искажениями»: по справедливому замечанию В. Ревича, в случае «Сказки о тройке» «Стругацкие нанесли удар по самой системе. Но в те годы, боюсь, даже авторам представлялось, что они сражаются лишь с ее извращениями» [Ревич, 1998, с. 251].

Проникновение официальных идеологем «в народ» наиболее наглядно, пожалуй, иллюстрирует «казус Ефремова» 1970 г. Двумя годами ранее был закончен и затем опубликован — в двух журнальных и одном книжном издании — роман И. Ефремова «Час быка», после чего в ЦК КПСС стали поступать обращения «бдительных» граждан. По словам писателя-фантаста и заведующего отделом прозы журнала «Москва» Ю. Медведева, среди таких обращений была рукопись объемом в общую тетрадь с тщательным философским и идеологическим разбором романа, выполненным на высоком интеллектуальном и стилистическом уровне [подробнее см.: Измайлов, 1990]. По итогам рассмотрения подобных обращений, наряду с анализом докладов агентов КГБ, приставленных к Ефремову [подробнее см.: Комиссаров, 2011], роман был снят с публикации и вплоть до перестройки не переиздавался. Сам Ефремов пытался убедить партийное начальство в том, что «очень плохо для критики, если изображение будущего общества (на тоталитарной планете Торманс — К.К.), смоделированного по маоистскому Китаю плюс гангстерскому монополистическому капитализму, она принимает за какое-то изображение нашего строя» [Ефремов, 1994], но «вчитанная» идеология взяла верх: «Ефремов под видом критики общественного строя на фантастической планете “Торманс” по существу клевещет на советскую действительность, поскольку, как он сам признается в предисловии, книга “говорит о путях развития грядущего коммунистического общества”» [Записка Комитета…, 1994].

Уже на излете застоя, в 1984 г., советская редакторская цензура допустила новый громкий промах — и вот на сей раз говорить о «кукише в кармане» вполне правомерно, пусть этот «кукиш» принадлежал не отечественному, а зарубежному писателю-фантасту (18). В журнале «Техника — молодежи» началась публикация романа английского писателя А. Кларка «2010. Одиссея-2», продолжения «Космической одиссеи 2001 года». Вообще произведения Кларка как «прогрессивного автора» в СССР охотно печатали с конца 1950-х гг., аккуратно игнорируя те романы и рассказы, которые не вписывались в предписываемое идеологией материалистическое мировосприятие (скажем, «психологические» романы «Город и звезды» (1956) и «Конец детства» (1953)) (19). С этой точки зрения, публикация второй «Одиссеи» не содержала никакой крамолы, авторское посвящение космонавту А. Леонову и опальному академику A. Сахарову было предусмотрительно убрано. Но уже в ходе публикации выяснилось, что ряд русских персонажей романа носит фамилии диссидентов (Орлов, Марченко, Якунин). После очередного «сигнала общественности» — снова приходится вспоминать об идеологемах советского мышления — в адрес ЦК ВЛКСМ, который официально курировал журнал, публикация второй «Одиссеи» в «Технике — молодежи» прервалась (заново роман напечатали лишь в 1989–1990 гг.), а в секретном апрельском постановлении № 59/13 секретариат ЦК ВЛКСМ указал, что «публикация материала без, в необходимых случаях, официальных консультаций в компетентных органах является грубейшим нарушением» [см.: Захарченко, 1991, с. 14].

Обращает на себя внимание ссылка на «компетентные органы» и оговорка по поводу «необходимых случаев»: даже в период, который в перестроечной публицистике было принято именовать «махровым застоем» (20), советские редакторы и издатели пользовались определенными свободами и определенной степенью доверия к их «идеологическому чутью» со стороны партийных структур — и проецировали эти свободу и доверие на авторов, которые старались не подставляться сами и не подставлять других (ср.: «Люди взрослые понимали, что если ты хочешь вписаться в систему, то надо следовать правилам, а мелкие фиги в кармане или подмигивание читателю (как сейчас говорят, «пасхалки» (21) — на свой страх и риск, поскольку в редакциях тоже сидели не дураки, и внутренняя цензура заменяла внешнюю» [Геворкян, 2022]). Тех же, кто по каким-либо причинам нарушал эти правила, ожидали беседы в «компетентных органах» и надлежащие оргвыводы, но таких людей было немного: «…кто не хотел вписываться в систему — ощущение остановившегося времени весьма сильно действовало на психику творческих личностей, — те могли рискнуть, переправить свои рукописи «за бугор», пострадать и иметь шанс быть вышибленным из страны с последующим получением Нобелевской премии» [Геворкян, 2022]. Основную массу литераторов составляли, в терминологии Э. Геворкяна, именно «люди взрослые». Например, К. Булычев в мемуарах утверждал, что «не верил в торжество коммунизма и его блага», однако «…не участвовал в кампаниях, семинарах и боевых действиях, не голосовал и не изгонял. Зато и меня нельзя было ниоткуда изгнать» [Булычев, 1999, с. 280]. Правда, он же признавался, что сам, как и его коллеги, «до конца восьмидесятых годов был уверен, что проживем жизнь и умрем при продвинутом социализме в Советской империи» [Булычев, 1999, с. 280]. Иными словами, если кто-то из отечественных писателей-фантастов и отваживался на «кукиши» власти, это происходило редко — что бы ни декларировалось потом в воспоминаниях, — а многие «кукиши» представали таковыми лишь в воображении чересчур бдительных читателей и редакторов.

В этой связи можно сослаться на забавный — при взгляде из дня сегодняшнего — эпизод редакторской работы с текстом романа братьев Стругацких «Обитаемый остров» (1969). После прочтения рукописи в Главлите (по всей видимости, Стругацким в ту пору уделялось особое внимание «наверху», и потому рукопись отослали из издательства прямиком в официальную цензуру) появился достаточно длинный список претензий к содержанию, но главное, что авторам предложили, по воспоминаниям Б. Стругацкого, «убрать из романа как можно больше реалий отечественной жизни (в идеале — все без исключения), прежде всего — русские фамилии героев». Несколько дней подряд авторы правили рукопись: «Первой жертвой… пал русский человек Максим Ростиславский, ставший отныне… немцем Максимом Каммерером. Павел Григорьевич (он же Странник) сделался Сикорски, и вообще в романе появился легкий, но отчетливый немецкий акцент: танки превратились в панцервагены, штрафники в блитцтрегеров, “дурак, сопляк!” — в “Dumkopf, Rotznase!”... Исчезли из романа: “портянки”, “заключенные”, “салат с креветками”, “табак и одеколон”, “ордена”, “контрразведка”, “леденцы”, а также некоторые пословицы и поговорки вроде “бог шельму метит”…» [Стругацкий, 2003, с. 85]. Не исключено, что подобное «настоятельное пожелание» цензуры было связано с другой идеологической кампанией того времени — против «ревнителей русской старины» и «русского национализма» в журнале «Молодая гвардия» (22); так или иначе, редакторы и цензоры вмещались в авторский текст, чтобы устранить даже потенциальные «кукиши», существовавшие, быть может, только в их фантазиях.

На основании приведенных и множества других примеров такой идеологической цензуры, включая авторскую самоцензуру, напрашиваются из их рассмотрения следующие выводы: во-первых, неоднократно упомянутый «кукиш в кармане» советских фантастов во взаимоотношениях с властью во многом был сродни городской легенде, то есть современной форме фольклора, распространенной в урбанизированной среде (= массовой культуре) и предупреждающей о какой-либо опасности (в данном случае — об угрозе, явной и мнимой, со стороны цензуры и власти вообще для творческого человека); во-вторых, налицо явная «социальная гиперсемиотизация» — чрезмерное до болезненности стремление видеть знаки (там, где они действительно есть, и там, где их нет, но где они могли бы быть) и «вчитывать» семантику, свойственное институтам советской власти на всех уровнях при взаимодействии с обществом и его отдельными представителями под влиянием мобилизирующей моральной паники (если допустимо использовать здесь этот термин применительно к советским структурам власти (23), признаки которой отчетливо наблюдались во властной системе. Также аналогичное стремление было присуще и широкой публике, которая регулярно включалась в «охоту за опасными знаками» (24). Позднее, уже после краха СССР, бывшие активные участники позднесоветских творческих процессов взялись за мемуары и принялись воспроизводить городскую легенду о «кукише» для потомков — как правило, в идеологическом контексте, что, ской закалки: они не умели, да и не могли, наверное, думать иначе.

Полагаю, мы вправе ожидать, что эта городская легенда так и останется в истории советской литературы в целом и в истории советской фантастики в частности, поскольку она хорошо укладывается в модель виктимизации «подлинного творчества» при тоталитарном строе и героизирует «молчаливое сопротивление» государственному Левиафану целого поколения тех самых молодых ИТР, что привнесли в советскую массовую культуру, в советское социальное воображение новую мечту о будущем и «антропологическую новизну» [Кукулин, 2017, с. 72]. С другой стороны, в наши дни, уже совсем в иных социально-экономических и идеологических условиях, эта легенда выглядит не то чтобы актуальной, и потому так горько звучат заключительные строки из цитировавшегося ранее стихотворения Е. Лукина:

Уличали. Свистали.

Политику шили.

Это кем же мы стали,

если нас разрешили? [Лукин, 2002].

— — —

Примечания.

(1) Брат Аркадий — соответственно, АНС, а вместе братья — АБС.

(2) О периодизации отечественной фантастики и ее «волнах» см.: [Королев, 2020, с. 212–213].

(3) О «молодогвардейской» фантастике и «школе Ефремова» см.: [Королев, 2020, с. 121–123].

(4) В 1966–1968 гг. ВУЗами и техникумами было выпущено, например, 1 628 000 инженерно-технических специалистов (44 % всех выпускников) [Кугель, Никандров, 1971), причем большинство молодых инженеров шло по распределению не на заводы, а в институты и конструкторские бюро [Кугель, 2005,

с. 35], пусть даже, как оговаривают социологи, «более половины опрошенных [в Ленинграде молодых специалистов] признались, что поступили в институт лишь из-за стремления получить высшее образование» [Кугель, Никандров, 1971, с. 92].

(5) Подробнее об этом явлении см.: [Королев, 2020, с. 92–100].

(6) В 1956 г. появился журнал «Юный техник», в 1960 г. (в ходе антирелигиозной кампании) журнал «Наука и религия», в 1962 г. журнал «Юный моделист-конструктор» (через три года — уже просто «Моделист конструктор»), в 1965 г. журнал «Химия и жизнь»; приобрел новое содержание существовавший с 1933 г. журнал «Техника — молодежи». Последним по времени в этой череде периодики «оттепельной» волны можно считать появление физико-математического журнала «Квант» (1970). Тираж журнала «Техника — молодежи» в 1960 г. составлял 600 000 экз., в 1970 г. — 1 700 000 экз.; максимальный тираж обновленного журнала «Знание — сила» в 1967 г. достиг 700 000 экз. [Эстрин, 2005]. По словам основателя журнала «Моделист-конструктор» Ю. Столярова, тираж этого издания в лучшие времена составлял 2 000 000 экз. [Кукулин, 2017, с. 74]. При этом тираж литературного журнала «Новый мир» (флагмана «оттепели») к 1975 г. не превышал 172 000 экз. О литературных журналах той поры подробнее см.: [Kozlov, 2013].

(7) Ср. замечание К. Булычева о творчестве братьев Стругацких: «Недаром так скоро и безусловно Стругацкие стали кумирами младших научных сотрудников — мыслящей части нации» [Булычев, 1999, с. 260].

(8) Эта фантастика получила среди авторов и критиков обозначение «социальная»; писатель и переводчик Р. Нудельман утверждал, к примеру: «Бурное развитие фантастики последних лет приводит к тому, что она становится фактором, все более сильно влияющим на представления людей о будущем, о путях развития науки, техники, социальных институтов; она определяет какие-то существенные стороны мировоззрения читателей. <…> Очевидна прежде всего смена узкотехнической темы (гипотезы, проекты) и фантастического эксперимента… выдвижением теоретических гипотез. <…> Таким образом, <…> социальная фантастика постепенно превратилась в литературу, обращенную к проблемам наиболее общим, общеисторическим. И, решая их в разном плане: естественнонаучном, политическом, морально-психологическом, она неизбежно возводит их в ранг проблем философских…» [Нудельман, 1964, с. 24–25]. Данное обозначение при этом воспринималось как фрондерское представителями власти; по воспоминаниям К. Булычева, в ходе беседы в московском издательстве «Молодая гвардия» зав. редакцией фантастики обронил: «Я делю социальную фантастику на две части. Первую я отправляю в корзину, вторую — в КГБ» [Булычев, 1999, с. 262].

(9) Ср. в «Комментариях к пройденному» Б. Стругацкого: «…нам повезло начать литературную работу свою в период Первой Оттепели; когда одна за другой стали раскрываться страшные тайны мира, в котором нам довелось родиться и существовать; когда весь советский народ, вся наша несчастная Страна Дураков начала стремительно умнеть и понимать — и нам довелось и повезло умнеть и понимать вместе со всеми, совсем ненамного обгоняя большинство и, слава богу, отнюдь от него не отставая. Открытия, которые мы делали для себя, становились одновременно открытиями и для самых квалифицированных из наших читателей — и именно их любовь и признание обеспечили наш тогдашний успех» [Стругацкий, 2003, с. 156].

(10) Замечательные образцы мышления такого человека приводятся в работе [Темплинг, Никулина, 2019]; также [Шубин, 2001].

(11) Ср. замечание К. Булычева о написанной им в молодые годы повести в жанре «альтернативной фантастики» (по сюжету в ходе событий октября 1917 г. «Аврора» стреляет по Смольному и т. д.): «Повесть я написал… <но> боялся ее показывать кому-нибудь» [Булычев, 1999, с. 282].

(12) За официальную цензуру в Советском Союзе отвечало Главное управление по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР (Главлит); пример его деятельности можно обнаружить в воспоминаниях Б.Н. Стругацкого — повесть братьев Стругацких «Полдень. XXII век» была передана Главлитом на оценку в Главатом для выяснения того, не содержатся ли в ней какие-либо секретные сведения [Стругацкий, 2003, с. 35]. Это разделений полномочий, к слову, было характерной особенностью советской системы контроля — в других социалистических странах, в отличие от СССР, действовала полноценная цензура: польский исследователь советской фантастики В. Кайтох отмечает: «…существенно отличалось, если сравнивать с нашей издательской действительностью, разграничение пределов ответственности редактора и цензора. Советские издатели имели большую, чем наши, свободу решения и больше могли потерять — а потому обычно сами исполняли цензорские функции. Но могли и рискнуть. Окруженный мелочной опекой цензора, польский редактор такой возможности не имел» [Кайтох, 2003, с. 534–535].

(13) По сплетне, запущенной предположительно Ю. Медведевым (см. в его повести «Протей» упоминание о двух доносчиках, «состоящих в родстве), именно Стругацкие якобы стали инициаторами обыска в квартире Ефремова после смерти писателя. А К. Булычев вспоминал, как ему «достоверно рассказывали солидные люди, что Стругацкие уже собрали чемоданы и уезжают в Израиль [Булычев, 1999, с. 279].

(14) Писатель, представитель «четвертой волны» Э. Геворкян уточняет картину позднесоветской литературной конкуренции за право публиковаться: «Шансы потихоньку печататься и со временем стать членом Союза писателей были, хотя и незначительные, издательских площадок было мало, а «морковка» в виде журнала только фантастики так и осталась подвешенной. <…> Площадки для прозы традиционной были плотно забиты членами Союза писателей» [Геворкян, 2022, в рукописи].

(15) По образованию востоковед, много лет работал за рубежом в качестве корреспондента агентства печати «Новости».

(16) Публикацию отрывка из повести в журнале «Знание — сила» отклонил непосредственно Главлит: Б. Стругацкий цитирует письмо брата от 27 апреля 1968 г., где утверждается, что «отрывок читал сам Романов (!) — это глава Главлита — и заявил, что в отрывке есть некий вредный подтекст. Будучи робко спрошен, что это за подтекст, Романов якобы только буркнул: «Знаем мы какой»» [Стругацкий, 2003, с. 76].

(17) Эти слова были произнесены на одном из семинаров в конце 1990-х гг. (из личного архива); впрочем, в опубликованных воспоминаниях Б. Стругацкого предлагается иная, уже более «идеологическая» версия событий: «Как продолжение «Понедельника» — сюжетное, идейное, стилистическое — «Сказка» скорее не получилась. «Понедельник» — сочинение веселое, юмористическое, «беззубое зубоскальство», как говаривали Ильф с Петровым. «Сказка» — отчетливая и недвусмысленная сатира. «Понедельник» писали добрые, жизнерадостные, веселящиеся парни. «Сказка» писана желчью и уксусом. Жизнерадостные парни подрастеряли оптимизм, добродушие свое, готовность понять и простить и сделались злыми, ядовитыми и склонными к неприязненному восприятию действительности. Да и времена на дворе образовались соответствующие. <…> По издательствам тайно распространялись начальством некие списки лиц, публикация коих представлялась нежелательной. <…> Вся идеологическая бюрократия… стояла на ушах... <…> Даже самому изумрудно-зеленому оптимисту ясно сделалось, что Оттепель «прекратила течение свое» и пошел откат, да такой, что впору было готовиться сушить сухари. Замечательно, что в переписке АБС почти никаких примет времени подобного рода нет. Предусмотрительность и осторожность! Всем известно было о наличии «в тени власти» Любителей Читать Чужие Письма» [Стругацкий, 2003, с. 75].

(18) В «покаянном письме» после приостановки публикации редактор обвинял зарубежного автора в коварстве: «Данная публикация появилась в журнале в результате двуличия автора, который после заверений, выражения симпатий к народу и нашей стране гнусным образом ввел нас в заблуждение» [Захарченко, 1991, с. 14].

(19) Концовку романа «Космическая одиссея 2001 года» в первом издании на русском языке отсекли как мистическую, причем в послесловии за подписью И. Ефремова эта операция объяснялась несоответствием последних глав духу романа в целом см.: [Кларк, 1970].

(20) Об этом периоде и о советском варианте «неолиберальной субъективности» см.: [Алымов, 2018]

(21) Подобными литературными «пасхалками» изобилует, скажем, роман «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких, причем, по словам Б. Стругацкого, количество таких шуток изрядно уменьшилось при редактировании: «…нам не удалось спасти «Министра государственной безопасности Малюту Скуратова», например. Или строчку в рассказе Мерлина: «Из озера поднялась рука, мозолистая и своя...». Еще какие-то милые пустячки, показавшиеся кому-то разрушительными» [Стругацкий, 2003, с. 56].

(22) Подробнее см.: [Митрохин, 1997, с. 239–268]; взгляд с другой стороны конфликта — [Уханов, 1997].

(23) О значениях термина «моральная паника» см.: [Громов, 2012, с. 164–165; Коэн, 2022, с. 7–58]. Ср.: «Фантастика… вызывала настороженность у властей предержащих. Считалось, что будущее определяется в процессе написания бумаг на кремлевских дачах проверенными референтами, а затем согласовывается на Политбюро, а вовсе не в образах, которые создавали талантливые паршивцы» [Геворкян, 2022].

(24) О сходной «охоте за знаками» и ее причинах в 1930-х гг. см.: [Архипова, Кирзюк, 2020, с. 74–159].

— — —

ИСТОЧНИКИ И ЛИТЕРАТУРА.

Алымов С. Активизация «человеческого фактора»: «застойные» корни неолиберальной субъективности? // Антропологический форум. 2018. № 37. С. 54–92.

Архипова А., Кирзюк А. Опасные советские вещи. Городские легенды и страхи в СССР. Москва: Новое литературное обозрение, 2020. 536 с.

Балашев А., Стругацкий Б. Семинар Бориса Стругацкого: истории от «драбантов» // Питерbook плюс. 1998. № 3. С. 28–29.

Булычев К. Как стать фантастом: Записки семидесятника // Если. 1999. № 8. С. 243–270; № 10. С. 266–286; № 11. С. 265–283.

Геворкян Э. Воспоминания о семинарах (рукопись, любезно предоставленная автором, цитируется с разрешения), 2022.

Громов Д. «Моральная паника» как механизм развития ряда молодежных сообществ Советского Союза и России // Историческая психология и социология истории. 2012. Т. 5. № 1. С. 164–178.

Дмитревский В., Брандис Е. Современность и научная фантастика // Коммунист. 1960. № 1. C. 67–74.

Добренко Е. Поздний сталинизм. Эстетика политики. Т. 2. М.: Новое литературное обозрение, 2020. 600 с.

Докладная записка отдела пропаганды и агитации Иркутского обкома КПСС о повести Стругацких «Сказка о тройке», опубликованной в альманахе «Ангара» // Знание — сила. 1993. № 7. C. 98–99.

Ефремов И. Письмо секретарю ЦК КПСС П.Н. Демичеву // Вопросы литературы. 1994. Вып. 3. С. 243.

Записка Комитета государственной безопасности СССР в ЦК КПСС (подписана Ю.В. Андроповым) // Вопросы литературы. 1994. Вып. 3. С. 240.

Записка отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС о недостатках в издании научно-фантастической литературы // Знание — сила. 1993. № 7. С. 95–96.

Захарченко В. Роман из вранья или восемь чудес из вымышленной жизни Ивана Ефремова // Техника — молодежи. 1991. № 10. С. 13–14.

Измайлов А. Туманность: о событиях, связанных со смертью писателя И.А. Ефремова // Нева. 1990. № 5. С. 179–189.

Кайтох В. Братья Стругацкие: очерк творчества // Стругацкий А.Н., Стругацкий Б.Н. Бессильные мира сего: сб. Донецк: Сталкер, 2003. С. 409–670.

Кларк А. Космическая одиссея 2001 года. Москва: Мир, 1970. 336 с.

Комиссаров В. Интеллигенция и фантастика под партийно-идеологическим контролем в 1960–80-е годы // Интеллигенция и мир. 2011. № 3. С. 78–88.

Королев К. Поиски национальной идентичности в советской и постсоветской массовой культуре: славянский метасюжет в отечественном культурном пространстве. Санкт-Петербург: Нестор-история, 2020. 376 с.

Коротков Ю. Звездоплаватель // Если. 2006. № 11. C. 284–288.

Коэн С. Народные дьяволы и моральная паника. Создание модов и рокеров. Москва: Издательский дом Высшей школы экономики, 2022. 352 с.

Кугель С. Записки социолога. Санкт-Петербург: Нестор-История, 2005. 204 с.

Кугель С., Никандров А. Социологические проблемы инженерной деятельности. Москва: Мысль, 1971. 207 с.

Кукулин И. Периодика для ИТР: советские научно-популярные журналы и моделирование интересов позднесоветской научно-технической интеллигенции // Новое литературное обозрение. 2017. № 3. С. 51–85.

Лукин Е. Беда моя // Авторская страница на портале Author today. 2002. URL: https:// author.today/post/182778 (дата обращения — 09 марта 2022 г.).

Митрохин Н. Русская партия: Движение русских националистов в СССР. 1953–1985 годы. Москва: Новое литературное обозрение, 2003. 622 с.

Нудельман Р. Возвращение со звезд. Мысли о научной фантастике // Техника–молодежи. 1964. № 5. С. 24–25.

Окулов В. О журнальной фантастике первой половины ХХ века. Липецк: Крот, 2008. 68 с.

Первушин А. 10 мифов о советской u1092 фантастике. Москва: ИП Ройфе, 2013. 140 с.

Прашкевич Г. Портрет писателя в молодости. Москва: T8 RUGRAM, 2021. 396 с.

Программа Коммунистической партии Советского союза. Москва, 1962.

Раскатова Е. Главное управление по охране государственных тайн в печати при СМ СССР (Главлит) и новые реалии художественной жизни в конце 1960-х–начале 1980-х гг. // Интеллигенция и мир. 2010. № 2. С. 62–79.

Ревич В. Перекресток утопий: Судьбы фантастики на фоне судеб страны. Москва: Институт востоковедения РАН, 1998. 352 с.

Ревич В. Последний коммунист // Если. 1997. № 3. С. 247–270.

Рыбаков В. Ячейка утраченного будущего. Об истории и атмосфере семинара Бориса Стругацкого // Портал «Русская идея». URL: https://politconservatism.ru/articles/

yachejka-utrachennogo-budushhego (дата обращения — 09 марта 2022 г.).

Стругацкий Б. Комментарии к пройденному. Санкт-Петербург: Амфора, 2003. 312 с.

Темплинг В., Никулина Н. Тантамарески советской формации: из дневника молодого тюменца 1930 года // Сибирские исторические исследования. 2019. Вып. 2. С. 162–179.

Уханов И. Плата за страх: документальное повествование // Молодая гвардия. 1997. № 2. С. 3–35 (продолжение № 3–5).

Шубин А. От «застоя» к реформам. СССР в 1917–1985 гг. Москва: РОССПЭН, 2001. 768 с.

Эстрин А. «Привет душителям свободы!»: Из знаниесильских анналов. Москва: Поматур, 2005. 192 с.

Kozlov D. The Readers of Novyi Mir: Coming in Terms with the Stalinist Past. Cambridge, Mass.; London: Harvard University Press, 2013. 442 p.