25 августа известному русскому писателю Н.М.Коняеву исполняется 60 лет

Николай Коняев – известный петербургский писатель, рассказы и повести которого последние тридцать лет регулярно появляются на страницах газет и журналов, вызывая внимание критики и находя отклик в сердцах читателей.

Книги Николая Коняева отмечены премией правительства Санкт-Петербурга, Большой литературной премией Союза писателей России, Государственной премией республики Саха (Якутия) за 2008 года, премией имени Андрея Платонова, Василия Шукшина и т.д.

Лучшие рассказы и повести, публиковавшиеся в свое время на страницах журналов «Москва», «Нева», «Континент», «Смена», «Наш современник», «Студенческий меридиан», включены в сборник «Индеец Кутехин», подготовленный издательством «Русский остров» к 60-летию писателя.

Различны профессии героев рассказов и повестей Николая Коняева, различно их социальное положение. Как правило, это простые люди – студенты и школьники («Настенька», «В сарае»), учителя («Медведь»), инженеры («Следующая остановка конечная», «Всего три рубля до солнца»), речники (повесть «Гавдарея», «Перевозный катер», «Механик Баранов, искавший свою матерь»), механизаторы («Индеец Кутехин»), сторожа «База консервации», «Ночной сторож»), отставные военные («Такой ветер», «Последний бой») и т.д. Но вместе с тем никак не назовешь их обыкновенными, заурядными людьми, потому что все они как-то особенно, по-своему мыслят и чувствуют. Профессия героя порою и не называется в рассказе, так как зачастую она теряет значение. Профессия тоже обессмысливается необходимостью выживания в атмосфере нищего существования.

В рассказах Николая Коняева принимают участие все те, кто нам знаком. Не по афишкам рекламных тумб, а изначально, глубинно. Те, кого мы видели и знали рядом – «жители земли». Так и назван один из рассказов, где за простодушием героев: Семена Порфирьевича и бабки Лизы, кроется тихая, добрая, чистая благость бытия. Где истина познается в непреходящем – в земле. «Так ведь надо, Семушка, землю устроить-то, – выбираясь на мостки, сказала она. – Я-то помру, а земля останется. Другие люди посадят чего, а такая фигура вырастет, они и вспомнят меня добрым словом. Вот, скажут, жила умелица, землю-то довела до чего. На земле живешь дак…"

Писатель не обходит острых углов нашей действительности, не смягчает реальных проблем, порою захлестывающих его героев и вместе с тем, везде, в какую бы ситуацию не попадали его герои, стремится различить тот свет, который несут они в себе («Марсиане», «Телушка» и т.д.).

Герои этих рассказов, хотя они и не в силах отстраниться от унижающей их действительности, находят в себе силы подняться над нею, сохраняя чистоту своих душ.

Порою это отстранение, этот подъём требует, как от ветерана Петра Александровича Криницина из рассказа «Последний бой», совершения подвига.

«Ревущий бульдозер, окутанный синеватыми выхлопами…толкал перед собой желтоватую землю, вместе с зацепившейся за неё березкой, вместе с накренившейся вверх, жестяной тумбочкой с красной звездой», подобен танку, вползавшему когда-то перед Петром Александровичем на бруствер, и он встаёт на пути бульдозера расчищающего площадку под дачи «новых русских»

Порою, как в рассказе «Ночной гость», героям достаёт внутренней доброты, чтобы добротой отношений друг к другу преодолеть подступающее зло.

Порою, как в цикле «Речи вознесенские» – миниатюрах, написанных с поистино народным юмором, спасительную и созидающую силу герои черпают из глубин русской речи, животворящую лексику которой, особый её ритм, богатство подтекста с таким мастерством воспроизводит писатель.

Надо сказать, что в книге Николая Коняева есть тонкое, чуткое существование прошлого и будущего, автора и героя. Есть моментальность и растянутое по запредельным мирам житие. Есть мистика, метафизика, рефлексия, динамика. Словом, тот набор различных форм, что приближают к сути постижения мира.

Вообще, вся книга его выстраивается как рассказ о блуждающей в потемках советского атеизма русской душе, о блужданиях, которые не могут закончиться вместе с падением государственного атеизма.

Еще в рассказе «Такой ветер», написанном в 70-е годы, и получившем высокую оценку Вадима Валериановича Кожинова, Николай Коняев предчувствовал грядущую дробность времени, назревающее угасание цементирующей общество идеи.

Мотив тревоги, внутреннего беспокойства, стремления к какой-то иной жизни звучит в рассказах, воплотившись в образе таинственного ветра, который способны чувствовать лишь некоторые чуткие души. В самом городке, который описан в рассказе «Такой ветер» было что-то необычное… «Случайный путешественник, блуждающий по улицам, тесным от разбухших садов, начинал вскоре ощущать какое-то странное беспокойство, причину которого не сразу мог отгадать. Над густыми садами, над зелеными купами деревьев возносились в голубое небо марсианские щупальца замысловатых антенн»… В этом городе и дует странный ветер, когда «даже не шевелились ветки на березах, а листья неподвижно лежали на брусчатке переулка». Потом такой же ветер будет дуть в далеком сибирском городе, куда прилетит герой рассказа Витька Кравцов – инструктор по радиоспорту, влекомый непонятным ему самому стремлением. Едва сойдя с трапа самолета, он узнает о смерти женщины, с которой познакомился в эфире. И снова дует такой ветер…

Обстоятельства, в которые попадают герои книги Николая Коняева, таковы, что ощущение опасности порою сгущается до мистической черноты ужаса. И с этим страхом героям писателя приходится бороться прежде всего.

«Похоже, что и впрямь затевается нечто несусветное» – это смутное предчувствие неизбежных перемен является лейтмотивом повести-хронике «Гавдарея», напечатанной в 1991 году в «Нашем современнике», и отмеченную годовой премией журнала. Странность описываемых событий настойчиво подчеркивает не только сам автор – сходным образом настроены и герои повести, жители поселка Забереги, ожидающие в скором времени чего-то неизвестного.

Герои повести не понимают, что происходит не только со страной, не только с поселком, но и с ними самими. Хроника нарушенной в своем привычном укладе заберегской жизни, проходящей под мелодию расцвета и умирания северной русской природы, раскрывает философию существования российской провинции.

Но неизбежно происходит то, что происходит. К людям, имеющим смутное представление о своей ответственности за происходящее, попустительствующим разрушению социально-экологической ниши своего обитания и не противостоящим собственной деградации, приходит возмездие. Русскому человеку приходится отвечать за то, что его обманули и он дал себя обмануть. Пожалуй, об этом и повесть – о грехе попустительства.

У Коняева нет конкретных виновников, все переплетено, и случайная ошибка оборачивается в финале трагической закономерностью. Частный случай – нелепое преступление – автор расследует как необходимое, завершающее звено в цепочке закономерностей. В жизни заберегцев распались естественные человеческие связи, каждый жил сам по себе, «поодиночке», отчего и стало возможным упустить момент, когда выпадает человек из сообщества и с ним может случиться любая беда.

Герои повести Николая Коняева – по-своему обаятельные люди, хотя на всем, что они творят, если не сказать вытворяют, лежит отпечаток какой-то двойственности. Они лгут, трусят, лицемерят, хулиганят, непрестанно напиваются, и тем не менее они совсем не злодеи, а люди по-своему хорошие – добрые, талантливые, неглупые. Иногда – почти ангелы, а иногда совершенно не напрасно овладевает ими «дикий страх», как, например, происходит с допившимся до белой горячки Кешкой: «Мы-то откуда пьем, а?.. Кто ходил-то тут, а?.. Копытце-то откуда, а?!». Герой повести честит «змеей» Алёнушку, «заранее знавшую сказку», то есть неминуемое превращение братца в козла. Но ведь она же и заповедовала братцу пить из копытца.

Николай Коняев сознательно оставляет намеки на дьявольские козни безответными, и тогда слишком настойчиво выпирает другая сторона вопроса: почему народ-то припал к этому «копытцу» с таким самозабвением? Автор симпатизирует своим героям, любит их, как любят близких, даже и погибающих или совсем пропащих людей. На фоне современной прозы, холодно-ироничной, с прищуром, жестокой, даже циничной, но уж никак не сострадательной, повесть Коняева светла добрым чувством, пониманием попавших в губительные сети времени персонажей – пониманием, но не всепрощением.

Возможность иного взгляда на своих персонажей автор учитывает, то вводя в повествование иную точку зрения, то заставляя кого-либо из героев специально задуматься о житье-бытье заберегцев. С надменностью, с презрительным отстранением смотрит на бывших сослуживцев, друзей-товарищей начальник пристани Фридман. С «пустым равнодушием» он относится к окружающим его «маленьким людям», и в его нескрываемой подчас гадливости таится явное непонимание этих людей и их особого миропорядка: «Веня взглянул на Фридмана… и даже вздрогнул от неожиданности. Такие лица он видел только у товарищей по охоте. Прищурившись, как будто целясь в какую-то тварь, Фридман смотрел на Заморозкова и нехорошо усмехался.

— А ведь ты дурак, братец, – неожиданно резко сказал он, – а?

— А мы, русские, – спокойно ответил Заморозков, – по большей части все – дураки…».

Именно страх перед этим странным смирением заставляет уверенного в своем превосходстве Фридмана чувствовать себя неуютно и одиноко среди окружающих его людей.

Кажется, «человеком со стороны» является и врач Прохоров. Но именно ему, из стороннего наблюдателя, превращающегося в неравнодушного жителя поселка, доверяет автор доискиваться до смысла заберегского бытия и источнике заберегских бедствий.

Дневниковые размышления Прохорова позволяют Н. Коняеву прямо обозначить проблему: «…именно пришлые люди, которым не дорога история этого поселка, его прошлое, и обращаются с этой жизнью так, как будто им не важно, что будет после них. А своей, коренной интеллигенции, которая могла бы правильно направить заберегский патриотизм, в поселке нет…».

При всей искренности слов и действий Прохорова он не в состоянии предотвратить «недоразумение», названное «гавдареей», как не может излечить поселок, его жителей от тяжкого недуга.

Жизнь заберегцев утратила полноценность, стала ущербной, с разрушенным представлением о ее нормах и правилах. В этом смысле закономерное течение извечного бытия природы подчеркивает разрушение естественности и устроенности в человеческой, ставшей юродивой жизни.

Героям повести не суждено на ее страницах выпутаться из ее гибельных сетей. Не спасает от нее даже «волновая» теория золотых рук мастера Заморозкова, по которой все живущие на земле связаны между собой и ответственны друг за друга, а не живут «поодиночке». Упорно отказывающийся от своей «волновой» сущности Веня Самогубов, промахнувшийся в глухаря на весенней охоте, в день открытия осенней убивает метким выстрелом Лешку Свиридове. И самое ужасное не в том, что погибает замечательный парень в самой горячей поре любви и что гибнет в болотах сам Веня; не в том даже, что по воле автора он убивает как бы своего двойника – такого же кудрявого и талантливого, каким сам он был несколько лет назад. Самое ужасное в том, что гибель Лешки, роковой выстрел Самогубова становятся неизбежными: нет выхода из «человеческой гавдареи». Она тяготеет над заберегцами не как античный рок, абстрагированный от человека: ее каждый несет в себе.

Но если в эпиграфе автор обращается к словам Екклезиаста о бедственных временах, о сетях и силках, в которых пребывают в оное время люди, то ведь ветхозаветный мудрец как раз и говорил о том, что ничто не вечно, все меняется – и, значит, на смену «гавдарее» должно прийти что-то другое, обновленное и чистое. Не может же быть, чтобы бедствия длились вечно, чтобы все кончалось медленно ржавеющими металлическими венками на сельской могиле, чтобы нельзя было остановиться и разобраться, что творим…

Рассказы и повести Николая Коняева вызывают ощущение достоверности – будто и в жизни все произошло именно так. Это тем более удивительно, что в них часто присутствует элемент фантастики. Понимаешь, конечно, что все это – и инопланетяне, и появление человека, уже умершего, – плод воображения героев. Но и об этом говорится как о действительно случившемся. Даже мистическое воспринимается в рассказах как часть реальности.

Почти каждый рассказ девяностых годов заканчивается трагически.

Любка, которую когда-то звали «Любка – сахарные губки», одна в своей холодной, пустой комнате, тяжко больная, перед уходом в больницу пытается пристроить к соседке свою кошку, но соседке и самой есть нечего. Тогда из сострадания, чтобы животное не мучилось от голода и мороза, Любка повесила кошку. Осудившие Любку соседи не знали, что сама она в тот же вечер умерла в приемном покое («Любка, Любка – сахарные губки»).

Еще вчера радостно переживший свое спасение из ледяной полыньи, умирает в пустом вагоне метро Свешников, убитый непониманием близкого человека («Следующая остановка – конечная»).

Не желание понимать то, что происходит вокруг, исконно русская поперечность, не слышание друг друга превращают героев рассказа «Индеец Кутехин в представителей вымирающего на своей отцовской и дедовской земле народа.

Противостоять этому можно лишь победив вначале собственную растерянность, собственный страх. Хотя герои рассказов «Щепки», «Молдаваны», «Медведь» и терпят поражение, но то движение к спасению, которое они совершают или пытаются совершить, не пропадает бесследно ни для самих героев, ни для читателей…

Читая рассказы Николая Коняева понимаешь, почему сейчас, когда прямее стали дороги, ведущие в храм, духовная проблематика выходит на первый план в творчестве современных русских писателей…

Логическим и художественно значимым завершением сборника стал рассказ «Петр». Герой его вроде бы и не совершает никакого подвига, но вместе с тем так решительно демонстрирует твердость своей веры, что понимаешь с этой основы его не сдвинуть. Это именно та твердость, которую защищая или пытаясь защитить свои настоящие или вымышленные интересы, не всегда могли обрести в себе герои других рассказов и повестей сборника «Индеец Кутехин».

Итоговый сборник Николая Коняева показывает, что нет для писателя более важной темы, чем тема спасения или погубления человеком собственной души, что нравственное возрождение должно идти бок о бок или даже опережать возрождение экономическое и политическое…

Валентина Евгеньевна Ветловская, доктор филологических наук, сотрудник ИРЛИ (Пушкинский дом) РАН