Бесплотные есть вещи двойственного свойства,
И оттого двулика жизнь как будто бы у них;
Материя и свет, причудливо устройство
Теней и форм, и зыбких, и немых.
Эдгар По. Сонет о тишине (перевод Андрея Климова).
Мы пытались – и я, и моя сестра-близнец – избавиться от этого зверья; оно было в старом доме главнейшей напастью. В определенном смысле оно являлось частью нашего наследства, как и дом, но я всегда воспринимал его как нечто отдельное. Нужда в нем мне казалась весьма спорной – звери ведь не каменья в фундаменте, не часть того порядка, что довлел над распределением жилых комнат. Оказалось, я был кругом прав – не было у них связи с физическими аспектами дома и с его обустройством. Их присутствие проявлялось в гротескных тенях, наваждавших коридоры поместья; страшно было иметь дело с этими призраками, но их отсутствие – даже как перспектива – почему-то также пугало. Но я всё равно поставил себе твердую цель искоренить их.
Вот почему мы с Аделаидой спустились в самый глубокий подвал поместья – чтобы провести обряд очищения. Слепая удача распорядилась так, чтобы среди бесчисленных томов, хранившихся в библиотеке, я отыскал тот самый, что помог бы мне в этом деле и прояснил порядок необходимых действий. Я разыскал его за книгой, которую Аделаида читала по утрам – в тот раз она попросила, чтобы я принес ее; какая благодать! Впрочем, в моей жизни всё хорошее так или иначе связано с нежным образом сестрицы.
Именно она и провела обряд, возымевший в итоге успех – что не могло не сказаться положительно на нашем настроении. В мгле каменной утробы погреба, в кругу оплывших свечей, она зачитывала слова из книги, а я, стоя перед ней на коленях, держал этот том для нее. Тот язык я едва ли знал, но Аделаида читала уверенно – и так, словно в каждое слово входила частица ее души. Следя за движениями глаз сестры, я переворачивал страницы, дивясь ее самообладанию – ведь из еще более глубоких подземных пассажей, залегших под нашими ногами, вздымались вместе со склепным холодом рассерженные вопли и стенания зверей. Как долго мне приходилось терпеть эти звуки, напоминавшие о себе в самых нежданных уголках дома, просачивающиеся даже за стену сна! Но теперь – все кончено; и едва сестра огласила последние слова изгнания, эхо звериных голосов умерло – как и его источник, канувший в тишину где-то там, внизу. Наконец-то я был свободен от них.
Я объявил, что в жизни старого дома объявлена новая, лучшая эра. Впервые за всю его долгую, неохватную для памяти историю исчезли все лишние звуки, уступив простым и милым сердцу шумам домочадцев и естественным нотам, производимым постройкой не по чьей-то потусторонней прихоти. Впервые одним утром, услышав пение Аделаиды, я не уловил в нем отголосков страха, насылаемого аккомпанементом звериного хора снизу. На срок печально краткий нам все же было даровано истинное освобождение. Сестра пела, я аккомпанировал ей на своей гитаре, и жизнь дома виделась беззаботной – в кои-то веки.
Но однажды ночью все вернулось в былую черную стезю – ухудшившись притом. Я проснулся на сбившихся простынях, потому что в сон мой вкрался ужасный гомон – такой незнакомый, насквозь какофоничный, ни на что не похожий. Силен был, выходит, адский очаг, на котором поджаривались души нашего проклятого поколения, иначе как объяснить этот вой? Сами стены будто бы вибрировали от его исступленной силы.
Я побежал в спальню сестры, но обнаружил, что она пуста. Простыни на кровати не были даже примяты – на них ночью не ложились; альковный полумрак не мог скрыть это обстоятельство от моих острых глаз. Мысль о том, что она бродит одна посреди этого воя, заставила сердце болезненно сжаться. Неужто она спустилась на нижние этажи, где звук силен, как нигде в доме? Пробежав по коридору, я достиг лестничной площадки – и там застал, к вящему облегчению, Аделаиду, поднимающуюся мне навстречу. Правда, ее шаги лишились почему-то присущей им грации, да и шла она будто задом наперед – я не видел ничего, кроме волос, закрывающих ее красивый лик.
– Аделаида, что происходит? – воскликнул я, протягивая ей навстречу руки. – Они что, снова вернулись, чтобы мучать нас?
Она ответила не сразу, а прошла сначала в спальню – именно тогда я заметил, что ее ночная рубашка порвана и вся в грязи.
– Я работала ночью, – коротко объяснила она. – Не волнуйся. Дому нужен уход.
– Ты что, не слышишь эти завывания? Откуда они? Даже когда мы были в подвале и изгоняли их, не припомню, чтоб хоть кто-то так страшно голосил! Неужто вернулись? Ну ничего, книга все еще у нас…
Аделаида посмотрела на меня, отбросив волосы с лица. Она ни капли не изменилась, как я поначалу боялся обнаружить – лишь взгляд помрачнел, как никогда прежде.
– Против этих та книга бесполезна, – произнесла она.
– Но это же старые звери, – возразил я. – Мы хорошо знаем их страхи и слабости.
– Послушай меня, Алан, – сказала сестра. – Это не наше старое зверье, донимавшее нас годы напролет. Это что-то совсем другое.
Не вполне понимая ее слова, я воскликнул::
– Но они ведь разрушат наш прекрасный дом! Они сильнее, чем раньше!
– Только в эту, самую первую, ночь. В ночь прихода. Ты ведь не был здесь, когда те старые звери заявились в дом.
– Но ведь и ты не была!
– Они всегда такие в первую ночь, – повторила она, не отвечая на мой протест.
В этот момент мне показалось, что за дверью что-то сопит и кряхтит. Взяв одну из ламп, зажженных сестрой, я открыл дверь и посветил в коридор. Что бы там ни было, оно исчезло из поля моего зрения, но на секунду я заметил тень очень странного вида. После этого явления я сказал Аделаиде, что ее безопасности ради останусь с ней на всю ночь – все равно не усну теперь спокойно. После минутного колебания она согласилась.
Несмотря на злоключения вечера, сестра, вновь проявив твердость духа, улеглась в постели и спокойно отплыла в сон. Казалось, целую вечность простоял я у двери, гадая, что же ждет нас утром на первом этаже дома. Причудливый страх твердил мне, что покой к нам более не вернется. Но в конце концов, следуя бесстрашному примеру Аделаиды, я тоже проигнорировал адское вторжение в наш дом и позволил себе отдохнуть.
Порой моя сестра покидала наш старый и удобный дом и отбывала в город, где сам я никогда не бывал. Хоть мы и близнецы, одинаковые во многих привычках и занятиях, её интерес ко всему, что лежало за пределами наших владений, отличал Аделаиду от меня.
— Не волнуйся, пока меня нет, – говорила она. – Я скоро вернусь. Пригляди за домом.
Провожая ее, я не особенно-то и волновался – Аделаида могла постоять за себя, она была духовно зрелой и рассудительной. Всякий раз я махал ей рукой из окна, пусть даже она и не оборачивалась, вышагивая по дороге, вьющейся вдаль.
Однажды я спросил Аделаиду, не могу ли сопроводить ее в одну из таких поездок в город. Какое-то время эта мысль не давала мне покоя. Однажды ночью, незадолго до этого, я проснулся от дикого калейдоскопического сна, не задержавшегося в памяти; но едва открыл глаза, я выпалил в темноту всего два слова: «город ждёт». Именно тогда я обратился к сестре с просьбой дать мне возможность увидеть это место, столь безвестное для меня – не могло же так оставаться всегда!
— Ты не ведаешь, о чем просишь, Алан, – ответила она. – Люди там не такие, как ты. Они очень запутались в себе, и часто совершают странные поступки. У них нет ни твоего спокойствия, ни твоего чувства равновесия. Так что береги эти дары и оставайся здесь.
Сестрица льстила мне – ведь это она из нас двоих всегда отличалась большим тактом и смирением, а еще, вне всяких сомнений, большим умом. Во многих делах она выступала моей наставницей. Поэтому ее совету я все-таки внял в тот раз.
Из последней поездки в город Аделаида возвратилась поздним вечером. Я уже спал, но проснулся, услышав, как бредет она в спальню. Позже ночью меня потревожил другой звук – громоподобный настойчивый стук в дверь. В разгаре ночи порой сложно осознать, приснилось ли тебе что-то, или случилось с тобой наяву – но я запомнил на всякий случай и стук, и женский голос, последовавший за ним, голос, старавшийся перекричать идущий снаружи дождь и грозовые раскаты. Пожалуй, это все, что я действительно слышал. Но в какой-то момент голос прозвучал столь отчетливо. Совершенно ясно я расслышал, как эта незнакомая женщина закричала:
— Что ты с ними сделал? Зачем тебе все они?
А потом снова грянул гром, и крик затерялся в гневе непогоды.
Утро следующего дня было затянуто густым туманом, так что из окон почти ничего не было видно. Когда мы безмятежно встретили утренние часы, я рассказал Аделаиде о том, что случилось прошлой ночью. Она выглядела чем-то измотанной, и я не уверен, что она правильно поняла тогда, что я хотел до нее донести.
— Видишь, как горожане злятся? – спросила она, хоть я и не говорил о горожанах – лишь об одной-единственной женщине, что, вполне возможно, явилась мне лишь во сне. – Даже во сны твои они вносят смуту и неправду. Надеюсь, ты доверишься мне и отныне не станешь упоминать о городе. Это для твоего же блага, Алан.
С тех пор я ни разу не поднимал эту тему в разговоре, хотя Аделаида порой и сама забывалась и намекала на нее, говоря: о, эти ужасные люди из города. Но меня волновали не они, не их невыразимые жизни, а возросшая многократно сила кошмаров, следовавших за мной по пятам каждую ночь, кошмаров, что, помимо звучания, обрели зримые образы.
В одном из таких наваждений, чья сила, вопреки моим молитвам и упованиям, никак не иссякала, я очутился в комнате без окон, освещенной свечами в разномастных чашах и подставках. Помню, мне показалось, что комната находится в незнакомом месте где-то за пределами дома. Напротив меня была темная занавеска, которая свисала с потолка до пола и охватывала все расстояние между стенами, разделяя комнату на секции неизвестных относительных пропорций. В конце концов я понял, что привязан к троноподобному креслу, лицом к занавесу. За креслом, на периферии моего зрения, двигалось несколько медленных фигур. Они, судя по тому немногому, что можно было разглядеть, напоминали Отшельников с карт Таро, с коими меня научила обращаться, само собой, Аделаида – вот, снова вспоминаю ее, и сердце сжимается! В какой-то момент я прозвал их про себя просто Безумными Дьяконами. Они представляли собой своего рода инквизиционный совет, чьим главным интересом выступал я сам. Они задавали мне странные вопросы, наводящие на мысль о таких вещах, что не имели никакого отношения к моей жизни.
– Кто твои боги? – спрашивали они в унисон, но я молчал, не зная, что сказать, и они смеялись надо мной. – Твои боги парят? – уточняли они, размахивая руками как крылами. Я не видел ничего плохого в том, чтобы дать положительный ответ, способный быть только комплиментом любым богам, достойным этого имени.
– А разве они не спускаются иногда на землю? – продолжали Дьяконы. И снова я не знал, что сказать им. Перед следующим вопросом они несколько минут совещались между собой, а потом, пока остальные смотрели, один из них выступил вперед и обратился ко мне: — Когда они спускаются, то воют подобно зверью и ползают, как черви, в грязи?
– Хватит с меня ваших бредней! – рыкнул я, к всеобщему веселью допытывавшихся. Пока предыдущий оратор возвращался в компанию себе подобных, ко мне уже выступал очередной:
– Твои боги говорят порой на незнакомых тебе языках? Поют ли они? Колдуют ли они? Смотрят ли искоса, дабы полюбоваться собой в зеркале?
И снова их вопросы казались неисповедимыми, такими, что не противоречили и не отвечали никакой конкретной концепции божественности. Конечно, мои боги, хотя я их и не знал, были сведущи в языке и колдовстве, и, действительно, давали много поводов для восхищения ими.
Теперь среди фигур царило возбуждение – они кружили вокруг моего «трона», тихо переговариваясь друг с другом. Нужно было обсудить какой-то важный вопрос, и вскоре они, казалось, пришли к некоему соглашению. Пришел черед таких методов получения из меня правды, на которые их сил не хватало – и их силуэты, все до единого, растворились в тени, откуда и пришли. Я остался глазеть в одиночестве на занавес, скрывавший какую-то неопределенную часть комнаты. Что бы за ним не находилось, оно теперь возглавит этот допрос – все, казалось бы, предельно очевидно. Интересно, что я услышу оттуда, если не очередные, еще более причудливые осведомления – оттуда, где, казалось, ничего нет, если не считать неведомых бессветных пустот? Так я и замер в нетерпеливом, предвкушающем ожидании – чудесных ужасов или ужасных чудес, не знаю.
Однако дальнейшее застало меня врасплох. Да, вопросы задавались из-за занавеса – но они превратили сновидение в беспросветный ужас без надежды на чудо. Ибо задавал их гений демонического ужаса – создатель страха, известный мне по тысяче других снов, где внезапная паника узурпирует безмятежность и вопит об огне, об убийстве, о тайном враге, что проник в дом изнутри.
Его присутствие всегда пронизывает сон: туман с бледным лицом, плывущий через открытое окно, сплавляет свой измученный дух с мертвыми предметами, оживляя вещи, которые не должны двигаться или жить, вдыхая богохульную жизнь в неживое. Один его взгляд на решетку теней на стене порождает целый мир корчащихся монстров. Он вникает во все сущее, сливается с медленно сгущающимися сумерками – и становится поистине безграничен. Вселенная служит ему бездыханным телом – трупом, принимающим в себя душу; как чернота космоса – его застойная кровь, так и планеты – многочисленные черепа причудливого зверя; траектории обреченных астероидов вычерчивают архитектуру его лабиринтного скелета; спазмы умирающих галактик – его нервный тремор; и странные звездные скопления с непостижимым устройством – каверны его души. В этой вселенной сновидец пойман в ловушку, его сны ограничены внутренней частью формы, отличной от его собственной. Но, в конце концов, этот создатель страха заселяется извне в того, кто видит сон о нем, разрушая его автономию и становясь с ним единым целым. Теперь его носитель сам возрождает кошмары из решетки теней на стене. Каждый проблеск вызывает целые вселенные ужаса, и в конечном счете даже пустота становится населенной всеми видами чудовищ, что могли бы или не могли бы существовать. Не было никакого спаса от живой пустоты, от ужаса невидимого; и фокус моего страха сошелся на отвратительных карикатурах на мою сестру и меня, нарисованных этим чудовищем. Карикатуры ожили и вступили во взаимодействие – и я закричал; но от допроса создателя страха нельзя было уклониться, если только я не хотел остаться в этом сне навсегда.
– Я не мог убить свою сестру! – наконец оформил свой протестный крик в слова я. – Я любил ее всей душой! – Но существо за занавесом, всеобволакивающее и всемогущее, продолжало свои мучительные расспросы с настойчивостью океанских волн, падающих на мертвый берег. – Нет, все это неправда; она не была такой. Она была моим близнецом, моим спутником, моим учителем, моей…
Я не мог продолжать. Я хотел сотворить с собой что-нибудь ужасное и положить всему конец. Но что могло быть ужаснее сдернутого занавеса передо мной, скрывающего самое безумное, самое разрушительное откровение, какое только можно себе вообразить? Но я был прикован к креслу – по крайней мере так мне казалось, прежде чем я осознал истину: меня ничто все это время не связывало, и только какая-то извращенная иллюзия заставила меня поверить в обратное.
Я с трудом поднялся, опасаясь собственной свободы, и подошел к занавесу. Теперь что-то в нем казалось знакомым, что-то в его складках и текстуре. Но у меня не было возможности долго думать об этом, потому что мой ужас становился слишком сильным, чтобы выносить его дальше. Схватив мягкую ткань в том месте, где обе стороны занавеса сходились, я решительно развел руки и заглянул внутрь.
Там, в темных закоулках, которые я осматривал своим зрением, я не увидел ничего, кроме другого занавеса, внутреннего занавеса, выступавшего двойником внешнего.
Я проснулся с криком. И этот первоначальный ужас бесконечно усилился, когда я обнаружил, что нахожусь не в своей комнате, а в постели сестры... но – один.
Аделаида!
Надо бы перестать болтать с самим собой. В любой момент я найду ее, и тогда мне снова будет с кем поговорить. Предположим, в доме ее больше нет. Предположим – снова уехала в город, черт бы его побрал. Нет, я не должен так говорить… она имеет право идти куда угодно. Аделаида! Аделаида! Где же ты? Возможно, мне не следовало искать ее в этих гнусных погребах. Почему она должна быть здесь? И этот ужасный визг зверей снизу – он еще хуже, чем когда-либо.
Теперь я слышу их по всему дому. Молчите, паскудные изверги! Я найду ее, а на вас мне плевать. Вот она! Нет, это просто зеркало в конце коридора. О, Аделаида, я все тот же дурак, каким ты всегда меня считала. Всюду вижу тебя, хоть тебя со мной и нет. Вот и ты – в библиотеке, где читала мне сказки вслух. Славные времена были! Никогда не думал, что удерживаю тебя от мест, где ты хотела бы быть. Так тяжко одному, сама мысль о том, что мы будем вместе не всегда, казалась нестерпимой. Ты – вся моя жизнь, Аделаида.
Шагая по дому, я вижу твою озорную тень – то здесь, то там. Но столько вещей, что я считал реальными, оказались невозможны – и наша долгая совместная жизнь, и то, что мы казались мне чем-то большим, нежели парой изгоев, и то, что мы смогли преодолеть то стеснение, что разделяет даже самых близких, даже идентичных близнецов вроде нас с тобой… почему же так реален этот дьявольский звериный скулеж? Я все равно буду тебя искать! Они мне ничем не помешают! Я весь этот дом переверну кверху дном, если будет нужно! Я тщательно осмотрю покои, откуда ты однажды днем украдкой выскользнула, за чьим порогом мне явилась кошмарная кукла с руками, самодовольно упирающимися в ватные бедра, и головой, откинутой в жутком припадке смеха; осмотрю комнату, где прежде обитал один твой наставник (его я лицезрел лишь единожды в ночи, как призрак в саду, источающим горький аромат скисшего меда); осмотрю комнату с масками и отражениями, о существовании каковой, ты полагала, я не подозреваю. Я тщательно проверю комнату, где часы, некогда тобой принесенные в наш дом, до сих пор не могут остановиться. Я осмотрю комнату, тобой убранную в алый и черный, комнату, куда ты время от времени скрывалась, дабы прошептать молитвы, и я надеюсь, ты вовсе не желала, чтобы я подслушивал их, прильнув к двери. О, моя Аделаида, я обследую все комнаты, превратившие этот дом в запутанный лабиринт нечестивых шифров.
Я глуп – так ты, моя подруга, наставница, ученица, помоги мне! В чем суть этого урока? Где твой голос, что расставит все по местам?
О, нет, нет. Это не ты. Не твой голос…
Алан, это я. Я здесь.
…не из твоей спальни, ведь ее я обыскал в первую очередь…
Иди сюда, Алан. Иди.
Аделаида! Ты не можешь сейчас стоять за этой дверью!
Это я, Алан. Подойди поближе, поприветствуй сестру.
Аделаида. Твоя белая ночная рубашка, на ней кровь. Прошу, прости меня. Я даже не мог объяснить тебе, что чувствую. Я был так…
Одинок? Я знаю. Я тоже была одна, так что по-другому произойти и не могло. Я знаю, что всякая ложь с моей стороны глубоко ранила тебя, и в итоге ты сделал то, что сделал. Но теперь всё это не играет роли. Пусть нам не дали быть вместе полноправно, у нас все равно всегда была одна душа на двоих, разве не так? Только она – и плевать на все маски и зеркала, за каковыми мы друг от друга прятались. Столь многое не могли мы разделить – до сей поры. Но теперь я отдам тебе самое ценное. Я разделю с тобой мою смерть. Подойди. Подойди поближе. Не думай о крови – в наших жилах течет одна и та же. Подойди. Посмотри, как она стекается, как она сливается в одно целое. Теперь ты – во мне; но и я – в тебе. Теперь мы вместе.
Одна душа на двоих, мой братец. Одна на двоих…
Аделаида…
Алан.
Тишина.
---
цитировать
