– Но почему тебя туда не пригласили?

– Воины там не нужны. Моё место здесь, чтобы сражаться. А ты добрый, ты можешь войти туда. Тамошний табиб умер, он долго служил людям. Городу нужен новый табиб, и выбор пал на тебя.

– Хорошо, согласен, – кивнул я. – Но я не могу бросить лежачих больных, их надо поставить на ноги. Вели своим людям вернуть лекарства, какие я скажу – они ещё понадобятся. Ну, и что надо сделать, чтобы попасть в город?..

– Перед сном вслух сказать «Гли».

– И только? Одно короткое слово, и всё?..

– Иные слова много весят, табиб. Когда офицер говорит «Пли!», с полсотни душ могут расстаться с телами.

Тогда я не воспринял вожака всерьёз. Чёрные верят снам, но почему я должен принимать на веру то, что взбрело в их курчавые головы?

Однако перед сном старался не говорить лишнего. Мало ли. За время работы в Африке я успел убедиться, что у чёрных есть своё тайное знание, которым опасно пренебрегать. Да, суеверий у них масса, эти суеверия смешны для европейца, но иногда…

Однажды вечером, когда я перестал опасаться за жизни моих пациентов, мне пришло в голову – «Ну, дружище, теперь ты можешь смело убедиться, что речи вожака – только пустые дикарские россказни».

И я произнёс это слово.

А утром проснулся в Гли.

С тех пор меня только одно беспокоит – что стало с той женщиной на пароходе и с её ребёнком? Нашёлся человек, чтобы помочь им, или нет?..

Я стараюсь не думать о том, что я предал этих двоих. От таких мыслей можно с ума сойти.

Вероятно, без меня пробковый пояс как раз им и достался, и они благополучно спаслись.

Должно быть, так и случилось.

Иначе бы меня в Гли не пустили.

* * *

– Жалеешь о Нэму? – спросил Кейши.

– Сначала очень жалел, – отозвался Кабэ. – Но она ушла в другую жизнь, возврата нет, и… Я уверен, она счастлива там. И моя печаль прошла. Да и было, чем отвлечься – сад, дом, Серокрылые… В Пристенке столько работы, что не до грусти.

– Зато теперь твой Пристенок – хозяйство на зависть. Вдобавок у тебя крылатый молодняк толчётся, скучать некогда, верно?

Место, где обосновался вертолётчик, раньше звалось Ничей фольварк, но за год пришелец из-за Стены сумел превратить брошенный хутор в обжитой и уютный, а сад под его умелыми руками ожил и расцвёл как по волшебству. Горожане толковали – мол, это всё от Серокрылых. Куда они повадятся, там спорится любое дело, то-то их охотно на работу принимают. Но усатый стражник Кейши на такие разговоры возражал: «Не в крыльях дело – в человеке! Это я точно знаю, господа – я ж его первый встретил, когда он приземлился. И сразу понял – наш парень, этот останется. И руки у него рабочие, к труду привычные, и глаза цепкие – враз примечает, где что починить. У такого дело само в руках поёт».

Так или иначе, но людская молва дала фольварку новое имя – Пристенок, потому что от великой городской Стены хутор отделял лишь небольшой лесок. И вообще менять имя всему, что в Гли приходит – давняя традиция, принятая и у горожан, и в Союзе Серокрылых. Пилот, в прошлом Ренальд Рош, стал Кабэ – «Стена», что вполне подходило к названию хутора.

С Кейши у Кабэ как-то сразу сладилось – вначале он брал у стражника инструменты взаймы, потом заезжал с подарками из своего сада, а спустя год стал желанным гостем и закадычным приятелем. Вот и на этот раз он прикатил в город – на мотоблоке с прицепом, как у фермеров принято, – сгрузил изюм в пекарне, орехи у кондитера, груши и яблоки сдал зеленщику, а Кейши с семейством привёз лакомства и большую бутыль сидра. За каковой бутылью они со стражником и коротали вечерок, сидя на террасе, любуясь тихой рекой, в которой отражались городские фонари.

– Если хочешь – ночуй у нас, – предложил усач. – Всё-таки хмельному мотоблок водить – можно в канаву угодить. В Пристенке есть кто-то, чтобы за хозяйством присмотреть?

– Сейчас там девушки, Тайо и Аканэ, обе фабричные. Я предупредил их, что могу задержаться до утра.

– О, с фабрики все баламуты!.. Можно им доверять дом и сад?

– Вполне, если ребят с ними нет. – Кабэ добродушно усмехнулся. – А парням я пока запретил появляться в Пристенке. Пусть девчата домоводству учатся, не отвлекаясь. У них неплохо получается.

– Да, если Серокрылые займутся чем-нибудь с охотой, тогда в работе лад и рядом благодать. Одно жаль – рано или поздно они улетают… Я, знаешь, сильно привык видеть в библиотеке Нэму – всегда так приветлива, встречает вежливо, во всём поможет. И вдруг – р-раз! и на её месте пусто. Словно у меня часть сердца вынули… Вот и фабричные – того гляди, отчалят в небеса. Эти двое, кого ты назвал, уже подросшие.

– Беда с фабричными, – признался лётчик. – Они друг от друга у меня скрываются, когда разругаются. Чуть обидка – на скутер, на велик и ходу в Пристенок. А следом обидчик – мириться. А где ещё Серокрылому скрыться? Когда-то фабрика со Старым Домом поссорилась, теперь из гнезда в гнездо так просто среди ночи не заявишься, и даже для визита днём нужно сначала в городе встретиться, договориться… По дипломатическому протоколу! Со мной же куда легче – всегда есть еда, гостевая комната, дверь нараспашку.

– Радуйся. Во-первых, с ними благословение приходит…

«…и грязь с ботинок», – мысленно прибавил Кабэ. Визитёры из Старого Дома, даже младокрылы, аккуратно очищали обувь у порога, а фабричные влетали как сквозняк.

– …во-вторых, за еду отработают.

– Это да. У каждого прыти и сил на троих, знай только направляй. Даже в садоводстве с огородничеством стали что-то понимать. Но я всё-таки хотел гнездо, а не гостиницу, где отрабатывают за ночлег и стол.

– Я по Серокрылым не знаток, – молвил Кейши, обмакнув усы в стакан. – Но смекаю я, что кокон заведётся там, где Серокрылые живут изо дня в день, а не налётами. А сманить двух-трёх к себе на жительство – проблема! Они же кучно держатся, друг к дружке льнут.

– Мало того – интригуют и меня к себе перетянуть.

– Да ну?! Убедились, что ты фольварк поднял – тащат возрождать и фабрику?

Кабэ лишь отмахнулся:

– Какое там… Чтобы её запустить, надо у половины Гли ток отнять, потом на год ремонта… Фабричные своей свободой дорожат, предпочтут жить в руине, лишь бы чужие не совались. Зато Старый Дом интригует вовсю! Их домоправительнице на покой пора. Вот и присматривают ей замену. За старшую теперь Хикари, но идеи продвигает – Ракка.

«Мелкая шельма! Всё забыть не может, как я ей на коленях исповедался. И я не могу. Пользуется случайной мужской слабостью и своим женским коварством… Но чего у Ракки не отнять – умна девчонка. Даже не столько умна, сколь чутка, и чует глубоко. Ведь как точно сказала: «Мы уйдём, а кто потом будет заботиться о Доме и о младших?» Совсем молоденька, а на перспективу мыслит, удивительно… Такие и заводят сад, чтоб правнуки имели яблоки… Но я-то – что, буду директор детсада? Тьфу ты, Господи!»

– Сходи в Храм, спроси Переговорщика, – посоветовал Кейши. – Может, дельное что присоветует.

– От старика прямого слова не дождёшься; на него где сядешь, там и слезешь. Он всё вокруг да около, а в результате ты решаешь сам.

Пока они перетирали интриганство юных Серокрылых и хитромудрую позицию Переговорщика, внизу затренькал звонок у входной двери. В Гли дверей не запирали – разве что в Храме, – но вежливость требует предупредить хозяев о своём визите.

Сразу же сдержанно, один раз, гавкнул служебный пёс Кейши. Доберман жил у него дома на правах члена семьи – спокойный, по-своему вежливый, – и здесь он злобы не показывал, просто обозначал: «Хозяин, к нам гости! Я на страже, всё под контролем».

Кейши встал, наклонился через перила террасы – возле двери маячила фигура, в которой стражник тотчас опознал городского врача Тамаши.

– Доктор, добрый вечер! Какими судьбами?

– Приветствую, сержант! У библиотекарши Сумики прихворнул маленький, я заходил проведать, назначить лечение. Иду обратно, а у вас оживлённая беседа на террасе, пахнет яблоками, чесноком и сырной плесенью – думаю, дай-ка загляну.

– Гость в дом – Бог в дом! Заходите, и прямиком к нам, сюда. Есть ранний сидр, голубой сыр и улитки. Тонкий же нюх у доктора, – заметил он для Кабэ, – с улицы угадал, что на втором этаже лопают. Ты знаком с Тамаши, кстати?

– Издали, наглядно. Здоровье есть, зачем к врачу ходить? У него без меня дел хватает.

Минуты не прошло – врач объявился на террасе; с ним увязался доберман, явно довольный гостем. Псу Кейши скомандовал «Место!», и тот послушно удалился.

Рядом трое мужчин являли собой три разных типа. Рослый, кряжистый сержант стражи. Стройный и мускулистый молодой фермер. Невысокий плотноватый доктор с ранней залысиной. Врач был не по росту быстр в движениях, с острым внимательным взглядом, а его небольшая рука оказалась крепкой как тиски, когда он обменялся рукопожатием с Кабэ:

– Рад встрече. Наслышан о вас. Вижу, вы уже совсем глиец…

– Сыр-то мы почти подъели! – спохватился Кейши. – Схожу на кухню, подрежу ещё, а вы пока глотните по стакану за знакомство. Пожалуй, и улиточек прибавить надо… Не скучайте, пока отлучусь.

Подхватив тему, Кабэ спросил:

– А что, доктор, вначале чужаки от местных сильно отличаются?

О пришельцах из-за Стены пилот знал от Нэму. Она говорила: «За последние лет двадцать в город попадало извне не больше человека в год. Когда один, когда трое, когда совсем никого». Наверняка они первое время ведут себя растерянно.

«Как я!»

– Да, это бросается в глаза. – Не дожидаясь приглашения, врач наполнил стаканы золотисто-зелёным напитком с запахом яблок и протянул один Кабэ. – Даже при том, что в Гли никто и ничто людям не угрожает. Новички так насторожены, как будто ждут подвоха. А потом… потом они привыкают жить без страха. Ваше здоровье!..

Выпив сидр и посмаковав его с закрытыми глазами, врач молвил:

– Superb apple wine. You're a true craftsman.

– Что?.. – услышав английский, Кабэ чуть не поперхнулся.

– Я прибыл сюда двадцать лет назад, примерно в вашем возрасте. Чему вы удивляетесь? Здесь много народа извне – русские, китайцы… публика со всего света. Город нуждается в людях, в специалистах, ищет и призывает их. И сейчас я пытаюсь угадать, за что призвали вас, именно вас. А что касается меня… присядем? Пока Кейши возится с улитками, есть время поговорить наедине.

Они сели, и Тамаши рассказал Кабэ историю о чёрном предводителе повстанцев, которому духи дали задание во сне, и о молодом враче из колонии, сказавшем пред сном решающее слово.

* * *

Когда из бутыли вытекла последняя зеленовато-янтарная капля, а башенные часы пробили десять вечера, фермер с доктором решили проветриться вдоль по Речной улице – то есть, по набережной.

Погода выдалась на диво тёплая, бархатное небо сияло россыпями звёзд, а от реки тихо веяло влажной прохладой. У горизонта, над Стеной на западе, где Храм Союза Серокрылых, догорал едва заметный синий свет заката.

– А как бы вы поступили на моём месте? – Доктор, слегка разгорячённый сидром, продолжал прерванную беседу. – Я не мог вообразить, чем обернётся одно-единственное слово. Это казалось шуткой… Да и всё, что творилось вокруг… Не знаю, можете ли представить, каково это – когда воздух сгущается, почти нечем дышать, и отовсюду слышно: «Война, скоро будет война». Испания уже горит, и Гитлер наготове, вот-вот пожар охватит всю Европу… А я врач, мне придётся собирать урожай войны – раненых, искалеченных… Жить в ожидании бойни – ужасно. Можете считать, что я – беглец. По большому счёту я не заслужил того, что получил здесь.

– И совсем не хотелось вернуться?.. Вообще, это возможно?

– Легко. Вон там – врата в Стене. Достаточно сказать Переговорщику, что ты не можешь тут жить – и они откроются. Но обратной дороги не будет. Гли дважды не приглашает.

– Значит, было желание…

– Иногда, в первый год. Если оно возникало, я думал: «А как же люди? Они останутся здесь без врачебной помощи – тысячи людей. Может быть, для кого-то из них я – последняя надежда?» Потом… потом я женился, родилась дочка, за ней сын, и моя связь с застенным миром прервалась. Я глиец.

– Она… супруга ваша – тоже извне?

– Саги? – Тамаши рассмеялся. – О, нет, она здешняя уроженка. Даже в её семейных преданиях не сохранилось, есть ли среди предков пришельцы. Разумеется, есть, просто за давностью лет позабылись. Саги – одна из лучших в Гли певиц. Если найдёте время вырваться в город на концерт… Вообще, буду рад видеть вас нашим гостем. Пекарская улица, дом сорок три. Обычно я принимаю и обхожу пациентов до пяти вечера, просто сегодня выпал такой случай.

– Всё никак не решаюсь спросить… вам приходилось лечить Серокрылых?

– Редко. И почти исключительно младших, если простудятся и высоко температурят. Бывали травмы – в основном у сорвиголов с фабрики. Обычно крылатые сами справляются. У них чутьё на всякие природные лекарственные средства, и ещё им помогает Храм. За все годы был лишь один случай, когда Серокрылую пришлось класть в больницу. Иногда наблюдение должно быть постоянным. А из города в Старый Дом каждый день не наездишься.

– Кто же это была? – Кабэ выстроил в уме известных ему Серокрылых девушек. Ни одна не казалась настолько чахлой, чтобы слечь всерьёз.

– Вы её не застали. Она лет шесть как в свой Полёт отправилась. Курамори. Наверное, самая странная из всех, кого я видел… Пришла при мне и ушла при мне.

– Слышал это имя. Ракка из Старого Дома показывала портрет, нарисованный Рэки. Судя по нему, она была почти взрослая. Не сказать – красавица, но милая, очень спокойная и выдержанная. В очках.

– Да, их пришлось заказать оптику. Близорукость средней степени. Без очков Курамори даже вблизи плохо видела.

– Мне казалось – Серокрылые рождаются без памяти и без болезней. Хотя, вообще-то, Хикари в очках постоянно…

– Та светленькая, булочница?.. Здорова как свежая булка, – пошутил Тамаши. – Никогда за помощью не обращалась. Она и Курамори – больше ни у кого проблем со зрением. Но с Курамори всё было куда сложнее. Та явилась сюда с очень слабым здоровьем, часто болела, и однажды была при смерти.

– Даже так?.. Чудно… Вот никогда бы не подумал… Я понимаю – ребятня, они нет-нет да засопливятся, а то и лихорадят, но чем старше, тем крепче становятся. А чтобы при смерти… нет, быть не может. О Серокрылых я мало знаю, но не затем они сюда приходят, чтобы кладбище пополнить.

– Раз уж разговор зашёл, позвольте возразить. – Вечерний воздух понемногу очищал врача от винных паров, речь его становилась всё более рассудочной, без лишних эмоций. – Вы с ними общаетесь, они хоть сколько-то откровенны с вами – значит, отчасти вы посвящены в их мифологию. Да и по себе вы наверняка догадываетесь, что ваше прибытие в Гли не случайно, они имеет смысл и цель.

– Да, я уже ломал над этим голову. Концы с концами не сходятся. По всему, я не должен был тут оказаться. Хорошая профессия, приличный заработок, холостяцкая жизнь – куда лучше?

– Всё верно, – якобы согласился Тамаши. – И вдруг вы повернули винтолёт. Сами, по своей воле. Почему? Не в девушке же дело. Да-да, не пытайтесь отнекиваться. У нас народ глазастый, сплетни обожает. Многие видели, как вы прощались с Серокрылой. Сказать, что вам завидовали – сказать слабо и пошло. Как бы во Франции отнеслись к человеку, которого обнял живой ангел?

Кабэ готов был рассердиться, хотя виду не подал.

– Мы не обнимались. Даже за руки не брались.

– Дело не в жестах, а в особом отношении. Серокрылые живут открыто, но при этом они замкнуты в своём кругу, с глийцами общаются постольку поскольку. А вас – полюбили. Когда вы отправились возделывать Ничей фольварк, уважения и разговоров стало втрое больше – ведь в сущности вы отказались стать любимцем Серокрылых и пошли своим путём.

Коротко хмыкнув, в душе Кабэ испытал прилив нежности к городу и горожанам. Вон, оказалось, какие страсти кипели за их мягкими улыбками.

– И всё же, почему вернулись? – повторил Тамаши.

– От ощущения… что я здесь нужен. Что это моё место.

– Вот. Нечто подобное испытывал и я. А для Серокрылых Гли – переходной этап, куда их не зовут, а втягивают силой. И здесь им хорошо. Достаточно увидеть их лица, чтобы понять это.

– Ой, не скажите. Судя по намёкам и обмолвкам, в Союзе и трагедии бывают.

– Ангелы тоже плачут. И не всегда о чужих грехах. В любом случае для них Гли – шанс на лучшее, надежда. Не рай, а скорей его преддверие, где надо выплакать всё прежнее, и лишь потом шагнуть выше. Гли похож на сон мира о счастье, а дальше – радость пробуждения.

Тамаши вздохнул.

– Кое-кто из Серокрылых застревает в Гли. То ли крылья коротки, то ли сил мало. Таких бедолаг – единицы, по пальцам сочтёшь. Но Курамори была уникальна. Видимо, единственная, кто…

Он смолк. Вдоль набережной раздавались лишь звуки их с Кабэ шагов. Где-то вдали жужжал, удаляясь, одинокий мотор скутера, да из открытого окна за рекой пел граммофон.

– Нэму была последняя, кто близко знал её, – заговорил Кабэ. – Остальные помнят о Курамори только с её слов и из рассказов Рэки. Очень добрая и терпеливая, отзывчивая девушка, готова на всё ради другого человека. Прекрасная учительница и наставница.

– Как раз это и поразительно – столько лет терпеть и только раз сорваться, причём втайне от своих…

– Какой-то особенный случай?

– Она сама была – особый случай. И понять её, поверить ей мог только человек вроде нас с вами. Поэтому она мне и открылась. Даже не Переговорщику, хотя он в Союзе главный. И я держу слово – не передавать её историю никому из Серокрылых. А вот вам следует её услышать. Возможно, вы на самом деле смените домоправительницу. Если заметите или почувствуете что-то, вы должны знать, чего ждать и как поступить. Но сперва – обещайте мне то же, что я обещал Курамори.

– Дед отучил меня клясться святынями, – помолчав, ответил Кабэ. – Он был большой начётчик, Евангелие назубок помнил. В том числе: «Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого». Клянусь Стеной – она для меня много значит.

– Хорошо. Суть дела вот в чём: для нас Гли – мирное убежище, для Серокрылых – возможно, ступень к раю, а для Курамори он был только чистилищем, полным мучений. Потому что она самовольно стала Серокрылой.

– Не бывает, – отвергая саму мысль об этом, Кабэ отрицательно мотнул головой. Говорил же ему Переговорщик: «Я не в силах дать тебе крылья, нимб и День Полёта». Нет – значит, нет!

– Так и думал, что вы не поверите, – покивал Тамаши. – И я не поверил. Всё потому, что мы плохо читаем Писание. Не вникаем. Для умных там сказано достаточно, чтобы понять то, что уразумела Курамори. Правда, догадалась она слишком поздно, уже здесь, вспоминая речи своей бабушки – та, подобно вашему деду, крепко знала церковное учение…

– Кровь Господня! – выругался Кабэ почти с восхищением. – Так Курамори была христианка? Наша или ваша?

На миг к нему вернулись все прежние взгляды: во Франции католики, за Ла-Маншем англикане, на востоке немцы-лютеране.

– Как её звали за Стеной? Откуда она? – наседал он на врача.

– Прежнего имени она не назвала. Зачем оно здесь?

* * *

Курамори берёт на себя заботу о Рэки

Курамори и Переговорщик

Кокон взорвался со звуком, похожим на раскат грома. От ударной волны рухнула часть стены, окружавшей Старый Дом, а эхо докатилось до Храма и восточных ферм. Из окон Дома кое-где вылетели стёкла. К счастью, почти все были на работе, поэтому никто не пострадал от осколков.

Новую Серокрылую с фонтаном зеленоватой жидкости выбросило к обвалившейся стене. Там её и нашли, распластанную на траве без сознания.

Спустя пару часов все жители Старого Дома уже собрались у кровати, где лежала новенькая, и растерянно перешёптывались. Почему её кокон вырос не под крышей, как обычно, а на газоне между корпусом и стеной? Почему раскрылся с такой силой, что разбило каменную кладку? Разве приходят Серокрылые настолько зрелыми? Эта – не девчонка, а уже сложившаяся девушка. Наконец, что с её рубахой?..

Даже визит Переговорщика не внёс ясности. Он – редчайший случай! – лично посетил гнездо в компании двух безмолвных служителей в масках. Молча осмотрел новенькую, не касаясь её. Что-то долго объяснял знаками своим помощникам. Наконец, заговорил, обращаясь к домоправительнице:

– Пусть с ней поступят, как принято. Завтра привезут стёкла и починят окна. Хочешь спросить о чём-нибудь?

Уже немолодая, но ещё крепкая женщина жестом ответила: «Нет». Она годами опекавшая крылатых, давно усвоила, что решать и действовать следует самой, не обращаясь в Храм по пустякам.

Зато выступила вперёд Амадарэ, старшая среди здешних Серокрылых, и так же, рукой, спросила: «Можно говорить?»

– Да. – Переговорщик кивнул.

– Отчего она в испачканной рубахе? Это не грязь от земли. Мы не решились раздеть её… Нам страшно, – призналась девочка.

– Бояться нечего. Делайте, что положено.

– Она почти взрослая.

– Так ей суждено.

И дальше, во все годы жизни новой Серокрылой в Гли, он молчал о ней, а его беседы с ней наедине остались тайной.

В положенное время она вышла из забытья, и обитатели Дома приветствовали её, старательно скрывая свои опасения и сдерживая вертевшиеся на языке вопросы. Помнила ли она свой сон в коконе? О, да – ей снилось, что она идёт сквозь тёмный лес. Поэтому её назвали Курамори. Удивило лишь то, что она добавила, рассказав сон:

– Это правда. Так и было, честное слово.

С нетерпением и боязнью ждали, какими будут её крылья. Если рубаха оказалась с желтизной и бурыми разводьями, будто на неё выплеснули крепкий чай – вдруг крылья окажутся чёрными, словно у ворона?.. Но, отмытые от крови, крылья Курамори отливали ровным серебристо-серым цветом, без единого тёмного пятнышка.

Рослая в сравнении с другими, она быстро уставала, даже вынести мусор ей было в тягость. Зато с младокрылами могла возиться часами напролёт, и так определилось её дело в Доме – учить и опекать младших. Тут ей равных не было. Игр и сказок она знала множество, умела рисовать, мастерить игрушки, объяснять законы природы. Унимала шалунов, не повышая голоса, мирила обидчиков с обиженными. Откуда в ней такие дарования, Курамори не могла сказать.

– Наверное, из прошлой жизни!

На прогулках с детворой искала в лугах и зарослях лекарственные травы, отщипывала кору с деревьев, срывала листики, пока не набрала целый гербарий – и с ним в Храм отправилась! О чём она там беседовала, неизвестно, но пробыла долго, вернулась довольная, и с той поры стала кем-то вроде травницы – сушила, растирала, выпаривала и заваривала, создавая целебные смеси и настои.

Но здоровья эта зелёная аптека ей не прибавила. Часто Курамори бил кашель, порой она так слабела, что днями с постели не вставала и куска не могла съесть. До того с лица спадала, на себя не походила – худа, бледна как смерть. К одним недугам прибавлялись новые; на руках воспалились, распухли суставы, пальцы переставали гнуться иначе как со слезами – а дальше локти, плечи, но и тогда улыбка её губ не покидала, хотя глаза под очками были красны.

Так длилось до тёмного зимнего утра, когда она, умывшись и подняв взгляд на зеркало, увидела там костяное жёлтое лицо с провалами глазниц и оскалом безгубого рта. Всего миг длилось видение, но в сердце Курамори проник лёд. К обеду её стало знобить, а вечером пришлось послать за доктором.

* * *

Тогда для выездов за город у меня был немецкий мотоцикл с коляской. Мэрия подарила и заправляла бесплатно. Военный мотоцикл, из тех, где на коляску ставят пулемёт. Я попросил перекрасить его из защитного цвета в светло-синий. Противно иметь хоть что-то общее с военщиной.

До Старого Дома я доехал быстро, со мной была аптечка в чемоданчике, но, едва увидев Курамори, я понял – тут припарками не обойдёшься. Дело дрянь.

«Если воспаление лёгких, – думал я, прослушивая и выстукивая её грудь и спину, – то за неё можно побороться. Но вдруг это туберкулёз, скоротечная форма?»

Серокрылым, что в смятении толпились в коридоре у двери, я сказал:

– Закутайте её и помогите довести до мотоцикла. Она поедет со мной.

На что я надеялся? Видно же было, как девушка вянет на глазах. Лицо бледнело, губы синели, а на скулах выступал зловещий пурпурный румянец.

Я гнал обратно, разметая колёсами мокрый снег, перемешанный с грязью, за минуту раз несколько поглядывал на пассажирку в коляске – ну как начнёт валиться набок, теряя сознание? Но она держалась, крепилась.

Больница? Просто две комнаты с отдельным входом, они отапливаются заодно с моими спальнями. Зато я, если нужна срочная помощь, могу сразу там оказаться.

Уже в постели, она тихо спросила:

– Что, со мной очень плохо?

– Всё будет в порядке, – ответил я так бодро, как всегда врут тяжелобольным. Она поняла.

Вы, Кабэ, едва не подавились сидром, когда я намеренно заговорил по-английски. С усилием это возможно – перейти на родной язык вместо здешней речи. Так что вам легко понять, как изумился я, услышав из уст Курамори правильно, но жёстко, с акцентом произнесённые слова:

– Шпрехен зи дойч? Парле ву франсэ? Ду ю спик инглиш?

Это говорила Серокрылая!

Я сел на табурет у кровати. То есть рухнул.

– Кто вы? – только и смог я сказать.

– Неважно. Запомните или запишите – пенициллин.

– О чём вы?.. Что это?

– Лекарство из плесени. Я о нём читала. Плащи всё могут раздобыть – пусть попытаются. Попросите их.

Конечно, я слышал об опытах с экстрактами из плесневых грибов и о том, что они подавляют рост бактерий. Но, видимо, ко времени, когда Курамори пришла сюда, учёные добились более впечатляющих успехов, и уже началось промышленное производство этих препаратов.

Каюсь, отстал от научной жизни за Стеной. Там что-то происходило, а в Гли время шло иначе. Но я уловил главное – Курамори помнила своё прошлое, она принесла с собой новые знания.

Оставалось вновь оседлать мотоцикл и катить к Храму. Присмотреть в моё отсутствие за девушкой я попросил Саги – само собой, в марлевой маске. Тогда наш сынок был совсем малышом, а Курамори выдыхала мириады незримых бацилл…

У врат Храма служитель выслушал меня, кивнул – и закрыл створки перед моим носом.

Ждать. Иногда это нестерпимо. Жене я сказал, что должен дежурить у постели больной.

– Но, Тамаши, Серокрылые не умирают, – попыталась возразить Саги.

– Надеюсь.

Не мог же я прямо объявить ей, о чём просила Курамори:

– Останьтесь со мной, доктор. Я боюсь заснуть. Говорите что-нибудь, тормошите меня.

И невозможно было убедить её, что сон ей нужен как отдых. И без того организм на грани, а она собралась полуночничать через силу!

Знаете, доктор в Гли нужен для лечения детских насморков и взрослых травм. В остальном глийцы очень здоровый народ. Но тут на меня свалилась настоящая больная, и её дыхание намекало, что ей становится хуже.

– О вас ходят слухи, – начала она, борясь с горячечной тьмой, – что вы извне.

– Так и есть. Учился в Эдинбурге, практиковал в Африке. Я шотландец. Не похож?

– Почему?

– Ну, в глазах многих шотландец – это обязательно хайлендер, рыжий молодчик шести футов ростом, с волосатыми ногами, в килте и с волынкой. А я скорее похож на коротышку-валлийца.

– Пустяки. Как вы сюда…

– Произнёс заклинание. Негр научил. А вы? Да ещё с крыльями, с нимбом…

– Если со мной что-то случится, – пропустила она вопрос мимо ушей, – вы должны знать… Я виновата. Здесь – моё наказание. Это кара за грех. Заслуженная. Я должна принять её сполна.

– Будет вам… О перьях я знаю – ваши чистые, серенькие. Надеюсь, вы в курсе, что вас любят всех – и серых, и пёстрых. Серокрылые в Гли дороги сами по себе, вне зависимости от масти. Просто за то, что вы есть.

– Спасибо… – Она нашла силы улыбнуться, и…

Ей-богу, Кабэ, я прожжённый циник. В моей профессии без этого никак. Но от её улыбки во мне душа повернулась, как ключ в замке. Я готов был Стену перелезть, чтобы достать ей это лекарство из плесени – лишь бы её улыбка не погасла, а продолжала светить каждому, кто её видит.

– В Доме вас любят, помнят и ждут, когда вернётесь здоровой. Уверен, завтра примчатся проведать. Стали бы они так относиться к грешнице?

– Я молчу о том, за что наказана. И вообще – обо всём. Как только я увидела…

Прижав ладони к лицу, она тихо заплакала, проговаривая между всхлипами:

– …какие они, какое всё вокруг, и я здесь, я…. а я смеялась над этим!

Вам это знакомо, Кабэ? Да?

Глийцам не понять. Зато становится ясно, для чего у Серокрылых отнимают память. И вы, и я, и Курамори явились сюда с грузом прошлого, вот и получили потрясение. Каждый пережил его по-своему.

Да, всех нас учили – «Не лги», «Не укради», и далее по заповедям. А кругом они, заповеди, ежедневно нарушались. В результате мы выросли двуличными уродами с двойной моралью. И внезапно оказались в городе, где – да, да, да, чёрт подери! – живут по заповедям! Господи Иисусе, каким же грязным ощущаешь себя здесь в первым месяцы! Так и чудится, что все на тебя смотрят с осуждением. Даже собственные мысли кажутся порочными. Начинаешь следить за каждым своим шагом, взвешивать слова. Пытаешься исправить свою гнутую, корявую, больную душу…

Ей досталось ещё больше. Она шагнула сюда с вызовом, с усмешкой, чтобы доказать, что сказки – ложь.

А сказки оказались истиной.

Они впустили её в себя: «Ну что ж, заходи, убедись. Но извини – обратно пути нет. Только вперёд. Или костьми ляг, или лучом взлети».

Представьте себе, что она испытала, оказавшись в Гли.

Но честь ей и хвала, она решила биться за путь наверх. Молча, сжав зубы и спрятав боль за улыбкой. Открыв сердце младшим, а память заперев в себе.

И лишь однажды испугалась – неужели всё напрасно?

Но сказала мне:

– Значит, я и это должна пройти. Пусть. Так надо. Мы выносливые.

«Мы», понимаете, Кабэ? Она и здесь помнила своих, оставшихся за Стеной. Словно равнялась на них, стараясь не уронить достоинства. Должно быть, её народу свойственно не отступать и не сдаваться. Они – крепкие орешки.

То был марафон бесед между тяжело лихорадящей больной и очумевшим от бессонницы врачом. Прервал нас лишь дверной звонок на рассвете.

Саги открыла. Вошёл Плащ, положил на столик в прихожей пузырьки с пенициллином и печатную инструкцию по применению, повернулся и был таков. Остальное – дело техники: развести порошок и впрыснуть раствор Курамори.

Пришедшим к ней Серокрылым из Старого Дома я мог сказать с чистой совестью:

– Будет жить.

Это звучит смешно, по-книжному или как в кино, но слова звучали для всех как музыка.

Недели две я её выхаживал, втайне радуясь тому, как лицо девушки понемногу обретает здоровый цвет. О многом мы переговорили в те дни… Серокрылые навещали её дважды, а то и трижды в сутки, приносили всякие лакомства, и приходилось вежливо выпроваживать их из больницы, если слишком уж засидятся.

Разумеется, полностью здоровой она не стала. Суставы, лёгкие, да ещё обмороки… За год до того, как Гли покинуть, снова чуть ко мне не угодила. Пошла в лес за древесной корой, чтобы изготовить краску для чьих-то крыльев… для Рэки? может быть. Короче, опять простудилась, но отлежалась в Доме, отпилась целебными настоями.

И особой дружбы между нами не возникло. У Серокрылых свой путь и своя жизнь.

Но однажды, когда начались дожди, предвещавшие зиму, она позвонила ночью у моих дверей. Очень удивившись, я впустил её – в дождевике с капюшоном, в резиновых сапожках, с каким-то узелком в руках. Лишь когда она сбросила капюшон на спину, я понял – что-то не так.

Её нимб мерцал, словно неисправная лампа, то почти угасая, то вновь разгораясь, но обычной, прежней яркости в нём не было.

– Вам нездоровится? – спросил я.

– Мне пора. Время пришло. – Она едва заметно дрожала, как от холода. – Уложила младших, дождалась, пока все уснут, и ушла потихоньку.

Казалось, её лицо залито дождём. В первый момент я не разобрался, почему оно так выглядит, но когда включил свет в прихожей, стало ясно – это не дождь.

– Может, мне лучше вернуться?.. Кто теперь займётся малышами? Что с ними будет? Мне не к кому больше обратиться, я только вас хорошо знаю, доктор. Подскажите, как быть. Помогите мне. Страшно уходить, страшно остаться…

– Минуту. Ждите здесь, – велел я и поднялся к Саги, чтобы сказать жене:

– Курамори отбывает. Я провожу её, иначе она не решится и… случится что-нибудь плохое. Ей нужна поддержка.

Она ожидала меня, не сходя с места у порога, и с дождевика на пол натекли лужицы воды. Надев свой плащ, я вместе с ней отправился в гараж, и вместе мы выкатили мотоцикл.

Помню ту поездку. Ночь, ветер, луч фары выхватывает дорогу впереди и косые струи дождя, словно стеклянные нити, прорезающие воздух. Мы ехали на юг, за мостом свернули на запад, к кладбищу, но дальше поехали в объезд Ветрового холма, в сторону Западного леса. Где-то впереди, во тьме, была часовня, священное место.

Всё это время она молчала. Молчал и я. Оба мы понимали, что следует делать, даже если делать это нам совсем не хочется.

На опушке я заглушил двигатель, и мы очутились среди свистящего ветра и секущего дождя.

– Дальше мне ехать нельзя, – наконец, нарушил я молчание. – Дальше вы сами. Только сами.

– Да. Я пойду. Спасибо, доктор. Прощайте.

И она торопливым шагом скрылась в темноте, только раз оглянувшись – но не на меня, а на Старый Дом, где смутно маячил одинокий огонёк. Возможно, там заметили её исчезновение.

Даже на пороге новой неизвестной жизни она тянулась сердцем к тем, кто был ей дорог… Но душа звала вперёд.

Должно быть, прошёл час или около того. От дождя даже плащ не спасал, я начал промокать, не замечая этого.

Потом за лесом, у самой Стены, появился восходящий в небо серебряно-белый луч, потом ещё один и ещё, словно шевелящийся узкий веер. Без звука, в льющемся вверх свете уходила Курамори.

Курамори покидает Город

Помню, я прошептал:

– Счастливого пути. Вспоминай нас там, куда придёшь.

В Старом Доме не знают, как она ушла. Знаем только я и Саги, а теперь и вы. Другим знать незачем.

Ничего себе прогулка вышла? Пока я говорил, мы обошли полгорода. Ну, пора ко сну! К дому Кейши вам удобнее пройти вот здесь, напрямик.

Спокойной ночи, Кабэ!

* * *

– Здесь вы видите один из самых интересных экспонатов нашего музея – хитон Артёма-Ходока, – как по писаному, в несчётный раз отбарабанил экскурсовод. – Это не подлинник, а имитация, изготовленная в народной мастерской ручного ткачества.

Ему нравилась эта группа экскурсантов. Юные воспитанники пансионата Святителя Луки выгодно отличались от многих из нынешней молодёжи – мобильники отключили, жвачку не жевали, девчонок-однокашниц не щипали и не повторяли без конца словечко-паразит «Прикольно». Глаза умные, лица внимательные, явно заинтересованы. Словно в России наконец-то народилось поколение без порчи, которое когда-нибудь заменит злой и усталый люд смутных времён.

– С этой рубахой связана странная история, уходящая вглубь прошлых веков. Когда при Петре I староверы уходили от преследований к нам в Сибирь, здесь появились сёла и целые волости, заселённые раскольниками. Именно в наших краях родился мальчик Артём, которого местные старообрядцы считали едва не святым. По преданиям, он рос умным и молчаливым, очень способным к учению. Предпочитал уединение, поэтому стал подпаском. Однажды, отправившись искать пропавшую корову, он пропал без вести в лесу. Решили, что его задавил медведь. Но год спустя Артём вернулся – подросший, одетый в странную длинную рубаху и не помнивший, где провёл всё время своего отсутствия. Лишь постепенно, в снах и видениях, стала возвращаться к нему память. Он говорил, что был восхищен от земли в небесный город, где живут без греха, что у него выросли крылья, а над головой светился нимб. Но Артём счёл, что недостоин такого счастья, поэтому нашёл рубаху, в которой явился туда, надел её и вновь оказался в родных краях. Одни называли его безумным, другие почитали как «ходока на небеса», третьи воздавали Артёму почести едва не наравне с Христом…

– Извините, но это изуверие и суеверие, – возразила одна из девочек-подростков. – Мне кажется, Артём встретился с аборигенами, хантами или манси, и получил у них шаманское посвящение. Для шаманов это обычно – путешествие в верхний мир, в нижний мир…

«Умница, – улыбнулся экскурсовод, – грамотно рассуждает. Но знаний пока маловато… Может, мне к вам в пансионат пойти – читать лекции по истории религий?»

Тут он позволил себе отклониться от заученного текста и применить в деле то, что усвоил на истфаке и на курсе религиоведения.

– Видите ли, барышня, Артём просто хорошо знал Евангелие и умел делать из него выводы. Трудно сказать, куда именно его унесли высшие силы, но обратную дорогу он нашёл правильно. Роль Ризы Господней вам известна?

Девочка посерьёзнела – экскурсовод явно вызывал её на состязание по эрудиции.

– Конечно. Это нешвенный, то есть бесшовный хитон, который получил по жребию один из воинов, бывших при распятии Христа.

– Так, верно. А что с хитоном было дальше?

– Он попал в Иверию, где и почитается.

– Некоторые полагают, что Христос вновь был облечён в него после снятия с креста, в нём воскрес и в нём вознёсся.

Экскурсия сдержанно загомонила, взволнованная таким вольным толкованием.

– Откуда это известно? – не выдержав, вмешался в спор и один из ребят.

– Давайте вспомним, что говорят тексты. Иосиф купил плащаницу, обвил тело пеленами с благовониями, по еврейскому обычаю – а плащаница и погребальные пелены вовсе не одно и то же, – после чего состоялось положение во гроб. После воскресения у гроба нашли пелены и головной плат, но плащаницы не нашли. И спрашивается – что мешало Иосифу выкупить Ризу у солдата? Он был человек богатый. То есть я говорю о том, что не сказано, но может подразумеваться.

Тут ребята зашумели чуть сильнее, а начавшая спор девочка заявила:

– То, что вы говорите, с учением церкви не согласуется.

– Да я и не претендую на роль богослова, чтобы толковать Писание. А вот раскольники XVIII века это себе позволяли, и смело полагали, что надевший нешвенный хитон способен оказаться там, где пожелает.

– Но на рубахе есть швы, как положено! – указал рукой парнишка-спорщик.

– Повторяю – это имитация. На оригинале швов не было.

– Как же? Это рубашка, с рукавами! Её нельзя соткать целиком в таком виде.

– Сто лет спустя после гонений Петра I за раскольников взялся Николай I, – заговорил экскурсовод своим обычным тоном. – Его офицеры с помощью солдат разоряли скиты и уничтожали реликвии старообрядцев. Дошло дело и до хитона Артёма-Ходока. Но вот незадача – рубашка не поддавалась ни огню, ни сабле. И швов, согласно описанию, не ней не обнаружилось.

Молодёжь притихла, а экскурсовод продолжал:

– Сочли, что она сделана из асбеста. Чтобы избавиться от непонятного артефакта, его спрятали в местном архиве, с глаз долой. И – должно быть, рубахе суждено являться на свет раз в сто лет, – хитон извлекли уже при Советской власти. И снова попытались уничтожить, на сей раз кислотой. От кислоты на хитоне остались следы, вроде кофейных пятен, но ткань уцелела. Последний раз за рубаху взялись перед войной, летом 1941-го, но разделаться с ней уже не пытались – просто решили выставить в музее, в отделе «Религия и атеизм». Так сказать, выставить на позорище. Или выдать за редкостный продукт народных промыслов, кто знает. И вот тогда случилось нечто странное, даже ужасное…

Сгрудившись возле экскурсовода и витрины с рубахой, ребята и девчонки затаили дыхание, ловя каждое слово.

– Среди тех, кто разбирал запасники музея, была студентка из педагогического института. Как тогда водилось – комсомолка и ярая атеистка. Говорят, отличница, очень способная к языкам и воспитательной работе. Ей пришло в голову надеть рубаху и этим как бы доказать, что суеверия старообрядцев – ложь и пустые сказки. И вот, она натянула хитон и сказала: «Пусть я окажусь там, где был Артём!» После её слов хитон на теле начал светится, потом засиял так, что все вокруг на время ослепли, а когда сияние угасло, студентка исчезла. Её разыскивали, делом занимались в НКВД, но найти пропавшую не удалось – так всё и заглохло. В городе долго ходили слухи об этом, но девушка была не местная, откуда-то из тёмной лесной глуши, из раскольничьей деревни. Постепенно о ней позабыли. Но мы – музей, мы собираем у себя историю, и мы ни о чём забыть не вправе. Поэтому я передаю эту историю вам, чтобы она жила в вашей памяти, для размышления и в назидание.

Жестом он пригласил пансионеров следовать дальше по залам, и обычная речь его полилась привычным порядком. Но теперь девчата и парнишки выглядели более задумчиво, чем прежде, и многие из них оглядывались на витрину, где в свете ламп желтела рубаха с бурыми пятнами – раскинувшая рукава и будто приглашавшая надеть себя.

И приходило в голову:

«А если бы я?..»

«А куда она попала?»

* * *

Младокрылы – неугомонные. Уложить их спать порой так трудно! Ракка, прежде чем лечь самой, с полчаса унимала мелких, пока не осталось убаюкать одну Хану. Прямо сказать – любимицу, хотя особой нежности к ней Ракка не выказывала, чтобы не вызвать детской ревности у остальных.

Но всё-таки именно Хана учила её шевелить крыльями, такое не забывается.

– Спи, милая. Баю-бай…

– Спой мне песенку, – закрыв глаза, попросила младшая.

– Какую?

– Ну, ту, которую Курамори пела…

И Ракка тихо завела песню, сочинённую век назад в другом мире, в России, по ту сторону Стены:

Спи, дитя моё, усни

Сладкий сон к себе мани

В няньки я тебе взяла

Ветер, солнце и орла

Улетел орёл домой,

Солнце скрылось под водой

Ветер, после трёх ночей,

Мчится к матери своей

Ветра спрашивает мать:

– Где изволил пропадать?

Или звёзды воевал?

Или волны всё гонял?

– Не гонял я волн морских,

Звёзд не трогал золотых;

Я дитя оберегал,

Колыбель его качал…

Если верить индикатору, топлива в баке не осталось. Стрелка лежала на нуле, тревожный красный огонёк мигал, не переставая. Но двигатель ещё тянул, и машина пока держалась в воздухе. Правда, в рёве движка порой слышались зловещие перебои, и обороты несущего винта стали уменьшаться.

«Господи, дай мне мягкую посадку, – мысленно молил Рено, скидываясь глазами на высотомер. Двести метров. Полтораста. Сто. – Если турбина заглохнет, придётся садиться на авторотации… А куда я сажусь? Вдруг в лес? Чёртова муть, да кончится она когда-нибудь?!»

Летать вслепую – удовольствие для сильных духом. Чуть зазеваешься – впереди возникнет склон горы, стволы вековых елей, потом раздастся треск ломающихся лопастей, расколется кабина – и привет!

Видимо, Господь внял его молитвам – туманная завеса поредела, потом словно отхлынула в стороны, и Рено открылся вид возделанных полей, кудрявых рощ, двух сливающихся воедино рек. По зелени тянулись ленты дорог, вдали кучно маячили какие-то строения – похоже, городок, – но горизонт по-прежнему затягивала пепельно-серая пелена тумана. Заметно было лишь, что это ухоженное людьми место охвачено невысокими, но отвесными склонами – словно стена вокруг пологой котловины.

«Должно быть, пока плутал, взял слишком к юго-востоку и не заметил, как махнул через горы в Швейцарию. Хорошо, высокий потолок держал. Чуть ниже – и вписался бы в хребет… Ей-богу, как вернусь, пойду в церковь… А теперь объясняйся, почему их не уведомил о перелёте границы!»

Впрочем, тщательно осматривать округу было некогда – Рено больше следил за приборами и вслушивался в работу турбины. Та ревела уже неровно, то и дело сбиваясь.

«Давай, милая, давай, осталось всего ничего!..»

Пелена развеивалась на глазах, открылось небо. Он заходил на посадку со стороны солнца и видел свою тень, скользящую по зарослям и травам. Курс выбирать не приходилось, тут просто меть на ровное место. Только мимо посевов, а то швейцарцы за потраву слупят. Каждую былинку в счёт поставят.

Впереди Рено ясно различил каре старомодных домов вроде пансионата, окружённое каменной стеной, мостик через ручей, и на дороге – фигуру в светлом платье, приложившую ладонь козырьком ко лбу.

Ещё бы ей в небо не пялиться, когда прямо на неё летит воздушная машина.

Тут-то турбина и заглохла.

* * *

Потрясённая Ракка видела всё с самого начала. То есть, сначала слышала, как приближается монотонный механический рёв. Потом из низкого облачка возникло невиданное блестящее яйцо, с короткими ножками внизу, с тёмным наростом и решётчатым хвостом сзади. Над яйцом бешено крутился вентилятор, вроде винта ветрового генератора, только поменьше. Другой винт, совсем маленький, вертелся на конце хвоста. Они так быстро вращались, что сливались в мутные круги. Почти сразу в рёве появились перебои – так бабушка-домоправительница говорит, «перебои в сердце», – а винты замедлились. Эта умопомрачительная конструкция будто кашляла – и неслась по воздуху прямо на неё!

От страха Ракка даже с места не могла сойти, ноги как будто примёрзли к дороге. Но вместе со страхом её захватил необычайный восторг – ооой, оно летает! Как птица! Оно такое большое!..

После двух-трёх приступов кашля рёв оборвался.

* * *

В зловещей тишине Рено слышал только свист воздуха, рассекаемого лопастями ротора.

Тут не зевай!

Подключить обгонную муфту, чтобы несущий винт не потерял подъёмной силы. Плюс редуктор – обеспечить энергией насосы гидросистем. Эх, скорость мала!.. Но нет ни времени, ни мощности, чтобы взять сильный набегающий поток.

Рено зажмурился, вжался в пилотское кресло.

«Пронеси, Господи».

Вертолёт грузно стукнул о землю полозьями шасси, опасно качнулся, внизу что-то крякнуло и – стихло.

Руки у Рено слегка тряслись, пока он отстёгивал ремни и снимал лётный шлем.

«Виват, мсье Рош, ты везунчик!»

Шумно выдохнув, он распахнул дверцу и спрыгнул из кабины. От дороги к нему медленно шла молоденькая девушка, почти девочка, в белом платье с широким отложным воротником цвета краплак и повязанным под него красным платком.

– Салют, мадемуазель! – широко улыбаясь, Рено помахал ей рукой.

Потом рука его опустилась – даже упала, – а рот приоткрылся с жалобным звуком «Эээ…»

Над светло-каштановыми волосами девчонки висел светящийся нимб, а из-за спины выглядывали натуральные светло-серые крылышки. Они явственно шевелились, и не от ветра, а сами по себе. Скорее, дрожали.

«Кажется, я… прилетел. Совсем».

Девчонка тоже помахала ему ладошкой и застенчиво улыбнулась, как бы сомневаясь, можно ли доверять незнакомцу.

– Здравствуйте!

Её голос. Ещё полудетский, звенящий, но… говорила она не по-французски. И не по-немецки. Рено готов были присягнуть на Библии, что это другой, неизвестный ему язык. Тем не менее, он отлично понял смысл обращённого к нему слова.

«По-каковски говорят в раю? По-ангельски?..»

Безветрие. Тёплый ласкающий воздух с запахом полевых цветов. Как в деревенском детстве. Робкая девчонка с крыльями и нимбом подходит к нему и приветствует…

«Я покойник. Лежу где-нибудь в ущелье, а спасатели выковыривают меня из искорёженной кабины. Если только бак не рванул, и я не стал обугленным как головешка… За что? Почему это случилось именно сегодня? Мне ещё рано умирать…»

* * *

Ракка с огромным любопытством изучала пришельца и его диковинную машину. Подойти вплотную не решалась и вообще держалась очень стеснённо. Хотя опасности она не чувствовала. Парень выглядел взрослым – старше, чем даже Хёко с заброшенной фабрики. Скорее, ровесник вечно небритому старьёвщику, который временами дарит всякие нужные подержанные вещи. Одет в комбинезон родного пепельного цвета, вроде рабочего костюма Каны. Стройный, тёмный шатен с выразительными карими глазами, тонкими чертами лица и живой мимикой. При подходе к нему Ракка заметила, что он вроде рад, но когда они оказались близко друг к другу, парень обмер, словно ему сказали нечто жуткое.

– Как это называется? – чтобы завязать разговор, спросила она, показав рукой на его машину.

– А?.. – Парень моргнул и судорожно оглянулся.

«Похоже на кокон, из которого он вылупился», – подумалось ей неожиданно.

Рено вновь ошарашено уставился на девчонку. Такая миленькая. Нимб безо всякой опоры держался в воздухе над её волосами – плоское бело-золотистое кольцо. И крылья. То приподнимаются, то согнутся в суставах, будто она не знает, как их держать – расправленными или сложенными.

Ноги у Рено подкосились, он пал на колени и простонал:

– Но почему?.. Почему я сюда попал? Я грешник, Господи! Я недостоин! Верни меня назад!..

От таких признаний у Ракки прямо на душе захолонуло, мысли смешались.

«Неужели он… из наших? Полёт, кокон… и речь о грехе! Только я стала забывать, как это бывает, когда перья почернеют – а тут целый парень с неба валится, и сразу кричит…»

Пожалуй, ёкнет сердце, если молодой мужчина в пепельном, едва сказав «Привет, барышня!», падает перед тобой наземь и начинает исступлённо каяться в грехах.

Удивительно, воспоминания ему оставили – он всё выкладывал, и о забытых родителях, и о забытой церкви, и про какую-то драку, где он кому-то сломал руку, и про курение травы (какой травы?), и о службе в армии (что это?), и про неуплату налогов. Столько наговорил за две минуты, что казалось – случись его крыльям сейчас прорезаться, они будут чернее ночи.

Она боялась к нему подступиться, утешить – что с ним, отчего он так неистово себя винит?.. Если в Союз явился – почему не как все? Уже взрослый, в полной памяти…

Между тем гость всё взывал к небу, временами кланяясь до земли. Наконец, его отпустило, и он обратился к Ракке:

– Ангел, помоги мне! Что сделать, чтоб вернуться?

– Я не ангел, я Серокрылая, – поправила она, втайне немножко радуясь, что он обратился к ней за помощью. – Вы как, нормально себя чувствуете? Не ушиблись, когда опустились?

– Самую малость, – пробормотал он, поднимаясь и отряхивая колени. Взгляд его был лихорадочный, блуждающий, но понемногу к глазам возвращалось осмысленное выражение. Повертев головой, парень ущипнул себя за руку. – Это рай… или чистилище?

– Это Гли.

Пошатываясь, парень подошёл к кокону, достал бутылку с водой, часть выпил взахлёб, остаток вылил себе на макушку.

– Гли? В Швейцарии?

– Это здесь, – ответила Ракка уверенно, хотя не поняла второго слова.

– Я не сплю, верно? У тебя точно… – показал он, обведя рукой вокруг своей мокрой причёски.

– А, нимб? Конечно, он всегда со мной.

Парень сел – вернее, упал как подкошенный, – на закраину входа в кокон и обхватил голову ладонями.

– Ангел, отправь меня домой. Нельзя же прямо вот так… Ни с того ни с сего угодить на тот свет. Меня ждут. Если я не пригоню эту штуку…

Ракка тихонько прошлась вдоль воздушного аппарата. От нароста позади прозрачной яйцевидной части веяло жаром, пахло машинным маслом и керосином. Внутри зеркально отблёскивающего «кокона» было сухо, там в два ряда стояли низкие кресла, торчали всякие рукоятки и серый короб с циферблатами. Нет, определённо не кокон. Здесь всё механическое. Кана поймёт больше. Но если не кокон, то кто этот парень?

– Вы… не переживайте так сильно, хорошо? Вон едет стражник, он вам подскажет, как быть.

– Кто? стражник? полиция? – Рено встрепенулся.

В их сторону по дороге катил на велосипеде мужчина.

«Э, да это луч надежды!.. В раю не великах не ездят!»

* * *

– Понимаете, он вдруг спустился… – взволнованно заговорила девчонка-ангелок с усатым мужиком в серой униформе.

– Понятно, Серокрылая, сейчас всё уладим. Мы в городе тоже его заметили, – ободряюще улыбнувшись ей, усач приветливо обратился к Рено. – Чем могу помочь?

Страж порядка явился в единственном числе – без нимба, крыльев и оружия, если не считать короткой дубинки у пояса. Признав в нём человека, Рено бросился пожимать усачу руки.

– Я – Ренальд Рош. У меня проблемы. Летел из Лиона в Штутгарт, перегонял вертолёт по заказу. У Шампаньоля попал в туман или низкую облачность, потерял ориентацию и сбился с курса. Представляете? Видимость ноль, вдобавок радиокомпас и связь отказали, как назло. Кончилось горючее, сел здесь. Найдётся литров пятьсот авиакеросина? Типа ТэЭр-ноль или ДжиПи-один. Оплачу чеком.

– Какие деньги? Вы в беде, наш долг – оказать помощь. – Усач радушно похлопал его по плечу. – Вот блокнот, напишите марку топлива, через день-два попробуем доставить. А пока поживёте здесь, мы гостям всегда рады.

– Можно у нас! – подскочив, предложила Ракка, чуть порозовевшая от смущения и собственной смелости. Она едва не задохнулась, когда это придумала. Идея завлечь пришельца в Старый дом явилась ей мгновенно, едва Ракка представила, что такой необычный гость Гли отправится в город, и больше не удастся с ним поговорить. Нельзя упустить случай! Потом все Серокрылые попрекать станут – «Как ты позволила ему уйти? Он же из-за Стены! Или вовсе из иного мира».

– О! – Усач важно поднял палец. – Вас приглашают Серокрылые, это большая честь. Их дом – вот, в двух шагах.

– А… Они там все такие? – с опаской спросил Рено, косясь на нимб. Пережив минуты священного ужаса, он так полностью и не пришёл в себя, крылья с нимбом исподволь продолжали страшить его.

– В Старом доме много пустых комнат, – добавил девчонка. – Правда, кровати ветхие и не застелены… Но мы подыщем одеяло и всё остальное. А готовим мы на целую ораву, вам тоже хватит.

Рено не мог отделаться от впечатления, что в полёте надышался керосина, отравился ядовитыми парами. Висящий нимб. Настоящие живые крылья. Любознательные глаза и разрумянившееся от волнения лицо девчонки. Он понимал, что вскоре не удержится от желания потрогать её за крыло. Это не могло быть реальным, но это было.

Вспомнив, как он тут вопил четверть часа назад, Рено сам чуть не дымился от стыда.

– В городе есть гостиница?

– Вы только попросите, вас везде примут. Гости у нас редкость.

– А в Старом доме того реже, – не унималась Серокрылая. – К нам вообще приходит один доктор, когда кто-то сильно заболеет… Мы устроим для вас чай с выпечкой, если господин стражник заедет к Хикари в булочную и скажет…

– Охотно, Серокрылая. Для вас – хоть на Стену, – шутливо козырнул усач.

– …И младокрылы будут в восторге, если вы согласитесь.

Прежде, чем принять решение, Рено лишний раз обвёл глазами окружающий пейзаж. В момент посадки его наручные часы остановились, но по солнышку и пилотскому навыку чувствовалось, что время уже перевалило за полдень. Городок вдали. У горизонта тёмно-зелёная пена лесов, к ней уходят квадраты земельных угодий, изредка торчат фермерские домики. А вот и фермер в соломенной шляпе – неспешно едет, прицепив гружёную тележку к стрекочущему трёхколёсному мотоблоку с сиденьем. Не вынимая трубки изо рта, фермер поднял шляпу, приветствуя стражника, а тот в ответ махнул своей шапкой.

Всё здесь дышало покоем и уютом, каким-то нерушимым миром. Рено вновь вспомнил, как однажды уезжал из деревни в город – думал, навсегда.

«Ты приземлился в Швейцарии, в долине ангелов. Тут водятся ангелы, ясно? Прими это и перестань паниковать. Веди себя как человек. Точка».

– Я оплачу все ваши расходы, – сказал Рено девчонке, но стражник с Серокрылой тотчас перестали улыбаться.

– Запрещено, – как отрубил усач. – Даже не пытайтесь, я вас строго предупреждаю.

Лишь когда мужчина в сером мундире оседал велосипед и укатил, Рено спохватился – забыл спросить о сигаретах и связи.

– Мадемуазель…

– Ракка.

– Мадемуазель Ракка, от вас можно позвонить?

– Да, на башне дома есть колокол.

– Я о телефоне.

– О чём?

– Ничего, пустяки.

«Трещина в системе топливной подачи. Или дефектный фланец. Потому-то и бак опустел раньше времени. Керосин просочился в кабину. Я запросто говорю с ангелом-подростком. Полицейский без пистолета. Почти полтонны горючего – даром. Платить вообще запрещено! Слово «телефон» тут неизвестно. Гли… Это что, секта вроде американских амишей? Закрытая долина… Но нимб!»

– Наверное, я странно вёл себя поначалу. Извините, если напугал вас. Вы могли обо мне бог весть что подумать… После аварийной посадки я был немного… растерян.

– Всё хорошо, господин Ренальд Рош.

– Зовите меня просто Рено.

– Я… мне показалось, что вы новый Серокрылый. Это от страха, – откровенно призналась Ракка. – Ваш вентилятор так гремел!..

– Это называется – вертолёт. У него есть имя – «Алюэтт», Жаворонок.

– Жаворонок… имя очень красивое!.. Удивительно, как вы перелетели Стену. Словно ворон. Что там, за ней?..

Они шли к домам, обнесённым высоким каменным забором, наподобие форта. Когда навстречу выбежала стайка восторженно вопящей детворы с нимбами, Рено смирился с тем, что его рассудок остался по ту сторону гор Юра. Точнее, по ту сторону тумана. Окружённый крылатой детворой, он опустился на корточки и протянул шлем самому бойкому мальчугану – тот так просительно глядел!

– Там?.. Много людей. Шумно. Не знаю, как сказать… Здесь всё иначе. В Гли выпускают газеты?

– Листок новостей и объявлений, раз в неделю.

– Телевидение есть?

– Что-что?..

«Помалкивай, – одёрнул себя Рено. – А то будет как в сказке – рот откроешь, и гадюка выскочит… Они тут, похоже, не ведают о водородной бомбе, холодной войне и прочей дряни. Если бы я так жил, и у меня бы вырос нимб… или рога?»

– Господин Рено прилетел на железных крыльях, на машине по имени Жаворонок, – торжественно объявила Ракка младокрылам. – Он поживёт у нас день-другой, пока Плащи привезут керосин для его вер-то-лё-та.

– Ур-ра! – запрыгала мелкота, а громче всех кричал Дай, голова которого по шею утонула в шлеме.

– Ребята, ведите себя хорошо!

– Вот что, – встал Рено, вырастая над нимбами мелкопёрых, – кто хочет, того я могу покатать на руках. Садитесь, карета подана.

– Ой, погодите… – зашептала Ракка, тихонько дёргая за рукав комбеза. – Они такие неуёмные… Вы им не слишком потакайте…

Поздно – на Рено полезли, как на дерево. Он смеялся, а Дай уже взобрался ему на плечи со шлемом вместе.

– У нас гость? – хмуро вопросила воспитательница, хромая к ним от дома. – И Союз разрешил принимать его в доме?

– Он умеет лета-а-ать! – хором завопила детвора. – На железных кры-ы-ыльях! Такая птица с винтом, зовут Жаворонок!

– Стражник сказал, это дозволено, – с невинным лицом схитрила Ракка, мысленно укоряя себя за лукавство. Наверняка же Союз с Переговорщиком знают о госте. Казалось бы, сидят в башне храма, а всегда в курсе свежих новостей.

– Ну-ну. – Старая домоправительница недоверчиво и цепко изучала Рено. – Денег за постой мы не берём, не принято. Но если вы готовы развлекать их всех, то уж будьте любезны помочь мне с готовкой. Это не сложнее, чем тетешкаться с малявками. Когда ещё Нэму с Хикари изволят явиться!.. На трёх ногах, знаете ли, в мои годы не набегаешься. – В подтверждение старая предъявила трость.

– Мадам, я весь к вашим услугам, – галантно поклонившись вместе с налипшими питомцами бабуси, Рено осторожно ссадил их наземь и закатал рукава комбеза. – Приказывайте.

Готовность гостя помогать на кухне и его молодецкая внешность пришлись домоправительнице по душе. Она одобрительно кивнула, сохранив, впрочем, замкнутый и строгий вид.

– Вот и отлично. Котёл картошки ждёт вас не дождётся. Кухня там. Да, и морковь почистить тоже.

– Морко-о-овь! – в тоске заныли младокрылы.

– Вы найдёте там двух средненьких, Мичи и Аки. – Воспитательница пропустила нытьё мимо ушей. – Они покажут, где что лежит. Потом пусть бегут присматривать за младшими.

– Бабушка, – возмутилась Ракка, – разве можно новых так гонять? Они же всего ничего как из коконов вылупились!.. И чистить едва умеют, Мичи позавчера опять обрезалась… Лучше б я на кухню вызвалась.

– Так учи их, иначе зачем ты здесь? В Старом доме издавна все друг друга учат, тем Серокрылые и держатся.

– Оставьте споры, – на ходу примирительно бросил Рено, – я займусь их обучением. В армии я перечистил тонны овощей. А что мадемуазель Ракка? На кухню для компании?

– Он назвал Ракку ба-а-арышней!

– Там толчея не нужна. Неровен час, кто-то юбкой заденет плиту, и лечи потом. Ракка, малышня на тебе.

Распорядившись, кого куда, бабуся отправилась чуток передохнуть. Как-никак, годы, перебои, хромота, и вообще – столько крылатых несмышлёнышей, столько вздорных девчонок прошло через её руки.

«По-моему, все наши не замедлят прибежать, – отлавливая и собирая в кучку младших, смекала Ракка, мельком провожая глазами то Рено, то воспитательницу. – Ради такого случая отпросятся. И так, наверное, весь Гли уже судачит о пришельце, а самые рьяные отправились глазеть на Жаворонка. Ой, не иначе Союз руку приложил, чтобы скрыть гостя в Старом доме!.. То-то стражник меня поддержал… Как ни лукавь, Переговорщик и Плащи хитрей на два шага вперёд. Зато фабричные теперь умрут от зависти!.. Нет, нельзя их в стороне оставить. Они же не виновны, что Рено опустился возле нас, а не у них в заречье».

– Всем привет, – вошёл лётчик на кухню.

Кухня как кухня – лари с припасами, плита с конфорками и духовкой, кран над раковиной, старинный короб-ледник, вручную переделанный в электротермический холодильник (ого! а не знающие телефона вполне мыслят в технике!). Над тазом с картофельными очистками маялись двое юнцов с нимбами и крылышками – бронзово-загорелый парнишка и девчонка с розовато-рыжими волосами, свитыми в длинную косу на русский лад. Указательный палец на левой руке у девчонки был обмотан пластырем, уже сильно грязным от картошки. Она ёрзала, крутила головой – непоседа, с порога видать.

– Сегодня я шеф-повар Ренальд. Будем осваивать тайны французской кулинарии. Если приложить немного волшебства, самая обычная картоха превратится в объедение. Ну-ка, раздвинулись, я сяду. Начинаем мастер-класс…

– Это вы сегодня с неба прилетели? – с сомнением спросил мальчишка. Его синие глаза настороженно изучали незнакомца, держался он скованно. – Бабуля сказала…

– Снаружи к нам не ходят, – помолчав, прибавила девчонка. – Только врачу можно. И пожарным, если загорится. Ну, ещё слесарям или плотникам, для большой починки.

– Я гость. У меня пропуск от Союза. Кто из вас Мичи, а кто Аки?

* * *

Верны были догадки Ракки относительно Союза или нет, но насчёт подруг она определила точно. Двух часов не прошло, как в ворота влетели один велосипед за другим. Кана с Хикари прибыла бы раньше, но немного задержалась возле замершего близ дороги винтокрылого чудовища, вокруг которого похаживали любопытствующие горожане, а художник зарисовывал машину для новостного листка. Проехать мимо чуда техники было выше сил Каны.

Их обогнала пылающая ревностью Нэму – куда только сонливость делась? Весь её решительный облик ярче слов говорил – если чужак посмел заняться с детьми без ведома Нэму, лучше б ему сесть в свой винтолёт и убираться подобру-поздорову. Это всё равно, что влезть в чужую комнату без спроса!

На пороге детской она замерла, словно наткнувшись на невидимый барьер.

И Рено, вскочив, уронил с колен книгу сказок.

«Что за тип?» – сердито смутилась Нэму, поправляя волосы, чуть растрёпанные ветром при езде.

«Кто эта девушка?» – Парень не мог оторвать от неё глаз.

– Ренальд Рош, мадемуазель. Для друзей – Рено. Позвольте вашу руку.

– Послушайте, почему… – не вникая в его слова, с напором начала она, машинально махнув рукой вперёд жестом, каким второпях открывают дверь.

Неуловимо быстро склонившись перед ней и поймав кисть Нэму в свою, Рено запечатлел на руке библиотекарши поцелуй. Ни долгий, ни короткий – как раз такой, чтобы она потерялась и онемела на миг.

– Он поцеловал Нэ-э-эму!.. – зашептались младокрылы.

– Ну, мы попали, – протиснулась вперёд Кана. – Здравствуйте! Я Кана, то есть Рыбка…

– Рыба, – уточнила Хикари, пытаясь вежливо оттеснить замершую в дверях Нэму, потому что обойти её с пакетом булочек и кренделей, обнятым обеими руками, было невозможно. – Я – Хикари, то есть Свет!

– Светик! – пропела Кана, сделав ей гримасу. – Рено, а можно осмотреть ваш механизм?

– Легко! – левой рукой он бросил ей ключи, правой продолжая мягко удерживать Нэму.

Поймав, Кана прищёлкнула языком:

– Он вроде фабричных, точно? Вот ничуть не скажешь, что из-за Стены.

– Вообще так не бывает! – звонко воскликнула Хикари.

– Отпустите меня, – попросила Нэму напряжённым тоном.

– Извините, забылся.

– Я – Нэму…

– …то есть Соня! – бросила Кана, убегая с драгоценными ключами.

– Вы – обе – можете – держать себя – достойно? – с неожиданной силой прикрикнула Нэму, заставив булочницу стихнуть, а часовщицу – споткнуться. Затем тише добавила: – Всё-таки важное событие, а вы словно с фабричными на мосту встретились…

Ракка переводила взгляд с неё на него и обратно.

«Ой-ой, у нас что-то происходит. К добру ли? С чего вдруг у Нэму такие глаза?»

Хотя после минутного замешательства и вспышки гнева самая старшая из Серокрылых вновь обрела привычный вид невозмутимой, чуть сонной особы, в её очах что-то изменилось.

Нэму

* * *

К вечеру Рено понял несколько важных вещей.

Первое – ангелы не кусаются. Зато младшие из них ужасно приставучие.

Второе – он живой. Показывая Мичи, как правильно держать нож, сам порезался, потекла кровь.

Третье – это не Швейцария.

Четвёртое – мало держать язык за зубами, впору зашить себе рот. Потому что вопрос «Что за Стеной?» тут прямо витал в воздухе.

«И как мне отвечать?.. Милые детки, тинэйджеры и прекрасные барышни! Мы за Стеной живём по уши в чёртовом дерьме. У нас кризисы, налоги, рост цен, преступность, вот-вот начнётся ядерная война с русскими. Зато у нас есть кока-кола, телевизоры и дансинги, поэтому мы счастливы как идиоты. Разрушьте ваш железный занавес… тьфу! то есть Стену и бегите к нам. Вас будут показывать за деньги – это в лучшем случае. Если захотят узнать, почему ваши нимбы не падают или как растут ваши крылья, будет гораздо хуже».

За несколько часов он узнал больше, чем за несколько лет.

Карта города Гли

В Гли не было журналов «для взрослых», замков, законов и воров. Здешнее слово «нельзя» было крепче стали и выполнялось всеми, но направо и налево этим словом не бросались. Конечно, сбои случались, но город умел унимать нарушителей. Общий покой берегла дюжина стражников без огнестрельного оружия, со служебными собаками, которые, подобно ангелам, не кусались – только сбивали с ног и удерживали.

Поэтому садиться за вечерний общий стол с ватрушками и плюшками Рено было тяжело, хотя весь день ему старались угодить и создать атмосферу комфорта.

Малышей к этому времени как-то утоптали спать, но это значило, что вопросы будут более взрослыми.

Он чувствовал себя так, словно его вызвали к Всевышнему и ждут отчёта о земной жизни всех людей.

А чай был превкусный, а выпечка – еле сдержишься добавки попросить! Но с этим в Старом доме поступали чисто по-французски – каждого сорта лакомств аккуратная Хикари принесла строго по числу едоков, учитывая гостя. Тут не разъешься.

Но вместо вопросов случилось то, чего он побаивался – заговорила Нэму.

После поцелуя она с ним почти не общалась, отделываясь короткими ответами или чисто бытовыми фразами. Хотя Рено нетерпеливо ждал, как продолжится эта история с протянутой рукой, произошедшая при всех. Похоже, остальные тоже украдкой следили за ними и ловили каждое слово, пролетевшее между ними.

Даже каждый взгляд.

За столом Нэму оставалась прежней – немногословной, держащейся с большим достоинством. Глаза чуть насмешливо прищурены, на губах неяркая улыбка превосходства.

Однако он успел на мгновение увидеть её другой – растерянной, смущенной, слабой и будто ждущей, что её поддержат, подставят плечо. Свежий и нежный запах её кожи до сих пор будоражил его чувства.

Неужели она ничем, совершенно ничем не ответит на его дерзость?

– Рено, сейчас в Гли все ужинают и обсуждают вас, – начала она, отпив остывшего чая. – Я немного знаю историю и могу уверенно сказать, что за последние лет двадцать в город попадало извне не больше человека в год. Когда один, когда трое, когда совсем никого. Серокрылые не в счёт, у нас своя судьба и свой путь. Вы заметили, что мы живём особняком?

– Да, Мичи мне много рассказала, пока чистили овощи.

– Вот болтушка. – Нэму тепло улыбнулась, дав встревожившейся было девочке понять, что это не упрёк, но Кана всё равно отвесила косатой серокрылке лёгкий подзатыльник – так, чисто любя. – Она метит на моё место – правда, Мичи?

– Неправда! Кана, ты противная!..

– Кана, хватит мучить младшую! – взвилась Ракка.

– Кто её мучает?

– Есть такие Серокрылые – те, кто собирает знания, чтобы потом их передать, – ровно продолжала Нэму, не обращая внимания на мелкую ссору девчонок за столом. – В прошлый раз это досталось мне. Потом, наверное, ей. Мы… вроде оркестра, где у каждого своя партия. Кана – техник…

– Рыба бесчеловечная!

– Сейчас ты у меня получишь!

– Ты… на ногу мне наступила, как копытом! Больно же!

– Стоп. – Нэму, не глядя, поймала бегущую вокруг стола Мичи, обхватила одной рукой – взяла под защиту. – Кана, она в храме Союза, неприкосновенна.

– Ладно, валяй дальше, – проворчала Кана, отступаясь. – Хикари – мастер булочек и распорядка, Ракка – шеф службы душевных страданий и переживаний…

– Кто-то должен и о других думать, правда? – откусила Ракка кусок ватрушки.

– Бу-бу-бу, отучись болтать с набитым ртом.

– А я хочу стать фермером. Мне на воле нравится, где тишина. – Аки тоже решил вставить слово в разговор. Возвращаясь на своё место, Кана потрепала его по тёмно-золотым вихрам под нимбом:

– Лучше в пожарную команду. У тебя сон и имя подходящие, ты ни в каком огне не сгоришь.

– …но я начала не об этом, – обняв прижавшуюся Мичи, продолжала Нэму. – О приходящих людях. Вы – один из них. Примерно с полудня вы среди нас. Срок не большой, но достаточный, чтобы задуматься. Не приходило в голову – почему вы оказались в Гли?

– Я уже думал. – Рено с благодарностью кивнул и улыбнулся Хикари, подлившей ему свежего чая. – Кто я? Обычный человек. Родился в крестьянской семье, окончил школу. Когда вступил в армию, определили в авиацию. Вертолёты как раз вошли в моду… После демобилизации уже имел профессию. И влетел в туман. Это случайность, словно выигрыш в лотерею. Глядишь, послезавтра эти… ваши логисты, Плащи, доставят мне горючее. Заправлю машину и улечу. За потерю вертолёта с меня взыщут – ой-ой-ой.

– Вы нам понравились, – потупившись, тихо молвила Ракка.

– Не всем. – Рено встретился взглядом с Нэму. Та отвела глаза.

– Вы научили меня чистить картошку, – прибавила Мичи, перестав тереться носом за ухом у Нэму.

– Велика заслуга…

– Младокрылов на себе катали! – нашла Ракка ещё аргумент в его пользу.

– Детей любить – это святое.

– А рагу очень вкусное было, – нашёл и Аки, что сказать.

– Да! Да! Рагу по вашему рецепту! – Тут заговорили разом все, за исключением Нэму. – Даже мелкие ели – не оттащишь! А ведь там морковь была, они её на дух не переносят!

– Рецепт не мой, а… – Голос Рено вдруг пресёкся, он опустил голову и закрыл лицо ладонью. Ракка невольно потянулась к лётчику, но Нэму сделала резкий жест – «Не тронь!»

Кашлянув и коротко потянув носом, Рено распрямился:

– Всё в порядке. Просто вспомнилось… Спасибо всем за угощение, булочки просто чудесные. Прошу прощения, барышни, у меня был трудный день, и я немного устал. Пойду спать.

– Вот и поговорили, – перевернув пустую чашку, недовольно буркнула Кана, когда он вышел. – Разузнали всё о другом мире… Ну, Ракка, давай, назови, кто его расстроил.

– Никто, – торопливо встала из-за стола Ракка и поспешила за лётчиком. – Тут виноватых нет, – сказала она напоследок в дверях. – У него внутри всего хватает, чтоб расстроиться. Особенно в Гли.

– Причём тут Гли?! – гаркнула Кана вдогонку, потом заворчала себе под нос: – Не надо было заводить бодягу про людей, которые приходят. Приходят и приходят, что из того? Значит, им можно… И ему тоже. Заявился бы, как все, в город, и было бы нормально… А он к нам угодил. Мы же – другие! Он поглядел и подумал – ну всё, я тю-тю, в ангелятник попал. Вот увидите, завтра в Гли сбежит. Может, там от нас очухается…

– Будем считать, что я не поняла твоих намёков. – Нэму отпустила Мичи. – Только ты с одним словом напутала.

– С каким это?

– С «можно».

– А какое нужно было? – выпалила Кана и, охнув, запустила пятерню себе в волосы. – Нужно… Нужно… О, я дура…

– Уже нет.

* * *

Со светом в Старом доме сложности. Столько комнат, коридоров, а жильцов мало, поэтому проводка не везде под напряжением. Спальня для Рено с подходящей кроватью находилась как раз в «тёмной» части дома, поэтому Ракка потеряла минуту, пока бегала за фонариком. Но на лестницах она ускорилась и смогла догнать бредущего лётчика раньше, чем он закроет за собой дверь. Ведь стучаться в темноте к мужчине как-то не совсем прилично.

– Рено, подождите! Пожалуйста!

– Что? – удивлённо обернулся он.

– Вот!.. я вам… принесла! Хотела за столом отдать, но… Возьмите!

В её ладони, подсвеченной не столько фонарём, сколько слабым сиянием нимба, он увидел вскрытую, мятую пачку сигарет и зажигалку. На коричневатой упаковке был отпечатан символ серых крыльев.

– Это… Рэки курила, потом бросила… А сигареты остались.

– Спасибо. – В свете нимба Ракка заметила, как печальное лицо Рено подобрело, губы тронула улыбка. – И Рэки передай спасибо – она… фабричная?

– Она… её больше нет.

– Извини, я же не знал.

– Нет-нет, извиняться не надо. Это не то, что вы подумали. Рэки… Мичи не могла вам рассказать, ей рано знать… В общем, – собралась с духом Ракка, – однажды мы улетаем. Мы, Серокрылые. Приходит день, его не угадаешь наперёд. Для кого он приходит, тот оставляет нимб и поднимается в луче… куда-то. Мы приходим и уходим, так положено. Минувшей зимой Рэки оставила нимб. Я… очень её любила. Всё, что от неё осталось, я храню отдельно…

Едва она успела осознать, что сказала лишнее, Рено вернул ей пачку и зажигалку:

– Хорош я буду, если твою память искурю. Хранишь – храни.

Надо было как-то исправлять оплошность, и Ракка предложила:

– Тогда достаньте штуку или две. Там их с десяток. А зажигалку возвратите завтра. Давайте считать, что… я поделилась с вами памятью о ней.

– Идёт. Ты меня спасла. Пойду-ка на балкон, чтоб комнату не продымить. Где ближе на него пройти?

– Я провожу вас, ладно? И… мне нравится, когда на «ты».

Спускаясь по лестнице, они заметили, как внизу маячит луч другого фонаря. Кто-то поднимался. Ракка сразу погасила свой и шепнула Рено – «Тссс!»

На площадку между этажами вышла Нэму.

– Мы здесь, – громко объявил лётчик, выступив вперёд.

– Вижу нимб Ракки. Милая, тебе пора спать.

– Я ещё не рассказала ему о Рэки.

– Отложи на завтра. Что за манера – по ночам страшные сказки рассказывать?..

– Это светлая сказка! – Ракка даже ногой притопнула. – И Мичи с Аки тоже должны её услышать – от меня.

– Будь по-твоему. Но сейчас – пожалуйста, спать. Я не заставляю, я прошу.

И Ракка подчинилась старшей, оставив её на тёмной лестнице вдвоём с Рено.

Какое-то время они молчали.

– Вообще-то я шёл курить на балкон.

– Значит, Ракка для вас открыла свою шкатулку… Это дорого стоит. Она может последнее отдать, лишь бы порадовать другого на минуту.

– Составите компанию?

– Для того и явилась.

– Честно, не ждал.

– Вы были неправы на мой счёт.

– Когда?

На балконе им открылся чёрно-бархатный простор летней ночи – прохлада, ещё таящая следы дневного тепла, запах душистого табака и маттиолы от цветника во дворе, стрекотание цикад. Где-то за оградой дома гукала сова.

– Когда сказали «не всем».

Рено чиркнул колёсиком, затянулся.

– Я улечу, Нэму.

– Не поняв, зачем прилетели?

– Чтобы вспомнить…

– Там, за столом?..

– Да. Рагу – рецепт бабушки. Она уже оставила свой нимб. А я… не приехал попрощаться с ней. До сих пор не могу себе простить… Теперь – особенно. Я подумал…

– Что? – Он почувствовал на лице теплое веяние её дыхания.

– Брошу авиацию. Деньги – не главное. Вернусь в деревню. Дом стариков ещё цел. Буду жить там, восстановлю сад. Знаете? В том доме особый запах. Как здесь. Вдыхать его, вспоминать Гли… и тебя.

– Хикари скажет – «Так не бывает». Я – Серокрылая. Видишь нимб?

– В вертолёте много места. Дедов старый дом – в глуши, там будет спокойно.

– Нет, Рено. Не могу. На мне малыши, это мой долг. Я должна воспитать Мичи, а потом… когда-нибудь настанет день. Девятый год я его жду… и боюсь.

– Разве это смерть?

– Никто не знает. Но я боюсь не полёта, а того… как остальные будут без меня. И я останусь с ними до конца. Прости.

Забытая сигарета, зажатая между пальцами, дотлела до фильтра, столбик пепла отвалился, но Рено не заметил этого.

– Из тебя выйдет прекрасная мать.

– Может быть. В другом мире. Слишком внезапно всё это… со мной и тобой. Так не бывает. Не должно быть. Я думала, как это случится, ждала, но… ты застал меня врасплох.

– Прямо на пороге детской, да?

– Как молния. Мне сразу всё открылось, вплоть до этого момента.

«Если спросит «А дальше?», я его ударю по лицу, – решила Нэму. – Пусть лучше молчит. Пожалуйста, не разрушай ничего, пусть время просто длится!»

Он промолчал и прикоснулся к её крыльям.

От него пахло Рэки.

* * *

На ночь Рено оставил окно открытым, поэтому проснулся под щебет утренних птах. Из окна веяло холодком, лился розовый свет зари.

Лёжа в кровати, он с закрытыми глазами перебирал в уме события вчерашние и будущие.

Нэму…

Вскочил и резко встряхнулся.

«Ну-ка, мсье Рош, хватит грёзам предаваться. Давай о насущных делах».

Осталось полкотла рагу – хватит на завтрак и большим, и малым. Значит, стряпня начнётся лишь перед обедом. Ножи на кухне надо подточить. Скрипит петля двери в столовой – смазать. Потом малышня – какую бы игру придумать для неё?..

Поглядевшись в зеркало над рукомойником – старинное, с местами побуревшей, облупившейся, трещиноватой амальгамой, – и потерев проступившую на щеках щетину, он вспомнил, что его бритва, зубная щётка и паста остались в вертолёте, под сиденьем. Хотел переночевать в Штутгарте, перед тем как отбыть поездом в Лион, это шестьсот с лишним километров по железке…

«Я начал забывать о мире за Стеной, – осознал он с мимолётным холодком ужаса. – Сперва думаю о еде для мелкопёрых, и лишь после того вспоминаю про работу… Воздух здешний, что ли, на меня влияет?.. Ага, как тот керосин в кабине. Не было никакого керосина. Всё по-настоящему. Я в Гли, в Старом доме. Сейчас умоюсь и…»

Облупившийся кран шипел и плевался, как злой кот, прежде чем выдал тощую прерывистую струйку рыжеватой воды. В мыльнице лежало… О, что там лежало! Вот он, священный запрет Союза пользоваться новыми вещами. Как пить дать, горожане собирали все обмылки, чтобы передать их Серокрылым. А кто-то старательный – Хикари? – размачивал их и лепил мыльные куличики. Как булочки.

«С мылом смиримся. Но что делать с водопроводом? Вряд ли трубы проложены от города. Стало быть, колодец, насос и накопительная ёмкость. Скорее всего, в башне, где часы. Кто этим ведает? Кана, кто ж ещё… Взять пацанку и тащить в башню – пусть показывает всю систему. Если ведёшь себя по-ребячьи, то и работу делай по-мужски».

Полотенце оказалось то же породы, что мыло – много раз стираное, по краям лохматое, кое-где дыры протёрлись.

Когда он утирался, в дверь постучались.

– Да! – не думая, крикнул Рено.

– Это я! – вошла, даже влетела Кана с наплечной сумкой. – Ну, вы сказали «да»…

Во, зрелище! Лётчик предстал ей раздетым по пояс и непричёсанным. В просторном комбинезоне, сейчас спущенном с плеч, он казался худоватым, но оказалось, что хозяин Жаворонка ничего так, мускулистый.

«Нэму счастливая», – невольно позавидовала Кана. Ей чуток взгрустнулось. Так, на миг.

– Скоро уже за стол, Хикари рагу разогрела.

– Спасибо, сейчас приду.

– Пока все дрыхли, я сгоняла в город и как раз успела к выходу газеты. Её при мне вынесли из типографии, и я взяла одну для вас. Вот! – плохо скрывая свою гордость, Кана протянула Рено скромную газетёнку. – Внеочередной выпуск в вашу честь.

«Дома я бы сроду этакого не дождался. – Поражённый Рено развернул сложенные вчетверо листы. – Разве что врезался бы на вертолёте в Эйфелеву башню, в День взятия Бастилии. И, падая с верхотуры, придавил бы президента республики».

Местное печатное издание называлось более чем оригинально – «Городская газета». Шрифт и язык оказались вовсе не ангельские, но Рено опять заподозрил примесь в местном воздухе – он понимал текст, набранный латиницей пополам с кириллицей и разбавленный закорючками типа иероглифов. Вместо даты выпуска стояло загадочное 22.09, хотя в полёт Рено отправился не в сентябре, а в июле.

На первой странице красовалась вполне приличная гравюра с изображением Жаворонка, а ниже собственно заметка «Сообщение о воздушной машине».

«Вчера возле Старого дома с неба опустилась летающая машина, которой управлял молодой мужчина, называющий себя Ренальд Рош. Его приземление в Гли связано с тем, что у машины кончилось топливо. Ренальд Рош зарекомендовал себя как мирный и доброжелательный гость. Серокрылые Старого дома изъявили согласие приютить его на время, пока не будет доставлено горючее. Все желающие могут осмотреть машину, которая стоит на месте посадки».

И больше ни слова! Остальные статейки и заметки касались чисто местных дел.

«Ничего себе новости!.. Если б я приземлился во время и место, где не знают вертолётов… Положим, возле Парижа, до Первой Мировой. Да газеты б изошли на крик – сенсация! фантастика! таинственный гость на крылатом аппарате! Прямо Фантомас явился. А тут – просто известили публику, и хватит. Потом заметка об отлёте – и в архив».

– Ещё раз спасибо, – вернув газету, Рено развязал рукава, стянутые узлом на поясе, надел майку и влез в комбез как змея обратно в сброшенную кожу. – Много там зевак у Жаворонка?

– Рано же, никого ещё. Они после работы потянутся, ближе к обеду. Да и вчера уже немало побывало, второй раз не придут. – Кана вновь принялась рыться в сумке. – Вот я ещё взяла в Жаворонке, вдруг вам нужно…

«Ах ты, умница, – умилился Рено, увидев коробку с бритвой и всем остальным. – Сообразила же».

– Третий раз спасибо, а теперь бегите. Буду минут через десять.

– Я там больше ничего не трогала, только мотор посмотрела.

– И как он вам?

– Газотурбинный, круто! – не сдержала восхищения девчонка. – Таких я в железе не видела, только читала.

– У вас богатая библиотека?

– Нормальная, но… – Она замялась и, как обычно делала в случаях замешательства, взъерошила пятернёй свои коротко стриженые волосы.

– Про застенный мир ничего нет?

– Ага.

– И не надо, – помолчав, холодновато ответил Рено.

Кана как-то сердито засопела, потом бросила, шагнув к двери:

– А почему вы обратно туда хотите?

И убежала, дверью хлопнула.

«Да кто сказал, что я хочу? – подумал Рено ей вслед. – Я уже сам не знаю, чего хочу».

* * *

– Надо что-нибудь отвинтить в его моторе, – заявила Кана, едва ввалившись в столовую. – Пусть он не взлетит. Эй, кто-нибудь кормит маленьких?

– Нэму… – сбилась с толку Хикари от двух проблем, разом объявленных Каной. – Зачем отвинтить? Даже не думай портить Жаворонка! Это чужая вещь.

– Чтобы он остался. При нём мелкота – как котята, а стоит мне ими заняться – словно бесенята. Детям нужен отец, – важно молвила она, плюхаясь на стул, и тотчас полезла в посудину с горячим рагу. – Ммм, вкуснотища… Всё бы съела и остатки вылизала.

– Закрой, пожалуйста, остынет. Все хотят горячего, подождём Нэму и Рено.

«Нэму и Рено, Рено и Нэму… – вертелось в голове Ракки, молча резавшей вчерашний хлеб к общему столу. – Я должна молчать, что у них было свидание. Заметили они меня или нет?..»

Подглядывать нельзя, нехорошо. Но иногда просто сил нет удержаться. И если закрыть предательский нимб, светящийся в ночи, можно выйти из дома на цыпочках и, прижимаясь к стене, краем глаза посмотреть, как они стоят на балконе. Ни слова не слышно. Просто стоят лицом к лицу, и в руке лётчика впустую тлеет, догорает драгоценная сигарета, память о Рэки.

«А может, как раз она была нужна, чтобы сгореть низачем, но дать им поговорить наедине?»

И не только говорить. Когда сигарета сгорела вконец, он… он…

У Ракки крылья сжались, плотно прилегли к спине. Словно сама почувствовала на них чьи-то ладони.

Рэки и гладила ей крылья, и от крови чистила, и закрашивала черноту на перьях, но вчера, наверху, на балконе, было совсем иное.

«Или – поддержать Кану, чтобы испортила мотор?.. Иначе как же – он улетит, а Нэму… Она будет страдать – вдруг её перья почернеют?»

Ракке почудилось – ещё немного таких мыслей, и чёрные пятна появятся у неё самой. Чуть дурно не стало.

«Сейчас все соберутся, станут звенеть ложками, нахваливать стряпню Рено…»

– …а ещё он классный повар! – продолжала развивать идею Кана.

Хикари, конечно, гнула своё:

– И ради того, чтобы отлынивать от ухода за младшими, чтобы лопать вкуснятинку, ты собралась лишить его той жизни, где он был всегда? Это несправедливо, Кана. Он гость из другого мира, а не пленник. За-стенок – понимаешь это слово?

«…а искренности между нами не будет. Все будут переглядываться, перемигиваться – каждый о том, что держит в голове и прячет от других. Нэму с Рено, Кана с Хикари, а я должна буду молчать, чтоб всех не выдать, так?»

– Всё, хлеб готов. Я ненадолго отойду, – сказала Ракка, смахнув хлебные крошки в ладонь.

– Куда ты, еда на столе!

– Всего на минуту. Очень быстро. Если не успею – посадите Нэму и лётчика рядом, хорошо?

– А-а, ты тоже заметила, что… – начала было Кана, но Ракка уже исчезла.

* * *

Спускаясь вниз, Рено встретил домоправительницу.

– Доброе утро, мадам! Как спалось?

– Спасибо, неплохо. Благодаря вам я вчера отдохнула, – ответила бабушка скупой суховатой улыбкой. – После завтрака зайдите ко мне, я покажу вам, где лежат инструменты. Кана сразу отправится к часовщику, она такая торопыга… Если её задержать, поедет слишком быстро, и как бы чего не случилось.

– Прослежу, чтобы отправилась сразу, как поест. Надеюсь, она меня послушается – всё-таки я здесь без году неделя, и человек я посторонний…

В прищуренных глазах бабушки блеснула хитринка.

– Послушается. Вы, мужчины, умеете настаивать и убеждать. Голосом и выражением лица. Надеюсь, вас учить не надо?

– Постараюсь.

– …а будет упрямиться – действуйте через Хикари. Они едут вместе.

– Полезная подсказка, – кивнув, подмигнул Рено.

– А что, если у него там есть дев… – Хикари всё не унималась, переубеждая Кану, но тут, наконец, пришла Нэму, и спор оборвался.

– Бабушка взялась за них, – отчиталась она о малышах, усаживаясь за стол. – Они утомили меня болтовнёй про лётчика.

– Скоро сутки, как мы только о нём и болтаем, и думаем, – вздохнула Кана, голодными глазами изучая кастрюлю снаружи. После езды по холодку невольно разыгрался аппетит. – Слушайте, я скатала в город, разжилась газетой для него. А он сказал: «Вам и не надо знать, что там». Здорово, да?..

– Кана… – Нэму отстранённо поглядела мимо них обеих. – Зря стараешься. Многие пытались их разговорить. Всё было напрасно. Они молчат. Или отделываются общими словами. И выпытывать что-то ещё…

– Но почему? Мы-то им всё выкладываем!

– И о чёрных перьях?

Кана прикусила язык.

– И о том, как Хёко вбивал клинья в Стену? и что было после?.. Кана, милая, пойми, наконец – лётчик пришёл оттуда, откуда мы сбежали. Или нас спасли, как Ракку из колодца. А он там – живёт. Что он тебе может сказать?

– Вот я и предлагаю, – горячо заговорила Кана, – раз мы Серокрылые, давайте его спас…

– Извините, задержался, – вошёл Рено с приветливой улыбкой, и вновь все замолкли. – Надеюсь, из-за меня завтрак не остыл?

– Нет-нет, пожалуйста, садитесь, – торопливо отодвинула ему Хикари стул рядом с Нэму.

– Моё соседство…

– Не стеснит. – Нэму милостиво кивнула, уделив лётчика коротким взглядом.

Едва Хикари начала раскладывать рагу, как впопыхах ворвалась Ракка.

Кана укоризненно помахала ложкой:

– Все в сборе, а я думала – этот завтрак никогда не начнётся!

– Вот именно – все, – вытянув руку, Ракка водрузила на стол между тарелками Рено и Нэму вазочку со свежими цветами. Букетик был аляповат, но мил – гвоздики, душистый табак, колокольчики, ветка жасмина, ромашки, васильки, даже цикорий и цветки репейника.

– Конец бабусиной клумбе, – ахнула Кана.

– Это же ваза Рэки, – вырвалось у Нэму. – Ракка, зачем…

А Ракка, встав за её с Рено спинами, возложила руки на них обоих – каждому на плечо, – и вдохновенно сказала:

– У нас такой гость, а мы не празднуем. Пусть будет маленькое торжество, и я от лица Старого дома – можно так? – хочу поздравить Рено с тем, что он нашёл…

Её краткая пауза на вдохе кое-кому показалась вечностью.

«Она видела, – догадался Рено, стараясь не измениться в лице. – Лучше б я без сигарет остался».

Нэму попыталась изобразить удивление непричастного человека.

– …нашёл дорогу в Гли и встретил нас. Давайте все запомним этот летний день, какой он был прекрасный, когда мы вместе.

– Да-да-да-да! – просияв, Хикари часто-часто захлопала в ладоши. С ней вместе зааплодировала Мичи, а сдержанный Аки улыбнулся.

– Всё правда, – выдохнула Кана, опять исследуя рукой бездну своей сумки, висящей на спинке стула. – Я вот забыла… просто выпало из головы. Постучалась в табачную лавочку, там удивились, но сменяли на листок. – Она через стол подала Рено полную пачку сигарет с крылатым символом. – На память или… так просто. Могу и расписаться на обёртке.

– Спасибо, Ракка, – тихо сказала Нэму с искренней благодарностью. – И что вазу принесла… Я тоже хотела бы, чтоб Рэки нас видела сейчас. Бывают дни… как белые крылья.

Потом прибавила одними губами:

– Руки сними.

«Только мне нимба не хватает для симметрии», – представил Рено себя, Нэму и соединившую их Ракку.

– Все мы улетим когда-нибудь, а память останется. – Ракка таки убрала ладони с их плеч.

Воздали должное рагу.

– Поедим, – обещала Кана с набитым ртом, – а потом покажу мастерскую.

– Лучше покажи часы, – попросил Рено.

– О… ой! я опаздываю! Ракка, что, нельзя было обряды вечером справлять?! Хикари, положи мне в коробку, доем на работе!

– А я пойду пешком?

– Часовщик же изведёт попрёками!

– Что, первый раз?

Разрываясь между служебным долгом и дружбой, Кана еле дотерпела, пока её светлый человечек соберётся, и за руку потащила Хикари к велосипеду.

– Я всё утро потеряла… и листок… для того, чтоб Ракка… нет, ты видела?!

– Да, я зрячая.

– Цветочки! вазочка! и возложенье рук! Она бы ещё нимб сняла и на Рено напялила!

– Но хорошо же получилось. Лично я так не сумею. А у Ракки… она чуткая к чужим чувствам.

– Ой, она чувства понимает!.. – дальше Кана не нашла слов, потому что своих чувств хоть отбавляй.

– …и день надо было подчеркнуть, он того стоит. У меня здесь, – Хикари приложила ладонь к сердцу, – ромашки цветут.

Отъехав от Старого дома с километр, Кана свернула к обочине.

Навстречу неторопливо катил мотоблок, волокущий четырёхколёсную тележку с железными бочками и топливной помпой. Мотоблоком рулил Плащ, и ещё трое Плащей сидели на бортах тележки. Безмолвные, в своих коричнево-серых хламидах, со свисавшими на лица из-под капюшонов тканевыми масками, они обратили на двух Серокрылых внимания меньше, чем на придорожные деревья.

«Реактивное горючее – авиационный керосин JP-1» – значилось на бочках.

– Вот оно как… – прошептала Хикари, у которой в сердце разом свяли все ромашки. – Праздник надо справлять вовремя, а то поздно будет…

– Угу. Подчеркнули нам день. Прямо черту подвели.

* * *

– Я нашёл это на лобовом стекле Жаворонка. – Перед обедом Рено выложил на стол бумажный лист. – Когда гулял с младокрылами. Они просили пустить их в кабину.

Бумага гласила: «Машина заправлена. Вылет завтра в 15.00». И подпись – «Союз Серокрылых».

– Думаю, прочли все, кто туда приходил. Завтра у вертолёта будет людно.

Все молчали, как в воду опущенные. Потом Нэму спросила, стараясь не думать о завтрашнем дне:

– Много было горожан?

– Порядочно. Только при мне сотни три. Кое-кто пикничок разбил на травке у машины. Угостили вашим пивом, бутербродами, а малых – лимонадом и печеньем. Каюсь, не углядел. Как-то они теперь обедать будут?..

– Расспросами не донимали?

– Не особо. Руки жали, спрашивали, боязно ли в воздухе летать, красив ли Гли сверху.

– Так скоро всё кончится, жалко, – промямлила скисшая Кана. – Вот бы вы ночью улетели, когда спим…

– Кажется мне, ваш Союз – или мэрия, – хочет устроить зрелище, – поделился мыслями Рено. – Похоже, в Гли мало событий, тут всему рады.

– Это да. Любят у нас всякие фейерверки, – согласилась Кана с грустью. – Как-то раз, говорят, чуть лес ракетой не спалили. Ещё до меня. Еле пожарные деревья отстояли…

– Если булочники ничего вам не спекут в дорогу, я уйду из булочной, – неожиданно сурово пообещала Хикари. – Найду, где работать. А их покинет удача.

– Ты это им скажи, заранее. Увидишь, как забегают.

– Обязательно скажу!

– Опять варёную морковь жевать… – куда-то в сторону сказал Аки.

– Я напишу тебе рецепт рагу, – утешил лётчик.

– Кана и бабушка меня гоняют от плиты. Боятся, что пожар будет. А я ведь ничего не поджигал… Ну, видел в коконе огонь, что же теперь, и спичек не давать?

– А сказку про кота в ботинках – напишете? – не теряла надежды Мичи.

– В сапогах же. – У Рено нарисовалась дума на челе – в сказке-то людоед, такое знание будущему хранителю негоже вкладывать.

«Заменю на великана. И вообще все наши сказки кровожадные какие-то. Хорошо, я про Синюю Бороду не вспоминал».

– В самом деле, лучше б ночью, – вдруг вырвалось у Нэму из глубины души. – Младокрылы реветь будут, впору их в доме запереть…

Терпение Рено замигало красным индикатором – «Я на исходе».

– Может, хватит панихиду разводить? Зачем устраивать мне сутки перед казнью? Я просто вернусь туда, где должен быть. Там моё место. Да, мне будет вас не хватать. Всех. Но с Союзом тут не спорят, и не мне ломать ваши порядки. Ракка соврать не даст – я при ней… короче, каялся в грехах. Я не сахар, не булочка, не золотой луидор. Просто человек со всеми там изъянами. Но вы… Такие могут только сниться. Гляжу и верю – действительно, вам путь на луче сквозь небо. А к нам даже не заглядывайте, пожалуйста. Поберегите свои души.

– Нас берут из вас, – негромко заметила Ракка после его жаркого монолога.

– Может быть, но я другой породы. Не из того теста. Мой поезд ушёл.

– На каком луче?.. – тихонько спросила Мичи на ухо Хикари. Та прижала палец к губам:

– Не сейчас.

Заметив опасные шёпоты, Нэму повела беседу в сторону:

– Шла мимо кухни и уловила чудный запах.

– Луковый суп! – Мичи и Аки поспешили заявить о своём подвиге.

– Мы его столько начистили!..

– …до сих пор глаза щиплет.

– Вряд ли младших уговаривать придётся. Пойду им объявлю, чьих рук обед – и вас назову, – кивнула Нэму средненьким. Они увязались за ней – надо получить свою долю похвал.

– Ну, мы тоже не подарки, – открылась Кана, едва ушли двое из парных коконов. – Если уж начистоту… я думала ваш вертолёт сломать. Простите.

– Ну, и ломали б, чем думать да мяться. Теперь поздно – я буду знать, кто нашкодил.

– Простите… – опустив глаза, просила Кана. – Чтобы пятен не осталось…

– Каких пятен?

Пользуясь моментом, вмешалась Хикари:

– И кто рассказал Рено о Полёте? Теперь Мичи изведёт нас, пока не добьётся…

– Я виновата, – встала Ракка. – Но ей придётся узнать, рано или поздно. А Рено… он спрашивал о Рэки. Её история – не тайна, она – память. И сам он тоже совершил полёт – пусть не по-нашему, но Стену перешёл. Наверное… – Голос Ракки на миг пресёкся, словно её горло сжалось, – там Рэки испытала то же, что и он. Всё другое, вокруг все с огромными белыми крыльями и светятся… Разве она им будет говорить о черноте, как та расползается по перьям?.. о страшных снах?

– Перестань! – Кана сжала кулаки. – Брр, я уже что-то чувствую… – Она завернула руку за спину и начала ворошить кромку своего крыла.

– Как ты можешь… – задохнулась Хикари. – Прекрати её пугать, она и так боится! И откуда эти фантазии о Рэки?! Выдумываешь неизвестно что!

– У вас болезнь, что ли, случается?.. – смекнул Рено, глядя то на одну, то на другую. – Выпадают перья? Или перьевой клещ донимает?

«Точно, деревенский парень, – определила Хикари, брезгливо передёрнув крыльями при одной мысли о клещах. – Кого он в нас видит – людей, ангелов или нелетучих кур?»

– Не клещи!.. Это грехи, – добавила она строгим учительским тоном, поправив очочки, – плохие мысли и поступки. Они отражаются.

– Я что-то не то брякнул, извините, барышня. – Рено с осторожностью, как можно бережней погладил Кану по крылу. – С кем не бывает. Повинились, и ладно. Прощаю, честное слово. Никаких пятен.

Тёплое крыло под его рукой чуть вздрагивало и сгибалось в том суставе, что у птиц считается запястным. Кроющие перья были гладкими и жестковатыми, зато маховые – восхитительно мягкие и нежные. Потом Кана перестала сжимать крылья, развела и выпрямила их, а глаза её тихо засветились от удовольствия.

– Да ладно. Я так, чтобы по-честному. Вы… и других потрогайте, на счастье. Такая в Гли примета. Пусть вам дальше везёт во всём.

– А нимб?

– О, пожалуйста! Он там крепко держится, беритесь смело.

На ощупь нимб оказался металлическим, чуть шероховатым, похожим на алюминиево-магниевые сплавы, применяемые в авиации, но цвет и свечение как бы намекали, что тут не обошлось без высших сил.

Когда Нэму вернулась – за ней Аки нёс луковый суп, а Мичи хлеб и зелень, – она застала в столовой самую умильную картину. Серокрылые сидели вокруг Рено, как цыплята вокруг мамы-курицы, распушив крылышки, светясь улыбками и нимбами.

«Ах, шельмы!..»

– Это на счастье, – заметив ревнивый огонёк в её очах, поспешил лётчик объяснить застольную идиллию. – Примета. Я набираюсь удачи от вас.

– Только не через край, пожалуйста. Слишком много – тоже плохо.

* * *

Всё время между обедом и ужином было расписано едва не по минутам. Осмотреть с Каной водопроводную систему дома и починить то, что можно. Показать Мичи, как делают тыквенные лепёшки в духовке, а бабушку убедить, что Аки имеет право регулировать кухонную плиту.

«Мадам, если честно, мне без разницы, что малый видел, когда спал в яйце – огонь, рогатых жаб или белых слонов. Он – мужчина, и должен уметь всё. Забивать гвозди, гонять на велике, крутить газовые краны, целоваться и писать стихи. Здесь или в следующем мире это пригодится».

Потом заточка ножей, смазка дверных петель и сказки младокрылам. Мичи тоже пришла? Пусть слушает.

«…и выпил он райского вина, и провёл в Царстве Небесном, как ему казалось, три минуты. А когда вышел в земной мир, то увидел, что его родной город изменился, и люди в нём уже другие, незнакомые. И спросил парень: – Знаете ли вы такого-то? – Такого не знаем, ответили ему, но слышали от стариков, что был один парень, которого умерший друг позвал погостить на небе, и с тех пор парня больше не видели. И было то три сотни лет назад…»

А на уме вертелось:

«Мои наручные часы остановились. От удара при посадке?.. Или здесь время не туда идёт? Куда я вернусь, когда перелечу Стену?.. в какой год? Назад, во Вторую Мировую? или вперёд, на ядерное пепелище? Боже мой, у нас, куда ни ткни, попадёшь на войну…»

И самое важное – после ужина.

Надо подойти самому и предложить. Потому что она ждёт. Так всегда – мужчина предлагает, женщина выбирает «да» или «нет».

Или «может быть».

– Нэму, погуляем?

– Да, – просто ответила она, дав ему руку.

«Как у них в глазах одновременно могут быть грусть и радость?»

Выйдя из дома, они повернули налево и через луговину пошли на Ветряной холм.

Солнце опускалось к Западному лесу, резко высвечивая оранжево-красным закатным светом силуэты ветряков, мерно вращающих лопастями под ровным дуновением с востока. Последние лучи стеклянно сверкнули по кабине Жаворонка, стоящего за ручьём, по ту сторону дороги.

– Знаешь, я успел многое передумать за день, после того, как нашёл письмо Союза…

– Тебе лучше. Нас Полёт застигает без предупреждения. Есть только предчувствия – они были у доброй Курамори. У Рэки, которая столько мучилась с чернотой. Даже у маленькой Куу. Наверно, это ждёт и меня. Однажды… Но теперь я встречу этот час с радостью.

– Почему?

– Он излечит меня от тоски по тебе. От того, что я буду глядеть на Стену и думать – как ты там? Или… или случится ещё лучше – память о тебе останется. Я не хочу её терять. Буду знать, что ты есть, этого хватит для счастья.

– До сих пор поверить не могу – как это со мной случилось?.. Не полёт сюда, нет. Лётчиков порой заносит и покруче, я слышал всякие истории… Но когда увидел тебя на пороге – сердитую, чуть запыхавшуюся, с разметавшимися волосами, – не заметил ни крыльев, ни нимба. Только глаза. И понял, зачем попал в Гли.

– Зачем?

– Не знаю.

Она рассмеялась, потом задумчиво потупилась.

– Мы как две летящие звезды – наши пути пересеклись в небе… на миг.

С холма они сошли уже в сгущавшихся потёмках, и Нэму показала рукой на север:

– Видишь ту тень у земли? Там водопад и мост, а за мостом – храм Союза.

– Может, сходим туда? Спросим, как быть…

– Вряд ли Плащи откроют нам врата. Час слишком поздний… Да и что ты скажешь Переговорщику?.. Я даже берусь угадать его совет: «Решай сам, ответ в твоём сердце».

– Глава города?

– Просто мудрец. Учит находить ответы.

В Старый дом они вернулись, когда небеса уже покрылись россыпью звёзд.

Разумеется, никто из старших не спал, все сидели в неосвещённых комнатах и глазели в окна, ожидая, когда две тени появятся под сводом ворот.

* * *

К 14.00 следующего дня народ уже ощутимо подтянулся из города к району Старого дома. Настолько, что фермеры поругивались – скопище мешало им проехать к Гли с южных делянок.

Рено охватило что-то вроде предчувствия простуды – казалось, в теле лёгкий, едва ощутимый жар. Движения стали поспешными, взор ни на чём не мог сосредоточиться, лица людей выглядели мутными, расплывчатыми. Только Нэму он видел ясно – её печаль, её гордое молчание, – и стремился как можно скорее пройти к вертолёту, захлопнуть дверцу, запустить турбину и…

Но пробиться к Жаворонку было трудно.

На нём висли мелкопёрые:

– Рено-о-о, куда ты?

– Не улета-а-ай!

И безутешный рёв, конечно. Дай, шмыгая носом и отворачиваясь, вернул шлем, весь разрисованный цветными карандашами. Среди каляк-маляк – кривая птичка и корявая крупная надпись ЖАВАРОНОК.

– Ты вернёшься, да?

– Ракка, сделай милость – забери детей.

Между тем на зелёном лужке маленький оркестр настраивал инструменты и, наконец, грянул торжественный марш. Аплодисменты! Подошёл плотный мужчина средних лет, пожал Рено руку:

– Мэр города Гли. Господин Ренальд Рош, все мы чрезвычайно польщены вашим неожиданным и столь приятным для нас визитом. Благоволите принять наши подарки… Ребята, кладите всё в машину! Здесь большой яблочный пирог, бочонок нашего лучшего пива, колбасы, сушёные фрукты и прочее… Отдельная просьба – не откажите в любезности на прощание сделать показательный полёт над городом, по кругу. Старым людям тяжело двигаться, но они хотят увидеть вас в воздухе. Все уже ждут у окон, на балконах…

Пробились Серокрылые, которых он прежде не видел – пареньки и девчата, с вида больше похожие на уличную банду, но ведущие себя весьма вежливо, сдержанно.

– Извините, мы сразу не решились навестить вас, а тут вдруг такая спешка… Союз нам разрешил на раз. Я Хёко.

– Я Мидори! – выскочила бойкая девушка, волосы под нимбом торчат в стороны двумя пучками. – Вы трогали их крылья? Признавайтесь!

– Был грех.

– Быстро, и мои тоже. Для счастья, ясно? Хёко, кончай гримасничать, достал уже!

– Глийцы ждут вашего слова, – намекнул мэр.

Пока Рено собирался с мыслями и с духом, Хёко подмигнул своим:

– Ну-ка, братва, вчетвером, руки в замок – поднимем лётчика.

На руках фабричных Серокрылых Рено вознёсся над толпой.

«А ребята сильны!..»

– Люди… Люди и Серокрылые, я сердечно благодарен вам за доброту и гостеприимство. Случай занёс меня в Гли, и я, признаться, был в отчаянии. Вы помогли мне, дали два лучших дня в моей жизни. Это останется навсегда в моей памяти. Будьте счастливы!

– Ура! Отлично сказано, лётчик! – загремела, загомонила толпа. – Счастливого пути! Всего наилучшего!

– Пожалуйста, я прошу всех отойти подальше. Будет сильный ветер от винта.

Люди с шумом начали пятиться, а вперёд вырвалась Нэму. Они с Рено оказались на открытом пространстве, взявшиеся за руки.

– Я не хотела подходить… но вот, вышла. Помни меня, хорошо? Когда отправлюсь в Полёт, пролечу возле тебя, если смогу – ты почувствуешь… Помни! И я буду помнить…

Подошла серьёзная, насупленная Кана, потянула Нэму за руку – та не противилась, шла за ней, только смотрела – на Рено.

– Пусть даже сто лет пройдёт, я…

– Да хватит как по книжке говорить, я зареву сейчас. Пошли в дом, там поплачем.

Завыла турбина, лопасти дрогнули и, ускоряясь, начали бег по кругу. Под усиливающимся потоком воздуха полегла трава, с людей срывало шляпы и платки. Горожане пригибались, отступали. Несущий винт в бешеном вращении стал слитным кругом вихря. Полозья оторвались от земли, и под общий крик, едва слышимый в рёве мотора, Жаворонок начал подниматься в небо.

В кабине вкусно пахло едой.

– Пирог с яблоками… колбасы… – сквозь зубы цедил Рено, на малой высоте направляя машину к городу. – Бочонок пива…

Над городскими улицами маячила Стена – могучая, несокрушимая, вечная как время. За ней зыбко мутнела сизо-серая пелена. Нажать педаль, наклонить ручку управления – и ты по ту сторону… Бак полон. Почему-то есть уверенность, что компас и рация вновь заработают. И – курс на Штутгарт? Вновь пойдут часы на запястье. Там, снаружи, может, и минуты не прошло…

Нет, сначала круг. Как просили. За всё хорошее им надо отплатить добром.

Он повёл Жаворонка с наклоном влево. Ага, вон храм. Дальше – Западный лес. Какие-то руины… Вот болото. А это что? Снизившись, Рено увидел хутор или ферму – без людей, заброшенного вида. Дальше потянулись возделанные поля… высохшее речное русло… заводское здание со следами разрухи… И вновь город, он вернулся к нему с востока. Круг замкнут.

Ну? Вперёд, на север?

Он спиной чувствовал, как на лугу у Старого дома медленно расходится, течёт по дороге к городу провожавшая его толпа, но одна фигура стоит, неотрывно глядя в небо, отыскивая летящую невидимую точку, от которой над Гли волнами расходится турбинный рёв.

Она будет так стоять, пока звук не исчезнет совсем.

Потом повернётся и пойдёт домой.

– Да чтоб меня!.. – яростно выругался он, посылая машину в крутой разворот.

* * *

– Он возвращается, – сказала Кана.

– Не глупи, – одёрнула Нэму, хотя сердце у неё готовилось выпрыгнуть наружу.

– Говорю же, вон он! Сотня лет как мимо свистнула!.. Эй! Э-э-эй! – закричала она уходящим к дому. – Рено летит обратно!

Чутьё спиной немного подвело Рено – на стартовой площадке оставалось сколько-то людей. Скажем, оркестранты ещё не упаковали свои инструменты. И усатый стражник был здесь – чисто для порядка, присмотреть, чтобы всё было чинно-благородно.

– Гляди-ка, и впрямь возвращается, – хмыкнул он. – Правильный парень, я почему-то сразу это понял…

А Нэму сорвалась и побежала к дому, хотя все остальные – а впереди всех, с визгом, младокрылы, – неслись назад, к месту взлёта

– Куда ты, он ведь к тебе летит! – завопила Кана ей вслед.

– Я с ним – простилась! Мы с ним – разные! У нас – ничего – быть не может!

– Ты что?!

– Она права, Серокрылая, – бросил стражник, наблюдая за приближающимся вертолётом. – Гли… он такой! Знает, как людей позвать. А жизнь… штука сложная! Ты не переживай. Сроду так не было, чтобы у нас – и не уладилось. Срастётся!

* * *

Винты остановились, и Рено с двумя младокрылами на руках подошёл к стражнику:

– Я вот подумал – там, к юго-востоку, вроде безлюдный хутор есть.

– Точно, имеется. Зовётся Ничей фольварк. Жили там люди, потом кто умер, кто в Гли перебрался. Строения целы, но слегка в разрухе.

– Арендовать его дорого будет?

– Какие деньги?.. Поселяйся и живи. Всё, что сделаешь, вырастишь – будет твоё. В Ничьём фольварке сады богатые, только запущены…

– Ну, с садами-то я справлюсь. Сызмала приучен.

– Если что, инструмент одолжим. Заходи, Речная улица, девятый дом. Если я буду на дежурстве, всё жена покажет.

– Договорились.

– А жить пока можно у нас, мы в твоей комнате ничего не трогали, – подступила донельзя довольная Ракка. – Как обустроишься, на фольварк переедешь.

– Перелечу! Кана, вы…

– Можно и со мной на «ты», – сияла мастерица.

– …ты справишься перемонтировать несущий винт на ветровой генератор?

– Раз плюнуть! А из хвоста Жаворонка мачту сладим.

– Коротковата, удлинить придётся… А пока горючка есть, малые, я вас по небу покатаю.

Радостный крик младокрылов, наверное, был слышен даже в храме.

* * *

В храме Рено оказался через день. Плащи впустили его, словно ждали.

Вскоре он стоял перед Переговорщиком.

– Говори, – разрешил тот.

– Мне известно, что нельзя. Хочу узнать, что можно. Я буду жить в Ничьём фольварке, возрождать хозяйство. Думаю привлечь тех Серокрылых, кто согласится. Могут ли они поселиться в новом месте и работать на земле? Дома – ветхие, подержанный инвентарь найду…

– Нет запрета Серокрылым трудиться в деревне, – молвил Переговорщик. – Но помни, что они очень молоды, а сельский труд тяжёл.

– Парни меня на руках подняли – не переломились. И – только добровольцы. А ещё… – Лётчик запнулся. – …могу ли я стать Серокрылым?

Переговорщик остался недвижим и невозмутим, но Рено казалось, что взгляд сквозь щели причудливой маски изучает его с удивлением.

– Ты первый, спросивший об этом. Увы, я не в силах дать тебе крылья, нимб и День Полёта. Твои мысли – о Нэму, но твоё сердце хочет большего – стать опекуном Серокрылых.

Пожилой человек в маске не ждал ни возражения, ни согласия. Он только отражал чувства Рено, как зеркало.

– Спроси себя – готов ли ты принять такую ношу? Твоя жизнь будет принадлежать питомцам, которые приходят ниоткуда и уходят в никуда, пробыв с тобою считанные годы. Это труд без награды, как и мой.

– Я видел их счастливыми; этого хватит.

– Что ж, попробуй свить гнездо для Серокрылых. Людям это удавалось. Чтобы положить начало, я дам тебе имя, как положено в Союзе. Что ты видел в тумане, когда прибыл в Гли?

Рено мысленно вернулся ко дню встречи с Раккой у ручья.

– Стену. Меня удивила стена вокруг долины…

– Отныне ты Кабэ – Стена. Будь им надёжной оградой.

* * *

Переделать движок Жаворонка в тракторный не получилось – слишком прожорливый и шумный. Смирившись с этим, Кабэ махнул рукой – «Кана, разбирай его к чертям» – и мотор стал грудой полезных железок. Особенно ей полюбились лопатки турбины, лёгкие и зверски прочные, из которых она вырезала памятные жетоны. Досталось всем – и своим, и фабричным, и в запас для младокрылов тоже. Их носили кто на запястье, кто на шее, только Нэму убрала в ларец. На жетонах был выбит знак Серокрылых и имя владельца.

Лопасти ротора нарастили в ширину, он обрёл место на вышке и скоро дал ток для Ничьего фольварка.

В той стороне, где раньше из окон по вечерам виднелась только темнота, теперь звёздочками горела пара ламп, и в Старом доме знали – фольварк живёт, Кабэ трудится, и в случае чего можно к нему обратиться.

Осенними ясными днями, когда воздух особо прозрачен, а хмурые поля замерли в ожидании зимы, можно было различить, как ветряк Кабэ мерно вращается там, вдали – большие железные крылья, машущие тебе, только тебе: «Привет! Ты в порядке? Нужна ли моя помощь?»

* * *

– Хёко к нему перебрался, – докладывала Кана, съездив к лётчику на скутере с прицепом и доставив в дом сушёных яблок, груш и жареных орехов. – Мол, Союз разрешил жить на фольварке три дня, а работа там – настоящая, как в библиотеке или булочной. Думал от Мидори отдохнуть, ха!.. А она примчалась следом, по грязи на велике, до накрыльников захлюсталась… Сидят оба, опиваются компотом. Наш лётчик учит их лечить и обрезать деревья. Хёко с пилой, представляете?

– Хёко с пилой – словно Кана с иглой. – Хикари клацнула орех щипцами и облизнулась на ядрышко. – Все когда-нибудь научатся…

– А кто что умеет, то и делает!

– Хотела бы я знать, на что Кабэ надеется?.. – вслух задумалась бабушка, тщательно отмеряя пряности для супа.

– Нетрудно сказать, – отозвалась Нэму, стоя у окна и глядя во двор, потемневший от надвинувшихся туч. – Сегодня один, завтра другие… Наши зачастили туда. У него постоянно обитает кто-нибудь крылатый. Помнишь, Кана, как он сказал?..

– Ага. «Был бы скворечник, а скворцы будут».

– Он упрямый. – Лицом к стеклу Нэму не опасалась, что кто-то заметит её мечтательную улыбку. – Ждёт, когда у него в амбаре… или на сушильне… а может, в гараже – пробьётся росток кокона.

– Ну, если так – я перееду на фольварк, – заявила Ракка. – Должен же кто-то правильно ухаживать за новеньким. Рэки всё мне показала…

– Нет, я! Можно подумать, что я не могу! – в один голос возопили Кана и Хикари.

– Если это случится, всё решит жребий, – уняла их Нэму. – По-честному и без обид…

Она хотела добавить «…но без меня», однако передумала.

«Будет то, что должно быть. Ничего случайно не бывает».

Ноябрь 2027 года

– Он ел живых тараканов у паромной кассы, – доложил патрульный стражник. – Терроризировал кассиршу, чтоб дала ему безденежный билет в Задар.

Рядом скучал, переминаясь с ноги на ногу, худощавый юнец в длинном грязном пальто нараспашку, просторном свитере и отвислых широченных брюках с множеством карманов. Пальто чёрное, прочее – разных оттенков серого, вдобавок штаны заляпаны, словно для маскировки. Наряд довершали нелепо цветастая шапочка-чульо и берцы с толстыми подошвами. На лице подростка было написано тоскливое презрение ко всему – к офису участковой стражи, к инспектору Дворжаку и промозглой осенней погоде.

Минуту назад инспектор мечтал о горячем пироге с доставкой, а теперь раздумал. Какой тут обеденный перерыв!..

– Всё запишем, – выдвинул Дворжак клавиатуру из-под столешницы, осмотрел. Надо б её вытряхнуть, а то набилось между клавиш чёрт-те что – крошки, чешуйки, волосы какие-то. – Как зовут?

– Имею детское право молчать, – с вызовом ответил паренёк.

– Имею закон задержать до выяснения личности. Биометрия, ген-проба, отпечатки, очиповка. Разошлю запрос по островам, на материк. Пока ответят, поживёшь тут под замком. Согласен?

Тот сдержался, скрывая досаду.

– Панта Горич.

– Адрес?

– Жил в пещере.

– Родители есть?

– На большой земле. В Сербской Краине.

– Ой ты Боже!.. – всплеснул руками инспектор. – Да ты ж бродяга! Беспризорник!

– Ни фига. Просто сделал ноги из тин-капмы.

– Пусть бы жрал дальше своих насекомых, – укоризненно заметил Дворжак стражнику. – Час на пароме, и он у хорватов, и нет проблем. А теперь писанины вагон. Иди, свободен, патрулируй дальше.

«Потрудись-ка, попиши, – злорадно думал Панта. – Сам ты что за птица?..»

Он пригляделся к торчащей на краю стола табличке:

«Роко Дворжак!.. Ну, точно, усташская рожа! Имя с фамилией как есть далмацкие… Не здешний мужик, из приезжих. Как ему в герцогстве подданство дали?.. Если уж в стражу взяли – точно гражданин».

Невысокий офицер раздражал его всем своим сдобным видом. Коротко стриженная голова колобком, масленая физиономия, глазки-изюмины, пухлые ладони, неожиданно легко и быстро шевелящие пальцами по клавишам.

– Ох, ох. Какая же морока связываться с младохраной… Тин-кампа, это как по-людски будет – подростковый лагерь?..

– Ага. Я могу сесть, или у вас гестапо?

Пальцы замерли, инспектор поднял удивлённый взгляд:

– А?.. Название лагеря?

– «Остров свободы».

– Садись. Когда сбежал?

– Две недели назад. – Панта с размаху брякнулся на стул в надежде его сломать и растопырил ноги в берцах, будто пьяный хам в автобусе.

«Тут тепло, здорово так».

– Где конкретно прятался?

– В горах.

– Что ел? Воровал?

– Бог кормил.

– Тараканов тоже он дал?.. – спросил Дворжак, неотрывно глядя в монитор. – Они в горах не водятся. Домашний зверь, кухонный.

«Э, дядя, а ведь ты не плюшевый, каким кажешься».

– У хозяйки купил, по приколу. А что, незаконно?

– Расслабься, паренёк. Если кассирша не заявит на тебя – ну, там, стошнило её, или моральный ущерб, – ты просто вернёшься в свой лагерь. Я вызову людей оттуда, и ту-ту.

– Официально отказываюсь, – с нажимом сказал Панта, сев прямо и подогнув ноги. – Так и запишите.

– Отчего?.. – Инспектор покосился, подняв светлые брови и удивлённо сделав губы дудочкой.

– Интересы разные, компания плохая.

Но удивился Роко не отказу паренька, а тому пасьянсу, что сложился на экране:

«Горич, Пантелеймон. Рождён – 27 июля 2011 г., Великое Герцогство Морея (ВГМ), банья Барска-Средня, община Густрина, село Нови Крог (быв. Джидива Гета). Подданство – нет. Статус – беженец 2-го поколения. Поднадзорность – служба младохраны ВГМ, с 15.08.27 г. В розыске с 28.10.27 г.»

Значит, впереди запрос в отдел иммиграции. Данные о родне счищены охранцами так, будто человек родился сам собой. Словно пузырь на ровном месте, без любви и без семьи. Идеал – человек-единица, вне всяких связей, как в пословице «Орёл всегда один летает».

– Ну, тебе видней.

И Роко взялся за телефон, заставив Панту напрячься.

«Если что, махну в дверь и дралала».

– Алё, младохрана? День добрый. Дворжак, инспектор стражи, Барска-Крайня, участок в Клие. Тут к нам обратился один ваш поднадзорный…

«Кто – я обратился?.. Чего он несёт?!»

– …Панта Горич. Да вот, пришёл и говорит – холодно, голодно, тяжело бездомным быть, хочу в тёплое жильё. Грязен как свинья…

«Да хватит уже, сам-то хряк!»

– …ведь сколько лез по зарослям, по скалам. Спал, где придётся, под кустами. Да, мы тут за ним присмотрим. Простужен?.. Не похоже. В случае чего врачу покажем. Какому вашему?.. Ой, главное забыл – он возвращаться к вам не хочет. А вот так. По детскому праву. И отказ он подписал, передо мной лежит. – Дворжак похлопал по пустому месту на столе ладонью. – Я вас известил, теперь он мой, пока не выберет себе тин-кампу или наёмных родителей. Парень пришёл к страже за помощью – как же я его в нарушение устава выгоню?.. Желаю здравствовать. Всего хорошего. Конечно, вышлю факсом, прямо вот сейчас. Да, и фото вам отправлю, чтоб вы убедились. Это без проблем, участок оснащён необходимой оргтехникой. Не в глуши живём. С Богом.

Пока Дворжак делал им от ворот поворот, он фраза за фразой понемногу становился симпатичней Панте. Ну, хорватскую натуру не простишь, но мундир-погоны можно извинить.

– Ты всё понял? – повернулся к нему Роко.

– Угу.

– Тогда сел к столу – вон к тому, – взял бумагу с ручкой и в произвольной форме накатал отказ от «Острова свободы». Имя полностью, когда рождён, нынешнее число и подпись. Делаешь всё быстро. Отправляю через пять минут.

Подгонять Панту не пришлось.

– И обязательно добавь – «До решения главинспектора баньи вверяю заботу о себе Гражданской Страже Его Королевского Высочества Георга III». Иначе через час тут будут приставы из охранки.

– Удолби их Боже… – торопливо строча, цедил Панта сквозь зубы. – Чтоб им солнце кровью залилось…

Встал к стене у ростомера для задержанных, инспектор щёлкнул камерой – готово!

– Есть будешь? – спросил Дворжак, снова занимаясь телефоном, и прибавил: – Тараканы, поди, не нажористы.

– За казённый счёт?

– Само собой. Ты ж подписался – «вверяю». Значит, харчи, койка и удобства – от стражи.

– А я проглот.

– Один рот казна выдержит. Тут ресторанчик по соседству есть, снабжает нас…

– Тогда… – У Панты слюна во рту зашевелилась. – Если у них делают… Рыбную чорбу, клёцки хлебные, каймак… и кофе.

«Серб и вегетарианец, – машинально суммировал Дворжак. – Ясно, откуда папа с мамой беженцы. Что ж ты в Краину с ними не подался, а?.. Вроде, вам там возвращают недвижимость. Реституция! Или боишься, что хорваты с босняками пришибут?.. Так русские миротворцы не дадут в обиду… Должно быть, тебе с детскими правами в Евросоюзе уютней. Ну, гнильём попахивает, зато свобода».

– Алё?.. Госпожа Драгаш, день добрый. Опять я. Да, мой обычный пирог. И вот ещё – у меня гость с непогоды озяб, ему обед погорячее. В чорбу перца больше класть? – шепотом спросил он Панту, прикрыв ладонью микрофон; паренёк согласно закивал. – Чорбу рыбную, и поперчить как следует, а к ней…

Панте представилась благоухающая чорба, острая, исчерна-красная, и он почти сомлел в тепле участка.

«Даже стража на что-то годится!»

– …для него всё по отдельному чеку, мне потом к оплате в банью отсылать. Ждём! – и, положив трубку, он закончил: – Спать будешь в её ресторане, там на втором этаже номера с душем.

– Спасибо, – выдавил Панта, стараясь не улыбаться от счастья.

– Рано. Мне ещё, – Дворжак начал загибать пальцы, – составлять на тебя рапорт наверх, центр младохраны запрашивать, и встречу с ними согласовывать. Много возни предстоит. Убежишь – и всё насмарку, ловить будут с приставами.

– Я буду выбирать, куда отправиться, – напомнил Панта о своих правах. – И могу съездить в лагерь, посмотреть, какой он.

– Это уж на их машине. Топливо не дармовое. Знаешь, пока стряпают обед, начнём-ка тебя оформлять, как положено. Вот сканер, приложи руку с чипом, и проверим, тот ли ты, за кого себя выдаёшь.

Вместо ответа Панта оттянул вверх левый рукав свитера. Выше запястья рука его была обмотана грязноватым и лохматым по краям бинтом, сквозь витки которого проступало бурое, засохшее пятно крови.

– Вы уж извините, чип я вырезал ножом. Лучше шрамы носить, чем клеймо.

«То-то его не нашли. А так бы выслали коптеры, горы сканировать, и сколько ты по пещерам не прячься – отыщут».

Панта смотрел на инспектора твёрдо и гордо.

«Странный парнишка. Надо порыться о нём в базах данных… Бывшая Джидива Гета – Жидовское Гетто, это ж скальное седло в горах, куда их швабы согнали в войну и морили. Теперь там новосёлок краинских беженцев?.. В сводках не попадался… Нови Крог – Новый Круг, хм. Ну и дали им местечко. Сколько я помню тот район – сплошь камень, вереск, мох и можжевельник».

Соседняя банья – чужая епархия. Казалось бы, рукой подать, а всех сёл не знаешь, особенно в глубине суши.

Когда сербы в 1995-ом бежали от хорватов, Роко ещё ел молочными зубами и был далёк от политики. А они, запуганные и подавленные, как раз в гетто размещались.

Хорошо хоть Его Высочество в сирийскую войну сюда чужих не допустил: «Наша страна мала, соцобеспечение хрупко, натурализация ограничена». Ох, и ругали его в Брюсселе!.. Но он выдержал. И отстоял наш дукат против евро. Настоящий помазанник!.. куда против него всяким там президентам с выборами.

А вот младохрану Георгу пришлось подписать и принять…

* * *

Я Панта, Пан, что значит «Всё».

Всё помню.

Как на лютых врагов шли на нас – штурмовые винтовки, спецназ, шлемы, маски.

Если б они ехали дорогой, нам бы снизу из деревни позвонили: «К вам фургон стражи катит, вы там поглядывайте».

А они с воздуха, на вертолёте, чтоб врасплох застать. В дома, в квартиры тоже так врываются – когда мужчины дома нет, одна мать с дитём, бабушка или приходящая няня.

Я продувал паром месиво, субстрат для вешенок, и тут рокот над крышей. Казалось, пролетит – дело простое, покатушки для туристов, они любят над горами на вертушке полетать. Но оно всё ближе, ниже, уже рядом с домами.

Вертолёт нагоняет панику и прижимает к земле. Он заставляет в ужасе глядеть наверх, словно на тебя с горы катит огромный пустотелый шар из железа, а бежать уже поздно.

Их стрекоза земли коснуться не успела – спрыгнули, стволы наизготовку, и детекторами шарят: где шевельнётся? Отследили нас и россыпью к теплице, каждый змейкой, словно мы палить из окон будем.

– Стоять! Руки поднять и не двигаться!

– Почему вы вторгаетесь?..

– По закону об охране детства. Инструктор младохраны объяснит. Где ваши дети?

– Их здесь нет.

– Обыскать помещения. Подвалы, чердаки – все возможные убежища.

– Пожалуйста, не держите нас на прицеле. Мы безоружны.

И тут вошла она. Инструкторша. В штатском, стрижена и одета по-мужски. Я её сразу признал – та, что заявилась пару недель назад. Типа, я устала, по горам гуляла, заблудилась, и мой индик отказал, не ловит карту.

Притворялась как бывалый диверсант. Прикид пешей туристки, вся снаряга, лыба до ушей: «Ой, какие у вас милые дети! Ой, я с радостью поем за их столом!» И у-тю-тю, и сю-сю-сю, а можно мне сфотографировать?

Грешная сука сдала нас за кус пирога и стакан молока.

И ведь с расчётом точно вкралась, чтобы попасть к обеду.

Знать бы, что засланная – я б ей лично пирожок испёк. С начинкой. Такой, чтоб до последнего спазма предсмертной икоты меня вспоминала.

Теперь она держалась по-другому. Чисто эсэсовец.

– Ваши дети получают негарантированную пищу. В их рационе нет мяса. Это запротоколировано. Кроме того, у вас негативное коммунальное воспитание с элементами фанатизма. Они дышат грибными спорами в теплицах – явная угроза здоровью. Плюс работа не по возрасту. Вот решение совета баньи об изъятии детей из опасной обстановки, ознакомьтесь. И потрудитесь привести детей сюда, не вынуждайте нас к крайним мерам.

– Мы опротестуем решение в суде.

– Ваше право. Где дети?

– В Сербской Краине, – ответил наш староста, не меняясь в лице, а я едва не прыснул.

– К… как? – Гадина словно налетела лбом на притолоку – глаза выпучила, рот скривился.

– На экскурсии. Не волнуйтесь, они под присмотром – с ними супруги Горич.

– Их телефон. Они должны вернуться… – заговорила она, но, похоже, сама не верила в то, что из неё лезло.

А староста был сама вежливость, и все мы его слушали с тайным восторгом. Вот человек!.. Пальцем не тронул, а срезал как бритвой:

– Вы полагаете?

– Это… это похищение детей против их воли!

– А это – что? – обвёл он взглядом замерших спецназовцев.

– Если они – беженцы в третьем поколении, то подлежат полной заботе государства. Их вывоз за пределы герцогства и удержание на чужой территории – уголовное преступление! – Её стало пробивать на крик, будто одержимую при виде креста. – Вы за всё ответите!..

– Через суд, пожалуйста. Если они обратятся к властям за проливом, чтобы их оградили от младохраны, я мешать не стану.

Выдохшись, инструкторша обратилась к командиру спецназа:

– Их предупредили. Кто-то слил сведения об акции.

– Разбирайтесь у себя в конторе, – холодно бросил тот. – Утечка не от нас – мы не торгуем информацией.

– Тогда берите этого, он ребёнок. – Она показала на меня.

– Ему уже исполнилось шестнадцать, – заметил старшина. – По нашим правилам он совершеннолетний…

– Для закона – ещё нет. Мальчик, ты пойдёшь с нами добровольно? – улыбнулась мне змеюка.

И я не стал кривить душой, сказал чистую правду:

– Да. Хочу посмотреть мир и людей.

– Вот и прекрасно. Запишу, что ты идёшь на сотрудничество. Можешь забрать свои личные вещи, стражник проводит тебя.

– А попрощаться можно?

– Конечно, только недолго.

Ну, я подошёл к старосте, поклонился ему по обычаю:

– Дозвольте по своей охоте идти в окол.

– Ступай, Панта, – обняв, он поцеловал меня. – Да хранит тебя Бог. Наш круг всегда открыт к твоему возвращению. Отныне ты окольник – по собственной воле и по согласию круга.

Дальше был «Остров свободы», на который тьфу, чтоб его НАТО разбомбило.

Конец ознакомительного фрагмента

Далее читайте в сборнике «Балканский венец, том 2»

– Русский кайзер освободил крестьян одним росчерком, а что делает президент Линкольн? Гражданскую войну из-за ввозных пошлин! Негры же так и остались рабами, хотя им могли дать землю в прериях…

Когда Отти столь пылко выразил вслух возмущение американцами, его сосед по купе поднял глаза в пенсне над газетой:

– Вы очень добры, молодой человек. Но для земледелия нужно умение хозяйствовать. У крепостных оно есть, а где его взять неимущим рабам? Кроме того, прерии – не пустыня. Там обитают краснокожие. Их придётся насильно изгнать, тем самым обеспечив на века их ненависть.

– Должен же быть мирный выход из положения!..

– Возможно, в отдалённом будущем – когда волк и ягнёнок будут пастись вместе. Пока я предвижу два последствия – торговую блокаду и вздорожание ситцев. А от русского кайзера нам за двойную цену привезут бумажные ткани из бухарского хлопка. Вот и всё!

Честно сказать, Отти надеялся разговорить молчуна. Четыре часа ехать в безмолвии, можно с тоски завыть. Вдруг больше никто не подсядет в купе?

Однако смущал подбор газет, купленных соседом на стоянке в Граце. Реакционная «Венская газета», клерикальная «Кирхенцайтунг» и пошленькая «Богемия» на немецком, для грамотных бюргеров. Средних лет сухощавый господин в строгом тёмном платье походил на похоронного агента, выглядел замкнутым, чопорным – ни дать ни взять верноподданный самой имперской закваски.

Сам Отти взял в дорогу либеральные издания – родную штирийскую «Прессу», будапештскую «Пестер Ллойд» и, чтоб поразвлечься, лёгкую «Утреннюю почту».

Иной раз казалось – двух первых достаточно, чтобы на следующей остановке, в Марбурге, попутчик шепнул вокзальному жандарму: «Со мною едет явно неблагонадёжный тип. Читает чуть ли не бунтовские газетёнки. Не иначе панславист и анархист, а может младочех».

Тем радостней было почувствовать в спутнике пусть не единомышленника, но человека разумного и здравого. Надежда затеплилась ещё при встрече, когда тот в ответ бросил привычное «Grüss Gott» вместо прусского «Гутен таг», чем часто грешат вконец онемеченные личности. А то, что собеседник говорил на баериш, окончательно развеяло опасения Отти.

Как младший, он тотчас поднялся и вручил свою визитку; попутчик, отложив газету, ответил той же любезностью.

– Оттокар Ковач, инженер.

– Антон фон Айдек, врач. Куда ехать изволите?

– До Лайбаха, оттуда дилижансом в герцогство Готтшее. Приглашён Его светлостью для устройства силового привода на руднике.

– Готтшее… не бывал. Это же в Крайне, у самой военной границы.

– Именно так. Некий медвежий угол, гористый и сплошь заросший лесом. Пришлось взять револьвер – вдруг зверь нападёт?

– Желаю удачи. Я же следую в Приморье. Конец апреля – время созерцать буйство цветущей природы и гладь адриатической лазури.

У фон Айдека, практиковавшего в венгерском королевстве, нашлась бутылочка золотистого токайского, у Отти – ещё тёплый матушкин рулет из свинины, фаршированной черносливом, поэтому на полдороге от Граца до Марбурга они вели беседу уже вполне дружескую, но не предназначенную для ушей жандармов.

– А я уверен, доктор – русским суждено сказать новое слово, которое соединит народы и сословия в мире и братстве. Судите сами – они упредили бунты, которыми была чревата крепостная масса, дали волю миллионам мужиков. Нам же понадобились нашествие Наполеона и мадьярское восстание, чтобы дело сдвинулось с места… Впечатление такое, что славянам ведома некая тайна свободы, скрытая в просторах их Тартарии.

Видавший виды фон Айдек был настроен скептически.

– Совсем недавно – вы уже учились в школе, – я встречал их в Токае, там, где вызрело это вино… жаль, кончилось… Да, в пору венгерского похода. Корпус генерала Чеодаева из армии Паскевича. Между ними вспыхнула холера, их хоронили во рвах… Ничего героического. Усталые, грязные, злые солдаты, вовсе не похожие на мистических витязей.

– Пусть так. Но их явление избавило мадьяр от крепостного права. Сами подневольные, они принесли волю другим.

– Милейший Отти, post hoc non propter hoc.

– Возможно, я ошибаюсь, но, по-моему, приход русских заставил Вену одуматься, облегчить участь людей. А они, ничего не захватив, ушли назад в Тартарию. Словно катализатор, верные принципу «дать больше, чем взять». В меркантильном плане это проигрыш, но в нравственном… Под их властью Кавказ и Эстляндия сделались богаче и благополучнее, хотя самим русским не стало лучше. Разве это не пример для христианских государей и народов?

– В том смысле, что надо быть милостивым к новым подданным, уважать их образ жизни, добром склонять к своей державе? да, вполне. Пожалуй, в этом русские куда удачливее и гуманнее американцев. Но Штаты и Россия, при всей разнице в подходе, растут вширь на землях, заселённых отсталыми племенами. Зато Австрия… мы только и делаем, что прирезаем куски от чужих пирогов, делим давно и не единожды поделенное. Насильно перемешаны, словно салат, который никогда не станет однородным тестом…

– Если обдуманно и справедливо поделить землю…

Светская беседа в купе поезда «Вена-Триест» уже напоминала разговор в степной корчме посреди венгерской пусты, где собираются лихие табунщики, полудикие пастухи и разбойники-бетьяры.

– Справедливость?.. Если делёж начнётся, меня спасёт лишь то, что мои земли – только сад и палисадник. И всё равно могут позариться. Сразу вспомнят, что я австрияк и чужой. Всё, что с нами будет, заложено очень давно. Даже представить трудно, что всплывёт, когда настанет час.

– О, нет, прошли те времена, когда всё решалось силой, – поспешил заметить Отти, уловив в голосе фон Айдека нотки горечи. – Ещё при нашей жизни над оружием и дикостью возьмут верх закон и права человека…

Сняв пенсне, Антон помассировал спинку носа, уставшую от зажима, с прищуром посмотрел на Отти и как-то вымученно улыбнулся.

– Вы в том счастливом возрасте, когда вино будит в душе лучшие чувства и святые упования. Как в пору студенчества. Мы тогда упивались романтизмом… С трубкой и стаканом ночи напролёт, в огне поэзии, любви и вольнолюбия, под звуки пламенной цыганской скрипки. Спасибо, что напомнили о тех годах… Я тронут вашей искренностью. Обещаю впредь не заводить упадочных речей. Просто всё это гнетёт…

– Надеюсь, дома у вас всё благополучно?

– А!.. вполне! – отмахнулся врач. – Если избегать политики, то лучше не придумаешь. Виды на урожай, новинки будапештской оперы, тяжесть в печени, изжоги, несварения и городские сплетни. Говорить, что итальянцы выбили нас из Ломбардии и создали королевство – моветон, табу и потрясение основ. Утешает одно – Италия пошла по нашему пути, и кончит тем же. В Европе можно создать рейх, лишь наступив на чьи-нибудь права, и после поплатиться. Империя, – он устремил глаза в вагонное окно, глядя на проплывавшие мимо горы в яркой лесной зелени, – это для необъятных просторов, бескрайних степей, где нет границ, есть только горизонт…

На перроне с ручных лотков торговали раскрашенными сувенирными фотографиями местных достопримечательностей – собор Иоанна Крестителя, синагога (ныне костёл) и ландграфский замок. Заранее запасшись конвертами и марками, Отти тотчас черкнул на обороте фото краткое письмецо родителям:

«Проездом миновал Марбург-на-Драве. Замок на холме виден издалека и очень мил. Познакомился в пути с доктором Антоном фон А. из Венгрии, умнейший человек и пессимист, слушать его одно удовольствие. Обедать намереваюсь в Лайбахе, в три пополудни. Целую, ваш нежно любящий сын Отик».

Грацкий университет приучил Отти к точному расчёту, поэтому он заранее списался с дилижансовой конторой Лайбаха и бронировал место в карете, трижды в неделю ездившей в Готтшее. Он надеялся ужинать уже в герцогстве.

– Завтра, доктор, вы будете лакомиться свежими сардинами за сущие гроши. Не со льда, а прямо из сети!

– М-да, предвкушаю. Сейчас там легко снять домик – сливки венской аристократии отхлынули с Ривьеры, даже простой лекарь может отдохнуть. А вас ждёт дешёвая дичь с очага. Турач вместе с готовкой обойдётся менее чем в гульден.

– Разве охота на турачей сейчас дозволена?

– Попрощайтесь с законом в Лайбахе и смело езжайте в глушь. Там правят герцог и естественное право браконьеров. Долго намерены вы жить в Готтшее?

– Недели две, пока на месте разберусь, что нужно руднику.

– Хм-м… Добрый совет – пятого мая, в воскресенье, воздержитесь от прогулок в одиночку.

– Вот как?.. почему?

– Пасха и…

– Позвольте – Пасха была в конце марта!

– Католическая. А славяне держатся юлианского календаря и собственных пасхалий.

– Кажется, в Готтшее живут немцы?..

– Не только они. Я не договорил – тогда же Юрьев день, – сказал Антон по-словенски и повторил на незнакомом Отти, но несомненно славянском языке: – Джурджевдан.

Это вышло у него похоже на Дьёрдь, как у мадьяр. Чужая речь въелась в сознание за годы жизни в королевстве.

– И что? – Отти пожал плечами. – Простонародный сельский праздник.

– В Штирии – может быть, но это коронная земля Крайна и военная граница. Здесь Юрьев – день гайдуцкой встречи, когда погода позволяет гайдукам уйти с зимних квартир в горные логова. Особое празднество, где чужаков… не приветствуют. Прислушайтесь ко мне – целее будете. Медведь, конечно, зверь суровый, но гайдук с ружьём куда серьёзнее. В сюртуке и котелке ваш силуэт – отличная мишень, а света и от ущербной луны хватит, чтоб прицелиться.

– Вы пугаете меня, зачем? – с улыбкой ответил Отти. – Не к дикарям же еду. Пусть это глухой край, отдалённый, но и туда пришла промышленность. А следом явятся и телеграф, и рельсы, дайте время… Когда-нибудь там будут преподавать в школах гимнастику, как сейчас – чистописание. Я сам причастен к благам физкультуры и готов лично быть примером её пользы.

– Моё дело предостеречь, ваше – положиться на задор и смелость. Лично я воздержался бы гулять по пусте в день Дьёрдя. Наши бетьяры тоже чтят его, как гайдуки Балкан.

Так они вели беседы, радуясь друг другу, а солнце апреля шло по небосводу, и к двум пополудни ярко осветило Замковую гору Лайбаха с градом-крепостью на ней.

Настала пора расставаться; фон Айдек вышел на перрон, чтобы от души пожелать Отти успеха и благополучного путешествия.

* * *

Вновь раскрашенные фотографии. Даже двойные для стереоскопа, русская новинка. Град, церковь, ратуша, собор, дворец, капелла и фонтан Трёх рек с голыми античными бородачами и барочными дельфинами, похожими на осетров. Само собой, украшение города – конно-железная дорога!

«Итак, я в Любляне, да простится мне сей славянизм. Это маленькая Вена с неизменными жандармами, казармой и напыщенной архитектурой, очень католическая. Я посвятил час экскурсии и устал из-за жаркой погоды. Здесь прилично кормят, хотя в меню много блюд с тыквенным маслом, наскучившим в Граце. Завидую Антону фон А., которого в Триесте ждёт отменное прованское. Должно быть, в мой дилижанс уже запрягают коней. Жду не дождусь отправки в таинственное герцогство. Надеюсь, смена обстановки мне пойдёт на пользу…»

Уже опустив письмо, Отти хватился, что написал мало, но ладить второй конверт было лень. Лучше их поберечь. Да и есть ли почта в Готтшее?..

Телеграфное отделение встретило его прохладой. За деревянной загородкой скучал человек с усиками, в форменной куртке и фуражке с кокардой.

– Примите телеграмму в Грац.

– Извольте бланк заполнить, – оживился тот. – Два крейцера слово.

«По словам Антона фон А., Готтшее это диковинный край, где водятся медведи, гайдуки и турачи. Последние не дороже гульдена. Там стоит побывать даже затем, чтоб изучить национальный колорит. Местные немцы – швабские переселенцы давних времён, и я уверен, что услышу старый алеманнский диалект».

– Пятьдесят семь, пятьдесят восемь… – одними губами шептал телеграфист, проводя карандашом по строчкам. – Итого полфлорина шесть крейцеров. Вы уже оформили страховку?

– Какую?.. – опешил Отти, подавая телеграфисту серебряную монету. Даже рука на полпути замерла.

– Страхование жизни. С вас непременно спросят полис при посадке в дилижанс. Без полиса в рейс не возьмут.

– Что такое… отчего? Я имел переписку с конторой, но ни о чём подобном…

– Так принято. Местный колорит, если угодно. Это недорого, десять гульденов за неделю пребывания. Вы ещё успеете зайти в страховое общество.

– Погодите… в чём дело? Это империя, страна закона; граница с турками давно спокойна…

– Турки не причём. Но вы сами пишете – «медведи, гайдуки». Надо учитывать риски, не так ли?

– Какие гайдуки? Не прошлый век, не Сербия, не Черногория!..

– Что да, то да. – Человек с усиками внимательно смотрел из-под козырька, сохраняя невозмутимое выражение лица. – Не Сербия, но Морлахия.

– Мо… морлахи? Разве они существуют?

– Сами увидите.

– Да вы разыгрываете меня! Морлахию давно с карт стёрли!..

– Я императорский и королевский служащий, мне шутить не пристало, – сухо ответствовал телеграфист. – Не верите мне – поверите кучеру дилижанса. Я вас предупредил из лучших побуждений, а дальше – ваше дело. Возьмите сдачу и квитанцию.

Не успел растерянный Отти переступить порог, как ему вдогонку донеслось слегка насмешливым тоном:

– И воздержитесь в газеты об этом писать.

– По-моему, как раз и следует! В просвещенной и цивилизованной державе, в век прогресса – страховать жизнь от морлахов!.. Первобытность, варварство…

– Местная пресса такую заметку не примет, – продолжал герр Усики, положив локти на барьер, – а что касается других земель и королевств… Попробуйте. Чудаком прослыть недолго, а как после репутацию исправить?

– Я предъявлю полис!

– И что в нём будет написано?.. Медведи. Разбойники. Оползни. Карстовые провалы. Здесь восточный край плато Карст; по весне всякое случается – вода высока и коварна, а почва непрочна. Чем возмущаться, лучше зарубить на лбу. Пути туда не миновать, верно?

Конец ознакомительного фрагмента

Далее читайте в сборнике «Балканский венец, том 2»