облако тэгов
Лорд Дансейни (Эдвард Джон Мортон Дракс Планкетт, XVIII барон Дансейни)
–-
Из сборника
Tales Of Wonder
{1916}
–-
Вольный перевод: Элиас Эрдлунг, эсквайр
---
В кочестве предисловия: Лорд Дансейни — один из знатнейших мировых сновидцев, мироходцев и рудознатцев. Из его рога изобилия излилось столько диковинных басен, нарраций, увертюр, гимнов и сказочных притч, сколько никак не возможно запихнуть ни в какой пиратский файловый сундук. Помимо типично английской бытовой прозы, поствоенных мемуаров, готических новелл, вычурных философских пьес и ирландских саг, из под его пера вышло несколько протофэнтезийных романов-квестов ("Дочь Короля Эльфландии", "Меч Велларана", "Благословение Пана", "Сказание О Трёх Полушариях"), две или три "Книги Чудес", плутовские жизнеописания достославного идальго Дона Родригеса, собственный космогонический мифоэпос о богах и сущностях Пеганы и около двухпятисотдесятков микрорассказов, объединённых в увесистые сборники. Пожалуй, собирание всей коллекции работ Дансейни — неблагодарное занятие. Так что даже и пытаться не стоит. Тем не менее, из-за большой охоты к его вычурным филигранным фабулам мы взялись перевести на новый лад несколько случайно выбранных перлов из халифской сокровищницы "Tales Of Wonder" [1916].
---
Nota Bene: Любопытно, что в Средневековье существовал такой литературный жанр, как "Wunderbuch" ("Книга чудес"). Он был популярен как на Западе, так и в странах Азии, Средиземноморья и северной Африки. Обычно такие манускрипты представляли собой паноптикумы забавных выборочных иллюстраций из античных бестиариев, небесных знамений, странных видений, экзотических путешествий и т.д. Из наших собственных исследований мы узнали о двух таких исторических документах — европейском "Wunderzeichenbuch" (1552) и арабском "Kitab al-Bulhan" (1330-1450). Знал ли о них лорд Дансейни? Этого мы не знаем, но можем сказать с уверенностью — его воображение и без того работало как заправская Книга Чудес. Приятного чтения.
---
Composite manuscript in Arabic of divinatory works, dating principally from the late 14th century A.D., containing astrological, astronomical and geomantic texts compiled by Abd al-Hasan Al-Isfahani, with illustrations.
–-
A Tale of London\Сказ о Лондонистане
– Подойди ближе, – сказал султан своему поедателю хашиша в далёкой земле, о которой знают разве что в Багдаде, – а теперь пригрезь мне видение Лондона.
И тогда хашишин совершил низкий поклон и сел, скрестив ноги, на пурпурную подушку, покрытую узором из золотых маковок, лежащую на мозаичном полу, рядом с чашей из слоновой кости, где был хашиш, съел обильное количество сего кушанья, моргнул семь раз и начал так.
– О Друг Аллаха, да будет тебе известно, что Лондон – желаннейший из всех городов Земли. Его жители строят дома из эбенового дерева и кедра, а крыши этих домов они покрывают тонкими медными пластинками, которые рука Времени обращает в зелень. Они имеют золотые балконы, инкрустированные аметистами, в которых они отдыхают и смотрят на закаты. В сумерках бесшумно крадутся по дорогам музыканты; никем не услышанные, ступни их опускаются на белый морской песок, которым усыпаны эти тракты, и вот внезапно в темноте раздаются переливы их дульцимер, цитр и прочих хордофонов. Тогда с балконов нисходит лёгкий шёпот, воздающий им хвалы за их мастерство, и тогда к ногам музыкантов падают драгоценные браслеты, золотые ожерелья и даже жемчуг.
– В самом деле, это удивительный град, – продолжал хашишин, – вдоль песчаных дорог тянутся там тротуары, выложенные алебастром, и на всём их протяжении расставлены фонарные столбы из хризопраза, всю ночь излучающие зелёный свет, но светочи балконов жилых домов сделаны из аметиста.
– В то время, как музыканты бредут по дорогам, вокруг них собираются танцоры и танцовщицы и исполняют танцы на алебастровых тротуарах, ради собственного удовольствия, а не по найму. Иной раз распахивается далеко наверху окно эбенового дворца и на голову танцора низвергается цветочный венок, или же дождь из лепестков орхидей просыпается на всю братию.
– Воистину, не встречал я доселе более чудесного града, хотя через многие столичные мраморные врата провёл меня хашиш, но Лондон – это диво из див, последний предел мечтаний, ибо чаша из слоновой кости более не имеет ничего для показа. И даже ифриты, что несут меня в своих кривых когтях, уже щиплют меня за локти и принуждают мой дух к возвращению, ибо им известно, что я слишком много узрел. "Нет-нет, никакого Лондона", бормочут они, и потому я буду говорить теперь о другом городе, о городе, стоящем в менее таинственных землях, и более не буду гневить ифритов, рассказывая о запрещённых вещах. Я буду говорить о Персеполисе или о знаменитых Фивах Стовратных.
Тень досады пронеслась по лицу султана, его взгляд наполнился таким неистовством, что вы вряд ли способны себе вообразить, но в тех землях его страшный облик был хорошо известен, и хотя дух рассказчика бродил далеко отсюда и его взор был затуманен хашишем, однако его физическая форма, бывшая в зале дворца, ощутила на себе смертельный взгляд и тут же направила свой дух обратно в Лондон, как делает человек, при звуках грома спешащий в свой дом.
– И поэтому, – продолжил хашишин, – в столь желанном городе, в Лондоне, все их верблюды чистейшего белого цвета. Стоит отметить удивительную быстроту и непревзойдённую легконогость их коней, которые приводят в действие их колесницы из слоновой кости и несут их вдоль тех песчаных путей, а на головах этих копытных позвякивают маленькие серебряные бубенцы. О Друг Бога, если бы ты только мог представить себе их купцов! Роскошь их одежд в полуденный час! Они не менее великолепны, чем те бабочки, что порхают по их улицам. Их накидки цвета смарагда, ризы – цвета ляпис-лазури, огромные пурпурные тюльпаны расцветают на их плащах хитроумного покроя, средоточия цветков – золотые, а лепестки – фиолетовые. Все их шляпы – черного цвета ("Нет, нет" – сказал султан), но ирисы проступают на их полях, а зелёные плюмажи покачиваются над их верхушками, как павлиньи хвосты.
– У них есть река под названием Тхамз, по ней их корабли с аметистового цвета парусами плывут вверх по течению, гружённые благоуханным фимиамом для курильниц, что заполняет их улицы, новыми песнями, обмененными на золото у чужеземных племён, сырцовым серебром для статуй их героев, золотом для постройки балконов, где будут отдыхать их женщины, большими сапфирами для вознаграждения их поэтов, секретами старых городов и странных земель, сокровищами обитателей далёких островов, изумрудами, адамантами и морскими кладами. И всякий раз, стоит новому судну зайти в гавань, а слухам о прибытии разлететься по Лондону, как тут же все торговцы слетаются к реке для обмена, и весь день напролёт колесницы кружат спицами по их улицам, и звук их движения – это могучий рёв с утра до самого вечера, это рёв, подобный…
– Не так. – сказал султан.
– Правда да не скроется от Друга Бога, – ответствовал хашишеед, – я совершил ошибку, опьянев с хашиша, так как даже в таком желанном городе, как Лондон, уличные дороги покрыты столь плотным слоем белого морского песка, от которого город сияет по ночам, что ни звука не доносится с тех караванных путей, а колесницы движутся не громче лёгкого морского бриза.
– Это хорошо, – сказал султан.
– Они легко катятся вниз к докам, где покачиваются на волнах пришвартованные корабли и идёт бойкая торговля заморскими диковинами, среди чудес, что показывают моряки, стоящие на твёрдой земле рядом с высокими мачтами их судов, и легко, но стремительно несутся обратно вверх к своим домам с наступлением вечера.
– О, если бы могло только Его Великощедрие, Его Знаменитейшесть, Друг Аллаха, хоть на одно мгновение узреть все эти вещи, увидеть ювелиров с их пустыми корзинами, торгующих у пристани, когда бочки с изумрудами достаются из трюмов. Или же увидеть фонтаны в серебряных бассейнах посреди уличных путей. Я видел миниатюрные шпили на крышах их эбеновых дворцов, и шпили те выполнены из золота, и птицы расхаживают по тем медным крышам от одного золотого шпиля к другому, и птицы эти не имеют себе равных по великолепию ни в одном из лесов мира. И над желанным городом, Лондоном, небо столь глубокого цвета индиго, что по одному этому признаку путешественник может понять, куда он пришёл и на том будет вправе закончить своё счастливое приключение. Какой бы ни был оттенок неба над Лондоном, этому городу не свойственна слишком большая жара, ибо вдоль его дорог всегда дует прохладный и мягкий южный ветер.
– Таков, о Друг Бога, на самом деле Лондонистан, лежащий очень далеко по ту сторону от Багдада, не имеющий равных себе по красоте и совершенству своих дорог среди земных городов и легендарных метрополисов; и даже так, как я уже говорил, в сердцах его благословенных жителей постоянно изобретаются всё более прекрасные вещи, и от красоты их собственных изысканнейших изделий, количество которых увеличивается с каждым годом, они черпают новое вдохновение для создания ещё более удивительных вещей.
– А хорошо ли их правительство? – спросил султан.
– Самого наилучшего образца, – сказал хашишин и повалился навзничь на мозаичный пол.
Таким образом он лежал и молчал. И когда до султана стало доходить, что его хашишин более ничего не скажет этой ночью, он улыбнулся и сдержанно зааплодировал.
И стала зависть в том дворце, что находится в землях за пределами Багдада, ко всем, кто обитает в Лондонистане.
The End
---
The Exiles Club\Клуб Отверженных
...Это был вечерний раут; и кто-то сказал мне что-то такое, что переключило мою речь на предмет, неизменно полный очарования для меня, а именно – на размышления о старых религиях и забытых богах. Истина (что имеется в некоторой степени у всех религий), мудрость, красота культовых обрядов тех стран, через которые мне пришлось путешествовать, не имели для меня равноценной привлекательности — для того, кто замечает в них лишь тиранию, нетерпимость и презренное раболепие, все они кажутся дикостью. Но когда божественные династии свергаются на небесах и забываются даже среди людей, глаза стороннего наблюдателя, более не ослеплённые их властью, находят что-то весьма задумчивое в ликах павших божеств, просящих поминовения, что-то чуть ли не до слёз прекрасное, словно тёплые летние сумерки, мягко рассеивающиеся после какого-либо запомнившегося в мировой истории войн дня. Взять, к примеру, того же Зевса – между тем Зевсом, каким он был когда-то, и той полузабытой сказкой, какой он предстаёт для современных людей, раскинута бездна столь великая, что мы попросту не имеем ни малейшего шанса измерить ту высоту, с которой он был низвергнут. И таким же образом обстоят дела и с другими божествами, с коими двадцатый век обходится, как с бреднями старой няньки, чьи колени сотрясаются от возраста. Сила духа, что требуется для превозмогания такого падения, безусловно, должна быть выше человеческой.
Произнося подобные речи на волнующую меня тематику, я, возможно, и говорил чересчур громко, но всё же никак не мог знать, что буквально в паре шагов за моей спиной стоял ни кто иной, как экс-король Эритиварии, что расположена на тридцати островах где-то в Средиземном море, иначе бы я умерил свой пыл и отошёл в сторону, чтобы освободить ему пространство. Я пребывал в неведении о его присутствии на банкете до тех пор, пока его спутник, тот, кто вместе с ним попал в изгнание, но продолжал вращаться вокруг него, сообщил мне, что его хозяин пожелал познакомиться со мной; таким вот образом, к моему вящему удивлению, я был представлен экс-королю, хотя никто из них даже не знал моего имени. И именно тогда я и был приглашён экс-королём на званый ужин в его Клубе.
В то время я мог объяснить его интерес к моей персоне, лишь предположив, что сей благородный муж нашёл некоторое сходство со своим статусом изгнанника и судьбой павших богов, о которых я рассуждал столь горячечно, не ведая о его присутствии. Теперь же мне известно, что в тот момент он думал не о себе, приглашая меня на ужин.
Здание клуба выглядело бы исключительно внушительно, пожалуй, на любой улице Лондона, но в том уныло-посредственном квартале, где его выстроили, оно казалось даже чрезмерно огромным. Вздымаясь над этими гротескными домишками своими псевдогреческими формами, которые мы условно называем "георгианским стилем", особняк имел в себе что-то определённо олимпийское. Что касаемо моего хозяина, для него эта мизерабельная улица не значила ровным счётом ничего, ибо в течение всей его молодости любое место, отмеченное его визитом, преображалось в фешенебельное в тот самый момент, когда он там появлялся; слова вроде "Ист-Энд" также никак его не затрагивали.
Кто бы ни приказал выстроить этот приют муз, он, безусловно, обладал известным состоянием и вовсе не заботился о следовании моде, возможно, даже презирал её. В то время, как я стоял, глазея на великолепные верхние окна, драпированные умопомрачительными гардинами, размытыми опускающимся вечером, на полотне которых мелькали громадные тени, мой хозяин привлёк моё внимание, показавшись из дверного проёма, и потому я вошёл внутрь и встретил во второй раз экс-короля Эритиварии.
Лестница из редкой породы мрамора вела вверх; мы поднялись по ней, прошли через боковую дверь, спустились вниз и оказались в банкетном зале неслыханного великолепия. Длинный стол рассекал его на две половины, накрытый, по моим скромным подсчётам, на двадцать человекомест, и от меня не скрылось, что вместо стульев здесь были поставлены троны – для каждого, исключая меня, кто был единственным гостем и для кого был приготовлен обыкновенный стул. Мой хозяин объяснил мне, когда все расселись, что каждый член этого клуба имел королевские полномочия.
Де-факто, никто не может стать членом Клуба, продолжал разъяснять мне мой хозяин, до тех пор, пока его претензии на королевство не будут предоставлены в письменной форме на рассмотрение и одобрение приёмной комиссии. Прихоти населения или же неудачные опыты управления страной самого кандидата никогда не попадают в поле зрения дознавателей, и только лишь наследственность и законное происхождение имеют вес при принятии в Клуб, всё остальное игнорируется. За этим столом собрались и те, кто когда-то царствовал самолично, и те, кто утверждали свою законную преемственность от королей, ныне забытых миром, чьи царства, по чьим-то веским заявлениям, даже успели изменить свои имена. Хатцгур, горное королевство, сейчас рассматривается чуть ли не как мифическая диковина.
Вряд ли мне доводилось видеть что-то более величественное, чем этот пространный обеденный зал, расположенный ниже уровня улицы. Само собой разумеется, днём здесь должно быть слегка мрачновато, что свойственно любому подвальному помещению, но с приходом ночи, освещаемый массивными хрустальными люстрами и искрящийся бликами от наследных реликвий, отправленных в изгнание, он превосходил великолепие всех тех дворцов, у которых было только по одному королю. Изгнанники приплывали в Лондон внезапно – большинство из них либо были королями, либо их детьми, либо внуками; некоторые сбегали из своих царств ночью, в лёгких санях, подхлёстывая лошадей, или же неслись галопом в ясном утреннем свете через границы, некоторые из них тащились из своих столиц, по дорогам, целыми неделями, замаскированные под простолюдинов, в то время, как многие использовали оставшийся лимит царствования с умом, чтобы прихватить из сокровищниц разные вещицы без уплаты стоимости, ради старых времён, как они сами выражались, но вместе с тем, как сообразил я, и с прицелом на будущее. И эти самые сокровища сверкали на длинном столе в банкетном зале на цокольном этаже этого странного Клуба. Одного взгляда на них было уже достаточно, но если вы к тому же могли услышать их истории, рассказанные их же владельцами, это означало вернуться в воображении назад в прошлое к эпическим временам, оказавшись на романтической границе выдумки и факта, где герои документальной истории воевали с богами мифов. Знаменитые серебряные кони Гильгианцы взбирались там на отвесные кручи, что они и сделали чудеснейшим образом ещё до прихода вестготов. Это был не слишком крупный кусок серебра, но мастерство, с которым он был вырезан в скульптурную форму, превосходило пчелиное искусство.
Жёлтый Император привёз с Востока образец несравненного фарфора, прославившего его династию, хотя остальные её деяния были полностью забыты. Фарфор имел насыщенный фиолетовый оттенок.
И ещё была здесь маленькая золотая статуэтка дракона, крадущего алмаз у леди. Дракон держал сей чистейший, как горная роса, и довольно-таки крупный камень в когтях. Вся конституция и история царства, откуда была привезена данная реликвия, были основаны на легенде о похищении драконом алмаза у принцессы, и только исходя из этой легенды короли этой страны утверждали своё право на скипетр. Когда последний наследник трона покинул ту страну, поскольку его фаворит-генерал использовал своеобразный боевой порядок под огнём артиллерии, он привёз с собой маленькую античную статуэтку, которая нигде более не служила доказательством его королевского статуса, кроме как в пределах стен этого необыкновенного Клуба.
Была здесь и пара аметистовых кубков тюрбанированного Короля Фу, из одного он пил сам, а другой давал своим врагам, и глаз не мог определить, какой из них был для чего предназначен.
Все эти вещи, что показывал мне экс-король Эритиварии, рассказывали мне свои удивительные истории; от самого себя он не показал мне ровным счётом ничего, за исключением талисмана, который он в своё время пользовал в качестве навершия водной трубы своего любимого таксомотора.
Я не обрисовал и десятую часть великолепия этого стола. Я попросил повторного приглашения, чтобы иметь возможность детального обследования каждой завитушки каждого экспоната и сделать подробные заметки об их истории. Если бы я только мог знать, что моё желание посетить вновь этот Клуб было последним, чего мне следовало пожелать, я бы исследовал эти сокровища более внимательно, но сейчас, когда вино стало совершать свой круговой обход и изгнанники принялись беседовать, я поднял свой взгляд от столешницы и стал слушать странные повести их прежнего существования.
Тот, кто знавал лучшие времена, имеет, как правило, скверную историю, повествующую о том, как причиной его краха стали самые тривиальные вещи, но данное правило не применимо к тем персоналиям, что собрались на ужин в этом подвальном зале – их падения были подобны падениям могучих дубов в страшные ночные грозы, они повергались наземь с грохотом и сотрясали нации. У тех же, кто сами не были королями, но ссылались на изгнанных предков, были в загашниках ещё более грандиозные катастрофемы; история будто бы смягчала судьбу их династий, как мох вырастает на дубе, величественном, хоть и сломленном. Здесь не было ни духа завистничества, как это обыкновенно среди царственных особ, ни духа соперничества, сгинувшего вместе с флотилиями и армиями, и члены Клуба не выказывали горечи по поводу тех, кто способствовал их падению. К примеру, один из экс-королей высказывался об ошибке своего премьер-министра, приведшей оного к потере трона, как о "ниспосланном с небес на бедного старину Фридриха даре бестактности".
Они приятно сплетничали о многих вещах, это были пересуды, всем знакомые со школьных уроков истории, некоторые фабулы я уже когда-то слышал, другие же проливали дополнительный свет на те таинственные войны, что сопровождались одним неудачным словом, которое мне не хотелось бы использовать здесь. Это слово было "наверху".
Экс-король Эритиварии, указав мне на те беспрецедентные реликвии, о которых я уже успел рассказать, и на многие другие помимо них, гостеприимно спросил меня, есть ли ещё что-то, что бы мне хотелось лицезреть – очевидно, он имел в виду столовые сервизы, стоящие в сервантах, любопытные гравированные мечи князей, принцев, лордов и герцогов, ювелирные украшения, легендарные кольца-печати, но я, бросив взгляд на чудесную лестницу, чья балюстрада, по моим представлениям, была выполнена из чистого золота, задал лишь один вопрос — отчего же в таком величественном строении, в котором для трапез отведён подвальный холл, упоминается слово "наверху". Глубокая тишина опустилась на всю ассамблею, тишина такого свойства, что приветствует легкомыслие в соборе.
– Наверх! – задыхался он. – Мы не можем подняться наверх!
До меня стало доходить, что произнесённое мною слово было серьёзным промахом. Я попытался извиниться, но не знал, как это сделать.
– Конечно, – мямлил я, – члены не могут принимать гостей наверху.
– Члены! – сказал он мне. – Мы не являемся членами!
В его голосе чувствовалось такое порицание, что я не сказал более ничего, но воззрился на него вопрощающе, возможно, губы мои шевелились, возможно, я произнёс: "Но кто вы тогда?" Невероятное удивление снизошло на меня в их отношении.
– Мы лакеи, – сказал он.
То, что я не мог знать, было, в конце концов, честным невежеством, коего не было нужды стыдиться, сама пышность их стола отрицала это.
– Тогда кто же является членами Клуба? – спросил я.
После этого вопроса воцарилось такое тягостное затишье, молчание такого благоговейного страха, что в одно мгновение моя голова была захвачена самыми дикими мыслями, мыслями странными, фантастическими, ужасными. Я схватил своего хозяина за запястье и приглушил свой голос.
– Они тоже – отверженные? – спросил я.
Дважды, глядя мне в лицо, он серьёзно кивнул головой.
Я оставил этот клуб так спешно, как только мог, чтобы никогда не увидеть его вновь, едва останавливаясь, чтобы раскланяться со всеми этими королями в отставках, и, как только я захлопнул за собой входную дверь, одно из больших окон под крышей особняка распахнулось, оттуда вырвалась вспышка молнии и убила собаку.
Fin
---
Сказ Об Экваторе\A Tale Of Equator
Тот, кто был султаном так далеко на Востоке, что его владения были признаны сказочными в самом Вавилоне, чьё имя, ставшее нарицательным в значении "за тридевять земель", до сих пор гуляет по улицам Багдада, чью столицу бородатые путешественники поминают с наступлением вечера у ворот, чтобы собрать слушателей, когда над городом поднимается табачный смог, гремят игральные кости и зажигаются фонари постоялых дворов, — даже он однажды издал указ в том далёком городе, провозгласив: "Пусть будут сюда приведены все мои учёные мужи, какие только способны предстать передо мной, и пусть да наполнят они моё сердце радостью своими познаниями."
Слуги бросились врассыпную, и зазвучали рожки, и случилось так, что все, кто были хоть мало-мальски учёными, собрались перед ликом султана. И ещё много было желающих. Но из тех, что были в состоянии говорить внятные речи, позже названных Счастливцами, один сказал, что есть Земля к Югу – и земля эта увенчана лотосом – в которой всё наоборот: когда там лето, здесь зима, и когда там зима, здесь лето.
И когда султан тех самых далёких земель узнал, что Творец-Всего-На-Свете измыслил устройство столь значительного потенциала для извлечения удовольствий, его веселью не было границ. Внезапно он заговорил, и то было сутью его речения, что на самой линии границы или предела, что разделяет Север с Югом, должен быть построен дворец, где в северных дворах будет лето, в то время как в южных будет зима; таким образом, он мог бы перемещаться из одного крыла в другое в соответствии со своим настроением, и прохлаждаться летним утром, и встречать полдень со снегом. Так, султановым поэтам было велено отправиться в разные стороны и разнести благую весть об этом дворце, предвосхищая его красоты далеко на Юге и в будущем времени; и некоторым из них удалось это лучше других. Из тех же, что преуспели и были за то вознаграждены цветочными венками, никто с такой лёгкостью не был удостоен султановой улыбки (которая обеспечивала долгие дни), как тот, кто, предвидя дворец, говорил о нём так:
"За семь лет и семь дней, о Опора Неба, должны строители твои построить его, твой дворец, который не принадлежит ни Северу, ни Югу, где ни лето, ни зима не будут единовластными владыками часов. Вижу его белокаменным, обширным, словно город, чарующим, словно женщина, Чудом Света, со множеством окон, с твоими принцессами, вглядывающимися в сумерки; йеа, созерцаю я негу златых балконов, слышу шелест муслина нижних галерей, и воркование голубей на его скульптурных карнизах. О Опора Небес, должно быть, столь удивительный вертоград построен твоими древними предками, детьми солнца, ибо его могут лицезреть все люди и по сей день, а не только поэты, чьё видение сообщает им о его отдалённости к Югу и в будущем времени."
"О Царь Времён, должен сей дворец стоять посредине этой самой линии, что разграничивает на две равные части Север и Юг и разделяет сезоны друг от друга как экраном. На Северной стороне, когда там лето, твои наряженные в шелка стражницы должны совершать обход вдоль ослепительных стен, в то время как копьеносцы, одетые в меха, будут нести дозор на Юге. Но в полуденный час середины года твой камергер должен будет сходить вниз со своей высоты, в срединный зал, и глашатаи с медными трубами будут следовать за ним, и он должен будет произвести великий крик в самый полдень, а глашатаи должны будут исторгнуть из своих труб зычный рёв, и копьеносцы в мехах должны будут прошествовать в Северные дворы, и стражницы в шелках должны занять свой пост на Юге, а лето должно будет покинуть Север и перейти на Юг, а все ласточки – взмыть в небо и последовать за ним. И в одних твоих внутренних покоях не должно быть никаких изменений, ибо они будут лежать вдоль той самой линии, что разграничивает сезоны и разделяет Север от Юга, и твои длинные сады будут разбиты под ними."
"И в садах твоих всегда будет весна, ибо она отдыхает на опушке лета, а осень всегда будет подкрашивать сады твои, так как она всегда вспыхивает на краю зимы, и те сады должны будут лежать на границе зимы и лета. И будут фруктовые деревья в твоих садах, с бременем осени на их ветвях и первыми бутонами весны."
"Йеа, я созерцаю этот дворец, как мы можем видеть будущие вещи; я вижу блеск его белых стен в огромном сиянии середины лета, и ящериц, лежащих вдоль его парапетов на солнце в неподвижности, и людей, спящих в нём в полдень, и бабочек, порхающих в нём, и птиц лучистого оперения, преследующих чудесных мотыльков; и раскинувшиеся вдали леса с гигантскими орхидеями, горделиво растущими там, и радужных насекомых, танцующих вокруг в солнечном свете. Я вижу стены на другой стороне, снега, укутавшие зубцы башен, сосульки, намёрзшие на них, словно ледяные бороды, дикие ветра, дующие из одиноких мест и плачущие в холодных пустошах, чьи порывы наносят сугробы, превышающие высоту башенных контрфорсов; те, кто смотрят из окон на этой стороне твоего дворца, видят диких гусей, летящих низко над мёрзлой землёй, и всех зимних птиц, чьи перелётные стаи сражаются с горькими ветрами, и тучи над ними черны, потому что здесь царствует середина зимы. В то же время в других твоих дворах бьют звонкие фонтаны, а их капель падает на мрамор, согретый огнём летнего солнца."
"Таков, о Царь Времён, дворец твой, и имя его должно звучать Эрлатдронион, Чудо Света, и твоя мудрость должна заставить твоих архитекторов спроектировать его раз и навсегда, чтобы каждый мог видеть то, что сейчас дано видеть одним лишь поэтам, и чтобы пророчество было исполнено."
И когда поэт прекратил излагать свою речь, султан заговорил, и сказал следующее, пока все его люди стояли и слушали с согбенными головами:
"Будет излишне моим строителям возводить сей дворец, Эрлатдронион, Чудо Света, ибо, слушая тебя, мы до дна испили все его услады."
И поэт вышел от Его Августейшего Присутствия и стал грёзить о новых вещах.
To be
---
Трудный Побег\A Narrow Escape
Дело происходило под землёй.
В этой сырой пещере под Бэлгрейв-Сквер стены сочились слизью. Но какое было до них дело магу? Ему нужна была интимная обстановка в первую очередь, а вовсе не сухость. Здесь он размышлял над тенденциями событий, профилировал судьбы, стряпал магические зелья.
За последние несколько лет спокойствие его дум было омрачено шумом моторных экипажей; в то же время до его острых ушей доносился отдалённый грохот поездов в туннеле, идущем вниз по Слоун-стрит, подобный землетрясениям; и звуки нового мира над его головой не вызывали у него в целом приятных впечатлений.
Он постановил однажды вечером, сидя за своей недоброй трубкой, там, внизу, в своей сырой каморе, что Лондон прожил достаточно долго, чтобы начать злоупотреблять своими возможностями, что он зашёл слишком далеко, в конце концов, со своей цивилизованностью. И посему он решил разрушить его.
Порешив так, он подозвал своего прислужника с дальнего заросшего грибами конца пещеры и приказал ему: "Принеси мне, – сказал он, – сердце жабы, обитающей в Аравии, в Вифанийских горах." Прислужник ускользнул через тайную дверь, оставив этого мрачного старика с его ужасной трубкой, и куда он пошёл, и как возвращался он обратно, знают разве что бродячие цыгане. Но по прошествие года он вновь стоял в пещере, пройдя тайным ходом через ловушки, а старик всё пыхтел трубкой, и слуга принёс с собой маленький комок плоти, что разлагался в шкатулке из чистого золота.
– Что это? – прохрипел старик.
– Это, – сказал прислужник, – сердце той жабы, что жила когда-то в Аравии, в горах Вифании.
Кривые пальцы старика сомкнулись на предмете, он благословил слугу своим дребезжащим голосом и воздел когтистую клешню вверх; моторный омнибус прогремел над ними по камням мостовой в своём бесконечном движении, где-то в отдалении вагоносостав потряс Слоун-стрит.
– Ну, – сказал старый маг, – пора.
И тут же они покинули заросшую лишайниками пещеру, прислужник захватил котёл, золотую кочергу и все другие потребные вещи, и они вышли на свет дневной. И очень замечательно смотрелся старик в своих шелках.
Их целью были окраины Лондона; старик шагал впереди, а его прислужник бежал за ним вприпрыжку, и было что-то поистине магическое в одиночном шествии налегке старого чародея, без его чудесного плаща, котла и жезла, в спешащей за ним фигуре служки и в маленькой золотой кочерге.
Ребятня насмехалась над ними, пока не ловила на себе взгляд старика. Так эта странная процессия из двух людей и продвигалась по Лондону, в слишком быстром темпе, чтобы кто-то мог за ними увязаться. Положение дел здесь, наверху, казалось ещё более плачевным, чем оно ощущалось там, внизу, и чем дальше они уходили от центра к периферии, тем хуже Лондон становился.
– Время пришло, – сказал старик, – сомнений нет.
И так они пришли, наконец, к окраине Лондона и небольшому холму и стояли, окидывая его грустным взглядом. Это было столь скорбное зрелище, что прислужник возжаждал оказаться в их родной пещере, хоть и была она промозглой и полной ужасных заклинаний, которые старик бормотал во сне.
Они взобрались на холм и поставили котёл наземь, и положили внутрь необходимые вещи, и разожгли травы, которые ни один порядочный фармацевт не станет продавать и ни один достойный садовник – взращивать, и стали помешивать котёл золотой кочергой. Маг отошёл немного в сторону и забормотал, после чего зашагал обратно к котлу и, полностью готовый к ритуалу, неожиданно открыл шкатулку и позволил мясистому сгустку плюхнуться в кипящее варево.
Затем он сотворил заклинания, после всплеснул руками; ароматы из котла вошли в его разум, и маг стал изрекать яростные вещи, которых не мог знать прежде, и чертить чудовищные руны (прислужник закричал в страхе); здесь они прокляли Лондон от туманов до глинистых ям, от зенита до бездн, прокляли все эти моторные повозки, заводы, магазины, парламент, людей.
– Пусть всё это сгинет, – заклинал маг, – и Лондон уйдёт прочь со своими трамвайными линиями, и кирпичами, и мостовыми, всеми узурпаторами исконных полей, пусть всё это уйдёт прочь, а дикие зайцы, ежевика, шиповник, вересковая роза вернутся.
– Пусть это уйдёт, – сказал он, – уйдёт сейчас же, уйдёт совершенно.
В мгновенно наступившем молчании старик закашлялся, затем стал ждать с жадными глазами; а долгий-предолгий гул Лондона продолжал длиться, как это было всегда с тех самых пор, как первые тростниковые хижины были сколочены вдоль реки, меняя свою интонацию, но не меняя своего течения, гораздо более громкий сейчас, чем это было годы тому назад, гудящий день и ночь, хотя его глас стал надтреснутым с возрастом; и он не имел тенденции прекращаться.
И старик повернулся к своему дрожащему прислужнику и страшно прорычал ему, пока тот врастал в землю:
– ЭТО СЕРДЦЕ, ЧТО ТЫ ПРИНЁС МНЕ, НЕ ПРИНАДЛЕЖИТ ОНО НИ ТОЙ ЖАБЕ, ЧТО ОБИТАЕТ В АРАВИИ, НИ ТОЙ, ЧТО ОБИТАЕТ В ВИФАНЕЙСКИХ ГОРАХ!
---
К Читателю\Guarantee To The Reader
С того момента, как порешено было мною записать для твоего удобства долгую эту притчу, О мой чтец, что слыхал я в приморской таверне, довелось мне путешествовать по Алжиру, Тунису и по пустыням Аравии. Многое из того, что узрел я в тех странах, бросало тень сомнения на рассказанную моряком повесть. Прежде всего, Пустыня не лежит в сотнях миль от побережья, и есть там больше горных хребтов, чем ты можешь себе представить, горы Атласа в частности. Вполне допустимо, что капитан Шард мог бы пересечь Эль-Кантару, двигаясь по стародавнему караванному пути; или же он, возможно, мог двигаться в сторону Алжира и Бу-Саада, а далее пройти через горный перевал Эль-Финита-Дэм, хотя это достаточно плохой вариант передвижения на верблюдах (не говоря уже о волах с корабля), по какой причине арабы и величают эту тропу Финита-Дэм – Путём Крови.
Я бы не отважился пустить эту историю в печатное плавание, если бы моряк был трезв как стекло, когда выкладывал её, ибо тогда у меня были бы все опасения усомниться в правдивости его слов, и как следствие, моего тебе рассказа, О мой чтец, но этого ни разу с ним не случилось, и я тому свидетель; в истинности старинной поговорки "In Vino Veritas” я никогда не имел поводу сомневаться, если только она не ложна.
Если же должно быть доказано, что его притча – чистой воды блажь, пусть это произойдёт; если же это окажется действительным фактом, есть некоторые сведения, которыми я располагаю касательно его персоны, общие сплетни в той древней таверне, чьи этилированные окна бутылочного стекла глядят на море, которые я обязан буду сообщить каждому своему знакомому судье, и будет любопытно поглядеть, какой же из них раньше вздёрнет нашего лжеца на рею.
Между тем, О чтец мой, верь истории и отдыхай с уверенностью, что если ты принял эту вещь, найдётся дело и для палача.
---
Бюро Обмена Зол\The Bureau d'Echange de Maux
Часто я думаю о Бюро Обмена Зол и том удивительном злобном старике, что насыщается в нём. Бюро располагается на небольшой улочке, что в Париже, его входная дверь сделана из трёх коричневых древесных брусьев, верхний перекрывает два нижних на манер греческой литеры "Пi", всё остальное выкрашено зелёной краской, само здание гораздо призёмистее и вытянутее своих соседей, да к тому же бесконечно чуждо им, что даёт богатую пищу для фантазии. А над дверным косяком на старом коричневом бруске этими выцветшими жёлтыми буквицами значится: "Bureau Universel d'Echanges de Maux".
Я не раздумывая вошёл и обратился к человеку, вяло откинувшемуся на табурете за своим прилавком. Я потребовал от него объяснений касательно услуг его замечательного учреждения, какие дьявольские пакты здесь заключают, и о многих других вещах, которые меня на тот момент интересовали, ибо двигало мною любопытство; и в самом деле, следовало бы мне покинуть тот магазин в ту же минуту, потому что увидел я такую злобу во взгляде того откормленного человека, в откосах его увядших щёк и блеске греховных глаз, что вы бы могли решить, будто он сношается с самим Адом и имеет преимущество только силой своей извращённости.
Таким человек был мой хозяин; примечательно было то зло, что пряталось в его глазах, таких спокойных, таких апатичных, что вы бы могли поклясться, что он под воздействием наркотиков или же мертвецки мертв; словно ящерицы, лежащие неподвижно на стене, а потом вдруг метнувшиеся, всё его лукавство вмиг вспыхнуло и явило себя в один момент, совершенно переменив облик прежде казавшегося сонным и заурядным старого злыдня. И вот что было предметом обмена и торговли сего примечательного заведения, Универсального Бюро Обмена Зол: вы платите двадцать франков (которые старик соизволил принять от меня в качестве комиссионного сбора), после чего имеет полное право обменять любое зло или несчастье с кем желаете на другое равноценное зло или несчастье, которые тот способен предложить, как заверил меня старик. Было четыре или пять человек в грязных углах этой комнаты с низким потолком, которые жестикулировали и тихо бормотали между собой, как люди, совершающие важную сделку, и за мной распахнулась дверь, впуская ещё людей, и глаза дряблого владельца дома впились в них, стоило новоприбывшим войти, с выражением сознания нужды каждого из них в отдельности и поручительств всех вместе взятых, и упали обратно к столешнице, в сонливой апатии следя за получением своих двадцати франков в почти что безжизненную руку, а зубы старика сжали монету, будто в чистейшем отсутствии ума.
"Одни из моих клиентов." – сказал он мне. Столь удивительной была для меня сущность торговли в этом экстраординарном магазине, что я вступил со стариком в беседу, хоть и был он мне отвратителен, и благодаря его болтливости я получил эти факты. Он выражался на прекрасном английском языке, хотя его обороты были несколько тяжеловесны; казалось, ему известны любые языки. Он был в деле уже много лет, как много, он не мог сказать, и был намного старше, чем казался. Все виды людей занимались бизнесом в его заведении. То, чем они друг с другом обменивались, его не заботило, за исключением условия, что это должно было быть зло, он не был уполномочен вести какой-либо другой вид бизнеса.
Не было такого рода зла, сказал он мне, который не был бы в ходу здесь; никогда не случалось никакому несчастью покинуть в отчаянии стены его Бюро. Человеку, возможно, придётся повременить и прийти на следующий день, на послеследующий и ещё через один, платя каждый раз по 2о франков, но у старика были адреса всех его клиентов и как на ладони – все их нужды, посему вскорости непременно двое находили друг друга и обменивались своим скарбом. "Скарб" – таково было страшное слово, произнесённое стариком с мерзостным смаком его тяжёлых губ, ибо гордился он своим делом и злые дела были для него благами.
Я узнал от него за десять минут чуть ли не всю подноготную человеческой природы; в разы больше, чем я когда-либо узнавал от любого другого человека; я узнал от него, что личное зло человека есть наихудшая вещь на свете, и что это зло так расшатывает умы людские, что те вынуждены искать крайности в этом маленьком мрачном магазине. Женщина, которая не имела детей, обменялась своим несчастьем с убогим полубезумным существом, у которого их было двенадцать ртов. Однажды человек обменял мудрость на глупость.
"Почему, чёрт его дери, он это сделал?" – изумился я.
"Это не моё дело," – ответил старик в своей тяжёлой ленивой манере. Его делом было брать свои двадцать франков с каждого и удостоверять соглашения в маленькой комнатёнке у чёрного входа в магазин, где его клиенты делали свои дела. Помнится, человек, обменявший свою мудрость, покинул магазин на цыпочках со счастливым, хоть и глупым выражением на лице, а его визави ушёл в задумчивости, нацепив на себя крайне озабоченную и растерянную мину. Практически всегда люди обменивались противоположными золами.
Но главное, что озадачило меня в моей беседе с этим громоздким человеком, то, что озадачивает меня до сих пор, заключается в том факте, что никто из совершивших обмен в этом магазине никогда не возвращался обратно. Человек мог приходить сюда день за днём, неделя за неделей, но стоило ему сделать обмен, и он пропадал; так толковал мне старик, но когда я спросил его, отчего было так, а не иначе, он лишь пробормотал, что не ведомо ему это.
Именно обнаружение этой странной закономерности, и никакая другая причина, сподвигло меня произвести рано или поздно свой обмен в задней комнате этого мистического заведения. Я порешил обменять некоторое тривиальное зло на такой же заурядный эквивалент, из чего я планировал извлечь столь ничтожный профит, что вряд ли Судьба могла им заинтересоваться, потому что я глубоко не доверял этим сделкам, прекрасно понимая, что чем более удивительным и потому ускользающим преимуществом награждается человек, тем с гораздо большей вероятностью он рискует быть схваченным богами или ведьмами. Несколькими днями позже я должен был возвращаться в Англию и уже начинал бояться, что стану жертвой морской болезни; этот страх, а не саму болезнь, я решил обменять на соответствующее мелкое зло. Я не знал, с кем мне предстоит совершить сделку, кто на самом деле был главой этого Бюро (покупатель никогда этого не знает), но я решил, что ни Иуда, ни Дьявол не смогут особо поживиться на такой мелкой рыбёшке.
Я обозначил старику свой проэкт, и он насмехался над малостью моего скарба, пробуя склонить к более тёмному обмену, но не смог всё же сдвинуть меня с принятого решения. И тогда он поведал мне с несколько хвастливым видом большого дельца о великих сделках, прошедших через его руки. Один человек однажды пожелал попробовать на вкус и обменять смерть, он проглотил по случаю яд и ему оставалось жить не более 12 часов. Этот зловещий старик был в состоянии угодить ему. Подходящему клиенту требовалось обменять товар.
"Но что он мог предложить в обмен на смерть?" – спросил я.
"Жизнь." – сказал этот старый сквалыга с порочной усмешкой.
"Это должна была быть ужасная жизнь." – сказал я.
"Это было не моё дело." – ответил хозяин, лениво сгребая в оттопыренный карман двадцать звонких франков.
Странные дела мне довелось наблюдать в этом магазине в течение последующих нескольких дней: обмены причудливым скарбом, странные бормотания парочек в укромных углах, которые наконец вставали и уходили в заднюю комнату, а старик шёл за ними для заверения.
Дважды в день, утром и днём, в течение недели я платил свои двадцать франков, наблюдая жизнь в её малых и великих нуждах, раскрывающихся передо мной во всём своём замечательном многоообразии.
И однажды я встретил достойного человека, обременённого только лишь одной маленькой нуждой, он был похож на того, кто мог бы мне подойти. Он всегда боялся, что лифт отчего-то сломается. Я слишком хорошо был знаком с гидравликой, чтобы бояться подобной ерунды, но лечение его от этой фобии не входило в мои планы. Немногими словами я убедил его, что моё зло создано для него, ведь он никогда не путешествовал морем, я же со своей стороны всегда могу подняться по лестнице, и ещё было у меня чувство в тот момент, какое должно было разделяться многими посетителями того магазина, что такой нелепый страх никогда бы не мог стать для меня проблемой. И всё же порой это почти проклятие моей жизни. Когда мы оба поставили свои подписи на пергаменте в покрытой паутиной задней комнате, а старик подписал соглашение самолично и ратифицировал его (для чего мы должны были заплатить ему по пятьдесят франков каждый), я вернулся в свой отель и там увидел смертоносную вещь в подвале. Меня спросили, хотел бы я подняться вверх на лифте, в силу привычки я решился, и весь путь проделал, затаив дыхание и сжав кулаки. Ничто не заставит меня попробовать данное увеселение ещёражды. Я скорее поднимусь в свою комнату на воздушном шаре. И почему? Потому что если в случае с шаром что-то пойдёт не так, у вас будет шанс спастись, может раскрыться парашют после того, как шар взорвётся, можно зацепиться за дерево, сто и одна вещь может случиться, но если лифт рухнет в шахту, с вами покончено. Что касаемо mal-de-mer, я никогда более ею не страдал, не могу сказать вам, почему, за исключением самого этого факта.
А магазин, в котором я совершил эту замечательную сделку, магазин, в который никто никогда не возвращался после завершения обмена – я отправился к нему на следующий день. С завязанными глазами я мог бы найти дорогу в тот невзрачный квартал, из которого выходила известная улица, в конце которой вы сворачиваете на аллею, заканчивающуюся cul-de-sac'ом, где и стояло то странное Бюро. Дом с колоннами, рифлёными и выкрашенными в красный цвет, стоит по одной его стороне, другую занимает низкоклассный ювелирный салон с маленькими серебряными брошами в окне. В такой нелепой компании стоял тот кэндишоп с брусчатой дверью и зелёными стенами.
Не прошло и получаса, как я нашёл cul-de-sac, в который наведывался дважды на день всю прошлую неделю, в нём – дом с уродливыми крашеными колоннами и ювелирную с брошами, но зелёный дом с тремя деревянными брусками пропал.
Подвергся сносу, скажете вы, пускай и за одну ночь. Это никоим образом не может быть разгадкой данной мистерии, ибо дом с рифлёными столбами, крашеными поверх штукатурки, и дешёвый ювелирный салон с его серебряными брошами (все из которых я могу описать одну за одной) стояли бок о бок.
dneehT
