Об авторе:Родившийся в 1918 году в Бриджпорте, Джозеф Пейн Бреннан женился и жил в Нью-Хэвен, где он работал в Йельской библиотеке. Бреннан состоял в штате Theatre News, а также был редактором поэтических журналов Essence и Macabre, в последнем также печаталась химерная проза.
Его собственная проза и поэмы издавались в большом количестве журналов, таких как The American Scholar, The New York Times, Voices, Weird Tales, The Readers Digest, Coronet, Esquire, The Christian Science Monitor, Variegation, The Carolina Quarterly и во многих других.
Бреннан – автор двух книг поэзии, «Сердце земли» и «Гудящая лестница». Среди написанных им брошюр: «Г. Ф. Лавкрафт: библиография», «20.000 футов над историей» и «Г. Ф. Лавкрафт: оценка (его творчества)».
Бреннан признавал ностальгическую привязанность к антикварным районам городов и посёлков старого Коннектикута. Подобно растущему числу его современников, он возражал против замены прекрасных исторических достопримечательностей безликими пустошами бетона и похожих на коробки из-под яиц многоквартирных домов. Сочинения Бреннана часто отражают его проницательное чувство времени.
**********************************
«Для меня непостижимо», — писал мой друг Луциус Леффинг, исследователь парапсихических феноменов, — «чтобы кто-либо, обладающий достаточным уровнем восприятия и чувствительности, мог бы провести долгий период жизни в каком-либо месте и не оставить там часть себя, не впитать свою жизнь в самые камни, дерево и известку своего жилища.»
Сколь живо вспоминалось мне это его утверждение позднее! Но позвольте мне начать с самого начала.
Я был вдали от Нью-Хэвена многие годы, вернулся же, находясь в довольно усталом состоянии, преисполненный воспоминаний и сожалений. Моё здоровье было не в порядке. Ревматическая лихорадка моего детства в конце концов повредила моё сердце. К тому же, у меня были проблемы со зрением. Зрительные нервы были по непонятной причине воспалены. Яркий свет вызывал у меня болезненные ощущения. Тем не менее, в тусклом или приглушённом освещении я мог видеть очень даже сносно. Причём до такой степени хорошо, что я начал приходить к идее, что моё зрение становится неправильным.
После того, как мне удалось арендовать комнату в одном из нескольких ещё оставшихся жилых кварталов города, не охваченных расползающейся заразой человеческой и социальной дегенерации, я начал предпринимать длительные, бесцельные прогулки по городу. Обыкновенно я ждал дня, когда солнце было скрыто за тучами. Когда небо было пасмурным и свет был серым, нежели золотистым, мои глаза переставали дрожать, и я мог прогуливаться в относительном спокойствии.
Город значительно переменился. Временами я едва мог понять, где нахожусь. Целые акры знакомых прежде зданий были снесены. Памятные улицы исчезли. Громадные новые постройки, эффективные, однако безобразные, вздымались тут и там. Новые шоссе загибались в петли и кривые линии во всех направлениях. В недоумении я часто отступал к ещё не захваченному центральному скверу Коммон, или Грин, как его ещё называли. Однако, я понимал, что даже это последнее лиственное убежище уже было в осаде. Разные интересы сходились на том, чтобы покрыть травяной полог цементом, в целях создания гигантской платной автопарковки.
Однажды после полудня в конце октября, когда в воздухе висела угроза дождя, я вышел на прогулку. Мои глаза отдыхали в отсутствии солнца; холодный воздух как-то успокаивал. Час или около того я шатался без какой-либо цели. По внезапной прихоти я решил посетить городской район, которым столь долго пренебрегал. Я жил в этом квартале, когда был совсем ещё ребёнком – больше сорока лет назад. Хотя мне едва ли исполнилось больше трёх, когда наша семья переехала, у меня сохранились яркие воспоминания об окрестностях и о самом доме.
Дом наш был двухэтажным, из красного кирпича, крепкой кладки, расположен он был по адресу Стэйт-стрит, 1248. Когда я жил там, на лужайке перед домом рос большой вяз. В задней части дома находился крупный пустырь, тянущийся до соседней улицы, Сэдар-Хилл-авеню, и бывший идеальным местом для игрищ. Впоследствии вяз срубили, пустырь почти что целиком заполнился дешёвым многоквартирным зданием, и вся округа стала приходить в упадок.
Пока я приближался к старому кварталу, то был потрясён его внешним видом. Некоторые дома были снесены под корень; прочие стояли пустыми, демонстрируя выбитые окна, сломанные двери и рухнувшие веранды. На одной улице пустовал и частично развалился буквально каждый дом. Я был удивлён и расстроен. Мне не доводилось встречать такую заброшенность ещё с военных лет.
Под этим серым октябрьским небом, с уже начавшим опускаться вокруг меня тонким шлейфом тумана, это была, пожалуй, самая мрачная сцена, какую только можно себе вообразить. Я испытал отчётливый упадок духа, и пока продолжалась прогулка вдоль тех странных пустынных улиц, моё настроение подавленности только углублялось.
Наконец мне встретился пешеход, уже закутанный в зимнее пальто. Он подозрительно прищурился на меня, когда я спросил его, почему столь много домов стоят покинутыми и раздолбанными. «Маршрут 91…» — пробормотал он, спеша прочь.
Хотя я узнал, что было вполне себе рациональное объяснение этой разрухе, мне легче не стало. Я был твёрдо убеждён, что всего лишь лёгкое изменение в чертежах нового шоссе могло бы увести его прокладку на несколько миль в сторону, через пустынные болотные просторы. Причём стоимость этих работ, несомненно, равнялась бы всего лишь части общих затрат на обширное судопроизводство по конфискации зданий.
Я всецело ожидал, что кирпичный дом моего раннего детства уже лежит в руинах. Я ощутил тихую радость, найдя его всё ещё стоящим на своём месте. Я сказал «тихую», ибо, конечно же, мне было понятно, что и он тоже обречён. Его окна уже были разбиты, дверь провисла, а часть передней изгороди была сровнена с землёй трактором или бульдозером.
Пока я стоял так, вспоминая отчётливо эпизоды сорокалетней давности, мне пришло на ум соображение о той беспочвенности, отсутствии корней, что является характерной чертой среднестатистического городского жителя. Руководствуясь выбором, или же, что более часто, необходимостью, этот архетипический горожанин движется от одного дома к другому. У него нет якоря, нет никакой преемственности. Когда он навещает свой старый район, то может обнаружить, что его бывшего дома уже и след простыл. На месте того может уже быть какой-нибудь финансируемый городом «проект» для перманентно обеспеченных классов, или же гараж из шлакоблока, или же унылая парковка. Дом, деревья, задний двор, сами бордюры и пешеходные дорожки могут полностью пропасть.
Возвращенец может пережить пугающее чувство утраты, ощущение путаницы, хаоса. Он может наконец начать ощущать, что теряет даже свою собственную идентичность, что, по факту, у него и нет никакой идентичности. Он будет ощущать потерянность во времени, не имея ни будущего, ни прошлого. Нет ничего, к чему он мог бы вернуться, как нет и ничего постоянного, что он мог бы проследить в неопределённом будущем.
Изолированный, мимолётный, бродяга по сути, этот горожанин должен будет пережить одиночество духа, которое ничто не способно утишить. Тысячи ему подобных населяют современный город, и всех их гложет чувство их собственной бескорневищности, и тщётно жаждут они оказаться дома, в обители, где ощущается аромат времени, в постоянном и заветном месте на земле, которые бы связывало их собственное прошлое с каким-либо исполненным надежды будущим.
Одолеваемый этими депрессивными мыслями, я стоял перед покинутым домом моего детства из красного кирпича. У меня был импульс войти, но я предположил, что это может быть небезопасно, и скорее всего, под запретом.
Опустились сумерки. Туман стал плотнее; я же по-прежнему находился в этом квартале. Двигаясь прочь от обречённого дома, который был мне знаком, я бродил вдоль тех пустующих улиц, глядя через треснутые окна, сквозь покосившиеся двери, которые никогда уже не откроются дружественной рукой.
В некоторых окнах видны были истрёпанные, почернелые занавески, оставшиеся висеть в беспорядке по причине принудительного выселения, развевающиеся на холодном октябрьском ветру. Странные кусочки сломанной мебели, столовой посуды и орнаментов валялись повсюду вокруг. В некоторых из этих домов были прожиты целые жизни от начала до конца. Ныне же они стояли подобно пустым скорлупам, в ожидании абсолютной и финальной деструкции.
Вся округа казалась вымершей, безмолвной, лишённой всяких признаков жизни. Даже обычные городские шумы казались здесь странно приглушёнными и отдалёнными.
Я брёл без перерыва на отдых, ошеломлённый запустением, что окружало меня, и одновременно с этим не желая покидать его. Туман уплотнился, и вот уже наступила ночная темнота. А я всё оставался там.
Несмотря на тьму, я мог прекрасно видеть. Эта аномальная способность, очевидно, была связана с необычной чувствительностью моих глаз к сильному свету. Я ощущал, что оба этих состояния происходят от воспалённости оптических нервов; недуга, ранее мною упомянутого.
Я прошёл по аллее, странно поблескивавшей из-за кусочков разбитых оконных стёкол, и стал созерцать покинутое жилище по соседству, которое невероятным образом перекосила просевшая крыша. Это был небольшой белый каркасный дом дешёвой постройки, и всё же я заметил, что кто-то тщательно ухаживал за ним прежде. Краска была яркой; маленький почтовый ящик выглядел так, будто его недавно вымыли. И вытоптанные останки некогда ухоженного садика окружали это строение.
Пока я стоял так и предавался раздумьям, глядя на эту печальную развалюху сквозь всё возрастающий слой тумана, мне почудилось лицо в одном из двух передних окон первого этажа. Это было лицо старика, белёсое, исполненное скорби и невыразимого отчаяния.
Я взирал на него в остолбенении. Моей первой мыслью было, что какой-то пожилой бродяга пробрался в остов белого дома, намереваясь провести там ночь. Вероятно, сырость заставляла его старые кости ныть.
Лицо продолжало глядеть на меня. Я побрёл прочь, испытывая смутное чувство беспокойства. По пути меня передёрнуло, и я тут же списал это на холодный туман.
Я прошёл меньше половины улицы, когда увидел женщину. Ненормально полная, она сидела в плетёном кресле на полуразрушенной веранде двухэтажного особняка. На ней были очки с очень толстыми линзами, которые, казалось, отражали свет, шедший из некого невидимого источника. Луны, разумеется, не было видно, и я не видел каких-либо искусственных источников света вокруг.
Я был изумлён, однако предположил, что, должно быть, несколько жителей всё ещё могли нелегально проживать в своих старых домах, ожидая окончательной договорённости о выселении их в новые апартаменты.
Какой-то импульс заставил меня ускорить шаг, смотреть прямо перед собой, а не по сторонам. Тем не менее, я проявил упрямство и воспротивился этому, пойдя наперекор собственной интуиции.
Вместо этого, я остановился, прочистил горло и заговорил.
— Добрый вечер! – обратился я к женщине.
Толстуха не ответила. Она даже, казалось, не услышала меня. Вероятно, рассудил я, в дополнение к своим слабым глазам, она ещё и тугоуха.
Я прошёл несколько шагов вверх по дорожке, ведущей к её дому, и кивнул.
— Добрый вечер! – повторил я, уже громче.
После чего я моргнул, не веря своим глазам. Плетёное кресло было пусто! Я застыл как вкопанный и вперился в него. На мгновение перед этим я кинул взгляд вниз на дорожку, чтобы убедиться, что не наступаю на обломки. Возможно, что в эти несколько секунд толстуха вскочила с кресла и втиснулась внутрь дома?
Я не знал, что и думать. Для человека её телосложения женщина эта двигалась с непостижимой прытью. Развернувшись, я побрёл обратно на тротуар и продолжил свою прогулку. Мне пришло на ум, что женщина эта была осведомлена о том, что продолжает занимать конфискованную жилплощадь. Поэтому она тут же скрылась в доме, чтобы избежать любой возможности обсуждения этой темы с незнакомцем.
Удаляясь прочь, я обернулся. И вновь я увидел проблески света на тех очках с толстыми линзами. Полная женщина вновь была в своём плетёном кресле.
Что-то помимо вихрящегося тумана заставило меня содрогнуться. Хмурясь, я прибавил шагу. Уже поздно, говорил я себе, и мне лучше бы сейчас покинуть эти заброшенные, заполненные туманом улицы и пойти, наконец, домой, чтобы выпить несколько кружек горячего чая с бергамотом.
Я шёл быстрым шагом, однако не мог противиться желанию смотреть на пустующие остовы домов, мимо которых проходил.
Внезапно я остановился. Моё сердце застучало. Ледяной поток страха вызвал покалывание кожи моей головы. Широко раскрыв глаза, приоткрыв рот, я взирал сквозь эту тонкую пелену тумана и ощущал, что логика и трезвый ум покидают меня.
Около половины тех поломанных и заброшенных домов внезапно наполнились жильцами. Я видел печальные бледные лица, глядящие на меня из дюжины разных окон. Неясные, окружённые туманом фигуры сидели на нескольких скамейках. Какой-то старик, скрюченный от артрита, с трудом занимался своим крошечным садиком перед домом. Женщина средних лет, белая как смерть, однако с выражением безнадёжной ярости, отпечатанной на её лице, глядела на меня, стоя у сломанных ворот.
Ещё хуже, чем это, были другие явления. Я увидел, как кресло-качалка движется туда-сюда на крыльце, хотя в нём никого не было. Я увидел похожую на клешню руку, хватавшуюся за кирпичную стену здания. Рука переходила в смутный рукав, который, в свою очередь, ускользал в пустоту. На заднем дворе полуразрушенного особняка я уловил нечто, что было похоже на отделённую от тела голову женщины в большой соломенной шляпе. Та медленно проплывала над спутанным клубком зачахшего цветка в горшке.
Я ощутил хватку приближающегося безумия. У меня более не было ни малейшего желания находиться здесь. Моим единственным императивом ныне было немедленно убраться прочь отсюда.
Не помня себя от ужаса, я бросился через те заброшенные, хотя и не совсем, улицы, страх же мой был подобен псу, гонящемуся за мной по пятам. Я бежал, пока моё сердце не забилось гулко, и меня не одолело головокружение. Наконец, оставив далеко позади тот проклятый район с глядящими белыми лицами, липнущим туманом и странной тишиной, будто наполненной чем-то, я ввалился в дверной проём.
Спустя часы после того я достиг дома и упал в постель. Я проболел несколько дней. Моё сердце вновь испытало перенапряжение, и вдобавок к этому у меня проявились симптомы плеврита. Пока я лежал в кровати, то размышлял о своём гротескном опыте на той улице, полной молчащих домов. Я говорил себе, что мои глаза, воспалённые и сверхчувствительные, сыграли дурную шутку со мной, что тому виной были дрейфующий туман и моё собственное воображение.
Однако недели спустя, когда я поведал о своём городском приключении моему другу-парапсихологу, Луциусу Леффингу, он только покачал головой в ответ на мои объяснения.
— Я совершенно уверен, — сказал он, — что те фантомы, которые ты описал сейчас, не явились плодом ни твоего воображения, ни твоих воспалённых глазных нервов.
Как я уже писал тебе ранее, для меня невообразимо помыслить, чтобы любая личность, обладающая достаточным уровнем восприятия и чувствительности, могла бы прожить долгий период в каком-либо месте и не оставить после себя хотя бы что-то, запечатлев это что-то в самих камнях, дереве и известке.
То, что ты видел, было психическим остатками несчастных сгинувших душ, которые в совокупности прожили сотни лет в тех конфискованных домах. Их психические скорлупы всё ещё цепляются за свои единственные земные якоря, что у них остались. Причём, как ты описываешь, некоторые из них уже уменьшились и истёрлись до состояния отдельных фрагментов.
Бенджамин Джалмис, известный археолог, провернул ключом в замке и вошёл в свой лондонский дом с чувством огромного облегчения. Эта последняя экспедиция была слишком изматывающей для него, у него было неважное самочувствие с момента отбытия из Каира.
Тяжёло дыша, он поставил свои чемоданы на пол и осмотрелся вокруг. Комнаты казались невероятно пыльными. Толстый слой пыли покрывал полы; ворсистая от пыли паутина гирляндами свисала из потолочных углов; окна были практически слепы от налипшей на них пыли.
Джалмис скорчил гримасу отвращения, закрывая дверь позади себя. Затем он заметил кое-что ещё. Слабое, затхлое зловоние наполняло дом, тягостный душок, сухой, спёртый и отвратительный. Это не был просто запах пыли, покой которой нарушило его прибытие. Это зловоние атаковало его ноздри, как если бы оно просачивалось из самих стен. И хотя это был тошнотворный аромат весьма редкого свойства, но у Джалмиса возникло тревожное чувство, что этот запах ему безусловно знаком.
Джалмис на мгновение застыл на месте, хмурясь в омерзении и гадая, где же он мог встречаться с этой вонью в прошлом. Наконец он передёрнул плечами, прошёл к окнам и широко распахнул их.
К вечеру зловоние испарилось, ну или почти. Он закрыл окна, и после освежающего похода в ванную и лёгкого ужина, проследовал в кабинет.
Но здесь он вновь был озадачен пылью. В кабинете она скопилась в неизмеримом количестве. Она лежала подобно листам отличного морщинистого песка на сиденьях кресел; она собралась в настоящие курганные насыпи по углам комнаты; она полностью покрывала столы.
Сделав мысленную заметку позвонить утром уборщице, Джалмис устроился в своём старом кресле и приготовился расслабиться. Он чувствовал себя измождённым. Он схуднул во время обратной поездки, он не слишком хорошо ел и толком не спал. Имелись физические отметки его нездоровья – бледность кожи и потеря веса. Но, конечно же, вскоре он вновь будет самим собой. Ему нужен лишь отдых и немного лондонского воздуха в лёгкие, тумана и всего прочего. Это вновь сделает его прежним.
Теперь, когда он был вдалеке от беспокойной атмосферы, вызванной египетским солнцем, песком и предрассудками, то был готов признать, что скарабей и впрямь немного докучал ему. Но, конечно же, это была чистой воды чепуха. Джалмис провёл двадцать лет своей жизни, копаясь в египетских гробницах, и ничто прежде не досаждало ему. Он не верил в дикие басни, которые можно слышать каждые несколько лет, о вселяющей страх участи осквернителей могил. Мумии были мумиями и не более чем. Все эти мелодраматические слухи о проклятиях мумий и враждебных невидимых стражниках склепов были самой настоящей галиматьёй.
Скарабей, например. Он достал его из провалившейся груди мумии, куда тот был помещён несчётные столетия прежде, когда сердце недавно почившего было изъято из тела. Конечно же, этика предписывала, чтобы Джалмис отдал свою находку экспедиции. Но это была маленькая вещица, и он, поддавшись импульсу, прикарманил её. Она будет, по мнению Джалмиса, замечательным небольшим сувениром к его поездке.
Он достал её из своего плаща и вновь осмотрел. Это была глазурованная зелёная яшма, примерно дюйм в диаметре, имевшая форму священного древнеегипетского жука. Её спинка была покрыта крохотными иероглифами, а на брюшке было выгравировано схематичное изображение предполагаемого стража гробницы.
Джалмис взял своё увеличительное стекло и перечитал предупреждение, что содержалось в практически микроскопических иероглифах: “И если кто-либо непрошеный войдёт сюда, то кровь его замёрзнет; будет он усыхать, и в конце придёт к нему Ка-Ратх, Хранитель Пыли.”
Каков вздор! Прямо образец той самой чуши, с которой так любят играться самые вульгарные газетёнки. И потом это действительно отвратительное изображение, помещённое на брюшко скарабея. Только нездоровое воображение может произвести на свет нечто подобное. Оно было слишком утрированным, чтобы быть убедительным. Скрученное мерзкое тело недоразвитого младенца, которое венчала морщинистая дряхлая голова зловредного старика!
Так вот каким был Ка-Ратх, Хранитель Пыли! Гм. По крайней мере, Осирис и Сет, Себек и Бастет, и прочие египетские боги имели определённые и хорошо прописанные мифы. Но кто-нибудь когда-либо слышал о Ка-Ратхе? Дальнейший аргумент в пользу того, что он выпрыгнул прямиком из искажённого воображения какого-то древнего храмового жреца-шарлатана!
Джалвис положил скарабея на соседний стол и встал за любимой книгой. Но стоило ему подняться на ноги, как он был атакован неожиданным заклятием слабости. Он пошатнулся на мгновение; казалось, сила ушла из его ног. Он схватился за ручку кресла и быстро сел в него.
Он был встревожен. На несколько секунд его охватила своеобразная паника. Но затем он начал урезонивать себя. Его слабость была, как он заверял сам себя, попросту результатом изматывающей поездки. После всего прочего, он был уже немолод. Его резервы силы, по-видимому, исчерпались в гораздо большем объёме, чем казалось ему самому.
Пока он так сидел, приободряясь, то вновь обратил внимание на невероятные скопления пыли в комнате. Это было нелепо, однако он практически мог вообразить, что её слой стал толще за время этого вечера.
К тому же, начал возвращаться этот отвратный затхлый душок, став притом сильнее, чем прежде.
И неожиданно Джалмис понял, где он прежде встречался с ним. Запах был тем же, что вырывался наружу в подземных переходах под песками пустыни, когда они вскрывали саркофаги древних египтян! Это было то самое зловоние, что поднималось вверх, когда с мумии срезали её покровы!
Тут не могло быть никакой ошибки. Он сидел, поглощённый бездонным омутом ужаса. Глядя в сторону стола, Джалмис видел, что скарабей был чист от пыли. Тот будто мерцал и поблёскивал каким-то своим внутренним светом, что не был вызван электролампой. Пыль плавала над ним и покрывала стол со всех сторон, и всё же поверхность амулета оставалась чистой и ясной.
Джалмис схватился за ручки кресла со всей оставшейся силой. Сейчас в его мозгу была лишь одна мысль. Ему нужно выбраться из комнаты, из самого этого дома, причём немедленно. Место было проклято; оно набиралось сил, питаясь последними остающимися в хозяине дома энергиями. И это не было просто критическим упадком сил, что охватило Джалвиса. Его чувства стали подводить его. Словно бы пелена размывки опустилась на его глаза; в ушах слышалось жужжание; его конечности наполовину онемели.
С ужасным напряжением сил Джалвис предпринял попытку встать. Создав яростное и концентрированное ментальное намерение, он повернул свои стопы к двери и начал бессильно шаркать в её сторону.
Он медленно ковылял вдоль комнаты, делая сознательные усилия, чтобы дышать. Достигнув порога, он сделал краткую остановку, чтобы перевести дух. Но дикий ужас владел им, и Джалвис не позволил себе мешкать.
Комнаты утопали в пыли. Она жгла и царапала его ноздри своей едкой, кислой вонью. Она осаждалась на его одежде и на его лице. Она кружилась вокруг ламп, пока не стало казаться, будто они светят сквозь полупрозрачный туман.
Зловоние непередаваемого разложения неслось из каждого угла. Это было подобно тому, как если бы Джалвис брёл сквозь усыпалище, расположенное глубоко под землёй.
Он вошёл во внешний коридор и побрёл к входной двери. Снаружи был чистый воздух, огни, Лондон, спасение.
Он добрался до двери, открыл её – и издал испуганный взвизг. Как только холодный воздух ворвался внутрь дома, на глаза египтолога упала тьма; гудёж в его ушах перерос в рёв; его сердце застучало, споткнулось, почти что остановилось.
Последним усилием воли он захлопнул дверь. Он прислонился к ней, поражённый слабостью, что была подобна тени приближающейся смерти. Всё его тело постепенно коченело; он вообще уже не ощущал своих ног, и лишь в руках ещё ощущалось слабое покалывание. Удушающие испарения, что кружились вместе с пылью, схватили его за горло и начали сдавливать.
Чистым волевым усилием Джалвис начал мучительное возвращение обратно в холл. Мог быть ещё один выход. Если он сможет добраться до кабинета и как-либо убрать проклятого скарабея из дома, то получит избавление.
Египтолог доковылял до конца холла, осторожно глядя вниз на свои онемелые ноги, чтобы задать им курс на резкий поворот – и спустя мгновение он вскричал в чистом умопомрачительном ужасе.
В пыли виднелись контуры двух маленьких и уродливых отпечатков ног.
Джалвис упал на колени, охваченный неописуемым кошмаром, и когда он поднял глаза на стол, где лежал скарабей, то пыль, клубящаяся над ним, будто бы уплотнилась. Она стала темнеть, закручиваясь в маленький вихрь, и затем стали различимы смутные очертания фигуры.
Пыль постепенно сгущалась, контур становился чётче, и, наконец, там проявилась омерзительная форма, жуткая карикатура на творение, в которой совмещались отталкивающее тельце выкидыша и сморщенная голова зловещего старика.
Джалмис узрел это и издал истошный вопль безграничного, невыразимого ужаса.
— Ка-Ратх! О Великий! Пощады! Пощады!
В совершенном и жалком благоговейном трепете он начал неистово извергать из себя почтительные фразы на языке древнего Египта.
Если то, что звалось Хранителем Пыли, и слышало его, то не обращало на это внимания. Бесшумно заскользило оно вперёд.
...Теперь мы хотим затронуть эту немаловажную и обстоятельную субжанровую тематику, замешанную на эллинской/египетской/иудейской античности, культе Эротанатоса, кундалини-тантризма и ужасных офитоморфных femme fatales.
О древние порочные горгоны, о пышнозадые мраморные ламии, кто из адептов weird fiction не мастурбировал в юношеские годы на ваши сочащиеся ядом змеиные изгибы в музейных пыльных витринах? Всем известно, что Горгоны были детьми морского бога Форкиса и его жены Кето, обладали ужасным обликом (навроде индийских наг), то ли полуженщины-полузмеи, то ли ведьмы-лучницы с копной гадюк на головах. Их взгляд обращал в камень (самая мощная форма jettatura), либо же это свойство приписывалось лишь Медузе. Этих барышень было три: Мегера, Медуза и Тисифона. Нет, по правде, их звали по другому: Эвриала (Εὐρυάλη — "далеко прыгающая"), Сфейно (Σθεινώ — "могучая") и Медуза (Μέδουσα — "владычица", "стражница"). Ещё они были крылаты. Младшенькой, Медузке, хитроумный Персей умудрился отсечь её ядовитую и прекрасную голову (ибо она была единственной смертной из этих трёх прелестниц), используя сандалии и ятаган Гермеса и зеркальный щит Афины Паллады. С тех пор Мудрая Воительница всегда изображалась с маленькой эгидой Медузы (апотропаический амулет "горгонейон") на своём бюсте. Интересно, что одним из эпитетов/имён тысячеликой Гекаты Триморфис было Gorgo (другие — Мормо и Борбо).
цитата
"Всё тело их покрывала блестящая и крепкая, как сталь, чешуя. Ни один меч не мог разрубить эту чешую, только изогнутый меч Гермеса. Громадные медные руки с острыми стальными когтями были у горгон. На головах у них вместо волос двигались, шипя, ядовитые змеи. Лица горгон, с их острыми, как кинжалы, клыками, с губами, красными, как кровь, и с горящими яростью глазами были исполнены такой злобы, были так ужасны, что в камень обращался всякий от одного взгляда на горгон. На крыльях с золотыми сверкающими перьями горгоны быстро носились по воздуху. Горе человеку, которого они встречали! Горгоны разрывали его на части своими медными руками и пили его горячую кровь."
Н.А.Кун
Теперь немного классиков Wyrd'а. Для начала немного не в кассу — М. П. Шил. "Кселучча". Очень странный рассказ про древнюю бессмертную тварь/ламию/богиню? Знаковая вещь — чудовищный визионерский роман Эдварда Х. Физика-Визиака, так и названный "Medusa: A Story of Mystery (1929)". Вот и чопорный лорд Дансейни подоспел, с его "Щитом Афины" из рассказов про Сметерса. Далее. Постоянные аллюзии в творчестве К.Э.Смита на сношения с ламиями и горгоньеттами, и отдельный одноимённый рассказ The Gorgon (1932). И старый авантюрист Жан Рэ не обошёл вниманием пикантную тему в своём мифическом апофеозе "Мальпертюи", где под одной крышой особняка собрались чуть ли не все греческие боги. Как ни странно, роль Медузы тут занимает её целомудренная сестрица Эвриала. Р. Четвинд-Хэйз также писал о Горгоне (см. сборник The Unbidden). Имеется и экранизация от студии Hammer Horror 1964 года, "La Medusa". Здесь уже мы встречаемся с третьей сестрой, Мегерой, такой же боязливой и завораживающей. Что интересно, мертвящий вгляд Мегеры действует не мгновенно, как у нашей славной Медузки, а постепенно — жертва обычно ещё даже успевает черкануть завещание и отправить за батюшкой. Ну вот такая вкратце эпопея. Как гриццо, "кросота — страшная сила!"
Помимо Греции, Горгоны или подобные им в чём-то хтонические криптиды существовали в других временах и странах. Например, чудовище из алхимического бестиария, Василиск [Basiliscus], дракон, виверна, змей или иной гибрид с петушьей головой, смертельным, как серная кислота, ядом и таким же ядовитым взглядом. Также Василиск может иметь длинный хвост и шесть-восемь пар лап.
А также по внешнему сходству упомянем криптид Я-тэ-вео, знаменитое плотоядное дерево, найденное в Южной Америке, но более известен его африканский двоюродный брат. В книге «Земля и море» Дж. В. Буэля (1887 г.) растение Я-тэ-вео («Я вижу тебя уже»), как говорят, ловит и питается крупными насекомыми, но также может потреблять и людей. Существует много разных описаний растения, но в большинстве сообщений говорится, что оно имеет короткий, толстый ствол и длинные щупальцеобразные придатки (плюющиеся ядом?), которые используются для поимки добычи. Некоторые даже утверждают, что у него есть глаз, чтобы найти свою жертву (и загипнотизировать).
Василиска называли «королем» (примерно так можно перевести и его имя с латыни, сравни: базилика, базилевс, базилик), потому что, как считалось, у него имелась на голове митра, или коронообразный гребень (вроде петушиного). Истории Василиска показывают, что он не полностью отличается от Куролиска (Cockatrice). Василиск, как предполагается, рождался из высиженного петухом яйца змеи или жабы (обратная сторона — куролиск, который появлялся из куриного яйца, инкубированного змеёй или жабой). В средневековой Европе в описаниях существа появляются выраженные особенности петухов/индюков. Василиск обладает ядовитым жалом (однако нигде не говорится про ядовитый взгляд), а в некоторых версиях имеет способность дышать огнем.
Одно из самых ранних описаний Василиска происходит от “Естественной истории” Плиния Старшего, написанной примерно в 79 AD. Он описывает катоблепас, чудовищную коровообразное существо, обладающее способностью «любой, на кого падёт его взгляд, падает замертво на месте», а затем продолжает,
цитата
“Существует такая же сила и в змее, что называется василиск. Он обитает в провинции Кирены, будучи не более чем двенадцати пальцев в длину. Он имеет белый нарост или пятно на голове, сильно напоминающий своим видом диадему. Когда василиск шипит, все остальные змеи уползают от него в страхе, и он не передвигает свое тело, как другие змеи, сокращая его чередой складок, но двигается в вертикальном положении и прямостоячим образом. Он уничтожает всю растительность, не только через прямой контакт, но даже просто дыханием; он сжигает всю траву и разбивает камни, так потрясающе его ядовитое влияние. Ранее имелось общее убеждение, что если человек на коне убивал одно из этих животных копьём, то яд поднимался по оружию и убивал не только наездника, но и лошадь. Для этого ужасного монстра, однако, смертельными являются миазмы ласки/хорька, это средство было опробовано с немалым успехом, ибо для цари часто желали увидеть тело “царя змей”. Так верно и то, что Природа сделала так, что не должно быть в мире ничего без своего противоядия. Хорька забрасывают в нору Василиска, которую легко опознать по выжженной почве вокруг неё. Ласка убивает василиска, ориентируясь по запаху, но и сама погибает, как Природа, что сражается с самой собой.”
Интересно, что Горгоны также обитали в приморских гротах, пещерах и подземельях, будучи детьми морского бога Форкия и его сестры Кето (элленизированная версия негативного лунного узла Кету из ведической астрологии джйотиш?). Мифос Кету происходит из Пуран, где он рождается из обезглавленного тела демона-асура Сварбхану, принявшего облик дэва, дабы испить амброзии из вспахтанного Молочного Океана, но убитого праведным гневом богиней Мохини (на самом деле аспектом Вишну). Кету обычно изображается как божество, напоминающее Короля нагов, с телом змеи и двумя-четырьмя руками с оружием или без, часто – без головы (вспомним миф о Персее и Медузе). К тому же, одна из Десяти Махавидий тантрического индуизма, по имени Чхиннамаста (Госпожа Желания и Проницательности) обычно изображается пляшущей на двух совокупляющихся телах мужчины и женщины, или же самой совокупляющейся с трупом/телом йогина, держа в одной руке меч, а в другой — собственную отсечённую голову как символ избавления от привязанностей (в ту же тему можно притянуть и тибетский ритуал Чод, впервые открытый махайогиней Мачиг Лабдрон).
цитата
"Поклонение Чиннамасте приносит силу воли и способность прямого видения. Чиннамаста показывает выход из порочного круга перерождений. Она осушает слёзы и впитывает кровь раздоров, рассеивает невзгоды и страдание болезней."
В любом случае образ Горгоны всегда так или иначе связывался с экзотическим, эротическим и античным ландшафтом, как и у, скажем, леди Сфинкс.
Но это лишь верхушка ледника. Тема этих хтонических и грозных дев греческой мифологии крайне популярна вот уже не первое столетие, поэтому далее — интересная подборка литературного пульп-фикшна, где так или иначе задействованы сёстры-йеттатуры. С некоторых пор (очевидно, с конца XIX века) эти ядовитые женщины-вампы пользуются в среде поэтов-визионеров и писателей-фантастов, а также художников-иллюстраторов, и прочих творческих людей, заслуженной славой непреходящего секс-символа западного тантризма и практики отсечения от плотских привязанностей через ядовитый коктейль из Танатоэроса. Также добавим, что оккультисты и церемониальные маги тантрического толка, также как и все творческие люди, вполне способны призывать астральные форму суккубических Горгонок себе в сновидения и грёзы, на временной или постоянной основе. Ведь надо же кому-то рисовать их постмодерновые портреты в духе времени с натуры? На этом покамест всё.
Год 1492-ой для сыновей Шема был мрачен. Падение Гранады и высылка евреев из Испании – события куда более памятные, чем даже трагическая смерть Баязида, отважного калифа Дамаска, прозванного Йилдиримом, что означает «удар молнии». Ни в какое другое время года мусульманский мир так не взбалтывается, как в период месяца Шавал, пятнадцатый день которого отмечается официальным открытием великого ежегодного паломничества в Мекку. Главный караван, который несёт дары султана для святилища пророка Мохаммеда, именуется Хаджем, а в самом святилище хранится чёрный камень, данный ангелом Аврааму. Никакое другое тварное животное не имеет столь много преданных глаз, обращённых в Его сторону, как дромедар, что перевозит под балдахином из зелёного шёлка роскошно вышитые покровы для стен Каабы. Эти кисва, как их называют, сделаны из чёрной парчи, и их величественная золотая кайма наполняет воздух божественными глаголами, взятыми из драгоценных сур Корана. Бесценна также занавесь для дверей Каабы, меньшего размера, чем покровы для стен, что колышется в оправе из серебра и золота.
И даже в наше время этот маршрут выходит из Дамаска с превеликим церемониалом, в сопровождении муниципальных сановников, ведомых самим Пашой, и военного эскорта с надлежащей помпой. Ни один мусульманин не упустит возможности лицезреть мухмил, или шёлковый балдахин, порхающий на спине верблюда и оберегающий священные покровы сакральнейшего из храмов ислама, так что вдоль линии процессии собирается чудовищное скопление набожного народа: инжиру негде упасть, начиная от сходящих террасами крыш и кончая водосточными канавами вдоль плохо мощёных, извилистых дорог.
Таков религиозный сигнал для сотен тысяч верующих к началу паломничества в сторону центра мусульманской преданности из каждого уголка земного, где почитается полумесяц, дабы выполнить обязанность поклонения артефакту, на который молился сам Пророк. Ибо тот, кто поцелует сей небесный камень, не просто очистится от всех грехов, но также будет отныне наделён приставкой «хадж» к своему имени.
Отправление Хаджа в год открытия Нового Света ознаменовалось беспрецедентными волнениями. Стало известно про сбор и спешную строевую подготовку огромной армии, и ещё про то, что сам Баязид готовится выйти в поход, заручившись знаковыми победами в повторяющихся войнах с христианами. Его появление в великой мечети в день Хаджа, окружённого телохранителями, и следование за мухмилем до городской окраины, было расценено как зловещий знак надвигающейся опасности. Внешний облик халифа был самым тщательным образом изучен всеми очевидцами, и от одних губ к другим переходили угрюмые умозаключения. Как будто в качестве подтверждения популярных в народе слухов, в момент, когда Баязид вновь входил в городские ворота, вдруг, откуда ни возьмись, появился завывающий дервиш, похожий более на сатира, чем на человека, и, усевшись на пути белого жеребца, нёсшего на себе владыку правоверных, тот возопил:
«Баджазид, Баджазид, звёзды настроены против тебя. Горе! Горе! Дамаск! Я вижу, как твой город и город твоей сестры купаются в крови, твои сокровищницы расхищают, твои красоты грабят, твоих дочерей насилуют, и некому отомстить за тебя! Горе! Горе! Горе!»
Ужасная гримаса затемнила брови до сих пор непобедимого халифа, но никто не посмел наложить руки на злоязыкого пророка, и тот скрылся в ближней рощице, никем не потревоженный. Святой – лишь инструмент в руке Аллаха, и прежде, чем люди полностью пришли в себя от ужаса и горя, чтобы обменяться словом касаемо судьбоносного пророчества, на дороге к городу показался посыльный; за ним ещё, за тем – ещё один; их лошади изнемогали от скачки. За этими событиями последовала бессонная ночь и лихорадочная деятельность во дворце. Посыльные носились туда-сюда; пришли в движение войска; всадники седлали коней, и сереющий рассвет встретил султана в голове армии, марширующей из цитадели, чтобы никогда уже не вернуться.
Из рук судьбы Баязид испил горькие помои. Подобно жнивью перед пожаром, всё живое иссохло перед всеохватным разорением непобедимыми сонмами Тимура. Сметая на своём пути целые народы и расы, этот знаменитый монгольский полководец не особо церемонился с могучей армией Баязида.
В провинции Ангора их дружины встретились, халиф потерпел разгромное поражение, его войска были разбиты, и внушающий ужас «удар молнии» сам теперь был среди числа пленников в руках безжалостного супостата. Как и прочие города, изысканный Дамаск пережил звериную ярость монгольской натуры. За поголовным вырезанием населения следовало мародёрство, и всё, что нельзя было унести с собой, было предано огню. Судьба халифа была исключительно грустна. Баязида, которого везли вслед за триумфатором, как трофей, в железном паланкине, больше похожим на клеть, чем на что-либо ещё, в итоге настигла смерть, более милосердная, чем дикие татаро-монголы, освободившая халифа от жизни, полной презрения и пыток.
Чародея, предсказавшего падение халифа и разруху процветающих городов, больше уже никогда не видели в пределах обширных границ Дамаска, области, превосходящей по своей субтропической пышности и панорамному пейзажу красоты знаменитой долины Гранады в её сочные дни мавританского правления. Фаталистский принцип ислама воспрещает подглядывание за неисповедимыми решениями Аллаха, чья воля – это судьба, которую нельзя ни обжаловать, ни избежать. Зачем же тогда терять время на поиски оракула, чьи пророчества проходят сквозь него, как вода льётся из водосточной трубы? Ибо нечестиво искать то, что не подлежит изысканиям.
Однако же, на нашей сцене — двое молодых людей, чьи прошлые поступки объясняют ту безумную импульсивность, с коей они устремились вслед за тем дервишем-оракулом, как только им удалось скрыться с глаз толпы. Одним был Дамон Мианолис, юный грек, который наследовал от своего отца алчность к тайной науке астрологии; другим был Селим ибн-Аса, не менее молодой мусульманин, позволивший Дамону лицезреть отправление Хаджа, замаскировав его. Отец Дамона был врачом, но ещё у него была тайная лаборатория, и в ней он пытал свою удачу в попытках измерения мистических глубин алхимии и астрологии. Дамон рано был инициирован в те оккультные арканы, он обучился составлять хороскопы, однако горько разочаровался в вопросе экстрагирования золота из других веществ, и расстался с надеждой когда-либо раскрыть рецепт эликсира жизни. Смерть отца-эскулапа поставила его сына во владение обширной практикой среди его знакомых христиан, и дружба Селима была вызвана ни чем иным, как амбицией этого правоверного научиться французскому языку, на котором Дамон свободно общался.
Близкая дружба двух молодых людей привела их к свободным дискуссиям о заслугах соответствующих вероучений, и в итоге выяснилось, что каждый из них верил чуть больше в доктрину о спасении религии его друга и чуть меньше – в свою собственную. Небесный град, выстроенный из золота и драгоценных камений, с двенадцатью вратами и сверкающими улицами, через которые течёт река жизни, окружённая по берегам древами жизни, что приносят двенадцать видов фруктов и листьев целебной силы, был указан Дамоном в качестве шаблона парадиза Мохаммеда, в то время как Селим не жалел усилий в попытках обратить своего друга в своё исповедание. Селим желал поразить Дамона упоминаниями о тех павильонах из жемчуга, в которых живут гурии, где каждая жемчужина размером шестьдесят миль в поперечнике, однако же сам в свой черёд был ошарашен обещанием святого Иоанна, что «настанут дни, когда вырастут виноградные лозы с десятью тысячами ветвей на каждой, и каждая из этих ветвей в свой черёд будет иметь десять тысяч меньших веточек, и на каждой из этих веточек, опять же, будет по десять тысяч сучков, и на каждом из этих сучков по десять тысяч грозьдев винограда, и на каждой гроздьи по десять тысяч виноградин, и каждая такая виноградина, будучи выжата, даст по двести семьдесят пять галлонов вина, и когда бы человек не задержал взгляд на тех священных ветвях, другая ветвь будет восклицать ему: «Я есть лучшая ветвь, бери меня и воздавай хвалу Господу.»
Это видение лишило юного мусульманина возможности дальнейшей похвальбы о райской благодати его учения, и он был полностью выбит из колеи живой картиной устройства адских кругов Данте. Что же наиболее впечатлило Селима, однако, так это знакомство Дамона с небесными конфигурациями, и его претенциозная способность читать о будущих событиях. Факт заключался в том, что покойный Мианолис перед своей смертью предрёк крах и пленение Баязида, и Селим получил намёк на предсказание. Посему, чуть возгласы дервиша попали в их уши, как молодые люди обменялись выразительным взглядом и в следующее мгновение оба шли по следам удаляющегося предсказателя. Лишь через несколько минут Селим осознал невозможность перехвата убегающего, чьи ступни едва касались дёрна; но не так было с Дамоном, вложившим всю свою энергию до предела, чтобы удержать крылатого беглеца в поле зрения. Ни одна живая душа не пересекла их путь, пока они спешили вперёд, а дервиш направлял Дамона через лабиринт переплетающихся зарослей, двигаясь по одному ему ведомому маршруту; его преследователь же выбивался из последних сил, определённо не желая сдавать позиций.
Целые мили уже были позади, когда Дамон заметил, что они оказались у подножия Анти-Левана, и что за ним не следует Селим. Нужно было либо совершить восхождение, либо игра будет проиграна в момент. С высоты нескольких сотен футов глаз Дамона был очарован восхитительной панорамой Дамаска, утопающего в гирляндах рощ, аллей и садов, расстояние же только усиливало шарм изысканного вида. Вдоль берегов Абаны, в сердце зелёного моря, вставало величественное видение террасных крыш, увенчанных тут и там раздутыми куполами, башенными минаретами с позолоченными полумесяцами, сверкающими, словно полированные косы, из густой листвы цветущих парков. Территория тридцати миль в окружности простиралась перед его взором будто сновидение, с вариативностью кучности и затенения, и очарованием смешанных оттенков, таких, которые редко бывают безопасны для глаз, даже в регионах с известной живописностью.
Дамон никогда прежде не обозревал Дамаск в таком венце славы; однако несколько секунд, потраченных им на захватывающий вид, свели на нет все его попытки обнаружить укрытие волшебника, который исчез так, будто растворился в воздухе. В то же время чувство усталости сделало невозможным дальнейшее восхождение, вкупе с дремотой, которая навалилась на юношу, пока, поддавшись заклятию, он не растянулся на траве под деревом и не ушёл в забвение. Вновь возникнув на сцене, так же внезапно, как и исчезнув до этого, измождённый, полуголый волхв взмахнул своим крючковатым посохом над головой спящего, изобразил вокруг него круг, указав напоследок на юг, и вновь пропал, как и ранее. Вернувшись в сознание, Дамон прикусил себе язык, дабы удостовериться, что он на самом деле проснулся; рука его рванулась к глазам – это не было видением. Он чувствовал смертельный холод, хотя через прикосновение своей руки к лицу у него не осталось сомнений, что его тело целиком покрыто мехом, с головы до ног. Была ночь, и он был в воздушном корабле, под звёздами, которых он не видел здесь никогда, и корабль нёсся с огромной скоростью через мир ледяных гор и мёрзлых морей, мир снежных пустошей, укрытых толстыми слоями тумана. Перед ним сидел аэронавт-рулевой, бледный как наледь и молчаливый как смерть; справа от него сидела женщина в чёрном, с закрытыми глазами и внешностью трупа; по левую руку сидел ни кто иной, как тот дервиш, каким Дамон его запомнил на улицах Дамаска, и того как будто совсем не заботил жгучий мороз. Дамон подозревал, что видит сон во сне, посему крепко сомкнул веки, дабы продолжить свою дрёму, как вдруг услышал голос, говорящий ему:
— Сын Мианолиса Мудрого, знай, что ты в колеснице Остера, несущейся в сторону великих ледяных пустошей юга со мной, другом отца твоего, и этой дамой, Ведьмой Эндора, на чьей могиле ты улёгся почивать прошлым днём, таким образом потревожив её дух, что тот вознёсся над гробницей тела, некогда принадлежавшего ей. Плохо бы тебе пришлось, если бы не моё вмешательство, ибо я обязан твоему отцу за откровения в науке звёздных констелляций и в царствах природы, которые дали мне предвидение и власть над духами. То, что увидишь ты этой ночью, было благоговейным ужасом для твоих предков и тех, кто дал всходы сильнейшему потомству земному; но задержи же дыхание, пусть мороз остудит твою кровь, и не тревожься, даже если горы начнут содрогаться и океаны – взрываться!
Таковой была обнадёживающая информация от мудрого человека.
Прежде чем были произнесены последние слова, громадная колонна бледного пламени и серовато-синего дыма выстрелила из сердца внушительной горы, и в движущемся потоке затерялась в тучах; это была лавина огня, поднимающаяся и ниспадающая с оглушительным грохотом и громоподобной реверберацией.
— Этот расположенный к дальнему югу вулкан знаменует будущим поколениям крайний предел проникновения человека в запретные края льдов; другой же, что лежит напротив него на востоке, более не действует, но подобным образом служит непроходимым барьером, созданным природой против интрузии человека в области, отданные свергнутым богам. В будущие времена они будут известны как Гора Эребус и Гора Террор, — выдал волшебник в качестве объяснения, но дальнейшее действие только ещё более мистифицировало нашего незадачливого аэронавта, уже бывшего в сильном замешательстве. На высочайшем пике Террора приземлилась колесница, и своим дуновением Остер разогнал туманы вокруг группы хрустальных дворцов, обшитых золотом, покрытых серебряными крышами, образующих собой ослепительный, небоскрёбный ансамбль, достигающий эфирных высот, окаймлённый сверкающим потоком трансцендентальных радужных гало, смешивающихся внизу в золотистый туман, а вверху — в неописуемый серебристый сумрак.
— Асгард, — были первые слога, произнесённые Ведьмой из Эндора.
Да, это был небесный Двор Одина, где со своего трона он обозревал небеса и землю, и там он возвышался высоко над остальными богами, а на плечах его сидели вороны Хунин и Мунин, которые в стародавние времена ежедневно облетали мир для того, чтобы собирать доклады о происшествиях среди смертной расы, и у ног его лежало два волка, Фрики и Гери, которых Один кормил мясом, положенным пред ним, самому же богу было достаточно одного лишь мёда — тому, кто кормил всех существ.
Каким бы ошеломляющим не было присутствие Одина на его троне, другое зрелище притянуло на себя внимание Дамона. Перед порталом Вальхаллы, столь же широким, как и весь пиршественный зал, происходила отчаянная схватка между грозными воителями, бьющимися с ужасающей яростью. Широкая арена уже была усеяна бесчисленными телами, разрубленными на части. По-видимому, безумное неистовство охватило тех, кто всё ещё был вовлечён в истребляющую междоусобицу, в то время как боги взирали на это действо с покойными минами, как будто смертельная битва было просто турниром. Когда резня подошла к концу, в живых остался лишь один герой, и он истекал кровью от многих ранений. Вот раздался воздушный призыв из рога Вальхаллы, пославший оживляющее дыхание сквозь мощные тела поверженных. Их раны затянулись, их отсечённые конечности сшились и залечились, их глаза открылись, их туловища задрожали, распрямились и запульсировали жизнью. Они встали, подняли своё оружие и сразу же потянулись в праздничный зал, где толпы сияющих эльфов сопровождали их едой и питьём. Дамон понял тогда, что это были бессмертные герои, которые, пав в битвах, заслужили себе честь находиться среди богов, разделяя мясо Схримнира, вечно-возрождающегося вепря, и мёд козлицы Хейдруны. То, что выглядело как яростное сражение, было попросту времяпрепровождением.
цитата
В этом нарративе Малек, от которого и происходит эта история, играет на контрасте греческих богов с теми «варварскими богами севера, живущими в сумерках, построившими свой дворец из радуги, охотящимися за диким кабаном и швыряющими крылатые молнии в своих врагов». Функции, которыми он наделил каждую силу, указывают на то, что он, без сомнений, имел в виду Двор Одина, так что я добавил имена, которые Малек не использовал. Восток хранит много сюрпризов, и одним из них была встреча с магометанским фарси, знакомым как с нордической мифологией, так и с восточной традицией. Малек, тем не менее, всегда клялся, что фарси – самые образованные люди на Востоке.
От переводчика: латинские имена олимпийцев из оригинала текста заменены на более подобающие греческие.
Пир был грубым образом нарушен звуком тревоги от Хеймдалла, бессонного стража Двора Одина. В обязанности Хеймдалла входит круговой обход границ Асгарда и выявление правонарушителей, могущих взбираться по Бифросту, мосту, сделанному из радужного спектра, который связует землю с эфирным Двором. Особенно он озабочен перехватом злокозненных льдистых великанов, всегда готовых вредить силам Асгарда. С учётом того, что слух Хеймдалла столь утончён, что он может слышать, как растут травинки на лугах и шерсть на овечьей спине, не удивительно, что его предупреждение о надвигающейся опасности поразило богов. Тиальфи, неразлучный оруженосец Тора и быстрейший посыльный в Асгарде, был немедленно снаряжён на север, откуда, согласно докладу Хеймдалла, приближался шторм, в то время как боги и герои готовились к экстренной ситуации, в чём бы она ни выражалась. Непобедимый Тор, чей сокрушительный молот Мьоллнир раскалывает горы и возвращается в руку бога после попадания во врага, подпоясался своим кушаком, удваивавшим его мощь, и надел железные рукавицы, дабы удар его молота был неотразим.
Вскоре они увидели Тиальфи, возвращающегося в полном изумлении, с известиями, от которых вены Тора вздулись в ярости.
— Палящее солнце, о великий Один, сопровождаемое воинством богов, богинь и их служителей, направляется в край вечных дворцов, и они обрушатся на нас прежде, чем твоя воля будет услышана на совете, — репортовал Тиальфи. Практически синхронно с этими словами на алмазные купола и башни Асгарда низвергся первый луч золотого потока. Ночь умчалась в темнейшие ущелья антарктических сумерек; снег начал сходить; айсберги заблистали подобно горам самоцветов; киты, дельфины и морские львы радостно резвились в водах, но чёрные альвы-гелиофобы тысячами обратились в камень. Из растительной жизни здесь не было ни лезвия травинки, ни жухлого листа, ни высохшего куста, чтобы поприветствовать лучистый шар. В своей всезнающей мудрости Один возгласил:
— Это Олимпийский Громовержец идёт к нам; если он с миром, то мы должны открыть наш зал и приветствовать его; если же это война, то на твои плечи, Тор, ложится обязанность выдворить его отсюда с разгромом.
Со скоростью мысли Феб осадил свою огненную колесницу в середине неба, на востоке от горы Эребус, которая, коронованная светом и славой, мгновенно преобразилась в Олимп указом сил творения. Феб заставил землю оттаять; Пан взрастил сад гесперидского изобилия; Церера создала урожай золотого зерна там, где ледники медленно сходили бесчисленные эоны лет; изрыгающий огонь Эребус улыбался словно Май, украшенный венком Флоры, а каждый бог и богиня вносили свою лепту для создания Элизиума в самой унылой из ледяных пустынь.
В меньшее время, чем требуется, чтобы рассказать об этом, Зевс установил свои владения, и сделано сиё было так, что у Одина не оставалось и тени сомнения в том, что прежний суверен Олимпа прибыл сюда на долгий срок. Тор был уже вне себя от решительности, но Один приструнил своего горячего сына, напомнив тому, что если он собирается метнуть свой камнедробящий молот в соседей, то вождь олимпийцев не преминёт послать что-то в ответ, посему будет мудро выжидать, сколько потребно. Сперва же необходимо выслать на разведку самого прожжённого и самого вероломного интригана Двора Одина, дабы выяснить истинную причину прибытия громовержца. Им был, конечно же, зловредный Локи, один из враждебных йотунов, который как-то умудрился закрепиться в Асгарде.
Природа Локи может быть проанализирована через трёх его отпрысков: это волк Фенрир, змей Мидгарда Йормунганд и Хель, сама смерть. Фенриру не было дозволено бродить на свободе, однако посадить его на цепь могли лишь боги. Каждый вид плетения и каждый тип материала были испробованы, но всё тщетно, так что пришлось богам обратиться к горным карликам-цвергам, чтобы изготовили они такую цепь, которая не была бы разорвана как паутина клыками ужасного чудовища. Цепь нужно было сделать из бороды женщин, шума кошачьих лапок, дыхания рыб, корней камней, птичьей слюны и сентиментальности медведей; она столь же приятна на ощупь, как и шёлковая лента, и называлась она Глейпнир. Когда Фенриру обвязали шею этой лентой, он стал совершенно ручным. Его близнец, мидгардский змей Йормунганд, столь огромен, что его туловище опоясывает землю словно пояс, а свой хвост он держит во рту. Хель обитает в Эльвиднире, чёрном зале мрачного Нифльхейма. Она питается голодом, сервирует свой стол истощением, застилает постель нищенством, ей прислуживает горничная Медлительность, а Задержка – слуга её; дверной порог у неё – пропасть, а гобелены её пылают от боли. Отец этой прелестной тройни отнюдь не был польщён честью столь ответственного посольского задания ко двору суверена олимпийской династии, особенно по причине того, что сиё послание мало чем отличалось от ультиматума. Ум Локи совершенно не был склонен к удивлению чем-либо, либо же к испугу от любого проявления силы, однако поток слепящего света, который он повстречал, направляясь к пункту своего назначения, заставил его глаза слезиться, сделав их совершенно бесполезными для созерцания великолепия, от коего радужный мост Асгарда стал бледным, как луна от восходящего солнца. Было ли то сделано с умыслом или же случайно, Феб направил свои пробивные лучи в сторону посланника Одина, и его колесница, мастерская работа Гефеста, собранная из мерцающего металла и инкрустированная великолепными геммами, стала кружить по нарастающей орбите. Крылатый Гермес встретил Локи на полпути, приказал ему остановиться взмахом кадуцея и потребовал от того дать отчёт о своей миссии. Удовлетворившись ответом, Гермес сопроводил посла Асгарда к облачным воротам, которые охраняла богиня Четырёх Сезонов, и Локи вскоре уже осматривался в сияющем дворце Зевса, и не было под звёздами более комфортабельного и достославного сооружения. Здесь божества встречались на совете в приёмном зале своего руководителя, и здесь они предавались божественному пиршеству амброзией и нектаром, которые сервировала для них несказанно сладостная богиня Хиби, в то время как Аполлон услаждал слух бессмертных восхитительными звуками его лиры, под аккомпанемент песен девяти Муз.
Введённый в грозное присутствие олимпийского громодержца, Локи узрел себя посреди целой плеяды божеств, коих разнообразные атрибуты и аспекты заставили бы его затаить дыхание, если бы их не затмило всеподавляющее величие сына Кроноса, что восседал на троне со сверхъестественным достоинством, с щитом Аэгисом, сияющим словно солнце пред ним, и с громоречивым орланом на плече его, и то был разительный контраст по сравнению с куда менее ярким окружением Одина.
При виде Локи Аполлон ударил по струнам своей лиры, Музы же присоединили к песне свои небесные хоралы, возвеличивая мелодию, а Хиби в своём радушии разносила всем присутствующим божествам еду и напитки, включая эмиссара Одина. Но амброзия и нектар показались столь необычными для вкусовых рецепторов Локи, привыкших к мясу вепря Схримнира и мёду козлицы Хейдрун, что первый же глоток нового напитка заставил его лицевые мышцы сокращаться и растягиваться самым нелепым образом, так что просторный зал содрогнулся от смеха олимпийцев. Локи вовсе не льстила идея быть насмешкой для пришлых богов, однако, хоть и премного уязвлённый, наш посол охотно присоединился к веселью, ибо пока не имел возможности отомстить им как следует. Будучи спрошенным касаемо сути его прибытия, он начал так:
— Таково желание Одина, чтобы между твоим и его Дворами установился мир, О могучий Вождь, и я послан напомнить тебе, что когда Альфадур посягнул на правление нашего царя в Мидгарде, вместе с новым временем пришёл новый порядок, вердикт которого заключался в том, чтобы сослать Вотана на поля, продуваемые Бореем Валькириором, что зажигает северное сияние для твоей услады. И он, не скованный суровой, морозной и длительной ночью, должен был поселиться в этом мрачном краю земли, где День возвращается через два оборота месяца, позволяя Ночи и Хладу царствовать без ограничений. Что означает появление твоё в снедающем жаре, с подобной помпой, что сделала блёклое убежище Одина вконец невыносимым, до тех пор, пока ему не пришлось удерживать своё царство силой? По сути, таково послание Одина. Он приглашает тебя и всю твою свиту в качестве гостей на увеселительный вечер в Вальгаллу, и чествует силы, сходные с его собственными, в счастье и в горе, что ощутили горечь свержения и ссылки. Но если твоей целью будет завладеть пристанищем в пределах непререкаемой империи Одина, то результатом может быть только война; и война с Асгардом означает хаос и крах.
Громовержец тряхнул своей гривой, его орлиные глаза метали молнии. Среди верховных богов лицо Ареса сияло подобно метеору. Афина приняла угрожающий вид, и на прочих лицах светилась суровая решимость идти до последнего ради поддержки прав и достоинства их избранного главы. Но Зевс, тяготеющий к примирению, если таковое возможно, распрощался с Локи знаками откровенного уважения, тот же пообещал, что его ответ достигнет Одина немедленно. И тут же по следам Локи понёсся Гермес, и долетел с ним до Асгарда, где Один приготовился выслушать ответ Зевса.
— Великий Вотан, заоблачная мощь, что владеет громом и молниями, чей суверенитет был прискорбно ограничен, сожалею я о твоём положении. Истинно, когда империя Мидгарда была заброшена в угоду помазанников Альфадура, одни лишь края земли могли дать прибежище от повсеместного распространения тех ненавистных влияний, которые, подобно потопу, поглотили лучший мир – синагоги, церкви и мечети вытеснили те пантеоны искусства, поэзии и красоты, которые, в золотом веке грёз и фабул, танцев и свободной любви, делали человечество счастливым будто разнузданное дитя. Когда же время пришло для наших суровых испытаний, следует помнить, что для того, чтобы сделать наше изгнание терпимым, ты добросовестно согласился позволить олимпийской династии обосноваться на севере обитаемого мира. Ты и твоя свита более подготовлена к тому, чтобы выдержать суровые условия этой ненастной климатической зоны. Но куда же бежать от нависшей силы креста и полумесяца? Не удовлетворившись завоеванием благословенного Мидгарда, их миссионеры позволили себе проникнуть в самые крайние области мёрзлого севера, и крест был там, где ни волк, ни стервятник не могли даже дышать. Йеас, было открыто западное полушарие, до настоящего момента неизвестное в мире, и отныне долго ещё будет щериться шпилями множества церквей. Одна лишь эта окраина, кажется, навсегда закрыта от вторжения человека, её ужасы несут погибель ему; ночь, холод и бесплодность земли заключили союз против смертной плоти. Необходимость заставила нашего отца снова искать новый дом, где, не будучи потревоженными отвратными символами новых вероучений, мы можем продолжать с тем же удобством, как и силы, неотъемлемо присущие нам. Зевс шлёт тебе пожелание мира, о могучий Один, не потому, что он уклоняется от войны или избегает угроз, но по причине его доброго характера – до тех пор, пока его не спровоцировать, а тогда гнев его покажется излишним даже для гигантов, за которыми неусыпно бдит Асгард. Ибо именно он заставил Сатурна извергнуть своё потомство, и заковал того в цепи в глубинах Эребуса.
Смелый язык Гермеса чуть не стоил ему его головы. Отец богов с трудом удержал Тора от удара молотом по медному шлему посланника Зевса, которому, однако, было позволено удалиться без применения насилия. В Вальгалле поднялось великое волнение, и Один послал своё последнее слово к пришельцам, требуя, чтобы те немедленно освободили захваченные высоты, иначе Асгард будет вынужден изгнать их силой. Тиальфи передал это предупреждение олимпийцам и был выставлен с позором. Рог Хеймдалла, Гиаллар, призвал всех богов и героев к битве, в то время как Тор поднял свой молот, готовясь произвести карательную миссию.
Ужасающая хмурость Одина стала сигналом для начала битвы; она изолировала враждебный лагерь, придав ему вид освещённого острова в океане густой ночи. Обе стороны воспользовались моментом ожидания, чтобы призвать и подтянуть все имеющиеся резервы. Никто не был столь же счастлив, сколь был зловредный Локи, коему было поручено связаться через корни Иггдрасиля с обитателями Йотунхейма, места, где обитали эти огромные великаны. Перчатку одного из них Тор некогда принял за пещеру, в которой провёл ночь, и во сне его беспокоил храп колосса, сотрясавший его как землетрясение.
Если же эти йотуны окажутся слишком тяжелы на подъём, Локи должен будет поднять Имира от его спячки, самого Имира – чудовищного инеистого великана, чья кровь была морями, чьё тело формировало землю, чьи кости были горными хребтами, чей череп – небосводом, чьи мозги – облаками и осадками в виде дождя или снега, и чьи надбровные дуги послужили материалом для создания Мидгарда, обитаемой части земного шара. Имир спал под Иггдрасилем, чьи ветви охватывают каждую часть вселенной, в то время как три его корневища связуют Асгард с Нифльхеймом и Йотунхеймом. Потревоженная дрёма Имира заставит землю задрожать и затрястись; его пробуждение принесёт конец всему живому. Коварству Локи никогда ещё так не потакали; до сих пор он был нежелательным лицом среди богов Асгарда, которые однажды даже пытались убить его за покушение на жизнь Бальдра; но у Локи была ещё одна жизнь в запасе, и вот он в ударе, деловитый как никогда.
На вершине Эребуса тоже не сидели сложа руки. В ответ на угрожающую хмарь Одина был послан сноп такого мощного светожара, что начало плавиться всё, что было заморожено в камень с момента, когда Время распростёрло свои крылья. Феб готовил ужасы вулканического ада, так что все виды жизни, какие не были в море, ушли глубоко под его поверхность. Должным образом оценив внушающих трепет противников, Зевс заручился поддержкой своих самых чудовищных защитников, для чего призвал Тартар, дабы извлечь на свет свору титанов, самыми значимыми среди которых были Котт, Бриарей и Гиес, у каждого из них было по сотне рук и по пятидесяти голов, и они были хорошо известны как укротители Кроноса, что имел нездоровую привычку поедать своих собственных детей. Нет надобности добавлять, что другие олимпийцы также подготовились к схватке, но все они ожидали какого-либо агрессивного действия от Асгарда.
Всё произошло словно вспышка молнии. Разъярённый невыносимым жаром, Тор сделал смертельный выпад в огненных скакунов Феба, надеясь одним ударом разбить весь экипаж. С неизменной точностью Мьолнир грохнул по сияющей колеснице. Феб едва успел увернуться, вцепившись крепко-накрепко в поводья; кони взвились на дыбы, истекая кровью от множества ранений, которые, однако, тут же затянулись благодаря качеству их бессмертной субстанции. Но что до молота, который бумерангом вернулся в пятерню Тора, отчего тот взревел как сотня львов, то стал он раскалённой докрасна массой металла, с которой невозможно было совладать до тех пор, пока ещё один бросок не отправил его сквозь фатомную глубь ледника. Ко времени, когда Тор был готов возобновить свой эксперимент, он почувствовал, что его ноги отрываются от земли и его бросает головой вперёд в бездну позади Асгарда. Таков был эффект от удара молнии, посланной рукой Зевса, который вознёсся в небесные высоты своей цитадели, откуда призвал зловещую грозовую тучу, дабы та накрыла Двор Одина. Ошеломлённый от шокирующего удара и падения с высоты, Тор, тем не менее, уже был на ногах, и со скалы, на которую он быстро взобрался, послал свой молот с безошибочной точностью против затянутого тучами бастиона Эребуса. На полпути Мьолнир повстречался ещё с одной стрелой громовника-олимпийца, и столкновение снарядов прокатилось по горам с грохотом, подобным концу света.
Не менее яростным было столкновение прочих сил обеих сторон конфликта, которые, без выстраивания в боевые порядки, попросту сражались с поразительной мощью, ошеломляя либо раня один другого. Вредоносный Локи, крайне довольный лицезреть доселе неуязвимого Тора, рассёк воздух и землю, бесславно уйдя в бездны земные, где принял колоссальные пропорции расы йотунов, к которой он фактически принадлежал, и придумал хорошее занятие своим огромным конечностям. Выбрав своей целью Ареса, он запустил целым айсбергом в боевого пса олимпийцев, учинившего страшный суд над богами и героями Асгарда. Однако Посейдон вовремя направил громадную волну тёплой воды, нагретой Фебом. Волна ударила по ледяной массе, отклонив ту от её летального направления, так что итогом стали лишь оглушительный всплеск воды и безобидный взрыв льда.
Битва продолжала бушевать вдоль линии фронта, элементы огня, воды, ветра и земли смешались в бушующем водовороте. Между Тором и Зевсом шёл поединок без конца и края, и ни один раунд не был засчитан в пользу самого грозного бойца дружины Одина. В общей свалке Локи метнул сам себя со всей дури во вражеские ряды, таким образом намереваясь атаковать врата, через которые он намедни входил как скромный вестник Одина. Со своей заоблачной высоты олимпийский главнокомандующий распознал хитрый ход вероломного стратега, потряс одной из своих зазубренных молний, и весь Асгард в изумлении узрел, как одного из его сильнейших защитников только что испепелило в пыль.
Один охватил умом сложившуюся обстановку и понял тщётность сражения, даже с учётом пробуждения Имира и своевременного прибытия великанов из Йотунхейма. Там, где облажался сам Тор, какие были шансы у остальных? И чудовищные Титаны должны были появиться на сцене в любой момент. Посему Тиальфи был направлен отозвать Тора и просить олимпийцев умерить пыл вражды и рассмотреть варианты перемирия. Прояснение атмосферы вокруг Асгарда свидетельствовало об изменении курса мыслей Одина. Зевс принял перемирие, и Феб умерил свой суровый жар. Один объявил самолично, что желает перенести свой Двор на крайний юг, при условии, что олимпийцы не последуют за ним туда. Зевс поклялся нерушимой клятвой, призвав в свидетели воды Стикса, что с их стороны более не будет поползновений. И Гермесу велено было передать умиротворительные приветствия Одину.
— Пусть наш брат знает, что мы с неохотой вели военные действия против родственных сил, свергнутых Тем, Кто над всеми величествами.
Нет, так не должно расставаться нам, закованным в угрожающие доспехи, в мрачной войне, что бурлит и клокочет. Праздничное пиршество, задушевное общение и божественная радость должны отметить время нашего примирения. Великий Один и его Двор отныне желанные гости в нашем дворце. С той поры, когда человек прекратил платить нам дань поклонения, нашей единственной заботой стало наше собственное счастье.
В ответ на это излияние во славу дружбы Один проявил великодушие, приказав своим чёрным альвам, искусному мастерству которых был обязан сам бог Тор обладанием чудесным молотом, перебросить арочную дугу из золота через впадину, разделявшую горы Террор и Эребус. Однако ж длинноносые, грязные маленькие кузнецы не смели встречаться с Фебом, чьё сияние приносило им верную смерть; поэтому полыхающая колесница солнцебога освободила место для южного полярного сияния, и вслед за тем подобно миражу возник мост, своим многоцветным великолепием спорящий с радугой. Гефест признался, что был изумлён изысканным мастерством владения кузнечным делом, в котором он полагал себя непререкаемым авторитетом, в то время как Аид был поражён расточительством драгоценного металла, запасы коего, как ему было ведомо, строго ограничены. Ещё раз Хеймдалл протрубил в свой горн, чтобы объявить об открытии гранд-пира, на который были приглашены все боги, богини, герои и штатный персонал Асгарда.
Со своей стороны, олимпийцы были непревзойденны во всём том, что касается пиршеств богов. Облачённые в небесное сияние, каждый бог и каждая богиня, окружённые свитой, несли символы и атрибуты соответствующих сил, однако сами испытывали благоговейный страх перед трансцендентным величием своего царя, коего ни один смертный глаз не мог лицезреть без того, чтобы не быть утраченным. Со своего заоблачного трона, окружённый родичами, что сияли подобно звёздам, Зевс созерцал Одина, выходившего из Вальгаллы, верхом на восьминогом скакуне Слейпнире, могущем прыгать через горы. За ним следовали Фригг и Фрейя, его жена и дочь, первая прекрасная словно ирис, другая — созданная для любви, рдеющая подобно Авроре, в сопровождении Тора и его верного оруженосца Тиальфи. Будто бы поток золотистых лучей, полилась за ними процессия солнечных альвов, миниатюрных существ, взбалтывающих воздух причудливой музыкой. В их хвосте, ведя ещё одно войско тех невиданных альвов, одетых в полированную латунь и дующих в звучные инструменты из того же металла, вышел Фрейр в повозке, запряжённой вепрем Гуллинбурсти, вместе с ним ехал Хеймдалл верхом на своём коне Гуллтоппе. Сиё шествие замыкалось множеством низших божеств, героев, горных великанов и инеистых турсов.
В согласии со своей озорной природой, Купидон примостился на главном портале, который сторожила богиня Сезонов, и стоило ей распахнуть его, дабы впустить Одина с его кортежем, дождь любовных стрел был послан на ничего не подозревающих владык Асгарда. Аид и Посейдон встретили их и проводили до зала советов во дворце Зевса.
Здесь собралась вся олимпийская династия, за исключением Зевса и Юноны, что пылала подобно розе, в то время как Афродита, одевшая цестус, что придавал неотразимую грацию носительнице, встретила вождя Асгарда и отвела его на удобный трон по левую руку от её отца. Сладостное благоухание разнеслось среди божественной ассамблеи от возвышенной улыбки Зевса, коего тут же ухватили глаза Фрейи, богини любви. Один не смог сдержать признания, что Афродита очаровала его, в то время как Тор не смотрел более ни на кого, кроме Хиби. Хеймдалл нашёл в Юноне венец сладости, Тиальфи склонился перед Дианой, а Фрейр рассыпался в любезностях перед Минервой. Прочие божества выбрали себе партнёров сообразно своим склонностям, либо же по предназначенному жребию божьего провидения.
Снаружи зала свиты и прислужники обоих пантеонов также сочетались между собой по законам гармонии, так что стоило политься нотам аполлоновой лиры, сопровождаемым упоительной песнью Муз, как обширные пространства между обителями богов заполнились воздушными танцорами. Альв, нимфа, наяда, сатир, дриада с головой отдались чарам музыки Аполлона. И это был лишь слабое эхо того, что происходило в заполненном звёздами зале олимпийского громовника. Здесь Хиби разносила небесную пищу и напитки после того, как все гости расселись по местам. Один, что никогда не пробовал плоть Схримнира и ведал один лишь мёд козы Хейдрун, ныне осушил внушительный кубок амброзии, данный ему и Тору рукой Хиби. Вождю Асгарда сия странная жидкость, столь непохожая на мёд, показалась сложной для усвоения, и, не способный переварить, Один исторг её обратно в манере, должной показать пример для владыки Олимпа и всего его двора. Что же до Тора, неслыханное питьё и веселье, что вызвали у олимпийцев его нелепые гримасы, так разъярили его, что, очарованный взглядом Хиби, он был готов метнуть своим молотом в тот самый трон, что наполнял богов священным ужасом. Тем не менее, хорошие манеры возобладали, и по мере того, как прохладительные напитки передавались по кругу, радостное настроение росло среди богов Асгарда.
Вот Терпсихора ударила по струнами, к ней присоединились грации, и боги пустились в ритмические танцы. Со своей выгодной позиции Дамон наблюдал за этим божественным спектаклем, который напоминал ему рассеянное созвездие: звёзды двигались в парах, затем собирались в скопления, после растягивались в линии, прямые и изогнутые, затем образовывали круги, после чего распадались, чтобы возобновить и преумножить гармонические развёртывания. Казалось, ничто не могло помешать созерцанию мельчайших деталей небесной сцены, и Дамон был опьянён счастьем, его слух и зрение были в равной мере восхищены. Пока праздник был на пике, Эребус содрогнулся, что напомнило Зевсу о его призыве к Тартару, и что Титаны получили приглашение в верхний мир через изрыгающую лаву гору. В то же мгновение Хеймдалл дал сигнал тревоги, ибо его слух распознал топот йотунов, к которым Один послал своего сына, Гермонда Проворного. Мигом боги схватились за оружие, и всё же не были достаточно быстры, чтобы предотвратить столкновение между Бриареем с одной стороны и Скримиром — с другой, каждого из которых крышевали их гигантские сородичи; они сокрушали ледники и заставляли айсберги летать, будто снежные хлопья, носимые штормом. Поняв друг друга без слов, Тор и Зевс сплотили свои устрашающие орудия разрушения, метая их с противоположных сторон в чудовищных единоборцев, уже успевших смести Пелион на Оссу в яростных попытках сокрушить один другого. Бриарей исчез словно вспышка в чреве Эребуса, утянув своих собратьев за собой; йотуны ретировались со всей скоростью, какую позволяли развить их огромные конечности.
Однако очищения атмосферы не последовало. Горы сотрясались, воздух становился всё удушливей и казался наполненным ядовитыми испарениями. Зловещий миг тишины был прерван ещё одним содроганием земли, за которым последовал чудовищный треск, напугавший всех богов и сбросивший Дамона с его места глубоко в пропасть. Зев Эребуса широко раскрылся. Огненная лавина взметнулась из земных кишок, растапливая ледники и заставляя замёрзшие моря кипеть. Небеса запылали подобно печи, и Дамон с ужасом узрел поток жидкого металла, льющегося с верхотуры над его головой. Его попытка спастись от гибели не удалась, так как конечности налились свинцом; он прирос к месту. Ему предстояло быть похороненным под километрами расплавленной руды. Ещё раз он попытался встать на ноги, пока сверкающий металл лился на него со всех сторон. Он хватался за всё подряд в крайнем ужасе и в отчаянной борьбе за жизнь, ударяя по воздуху направо и налево. Онемение отступило; конечности смягчились в суставах, и жизненная энергия позволила ему поднять голову. И что же он увидел? Круглая луна лила серебряный поток на дремотный пейзаж, украшенный странным лабиринтом из далёкого, ослепительно белого узора, перемежающегося куполами и шпилями других оттенков. Это не был ни Асгард, не небесный град, выстроенный Гефестом; это был Дамаск, не ведающий о надвигающейся на него судьбе. Дамон был рад оказаться здесь и сейчас, сознавая, что тот волшебник, за которым он гнался, попросту одурачил его. И всё же то, что ему привиделось, стоило такой жертвы. Как неизмеримо выше Бог вечности, как Он священнее тех, что из Асгарда и Олимпа, Тот, для Которого мириады галактик – всего лишь бисер, Тот, Кто раскачивает безграничную Вселенную дыханием уст Его!
The White Road: The Collected Supernatural Stories of Ron Weighell [1997, 2017]
I. GODS AND STRANGERS: Summonings by Theurgy
Перевод: И. Бузлов [2018]
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Путешественник, пересекающий “обширные, дикие, бесприютные низины” Хэмпшира по Уэстчестерскому тракту, непременно придёт в местечко несколькими милями западнее деревни Ярретон, где дорога поворачивает на запад и круто обрывается в одну из маленьких долин, проложенных древними реками. На изгибе тракта стоит пара разрушенных каменных колонн, остатки некогда величественного портала, достаточно широкого, чтобы пропустить самые громоздкие колесницы.
Дорога, проходящая меж колонн, ныне вся разбитая и покрытая сорняками, по-видимому, ведёт лишь к высокому, открытому всем ветрам полю. Колонны сами по себе не представляют какого-либо особенного интереса, и окружающее их пространство совершенно заброшено, поэтому появление в один ненастный ноябрьский полдень одинокого пешехода поблизости от руин должно было бы удивить нашего гипотетического путешественника. Он бы даже мог заключить, что худощавая девчушка с короткой стрижкой, одетая в стильно неопрятной манере, должно быть, выполняла какое-то задание за пределами его разумения, и это позволило бы нашему наблюдателю самодовольно ухмыльнуться при мысли о более тёплом и уютном положении.
На самом же деле, девушка, которая откликалась, если она вообще это делала, на имя Вэланс, была фриланс-журналистом, и цель посещения ею этой дыры была поистине странна. Неделю тому назад один ребёнок на благотворительной прогулке был напуган видом “большого животного вроде кошки” поблизости от старых постаментов, что дало почву для нескольких “межсезонных” репортажей в местных газетах. Вэланс, усугублявшая журналистские огрехи своим открытым умом к подобным материям, что было вызвано её молодостью, женственностью и радикальностью, не принимала никакого участия в репортажах, но они заинтересовали её в достаточной степени, чтобы она сочла инцидент достойным более глубокой экзаменации. Оставшись ни с чем в доме того малыша – его родители уже были вне себя от репортёров, и не преминули дать ей знать об этом – она решилась посетить само место событий.
Воротные столбы были сделаны из бледного камня и увенчаны грубовато сработанными яйцеобразными флеронами, а также увиты донельзя плющом. Правый столб был в некоторой степени накренён и уменьшен из-за проседания почвы, как если бы влажные усики вьюна затащили его с собой под землю. Существо в тот раз, насколько мог припомнить малец, возникло между этих колонн (день был туманным, а видение – мгновенным). Вэланс вспомнила другой репорт о мистической дикой кошке из национальной газеты, сопровождавшийся фотографией фермера, державшего остатки овцы: чуть более, чем сочленённый остов, свисавший с кровавой головы.
Ей припомнились слова фермера. “До костей,” так он сказал. Вэланс огляделась вокруг. “До костей.” Было намного проще зубоскалить, сидя в офисе газеты, расположенном в пабе (она подумала о Сидни Инграмсе, толстом и подвыпившем, разглагольствовавшем на свою любимую барную тематику, то есть о “психах”), но здесь, в намечавшихся вечерних сумерках, всё было совершенно иначе. Она вздрогнула, проклиная своё живое воображение, протёрла нос шерстяной рукавицей и прошествовала между столбов. Изрытая дорога уходила вверх к холму и извивалась вокруг разрушенного фундамента некогда значительного сооружения. Холмистые взгорья терялись вдали в туманном мраке. Место было зловеще притихшим. Несколько линий каменных блоков и площадок с побитыми дождём плитами как бы намекали на внушительный архитектурный план бывшего здания. В одном месте земля была выкопана, и там зияло тёмное, пещеристое пространство. Было ли это некогда погребом? В любом случае, у девушки не было с собой фонарика, а тем временем вместе с сумерками занимался ещё и слабый дождь со снегом. Чувствуя себя промозгло и совершенно одиноко, Вэланс решила, что с неё достаточно. Всё, что ей хотелось сейчас – это теплоты и хорошей, крепкой выпивки. Она, однако, упустила эту возможность вместе с прошедшим автобусом.
Вернувшись в Уэстчестер, она побрела, запачканная и дрожащая от сырости, в знакомый трактир и охнула про себя, столкнувшись лицом к лицу с Сидни Инграмсом, стареющим местным репортером, съезжающим вниз по карьерной лестнице, который считал своим долгом давать уроки цинизма более молодым журналистам, взбирающимся вверх. Он произвёл беглый осмотр Вэланс, своей любимой мишени, после чего выдал ей своё экспертное заключение, о котором его никто не спрашивал.
— Ты выглядишь, как замёрзшее дерьмо.
— Благодарствую, Сидни. Я была на выезде в другом конце Ярретона…
— Это дело про дикую кошку? Разве не говорил я тебе? Я уже покончил с ним.
Вэланс спряталась за наработанным взглядом пустого безразличия, однако сердце у неё упало.
— Да, покончено. Ты знаешь Эдди Хоувса, живущего в окрестностях – ну, этот, поп-звезда который?
— Прости… я по-прежнему застряла в подростковой фазе… Барток, Айвс, Кейт Джаррет.
— Кто? Ладно, неважно, короче — у него есть свой зоопарк! Ты ещё не врубилась, крошка? Смотри сюда: большая кошка дерёт когти, Хоувс не хочет плохой репутации, так что он никому не докладывает о пропаже; кошка зарезает пару овец и коцает несколько детишек – вуаля! – вот тебе и таинственный зверь Ярретона!
Много оптимистов умерло от жажды в ожидании, когда Инграмс купит им выпивку. Вэланс заказала себе шот и присела обратно.
— И тебе не кажется, что в этом деле может быть что-то ещё?
— Да что с тобой? Фиг вас пойми – женщины! – он уловил реакцию и хрюкнул. – Теперь я уже готов услышать, что ты назовёшь меня шовинистской свиньёй!
— Я вовсе не собираюсь говорить что-либо подобное. Свинья может нас подслушивать.
— Очень смешно. Я вспоминаю времена, когда молодые уважали старших.
Вэланс опустошила свой стакан и презрительно фыркнула.
— Ты должен заслужить это, Сидни. Должен.
Несмотря на мнение Инграмса, Вэланс чуяла каждой фиброй, что в этой истории было нечто большее, чем поп-звёзды и ручные львы. Но работа по добыче хлеба с маслом отняла у неё большую часть следующего дня. Она закончила пресс-релиз о стареющем барде, выступавшем в городе. (Двадцать семь лет утекло с момента его последнего хита, но предположение, что он решил устроить камбэк, встретило возмущённый отказ. Разве его последний сингл не взорвал чарты? Под давлением он признался, что сингл дополз лишь до 176 места.) При первой же возможности она отправилась в библиотеку. Архивы находились на цокольном уровне, куда можно было добраться по железной кованой лестнице, которая вполне бы сгодилась для реквизита в фильме «Наваждение»; сторожил же эти сокровища среднего возраста джентльмен, чьи голос и выражение лица наводили на мысль о борьбе с запором длиною в жизнь. Последнее, чего бы он желал для своих аккуратных архивов, это появление кого-то из прессы. После горькой обороны тыла он сопроводил Вэланс вниз по лестнице и завис у её плеча, источая тонкую атмосферу истерии, пока она просматривала подшивки «Хэмпшир Газетт» и ныне закрытой «Ярретон Аргус».
Прошло чуть менее часа, и теория Инграмса была подорвана. Несколько лет назад мальчик-хорист шёл домой из церкви Ярретона и был жестоко искусан, предположительно бродячей псиной, поблизости от руин Родхоуп Мэнор. Возвращаясь назад в ранние семидесятники, сомнительная «нью-эйдж» тусовка разбила лагерь в тех местах, ища «санграаль», который они «вычислили с помощью психических средств». Прилагалась фотография их лидера, глядящего со страницы этим диковатым взглядом расширенных зрачков, неуютно роднящим миссионера и убийцу, визионера и безумца. Были отчёты о ритуалах в подвалах этих руин (так значит, были подвалы!), что привело к запрету дальнейшего нахождения группы среди развалин под туманным предлогом нарушения границ частной собственности. Ещё дальше вспять, и гарнитура печати изменилась, язык становился всё более причудливым и иносказательным, но репорты продолжались. Таинственный зверь был замечен в 1920-ых; ещё более ранний отчёт – в девятнадцатом веке – сделан викарием Ярретона, клявшимся, что большое животное вошло прямиком в церковь и разодрало алтарный покров! (Вэланс гадала, как мог быть сформулирован страховой иск.)
Что это было?
Дикая кошка, или нечто более странное?
Единственным фактом, объединяющим все эти случаи сквозь многие годы, было то, что зверь, кажется, не особо любил христиан.
Прежде чем покинуть здание, Вэланс взяла с полки том местной истории, в котором она прочла, что библиотека Родхоуп Мэнор была передана в ярретонскую церковь последним владельцем дома. Вэланс решила проверить церковь в следующий свободный день.
Сейчас она уже могла заняться производством продающей статьи, увязав вместе зверя и руины Родхоуп Мэнор, но между тем надо было делать и дневную насущную рутину, навроде интервью с женщиной, не пропустившей ни единой партии в бинго за 14 с лишним лет. (Было доказано, что это неправда. Она пропустила одну дневную передачу в 1979-ом, чтобы присутствовать на похоронах мужа.) Скука была несколько разбавлена случайной встречей с Инграмсом, вовращавшимся после попытки проникнуть в жилище поп-звезды; его просторные брюки были разодраны в клочья.
— Эта скотина спустила на меня своих псов! Он должен быть виновен. Кто ещё, если не он?
Вопрос, к счастью, был риторического характера. Война на износ против, вероятно, полностью безвинного Хоувса была не за горами.
Прошёл ещё один день, прежде чем у Вэланс появилась возможность посетить церковь Ярретона. Викария нигде не было видно, однако старик, подметавший церковь, взял на себя роль гида по интерьеру здания.
— Алтарная арка тута саксонская – вот почему здесь стул каменный-то. Здеся вот настенная плита восемнадцатаго веку, установлена, значт-с, Вильямом Мейером, тож жившим в Манор.
Вэланс поднялась и полностью сосредоточила внимание на старой плите: это была довольно жутковатая вещица.
«Владыка Всего “Бен Пандира”*
(Lord of All “Ben Pandira”)
Младой плод от Вечной Лозы
(youthful fruit of the Eternal Vine)
Христовой, чью кровь в торжественном ритуале
(Christos whose blood in solemn rite)
Недостойные, пьём мы как Священное Вино.
(Unworthily we drink as Holy Wine.)
Вернись чрез древний путь Портала,
(Return by the Portal’s ancient way, )
дарованный святой нам милостью сосуда,
(grant by thy vessel’s holy grace)
Разоблачённое Величие Твоей избранной формы,
(Unveiled Glory of Thy chosen form)
Да выйдет оно против личины Врага Великого.»
(sent forth against the Great Adversary’s face.)
— Мистер Биггз вставил тута слова по своему собсснаму разумению.
— Это викарий, верно?
— Ха! Был им когда-то. Препдобный Фарлоу ныне коротает здесь свой срок земной. Что же до м-ра Биггза, был он, значт, настоящим джентельменом. Знал дело своё. Не знаю, был ли ещё священник столь же приятный в общении.
Вэланс нацепила свой безразличный взгляд.
— В отличие от преподобного Фарлоу, э?
— Хм… Слишкам много всякого «сделай то, сделай эта», и ещё «Адское пламя» по воскресным дням, не очень чтобы на мой вкус. Фундаменталист-с. М-р Биггз был совершенно другим случаем-то.
Разумеется, он обладал влиянием – повидал немного жизни. Никогда никаких проблем, когда он был тута. Вы смотрите на эту плиту – сотни лет была она здеся, и ни одной царапинки. Пару недель тому Фарлоу сделал исключение для некоторых слов и стал сбивать их со стены. Слишком высоколобая Церковь, я полагаю, с пренебрежением к питью вина. Я остановил его, однако он отколол край.
Я говорю ему, людям не по нраву будет, что её больше нет. Чепуха, ответил мне он, — лишь враги Господни будут задеты. И глядит на меня, значт-с, пока говорит это! Ну, в конце концов, он оставил всё как есть. И будь я проклят, есси на следующий же день на входной двери – царапины. Полагаю, что сделал он это в приступе эмоций – кинул чегой-то об дверь.»
— О боже, это звучит не очень-то хорошо. Я надеялась, что он даст мне взглянуть на книги, завещанные приходу семьёй Мейера. Я полагаю, они хранятся в его доме?
— Были там, когда м-р Биггз был жив. Потом пожаловала новая метла и вымела всё вон. Всё вымела!
— Что? Хотите сказать, что он выбросил их?!
— Именна. Глядите – видите вон тот купол внизу у ворот? Что-то наподобие мавзолея, увитого плющом? На самом деле это викторианская приблуда – просто амбар для лопат и досок. Все они ушли туда. Я сказал, что дам им не больше полугода с учётом сырости и крыс. Мог бы с тем же успехом говорить сам с собой.
— Не уверена, что он даст мне взглянуть на них как бы то ни было.
Пожилой мужчина хмыкнул.
— У меня есть ключ.
— А вы не волнуетесь, что он может сказать об этом, если узнает?
Сработало: выражение лица старого служителя стало дерзким. Пройдя к серванту, стоящему тут же внутри крыльца, он извлёк из него тяжёлый ключ и передал его журналистке.
— Ток ручайтесь, шо вернёте его в сохранности.
Вэланс удовлетворённо присвистнула, идя в сторону викторианской постройки у ворот, думая, что это могло бы стать идеальным наружным туалетом для павильона Брайтон. Войдя внутрь, она тут же ощутила ноздрями, что функциональная пригодность сооружения не ограничена только лишь внешним видом. Запах сырости и разложения был ошеломляющим. Дождь со снегом проникал в разбитое окно и пропитал всю стену под ним; потолок сочился мутной водой на покрытые грязью лопаты и деревянные панели. Напротив дальней стены высились шаткие стопки книг. Некогда отличные томики были отданы нездоровой атмосфере, их переплёты заплесневели и деформировались. Порфирий, Прокл, книги стихов с заглавиями вроде «Почитатели Диониса» и «Элевсинский Ритуал». Тут была даже драная брошюра с именем самого Мейера, каталог награбленного из Великого Похода. Очевидно, деньги не входили в это число. Камни из разрушенного храма во Фракии были отвезены домой и использованы для строительства поместья. К одному трофею, «Чаше Ликурга», прилагались длинные комментарии, это был образец первоклассно александрийского стекла, на котором изображались «Дионис в ярости его, посылающий вперёд пантеру; на реверсе – царь Ликург, ослеплённый и обвитый лозами, ожидает своей смерти.» В конце описания шла приписка Мейера касаемо мифа. Ликург был, по всей видимости, фракийским царём, досаждавшим последователям бога, который в итоге кончил безумием и был разорван пантерами на горе Родоп. (Отсюда и происходит название Родхоуп Мэнор?) «Редкая вещица,» — добавляет Мейер, — «ибо Дионисий показан в гневе своём, и исходя из этих чрезвычайных обстоятельств, я должен заключить, что сосуд был сделан с магическими целями, в ответ на гонения последователей этого божества христианами.»
В этом месте каталога был всунут отдельный лист бумаги, покрытый изящной рукописью. Пока Вэланс разглядывал её, тыльную сторону её шеи стало покалывать.
«…зная, что вы будете удовлетворены такими случаями. За время сентября произошло много переполоха и террора в деревне, из-за гуляющей былички, будто бы некий зверь охотится на возвышенностях, устраивая резню среди стад. Ректор, как то слышал я неделю назад, будучи вне дома на одной прогулке, оказался в тумане, сквозь который с трудом пробивалось низкое солнце. Его скакун мало-помалу сбился с пути, приведя его, наконец, к паре дорожных столбов, которые ректор не мог признать, и на верхушке каждого была вырезана скульптура необычайного зверя. Затем, когда он проходил через эту аллею туманов, то узрел то самое существо, резко обрисовывающееся на фоне ленивого утреннего света, про которое было столько много необдуманных толков. Ему повезло, что он был верхом. Об истинном местонахождении встреченного им зверя он не рискнул строить догадок, хотя бьюсь об заклад, что вы, будучи посвящены в…»
На этом — всё. Одинарная страница могла быть специально задумана ради насмешки. Вэланс испытала сильное искушение выкрасть письмо, но затем придумала лучшее решение — сделала быстрый список с содержимого записки. Утешив себя тем, что более почерпнуть из коллекции Мейера было нечего, она вернула ключ и отправилась по последнему дневному заданию. Ещё один пристальный осмотр старых воротных столбов! Последовала утомительная часовая дорога, закончившаяся горьким разочарованием. Не могло быть никакой путаницы с родхоупскими воротными столбами. Даже сотни английских зим не могли столь досконально стереть все детали геральдики. Флероны были тем же, что и всегда – грубо закруглённые горбыли бледного камня. Так что колонны, упомянутые в том письме, никак не могли быть теми же, что и родхоупские. Приближение было в лучшем случае поверхностным.
Примерно в это самое время она увидела расплывчатую пелену тумана, что клубился внизу старого тракта, спускаясь с верхних полей. Он обладал слабым свечением, как если бы позади него садилось солнце. Разве она смотрела на запад? Её чувство ориентации в пространстве было безнадёжным. Пройдя между воротными столбами, она стала взбираться по дороге по направлению к свету. Туман уплотнялся, неясный свет усиливался. Осилив последний подъём, она остановилась, не веря очевидности собственных глаз.
Ей открылись высокие, крутые скаты крыш на фоне неба, скопление высоких дымоходов и орнаментальных урн. Множество окон, и из каждого окна в собирающийся сумрак вырывался яростный свет. Эта призрачная архитектурная масса и была источником медлительных приливных волн тумана. Пока она смотрела туда, до неё донёсся звук: ритмическое буханье и лязг ударяющегося металла. Звук, по-видимому, разбил заклинание, что держало её. Она понеслась обратно вниз по дороге, через призрачную кавалькаду свивающихся испарений, что словно бы расступались перед ней и смыкались позади. Две колонны светящейся белизны возникли перед ней. Как только она прошла между ними, то ей открылось целостное значение того загадочного фрагмента письма. Ибо на вершине каждого столба свернулся вырезанный из камня зверь. Где-то внутри её головы раздался голос, сказавший как бы в заключение: «Портал открыт.»
Теперь Вэланс бежала через море тумана, который позволял видеть не более, чем на несколько ярдов вокруг. Она не была атлеткой; вскоре каждый вдох стал резать её гортань, а в боку закололо, как от удара ножом. Каким-то образом у неё открылось второе дыхание, за ним – невозможное третье. Казалось, будто она перебирает ногами по беговой дорожке из туманов, и вместе с изнеможением пришла неожиданная ясность мысли; она знала, что не просто делает ноги со страху, но движется к решению тайны. Она замедлилась до бега трусцой, толкая себя вперёд, невзирая на боль. Прежде, чем она осознала это, мощный рёв, сопровождаемый вспышкой света, оглушил её: автомобиль, ехавший в Ярретон, вёз своих пассажиров в безопасности сквозь усиливающийся туман к теплу и комфорту жилища. Слова, о которых она едва ли думала, слова на пыльной плите, проносились сквозь её разум вместе с ритмом её шагов.
Она была уже на последнем издыхании, когда низкая каменная кладка преградила ей путь. За ней виднелась сцена, будто списанная со всех третьесортных хорроров, которые она когда-либо смотрела: туман клубился среди надгробий. Перелезши через стену, она заковыляла в сторону крыльца церкви, обдумывая с унылой иронией слово «санктуарий».
Внутри горели свечи; они что, по-прежнему используют их? Это был мягкий, чудный свет. Глотнув пыльного, жирного воздуха, она тяжело опустилась на каменную скамью и принялась шептать про себя, как если бы в молитве. Но Вэланс не молилась.
«Возвратись через древний путь портала»… «священной милостью сосуда». Заставив себя встать, она подошла к плите, установленной самим Уильямом Мейером столетия тому назад. Но он не прочла текст целиком. Вместо этого её глаза быстро пробежали сверху вниз, выхватывая каждую первую букву с каждой строки.
«Л-И-К-У-Р-Г». Чаша Ликурга, изготовленная поклонниками Диониса с магическими целями, изображающая божество в его гневе. Взяв черпак с ближайшей скамьи, она просунула его кончик под тусклый металлический край плиты и навалилась на него всем своим весом. Плита уступила ей с треском, разнёсшимся по проходам нефа, но не раньше, чем сдвинулась достаточно далеко, чтобы окоченелые руки девушки были вознаграждены. За ней в стене обнаружилось тёмное пространство. Проникнув внутрь, её пальцы нащупали холодную, округлую поверхность. Затем она извлекла на свет самый прекрасный артефакт, когда-либо виденный ею. Это была скорее чаша, нежели кубок, с маленькой ножкой и оправой из серебра, и свет от свечи отражался от неё кровавым отблеском. Стекло было покрыто рельефными изображениями, чуть ли не ориентальными в своей роскоши. Увенчанный лозой юный атлет воздел руку в указующем жесте, у его ног в движении замер зверь, похожий на большую кошку. Другая фигура, опутанная лозами, была окружена сатирами. Пальцы девушки непроизвольно ощупывали сладострастные изгибы и впадины поверхности чаши.
Медленно на Вэланс снизошло понимание, что на периферии зрения извиваются тонкие клочья пара. Она развернулась, как будто бы в сновидении. Проходы между рядами утопали в вихрящемся приливе тумана, что бил ключом через открытую дверь, окутывая скамьи, накатывая на базы колонн. Прямо над клубящейся поверхностью тумана двигалась вытянутая, отливающая чернотой спина, по которой перекатывались лоснящиеся мышцы. Парные овалы жёлтого света маякнули на уровне с её талией и глубокий, очень глубокий рык запульсировал в её ушах.
Вэланс стояла, глядя с какой-то легкомысленной отрешённостью, как зверь приближается к ней. Его продвижение было медленным и тяжелым, но неумолимым. Она взирала в надвигающуюся на неё морду, ожидая ужаса, но вместо него она чувствовала благоговение. Существо было прекрасно и сияющее, подобно чёрному солнцу, и она могла ощущать его волнообразную мощь точно так же, как могла ощущать изгибы стекла под своими пальцами. Глаза зверя излучали силу, что била прямо в сердце, и реакцией девушки на это было скорее волнение, нежели ужас.
Она почувствовала дикий, неконтролируемый трепет абсолютной непринуждённости, удовольствие от прыжков и терзания добычи; соблазнительное наслаждение полнейшей свободы. Эти жёлтые, бездонные глаза становились всё ближе, не только оттого, что зверь приближался к ней, но потому, что она сама шагнула вперёд навстречу ему, и в эту секунду её единственным желанием было прыгнуть в золотистую бездну, затеряться в ней. Её руки безвольно упали по бокам, чаша выпала и разбилась, будто бомба потрясающей розовой шрапнели, усыпав её ноги жалящими осколками. Последующая тишина нарушилась толчком, подобным сотрясению неосязаемого колокола.
Она вновь задышала; туман медленно рассеивался, открывая пустые ряды покрытых капельками скамей и потеющий камень напольных плит. Затем началась дрожь. Долгое время она стояла там, замёрзшая и одинокая, пытаясь понять, отчего её сердце болит так, будто она только что упустила некую уникальную возможность.
На протяжении последующих дней, пока она пыталась принимать всерьёз уютные пустяки для написания местных новостей, Сидни Инграмс никак не мог угомониться в своей почти охотничьей слежке за поп-кумиром и его частными безобразиями. Она практически завидовала его невежеству – но он преследовал мёртвую историю.
===========================
Примечания переводчика
*Бен Пандира — имеется в виду Иешуа из Назарета (Иешуа бен Пандира), т.е. всем известный Иисус Христос.
Иешуа (ישו в еврейском алфавите) — это имя одного или нескольких людей, упомянутых в раввинистической литературе, которые считаются историческими ссылками на Иисуса в Талмуде. Имя Иешуа также используется в других источниках до и после завершения Вавилонского Талмуда.
Идентификация Иисуса с любым количеством лиц по имени Иешуа сопряжена со множеством проблем, так как большинство его тёзок жили либо раньше, либо позже Иисуса; отчим Иешуа бен Пандера упомянут в разговоре с раввином Акивой перед его экзекуцией в 134 г. н. э.; Иешуа-колдун был казнён правительством, которое утратило законную власть в 63 г. до н. э., ещё один Иешуа-учёный был среди фарисеев, которые вернулись в Израиль из Египта в 74 г. до н. э. Тем не менее, в средние века ашкеназские еврейские власти были вынуждены интерпретировать эти отрывки в отношении христианских верований о Иисусе из Назарета.
ПРИМЕЧАНИЕ С ВИКИПЕДИИ
Кубок/Чаша Ликурга — единственная сохранившаяся со времён античности диатрета с фигурным узором. Представляет собой стеклянный сосуд 165 мм в высоту и 132 мм в диаметре, предположительно александрийской работы IV века н. э. Экспонируется в Британском музее.
Уникальность кубка состоит в способности менять цвет с зелёного на красный в зависимости от угла падения света. Этот эффект объясняется наличием в стекле мельчайших частиц коллоидного золота и серебра (приблизительно 70 нанометров) в соотношении трёх к семи. Обод из золочёной бронзы и ножка сосуда представляют собой позднейшие привнесения эпохи раннего ампира.
На стенках кубка изображена гибель фракийского царя Ликурга, которого за оскорбление бога вина Диониса опутали и задушили виноградные лозы. Существует гипотеза, что кубок был изготовлен в честь победы Константина над Лицинием и передавался из рук в руки вакхантами при дионисийских возлияниях. Во всяком случае, его необычная расцветка могла символизировать этапы созревания винограда.
Судьба сосуда прослеживается с 1845 года, когда его приобрели банкиры Ротшильды. Широкая публика впервые увидела кубок на выставке в музее Виктории и Альберта в 1862 году. В 1958 году барон Ротшильд продал кубок за 20 тысяч фунтов Британскому музею.
облако тэгов
