Рэ, охотник на суккубов

Э. Эрдлунг, 2018

Синопсис

<В главных ролях, как уже могли догадаться читатели, персонаж по имени Арнольд де Рэ, частный оккультный детектив-экзорцист и демонолог-любитель, а также в некоторой степени учёный-розенкрейцер. Его покойный отец – французский эмигрант, мать – русская, сам он проживает в Петербурге на съёмной квартире и офоициально занимается переводами разных редких манускриптов по алхимии и каббале и герметизму со средневековой латыни, греческого и коптского. Как и любой порядочный демонолог-экзорцист, Рэ достаточно грязная личность, со скверным характером, вредными привычками и склонностью к порочным извращениям естественных инстинктов, что вытекает как следствие из его ранних контактов с гоэтическими джиннами и вампирическими обитателями Клифот. Нетрудно догадаться, что с самой ранней своей юности Рэ заинтересовался такой ветвью демонологии, как инкубо– и суккубология, непосредственно связанной с ночными кошмарами, влажными снами, сексуальной магией и тантрой. Начав свой инициатический путь с художника-визионера, де Рэ очень быстро пришёл к своему истинному призванию, научившись изгонять суккубические мыслеформы, постоянно его наваждающие, силой воли вкупе с магическими фигурами и гримуарными молитвами, либо же общаться с ними на уровне мастера с прислугой. Примерно в 19 лет Арнольд (настоящее имя – Андрей Берёзин) наладил астральный контакт с могущественной древней ламией, назвавшейся Шантаркой, изображения которой можно найти на некоторых тантрических тибетских тханках под видом просветлённых чертовок-дакинь, а её описания — в шумерских заговорах от женских демонов-ламашту и в древнеегипетских заклинаниях от ужасов ночи, крадущих детей у рожениц. Шантарка вступила с Рэ в йидамический союз, своего рода симбиоз, наделив демонолога некоторыми могущественными сиддхами, например, умением чуять демонов, “вторым зрением”, умением прятаться в тенях и самоисцеляться, но и здорово подпортив ему кровь и карму, из-за чего Арнольд стал отчасти демоничен. Однако это не мешает ему с успехом уничтожать и изгонять разных инфернальных агрессоров и астральных бестий с помощью одного только матерного тетраграмматона.

Естественно, Рэ – большой любитель литературы ужасов и химерной прозы, чему доказательство – сам его творческий псевдоним, взятый от бельгийского автора “чёрных историй” Жана Рэя или же от соратника Жанны д’Арк, безбожного чернокнижника и душегуба Жиля де Рэ. Одно время Арнольд сочинял неплохие короткие рассказы в данном жанре, но потом подзабил на это дело из-за постоянных болей в спине из-за сидячей работы и отсутствия действительно стоящих сюжетов. Он всегда носит с собой набор филактериев и амулетов сразу нескольких традиций: греко-египетской, каббалистической, бонской, нордической и др. По большей части это типичный затворник с блестящим и зачарованным взглядом человека, постигшего неизъяснимые глубины распущенности и гнозиса.

Нарратор знакомится с ним в зале средневековых рукописей РНБ, где у них происходит небольшой конфликт из-за одной и той же работы по ведьмовству средневекового инквизитора Пьера де л’Анкра, но дело разрешается полюбовно, когда Рэ предлагает своему новому знакомцу почитать уже заказанный им трактат Синистрари Людовико Мария ‘Incubi et Succubi’ 1879-го года. Они, наконец, знакомятся, содержательно обсуждают проблемы человеческих суеверий и религиозного фанатизма, после чего, заурчав желудками, идут в литературное кафе через дорогу, где Рэ повествует нарратору вкратце о своих необычайных похождениях и вообще, о своей необычной жизни. У нарратора жизнь, скорее, самая заурядная, он обычный офисный мерчендайзер, любящий в свой выходной сходить в кино, разветься на природе или полистать пыльные философские измышления прошлых столетий. Поэтому он с большим интересом, хотя и с некоторой долей здорового скепсиса, слушает странные случаи из жизни этого мрачноватого не-молодого человека, похожего на большую летучую мышь с пронзительным взглядом серых глаз на остро очерченном лице и с худыми изящными руками с длинными паучьими пальцами пианиста. Наконец, порядочно закинувшись добрым василеостровским элем, они договариваются о встрече в гостях у Рэ на следуюшей неделе и расходятся в разные стороны.>

***************************************

История первая. Кинжал-убийца

<О ней Рэ упоминает вкратце во время их первого знакомства с нарратором в литкафе. Далее он приглашает последнего на неделе к себе в гости на Фонтанку, испить вина поэзии и поговорить о высоких материях, где и выкладывает от начала и до конца за несколькими пинтами пряного эля весь кейс.>

Дело происходит около двух-трёх лет назад до настоящих событий, в июне 20** года.

Рэ был в гостях у своей двоюродной сестры Варвары Ф*******, в городе М., с целью посетить несколько частных восточных и буддистских коллекций и антикварных лавок на Арбате и прилегающих райнонах центра. Мимоходом он сводит знакомство с видным коллекционером древнебуддистских и просто дальневосточных артефактов Ладиславом Ганелли, владеющего отличной галереей на Патриарших. Разговорившись с ним, Рэ узнаёт, что антиквара-ориенталиста с некоторых пор мучает своего рода психозы, наряду с галлюцинациями самого скверного характера и гипнагогическими/-помпическими параличами. Кажется, эти симпотомы вызваны какой-то определённой вещью из его экзотической коллекции буддийских древностей. Попутно Ганелли сообщает Рэ, что по ночам в его галерее словно бы орудует полтергейст, хотя камеры ничего не фиксируют, помимо падающих предметов и разбитых витрин, охранники же меняются чуть ли не ежедневно. Двое охранников за последную неделю были госпитализированы с тяжёлыми ранениями, один же, здоровяк-спецназовец, за одну ночь поседел как лунь и потерял и голос и здоровье. Из него как будто высосали душу, как заметил коллекционер и без того потрясённому экзорцисту, к утру это была просто развалина. За прошедшую неделю полтергейст или что там такое, кажется, вконец обнаглел и осатанел. Однако Ганелли не предаёт эти происшествия публичной огласке из-за нежелания создавать в прессе гнусную сенсационную шумиху и привлекать толпы “экстрасенсов” и попов в свой салон. За внешним лоском этого ухоженного купца-московита скрывается что-то бледное, запуганное и трепыхающееся, будто маленькая птичка, пойманная в когти хищной ночной охотницы. Узнав более-менее подробности дела, Рэ смекает, что вся катабасия началась после того, как Ганелли две недели назад вернулся с очередной поездки в Индию, Непал и Тибет, где приобрёл на одной высокогорной барахолке собрание ритуальных предметов разной степени уникальности, в том числе оправленный в серебро и эмаль резной канлинг и старинную пурбу из наследства бонского тантрика. Эта пурба представляла собой достаточно интересный экспонат – и достаточно зловещий. Она была выполнена из бронзы: рукоятка сделана в форме крылатого четырёхрукого Ваджракилайи, держащего в руках капалу, топорик и ещё две маленькие пурбы, а широкий клинок состоял из метеоритного железа и отполирован до зеркальности. Однако и костяной канлинг выглядит не менее зловещим. Рэ осматривает оба предмета с придирчивостью коллекционера, и во время осмотра пурбы его внезапно будто ударяет высоковольтным разрядом, настолько эта вещь заряжена опасной магией. Пурба едва не вываливается из побелевшей руки Рэ, но тот делает вид, что всё хорошо, хотя и не может скрыть истину от напряжённого взгляда антиквара. Тогда они договариваются с Ганелли, что Рэ проведёт ночь в его галерее на Патриарших вместе с пожилым глуховатым охранником Валентином Владимировичем и попробует провести обряд экзорцизма, а заодно понаблюдает за феноменом. В первую ночь, как ни странно, ничего особенного не происходит, они с В.В. спокойно попивают чай и беседуют, остаток ночи Рэ проводит в медитации перед тханками Авалокитешвары и Белой Тары, а охранник дремлет на посту. Тем не менее Рэ предварительно сооружает магический барьер из пантакля и других средств вокруг канлинга и пурбы, а посреди галереи рисует освящённой солью и сыпучими пигментами защитную гептаграмму, “звезду магов”.

Наступает утро, и Арнольд, дождавшись владельца галереи, дает ему отчёт, устало отшучивается, пьёт кофе и собирается умывать руки. Но м-р Ганелли, с видом человека, не спавшего несколько суток подряд, на грани нервного срыва, умоляет его остаться ещё на одну ночь, т.к. по его словам, “пик манифестаций приходится на ночь с пятницы на субботу, а сегодня как раз пятница”. Что ж, грех отказывать такому видному ориенталисту в нужде, да и дело вроде бы того стоит, так что Рэ, проспавшись у сестры в гостях, возвращается этим же вечером, захватив с собой две бутылки доброго сидра брют, вновь сооружает защитный каббалистический барьер вокруг себя, вокруг пурбы и вокруг канлинга, и садится медитировать внутрь звезды примерно к одиннадцати часам вечера. Валентин Владимирович тем временем общается с женой по телефону, рассказывая “все эти оккультные курьёзы” – это длится час или около того, после чего он, отказавшись от сидра, включает Рен-ТВ и погружается в характерную дрёму. Рэ неприятным образом ощущает, что из состояния медитации он тяжело окунулся в сумбурный сон с хаотическими и пугающими видениями тибетских преисподен, хотя обычно хорошо контролирует этот переход. Посреди ночи его будит ужасный вопль и тяжёлый звук падения – Рэ вскакивает и при неясном свете зажжённых с вечера красных свечей обнаруживает неподалёку от себя мёртвое тело пожилого охранника – беднягу явно хватил сердечный приступ, вызванный чем-то ужасным, так перекошено его морщинистое лицо. Тут Рэ ощущает на физическом уровне, что вокруг него пространство буквально вибрирует злотворными флюидами. Он оглядывает витрины и полки с множеством маленьких будд и многоруких дакинь, затем смотрит в немом ужасе на то место, где должна была лежать пурба, и не находит её там! Рэ поднимает голову и видит, что пурба сама по себе летает над его головой примерно на расстоянии 2,5 м от уровня пола и пытается прорвать магический барьер, злобно шипя и рассекая воздух своим железным клинком, орудуя им, как жалом. Рэ почему-то приходит в голову давнишний случай с ожившей статуэткой египетской богини-скорпиона Серкет, с которой он совладал, только поборов потусторонний страх перед сущностью этой иллюзии.

Поняв, что ему грозит весьма серьёзная и ощутимая опасность, Рэ призывает на помощь Шантарку, которая незамедлительно выходит на контакт и подсказывает ему провести гневную практику Тёмного Гаруды, единственно способного изгонять этот класс демонических существ, представитель которого засел в ритуальный кинжал покойного бонского колдуна. Экзорцист может лишь мысленно ответить своей Дакине, что у него нет посвящения на практику Тёмного Гаруды и он даже не знает его мантр. Тем временем, зловеще шипя, пурба по касательной спускается до уровня лица Арнольда и начинает сверлить его убийственно злобным взглядом. Происходит поединок двух воль, и слабейшей оказывается, к его ужасу, воля закалённого в астральных боях оккультиста. Спровоцированный злой волей демона пурбы, Рэ, в припадке гнева пытаясь отогнать от себя наваждение, делает неосторожное движение и выбрасывает вперёд кулак, тем самым нарушая целостность защитного барьера. Демон не преминует воспользоваться этой слабостью и наносит мощный колющий удар прямо в кисть экзорциста, пробивая её чуть ли не насквозь. Рэ всё же удаётся отбросить от себя мерзкую металлическую тварь и пригвоздить её к полу собственным магическим клинком, но он серьёзно ранен. Для одержимой пурбы это лишь упреждающая мера, так что летающая тварь вырывается, как злобное насекомое, из-под клинка и с ещё большим шипением и визгом продолжает нарезать круги под потолком вокруг гептаграммы с раненым человеком внутри, попутно круша витрины и сбрасывая с полок фигурки благих буддистских аватар. Дыра в руке ужасно саднит и кровоточит, Рэ наспех перевязывает её оторванным куском рубашки, но всё равно быстро теряет силы и постепенно, опустившись на колени, погружается в пограничный багровый туман забытья. Когда демон уже практически прорывает защитный барьер во второй раз, чтобы разорвать горло Рэ, ему на помощь является встревоженная и разъярённая Шантарка в своём наиболее гневном аспекте, верхом на Тёмном Гаруде, и единым ударом двое охранителей отбрасывают ужасного демона-кровопийцу с плана Мальхут в бездну Клифот, распыляя его на элементарные частицы. Рэ этого уже не видит – красный туман застилает ему глаза..

Рэ приходит в себя лишь через сутки в больничной палате Склифы, рядом с собой он видит обеспокоенные лица Варвары и антиквара. Память возвращается к измученному экзорцисту лишь постепенно. Рука на перевязи, наложено много швов. Но Ганелли щедро оплачивает ему за неоценимую услугу, т.к. с той ночи психозы и манифестации в галерее прекратились, сама же нечестивая пурба божества Ваджракилайи треснула пополам и была помещена в запасник.

************************************

История вторая. Поиски в Бездне

<Этот кейс был рассказан нарратору на втором вечере в гостях у экзорциста, когда была распита превосходная бутыль лимончеллы.>

Арнольд де Рэ, в миру – Андрей Берёзин, был приглашён на очередную ежегодную встречу каббалистов и арканологов, проходившую в Воронеже в марте прошлого года. От его старой знакомой Даниэли он узнает, что их общий друг, полубезумный маг-экспериментатор Сегундий Селезнев странным образом исчез прямо у себя в домашнем храме-лаборатории. Из свидетелей – только его питомцы: чёрный кот Фарнакс и такой же чёрный дрозд Мелькор. Из родственников – только проживающая с ним его бабушка Стефанида Николаевна, которая и сообщила о пропаже внука около четырёх дней назад, когда она, наконец, достала запасной ключ и отпёрла дверь в его катакомбу. Он и раньше любил запираться в своих апартаментах, но никогда – на столь долгий срок. Из-за странности его занятий, его лаборатории и самой его пропажи в собственном доме старушка пока что не стала обращаться в отделение полиции или в службу розыска людей. Рэ знал про Сегундия, что тот был отъявленным церемониальным магом-каббалистом, сталкером, хакером сновидений, психонавтом, ролевиком, киберомансером и чёрт-те знает кем ещё. На следующий после семинара день они с Даниэль навещают Стефанию Николаевну и осматривают рабочий кабинет и по совместительству храм, где всё осталось нетронутым с момента исчезновения её гениально безумного внука тридцати лет от роду.

Это просторная кубическая в плане комната с высоким потолком и такими же высокими окнами, заваленная всяким хламом, горами оккультных мануалов и разными научными и околонаучными приборами вроде гальванических батарей, магических маятников и лазерных указок. По лаборатории провавшего чародея постоянно гуляет какой-то потусторонний холодный сквозняк, хотя даже и окна все закрыты, и стеклопакет стоит. В северо-западном углу комнаты Арнольд обнаруживает расчищенное место, где, вероятно, мог быть или был пантакль-портал, но его там на данный момент нет. Есть только какие-то слабые, затёртые следы от окружности, различимые на паркете разве что с лупой. Однако и Рэ, и Даниэль ощущают, как это место фонит на астральном уровне, будто это воронка антиматерии. Здесь особенно ощущается невидимый вихреобразный поток ледяного воздуха.

Между тем кот Фарнакс всё время озабоченно мяучит и даже близко не подходит к тому углу, а дрозд Мелькор не хочет даже и клюва казать из своей клетки, забившись в её дальний конец, когда Рэ попробовал поднести его на то место.

Рэ и Даниэль это всё не нравится. Экзорцист находит среди груды книг, распечаток книг, разных тетрадей и блокнотов, наваленных на длинном металлическом письменном столе, путевой дневник Сегундия – непримечательную книжицу в серой обложке под кожу размера A5, заполненную кривым и стрёмным почерком с постоянно съезжающими вверх и вправо размашистыми строчками, как будто бы писавший не мог совладать с собственной рукой. В неё новатор заносил свои изыскания касательно открытия портала в ни много ни мало, как в “невидимую” сефиру Даат! Да, Сегундий Селезнев был и вправду безумен. Выходит, каким-то образом этот гений от каббалы открыл портал в то самое измерение X и перенёсся в саму Бездну Кромешного Хаоса. Рэ забирает дневник с собой, и они с Ди покидают загадочные апартаменты, сказав Серафиме Николаевне перед уходом, чтобы она не отчаивалась (хотя она вполне стоически отнеслась к происшедшему), и что они вернутся в ближайшее время, т.к. появились некоторые зацепки и, возможно, скоро они узнают, куда скрылся Сегундий, и даже найдут его. Старушка предположила, что её внук уехал в Крым со своей новой девушкой. Рэ удивился, откуда это у такого задрота, каким он помнил Сегундия, вдруг девушка нарисовалась. Д. тоже удивилась. Тогда С.Н. пояснила, что часто, когда она приходила домой из поликлиники или из магазина, то слышала, особенно по вечерам, как за закрытой дверью её внук разговаривал с девушкой, отвечавшей ему приятным женским голосом. Наверное, по скайпу нашёл такую же безумную гёрлу, решила Даниэль, так как бабушка заметила, что гипотетическая барышня ни разу не показывалась ей на глаза. Выходя из их панельного дома, Рэ глубоко задумался, пытаясь связать X и Z в своём развитом мозгу. Что если всему виной была одержимость их общего друга сладкоголосой ламией из туннелей Клифот, куда он и отправился, правда, немного перепутав адресы. Впрочем, некоторые теоретики каббалы склоняются к идее, что Даат как раз и являет собой подлинные врата в туннели Клифот. На его вопрос Даниэль хихикнула и сказала, чтобы он читал матчасть. И посоветовался с его личной Ламией-Дакиней, она должна же знать своих.

Меж тем, дело имело достаточно серьёзный окрас. Без должной подготовки соваться в Даат или в Клифот не следует ни в коем случае, даже если ты – самый прожжённый енохианец. Рэ тем же вечером вместе с Даниэль наносит визит к архимагистру Теургического Ордена Сапфировой Звезды Запада, брату А. А., тоже приехавшему на семинар в Воронеж и поселившемуся в неплохой гостинице в центре города, чтобы заручиться его поддержкой и напутствием. Тот ничуть не удивлён, т.к. давно подозревал за братом Сегундием подобные интеллектуальные извращения. Впрочем, то что Селезневу всё же удалось открыть портал в Даат, пройти в него, никого при этом не покалечив и не взорвав лабораторию, и закрыть его за собой, и всё это в заурядных домашних условиях – уже делает тому честь. Архимагистр обещает, что если Рэ и Д. удастся найти и вернуть Сегундия обратно в Малькут, то он возведёт его в ранг Адепта-Философа. Пока же он может только пожелать им доброго пути и даёт Рэ как знак доброй воли собственный каббалистический амулет архангела Тириэля для защиты и нахождения пути в ином измерении, также советует им обоим взять с собой хорошие солнцезащитные очки на случай успешного открытия портала, по опыту многочисленных исторических визионеров, от которых пошла фраза through the glass darkly. В иномирье для глаз требуется особая защита от внешних излучений. Ди предположила, что может пригодиться её кулон из цельного мориона, разрушающий иллюзии. А. А. подтвердил годность этого кристалла.

Рэ остаётся на ночь в гостях у своей боевой подруги Д. Они немного флиртуют, после чего Рэ отправляется в свою комнату, где изучает дневник своего исчезнувшего друга, с которым они не виделись уже больше года. Пролистывая неряшливые и неразборивые записи, Рэ натыкается на сложную фигуру енохианского пантакля 37 Зовов и примечание: “купить ультрафиолетовый маркер, он же – лунные чернила”. Вот оно что! Рэ вспоминает, что в лаборатории ему на глаза не попалась ни одна у/ф-лампочка. Конспиратор долбаный. Также в дневнике, в одной из последних, наиболее корявых записей, наряду с именами архангелов, разными сигилами, ключами и просто символами и закорючками, Сегундий упоминает точную настройку “эмбиент-микшера” на его компе, для создания определённых звуковых бинауральных синусоид (Рэ вспоминает, что этот затворник был ещё тот аудиофрик), а также целый список благовоний и эфирных масел, как, например, пало санто, белый шалфей, красный сандал, мирра, “драконья кровь” и пр. довольно-таки редкие и недешёвые ингредиенты. Наконец, для полноценного ритуала требуется некая “чернота Исиды”. Рэ вспоминает, что это название специальной “ослепляющей” повязки для открытия внутреннего зрения, описания которой можно найти в рецептах из Греко-Египетских Магических Папирусов (сокр.: ГЕМП). Наконец, Рэ, офигевая от обилия странной инфы, проваливается в дрёму, в которой ему видится психоделический нуар-детектив.

На следующий день, позавтракав омлетом с прованскими травами и крепким арабским кофе, сваренным в турке, они совершают необходимые покупки и вновь идут в гости к бабуле Сегундия. Даниэль просит Стефаниду Николаевну, чтобы их не беспокоили до вечера. Рэ знает, что время в Иных Сферах идёт совершенно иначе, нежели в нашем плане, если такое понятие вообще применимо к сфере Даат, где сознание может просто-напросто расщепиться на бессмысленные элементы. Тем временем он зажигает купленную в магазине светотехники у/ф-лампу, и в том самом углу обнаруживается искомый енохианский пантакль, достаточно большой для того, чтобы в его центре могло встать несколько человек. Имена Силы и каббалистические знаки странным образом дрожат и вибрируют в ультрафиолетовом свечении, кажется, что они ведут хоровод, а концентрические, вложенные друг в друга ряды пантаклей затягивают взгляд внутрь, в самую свою сердцевину, и одновременно отталивают из центра наружу, подобно мандале или янтре. Превосходная работа, отмечает про себя Рэ, абсолютно рабочая магическая машина. Но каким образом можно физически пройти в такой портал? Такого опыта у него ещё не было. Однако Даниэль не сомневается в успехе предприятия, она зажигает по углам пантакля нужные благовония и аромалампы, освящает его водой и очищает огнём, пока Рэ пытается настроить звуковые волны в эмуляторе аналого-модулярного синтеза на компе Сегундия, живущего собственной жизнью. Вроде бы всё готово, и как только Рэ настраивает последную частоту медленным выкручиванием кноба, в лаборатории воцаряется тревожный гул, который вкупе с ультрафиолетовым свечением и общей обстановкой создаёт достаточно запредельный эффект. Кажется, что реальность начинает дрожать и плавиться. Даниэль тем временем уже стоит в центре круга в белой церемониальной мантии, затянув на глазах чёрную повязку Исиды. Рэ, также облачившись в мантию, однако серого цвета, также встаёт в круг напротив Даниэль, затягивает вокруг головы чёрную ленту, вдыхает густую и экзотическую смесь курящихся благовоний и масел и окунается в изменённую, призрачную атмосферу лаборатории безумного экспериментатора Селезнева, полную стихийных энергий и химерных эманаций из Запределья. Такое ощущение, что они перенеслись на какую-то отдалённую планету или вообще в другую галактику. По общей договорённости, Рэ и Даниэль кладут друг другу на плечи руки, мысленно концентрируются на сфере Даат, а также на образе их общего друга Сегундия, каким они его запомнили, и произносят нараспев 37 Енохианских Зовов. С каждым новым Зовом пространсто всё более изменяется и мутирует, Рэ со странным удивлением ощущает, как под его босыми ногами магический пантакль будто сам по себе раскручивается всё быстрее и быстрее, и в голове у него тоже всё раскручивается, чуть ли не до тошноты. Схожее ощущение Рэ испытывал только несколько раз в жизни: на каруселях, вращающихся по принципу “солнышко” в парке аттракционов, в антигравитационной турбине и на центрифуге в музее космонавтики, в комнате кривых зеркал и в камере сенсорной депривации. Но сейчас все эти ощущения сплелись как бы воедино и прямо-таки бомбардировали все органы чувств и вестибулярный аппарат впридачу, заставляя внутреннюю ушную улитку скручиваться и раскручиваться без остановки и без цели. Даниэль, кажется, дрожит, то ли от страха, то ли от возбуждения, но не прекращает вибрировать Зовы. У Арнольда всё более нарастает ощущение, что они с Ди уже не стоят в лаборатории их друга в Воронеже, а вовсю несутся в межскосмическом пространстве без каких-либо ориентиров, помимо туннеля, протянутого от пантакля из сферы Малькут – в сферу Даат… У них обоих перехватывает дыхание. Внезапно раздаётся странный и оглушительный булькающий звук с чудовищным эхом, как от падения огромной капли на поверхность гигантсткого пруда, в зрительных нервах возникает ослепительная вспышка абсолютной тьмы, странный потусторонний гул переходит в громовой низкочастотный раскат, а наши каббалисты будто с размаху приземляются вниз головой на неровную каменную поверхность, и от сильного удара о камень или об землю Рэ на миг теряет сознание.>

Придя в себе, наши герои обнаруживают себя в странном состоянии, сообразном неописуемому окружению – они видят друг друга как полуматериальные, квазигональные проекции их реальных тел с вибрирующими вокруг них аурами (у Даниэль – золотисто-белый, у Рэ – бледно-пурпурный цвет), выброшенные на бесплодное каменистое плато. Вдали виднеются мрачные чёрные скалы на фоне неба, глубокого как космос, в котором кружатся какие-то чудовищные вихри неструктурированной энергии, их тела пронизывает ледяной потусторонний ветер, их восприятие диссоциированно и нарушено, наблюдаются эффекты синестезии и просто не поддающиеся описанию переживания. Даниэль, первая из двоих пришедшая в некоторое подобие баланса, с трудом извлекает из-под полы своей ставшей эфемерной мантии каббалистический пантакль Тириэля, который сияет удивительным звёздным светом в этом пустынном мире хаотической тьмы. Рэ, совладав с разрозненными и перепутанными чувствами и впечатлениями, поднимается на свои теневые ноги и осматривается, не веря своим астральным органам зрения. С помощью Зовов Енохианы они действительно перенеслись из мастерской Сегундия прямиком в сефиру Да’ат из, либо они умерли в процессе выполнения ритуала и оказались в каком-то Лимбе, о котором так красочно писал Эдгар По в своей «Стране Снов». Собрав остаток волевого ресурса в кулак и стараясь не поддаваться Ужасу, наши исследователи запредельного отправляются на поиски их общего знакомого-безумца. Немного освоившись в перемещении, Рэ и Даниэль замечают, что могут двигаться, не переставляя призрачных ног, а просто паря над холодным каменистым грунтом усилием воли. Местность выглядит крайне удручающей – повсюду, куда ни глянь, пустоши, перемежающиеся скалистыми хребтами и страшными ущельями, из которых поднимаются какие-то фосфоресцирующие испарения. В пространстве над их головами кружатся ультрафиолетовые циклоны, спонтанно открываются и тут же схлопываются в ничто с тем самым инфразвуковым бульканьем, от которого по земле проходит ощутимая дрожь, ужасающие бездонные воронки, из которых вылетают не поддающиеся описанию призрачные сущности, похожие на разросшихся до космических масштабов фрактальных чудовищных многоглазых пауков или каракатиц, медленно влекомых прочь по неясным для смертных умов целям сквозь эфирные силовые вихри, в которых блещут малиновые зигзаги молниевых разрядов. Атмосфера местами очень вязкая, как вода, а местами – разреженная до полной пустоты, и дышать в привычном смысле просто невозможно. Но Рэ с удивлением замечает, что они с Даниэль и не дышат – у них лишь вибрируют с определённой частотой ауры. Даниэль всё это не нравится, но она знала, на что шла, поэтому молча движется вперёд с твёрдым намерением обнаружить следы Сегундия в этом враждебном для всего светлого расколотом измерении. Рэ старается не отставать от неё. Каббаластический талисман ведёт их к цели, словно путеводная звезда. Рэ пытается «пронюхать» воздух, но то, что воспринимают его астральные ноздри, лишь вызывает у него головокружение вплоть до помутнения рассудка и тошноты: будто бы атмосфера перенасыщена эфирными парами и метановыми газами в смеси с тяжёлыми металлами и алкалоидами, во рту же ощущается лишь кислотно-щелочная горечь. Они словно оказались выброшены на другую планету, затерянную в безднах космоса. Рэ припоминает, что сфира Да’ат в современной западной трактовке ассоциируется с планетой Ураном, тёмно-пурпурным цветом и Знанием, а путь сквозь неё к высшей сефире Кетер лежит через II-ой Старший Аркан «Верховная Жрица», ключом к которой служит буква иврита Гимель, которую Кроули сравнивал с раздвоенным следом от копыта верблюда и женским лобком. Другие соответствия Жрицы: мать Тереза из Калькутты, Ворота Святости, Серебряная Звезда, Рак и Луна, интуиция и Исида-Урания.

Это всё отлично, но как им выжить и не расщепить свои души в этом кошмарном измерении X? Рэ пробует дотянуться своим менталом до обители своей охранительницы, ваджрайогини-ламии Шантарки, но у него не получается. Все контакты с остальными сефирами Древа Жизни словно бы обрублены. Он понимает, что они очутились в тотальной изоляции от упорядоченного Космоса и теперь неизвестно, как им вернуться домой, даже если вдруг каким-то чудом им удастся обнаружить местонахождение их недобрым словом помянутого друга Сегундия. Даниэль замечает, что её ощущение пространства-времени также полностью нарушено, она словно постоянно возвращается в одну и ту же точку своего сознания и ощущает себя одновременно везде и нигде, и её это начинает сильно пугать. Рэ пытается её успокоить, но не скрывает, что у него столь же странные ощущения относительно его собственного положения в ПВ-континууме, это словно какой-то экзистенциальный парадокс. Вокруг на многие сотни километров эта проклятая серо-фиолетовая пустынная равнина, на границах которой высятся чёрные скалы, которые на периферии зрения принимают формы неких умопомрачительных колоссальных идолов с собачьими, паучьими, крокодильими, свиными, бычьими, птичьими головами. Но это также иллюзорное впечатление, которое тут же рушится, стоит взгляду обратно переместиться и сфокусироваться на горизонте. Рэ с дрожью в ауре вспоминает, что читал где-то подобное описание… Это, кажется, было в «Доме в Порубежье» английского культуриста и моряка-визионера У. Х. Ходжсона. Так значит, Ходжсон тоже странствовал по Древу и его забросило случайным образом в Даат? Также Рэ пришёл на его диссоциированный ум фрагмент одного из номеров «Прометейи» Алана Мура, где героиня и её подруга попадают в сефиру Даат и им встречается Кроули-андрогин верхом на верблюде и Башня Тёмных Братьев, где обитает автор хаос-магических практик Остин О. Спейр. Он начинает рассказывать всё это Даниэль, полагая, что это может быть ключевыми моментами к навигации в этом странном плане, как вдруг у самых их ног с чудовищным треском разверзается бездна, в которой бурлит психоделическая потусторонняя жизнь неких простейших светящихся чудовищных лепрозорий, и наши странники с воплем ужаса падают прямо в их средоточие. Даниэль призывает защиту талисмана Тириэля, но та не срабатывает, и их астральные тела разрываются и поглощаются призрачными абстрактными хаотическими сущностями, представляющими из себя помеси символов с иероглифами и концептами.

Но это не конец. Следующий момент осознанности – они оказываются лежащими на пустынном берегу мёртвого моря, состоящего из странной, словно бы нефтяной, радужной эссенции, и за невысокими дюнами различают зубцы некоего мрачного строения. Даниэль в полном ужасе, она не знает, что и как. Рэ не в лучшем состоянии. Кажется, это венец Башни Тёмных Братьев. Небо по-прежнему клубится инфернальными вихревыми воронками, из которых по-прежнему выпрастываются некие облачные параментальные сущности-спруты, а из пучины морской вздымаются тут и там осклизлые тентакли километровой длины, извиваются и бесшумно уходят вглубь. Вокруг них какие-то руины, словно бы из чёрного оникса, стены их покрывают неведомые инопланетные знаки, похожие на даэдрическую вязь. Рэ понимает, что это всё может быть проекцией его нездорового рассудка игромана и книготраха, а Даниэль может видеть и ощущать вообще что-то совершенно иное в силу разности накопленного опыта. Он по-прежнему видит свою боевую подругу в виде теневой проекции, окружённой уже не таким ярким золотистым гало, так что понимает, что они всё ещё в Да’ат. Наши герои вновь поднимаются на ноги и пытаются собраться с мыслями, меж тем Даниэль сообщает Рэ, что ощущает от нефтяной глади некую неявную угрозу и им нужно срочно уходить отсюда. Рэ не успевает ничего предпринять, как из глубин этой богомерзкой трясины в нескольких морских узлах от них вздымается Сущность – целый торос первобытной слизи с головой лягушки и четырьмя гигантскими лапами, божество первобытного хаоса Нуна из древнеегипетской теологии города Хемену, и начинает шагать к ним. Даниэль читает ещё один Енохианский Зов с целью призвать архангеля Тириэля, Рэ же призывает на помощь своего йидама Шантарку – но тщётно. Они пытаются спастись бегством, но Тварь хватает их, расчленяет и заживо сжирает своей жадной пастью.

Но и это ещё не конец. Следующий момент осознанности – они лежат лицами вниз на холодном грунте, у подножия Ониксовой Башни. Рэ не ощущает ничего, кроме ледяной пустоты ума и полного смятения всех восприятий, он понимает, что они обречены вечно быть пожираемыми неведомыми обитателями этой богомерзкой скважины между мирами, именуемой почему-то в Каббале Знанием (какая жестокая ирония!), и что это самое страшное проклятие для души, поглощённой оккультными изысканиями. Даниэль стонет от бессилия и ужаса, но всё же встаёт и протягивает руку Рэ. Тот поднимается, и они бредут к входному порталу. Врата сторожат две сумрачные фигуры с головами шакалов и четырьмя глазами, держащие египетские кривые мечи-хопеши. Над Башней неистовствует кошмарный циклон, вращающийся против часовой и по часовой одновременно, а его «глаз» извергает мощный столб тёмной вихревой энергии, бьющей прямо в венец этого монумента, выстроенного в форме солнечного обелиска. Но солнца в этом мире нет, либо оно имеет другую природу – всё вокруг освещено ультрафиолетом и не отбрасывает теней. Более странного дерьма ещё не случалось в без того отмороженной жизни экзорциста-демонолога Андрея Берёзина. Шакалоголовые стражи преграждают им дорогу, со звоном скрестив свои хопеши из метеоритного железа, и Рэ с Даниэль в нерешительности останавливаются. Даниэль поднимает высоко над головой светоносный пантакль Тириэля, произносит Зов, и тут из талисмана вырывается могучий луч ослепительного света, заставляющий стражников закрыть свои красные парные глаза и отступить. Тогда Рэ, ловя момент, читает мантру Гуру Драгпура, ему это, как ни странно, удаётся, он мгновенно преображается в гневного йидама и закалывает призванной скорпионьей пхурбой одного из шакалоголовых. Тот рассыпается в зловонный прах тысячелетий. Второй стражник с рыком пытается атаковать Рэ-Килайю, но его отбрасывает огненное кольцо из слогов мантры, в то время как Даниэль призывает каким-то чудом Меч Тириэля и рассекает псоглавого наискось. Путь очищен. Рэ принимает прежнюю форму теневой проекции, и они пытаются распахнуть створки входных врат, но те запечатаны неким Знаком и не поддаются.

Даниэль и Рэ в спешке подбирают подходящие шифры, так как понимают, что в этой нестабильной реальности, где все законы естественной физики искажены самым странным образом, можно ждать чего угодно.

— Лхаммад-кнех-эр-эф-эс-сах-эк! Хэна-тэп-эм-са-ум-иам-мадх! Эхнеф-та-тхюддор-мер-гиз-гаурад! Реку-саал-медхук-равайях-сэмэф! Сэба-эн-сешата-мэаазиф-бекбакратхэ-тхарайе-упут-эк! – выкрикивает осатанелый Рэ спонтанные ключи на смеси древнеегипетского и арамейского. Даниэль же читает по памяти на енохианском наречии:

— SOR BAM UMADEA IADNAMAH ARGEDCO LOLKIS IXOMAXIP! IXOMAXIP!

Над вершиной Башни что-то происходит, из глаза астральной бури вылетает стая спрутообразных миньонов, которые виделись разве что бессонному мозгу графа Лотреамона, и устремляются к нашим искателям с явно недобрыми намерениями. Печать на трёхметровых вратах Башни мрачно сияет и будто насмехается над ними – она представляет собой стилизованную под даэдрический сигил голову Паучихи или маску Жрицы. Тогда в священной ярости и отчаянии Даниэль бьёт изо всех сил пламенеющим мечом Тириэля в центр Печати, и – как ни удивительно – створки распахиваются. Оттуда вырывается волна потустороннего вихря и обрушивается на странников, едва не сбивая с ног. Они проникают внутрь и оказываются в циклопическом зале. Врата с грохотом закрываются. На пороге залы их встречают тени Адептов, в схизматических чёрных мантиях медленно плывущие в хороводе вокруг грандиозной напольной диаграммы, выложенной на чёрно-белых мраморных плитах, представляющей собой 9-лучевую звезду… Рэ и Даниэль понимают, что они на верном пути и где-то здесь страдает либо вкушеает запретные плоды знания их несчастный безумный друг Сегундий…>

To be prodigious

EL SQARABBI

LIBER GUMMIARABIS

~~~~~~~~~~~~~~~~

Сборник невероятных притч,

легенд, случаев и экстрактов

~~~~~~~~~~~~~~~~

* * *

Camelopardalis, или От автора

Однажды у одной доброй женщины появилось на свет странное существо-ксеноморф. Было оно на вид сродни человеку, да только нижняя часть тела была от леопарда, а верхняя — от верблюда. Словом, особой красотой оно не отличалось.

Как оно так вышло — Бог его знает. Да только характер у этого верблюдопарда был таким же парадоксальным, как и его анатомическое строение. С годами диссоциативность мышления только укреплялась. Друзей у него практически не было, но те, которые были, весьма его, однако, ценили, потому как ксеноморф был, в общем-то, прекрасно воспитанный, образованный и добродушный джентльмен. И этот случай достоин внимания любого заслуживающего уважения криптовирдолога.

У камелопардалиса был очень скверный нрав, он сочетал в себе буквально разнополюсные качества: малодушная трусливость соседствовала с ужасной гневливостью; нижайшее раболепие граничило с аристократической горделивостью; абсолютное незнание элементарных бытовых вещей сопрягалось с глубоким постижением тайных механизмов Вселенского порядка; невероятная лень уживалась со стихийными периодами гиперактивности; угрюмое мизантропство якшалось с постоянным желанием самовыражения и балаганной артистичностью; мясоедство имело равные права с вегетарианством; мрачная готичность — с весёлой придурковатостью; телесная слабость — со звериной энергией; дремучее ретроградство — с ультрарадикальным авангардизмом; безвольная аддиктивность — с твердокольной независимостью; продолговатая абиссидность — с поперечной эфиопностью; железобетонная логика — с дымносказочной мечтательностью; мужицкая неотёсанность — с утончённым романтизмом; ядовитое жало критики — с огалтелым идолопоклонством; истовый аскетизм — с дионисийским гедонизмом; гипноэротомахия — с гетеронигрофонией; хтоническая уродливость — с эльфийской красотой; медвежья неуклюжесть — с журавлиной грацией; змеиная уклончивость — с пробивающей прямотой; демоническая порочность — с ангельской чистотой; отвратительная нечистоплотность — с изысканной элегантностью и т.д. и т.п., в общем, налицо был сплошной ходячий гротеск.

Конечно, судьба подобных химерических личностей незавидна, тяжела и странна, как и они сами и силы, их породившие. Тем не менее, прожил верблюдопард долгую и насыщенную приключениями, опасностями и чудесностями жизнь и теперь готов поделиться своими историями с благодарными читателями/слушателями/зрителями. А историй у него — тьма.

* * *

История Али ад-Дина

На всех невольничьих базарах и площадях, во всех мечетях и чайханах, в каждой лавочке и в самом дворце халифа в тот день только и судачили о том, что некий ужасный человек раздобыл-таки запретный “Китаб Аль-Азиф”, вырвав его ценой сверхчеловеческой хитрости из пасти нефилимов Шаддата, хранящих его в подземных архивах баснословного Ирема, Города Колонн, и теперь направляется в Багдад, сея вокруг себя хаос, а впереди него летят бесчисленные сонмы песчаных самумов, несущих болезни, разрушения и смерть.

Повелитель правоверных, Харун ар-Рашид, не знал, что и думать, ибо логика и здравый смысл гармонично переплелись в его уме с верой в чудесное. Он созвал всех своих министров, улемов, муфтиев и астрологов, чтобы узнать, насколько правдивы базарные слухи, но даже его вазир Джафар ибн Яхья Бармаки и его друг-поэт Аббас ибн аль-Ахнаф не смогли рассудить, сколько было правды и сколько – вымысла в этих народных бреднях. Только попугай Харуна по имени Яго всё кричал и кричал: ‘Khalli balak! Khalli balak!’

В воздухе Багдада повисло тревожное ожидание. К вечеру один из стражников южных ворот увидал вдали надвигающийся песчаный шторм, застилавший весь горизонт огненной стеной, и сообщил об этом начальнику стражи. Весть дошла до хмуро сидевшего в тронном зале Харуна, окружённого диваном мудрецов, и он приказал всем торговцам закрыть лавки, а всем правоверным – укрыться в своих домах и читать Коран во избежании беды. Так был объявлен комендантский час.

В лихорадочной спешке горожане устроили настоящие беспорядки, и многие честные люди нашли свои пристанища в корзинах из-под рыбы, в чанах с помоями, в бочках с жиром и прочих малоуютных ёмкостях. И один только уличный гуляка Али ад-Дин не спрятал своё бренное тело от грозного самума*. Он рассеянно бродил по городским улочкам, на которых не было теперь ни души – даже бездомные кошки и собаки куда-то подевались, и вот Али вышел к южным воротам, намереваясь-таки выяснить, где правда, а где вымысел.

Он не боялся за свою жизнь, ибо не считал её за ценность.

Вот налетел первый штормовой порыв раскалённого песка, и чуть не сбил Али с ног, но тот только прикрыл лицо рукавом. Когда же он отнял рукав от лица, то увидал, что створки ворот распахнуты неведомой силой, и через них в Багдад входит гоповатый чёрный старик с горящими глазами, длинной грязно-белой бородой и в одной набедренной повязке, а в правой руке у него зажата небольшая книжица.

Али, недолго думая, подбежал к странному старику сзади и ловко выхватил из его когтистой клешни маленький томик зелёного сафьяна. Старик издал душераздирающий вопль, а наш щипач тут же бросился наутёк, только пятки засверкали – а бегал Али как заправский скороход! Когда же молодец остановился перевести дыхание в одном из переулков, то обнаружил, что вместо книги у него в руке зажата медная лампа.

Али ад-Дин немного оторопел, но сказать, что он был ошеломлён неожиданной переменой – значит, ничего не сказать, ибо наш удалец ещё и не такие фокусы на своём веку видал. Он и сам умел превращать одни вещи в другие – к примеру, из аспида сделать трость и наоборот, это проще жареного кебаба, надо просто сжать как следует височные доли рептилии и та впадает в своего рода каталепсию и становится тверда и пряма, как палка, пока не трахнешь оземь.

Между тем, Али долго крутил лампу в руках – это была довольно красивая вещь старинной басрийской работы с выгравированными по бокам словами на каком-то странном магрибском наречии, которые парень не мог прочесть.

Али ад-Дин привалился спиной к стене и стал задумчиво водить пальцами по надписям туда-сюда. Вдруг он услышал приглушённый злорадный смех, а из лампы заструился тоненькой струйкой синеватый дымок. Заинтригованный молодец приподнял крышку и заглянул внутрь лампы. Там он увидел – кого бы вы думали? – того самого гоповатого чёрного старика, размером с большой палец, сидящего на турецком ковре, курящего миниатюрный кальян и показывающего ему непристойные жесты.

Али ад-Дин рассердился, двумя пальцами схватил чёрного старика за пояс, выудил его из лампы и хотел уже раздавить как жука, но не тут-то было: тело чёрного старика вдруг стало увеличиваться в размерах и за пару мгновений вымахало выше минаретов. Голова старика терялась в тускло-красном шлейфе песчаной бури, застлавшей всё небо, а ногтём большого пальца ноги ужасный старик прижал Али к стене с такой силой, что у бедняги перекрыло дыхание, но лампу из рук он не выпустил.

И тогда несчастный багдадский гуляка прохрипел из последних сил: ‘А ну, шайитан, полезай-ка обратно в лампу, не будь я Али, сын Дина!’

Как ни странно, чёрный старик повиновался, уменьшился до прежнего смехотворного размера и с хохотом исчез в чреве лампы. И о чудо! – самум прекратился, как его и не было. А Али, отдышавшись и подтянув шаровары, пошатываясь, поплёлся к своему дому рассказать обо всём матери. Старушка очень удивилась, а впрочем, не слишком-то, памятуя о прежних похождениях своего непутёвого сына, и велела Али отправиться ко дворцу халифа вместе с магической лампой.

Делать нечего, побрёл Али среди оживающих мало-помалу улиц ко дворцу Харуна. Его долго не хотели пускать, сочтя за юродивого, но когда он сказал, что в лампе сидит ужасный чёрный старик и курит кальян, и при этих словах из ниоткуда раздался злорадный смех и дымок тонкой струйкой потянулся из носика лампы, стражники поверили ему и Али пустили на поклон к повелителю правоверных.    

‘Так значит, это всё правда?’ – наконец, молвил халиф, закручивая бороду в кольцо. ‘Я уж хотел рубить головы своим министрам и советникам, этим глупым ослам.’

‘Истинно так, о великий. Сидит здесь страшный старик.’

‘А ты его поймал. Ну и храбрец же ты, Али ад-Дин! Велю пожаловать тебе любые богатства из своей сокровищницы. Только вот лампу придётся конфисковать, от греха подальше. А теперь – будем же пировать!’ – хлопнул Харун ар-Рашид в ладоши.

И пировали они семь дней и семь ночей, и взрывали фейерверки, и стучали в тамбурины, и вино лилось рекой, и Али ад-Дин даже сочинил много недурственных мадхов, чем заслужил себе место надима при Харуне, но благоразумно отказался от него. А что стало с лампой, Аль-Азифом и гоповатым чёрным стариком – о том в другой раз доскажу.

––––––––––––––––––––––––

цитата

*Самум (с араб. Samum – знойный ветер) – песчаная буря, сопровождающаяся рядом аномалий.

* * *

Участь Худ-Худ

Птица Худ-Худ, переливаясь радужным оперением в солнечных лучах, пролетала однажды над горами Арарат.

С высоты своего полёта она внимательно, но в то же время несколько надменно разглядывала проплывающий внизу ландшафт, который был как на ладони. Худ-Худ торопилась – в этот день, в самую макушку лета, намечалось ежегодное культурное событие – великолепная конференция птичьего царства в долине Кулум-эль-Даббар, на которой собиралась вся элита учёных, философов и поэтов почтенной пернатой расы. Кроме своих собратьев по перу, Худ-Худ ожидала встретить там мудрёных нильских чибисов, полярных бук-гарфангов, восторженных колибри, высоколобых аистов, изящных фламинго, занудных пеликанов, крикливых воронов, вальяжных павлинов, молчаливых грифов, царственных орланов, остроумных попугаев, удивительных огненных фениксов, зловещих гарпий, колоссальных воромпатр и, что самое главное, Отца всех птиц, легендарного Симурга.

Сама Худ-Худ также подготовила речь и во время перелёта постоянно редактировала и дорабатывала её. Тема же доклада была такова: ‘Магические системы разных птичьих семейств и их взаимосвязь с примитивным шаманизмом ящеров.’

Худ-Худ слишком отвлеклась на редактирование в уме своей блестящей диссертации, ибо не сразу заметила, что на неё со всех сторон скалистого ущелья летят грубые шерстяные сети. Это уродливые киклопсы устроили ежегодную охоту на редкие экземпляры учёных птиц, которых они потом либо запирали в подземных клетках и дрессировали, либо же ощипывали и жарили с приправами, либо же делали из них чучела и продавали кентаврам в обмен на слитки орихалка*, которые грязные одноглазые чудища складировали в своих вонючих андерграундных обиталищах и охраняли пуще зеницы ока.

В любом случае, славную Худ-Худ ждала незавидная судьба.

Пойманная в душную сеть, она издала последний жалобный крик и вспорола себе живот острым клювом.

––––––––––––––––––––––––––––––––

цитата

*Орихалк или аврихальк (с греч. "горная медь") — таинственный металл или сплав, о котором упоминают древнейшие греческие авторы. Скорее всего, другое название для электрума, или самородного золота, представляющего собой сплав золота и серебра, обычно находимый в сокровищницах драконов. Ещё в седьмом веке до н. э. Гесиод сообщает, что из орихалка был сделан щит Геракла. В одном из гомеровских гимнов (ок. 630 года до н. э.) соответствующий эпитет применен к локонам Афродиты.

Самое подробное описание орихалка дается Платоном в диалоге «Критий». Со слов Крития, вещество это было в ходу в Атлантиде. «Большую часть потребного для жизни давал сам остров, прежде всего любые виды ископаемых твердых и плавких металлов, и в их числе то, что ныне известно лишь по названию, а тогда существовало на деле: самородный орихалк, извлекавшийся из недр земли в различных местах острова и по ценности своей уступавший тогда только золоту.»

В дальнейшем Критий сообщает, что «отношения атлантидцев друг к другу в деле правления устроялись сообразно с Посейдоновыми предписаниями, как велел закон, записанный первыми царями на орихалковой стеле, которая стояла в средоточии острова — внутри храма Посейдона». Кроме того, «стены вокруг наружного земляного кольца цитадели они по всей окружности обделали в медь, нанося металл в расплавленном виде, стену внутреннего вала покрыли литьем из олова, а стену самого акрополя — орихалком, испускавшим огнистое блистание».

* * *

Гог и Магог

Некогда в графстве Уорвикшире жили два великана, потомка древней расы Маджудж. Каждый из них ненавидел другого, и от того часто в окрестных землях можно было услышать, как ещё одна тихая деревушка сметена с лица Земли бурным выяснением отношений двух заклятых врагов.

Одного великана звали Гог, а второго – Магог. И Гог считал, что Магог украл его имя и приделал к нему уродливый слог. Магог же считал наоборот: что виноват Гог, укравший его двойной слог и отсёкший его, Магога, священный звук Маг.

И не было на этих остолопов никакой управы. Странствующих рыцарей Гог и Магог щёлкали как фундук, и люди устали оплакивать рыцарей и приносить им на могилы дрок.

Но вот по окрестным деревням стал гулять слух: с Севера пришёл ледяной великан, и звали его Муг, и был он велик, и источал смог.

Услышал об этом злобный прожорливый Гог, допил свой кипящий грог, вытащил сыр из под ногтей пальцев ног, покинул свой подземный чертог, и бормоча проклятия и размахивая своей дубиной из цельного ствола 500-летнего дуба, пошёл вниз в долину, чтобы Муг получил урок.

Услышал об этом монструозный Магог, зарычал от злости как только мог, дожевал свой телячий пирог, взвалил свою палицу из 700-летнего каштана на плечо, покинул свой пещерный берлог и вострубил в свой огромный мамонтов рог.

И увидел тогда Гог, и увидел Магог, что в долине прямо посреди заледенелого озера Лох-Дуарг стоит великан Муг, и заметает его снег.

И бросился с западных холмов вниз на врага Гог, и сотряслись холмы под весом его слоновьих ног.

И понёсся с восточных взгорий, как лавина, ужасный Магог, круша хвойные леса и хижины дровосеков в щеп.

И вот уже рядом Гог. И вот напротив него Магог. А Муг стоит, как будто статуя, и усмехается, глазом не морг. И велик он, хоть и урод, и замахнулся на него Магог. И замахнулся на Муга Гог. И познали они оба рок.

И треснул под ними лёд, и утоп Гог. И утоп Магог, пуская пузыри среди тёмных зимних вод. А Муг всё стоял, не продрог. И пришли люди к озеру Лох-Дуарг из семи деревень, которые слепили Муга. И возликовали они. Цени свэг, брог.

* * *

Идальго на час

Дон Фернандо Алонсо был идальго на час. Ему нравилось это занятие: только и знай, ходи себе в вечернее время по улицам Кордовы да рискуй жизнью и здоровьем за милых дам.

Вот и в этот раз: прогуливается дон Фернандо по городу, рассматривая мавританскую архитектуру, и видит – выбегают перед ним два молодца в накидках с капюшонами, а у одного рапира окровавленная в руке. ‘Ну, погодите у меня!’ думает дон Фернандо. Видят они, что навстречу бежит к ним идальго – и бегут в сторону от него, к докам Гвадалквивира, а один почему-то всё выкрикивает Аве Марию. А время позднее, и видимость так себе. Кричит им вослед идальго, требуя реванша, да тяжёл его доспех. Заглядывает дон Фернандо в переулок и видит там донью без чувств на земле. Подходит к ней поближе и наклоняется: донья хороша собой и богато одета, только вот очень бледна, а из-под корсета тоненькой струйкой течёт кровь.

‘Вот ведь дьяволы! Поди, ограбить порешили беззащитную женщину.’ – думает дон Фернандо.

Он берёт донью за руку – а рука её холодна как лёд.

И тут открывает она глаза – и не может оторваться дон Фернандо от этого взгляда карих глаз.

И тянутся к нему руки доньи, и обвивают его шею.

И видит дон Фернандо, что это не донья никакая, а гуль.

* * *

Глупый книжник и умный раздолбай

Жили-были в городе Каире два друга и были они весьма противоположных взглядов на мироустройство. Одного звали Хамас, второго – Саид, и был второй старше первого на пять лет.

Познакомились они так.

Саиду было тогда двадцать два года и он усердно учился, чтобы стать доктором наук, в частности, корановедения.

Поступать он хотел в знаменитый университет аль-Азхар, а пока штудировал философию и медицину в местном медресе.

Саид был очень хорошо воспитан и курил киф только по четвергам. А хамас, которому было 17 лет, был известный шалопай, знай себе мяч пинал и кифом баловался.

Идёт как-то после занятий Саид по улице и что-то соображает да в уме вычленяет. И видит он: сидит на ступенях кальянной лавки юноша в грязном бурнусе с мячом под ногами да себси так искусно забивает, что Саиду аж самому захотелось покурить, к тому же был четверг.

Саид подошёл к юному курильщику и присел рядом с ним, подложив под задницу для мягкости свой кушак, ибо не привык он сидеть на холодных каменных ступенях.

– Привет тебе! – громко сказал Саид, глядя на шустрого юношу.

– И тебе привет! – ответил парень, нимало не смутившись.

– Ты откуда да куда, учёная твоя голова?

Саид слегка опешил от проницательности молодого человека, но тут же взял себя в руки и сказал:

— Я – Саид, и иду я с занятий на северо-восток, где у меня дом.

– Хых. А я – Хамас, и я никуда не иду, а сижу здесь и забиваю добрый себси.

Хамас замолчал, а после опять заговорил:

– Вот скажи мне, многоучёный Саид, правда ли, что воспоминания – это самая субъективная вещь на свете? Ведь у каждого одно и то же общее событие запоминается совершенно по-разному, так?

Саид задумался, глядя на блестящий на Солнце медный черенок себси.

– Это сложный вопрос, брат. Проиллюстрируй его на примере.

Хамас широко усмехнулся, выпятив крупные желтоватые зубы и, хлопнув Саида по плечу, продолжал так:

– Ну, смотри. Предположим, сейчас мимо нас пройдёт девушка, у которой над головой будет крутиться огненный шар. Она зайдёт за угол и след её простынет, прежде чем мы сумеем опомниться. Так?

– Так. – сказал Саид.

– Вот, – ответствовал Хамас, поджигая набитую себси, – теперь, после исчезновения непосредственного объекта восприятия...

– Погоди! – перебил его вдруг Саид, – но ведь описанного тобой не может быть в природе. Это только в сказках такое

бывает.

Хамас аж сплюнул в пыль от негодования.

– Не может?! Именем Единого, как не может, когда ещё Ахмад аль-Газали в своей “Беседе птиц” написал, что в природе нет ничего невозможного! Что же ты за учёный, брат мой, если не знаешь таких простых истин? Недавно мой дядя Омар, который торгует на рынке лучшими турецкими коврами, рассказывал, что к нему в лавку заглянула молодая индийка с говорящей обезьянкой на плече, которая, мало того, что понимала вопросы и ловко отвечала на них, так к тому же ещё и обозвала дядю “хаволь ксоммак”!

– Ладно, ладно, к чему этот спор? – раздражённо осадил Саид разгорячившегося юношу, – предположим, что мы увидели девушку-джинни. Что из этого следует?

– Хаха, моя взяла! – обрадовался паренёк и затянулся что есть мочи себси. – Так, о чём бишь я... А! Остаётся объект восприятия, который может быть охарактеризован как душе угодно. Ты, учёный Саид, скорее всего в силу своего логического интеллекта, решишь, что это своего рода галлюцинация, рождённая твоим перегревшимся мозгом.

И хотя я буду убеждать тебя, что и я, Хамас, видел ту же самую девушку с огненным шаром над головой, это вряд ли переубедит твой упрямый лоб. Отныне девушка-джинни или кто она там – объективная реальность – окрасится в твоём воображении в фантастические цвета и пополнит коллекцию любовно собираемого хлама на чердаке твоего роскошного Павильона Памяти.

– Ну? – буркнул Саид, сделав глубокую затяжку и глядя на окна дома напротив, где видно было нескольких играющих кошек.

– Я же, в силу своего поэтически-мистического мышления, многоуважаемый брат, восприму эту девушку в её настоящем облике – а именно, что есть, то есть.

Следовательно, наши воспоминания – это мы сам, а то, как мы воспоминаем – это только способы нашего мышления, весьма и весьма отличные друг от друга.

– Но... – начал Саид рассеянно, – но что же считать верным – то, что я видел мираж или то, что ты видел джинни или искусную фокусницу?

– Саид с трудом закончил мысль и, привалившись к стене спиной, стал расслабленно глядеть на окна, где скакали кошки. Мимо проехала повозка, чуть не отдавившая обоим их ноги.

– Ай шайтаны! – крикнул вдогонь Хамас и хотел кинуть камень в возницу, но одумался и продолжал:

– О учёный Саид, брат мой, хоть ты и много выучил за свою жизнь, но право же, думать самому тебя явно не обучили.

– Это как понимать? – откуда-то издалека раздался голос Саида.

– Верно и то, и другое воспоминание, но опять же, то, что верно для одного, не верно для другого. Тут всё дело в субъективности мировосприятия.

– Ты меня совсем запутал, Хамас! – горестно воскликнул сбитый с толку Саид, – как мне теперь знать, правильно я толкую священные суры Quran-а или нет?

Они ещё долго беседовали до самого заката, а потом, на следующий день, Саид не пошёл в медресе на занятия, а снова пошёл курить с Хамасом и пинать с ним мяч.

* * *

Звёздная ладья

Почтенный доктор Масперос очень увлекался, ну очень увлекался египтологией. Он даже приобрёл на престижном аукционе саркофаг одного иерофанта из Долины Знати, что на западном берегу древнего города Уасет, и стал в нём ночевать.

Вот доставили к нему в апартаменты сей реквизит. Было это, по его собственным записям, в студёную февральскую пору, а из ритуального ящика-ладьи ещё не выветрился запах древних благовонных масел. Саркофаг был не очень-то вместителен: точнёхонько для габаритов среднерослого жреца Амуна, а доктор Масперос был человеком скорее крупным, чем худосочным, и неудобно было ему поначалу.

В первую ночь ему что-то снилось, но доктор плохо спал и ничего не запомнил, только речной песок чуть-чуть просыпал из его левого уха. На вторую ночь д-р Масперос выпростал руки и ноги из ящика и спал уже более комфортно, и ему даже снилось, что плывёт он на звёздной ладье по величественному Млечному Пути, а на носу и на хвосте челна стоит по гребцу в чёрно-золотом клафте, но лиц доктор не запомнил. Масперос проснулся в возвышенном расположении духа, размял затёкшие члены, сварил кофий и тут же приступил к каталогизации своей личной коллекции маленьких глиняных ушебти*. Работа шла как по маслу.

На третью ночь д-р Масперос спит и вновь видит сон, как он плывёт по Звёздному Нилу и наблюдает крушение галактик и рождение сверхновых. Гребцы всё так же молчаливо рассекают космический эфир и не обращают на него

внимания. Масперосу стало любопытно.

Оба гребца стоят к нему спиной и монотонно взмахивают вёслами. Доктор встаёт и осторожно подходит к тому, что на носу ладьи.

“Позвольте,” – обращается к гребцу Масперос, кладя руку тому на плечо.

“Хмм?..” – медленно разворачивается к нему гребец и пристально глядит на доктора.

До сих пор я терзаюсь в догадках, что же такое должен был увидеть несчастный д-р Масперос, что побудило его в тот же миг выпрыгнуть из ладьи в межзвёздное пространство, в котором он летит с равномерным ускорением и посейчас.

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––

цитата

*Ушебти – специальные фигурки в заупокойном культе; своеобразные слуги для усопших

* * *

Справедливый приговор

Царь Сулайман ибн Дауд славился своим искусством заклинать гениев, духов и шайтанов.

Он всегда полагался на свой опыт, свои книги, свою печать и свою холёную бороду, да будет она всегда черна, как южная ночь.

Однажды к нему на приём пришли две женщины и говорили так.

“О всеблагой повелитель земель авраамовых, прикажи сей же момент испепелить эту колдунью, ведь, видит Яхве Саваоф, она наслала на мой дом и мою семью ватагу саламандр, и мой дом сгорел, и весь урожай пропал, и весь инвентарь, и муж мой сгорел, и две дочери моих задохнулись в дыму, и младший сын тоже.”

Так говорила первая женщина.

Вторая же ответствовала таким образом.

“О всемилостивый отец наш, сын славного Дауда, владыка ангелов и демонов, прикажи сейчас же отсечь голову этой чертовке, этой косноязычнице, ведь она всё лжёт, кроме того, она наслала на мой дом зловредных ифритов, и они разметали все наши посевы, замучили всех овец, унесли моего мужа и двух сыновей в свой гарем и развалили наш дом до основания, а свекрови моей выжгли на животе знак шем.”

Так говорила вторая женщина.

Сулайман ибн Дауд внимательно выслушал обоих, пощипывая бороду, а затем распорядился, чтобы ему соорудили пантакль, принесли инструменты и воскурили фимиам. И стал он призывать духов.

На зов Сулаймана явились Ракшафсар, повелитель саламандр, и Уреземех, повелитель ифритов. Обе женщины испуганно спрятались за колоннами тронного зала, выпучив глаза: они на самом деле не могли полностью поверить, что их царь – действительно заклинатель.

Приветствовал Сулайман ибн Дауд гротескных гениев по титулам их и заслугам. И стал царь Сулайман вопрошать дэвов.

“Знакома ли тебе, о Ракшафсар, или же кому-то из твоих подданных вот эта женщина?” – и указал он на ту, у которой, по её словам, сгорели дом и семья.

Ракшафсар отрицательно пожал могучими плечами.

“А тебе, о Уреземех, знакома ли эта молодая женщина или её муж, которого унесли твои подданные?”

И указал царь на вторую женщину. И Уреземех также отрицательно мотнул свирепой головой.

“Что ж, тогда повелеваю: забирайте обоих лгуний к себе в царства и пусть будут они вам честными жёнами на неопределённый срок!”

Сулайман взмахнул рукой, после чего Ракшафсар схватил вторую женщину, а Уреземех – первую (так они между собой уговорились), раздались оглушительные раскаты грома, и все они – и гении и лгуньи – как сквозь землю провалились.

А царь Сулайман встал с трона и пошёл гулять в сады, где было прохладно и пели птицы.

* * *

О том, кто помнит

Безвозвратно прошли те времена, когда боги были молоды, а люди возносили им молитвы в храмах и в домашних кумирнях и воскуряли им мирру, муск, шафран и лаудан. Прошла эра ветхозаветных пророков, и все античные боги были изъяты из обращения за ненадобностью. Остались только мёртвые статуи и причудливые имена, всё более обессмысливающиеся в свете сменяющих друг друга новых и новых поколений. Один только Усир Уннефер пребывает на своём незыблемом престоле, не свергнутый десницей Триединого Рамтха – ибо кто может заменить Главного Хранителя Мёртвых Имён?

Усир Уннефер помнит их всех. Розоволикая Изиза, дарующая людям свет и истину, её бледная тень давно уже истощила самоё себя в оплакивании былых гимнов и праздников урожая, покрывало её поблекло и истрепалось; Кроваворукий Сетх, некогда повелевающий грозами и войнами, призрачное подобие которого ныне осуждено влачить самое незаметное существование в глубинах мавзолеев сумрачного Дуата; Сакраментальный Тахути, чей кадуцей в своё время излучал в мир людей потоки знаний божественных дисциплин – где теперь этот кадуцей? Обломки его лежат на могиле Тахути, сделанной прямо под плитой каменного пола – и на плите той высечено: “Он знал”; Многомудрый Инпу, чьи изваяния до сих пор способны вселять ужас в суеверных людей – даже его роль свелась ныне к рутинной регистрации бесконечной череды новопреставленных, среди которых не было за эти века ни одного настоящего как грешника, так и святого, чтобы Психопомп мог бы взвесить его сакральный центр Эб и сравнить его с эталонным пером Маат (нынешние безликие новопреставленцы сплошь да рядом вообще не имеют Эб, и от пресыщения их никчёмными Ба чудовище Амту вот уже полтора тысячелетия как издохло, заработав заворот кишок); Царственный Хореб, чьё око некогда могло пронзать самые мощные слои невежества, его светящийся двойник потускнел и впал в деменцию – иногда его можно встретить слепо блуждающим и бормочущим бессвязные строки гимнов среди осыпающихся зал и гипостилей Дуата рука об руку с некогда жизнерадостной Бубашт, чей крадущийся хищный профиль с судорожно зажатым в иссохшей кисти систром теперь более уместен в галлюцинаторном делириуме опиофага, нежели в светлых грёзах добродетельных людей.

Усир Уннефер помнит их всех. В руках его изогнутый жезл-хекет и плеть-нехеху, а белый атеф его осиян уреем. Кажется, он дремлет или пребывает в забытьи. У подножия его трона два сфинкса – две истины-Маат – устремляют взгляды в Вечность. И тела их окаменели от неподвижности.

* * *

18 ноября, 2015, Кахира

Intermezzo

Восток – дело звонкое.

Влияние ориентализма на подсознательном (символьно-сновидческом) уровне.

Открытые врата в Алям аль-Митталь.

Когда Киплинг пытался выразить в текстовой форме своё понимание ориентализма, ему это удалось довольно мутно. Что же он пытался передать? Ему слышались бубенцы на филигранных уздечках лошадей, протяжные крики верблюдов, шумные партии синкопированных дарабукк из проезжающих мимо тук-туков, жужжание ленивых слепней, бульканье мятного кальяна, бесконечный чант муэдзинов; ему виделись разноцветные ткани, пальмовые макушки, геометрические орнаменты, блестящие шпили минаретов, запруженные кривые улочки, улыбки, полные солнца, кварталы недостроенных домов, разрушенные стены древних гробниц, перевёрнутая луна, отражённая в зеркале великого Хапи, бутыльки с аромамаслами, стройный девичий стан, задрапированный в ляпис-лазурь; ему чуялись запахи жасмина, акации и тамариска, благовония из Хиндустана, вонь свежего навоза, тонкий аромат розового масла, затхлая тяжесть подземных усыпальниц, раскалённость полуденного солнца, фруктовая приторность шиши и так далее.

* * *

Сувенир

Туристы похожи на скачущих сорок – только дай им какую-нибудь блестящую старинную штучку.

Так и наш мистер Дэнгвуд – ну на кой чёрт потянуло его в эту дурацкую барахолку на окраине курорта в Хургаде? На кой, спрашивается, рожон?

А вышло, леди и джентльмены, вот что. Идёт себе наш мистер Дэнгвуд – и вдруг как будто какой невидимка схватил его, м-ра Дэнгвуда, за макушку и повернул его голову ровнёхонько на 90 градусов западнее центральной оси движения. И ухватил глазами, усиленными контактными линзами, м-р Дэнгвуд, что перед ним, прямо по левую руку, у какой-то пыльной магазинной двери, рядом с наваленными в кучу горшками и циновками стоит высокий худой араб в засаленном бурнусе, а в руке у него, в длиннющей грязной ладони, зажата какая-то странная вещица.

М-р Дэнгвуд теперь уже сам останавливается и глядит на высокого араба, а тот улыбается золотыми коронками и шепелявит на прескверном инглише:

“Э-ээ, миштер шахиб, не прахадите мимо, брат, помогите штарику!”

“Чем же я тебе могу помочь?” – спрашивает м-р Дэнгвуд.

“Э-ээээ!..” – хитро улыбается высокий араб. – “Купиш у миня эта фалшебна фещь, она отфэчать тэбе на любой фапрош, а я покхупать хлеба шваим шынам и дачерям и фнукам и жинэ и матерь жины.”

И тянет грязную длинную ладонь к носу м-ра Дэнгвуда. А мистер Дэнгвуд смотрит с опаской и некоторым омерзением даже на ладонь и на вещь в ней и видит, что вещь эта – самая что ни на есть натуральная бальзамированная голова обезьянки в миниатюрной красной феске, уродливая, сморщенная и пахнущая сандалом.

М-р Дэнгвуд сперва отшатывается от такой мерзопакости, а после спрашивает у грязного шарлатана:

“И что же ты думаешь, негодный араб, по-твоему, честный англичанин поведётся на такую глупость?

А араб только хитровато смотрит на своего потенциального покупателя и отмахивается от кружащих вокруг слепней.

“Как же голова какой-то там мартышки сможет ответить на любой мой вопрос? А, разбойник?” – не унимается м-р Дэнгвуд.

Араб улыбается ещё шире прежнего и отвечает, качая высоколобой головой:

“Э-эээ, дарагой мой эфенде, ты разве не видишь, эта не прошто засахаренный голофа обешьяны, а валшебный экшпонат! Фот спроши у нево, сколька она штоить?

Тут м-ру Дэнгвуду уже и самому смешно стало. Решил он отвести душу от мыслей насущных на этом базарном пройдохе.

“Ладно, мартышка, сколько ты стоишь? – спросил м-р Дэнгвуд вслух довольно громко.

И тут в мозгу м-ра Дэнгвуда раздался голос на чистейшем англосаксонском.

“Я, глупец ты эдакий, стою ровно столько, сколько любовных интрижек было у тебя на стороне, пока миссис Дэнгвуд ходила в оперу и ещё не слегла от туберкулёза.”

Надо отдать должное щедрости м-ра Дэнгвуда: арабу хватило золота на хлеб для всей своей обширной семьи.

Вот уже шестой день м-р Дэнгвуд сидит в номере и задаёт голове мумии вопрос за вопросом. Иногда он смеётся, иногда плачет, а иногда и то и другое разом.

* * *

Абдуль-Гол

…Закат окрасил песчаные дюны пламенным багрянцем, и караван расположился на стоянку. Бедуины из племени бану киндаа кормили своих верблюдов и набивали трубки, торговцы, сплошь копты и персы, проверяли сохранность своих ковров, повара-мулаты наспех готовили в котелках ужин, охранники-зинджи зевали и перешучивались, только Закир ад-Бениф неотрывно глядел в то место на горизонте, где пески будто плавились, дрожа в алом мареве. Сколько ещё всего неизведанного есть под Солнцем!

Закир, будучи единственным сыном богатого купца, путешествовал с караванами его отца, формально обучаясь дипломатии и торговле, но на самом деле всецело отдавая себя изучению древних и легендарных мест, храмовых руин и удивительных загадок исчезнувших цивилизаций.

Около двух лун тому их караван держал путь в Кайро, и Закиру не терпелось увидеть Стража Времени, Абдуль-Голя, лишь одна голова которого возвышалась над песком, размером с трёх слонов и, по слухам, сильно обезображенная много веков назад одним фанатиком. Там же высились наполовину занесённые песками безупречные геометрические фигуры поразительных размеров, изваянные будто бы древним народом адитов, великий город которых, Ирам, был разрушен гневом Аллаха тысячелетия назад.

Закир помнил как сейчас: когда последние угли в жаровнях были потушены и лагерь погрузился в сон, он бесшумно выбрался из своего шатра, захватив с собой лишь свой наточенный скимитар, и, пробравшись мимо дремлющих зинджей, бросился бежать по остывающим дюнам, избегая нор скорпионов и гнездовий аспидов. Вдалеке, по правую руку, мерцали огни Каира. Закир проделал немалое расстояние, прежде чем подошёл к берегам Великой Реки, поросшим благородным папирусом. Он не знал, как лучше переправиться, пока не увидел несколько изящных лодок, очевидно, рыбацких. Тогда Закир договорился с двумя коптскими рыбаками, и за пару золотых драхм был в конце концов переплавлен на другой берег. Долго ещё шёл усталый Закир в сторону плато Гизех, пока, наконец, на него не пахнуло вечностью и взору его не открылись пирамиды и их Страж…

Юноша был повергнут в странное благоговение перед чудовищным Абдуль-Голем, который, казалось, вот-вот выпростает своё непомерное туловище длиной с купеческий корабль из-под горы песка и с титаническим рыком бросится на маленькое разумное существо, застывшее перед ним. Отец Ужаса действительно соответствовал своему названию: Закир весь похолодел от ощущения бездны времён, которое веяло от циклопической фигуры древнего Стража Времени.

Но Абдуль-Гол не оживал, хотя струйки песка с тихим шуршанием иной раз скользили вниз с его могучего бюста, будто каменный монстр еле заметно втягивал или выпускал воздух. Закир уселся перед статуей прямо на холодную ночную землю, скрестив ноги, и стал медитировать.

Понемногу юноша впал в совершенное гипнотическое оцепенение, и тут перед его мысленным взором возник величественный лик Абдуль-Голя, который стал вещать ему свои истории, собранные за последние тысячелетия. И узнал Закир о божественном народе адитов, возводивших немыслимые по своей грандиозности постройки для астрономических наблюдений, используя некую скрытую психическую силу, и о том, как был создан Страж Времени, и о прежнем его виде и назначении (а Абдуль-Гол изначально имел львиную голову, а вовсе не человеческую), и о падении цивилизации адитов, и о многовековом запустении культового комплекса, и о возрождении его руками фараонов страны Та-Кемет, и об их легендарных династиях, и о вторичном падении учёного народа, и о разграблении памятников, и о надругательстве над древними обсерваториями диких кочевых племён, предков его самого. Проходили перед внутренним взором духовидца бесконечные вереницы лиц всех форм, цветов и нравов, и каждое лицо открывало ему свою забытую историю. И скорбно было Закиру слушать мыслеобразные речи духов древнего Стража, и не мог он больше выдержать оккультного инсайта, и вышел тогда из медитации, погрузившись в глубокий сон.

А когда Закир открыл глаза, уже занялась заря, и Абдуль-Гол стоял всё там же, хранящий своё невозможное гностическое молчание.

* * *

Увеселение Амона

Сидел как-то бог Амон на своём троне и скучал. И то ему не это, и это не то. Зачесался у него царственный лоб, да не мог он его почесать, ибо не положено. Подозвал он одного из своих бараноголовых стражников и спросил, где там его жена Мут с сыном Хонсу? Унёсся даймон-криокефал на разведку, а Амон остался сидеть да в потолок расписной глядеть, со звёздами. Подозвал он другого бараноголового и приказал: "Пусть мне увеселят сердцы хитрые факиры-заклинатели Упуаута и храмовые танцовщицы Хатхор, спелые, как финиковые пальмы. И вообще, снарядить мне ладью, на озеро хочу." Унёсся тогда на задание второй стражник. А бог Амон всё сидит в своих тяжёлых золотых украшениях и двойной короне па-схенти на своём величественном троне и любуется своими ногтями. Тут под звон литавр и гнусавое завывание флейты в чертоги царственного Амона-Ре входят его жена, ужасная коршуница-кобра-львица-женщина Мут в тяжёлых пышных шелках и с тяжёлыми браслетами, покачивая тяжёлыми бёдрами и грудями, и их забальзамированный сынуля-мумия-экзорцист-трупоед Хонсу, гроза всех чужеземных демонов, облизывая на ходу замороженную ножку крокодила. Амон смотрит на них и говорит: "О, жена, устал я в сердце своём."

Хонсу что-то утробно мычит и тянется к отцу своими костлявыми ручонками (а над головой у него дивный лунный серп в обрамлении лотоса), Мут же смотрит на старого Амона и говорит ему: "Ты что, муж мой потаённый, совсем уже поехал?" А Амон ей: "Молчи, женщина. Не даёшь ты мне испить сладкого сока твоих молочных желёз, как в былые времена. Хочу хлеба и зрелищ." Тогда Мут приходит в большой гнев, вся темнеет ликом и телом, у неё вырастает большой грифий клюв, она воспаряет на чёрных крыльях стервятника над залом и кличет: "Да чтоб тебя шакалы пообглодали, старый дурень! Век бы тебя не видеть, хмырь смердящий!" Потом вместе с Хонсу, скачущим на спеленутых бинтами ногах по тронной дорожке, Мут гневно покидает зал Амона Карнакского. Тот вздыхает и прихлёбывает ликёр из мандрагоры. Тут возвращается второй криокефал-вестник, говоря: "Царь мой, всё готово, ждёт тебя у священного ишеру-озера ладья большая, много там фруктов, и факиры есть, и жрицы Хатхор самые румяные, и опахальщики, и звери всякие диковинные". Тут сердце Амона-Ре возрадовалось, вскочил он с трона своего золотого, да не выдержали его ноги за столь давний срок, и рассыпался он весь по ступеням тронным, так что ещё четыре столетия собирали по частям нашего доброго Амона бараноголовые служители его.

* * *

Игра не стоит свеч

Один магрибский учёный муж как-то раз выведал по старинным свиткам, что в одном страшном и безлюдном месте, а именно, в некрополе долины Дра Уба-эль-Шаннах, в захоронении одного знатного номарха сокрыт чудесный артефакт исчезнувшего народа, приручившего силы гравитации и трансмутации веществ. Этот артефакт именовался Хептаэдрисом, и можно было с помощью него превращать железо в золото, олово в серебро, а золото и серебро – в чистейший электрум.

Магрибинец был уже не молод, поэтому, ничтоже сумняшеся, нанял для сего проэкта троих искусных грабителей гробниц: Хафриза, Рафаля и Нареда. Он пообещал каждому сундук рубинов, снабдил молодцев картой некрополя и пожелал доброго пути.

И вот под покровом ночи три опытных следопыта оседлали своих верблюдов и отправились в путь по пустыне Синай. Много дней шли они по пескам и слушали вой голодных койтов. На двадцать второй день дошли молодцы до узкой избитой дороги, ведущей в ущелье Дра Уба-эль-Шаннах. Содрогнулись их сердца при мысли о делах, которые будто бы творятся там после захода солнца, помолились они и вошли в ущелье. Солнце ещё было высоко, но тщётно Хафриз сверялся с картой магрибинца — то ли такой могилы в скале не существовало, то ли её напрочь завалило камнепадом. Рафаль всё только и делал, что гневался и проклинал старого чернокнижника на чём свет стоит. Настала ночь, и грабители гробниц разбили стоянку между двумя портиками скальных усыпальниц, которые соответствовали двум ближайшим точкам по отношению к крестику на карте. В месте их стоянки шла сплошная каменная порода. Не хотели всё же Рафаль и Наред оставаться тут на ночлег, но Хафриз был отчаянным малым и не желал уходить с пустыми руками.

Вот воссияли звёзды, и арабы, пересчитав на ночь чётки, улеглись спать. Только Рафалю никак не спалось, и тревожно было ему смыкать глаза. Он знал, что ночью некрополи становятся особенно опасными из-за прожорливых койотов, гулей и разных демонов. И тут слышит он из-за каменной стены, что прямо за его спиной, какой-то глухой нарастающий шум, как будто приближается из скальных подземелий нечто опасное и ужасное, и передёрнуло Рафаля при воспоминании о всех тех байках, что он слышал в караван-сараях по дороге в ущелье. А байки те были про богомерзких существ, рыскающих по некрополю при свете луны. Рафаль поглядел на ночное небо и нашёл на нём звезду Аль-Голь*.

И жалобно замычали верблюды, вытягивая шеи и суча стреноженными ногами, и округлились их глаза, и перестали они жевать свою жвачку.

А подземный странный гул всё нарастал, и видит Рафаль, перевалившись на другой бок, что светятся трещины в скале, и свечение это образует собой бледную кривую арку, и начинают камни сдвигаться в стороны, открывая черноту внутреннего пространства.

И слышится Рафалю клацанье сотен когтей по камню, и уходит у него душа в пятки, и холодеет затылок, и выпрыгивает из груди сердце, и змеится ужас по позвонкам, и потеют ладони.

Вскакивает с земли Рафаль и начинает трясти и тормошить компаньонов, что есть мочи, ибо потерял он от страха дар речи. Но друзья его не просыпаются от зачарованного сна, а топот и визг и рык и хрип и лязг всё ближе, и Рафаль, схватив ятаган, бежит за камни, спасая свой живот.

Глядит он из-за камней и видит, как в страшном сне: из-за провала в стене ущелья струится призрачное мерцание, и вот чья-то лысая уродливая голова показывается из мрака. Это, несомненно, голова ночного каннибала-кутруба. С жутким подвываньем выползает нечисть на скальную площадку, а за ним выскакивают ещё и ещё и ещё. Кутрубы урчат и визжат в предвкушении пиршества, потихоньку подбираясь к осоловелым от ужаса верблюдам. Вот они вгрызаются несчастным животным в глотки и пьют их кровь, а затем раздирают на части мощными кривыми когтями, каждый длиною с дамасский кинжал.

Из проёма в стене появляется, неуклюже прыгая на одной ноге, чудовищный демон-наснас, у которого только половина тела. В руке у высоченного наснаса магический жезл, покрыт же демон льняными бинтами с ноги до половины головы. Он что-то приказывает вурдалакам, и те хватают беспомощных Хафриза и Нареда и утаскивают их сонные тела внутрь усыпальницы. Остальные кутрубы вместе с их ужасным визирем, повизгивая и похихикивая, как гиены, скрываются в проёме, кроме одного, который всё нюхает воздух, подбираясь к валунам, за которыми сидит Рафаль.

Тогда Рафаль, собрав мужество в кулак, прыгает из-за камня и ловким взмахом ятагана отсекает кутрубу его мерзкую лысую башку с заострёнными ушами и длинным кроваво-красным языком. Рафаль, пнув голову убитого демона, осторожно заглядывает внутрь гробницы и видит ступени, уходящие круто во тьму. Приставным шагом опытный вор спускается в заупокойные подземные хоромы – всюду его глаза натыкаются на статуи сфинксов, погребальные урны и саркофаги. Рафаль бесшумно проходит вестибюль и слышит вдалеке истошные вопли компаньонов – наверняка, их уже приносят в жертвы ужасным богам с головами шакалов, крокодилов и пантер. Мавзолеи пустынны, и это настораживает следопыта. Инстинктивно свернув направо, Рафаль попадает в сокровищницу и не верит глазам своим: перед ним в стеклянном ларце на пьедестале из чистого электрума покоится лучезарный Хептаэдрис – вор узнал его по рисункам, которыми снабдил его и компаньонов старый магрибский чернокнижник. Рафаль осторожно открывает витрину, достаёт магический ромб и стремглав бежит наружу! Вот он пролетает вестибюль и взмывает вверх к спасительному выходу. Но в конце ступеней его ожидает каменный тупик. Он жмурится от ужаса и…

В комнате звонит утренний будильник. Мистер Эрнест Лонгхорн недоумённо трёт руками заспанные глаза. В его голове назойливо трепыхается всего один вопрос: “Где я только что был, чёрт возьми?”

---------------------------------------

цитата

*Алго́ль (β Per, 26 Per, Бета Персея) — кратная затменная переменная звезда в созвездии Персея. Переменность звезды была замечена ещё в древности и вызывала демонические ассоциации. В названии, прослеживаются арабские корни: глагол غال (гальa — губить, убивать) и существительное الغول (ал-гуль — злой дух, чудовище); глагол هال (hальa — устрашать, пугать) и существительное الهولة (ал-hульа — чудовище, пугало), где h звучит с придыханием, как украинское «г». В изображении созвездия Персея Алголь изображался как глаз отрубленной головы горгоны Медузы.

* * *

Притча о Либромане

Один человек, сидя однажды в кресле за книгой в темный вечер, сообразил вдруг, что пока он читает книги, особенно научно-познавательного содержания, он будет жить, то есть существовать. В этом цель его жизни и тайна его бессмертия. Он последовал зову своей глубинной памяти и стал судорожно поглощать громадные шкафы всевозможных книг: современной ему беллетристики, поэзии, драматургии, научных трактатов и философских изысканий. Благодаря развивающемуся дару сверхчтения или буквоедства он все быстрее и быстрее сжирал своими алчущими глазищами тонны и тонны сначала печатного, потом и рукописного текста. Постепенно, перечитав всех современников, а затем – всех классиков, вплоть до древнейших времен, известных нашей науке, он углубился с головойв загадочные, темные воды оккультных, метафизических знаний. Он исчитал до дыр такие невероятнейшие, сакральнейшие хроники, как Некрономикон безумного верблюдоносого прокаженного араба Абдулы Ал-Хереза, Завещание Соломона Духоборца и Драгоценные Скрижали Гермеса Триждыученого. Книга Тота и Книга Дзиан, легендарные манускрипты тибетских Адептов и не менее священные свитки атлантов с островов Пасхи были отданы на растерзание его неутолимой жажде познания. Он так был поглощен поглощением непоглощенного, что даже не заметил стадию наполнения и предался безудержно пресыщению. Вскоре Чтец понял, что не доживет даже до 2000-летнего возраста, если не умерит свой пыл, потому что для него осталась только одна-единственная библиотека, наиболее сокровенная и древняя в истории нашего мироздания.

Он оставил ее на десерт во времена своего разгула. Теперь же практически все книги подлунного мира, за исключением последней библиотеки, были перечитаны, а новые не спешили создаваться, благо все человечество, кроме Чтеца, было уничтожено вследствие тотальных стихийных катаклизмов, грозных смертоносных эпидемий и чудовищно жестоких войн. Каким образом выжил он – непонятно, если только не брать в расчет тот факт, что большую часть своей продолжительной жизни он обретался по всяким подземельям и катакомбам, набитым пыльными фолиантами и гримуарами и населенным невероятно древними, неведомыми креатурами. Так вот, в этот недобрый час Чтец понял, что в этом конечном пункте его исканий и размышлений он должен максимально замедлить темпы своего бешеного сверхчтения. Он доживет в своем бренном, трухлявом теле до 2000 лет, прочитав 77 Величайших Рекордов Шаданакара. За это время что-нибудь в верхнем мире да изменится, может, появятся новые люди, среди них вновь будут творить писатели и философы, и создастся много новых книг. Но как не развалиться от такого громадного возраста? Человек всё-таки уже не ощущал себя таким молодым, как восемьсот лет тому назад.

Итак, человеку 1355 лет, до 2000-летия ему никак не меньше 645 лет, а книг всего 77? Человек закусил губу, но, собравшись с духом, спустился в подземные хладные гроты.

Он с трепетом прошел мимо двух мрачных Стражей Тайн, проводивших его горящим взором своих безликих голов – показал им, значит, пропуск! – затем прошел через аметистово мерцающую диковинную галерею в огромный сводчатый зал, по размерам схожий с тронным.

Здесь его тут же схватил под руку ветхий Хранитель Архива и беззвучно предложил осмотреться. Человек немножко побаивался и содрогался от здешнего запаха затхлой, сырой могилы и мерзел перед внешностью своего Провожатого. Гигантского роста, тем не менее иссохшее бальзамированное существо, завернутое в давно истлевший гиматий, обладало сладковато-тошнотворным запахом Вечности и скалилось человеку прямо в лицо мутными, тусклыми глазницами.

Однако ж мумия не без чувства юмора! Хоть она и загробно молчала (следствие акта бальзамирования), но чарами определенными обладала и рисовала перед Чтецом образы, один потешнее другого. Человек забавлялся странным, невиданным вещам и явлениям, встававшим перед его внутренним взором всякий раз при виде Хранителя. Но он старался сохранять серьезность и самообладание и больше смотрел по сторонам от себя, чем на гротескную исполинскую фигуру.

В каждом отдельном алмазном ларце лежало по огромному, толстенному фолианту, невероятные, сумасбродные замки сковывали их уста. Книги лаконично молчали. Но зато беззвучно, разноцветно гудели. Чтец наслаждался сакральным зрелищем. Высокий Хранитель Архива, Книжный жрец, Либромант (не путать с главным героем – Либроманом!) рассказывал гостю про каждую Великую Книгу, рисуя чудесные видения и образы. Человек только диву давался и рот разевал. Внезапно он понял хитрость Либроманта – тот хотел скорее умертвить его и сожрать, как падаль, рассказав ему вкратце значение всех здешних Рекордов. Чтеца сначала даже пот холодный прошиб – как так, взять да сожрать?! А как же его, человека, неугасимая жажда нового знания, его жизненная основа? Он уже вознегодовал, а потом и вовсе в ярость стал впадать – принялся исступленно толкать и поддевать своего гигантского ветхого Провожатого, Либроманта. Но существо не реагировало. Тогда рассвирепевший в апогее инстинктивной вражды Чтец стал его колотить и выламывать тому его длинные иссохшие конечности. Жрец не выдержал такой бесцеремонности и ударом лапы пришиб недостойного на месте, а затем, спустя пару недель, стал трапезничать его зловонными останками. Так тщеславная жажда жизни вкупе с эгоизмом губит самое себя. Входите в библиотеку с раскрытым сердцем!

* * *

Рассказы смотрителя маяка, почтенного аббата Сильваро де Мариньяка

– Таинственная бутыль

– Индийский матрос

– В плену нереид

– Падающая звезда

– Фата-Моргана

– Пещера поющих камней

– Египетская курильница

– Буря в стакане

– Ларец из красного сандала

– Венецианское зеркало

– Бронзовая голова

– Медуза Каркосса

– Опиумная лавка в Сингапуре

– Колокол святого Герардия

*************************

Предисловие

Что ж, неосторожный читатель, ты рискнул открыть эти записи, а потому приготовься почерпнуть множество нечестивых и удивительных вещей, рассыпанных, как руах-топаз, смарагды и янтарь, на заскорузлом пергаментном побережье данного свода дневниковых записей. Как говорится, per speculum in aenigmate. И ещё: mediocribus utere partis.

Записи эти принадлежат мне, т.е. аббату Сильваро де Мариньяку, настоятелю затерянного в глуши иезуитского монастыря в графстве Тулузском, между Безье и Нарбонном, у отрогов заоблачных Пиренеев.

По совместительству я – смотритель маяка, который был переоборудован из монастырской колокольни нашим прежним настоятелем, пресвятым Фомой д'Орбикулоном.

Я не собираюсь излагать здесь подробным образом всяческие факты своей биографии, достаточно бурной и многоцветной, как лоскутные плащи мавританских дервишей, чтобы уместиться на шестистах страницах. Скажу лишь, что в своё время ходил я на пиратских шхунах в южные моря, пересекал Гибралтар в страшнейшие шторма, терпел кораблекрушения, занимался контрабандой, сражался с маврами, католиками и имперским флотом, много грабил, убивал, жёг и лишал невинности восточных дев. У меня была красавица-жена и дети, но всех их забрало море, или же чума, или виселица, или костёр инквизиции. С тех пор прошло много лет, осен, зим и вёсен, я постарел, давно раскаялся в грехах своих и принял духовный сан. Как говорится в учёных томах, occultum nihil ex Deus. И также: Deum et ama et time.

Знай же, читатель, что вокруг моего маяка, глядящего бессонным глазом отражённого света в морскую мглу, словно Полифем, оповещающий аргонавтов, что не пристало им причаливать к этим неприютным скалистым берегам – знай же, что вкруг него летают, словно воронья стая, странные, зловещие легенды, и пересуды местных жителей, будто тёмными ночными часами здесь происходят пугающие знамения, будто бродят здесь неупокоённые духи мёртвых грехоблудников, навеки неприкаянных флибустьеров, а сонмы адских демонов сторожат здесь захороненные сокровища мавританских колдунов; что сам старый аббат будто давно заложил свой бессмертный дух Князю мира сего и его воздушным легионам за возможность прозревать будущее по звёздам и управлять стихиями земными. Знай же, читатель, что всё то ложь и досужие бредни невежественных простолюдинов, не искушённых в научном знании и лабораторных опытах. Впрочем, что-то из этих бредней может иметь под собой реальную основу, ибо я, Сильваро де Мариньяк, за время своих странствий по Средиземному морю и Индийскому океану был обучен астрологии, каббалистике и заклинанию могущественных незримых духов, а также разным видам мантики, в том числе сциомантии, геомантии, гидромантии, пиромантии, некиомантии, леканомантии, элуромантии, селеномантии, мехазмомантии, стохизмомантии и т.д… Но не слова более! Он идёт! О мон Диус, сколько ещё мне терпеть это… Будь ты!…

<Далее следует неразборчивое нагромождение сочных богохульств и отборных монашеских ругательств на чистейшей учёной латыни.>

<Затем следует абзац готической латыни, написанный будто бы совершенно другой рукой.>

…Глупец… К чему эти трепыхания? Клянусь гербовыми печатями Асмодила и Эрбатааля, этот старый пердун становится положительно невыносим! LEMHASHEPHER! Надо отучить его от пьянства и курения опия, иначе мне не во что будет скоро входить.

Ах да, Я не представился. Моё Имя – это 108-слоговый дендропаредрогональный протопартицип, приведу лишь его часть: AChChÔR AChChÔR AChAChACh PTOUMI ChAChChÔ ChARAChÔCh ChAPTOUMÊ ChÔRAChARAChÔCh APTOUMI MÊChÔChAPTOU ChARAChPTOU ChAChChÔ ChARAChÔ PTENAChÔChEU AChARACheTh BARAÔCh, или же просто герцог Азорбас, если тебе так будет удобнее, читатель. Прошу прощения, что вошёл без стука, но Сильваро уже давно не имел честь меня приглашать, а мы ведь с ним прямо условились, что 33 дня в году я имею на его тщедушную телесную оболочку полное право. Это не беря в расчёт високосные годы, когда прибавляется ещё один день и ещё одна ночь.

Тебе, читатель, возможно, до зуда в укромном месте хочется узнать, кто же я такой, или что такое, каков род моих занятий и как так вышло, что аббат Сильваро вынужден делить со мной своё тельце, а это тельце старого учёного распутника.

Что ж, начнём разматывать клубок с конца.

Как наш почтенный аббат уже написал выше, в свои отроческие годы, а было это во времена господства книжников из Сорбонны и последних потомков рода Медичи, то есть в 15**-ых, очутился наш бравый флибустьер сперва в лапах инквизиции, после – в сырых подземельях Кастилии, затем – в пальмовых садах Мавритании, или Морокко, по-нынешнему. После всех злоключений наш Сильваро отчасти потерял чувство реальности и времени, а заодно и львиную долю памяти, и устроился работать башмачником в каком-то арабском портовом городишке в Алжире или в Тунисе, впрочем, виды там были экзотические, что и говорить. Ему не надо было ничего, кроме напевов арабской лютни, блеска морской лазури и вкуса свежих фиников, вяжущих рот. Он каждый божий день ходил на выступления сказителей историй и всё никак не мог наслушаться. Среди его фаворитов-сказочников был хромой и кривой на один глаз зороастриец Мерван, худощавый бербериец Харсим-ибн-аль-Махдир и индийская прокажённая факиресса Гамали, почитавшаяся местной чернью за блаженную, если таковые понятия вообще уместны на ослеплённом Солнцем Востоке.

Наш Сильваро души в них не чаял, но всего больше преклонялся он перед прекрасной Гамали, пусть и прокажённой, и даже думал как-то признаться ей в любви. Но для этого он должен был вызвать её на состязание сказителей и пересказировать её. А так как он был не обучен такому чисто восточному народному ремеслу, да куда уж там – еле-еле арабскую вязь научился по слогам считать, и уже мог отличать обычный алеф от кинжального алефа, то нашему бедному аббату, конечно же, нужна была какая-то помощь извне.

Долгими жаркими ночами он молча страдал, лёжа в темноте своей закопчённой от свечного сала спальне позади мастерской и прикусывая до боли нижнюю губу, а жирные арабские слепни кружили вокруг него, привлечённые запахом его потовых секреций.

Наконец, Сильваро восхитился пришедшей ему на ум простой мыслью, и в обеденный перерыв отправился на площадь трёх мечетей, чтобы переговорить с зороастрийцем Мерваном. Мерван, тугой на оба уха, сидел, как обычно, в тени высокой пальмы и жевал лист бетеля, сонно поглядывая по сторонам. Сначала он ничего не понял, потом изрядно удивился, а когда Сильваро в третий раз начал жестами объяснять ему своё желание, потребовал у христианина-башмачника 30 золотых динаров, сказав, что обучит его всем премудростям мастерства сказительства. Но их разговор подслушала детвора, которая вечно слоняется по рыночным площадям, и тут же с весёлым улюлюканьем побежала пересказывать его берберийцу Харсиму, а тот, узнав, что к чему, в гневе прибежал на площадь на своих длинных худых ногах и стал яростно ругаться с кривым Мерваном, говоря, что за 22 золотых динара готов обучить Сильваро искусству втрижды более красноречивого сложения историй, чем у старого осла Мервана, неверного пса, сына обезьяны. Тогда старый осёл взревел и вскричал, брызжа коричневой от листа бетеля слюной, что готов за 18 золотых динаров научить христианина краснословию, достойного самого визиря. Тогда уже бербериец Харсим, ударяя себя в костистую грудь и бешено вращая желтоватыми глазными яблоками, возопил, что и за 10 монет научит Сильваро ничуть не хуже, чем Мерван за свои тридцать динаров. И так они стояли и ревели друг на друга, как ослы. А Сильваро смотрел на них, то на Мервана, то на Харсима, и смех разобрал его.

Отошёл он от спорящих с пеной у ртов мастеров-сказителей и решил выпить воды из фонтанчика-сабили, каких много в любом крупном восточном городе. Приложился он уже губами к прохладной бронзе обсосанного до него тысячами губ краника и отвернул уже вентиль, как вдруг чувствует, что кто-то дёргает его за рукав джеллабейи. Посмотрел Сильваро вниз – и видит девучшку-мавританку лет восьми от силы, в грязненьком платьице, смотрящую на него и показывающую себе пальцем в рот. Он понял, что бедняжка тоже хочет пить, но в из-за своего росточка не может дотянуться до сабили, поэтому подсадил её себе на плечи, и грязнушка вдоволь напилась холодной воды из краника. Когда он спустил её на землю, на всю площадь по-прежнему был слышен крик и шум спора двух почтенных сказителей, а девчушка опять потянула Сильваро за рукав, очевидно, желая, чтобы он следовал за ней.

И вот пошли они какой-то неизвестной нашему аббату дорогой через тесные, кривые улочки, рыночные площади и дворы, и вышли наконец к внутреннему дворику с садом и двухэтажным домом. В саду росли стройные пальмы, раскидистые фикусы, жирные акации и пышные смоковницы, отягощённые перезрелыми смоквами. Грязнушка опять потянула Сильваро за рукав, да так, что у него ткань затрещала по швам. Сильваро нахмурился – у него была всего одна джеллабейя для улицы, но ничего не сказал, улыбнулся и вошёл вслед за маленькой спутницей в сад, а на крыльце дома, стоящего посреди сада, встретился взглядом с древним старцем, очевидно, имамом, судя по его одеянию и умудрённому лицу. Старец курил узорчатый кальян, похожий на миниатюрный минарет.

– Салям! – сказал ему имам на арабском. – Я Абдур Ахмед ибн-Фаттах аль-Муршид, и за услугу, которую ты оказал моей правнучке, я научу тебя, чего попросишь. Вижу, у тебя в сердце затаён вопрос. Открой мне его, и мы посмотрим, что из этого может выйти.

В это время девочка отпустила рукав Сильваро и, весело пританцовывая, вприпрыжку бросилась в дом.

Тогда Сильваро рассказал ему о боли в своём сердце, о жирных слепнях в его комнате, о Гамали и о даре сказительства. Имам усмехнулся сквозь седую бороду, почесал ухо и предложил гостю трубку. А сказал он вот что:

– Знай же, христианин, что все эти мастера-сказители – обыкновенные болтуны, ну, почти все, не считая Гамали и некоторых других, а главный же их секрет состоит в том, что для каждого сеанса рассказывания историй они нарочно вызывают в себе одержимость джиннами. Как ты, возможно, знаешь, все арабские герои, поэты и воины, в том числе сам Пророк, были одержимыми, или маджудж, как у нас говорят. Только Пророк скрывал это.

– Да, — только и сказал Сильваро, пуская ароматный дым, — слыха…кхах!.

– Так и тебе, мой друг, здесь нужен сверхъестественный союзник, иначе тебе ни за что не справиться с Гамали, да и с любым другим сказителем.

– Я готов, – только и выдохнул Сильваро.

– Тогда пойдём внутрь, я приготовлю чернила, калам и благовония, а ты выберешь подходящего тебе джинни из моего китаба. После этого я введу тебя в транс и изображу на твоём животе нужную печать.

– А это не против воли Всевышнего? – только и спросил Сильваро, наивная душа.

– Аллах велик, – только и ответил старый имам. – На всё Его воля.

Таким образом Сильваро выбрал понравившуюся ему печать (на самом деле, ему нравились чуть ли не все, так как они были весьма похожи и представляли собой замысловатые каллиграфические узоры из арабской вязи, заключённые в круги). Имя было моё, как вы понимаете, то есть AZORBAZA. После чего произошло действо по призыву гения, а потом Сильваро пришёл в себя где-то в подворотне, сам не свой, и, ничего не помня, встал и пошёл в…

Эй! Попрошу тишины! Минуточку!! Ах ты…

<Далее опять неразборчиво, похоже на арабскую каллиграфию. >

<Далее, рукою Сильваро.>

Да сжалятся над моей душой Пресвятая Варфоломея и Пресвятой Абу-Мина! Чёртов дух, после его присутствия всегда эта сухость в горле, как будто ел песок… И как мне только от него избавиться? Ладно, о чём бишь я… Да, воистину, bella in vista dentor trista. И ещё: flamma fumo proxima.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Таинственная бутыль

В нашем аббатстве среди монахов ходит одна занятная байка. Рассказывает её обычно брат Феофан, а вторит ему брат Илларио.

В одну буйную штормовую ночь лет эдак пятьдесят назад к прибрежным рифам прибило остатки испанской шхуны. Очевидно, она шла в Марсель, но капитан не справился с навигацией. Имя корабля установить не удалось, наутро монахи выловили разве что несколько досок, двух-трёх утонувших моряков и пару ящиков доброго рома. Из-за чего в нашем аббатстве был в ту неделю объявлен траур, а дни и так были суровые – приближалась Пасха, и все братья усердно молились и бдели. Меня самого здесь тогда и не было, а брат Феофан был ещё только в ранге послушка в ризничей. Сейчас он уже состарился и бел как лунь. В башне-маяке тогда ещё обосновался мой предшественник, учёный и целитель брат Грегорио, любимый среди всех братьев, если можно такое измышление себе позволить в божьем месте, прежним настоятелем, святым отцом Фомой д'Орбикулоном. Брат Грегорио слыл за чернокнижника, как и полагается учёным мужам, монахи поговаривали, что ночами он не спит, а готовит всякие свои эликсиры и зелья при свете неверной блудницы-луны, матери наваждений и кошмаров. Всё это, конечно, малообоснованно, но вот что Грегорио действительно любил – это всякие загадки, логические упражнения ну и астрономию соответственно. Когда он выходил из своей смотровой и крался по коридорам аббатства в трапезную, будто сыч, многие молодые послушки шарахались от его тени в сторону и ждали, пока он пройдёт со своими заклинаниями, которые непрерывным шепелявым бормотаньем слетали с его губ. Было в брате Грегорио нечто совиное, и это настораживало. Однако он был всегда обходителен и учтив ко всем без исключения, даже к брату Серапию, который прославился впоследствии своей историей с египетской курильницей.

Ну да не суть, а сыч. Так вот, в ту яростную ночь, судя по всему, брат Грегорио не спал, но и не бдел в молитвах, а, очевидно, наблюдал в подзорную трубу за отдалёнными молниями и бурунами и проклинал непогоду, мешающую ему читать свои магические сочинения на латыни и арабском. Ну ведь ему, как и мне, положено этим заниматься в такие грозные ночи, то есть созерцать буруны и молнии и поддерживать огонь на маяке. Возможно, Грегорио узнал о гибели шхуны задолго до наступления утра и побывал на берегу, завернувшись в рогожу и бормоча свои жуткие заклинания на арамейском и иврите. Что ему там могло понадобиться, трудно предположить, но на следующее утро он опоздал к завтраку, выглядел уставшим и хмурым даже более обычного, как будто всю ночь трудился или бродил по ущельям. Оба брата подтверждают, что Грегорио определённо что-то разглядел во тьме прибрежной, разрезаемой сполохами голубоватых зарниц и наполненной чудовищным грохотом водной стихии. Возможно, это был ящик с каким-нибудь экзотическим содержимым – для брата Грегорио фармацевтические ингредиенты были на вес дублонов, он раз в два месяца делал заказы в Норбонну или в Каркассон, или даже в Мадрид за тем или иным корешком. В общем, случилось так, что через неделю после крушения той испанской шхуны брат Грегорио совершенно замкнулся в себе и перестал спускаться на заутрени, обедни и вечерни. Еду к нему в башню приносил либо брат Илларио, совсем ещё тогда юнец, либо брат Феофан. Только им и довелось увидеть нашего достопочтенного Грегорио в последние разы. И узнать его странную историю.

Где-то через месяц по монастырю поползли слухи, что брат Грегорио вконец рехнулся. Кто-то пустил слушок, что брат Грегорио открыл эликсир трансмутации одной жидкости в другую. Ещё кто-то утверждал, что у брата Грегорио развилась мания преследования, потому что он выкрал что-то крайне ценное с разбитого корабля. Но так или иначе, на тридцатый день, то есть ровно через месяц, 17 апреля, брат Грегорио исчез из своей смотровой, и никто его больше не видел. Как признавались оба монаха, последними видевшие его, за всю ту неделю брат Грегорио не разу не вышел из своей башни-маяка, а из-под двери его раздавались подозрительные звуки вроде пения стеклянной гармоники (а его у неё не было), сдавленные смешки, невнятные возгласы и громкие увещевания. Один раз он открыл дверь Феофану и впустил его внутрь, поглядывая с опаской по сторонам.

– Что с тобой, брат? – спросил с некоторым испугом Феофан, помнивший, каким был прежний Грегорио, большой остроум и скрытник, но никак не из пугливых.

– Сейчас я расскажу тебе, что со мной, брат. – медленно проговорил брат Грегорио, выглядящий крайне сосредоточенно, – но поклянись, что ни одна живая душа в аббатстве из пределами его не узнает об этом.

– Клянусь Крестом Господним. – сказал брат Феофан, оглядываясь по сторонам. Он нечасто бывал в башне и всегда интересовался устройством сигнального огня на крыше маяка – сейчас же они были в жилой комнате смотрителя, заваленной книгами, шкафами, мешками, бутыльками и всякими склянками. Грегорио своей совиной походкой подкрался к столу и стал там смешивать ингредиенты, при этом непрерывно бормоча что-то под нос.

– Так что, ты мне вроде хотел что-то рассказать?

– А? – обернулся брат Грегорио и вперился в Феофана невидящим мутным взором подслеповатого грифа-бородача, как будто видел того впервые. – А, так вот, – начал он вести речь от стола, – ты ведь помнишь ту бурную ночь, когда разбился испанский торговый корабль.

– Конечно.

– Тогда я спустился на берег, горная тропа была страшно размыта, и два раза я оскользнулся, чуть не разбившись. Однако судьбе угодно было распорядиться иначе, к тому же по звёздам я вычислил, что мне посчастливится найти этой ночью удивительную вещь. И что ты думаешь – я её нашёл. Среди прочего хлама к берегу прибило какой-то ящик, в котором оказалась дюжина бутылок отличного итальянского оливкового масла.

– Ну и что такого? – удивился брат Феофан.

– Ты слушай, не перебивай. Я понял, что это ерунда и стал ждать ещё. Через минут двадцать меня окатило огромным валом с ног до головы, а молния ударила прямо у моих ног. Я чуть не ослеп, а когда хрение вернулось в норму, то увидел невдалеке от себя прибитый к берегу маленький узорчатый ларчик, покрытый пеной и ракушками, который тут же схватил и побежал с ним в башню.

– Вот это уже интереснее.

– Придя к себе, я вскрыл ларчик и обнаружил там оловянную бутыль, украшенную арабской вязью, лежащую на бархатном ложе, а рядом с ней – свиток пергамента, перевязанный шёлковой зелёно-золотой нитью и скреплённой печатью, тоже на арабском.

– Так. И что дальше?

– В рукописи был рецепт удивительного эликсира, "вина волшебства", а в бутыли, соответственно, сама чудесная жидкость. Предназначалась она какому-то высокопоставленному мадридскому или сорбоннскому лицу, магистру наук или искусств, тут двух мнений быть не может. Я бережно перевёл рецепт. В пункте "дозировка и побочные эффекты" строго значилось принимать в день не более пятнадцати капель этого снадобья, иначе возможна "необратимая трансмутация телесных энергий".

– А из чего это зелье состояло?

– Это ты узнаешь из моего дневника, брат Феофан. Завещаю его тебе, ибо мне недолго осталось. Скажу лишь, что в магический эликсир входят такие редкие ингредиенты, как sarasaparilla ravennica, bostoryx almaterus и ещё dargamella volatis. Это гениальное изобретение, скажу я тебе. В первую же ночь следующего дня я нацедил с пол-столовой ложки и сел бдеть у окна. Через несколько минут мне показалось, что мою келью

наполнили фосфоресцирующие формы жизни наподобие океанических простейших, только они были вроде как эфирные по субстанции. Я обомлел и не знал, что и думать. Формы эфирной жизни колыхались вокруг и кажется, были ко мне не враждебны. Или же прост не замечали. Очевидно, сиё зелье обладает эффектом ясновидения, заключил я.

– Хммм… – нахмурился брат Феофан. – всё в руках Господних.

– Истинно так. И ты можешь меня понять, зная мою врождённую тягу к знаниям, что я не остановился на достигнутом и на следующий вечер после того увеличил дозу вдвое, а ещё через день – втрое. И так по нарастающей. Странные иллюзорные твари продолжали плавать по моей библиотеке, проходить сквозь стены, лопаться и возникать из ниоткуда вновь. Я, переборов первый свой испуг, стал делать их наброски в эскизнике и пытаться их измерять и взвешивать. Но эфирные медузы каждый раз проходили сквозь мои приборы и сквозь меня самого, стоило мне к ним применить методы физического воздействия. Я заметил, что в насыщенном озоном воздухе эта протоплазменная жизнь проявляется в большей степени, чем в обычной атмосфере. Они, кажется, сами состоят из наэлектризованных частиц, и их роскошные оттенки всех цветов радуги, с переливами… ты не поверишь, что это за прекрасное зрелище, брат Феофан!

Грегорио теперь говорил с жаром, достойным одержимого своей идеей энтузиаста, и брату Феофану стало не по себе. И ещё ему показалось, что само тело Грегорио как будто бы просвечивает, вернее лицо и руки (остальное его тело было скрыто, сами понимаете, рясой). Словно от питья эликсира ясновидения Грегорио сам стал полуматериален.

– Так вот, Феофан, исповедуюсь тебе я в грехе познания. Эти амёбы окончательно завлекли меня в свой мир. Я узнал, какова суть их структуры мышления, это мышление разумного океана, наполненное причудливыми, пластичными, текучими идеями, словно первичный бульон. Я изучал их день за днём весь этот месяц, я просто не мог позволить себе отвлекаться. Но не слова более! Сейчас я покажу тебе это чудодейственное средство на личном примере!

С этими словами полубезумный учёный брат рывком открыл комод, извлёк оттуда тускло меркнувшую в дрожащем свете свечей бутыль желтоватого металла, весьма изящной работы и презентовал её Феофану. Брат разглядел, что бутыль целиком покрывает орнамент и каллиграфия, а за место пробки у неё огромный гранёный изумруд. Но дело было не в бутыли. В каком-то неистовом возбуждении брат Грегорио сгрёб со стола ворох рукописей и книг и поставил на него бутыль и ещё две стопки.

– Выпьешь со мной ты браги сей, как завещал нам Моисей! Хэй-хой-хой-лалэй! – в порыве странного веселья выкрикнул Грегорио и плеснул немного изумрудной жидкости сначала в одну стопку, побольше, а потом в другую, поменьше, и протянул трясущейся рукой испуганному Феофану.

– Что со мной будет, брат Грегорио? И зачем это? А запах какой могучий у этого настоя, как у сиропов от простуды твоих. — брат Феофан внимательно и осторожно принюхался к налитой тёмно-зелёной жидкости. — Шалфей, алоэ, ещё что-то пряное, видимо, восточное, нотки цитруса...

– Пей, говорю тебе. – отрывисто бросил осатанелый аскет и одним залпом выглушил свою. Что потом было, брат Феофан помнит смутно, но ещё две недели после того вечера он провёл в полубредовом состоянии, борясь с чем-то столь же кошмарным, сколь иллюзорным. Его отхаживал брат Илларио, который нашёл его на полу в коридоре у двери башни-маяка. Кажется, зелье подействовало не сразу, но по нарастающей, и Феофан подумал, что сходит с ума. Вокруг него будто бы прорастала фантастическая коралловая жизнь – кораллы всех цветов земных, всех оттенков. Они были полупрозрачны и имели множество глаз на тонких трубочках, некоторые напоминали микробов с тысячами ложноножек и ресничек. Они плавали по комнате, проплывали сквозь стены и сквозь них с братом Грегорио. И что самое ужасное из отрывочных воспоминаний Феофана, так это то, что сам внешний облик брата Грегорио претерпел серьёзные изменения – видимо, он выпил столько этого эликсира за истёкший месяц, что окончательно потерял физическую форму и окончательно подверг себя диссолюции в эфирном пространстве среди этих разноцветных фантастических полипов. Грегорио сам превратился в медузу! Ряса смятым кулем лежала у стола.

Это было ужасно, и Феофан с тех пор никогда не подходил к двери главного зала аббатства, что вела в страшную башню маяка.

В тот же день, как Илларио обнаружил беспамятного Феофана, монахи во главе с настоятелем Фомой бросились в смотровую – дверь была незаперта и даже распахнута настежь, внутри всё было по-прежнему, ещё горели свечи в канделябре и стояла на столе початая бутыль колдовской жидкости. Был найден дневник исчезнувшего смотрителя, который перешёл в руки настоятеля, а затем – в его хранилище запретных книг. И более никто из братьев не желал знать, что узнал и куда пропал брат Грегорио, а смотрителем маяка стал сам настоятель, Фома, которого спустя двадцать восемь лет сменил я. История эта абсолютно правдивая и заслуживает всяческого доверия.

Аббат Сильварио де Мариньяк

* * *

Индийский матрос

Познакомился я как-то давным-давно, в славные пиратские деньки, с одной примечательной личностью с необыкновенною судьбой, дюжим интеллектом и тёмным-претёмным прошлым. Встреча произошла в одной недоброй приморской таверне у Солёного мыса, в порту Са Калобра, что на острове Пальма де Маллорка, где говорят, была найдена странная бутыль с запечатанной в ней рукописью. Да не соль, а фа-диез, тысяча чертей мне в пах, если совру. Звали лихого индийца то ли Тамир ибн Сингх, то ли Насруддин ибн Бханг, не помню, поэтому его образ у меня в голове как бы раздваивается, словно бы от крепкого кастильского gorgundy, которое там разливали за четыре золотых дублона – литр. Так вот. Был я тогда сам ещё никакой не аббат, ни монах даже, но и не безымянный белый башмачник тоже; служил я на контрабандном судне, печально знаменитой "Морской Деве", впоследствии затонувшей у Мыса Доброй Надежды, попавши в сильнейший шторм, с отменным сингапурским чёрным опием на борту, ромом, порохом и дюжиной сундуков с мавританскими зачарованными саблями. Да, славные были деньки, бес мне в брюхо.

Значит, уговорили мы с ним, этим проходимцем, два литра gorgundy пополам с ромом каждый, стоя за одной барной стойкой, и никто из нас до сих пор и глазом не моргнул. Я был тогда ещё молод, поджар, энергичен, и можно даже сказать, молодцеват, так как много занимался физическим трудом на шхуне, и глотка у меня была лужёная. Но Сингх Бханг был тоже не промах, и вскоре вокруг нас собралась порядочная толпа зевак, забулдыг и завсегдатаев этого грязного местечка. Таверна-то звалась, помнится мне, "Звезда семи морей". Вот ведь помпезное название. Однако местечко стоящее – будете проездом, обязательно зайдите, может быть, там ещё разливают gorgundy, хотя после священной герильи с английским флотом там теперь многое изменилось, поди, если таверна вообще ещё там стоит. Опять я растекаюсь мыслями по пергаменту. Вот, значит, собралась толпа, и все глядят, кто кого из нас перепьёт. Один здоровенный, хромой, тощий, одноглазый и белобрысый голландский пират по прозвищу Большой Стронгольм постоянно кричал: "Kom op, hond, fuck's sake! Meer gegoten! Kom op, jij vuile hond! Laat hem!" Причём непонятно, к кому из нас двоих он обращался, так как он кричал это и в мой черёд, и в черёд индийца. Голос у Стронгольма был довольно мерзкий, хриплый и скрежещуий, как у стервятника или ворона, так что примерно на тридцать пятой стопке (кажется, пил в этот момент Сингх), один щуплый, коренастый, но жилистый контрабандист-азиат по имени Чуй Хо Фэн, если мне не изменяет память, не выдержал и всадил Большому Стронгольму своим костлявым кулачищем в самые зубила, чтобы тот заткнулся. Тут же началась привычная кабацкая потасовка. Дым стоял коромыслом, но мы с Бхангом не особо обращали на это внимания, а продолжали перепивать друг друга, пока кто-то не ударил меня с размаху в челюсть, отчего я чуть не расшиб себе висок об стойку. Пришлось отбиваться, в то время как Сингх, не моргнув, вытащил длинный изогнутый кинжал дамасской стали с огромным рубином в рукоятке и с рыком бросился в самую гущу драки. Однако тут мне в голову ударило выпитое gorgundy пополам с ямайским ромом, и я, так сказать, выпал из сути происходящего.

Очнулся я на следующий день в доме какой-то местной знахарки, где находился вместе со мной тот самый злосчастный Сингх с несколькими ножевыми ранениями, но блаженный от опия, и ещё двумя бедолагами, сильно побитыми ребятами. Через день мне надо было отправляться в плавание на Кипр, но я не мог и пошевелить головой. Мы лежали с Сингхом на соседних кроватях в душном полумраке комнатёнки, он молчал, и я тоже молчал. Было жарко, темно и душно, как сейчас помню, а за окном слышны были обычные деревенские звуки и отдалённый шум моря с побережья. Я долго пытался повернуть забинтованную голову, наверное, прошло, несколько часов, прежде чем мне это удалось, и я увидел силуэт лежавшего неподалёку Сингха, изнывающего от жары и увечий, потом вошла знахарка и напоила нас каким-то странным отваром. Я провалился в какую-то вязкую, малоприятную дрёму, где звуки перемешивались с цветами, а асцедент сливался с акцедентом, после чего я вдруг увидел себя и Сингха сидящими в той же таверне "Звезда семи морей", вокруг всё было вроде бы то же, но немного не такое. Вокруг нас сидело и стояло довольно много народу, больше, чем в прошлый раз наяву, причём, когда я присмотрелся к некоторым из этой сумрачной братии, они произвели на меня довольно странное впечатление. Например, Большой Стронгольм, стоявший, как всегда у стойки, был весь изрублен, искромсан и истекал кровью, но это его нисколько не заботило. Я перевёл взгляд и увидел Джереми Флирса, ирландца, который уже давно погиб наяву, но теперь сидел себе с пробитой пушечным ядром грудью и играл в марсельские карты с каким-то подозрительным малайским утопленником. Вообще, атмосфера была такая, будто мы все находились где-то на глубине шестиста льё ниже уровня моря, сам окрас воздуха отдавал иссиня-зеленоватым, как бы сквозь тусклое бутылочное стекло, а по полу ползали всякие морские ежи, мурены и каракатицы.

– Эй, ахоу, где это мы, старина? – резко спросил я у Сингха, хотя и чувствовал, что это как бы не совсем по-настоящему, всё вокруг-то.

– Где-где, во сне, товарищ. – ответил мне горделивый индус, после чего пригладил свои смоляные, будто навощённые усы и эспаньолку, хлопнул рюмашку и развёл руками. – Не видишь что ли, мы на дне морском.

– А-аа, так мы что ж, значит, умерли уже? – спросил я тогда у загадочного индуса, который сидел в своей тёмно-бирюзовой чалме и раскладывал карты на столе. – А это что за рисунки у твоих карт? Никогда не видал такие раньше.

– Это старшие козыри тарока, – невозмутимо ответствовал мне индиец, – по ним знающие узнают о том, чего не узнать естественными путями, и прорицают послания звёздных богов.

– А это кто такой? – спросил тогда я, тыкнув в первого попавшегося персонажа, висящего вверх ногами на перекладине.

– Это козырь "Повешенный Человек", или, как я его называю, "Гимнаст". – только и сказал Сингх.

– А этот что за паяц? – спросил тогда я, указывая на разряженного в трико фокусника, стоящего перед столом с лежащей на нём дубинкой, саблей, чашей с водой и огромным золотым дублоном.

– Ну что, сыграем, мой европейский собутыльник? – ответил Сингх вопросом на вопрос.

– А как играть? – спросил я растерянно.

– Можно по-разному. Вся суть в том, кто первый соберёт Три Снопа.

– А что есть Три Снопа? – нахмурил я свой лоб в попытках понять подвох этого зловещего индийца-сновидца.

– Выигрывает тот, кто соберёт три набора связанных между собой арканов.

– А поподробнее? – допытывался я до неразговорчивого чародея.

– Ну смотри, у тебя есть такая (Сингх показал мне на вальяжную даму с подписью La Emperatriz), такая (Сингх показал мне на рулевое колесо, по краям которого были намалёваны разные морские черти и каббалистические фигуры, с подписью Rueda de Fortuna) и такая (Сингх показал мне на одинокого бродягу с фонарём, с подписью De Ermitaño).

– Ну и что дальше?

– Смотри. – индиец хлопнул ещё стопку, несмотря на серьёзную колотую рану на правом плече. – Вот, а у меня есть такая (показал на карту того самого ряженого со столом, с подписью De Brujo), такая (показал на карту с фонтаном в какой-то пустыне, подписанной La Fuente) и такая (показал на карту плавающей в эфире обнажённой двухголовой фигуры, держащей посохи, обвитыми змеями, окружённой четырьмя морскими ветрами, с подписью El Mundo).

– Так. И кто из нас собрал Три Снопа?

– Три Снопа собрал я.

– Ах, вот оно как.

– Точно. – осклабился Сингх, после чего ловким движением смахнул сразу все карты в одну руку, а вторым движением затасовал их в свою колоду. Кстати говоря, карты выглядели так, будто были нарисованы им от руки – большие, продолговатые картонки с твою ладонь, аляповато нарисованные и раскрашенные под марокканский стиль.

– Как же тогда в неё играть, если правила ты выдумываешь на ходу? – возмутился я.

– Эээ, умный ты человек, может быть, ты меня хочешь научить, как играть в тарок, ха? – с иронией спросил коварный индийский призрак. – Вся суть этой игры в том, чтобы понять, что логическое мышление может быть обмануто самой своей логичностью, слышишь, что я говорю тебе. Есть вещи правдивые, а есть как бы правдивые, но не совсем, а есть вещи иллюзорные. Вот смотри, у меня есть колода, и ты не знаешь, как в неё играть, а я, с твоей мысли, вроде бы знаю.

– Ну ты ведь её сам нарисовал.

– Нет, друг, не я, но то была воля Аллаха.

– Аааа… – только и сказал я. – И что из этого следует?

– Из этого следует, что даже если я не знаю, как в неё играть, ты своей верой делаешь в своих глазах меня мастером своего дела. Вот, посмотри на эту карту.

Я перегнулся через стол, чувствуя сильное головокружение, и пристально вглядываясь в карту, которая двоилась и троилась у меня в моей сновидческой голове. Я отчётливо запомнил тёмные дубовые доски, пропахшие дешёвым моряцким табачищем и неплохим ромом, изъеденные жучком-древоточцем, и на них – прямоугольник засаленной, раскрашенной индийской тушью игральной карточки.

– Вижу тут… – промямлил я.

Передо мной было изображение не слишком элегантного флибустьера с головой-черепом, затянутого в пурпурный камзол и пьющего на брудершафт с обнажённой тёмно-синей женщиной где-то в замке с плиточным чёрно-белым кафелем при полной луне. Изображение плясало у меня перед глазами и переливалось красками, как будто я смотрел на него сквозь слой воды.

"Что за дрянь. Не могу сосредоточиться." – подумал тогда я.

Вдруг фигурки явственно задвигались, а потом вконец заплясали.

– Это Смерть пирует с Луной. Двойка Чаш. Хорошее предзнаменование. Если ты видишь их танцующими danse macabre, как говорят на Ривьере, это означает, что ты не умрёшь ещё долго, будет у тебя хорошая жена и много богатства, и духовного, и мирского.

Голос Сингха слышался уже где-то сбоку, или даже издалека, всё более слабея с каждым слогом.

Я никак не мог поднять головы, потому что пляшущие на карточке человечки меня совершенно загипнотизировали. Я даже не думал тогда, что бывает гипноз во сне. Я вообще ни о чём не думал, но, кажется, всё хотел спросить, почему это Сингх решил мне всё это рассказать в этом странном дрейфующем измерении.

Тут меня похлопали по плечу весьма ощутимо. Я поднял взгляд от карты и увидел уродливое лошадиное лицо Стронгольма с огромным шрамом, идущим наискось от подбородка до края лба, что и делало этого голландского дьявола столь отталкивающим и зловещим. Он хрипло рассмеялся и выплюнул мне в лицо:

– Nou, jij en schoppen gisteren! Oh, niet je eigen moeder te vergeten. We ontmoeten elkaar weer op het rif Duivel groentje, haha.

После чего Стронгольм, из длиннющего, как корабельные стропила, тела которого так и сочилась тёмная кровь, то есть из полученных во вчерашней поножовщине ран, распрямился надо мной, покачался некоторое время и с грохотом повалился на пол, да так, что сотряслась вся палуба этой плавучей подводной таверны мертвецов.

Я подумал, что надо отсюда уже выбираться, и тут из окон хлынули потоки зелёной морской воды. Мёртвые морские волки, флибустьеры и контрабандисты, как ни в чём не бывало, продолжали шумно галдеть, обмениваться выпивкой и сальными шутками. Я посмотрел на то место, где сидел Сингх. Он, кажется, дематериализовался. Я пригубил рюмку, взял лежащую передо мной карту, запихнул её в карман сюртука и, с трудом поднявшись на ноги, отправился мимо столов к выходной двери.

Помнится, было ощущение, что я будто плыву сквозь холодный и густой рыбный суп.

Наконец, выслушав по дороге все странные выкрики, замечания и обрывочные фразы замшелых морских мертвецов, я открыл дверь – и оттуда на меня нахлынула сбивающая с ног волна вонючей застоявшейся воды. Мы действительно были на дне морском.

С трудом заперев обратно дверь общими усилиями набежавших мне на подмогу завсегдатаев таверны, мы обнаружили себя по колено в воде в огромном полутёмном зале. Теперь только я огляделся как следует и увидел, что это уже не таверна никакая, а какой-то кафедральный зал. Все мёртвые моряки расселись по скамьям, теперь на них уже были простые шерстяные робы, а головы всех венчали свежевыбритые тонзуры.

– Вот-те на. – вырвалось у меня.

В глубине зала на возвышении стоял трон какого-то морского бога, но из-за большого расстояния я не смог того как следует разглядеть. Кажется, он был громаден, бородат, с клешнями и с рыбьим хвостом, а на голове у него красовалась грандиозная раковина. По обеим сторонам от него сидели его мудрецы, жёны и дочери, все какие-то помеси человека с морскими обитателями. После более длительного вглядывания, я понял, что эта гротескная фигура — сам чёртов Ноденс, старый седой Ноденс, который ждёт всех моряков рано или поздно к себе на приём.

В зале чувствовалось уныние и торжественность, как в древних храмах. По сторонам его шли колоннады с удивительными фигурами рыбоголовых атлантов, русалок–кариатид и нереид с щупальцами осьминога вместо ног. Повсюду распространялся тяжкий запах сырости и фимиама.

Мне стало как-то не то чтобы страшно, но довольно неуютно, в то время как мёртвые морские души затянули свой торжественный молебен во славу Ноденса, а тот сидел на своём троне, как огромный древний моллюск, похлюпывал жабрами и поигрывал жемчужными низками, да клешнями ещё пощёлкивал.

Я почувствовал тогда сильнейший прилив страха, но тут один из монахов встал с ближайшей ко мне скамьи и подошёл ко мне. Им оказался не кто иной, как гордый индиец Сингх Бханг. Его глаза мерцали из-под рассечённой чалмы, а усы были непередаваемо черны.

– Слушай сюда, друг. Тебе тут делать нечего, иди давай, просыпайся, поскорей, да. Но чтобы покинуть Ноденса, тебе нужно будет совершить ему приношение. Никто не уходит от Царя Морского, не оставив у него часть себя. – так сказал мне тогда индийский матрос Сингх ибн Бханг.

Тогда я пошёл мимо рядов скамей с мёртвыми моряками через весь зал на поклон прямо к сумрачному, пахнущему водорослями ужасному богу морей, вырвал у себя шатающийся зуб и положил его в миску пожертвований, где уже лежали всякие украшения, морские раковины, жемчужины и части тел. Ноденс ощутимо заколыхался и издал трубный рёв одобрения. Тогда некая сила отшвырнула меня от трона, бросила через весь зал к гигантским дверям с причудлвыми орнаментами из простейших океанических форм, и потянула сквозь многие мили морской воды на поверхность, к моему бренному телу.

Тут же я открыл глаза и резко сел на постели, ловя ртом воздух.

– Н-нноденс… тысяча чертей… Нноддд… – заикался и захлёбывался я в ужасных судорогах, как утопающий.

Рядом со мной сидела знахарка и что-то толкла в ступке. Я сразу понял, что дама она видная, хотя и колдунья. Она резким движением уложила меня обратно, плюнула мне на лоб и дала ещё зелья.

–––––––––––––––––––––––-

Через неделю я оправился, но узнал, что Сингх тем же днём, о котором мой рассказ, умер от полученных ранений и горячки. Так я и не узнал, откуда он был родом, кто он такой и зачем решил тогда помочь мне в царстве Морского Старца. Его колоду знахарка отдала мне, сказав, что последние слова Сингха были именно об этом. Двойка Чаш и сейчас служит мне постоянной закладкой для моих гримуаров и псалтырей, хотя вся уже поистрепалась до талова. А с колодой тарока так вообще множество историй. Но вернёмся к концу рассказа. Я с тоской похоронил случайного и необычайного друга на высоком морском берегу с видом на крепость графа Арагонского и вылил на его могилу добрую бутыль славного горгундского. После этого я покинул тот порт на острове Пальма де Маллорка с его недоброй таверной и отплыл на "Морской Деве" в сторону Кипра, где со мной приключилось ещё много всего. Такая вот история.

Подкидные младенцы

...М-р Сноддервик, клубный завсегдатай, как обычно, порядочно нализавшись (на дворе был ноябрь, стояла студёная, промозглая погода, так что он пил вдвое более обычного), уселся поудобнее, забил свою изящную, прокопчённую не хуже чеддера бриаровую трубку модели churchward и начал так:

– Довелось мне однажды, джентльмены, охотиться в торфяниках Северного Ланкашира. Дело было в начале весны, и от сырости весь мой отборный порох марки "Хэмпстед" безнадёжно промок. Да, кстати, было это лет двадцать с гаком тому, так что я был совсем другим, отважным и энергичным молодым человеком, полным лихорадочных идей, читал журналы по радиотехнике, посещал всякие научные семинары и тэдэ. Так вот, погода была хуже некуда, а две моих борзых, Тильда и Лямбда, вконец замучились гнаться за хитрюгой-зайцем, я же утомился вусмерть бегать за ними по колено в болотной жиже, наконец, заморосил холодный дождец со снегом, так что я свистнул псинам, сел на пень и закурил. Табак, мой превосходный табак сорта "Уайтклифф" тоже весь вымок, так что еле тлел. "Чёрт!" – выругался тогда я в сердцах и сплюнул в жухлую траву. "Ну", – думаю, – "денёк."

Тут смотрю, невдалеке у поваленных берёз с торчащим вокруг них рогозом, эльф на бревне сидит да вискарь прихлёбывает. Как-то до этого я его не усмотрел? Местность же пустынная, болотистая. Видно, за корневищами не разглядел сперва. "Вот-те на!" – думаю, – "эльф."

Выглядел эльф-то как самый обыкновенный ирландец, каких я на своём веку уйму перевидал, только длинный больно, что твоя берёза или ольха, и с благородным профилем, как у гимназистов. Волосы у него были серебряные, как паутина. Тильда и Лямбда как раз подбежали и, учуяв фэйри, принялись брехать как дурные, пока я не огрел их по головам. Тогда псины поджали хвосты и боязливо поглядывая на незнакомца, принялись жалобно подвывать, но я вновь на них замахнулся, и они вконец замолкли. Эльф смотрел на всё это с выражением лёгкой насмешливости, а когда я закончил муштру моих борзых, поманил к своему "столу", сделав эдакий лёгкий пригласительный жест, для чего он вытянул свою длиннющую костистую ладонь и сделал загребающее движение.

Одет он, надобно сказать, был совершенно не по моде и не по погоде даже: на нём красовался такой лёгкий прогулочный костюмчик из зелёного твида, и ни вотерклока, ни кирзы. А тут ведь торфяники, да ещё март-месяц, холодина, туманище, меня аж самого передёрнуло, как подумал. Да, сразу видать, что эльф-то не из наших краёв. На голове у эльфа сидел такого же цвета вельветовый козырёк, а на ногах были изысканные кожаные ботфорты, годные разве что по набережным Темзы рассекать. В общем, надо видеть. Рубашка у него была с высоким воротником, василькового цвета и будто бы мерцала на сероватом полотне торфяников. А небо было самого невыразительного оттенка и по ощущению такое же тяжёлое, что и самый тяжёлый металл, то есть свинец.

Вокруг нас на несколько миль простиралась тусклая пустошь без единой живой души, вдали чернел лес, и представьте себе, насколько чудным должен выглядеть силуэт любого человека на этом безрадостном фоне, а уж силуэт этого джентльмена, поверьте моему слову прирождённого акварелиста, выглядел вдвойне, нет, втройне чуднее. Его долговязая фигура настолько вопиюще контрастировала с окружающей нас хмурой прозой весенней природы, что я, ей-ей, несколько раз помигал, протёр глаза и ущипнул себя за руку со всей силы. Но, глядь, а он всё там же сидит и рукой своей длиннющей меня подзывает. Ну, я парень-то не робкого десятка, но всё же, господа, чесслово, струхнул тогда мальца, однако от приглашения фэйри отказываться не слишком-то вежливо, сами знаете, так что делать нечего, обхватил я покрепче своё ружьё, призвал святого Патрика и святую Фиону на помощь, и подошёл, выбирая дорогу между кочек и прогалин, к эльфу и его импровизированному привалу.

– А вот мне не очень понятно, как это вы вывели, дорогой мой сумасброд, что перед вами непременно должен был оказаться фолклорный персонаж, а не самый обыкновенный представитель мистической молодёжи. – раздался надменный фальшивый тенор м-ра Монтегю, как всегда, старающегося досадить Сноддервику при любой возможности, ибо у них были давние разногласия на почве политики – м-р Монтегю относил себя к вигам, а м-р Сноддервик, соответственно, к тори.

– Закрой пасть, скотина! – крикнул на него, не поворачивая головы, похожий на древнего ящера м-р Сноддервик, брызнув желчной слюной. – И без тебя уже всё известно.

Ужаленный в самое естество, злопамятный тучный м-р Монтегю грозно хрыкнул, встал и громогласно удалился из комнаты. Раздался чей-то неодобрительный храп. М-р Сноддервик что-то сердито бормотнул вслед ушедшему, потом кашлянул, затем похрустел шейными позвонками, затем костяшками пальцев и продолжал так.

– Так вот, господа дорогие. Что произошло далее.

– Да, что же, во имя Фауста? – взмолился один профессор средневековой латыни.

– А вот что. Подошёл я, значит, к этому дитя природы, хотел уже представиться, как тут над нами низко так прогудел аэроплан, разрывая туманный весенний воздух протяжным рёвом пропеллеров.

Вместо приветствия эльф указал пальцем на небо и спросил меня довольно учтиво на чистейшем валлийском:

– И давно они здесь летают, сэр? – с этими словами он поднёс к глазам бинокуляр и сосредоточенно стал настраивать фокус.

Я, сам чистокровный валлиец по бабке, недолго думая, поклонился, осенил себя крестным знамением и, подождав, пока мой новый знакомец закончит наблюдения за аэропланом, ответил, тщательно подбирая слова:

– Сэр, мы не представлены друг другу.

– Ах да! О чёрт меня подери, какой же я болван. Простите меня великодушно. – расплылся эльф в ироничной улыбке (глаза же его оставались холодны и прозрачны, как вода в дождевом бочонке). – Можете меня звать Корнелиусом Ши Морнаухом. Я здесь не часто, вот приехал тётушек повидать.

Хотя его фио показалось мне несколько необычным, я виду не подал и только кивнул с почтением, после чего представился сам.

– Очень приятно, м-р Сноддервиик. – голос у моего нового знакомого и сам по себе был довольно оригинален – будто бы тональность и обертоника в его модуляциях постоянно плавали туда-сюда, но тем не менее, я не стал особо придираться и сел на соседний пень.

– Так что вы мне скажете про эти шумы в небе? – напомнил мне Корнелиус. – Да, и к чему вы вспомнили про распятие того древневосточного философа-чудотворца?

– Э? Простите, я вас не очень понял. – в голове у меня, помнится, всё смешалось: запахи пробуждающейся после зимнего сна земли, вороньи крики вдалеке, затихающий гул аэроплана, Библия, древние ирландские саги и невесть что ещё. С неба опять заморосило.

Я собрался с мыслями, поглядел на гранёную бутыль виски Олд Скоттиш, потом на длинные руки и серебряные волосы эльфа и ответил ему как ни в чём не бывало.

– Это аэроплан. Изобрели их лет пятьдесят тому назад, в Австрии вроде. У нас их заказывают себе в основном зажиточные спорстсмены, бизнесмены и молодые баронеты-естествоиспытатели. На дворе сейчас 1926 год. Я сам не суеверный, но воспитан в христианской католической традиции, а вы, дорогой мой, самый натуральный эльф, только без обид, вот я и перекрестился по наитию.

Корнелиус Морнаух помолчал некоторое время, глядя вдаль бесстрастным лицом, а затем указанная часть его тела вновь приняла ироничное выражение. Он взял бутыль с виски и налил мне, а потом – и себе. Молча он протянул мне металлическую кружку, а когда я взял и собрался уже отхлебнуть, вдруг резво остановил меня:

– Стойте, дорогуша. Коли вы воспитаны в этой вашей христианской вере, вам должно же быть тогда вдомёк, что, во-первой, ни в коем случае нельзя смертному принимать приглашение от бессмертного, а если уж принял, то креститься и призывать всех святых тут уж и вконец бессмысленно, и, во-вторых, пить эльфийский алкоголь, т.е. разделять трапезу с представителем нашего Славного Народца – уж совсем никудышное занятие для правоверного католика. А что, если это не виски, а сонное зелье – выпьете вы его, сударь, и очнётесь где-нибудь на дне этих болот, где, кстати, у моих тётушек прекрасное имение. Станете вы одним из наших или того хуже – простым прислужником, будете изо дня в день воду из одного кладезя в другой переливать, чай? Ну, что скажете?

И глядит на меня во все свои пронзительные глаза цвета зимнего пруда, да с хитрецой такой. Я тут и смекнул, что Корнелиус хочет меня заманить в какую-то логическую игру, потому сказал ему как есть:

– Ладно, сэр, не морочьте мне голову. Мы с вами оба джентльмены, разве что вы с причудами, коли сидите тут на болотах в марте-месяце без тёплого пальто и болотных сапог. До ближайшей деревни как до оазиса Амона в ливийской пустыне – от Каира (тут я, право, применил свою недюжинную географическую эрудицию). Только что с нами нет нескольких легионов царя Македонского. Да и погода ни к чёрту. Рекомендовал бы я вам накинуть… ну хоть мой плащ – у меня под ним тёплый свитер из козьей шерсти, если что.

– Да ну что вы, мне в самый раз. – вежливо отклонил предложение эльф.

– А виски, – продолжал я, — и раньше пили самого разного качества, и ничего нам с него не было. Верно, Лямбда?

Псина замахала хвостом и отрывисто гавкнула в знак согласия. Я же опорожнил свой жестяной кубок одним махом.

Виски оказался недурственным, даром что Олд Скоттиш – обычно туда мешают всякую химическую бурду – только что больно крепкий, мне аж дыхание перехватило. Мистер Морнаух от души рассмеялся, да так оглушительно, что Тильда и Лямбда враз подскочили и забрехали. Корнелиус похлопал меня по спине, спазм отпустил, и ничего вокруг не изменилось.

– Вот видите, не всё то правда, что о нас говорят, – веско сказал эльф, воздев указующий перст в сырой мартовский воздух.

– Ладно. Так вы сказали, сэр, что приехали в гости к тёткам. А сами вы из каких местов будете? – решил я перевести тему, чуть отдышавшись.

– Я-то? Из отдалённых. – довольно лаконично ответствовал он.

– А поподробнее?

– Ну а вы сами-то из каких?

Поняв, что разговаривать вопросами – весьма глупое и трудоёмкое занятие, я ответил за себя:

– Из Гластонбери, там у меня родственники, но сейчас я снимаю апартаменты в Лондоне, вернее сказать, художественную мастерскую.

– О, так вы художник?

– Не совсем. Скорее, столяр-краснодеревщик.

– Ага. – сразу же охладев, кивнул эльф. – Ну, а я из Девоншира, значит.

– Вот сразу бы так.

– Ну уж простите мне мою слабость. Ещё по одной?

Действительно, подумалось мне, эльфийская логика сродни женской, только ещё более заковыриста. Какой-такой секрет из того, что в Девоншире тоже живут фэйри? Они ведь в каждом графстве есть.

– А никакого. – иронично ответил, видимо, прочтя мои мысли, Корнелиус, разливая виски. – Только что родичи просили меня не распространяться кому не попадя.

– Ясно. – повисла небольшая пауза. – Так что вы думаете о современной технике – о летательных аппаратах, о новых средствах связи и открытиях в области электромагнетизма?

– Что я думаю? – задумался Корнелиус. – Что я думаю? Хммм….

Меня уже не так пробирал озноб, как раньше, душа моя согрелась добрым эльфийским пойлом, поэтому я не стал ускорять ход мысли моего странного собеседника и позволил отвлечь своё внимание на обозрение туманной полосы дальнего леса.

Наконец Корнелиус вышел из ступора и ответил.

– Я хотел бы предостеречь ваших учёных от заигрывания со стихиями и энергиями, которые они не понимают. Этот пресловутый антропоцентризм… "Человек есть мера всех вещей". Кто это сказал? Читал я ваших мудрецов. Ницше, Спиноза, Вернадский, Гёте, Достоевский, Шлегель, Гегель, Гоголь, Моголь. Не впечатлило.

– А что вас впечатляет обычно? – раздосадованный его гонором, осведомился я у сего интеллигента.

– А, что меня впечатляет? Хаха, хохо, ну, хотя бы то, что вот я сейчас возьму и заново наполню бутыль превосходным виски.

– Да ну? – не поверил я и прищурил один глаз. – Вот уж давайте без фокусов, у нас с вами тут серьёзный разговор.

– А никто и не говорит ни о каких фокусах. Всё естественнейшим образом, исходя из первого закона термодинамики.

– Из первого, говоришь? – встрепенулся тогда я. – Ну-ка, организуйте.

Житель он холмов или не житель, а меня так просто не обдуришь. Что я, зря что ли точным наукам обучался в коллеже и всего Артура Конан Дойла прочитал?

– Тогда смотри внимательно, – произнёс эльф и своей худющей, словно жердь, рукой приподнял бутыль с виски на уровень своей головы. Тёмно-зелёное стекло просвечивало на воздухе, и я вполне удостоверился, что виски осталось разве что на донышке.

– Ну вижу, да. – наконец, сказал я и кашлянул – слишком уж промозгло было здесь, на луговине. – Осталось разве что моим борзым угоститься.

Я не большой любитель всяких там иллюзионистских штучек, джентльмены, потому сразу потерял интерес к фокусу и полез в карман за спичками и табаком, а в другой карман – за своей старой трубкой, которую, вы кстати, можете и сейчас лицезреть.

– Да хватит уже бахвальства! – не выдержал какой-то скряга в углу, закутанный в плед, как бедуин. – Покороче давай.

– А ну заткнись, пёсья морда! – рявкнул, не вынимая изо рта трубки, м-р Сноддервик. Наступило тягостное молчание, слышно было, как у собравшихся трутся друг об друга челюсти и поскрипывают суставы на ветру.

– Вот такой вот я позитивист, господа. – продолжал, как ни в чём не бывало, м-р Сноддервик. – Эльф же мгновенно уловил перемену настроения и участливо осведомился, опустив бутыль обратно к себе на бревно.

– Что–то не так, монсьер?

– Нет-нет, – поспешил я его заверить. – пожалуйста, продолжайте, сэр Корнелиус. Я тут малость отвлёкся на проблемы насущные.

– Ах, эти насущные проблемы. – вдруг оживился эльф. – Знаете, у нас ведь тоже не всё гладко.

– А что у вас не так?

– Ну, не считая засилия человеческих орудий промышленности, всех этих проклятых и зловонных дымных фабрик с вонючими нефтяными машинами и злыми собаками, – начал отвлечённо формулировать мысль Морнаух, – у нас есть ещё один постоянный источник для раздражения.

– И кто – или что это? – недоумевал я. Про заводы мне было понятно, разумеется.

– Никогда не догадаетесь.

– Не спорю.

– Это – цыгане.

Корнелиус произнёс это простое слово с таким весом и с такой зловещей интонацией, что мне стало не по себе. Однако я быстро отошёл.

– А что же вам сделали цыгане?

– Ну как, – грустно усмехнулся почтенный эльф, – мало того что цыгане охотятся на наших зайцев, они ещё и подкладывают своих детей нам на воспитание. А ведь это именно мы, – гордо выпятив грудь, прогремел Корнелиус, – именно мы славимся испокон веков "подложными грудничками"!

Тут у меня начала формироваться картина этого древнего противостояния.

– Эти развесёлые ребята из табора постоянно крадут наших детей и подсовывают нам своих. Представьте только, как страдает от этого наша система образования и здравоохранения! Вот и в этот раз, тётушки пригласили меня разобраться с одним случаем "подложного грудничка". Вернее, на крестины пригласили, тьфу-ты. Его нашли в этих болотах не так давно – видно, бросили своего внебрачного на верную смерть. Моим тётушкам пришлось взять его на воспитание, иначе помер бы.

– Вот оно что. – сокрушённо сказал я. – А я и не знал, как же у вас…

– Да, – гневно продолжал Корнелиус. – Этот чертёныш явно цыганский, правда я ещё его не видел живьём. Но уже ощущаю. У них ещё у всех зубы золотые. И как только меня угораздило – стать крёстным цыганскому племени. Ладно. Увы. Кстати, если увидите зайца на этих лугах – не стреляйте лишний раз, это может быть наш тотемный зверь. А вот на уток охотьтесь, это без проблем. С лисами тоже осторожнее – они колдуньи. Про сов сами знаете. А теперь мне пора. Рад был познакомиться, всегда к вашим услугам, премного, и так далее, и тому подобное.

Эльф сделал мне прощальный жест рукой и вдруг исчез. В прямом смысле. Даже облачка от дыхания не осталось.

Я проморгался, потом ещё покурил, встал, кликнул собак и двинулся восвояси. Ни одной утки мне больше не попалось. Кстати, вот что было потом…

Тут м-р Сноддервик отнял, наконец, свой взгляд от гипнотического полыхания камина и оглядел аудиторию. Никого не было рядом, не считая только дремавшего профессора латыни в соседнем кресле. Он бормотал что-то вроде: "Sol… inaetrnmen… incntmnt… justi… Antwrp.

Сноддервик бросил взгляд на напольные часы. Часовая стрелка подползала к одиннадцати вечера.

21,09,2016