Алексей Толстой. Уж давно мы его знаем. Крепкий, заволжский, земляной, тонкий в сложности пейзажного рисунка, гиперболический в характерно-бытовом, иногда любящий за правду выдать мастерской анекдот. Во всем — русский, очень русский, чрезвычайно русский. Самый молодой из старого поколенья современных писателей — развернулся тогда, когда многие свернули свои свитки и отложили перья. „Хождение по мукам", „Детство Никиты", повести, рассказы — путь широкий прежней дороги от Заволжья.

Но вот, „чрезвычайно русский писатель", земляной мастер изобретает неведомый аппарат и с всех ошеломляющей неожиданностью — на Марсе! Шлет оттуда фантастически-марсианскую „Аэлиту". Старые знакомые в недоумении: уж не Заволжьем ли стал Марс? уж Толстой его не „озаволжил" ли? Все — в средствах и силах художника.

Начинается с голодного Петербурга. Женщины с усталыми, милыми лицами, с равнодушными глазами „с сумасшедшинкой", рабочие, солдаты — во всем прежнее мастерство рассказа, острота простонародных диалогов, зоркость глаза. Американец Скайльс и солдат Гусев у объявления о полете на Марс:

„Солдат сказал:

— В запас я уволился вследствие контузии и ранения. Хожу — вывески читаю, — скука страшная.

— Вы думаете пойти по этому объявлению? — спросил Скайльс?

— Обязательно пойду.

— Но ведь это — вздор, — лететь в безвоздушном пространстве пятьдесят миллионов верст.

— Что говорить — далеко."

На двух „земных" фигурах – солдате Гусеве и инженере Лосе строит Толстой роман. Их переносит в фантастику Марса. Гусев — весь в русском скифстве: „скука страшная ... войны не предвидется ... вы уж пожалуйста возьмите меня с собой, я вам на Марсе пригожусь". Фигура его сделана с изумительным мастерством! Не эпизодического солдата дал в Гусеве Толстой. Пусть в фантастическом романе, но слепил — подлинный, живой, обобщающий тип русского солдата-бунтаря-скифа. И фон Марса хорош для перенесенного туда Гусева. Гуще подчеркивается его земляная суть, рельефнее выступает он в своем языке. Вот как на корабле рассказывает марсианам о себе Гусев:

„— Гусев — это моя фамилия. Гусев — от гусей: здоровенные у нас такие птицы на земле, вы таких птиц сроду и не видали. А зовут меня — Алексей Иванович. Я не только полком — я конной дивизией командовал. Страшный герой, ужасный. У меня тактика: пулеметы не пулеметы — шашки наголо: —„Даешь, сукин сын, позицию!".

Интеллигент-инженер Лось ярок менее Гусева. Может быть потому, что не толстовский он герой. В его обрисовке хороши лирические места, передана его неприкаянность, а любовь к Аэлите зарисована с легкой сентиментальностью, идущей к общему сюжету романа. Марсианка Аэлита —ведь не женщина. Она — вечно-женственное. И тяга к любви, как к вечно-женственному передана Толстым прекрасно.

На Марсе очень хороши и ярки по своему рисунку описания фантастической природы. Хорошо сделаны моменты марсианской революции с фигурами властвующего Тускуба и революционера Гора. Правда, и здесь все же ярче всех земнородный Гусев, который „озаволживает" Марс неизменным „тудыть твою в душу!"

В построении и развитии „Аэлиты" Толстой удачно и интересно соблюдает неприменный принцип roman d’aventure —нагромождение препятствий, обход всякого разрешающего момента. Это создает необходимую в такой книге — напряженность, магнетизм и заставляет читать с интересом.

В целом, если поставить вопрос: —„озаволжен" ли Марс Толстым? Надо сказать: — нет. Этого явно хочет бунтарь Гусев, он сильно тянет в эту сторону. Но противовесий слишком много. Фантастика сюжета, напряженность развития — все же уносят на Марс и Гусева и читателя. А этого видимо хотел автор. Путь с земли на Марс оказался легок Алексею Толстому. С Марса обратно на землю — еще легче. Так в добрый путь дальше!

("Новая русская книга" № 5-6, 1923, с. 15)

Из дневника Марка Харитонова:

цитата

23.4.2008. Открыл в 4 м номере «Звезды» статью Вяч. Вс. Иванова о творчестве братьев Стругацких. Просматривал вначале бегло, захотел было тотчас написать ему: такими интересными показались некоторые наблюдения, сопоставления, мысли о проблемах современной науки. Но потом стал перечитывать внимательно — появились оговорки, вопросы, сомнения. Действительно несравненная эрудиция (он с удовольствием демонстрирует ее в обильных отступлениях, не всегда относящихся к теме), отчасти пересказ уже знакомого. Он соотносит художественный мир Стругацких с научными концепциями, отдавая дань больше их футурологической прозорливости и сюжетам, чем художественным достоинствам. Приводя отрицательное суждение Набокова о Мальро (банальные обороты речи, стертые метафоры), Иванов (который Мальро ценит) пишет: «Граница проходит между “хорошо” (или даже “блестяще”) написанным и содержащим исторически значимые наблюдения и мысли... В конечном счете после всех происходящих и готовящихся мировых катаклизмов будут читать прежде всего писателей с великими сюжетами, а не просто гениальным описанием деталей (как в русской прозе того же Набокова)» .

Тут есть над чем подумать. Вряд ли речь идет только о «гениальном описании деталей». Для меня задача великой литературы — сделать жизнь человека (и мысль) более полноценной, богатой. «Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо» — этому учит поэзия. Но вот будут ли читать более чем любимого Ивановым Пастернака после грядущих «мировых катаклизмов» — это действительно проблема .

Из дневника Марка Харитонова:

цитата

28.9.2007...Я исчерпал привезенное чтение, вчера взял у ребят еще один роман фантаста Лукьяненко. В каком то отдаленном будущем научились оживлять убитых людей, делать бессмертными тех, у кого есть на это деньги. Но все содержание жизни — межпланетные войны, борьба за власть. Все фантастические изобретения, обезболивающая целительная фармацевтика, электроника не приносят ничего, кроме утверждения власти и финансового успеха, ни счастья, ни мудрости, ни радости. Сюжет, в сущности, тот же, что в бандитских сериалах, только вместо пистолетов с глушителями бластеры и т.п. (Не пренебрегают, впрочем, холодным оружием, изощренным мордобитием, единоборствами с инопланетными тварями.) Женщины и те занимаются пытками. И ради чего все? Ради возможности насладиться синим или желтым вином, поужинать «при свечах». Подростковое чтение, не Лем .

Из дневника Марка Харитонова.

цитата

4.04.82. Гулял с Леной, читал Ионеско... Вечером к Городницкому. Внушительный сбор: Искандер, Эйдельман, Стругацкий, Смилга, Графовы, Лукины, Диков; поздней приехала Тата Губерман и брат Губермана Давид, который руководит бурением сверхглубокой скважины на Кольском п-ове. <...>

Стругацкий рассказывал, как допрашивал по поручению командования японца, спросил, пьют ли у них. Он ответил по-английски: «Little by little», т.е. «понемногу». Но так как японцы не выговаривают «л», получилось «ритр». Стругацкий перевел: «литр за литром» — «и не ошибся», — добавил он.

Тост: «За понимание!»

Из дневника Марка Харитонова.

цитата

18.09.77. У Лукина с А. Стругацким и Мамардашвили. Стругацкий не случайно пользуется такой популярностью среди юношей, которые всегда впервые ищут ответ, и ответ максимально прямой, о проблемах мироздания. Он сам такой; в такой направленности ума всегда есть что-то незрелое для ума высокомерного, попросту снявшего (или считающего снятыми) эти проблемы. Но симпатична искренность, с какой он ставит свои вопросы .

Он сказал Мамардашвили (когда мы выпивали): я (или мы с братом) чувствую, что нам сейчас не хватает философской подготовленности. Но читать философов невозможно — трудно понять, чем это может быть полезно писателю .

Мераб отвечал, что философы говорят то же, что и все люди, только по необходимости на своем, трудно понятном языке. Пригласил на лекции, которые читает сейчас во ВГИКе .

Мне трудно пересказывать мысли Мераба, тем более его язык, но что-то мне запомнилось и кажется интересным .

Глупо ждать, что какой-то «властитель дум» изречет нам всю истину. Нет ни одного мыслителя, который мог бы когда-то удовлетворить целиком, который сказал бы всю правду. Властитель дум Лев Толстой говорил много чепухи, с Солженицыным нельзя во всем согласиться. Но надо взять у каждого те 10%, которые кажутся истинными. Когда несколько человек обсуждают то, что каждому представляется истиной, и существует время, в котором они высказываются, истина возникает, высказывает себя в пределах этого времени .

Нельзя жить полемикой с тем, что для тебя не существует. В чем разница между Галилеем и Джордано Бруно или лучше сказать, Кампанеллой? Те жили внутри дискуссии, спора, жили борьбой с современными представлениями. Но для Галилея всего этого не существовало, это не было истинным, просто не представляло для него как для мыслителя интереса, он вышел за пределы этой ситуации. Я не могу ругать глупого марксиста, который утверждает, что материя первична, сознание вторично, и не могу хвалить того, кто станет доказывать, что сознание первично, материя вторична. Для меня это не проблема. Все споры о различных возможностях распределения при коммунизме... — для меня этого не существует. Я не могу заниматься опровержением, скажем, Константинова — всего этого не существует. И для Галилея не существовало этой полемики .

Стругацкий возразил: Бруно додумался до идеи множественности миров, а до этого можно было и вовсе не додуматься. К этому гораздо труднее было прийти, чем кидать камешки с Пизанской башни .

Мераб возразил, что это давным-давно сказали индийские философы, просто мы не читаем на санскрите, а читаем, допустим, на латыни. Но это наше частное дело .

А я подумал, что есть еще одна проблема: проблема человека, который готов идти на костер за свои пусть несерьезные убеждения. Именно потому, что он пошел на костер, его идеи, идеи того же Галилея стали действенной силой, а идеи индийских мудрецов завязли в тумане тысячелетий .