12. В рубрике «Заграничная проза» размещены три текста.

12.1. Рассказ чешского писателя Петра Шинка/Peter Schink, который называется в оригинале “Muška jenom zlatá” (2009, "Pevnost", 1), перевела под названием “Tylko muszka złota/Всего лишь золотая мушка” АННА ДОРОТА КАМИНЬСКАЯ/Anna Dorota Kamińska (стр. 39—50). Иллюстрации ЯРОСЛАВА МУСЯЛА/Jarosław Musiał.

«Действие этой новеллы разворачивается в альтернативном действительному мире примерно конца XVIII – начала XIX века. Империю Шань-Лин навещает посланец королевы Иль-де-Франс Елизаветы Бессмертной, дабы вручить императору богатые подарки и уверения в вечной дружбе. Однако очень вскоре то, что предвещало простой обмен любезностями, превращается в кровавый боди-хоррор, а участие в нем механических кукол (снабженных живыми мозгами) придает происходящему и вовсе удивительный характер. Очень хороши герои, великолепны восточные мотивы, дурманящий запах и загадочная атмосфера альтернативной Азии (впрочем, не менее увлекательны мотивы и атмосфера Европы, хотя они даны лишь намеками). Великолепный рассказ, замечательный писатель, хороший перевод».

И это второе появление писателя на страницах нашего журнала (первое см. “Nowa Fantastyka” 7/2009). На русский язык рассказ не переводился, его карточки, равно как и биобиблиографии автора на сайте ФАНТЛАБ нет, но кое-что о писателе можно узнать, пройдя в блоге по тэгу «Шинк П.».

12.2. Рассказ немецкого писателя Томаса Циглера/Thomas Zigler, который в оригинале носит название “City” (1982, ант. “Licht des Tages, Licht des Todes”; 1983, авт. сб. “Nur Keine Angst vor der Zukunft”) перевели на польский язык под тем же названием “City” КАТАЖИНА и МИХАЛ СОВА/Katarzyna I Michał Sowa (стр. 51—57). Иллюстрации РАФАЛА ШЛАПЫ/Rafał Szłapa.

«Атака из канализации. Главный герой обнаруживает, что из его туалета выходит таинственное существо и начинает пожирать его квартиру. В отчаянии он отправляется на поиски помощи. Протагонист бегает по различным локациям, где никто не может ему помочь. Возможно, это должно было быть смешно, но забавной получилась только тема с автоматическими такси, которые отчаянно ищут пассажиров» (Из читательского отзыва).

И это первое появление писателя на страницах нашего журнала. На русский язык рассказ не переводился, его карточки на сайте ФАНТЛАБ нет, нет на сайте и биобиблиографии писателя.

12.3. Рассказ австрийского писателя Рейнхарда Клайндля/Reinhard Kleindl, который в оригинале носит название “Der normale Wahnsinn” (2010, “Exodus”, 26), перевели на польский язык под названием “Zupełnie normalny obłęd/Совершенно нормальное безумие” КАТАЖИНА и МИХАЛ СОВА/Katarzyna I Michał Sowa (стр. 51—57). Иллюстрации РАФАЛА ШЛАПЫ/Rafał Szłapa.

«Пациент психиатрического учреждения строит космический корабль и берет с собой в первый полет одного из пациентов и его врача. Наверное, это должно было быть смешно и изобретательно, но, на мой взгляд, получилось довольно глупо. Единственный более интересный мотив – это объяснение того, для чего на самом деле нужна планета, которую посетили персонажи. К сожалению, эта тема не особо развита. Сплошное разочарование» (Из читательского отзыва).

И это первое появление писателя на страницах нашего журнала. На русский язык рассказ не переводился, его карточки на сайте ФАНТЛАБ нет, нет на сайте и биобиблиографии писателя.

Войцех Зембатый/Wojciech Zembaty (род. 1978) – журналист, редактор, сценарист, писатель НФ.

Родился в г. Варшаве. Сын Мацея Зембатого (1944 – 2011) – польского поэта, сатирика, сценариста, радиожурналиста и режиссера, музыканта, барда и переводчика (в т.ч. песенных текстов Леонарда Коэна, произведений Гарри Гаррисона и Джеймса Уайта). Изучал историю в Варшавском университете, но в конце концов окончил факультет полонистики MISH (Колледж междисциплинарных индивидуальных исследований в области гуманитарных и социальных наук Варшавского университета). Писал рецензии, исторические очерки, сатирические тексты и тексты песен. В настоящее время работает в TVN в качестве редактора и сценариста. Участвовал в поэтических конкурсах (и даже победил в одном из них). Пел с панк-роковой группой “Pneumatycy”. В фантастике дебютировал рассказом “Smocza królewa/Змеиная королева”, напечатанным в журнале “Fantastyka. Wydanie specjalne” весной 2009 года -- № 2 (23) 2009.

В дальнейшем (2011—2021) опубликовал в этом же журнале и журнале “Nowa Fantastyka” около десятка рассказов.

В 2011 году вышел из печати роман Войцеха Зембатого “Koniec pieśni/Конец песни”. «Британия, 537 год. Легендарный король Артур погибает в битве при Камланне. С нападения германцев начинается кровавое уничтожение британской цивилизации. В суматохе войны странствует Бедевир, рыцарь и бывший оруженосец Артура. Он знает, что последней надеждой британцев является торк – ожерелье, наделенное необычайной силой. Современная Варшава. Психолога Лукаша Климковского посещает Иги, несчастный мальчик, которого преследуют демоны. В скором времени он совершит зверское убийство, которое попадет на первые полосы газет. В его руках окажется необычное ожерелье. Что произойдет, когда судьбы этих двух миров пересекутся?» (encyklopediafantastyki.pl).

Издана также дилогия «Голодное солнце», в состав которой входят романы “Głodne słońce. Dymiące zwierciadło/Голодное солнце. Дымящееся зеркало” (2016) и “Głodne słońce. Ołtarz I krew/Голодное солнце. Алтарь и кровь” (2019).

«Обсидиановые мечи, запах шоколада, приправленного перцем чили, и кровавые жертвоприношения, приносимые на ступенях пирамид. Также читатель найдет здесь таинственный наркотик, меняющий реальность, жестокие военные кампании и чудовищных существ, укрывающихся от света в подземелье. Мало кто уже помнит об ацтеках, но упоминание о Проклятии, остановившем вторжение белокожих несколько сотен лет назад, до сих пор наводит ужас, ведь в «Голодном солнце» ход истории пошел по другому сценарию. <…> это одна из самых оригинальных приключенческих фэнтези за последние годы, а Южная Америка, изображенная с большим вниманием к деталям, еще никогда не была такой увлекательной, красочной и грозной» (encyklopediafantastyki.pl).

11. В рубрике «Польская проза» напечатаны два текста.

11.1. Рассказ “Siedem miliardów wyroków/Семь миллиардов приговоров” написал Войцех Зембатый/Wojciech Zembaty (стр. 17—26). Иллюстрации МАРЦИНА КУЛАКОВСКОГО/Marcin Kułakowski.

Главный герой рассказа – неудачливый писатель и журналист, который, попав после гибели на тот свет, обнаруживает, что эта самая «загробная жизнь» не совсем то (или точнее совсем не то), что ему внушали и чего он сам ожидал. Автор касается весьма сложных эсхатологических проблем, но решает их в постмодернистском ключе, мало что объясняющем и лишенном конкретики (как и логики, впрочем).

В дальнейшем рассказ нигде не перепечатывался, на другие языки не переводился. Ни его карточки, ни биобиблиографии автора на сайте ФАНТЛАБ нет. И это первое (но далеко не последнее) появление писателя на страницах нашего журнала.

11.2. Рассказ “Gambit Wielopolskiego/Гамбит Велëпольского” написал Адам Пшехшта/Adam Przechszta (стр. 27—38). Иллюстрации НИКОДЕМА ЦАБАЛЫ/Nikodem Cabała.

«Действие происходит в реалиях альтернативного прошлого, проза автора насаждается на твердую историческую почву польских освободительных восстаний. В судьбу своего главного героя – штабс-капитана Чаховского – Пшехшта вписывает его размышления о восстании в целом, в его историческом и культурном контексте, а также документирует изменения в менталитете людей, на основе которых оно вообще возможно. И все это с высоким техническим классом писателя большого порядка – хорошо сконструированные персонажи (Чаховский!) и захватывающие диалоги – визитная карточка Пшехшты. Однозначно текст номера». (Из читательского отзыва).

«Представленный здесь “Гамбит Велëпольского” – это горькие раздумья над польскими восстаниями. Представленные в “Гамбите…” исторические факты истинны – от соотношения польских и российских сил до поведения руководителей Ноябрьского восстания. Из этого вскоре получится роман о мире, в котором не было Январского восстания, он пополнит серию книг об альтернативной истории (романы Вольского, Паровского,Твардоха), издаваемых “Народным центром культуры/Narodowy Centrum Kultury”». (Мацей Паровский).

Пан Мацей знал, о чем говорил – в 2013 году в серии “Zwrotnice czasu” издательства “NCK” действительно вышел из печати одноименный роман, поглотивший, надо понимать, данный рассказ – роман, который чуть ли не сразу стал библиографической редкостью. Положение исправило лишь его переиздание в 2019 году издательством “Fabryka Słów”.

«Адам Пшехшта написал очень изощренный приключенческий роман о Январском восстании. Он создал исторический трактат, или, как еще говорят, роман идей, а заодно устроил шоу пышного киберпанка и альтернативной научной фантастики, действие которой происходит во второй половине XXII века. При этом, что самое странное, в его книге Январского восстания практически нет. Его нет потому что оно не полыхнуло, потому что для того, чтобы предотвратить его, маркграф Велëпольский совершил еще большее паскудство, чем то, которое мы знаем из нашей действительности». (encyklopediafantastyki.pl).

«XXII век. Российская империя находится на вершине своего могущества. И неудивительно: в этой реальности не было ни Январского восстания, ни мировых войн. С другой стороны, время от времени появляются джокеры – харизматичные личности, способные изменить ход истории. Штабс-капитану Чаховскому, бывшему повстанцу и террористу, поручено склонить одного из таких джокеров на сторону царя. Сам он уже некоторое время считается преторианцем империи, хотя некоторые сомневаются, действительно ли он полностью отказался от своих прежних взглядов. Однако дело не из простых: его цель — пограничная станция у рубежей с Китаем, а у врагов России свои планы... Очень хорошо написанная смесь альтернативной истории, киберпанка и военной фантастики». (szortal.com).

«Давайте на мгновение остановимся на многих неправильных решениях в истории Республики Польша и зададимся поставленным Пшехштой вопросом: Что бы произошло, если бы...?» (naekranie.pl).

«Это политическая фантастика. Действие разворачивается в XXII веке, в мире, где Январское восстание не состоялось, а Польша навсегда вошла в состав России. Следствием такого хода событий является то, что Романовы до сих пор сидят на троне, а поляки находятся на важных государственных должностях и располагают статусом самого главного национального меньшинства в империи. Сюжет книги повествует нам о поляке, штабс-капитане Чаховском и его роли в происходящей политической игре. В XXII веке решения на государственном уровне принимаются с помощью суперкомпьютеров – благодаря им открываются так называемые “джокеры”, люди, обладающие потенциалом изменить ход истории. Как сложится судьба Чаховского и как она отразится на положении империи? На более чем трехстах страницах книга дает нам весьма конкретные ответы. <…> Я отдаю себе отчет в том, что восстания – это деликатная тема, мнения о них часто расходятся, и хотя эти события произошли более полутора веков назад, их призрак до сих пор висит над политическими дискуссиями. Интересно видение, представленное Пшехштой в его книге – могущественная Российская империя, конституционная монархия, расположена между Евролендом, в котором объединены французские, немецкие и английские граждане, и коммунистическим Китаем. Российская империя враждует с обеими сторанами, и хотя социальная ситуация в пределах границ империи относительно стабильна, нужно много времени, чтобы залечить старые раны. В то же время технологии XXII века позволяют изучать альтернативные пути истории, из-за чего главные герои часто обсуждают «январскую реальность», которая по сути является нашей. Правдоподобна ли представленная версия событий, судить предстоит самому читателю, о чем автор заявляет в послесловии. Он также признает, что ”Гамбит...” является его расплатой с восстаниями как таковыми, а также уверяет, что, хотя сюжет романа вымышлен, все факты, приводимые в связи с восстаниями, являются правдой. Лично у меня нет стойкого мнения о восстаниях, но мне нравится то, что автор смело берется за эту тему, и при этом делает это достаточно разумно» (Из читательского отзыва).

Роман номинировался на получение премии SFinks и получил премию имени Ежи Жулавского (серебряная премия).

Как рассказ, так и роман на русский язык не переводились. В карточку рассказа (фрагмента романа) можно заглянуть ЗДЕСЬ в карточку романа -- ЗДЕСЬ А почитать о писателе можно ТУТ

Это далеко не первое появление писателя на страницах нашего журнала. Мы уже читали несколько его замечательных рассказов и не менее интересных статей – см. тэг «Пшехшта А.»

И еще пара фрагментов воспоминаний Леха Енчмыка, почерпнутых из публикации в журнале “Czas Fantastyki” (# 1 (26) 2011):

Моя мама была куявянкой, родом из Александрова, понятно, Куявского. Она два года училась в частной женской школе, но в 19 лет вышла замуж за Мариана, родом из Сосновца, который был старше ее на семь лет и ниже ростом на 10 сантиметров, и они вместе поселились в Быдгощи. Позже оказались в Варшаве. Даже в годы немецкой оккупации мама элегантно выглядела, всегда как светская дама, да она и была, чего ж тут скрывать, доподлинной дамой. По ней никто бы не сказал, что платья и костюмы она шила сама, используя немецкие журналы с выкройками. Ей оказывали уважение даже немецкие офицеры.

В варшавских трамваях был в передней части вагона такой отдел, возможно некий остаток тех времен, когда пассажиры делились на классы, и этот предназначался для первого из них, но теперь отделялся табличкой “Nur fűr deutche”. В остальной части вагона была жуткая теснота, мама держит брата на руках, я стою припертый к табличке. А в той части вагона сидят, ну может быть три немца в мундирах. И вот один из них, молодой офицер, нордической внешности типа Дональда Туска, встает и говорит маме, что пустить ее на сидячие места он не может, но может взять ребенка себе на колени, и тянет свои немецкие руки ко мне. Я запротестовал, даже, может быть, плюнул в его сторону, и мама, чтобы не дать разгореться скандалу, поспешила протянуть немцу брата. Тот не сопротивлялся, сидел, развалившись на немецких коленях, обтянутых фельдграу, как будто это была не война, а какая-то европейская интеграция. Я пару дней с ним не разговаривал. Мне было тогда четыре года, ему – два с половиной.

Мама была флегматиком по темпераменту, но когда дело касалось мужа или сыновей, превращалась в тигрицу. Как-то отца арестовали. Пришли наши родственники, завязалась нервная беседа, и тут вдруг стучат в дверь. Мама открывает, а там стоит жандарм, так называемый «бляхоносец» -- по бляхе, которую они носили на груди.

Все в ужасе. Жандарм говорит по-польски, что хочет кое-что сказать матери наедине. Они идут на кухню, а мы ждем в комнате. Жандарм уходит, мать не забирает. В чем дело? Оказалось, что это был силезец по фамилии Махонь, за которого отец заступился когда-то в армии. Он принес записку от отца и деньги. Записку из Павиака. То есть мы теперь знаем, кто арестовал отца. На следующий день мама берет меня за руку, как она потом сказала, для придания себе храбрости, и мы едем на площадь Красиньских, вероятно в штаб-квартиру SA. Темные помещения, коричневые рубашки, повязки со свастикой, гитлеровские флаги. Нам дают гниду переводчика, и мы идем на прием к полковнику. Тот, вероятно, уже побывал на фронте -- повязка на глазу, одной руки нет. Встает, стучит копытами, старая школа, а кроме того моя мама производит впечатление. Мне нужно быть осторожнее, чтобы не попасть под обаяние этого немца. Мама выпаливает: «Я боюсь, что муж попадет в гестапо, вы же знаете, что они там творят с людьми?» А немец на это: «Успокойтесь, муж ваш в гестапо не попадет, мы порядочно ведем свои дела». Вскоре отец был дома. Дело было в некоем одеяле со штампом вермахта, за «хищение» которого назначили штраф. Официально отец руководил сносом дома на Гурношленской, в соседнем доме располагался участок жандармерии, а в руинах назначали друг другу встречи люди Витольда Пилецкого. Ну и еще там был склад Бог знает чего, из-под завалов много чего можно было вытащить.

Прошло всего несколько месяцев, междуцарствие и безопасность ничейной земли закончились, и в город вторглись советы и их какие-то странные сообщники-коллаборационисты. Поручик Службы Безопасности (UB) Юзеф Святло (бывший Флейшфарб), имевший полковничьи полномочия и прозванный народом «мясником», рыскал по окрестностям.

Убеки регулярно хватали мужчин в соответствующем возрасте, некоторых отпускали, некоторых передавали советским властям, отправлявшим их по старому польскому маршруту в Сибирь, других убивали на месте. Они пришли и за отцом. И вот мать берет меня за руку и гневно бросает Святло: «Мы таких, как ты, всю войну прятали, а ты хватаешь моего мужа!». «А откуда вы знаете, что я еврей?» — спрашивает Святло, человек ярко выраженной еврейской внешности с очень заметным еврейским акцентом. И ключевая фраза: «Если ваш муж не служил в Армии Крайовой, вам нечего беспокоиться». Отца спасли три вещи. Во-первых, тот факт, что он был президентом Заводского спортивного клуба, в официальном названии которого появилось вдруг модное слово «рабочих». Во-вторых, когда отца спросили, читал ли он подпольную прессу, отец ответил: «Да, читал». «А какую именно»? “Plomienie” – отвечает отец, не терявший, как и всегда, присутствия духа. Откуда он знал название этой коммунистической газетенки? Дело в том, что отец помогал всегда и всем. Когда он заметил, что в доме, где у него была контора, в определенный день недели в определенный час стоит на лестнице молодая женщина с пакетом, он предложил ей оставлять посылку у него и назвать пароль, по которому кто-то там ее будут забирать. Это нарушение правил конспирации, но доброта имеет приоритет. Возможно когда-нибудь бумажная упаковка порвалась, но я думаю, что отец намеренно заглянул в пачку и узнал, что в ней содержится. Название коммунистической нишевой газетенки, несомненно, произвела хорошее впечатление, но важнее было другое. Конрад, то есть «наш еврей», набрался смелости и отправился к Святло со свидетельством о нашей «благонадежности». Я думаю, что мнение хорошего гоя спасло отца тогда, а потом и еще раз позже, в процессе Пилецкого.

А вот и третий раз. Мама собралась и пошла к ректору Варшавского университете, когда я готовился к вступительным экзаменам. На этот раз без меня, потому что я был слишком взрослым (мне было семнадцать) и мне ужасно стыдно было за это вмешательство. Бог знает, как она добралась до Его Магнифиценции, вероятно сработало волшебное слово Сосновец. Ректор Турский якобы играл с отцом в футбол. Сосновец и футбол – это было самое то.

Ректор в присутствии мамы запросил папку с моим личным делом, заглянул внутрь и сказал маме, что с такой характеристикой ее сына не примут ни в одно высшее учебное заведение. То есть, как оказалось, кроме аттестата об окончании средней школы, безупречного в моем случае, в личном деле находилась тайная (для меня) политическая характеристика, выданная Союзом польской молодежи. В моем районе, на Варшавском Жолибоже, такие характеристики выставлял всем выпускникам школ крайне заядлый большевик, некий Яцек Куронь. Но о нем в другом месте.

Ректор сидел и какое-то время что-то вычислял (он был математиком) и вдруг у него разгладились на лбу морщины. «Разве что на русистику» -- сказал он, и таким вот образом благодаря Куроню, ректору Турскому и маме я стал русистом.

Это был 1953 год, год смерти Сталина, но маме случалось давать отпор большевикам еще и раньше, сразу после их прихода. Однажды ночью нас разбудило громыхание прикладом в дверь. Не слишком понятно, что тут делать. Родители кое-как оделись, открывают – и в дом врывается разъяренный комиссар, как на картинке: с пистолетом в руке, в кожаной куртке, и орет: «Да мы вас всех в Сибирь укатаем!» А мама спокойно ему в ответ: «Тогда Сибирь станет нашей». Этот короткий диалог не имел серьезных последствий, может быть, комиссар не понял, что ему сказали, дело кончилось тем, что несколько большевиков проспали до утра у нас на полу.

Валентин Катаев (1897—1986) был живой легендой советской литературы. Он писал сатирические повести, молодежные и соцреалистические романы («Время, вперед!»), но главной книгой его жизни стал роман «Белеет парус одинокий» (1936) – ностальгический рассказ о времени перед надвигавшейся революцией 1905 года в Одессе. Роман вошел в канон школьной литературы во всем Советском Союзе и странах социалистического лагеря.

Такой писатель, если вел себя достаточно осторожно, жил себе поживал словно в золотой клетке. Члены Академии Наук (не знаю, касалось ли это также и писателей) имели так называемый «открытый счет» в банке, то есть могли брать оттуда столько денег, сколько хотели. Другое дело, что не слишком много было того, что с деньгами этими можно было сделать: квартиры им выделяло государство, дачи тоже, за границу путь закрыт, оставались еда да питье, ну и лишний какой-нибудь костюм. Катаев был единственным представителем этого класса, с которым я был лично знаком. Мой предшественник на посту руководителя редакции издательства «Искры», который знал всех еврейских писателей в Москве (а других тогда почти еще не было), пригласил к себе на обед Катаева, Агнешку Осецкую (в которую неоригинально был влюблен) и меня. Из многих катаевских рассказов я запомнил один – об охоте.

Однажды зимой Катаев выбрался поохотиться на зайцев. И вот бредет он по полю с двустволкой в руке наготове, как вдруг – дзинь, дзинь, дзинь – весело звенят колокольчики. Чуть стороной летят трое саней, в средних несомненно Сталин. Через то поле вела дорога в Кунцево, где находилась подмосковная дача Сталина. Писатель опустил двустволку дулами вниз и окаменел. Промчались мимо. Не застрелили. Катаев перевел дыхание и продолжил охоту. Прошло три часа, никого не подстрелил и решил возвращаться с пустыми руками. То есть лишь с двустволкой в руках. И тут опять дзинь, дзинь, дзинь. Катаев лихорадочно думает: второй раз, с двустволкой, по дороге на Кунцево. Даже алиби нет в облике заячьей тушки. Застрелят, как пить дать. Великий писатель бросает в снег двустволку, сдергивает с головы меховую шапку и сгибается в театральном глубоком поклоне.

Дожил до глубокой старости.

P.S. Мне очень жаль это писать, но пан Лех Енчмык умер 17 июля 2023 года.

Прощайте и спите спокойно, пан Лех! Мир Вашему праху. Храни, Господи, Вашу мятежную душу!

(ПОЛЬСКИЙ ГОЛОС ВОННЕГУТА – окончание)

Кшиштоф Глух: В случае Курта Воннегута между ним и польскими издателями наверное была какая-то близость, поскольку он написал специальное предисловие к польскому изданию «Матери ночи».

Лех Енчмык: Я плохо помню последовательность событий. Я как-то навестил Воннегута в его нью-йоркской квартире. Он очень любезно назвал меня «своим польским голосом». И вот он приехал в Польшу в 1984 году, на пороге военного положения, с делегацией американского Пен-клуба. Приехал инкогнито, я же воспользовался оказией и подвез его из аэропорта в отель «Виктория». Позже в моей квартире состоялась его встреча с польским Пен-клубом. Он дал два интервью: журналу «Powściągłość i Praca» (строго католический журнал, а он воинствующий атеист) и, кажется, подпольному еженедельнику «Tygodnik Mazowsze», однако отказался говорить с официальными газетами. Поехал в Гданьск, вероятно, к отцу Янковскому, от которого получил в подарок большой и тяжелый металлический крест – позже он спросил у меня, что ему с ним делать. Должен сказать, что Воннегут -- приятный парень, с которым легко общаться. Он любит выпить, но на той пен-клубовской встрече не совладал с «польским» количеством водки. Однако, пока у него были силы, мы с ним дискутировали о Господе Боге, потому что о чем еще мы могли говорить.

Интересно, что в Польше его воспринимали как «хорошего человека, который должен быть на стороне Бога». Например, это можно увидеть в спектаклях на польской сцене. В Лодзи, в «Сиренах с Титана», очень четко подчеркнута финальная сцена, в которой обратный отсчет до запуска ракеты осуществляется с использованием Десяти заповедей. Как я когда-то сказал, Воннегут испытывает огромную потребность в существовании Бога, но его научили, что Бога нет, и он видит большую дыру посреди всего, воспринимает мир с тихим отчаянием.

Кшиштоф Глух: Оруэлловский 1984 год был также временем, когда «Мать ночи» вышла из печати в подпольном издательстве «Нова».

Почему эту книгу нельзя было издать официально?

Лех Енчмык: Я не знаю, почему эту книгу не удалось издать, но она была отвергнута не цензурой, а на уровне редакционной оценки. Тогда такой оценкой занимались заместители главного редактора. (И лишь с 1994 года книга стала переиздаваться более или менее регулярно. W.)

Кшиштоф Глух: А были ли какие-то правила допуска к печати? Когда такие «запрещенные» книги (например, «Жестяной барабан») легально издавались после 1989 года, выяснилось, что большинство из них не были «Скотным двором» и не боролись против какой-либо политической системы. Единственное, что связывает роман Грасса с романом Воннегута — описание граждан Советского Союза. Означает ли это, что книги с упоминаниями о Красной Армии и КГБ не могли быть изданы? Но если это так, то почему была опубликована «Уловка 22», в которой Майло Миндербиндер «только с Россией не хотел вести какие-либо дела»?

Лех Енчмык: Что касается цензуры, то она работала весьма механически. Попросту существовал перечень тем, вопросов, слов, названий, которые не могли появиться в тексте. Должен признать, что с русскими книгами у меня было больше проблем, чем с американскими. Существовало такое правило: разрешалось издавать все то, что издавалось в СССР в виде книги. Печать в журнале сама по себе ничего не гарантировала. Однако американские книги шли без каких-либо серьезных проблем, если только в них не была явно показана какая-либо борьба разведок. Помню ситуацию с «Колыбелью для кошки». Там есть сцена, где военно-морской флот стреляет по плавающим чучелам диктаторов. В оригинале одно из этих чучел называют «Дядюшкой Джо». Точно так американцы добродушно называли Сталина. Однако поляки вот этого вот «Дядюшки Джо» не поняли бы, поэтому я перевел это словосочетание как «усатый генералиссимус». Цензор прицепился к этому и сказал: «Ну ведь все знают, кто такой усатый генералиссимус». Я ответил: «Конечно знают – это Чан Кайши». И это прошло.

Кшиштоф Глух: Что касается англоязычных книг, вы очень редко брали для перевода книги европейских авторов (только Баллард). Откуда такая страсть к американской беллетристике?

Лех Енчмык: Для этого было две причины. Во-первых, я изучал американский язык, а американский и английский --- это разные языки. Меня увлекало коллекционирование современных речевых оборотов. Я помню ситуацию, когда я работал устным переводчиком, и мы встречались с разными людьми, в том числе с американскими моряками. Мои заказчики и моряки пили и беседовали, а я сидел и на коленях под столом записывал то, что (и как) моряки говорили. Это было похоже на шпионаж, поэтому я показывал им то, что записал. Во-вторых, в те годы американская литература была центром литературных событий, где зарождались и развивались новые явления. Британская литература в то время спокойно прозябала.

Кшиштоф Глух: Вы уже упомянули о своей поездке в Америку. Когда это было? Сравнивали ли вы известный вам из литературы образ США с реальностью?

Лех Енчмык: Я поехал в Соединенные Штаты в рамках Международной писательской программы (International Writing Program)— интеграционной программы для пишущих людей со всего мира, основанной и проводившейся в городе Айова (Iowa City) американским поэтом Полом Энглом (Paul Engl). Ежегодно из Польши приезжал один человек. Позже власти поняли, что ездят в Штаты не их люди, и стали отправлять по два человека — одного, предложенного американцами, и одного, в довесок, делегированного польскими властями. Я ездил в 1978–79 годах. Хорошо помню это потому, что избрание Иоанна Павла II случайно застало меня в мексиканском магазине, где я воспользовался возможностью похвастаться перед восторженными мексиканцами тем, что новый Папа — мой соотечественник. Айова-Сити — небольшой город с 25 000 жителей и 25 000 студентами Университета Айовы. В Союзе писателей предупредили после возвращения что мне не следует писать книгу об Айова-Сити, потому что такие книги уже написали четыре человека. Сама программа заключалась в том, что каждый должен был прочитать лекцию о литературе своей страны. Это действительно были люди со всего мира. Очень удачная поездка.

Меня чрезвычайно впечатлили тамошние библиотеки, в которых можно было провести хоть целый день. Воннегут сказал, что библиотеки — это современные храмы белого человека. Я проверил имена переведенных поляков. Из этих поляков я позже отдал Гомбровича аргентинцам. А случилось это так. Во время своей лекции, когда я перечислял известных во всем мире польских писателей, прозвучало и имя Гомбровича, которого я не слишком люблю. И тут вдруг аргентинский поэт вскочил и воскликнул: «Что ты такое говоришь – Гомбрович польский писатель? Ведь это самый выдающийся аргентинский писатель!» «Ладно, извини, -- ответил я. -- У нас есть около двадцати лучших Гомбровича писателей, так что мы можем уступить его Аргентине».

Кшиштоф Глух: Вы также упомянули о поездках в другие города, в том числе в Сан-Франциско.

Лех Енчмык: Да, потому что в завершение этой программы каждый получил немного денег на путешествие по Соединенным Штатам. И я побывал в Сан-Франциско и Новом Орлеане. Это были одни из немногих городов, по которым можно было ходить пешком – в них строения не столь разбросаны. И в Сан-Франциско у меня действительно была возможность в течение нескольких дней прогуляться по тем городским окрестностям, где вырос Филип Дик. Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что в Соединенных Штатах все — переселенцы. Они все откуда-то приехали. Во-первых, они съехались туда со всего мира, а во-вторых, все еще путешествуют. Если, например, кто-то переезжает из Сан-Франциско в Чикаго, это больше, чем переезд из Берлина в Париж. Из этих переселенцев я очень подружился с китайцами. Китайцы совершенно неформальны, у них есть чувство юмора и с помощью нескольких шуток можно завоевать их сердца. Впрочем, меня хорошо принимали в очень разных средах. Например, после вечеринки с индусами утром один из них мне говорит: «Старик, ты вчера волочился за белой женщиной!» Я отвечаю: «Ну и что? Ведь я тоже белый». А он: «Ой, и правда, я совсем забыл». Симпатии китайцев я завоевал также в силу того исторического факта, что когда они в XIX веке страдали под колониальным игом, у нас тоже была тройная оккупация.

Кшиштоф Глух: На протяжении нескольких десятилетий вы довольно-таки пристально следили за литературой, создававшейся в американских, европейских и советских культурных кругах, а также и за более экзотической литературой. Вы заметили, как эти культуры влияют друг на друга? Согласны ли вы, например, с тем, что некоторые мотивы из американской литературы, переработанные в Советском Союзе, позже попали в Польшу?

Лех Енчмык: Перекрестное культурное влияние определенно очень сильное. Хотя таковое влияние можно блокировать, например, чем-то вроде железного занавеса. Кстати, я считаю железный занавес удивительным изобретением, таким же важным, как изобретение колеса и огня. Социальные системы по обе стороны этого занавеса были настолько разными, что их контакт должен был привести к конфликту. Соединение воды и огня производят исключительно дым. Но если мы отделим воду от огня донышком кастрюли, то сможем сварить суп. И роль именно такой кастрюли сыграл железный занавес, предотвративший войну. Хотя книги как раз проникали за занавес. Но Советы обычно меняли американские книги (например, перерабатывали их концовки), а у американцев пользовались спросом только политические вещи, вроде книг Солженицына. А Польша в то время была очень хорошим местом для культурного плавильного котла. Мы были центром культуры и большей свободы для значительной части мира. Чтобы модно одеться в универмагах нашей торговой сети «Центрум», приезжали люди из России, вплоть до самых отдаленных ее окраин, Молдавии и других стран. Россияне, литовцы и украинцы учили польский язык, чтобы читать западные криминальные романы, которые можно было бы публиковать в Польше. Большим событием стала Международная книжная ярмарка, на которой мы, как издатели, имели очень тесный контакт друг с другом, что сегодня немыслимо. Сюда приезжали арабские и индийские студенты, люди, которые сейчас занимают ответственные должности в своих странах и до сих пор знают польский язык. Польша тогда сияла, это совсем другая ситуация, чем сегодня, когда мы потеряли это значение, не использовав накопленного капитала.

Кшиштоф Глух: А что случилось после того, как этот занавес открылся?

Лех Енчмык: Сюда хлынуло все то, что является худшим в Америке – подонки потребительской и коммерческой культуры, воплощенные в плохой еде. Например, когда я был в Америке, мое внимание привлекли девушки с большими задницами в джинсах. Тогда я подумал, что это какая-то расовая особенность. Сегодня к нам привезли фастфуд, и наши девчонки тоже стали обладательницами таких же задниц.

Если вести речь об американо-российских контактах, то следует вспомнить, что они немного отличаются от наших представлений о них – дескать они проходят исключительно через Европу. Это не так. Ведь Америка тоже была колонизирована русскими. Аляска была российской, и зона влияния россиян простиралась до Калифорнии, тогда еще испанской. Затевалась даже свадьба российского губернатора Аляски на дочери губернатора Калифорнии. К сожалению, еще до того как посланники посольства, отправившиеся в Петербург, чтобы просить разрешения на брак, вернулись с таковым в Америку, испанка вышла замуж за другого человека.

Кшиштоф Глух: А польские писатели, в частности фантасты? С некоторыми из них (Зайдель, Внук-Липиньский, Вишневский-Снерг) вы встречались по долгу службы, выступая редактором их произведений. Пришлось ли им освобождаться от образцов, заимствованных с Востока или Запада?

Лех Енчмык: Я думаю, что нам, полякам, с самого начала было что сказать. Только второсортные писатели копировали чужой стиль. Пример совершенно независимого писателя — Висьневский-Снерг. Это самородок, абсолютный природный талант. Можно сказать, польский Дик, потому что его теории попадают в сходные колеи. Но он все это придумал сам по себе и с самого начала. Насколько он был независим, можно проиллюстрировать анекдотом, который я уже рассказывал несколько раз. Дело в том, что роман «Голая цель» первоначально заканчивался описанием рваной сосны. Я похвалил его за эту ссылку на «Бездомных» Жеромского. «Какого-такого Жеромского?! – возмутился он. – То есть это кто-то уже придумал раньше меня?» и удалил этот фрагмент в ущерб книге.

Точно так же Януш Зайдель был абсолютно независим. Ничего подобного не могло быть создано ни в Америке, ни в России. Польских писателей с самого начала вдохновляла окружающая их ситуация, а не литература.

Кшиштоф Глух: А то, что происходит в польской фантастике на протяжении последних двадцати лет? Помимо прочего, знаменитая религиозная (клерикальная) фантастика? У вас большой опыт, скажите – появлялись ли подобные тексты где-либо раньше?

Лех Енчмык: Пожалуй что нет. Особенно заметно это своеобразие по отношению к польской литературе вне жанра фэнтези. В ситуации, когда мейнстрим специализируется на «репортажной» прозе, например описывающей жизнь в жилом квартале, фантастика занимается гораздо более важными темами. Назову здесь Орамуса, Хуберата, Шиду. При этом, когда мы пытаемся заняться этими метафизическими темами, то становимся похожими на русских. Это не какое-то там влияние, а сходство, вытекающее из общей славянской и христианской культуры. Русские, когда берутся за эту тематику, вынуждены конкурировать с непревзойденным примером «Мастера и Маргариты», хотя они бывают зачастую богословски и религиозно необразованными.

Иногда может показаться, что польская культура — это некий умеренный компромисс между уже упомянутой американской мимолетностью и лаконичностью и русским многоречивым стилем, который ярче всего проявляется в российском кино. Мы умеем писать темпераментно и в то же время вкладывать в текст глубокий смысл.

Одно можно сказать наверняка. Польша создала свою собственную культуру. И эта культура, несомненно, принадлежит западному миру. Но она также близка той, которая развивается на Востоке. Если бы эта особая культура погибла в результате глобализации, я бы посчитал это нашей величайшей неудачей. И я считал бы прискорбным, если бы следующее поколение еще говорило на обедненном и американизированном польском языке, но больше не читало «Куклу», «Огнем и мечом» или «Пана Тадеуша». Мы способны сокрушаться над исчезновением одного из видов лягушек, равнодушно наблюдая за исчезновением культур. В каждом языке во взаимоотношения существительных и глаголов, в построение времен, в словарный запас вписана философия. Смерть каждого из языков – огромная потеря для человечества.

Кшиштоф Глух: Вы упомянули славянскую общность...

Лех Енчмык: Самобытность нашей культуры действительно может исходить из чего-то вроде духа славянства. Как-то мы вместе с одним белорусским художником планировали организовать фонд, целью которого было бы создание музея славянского искусства. От Югославии до Белоруссии. Это был бы эксперимент, который мог бы показать, существует ли на самом деле такой дух славянства, общность культур. Я, например, не знаю, сможет ли какой-нибудь американец или китаец до конца понять юмор фильмов Кустурицы, который мы схватываем на лету.

ВКшиштоф Глух: В прошлом году на рынок вернулись «Шаги в неведомое» -- потомок и наследник той знаменитой циклический одноименной антологии, которую вы редактировали в издательстве «Искры». Издание «Шагов в неведомое» сегодня можно рассматривать как попытку вернуть на наш рынок краткую литературную форму --фантастические рассказы. Конрад Валевский (редактор антологии) неоднократно указывает в своем послесловии, что рассказы — это «нерв» фэнтезийной литературы, ее самая ценная и самая привлекательная часть. В качестве примера автора, посвятившего себя исключительно рассказам, он приводит американского писателя Теда Чана. Если бы вас попросили назвать «тексты вашей жизни», в этом списке было бы больше романов или рассказов?

Лех Енчмык: Больше рассказов, однозначно. В научной фантастике написать роман крайне сложно. Выдающихся романов не так уж и много. Однако существуют тысячи выдающихся историй. В конце концов, есть очень важные для жанра писатели, написавшие всего лишь один или два выдающихся рассказа. Упомяну здесь классические «Цветы для Элджернона». Если бы существовал сборник из ста лучших американских рассказов второй половины ХХ века, то более пятидесяти из них относились бы к жанру фантастики. Создать такую антологию, конечно, невозможно, потому что у миров фантастики и мейнстрима очень мало точек соприкосновения. Литературные критики фантастику не читают, а фантастов и любителей фантастики реалистическая литература не интересует.

Кшиштоф Глух: Не могли бы вы, сравнивая тексты, сказать, что изменилось за тридцать лет, прошедших с момента публикации последних ваших «Шагов в неизведанное»?

Лех Енчмык: В нынешних текстах гораздо меньше научной составляющей. В них много фэнтези. Изменился и гендерный состав создателей. Гораздо больше женщин тянутся к пишущим ручкам. Естественно, это более мягкая, женственная литература. Научная или любая другая концепция уже не играет такой роли. Психология стала более важной. Психологические тексты лишь дополняются фантастическим аксессуаром, который с тем же успехом можно трактовать как плод больного воображения героев. По крайней мере, такой впечатление складывается при анализе отобранных американских текстов для этой антологии. Однако в русских текстах можно заметить очень приятное оживление.

Кшиштоф Глух: "Шаги в неведомое" — это странное для вас возвращение к прошлому, если учесть, что однажды вы сказали, что все, что вы делали, было интересным в течение примерно десяти лет, а после этого оно теряло свое очарование и больше не стоило того, чтобы этим заниматься. Так неужто вам захотелось войти в эту реку через тридцать лет?

Лех Енчмык: Действительно, я когда-то сказал, что моя жизнь состоит из таких десятилетних увлечений. Однако «Шаги в неведомое» — это не возвращение с моей стороны, мое участие в издании этой антологии минимальное. Издательство «Солярис» давно планировало возобновить издание этих сборников, но о том, чтобы поручить мне их составление и речи не было. Я написал несколько страниц предисловия, чтобы обозначить передачу эстафетной палочки. Если кто-то захочет продолжить эту работу над антологией, я буду только рад. Сегодня я не смог бы уже прочитать сотни рассказов, чтобы выбрать десять из них. Сейчас я вообще мало читаю художественную литературу. А что касается возвращений, то я сейчас вернулся к переводу после некоторого перерыва.

Я только что перевел две книги –Джея Рейнера (Jay Rayner) «Простите за все» (“Przepraszam za wszystko”, 2006) и книгу нового американского писателя Чака Паланика (рабочее название «Дорога в рай» — “Droga do nieba” – опубликована как «Потерпевший крушение» -“Rozbitek”, 2006) о члене странного культа в США, и у меня такое ощущение, что я пришел домой.