облако тэгов
Пропущенный материал – статья, “самотеком” пришедшая в редакцию. Ее написал Збигнев Лазовский/Zbigniew Łazowski – и это все, что (мне) известно об авторе. А статья очень интересная… Выдержку из нее я уже приводил раньше, когда представлял «Золотую Галеру» Яцека Дукая. Здесь – полный перевод журнального текста (стр. 71-73).
ЕРЕСЬ И ВЕРА
(Herezja i wiara)
Поляков повсеместно считают одним из наиболее приверженных католической религии (или, беря шире, христианству) народов современной Европы. Отмечается, однако, также, что в нашей культурной модели религиозность опирается главным образом на эмоциональную привязанность к символике и обрядности, а также к институту Костëла, чему редко сопутствует потребность в дискуссии и углублении веры. Такому положению вещей способствует пастырская практика, а в особенности – очень сильные навыки минувшей эпохи, когда католицизм в Польше находился в состоянии как бы непрерывной осады. Подвергаемый нападкам вроде различных репрессий в отношении Костëла и в то же время засыпаемый лавиной нападок на саму идею религии, лишенный поддержки со стороны католических интеллектуалов, которым затыкали рот, польский католик научился не принимать во внимание любые выяснения и избегать каких бы то ни было дискуссий о вере.
Ныне такое положение вещей очень быстро меняется. Костëл обретает почетное место в общественной жизни и в то же время теряет нимб преследуемого страдальца. Старые, но высказанные другими словами упреки находят все больший отклик. Вместе с тем сами католики как бы растерялись в этой новой ситуации, ограничиваясь повторением хорошо усвоенных аргументов и привычных жестов.
Рождается явная потребность в обсуждении польской религиозности и ее институционального выражения. И следует ли удивляться тому, что поскольку этой потребности не замечают триумфирующие лидеры католической общественности, навстречу таким чаяниям выходят писатели? Добавим, что писатели эти очень молоды и что пишут они зачастую пренебрегаемую критиками, но любимую читателями научную фантастику.
Рассказ Яцека Дукая/Jacek Dukaj “Золотая Галера/Zlota Galera” (“Fantastyka”, 2/1990) уже с первых фраз изумляет читателя, привыкшего к совершенно другим поискам в фантастике.
Внешне это вроде бы еще один приключенческий текст, смахивающий на прозу Форсайта. Героями своего рассказа Дукай избрал сотрудников Благословенных Сонмов – организации, созданной для охраны и защиты веры, но сформированной по типу современных секретных служб и оснащенной настолько развитой техникой, что она почти неотличима от магии. Впрочем, в сражениях со Злом “благословенные” используют именно магию: накладывают проклятия, прибегают к помощи сверхъестественных сил… Однако не в этом антураже, где смешивается снаряжение инквизиции и ЦРУ, заключается оригинальность произведения.
Рисуемый Дукаем мир – огромная, раскинувшаяся во всю ширь космоса земная империя – это как бы реализованное средствами технической цивилизации Царство Божие на Земле, которое предсказано Библией, а Благословенные Сонмы призваны оборонять его граждан, отражая нападения не всяческих там диверсантов и прочих враждебных посланников других государств, но адептов Зла – неосатанистов (в тексте упоминаются даже какие-то спецназовские операции… в Аду). Поначалу кажется, что цель достигнута – многомиллиардное человечество живет в блаженном осознании своей преданности библейским заповедям и в непоколебимой уверенности в своем спасении, подвергаясь время от времени «освящениям», а немногочисленные сатанисты прячутся в глухих лесных дебрях, где их одного за другим вылавливают, чтобы вынудить покаяться. Но вдруг в космосе появляется золотая галера, на которой плывет к Земле сам Сатана. Однако речь идет отнюдь не о библейском Армагеддоне. Сатана прибывает на Землю не как враг -- для того, чтобы вступить в последнюю битву, но как безусловный собственник тех, которые жили, нарушая Божеские заповеди, взыскующий у них того, что принадлежит ему по праву. Все могущество Царства Божьего, построенного не на вере, а на силе учреждения, общественного установления, -- оказывается иллюзией, миражем, видимостью: Сатана совершенно беспрепятственно забирает души, и лишь немногим из них удается избежать его когтей. Где-то на пути своего развития человечество утратило истинный смысл Божественной науки, подменило стремление к совершенству возведением пышного фасада, который рушится, стоит его задеть.
Этот рассказ скрывает свое послание, не выпячивает его; однако стоит внимательнее вчитаться в текст, в нем обнаруживается изрядный заряд критики, направленной в адрес современных автору обитателей “самой католической европейской страны”.
Спустя без малого десять месяцев в печати появилась новелла Рафала Земкевича/Rafal A. Ziemkiewicz «Блудница/Jawnogrzesznica» (”Fenix”, 3/1990), в которой ее автор, явно вдохновленный рассказом Дукая, развивал содержавшиеся в нем мысли.
В противоположность предшественнику, Земкевич отказался от присущих фантастике отстраненности и оперирования сильно развитыми метафорами, сделав ставку на публицистическую наглядность. Действие «Блудницы» развертывается в будущей Польше, гротескной и абсурдной, но крепко стоящей на фундаменте жизненного опыта читателей новеллы. Польша переполнена крестами, якорями, знаменами, охвачена торжественными религиозными церемониями, она управляется Костëлом, который реорганизовался и создал различные филиалы, похожие на органы государственной администрации (“Божья милиция”, спецотделы “комендатур епископата”, секция “размышлений о грехах” и т.д). Земкевич показывает Костëл победивший и вместе с тем выродившийся, с разросшейся до границ абсурдности бюрократией, «теокомпьютерами», сотнями учреждений, ведущих неустанную слежку за верующими и расчисляющих их согласно подсчету скрытно фиксируемых в картотеках грехов, покаяний, совершенных паломничеств и принесенных жертв. В этой тоталитарной и бюрократической общественной системе божеское призвание к совершенствованию сводится к собиранию свидетельств об участии в богослужениях, исповедовании и причащении, поискам знакомых, способных обеспечить «отпущение грехов, заграничное паломничество или освобождение от добровольного приношения жертв», словом – становится неустанным притворством в набожности, которому сопутствует блаженное ощущения жития в согласии с Богом. Выразительным символом этого служит в тексте описание электронных четок «на японских сборочных узлах» -- набор соответствующего количества молитв стирает в памяти теокомпьютера отметку о том или ином грехе.
Новеллу Земкевича отличает от рассказа Дукая уже сама сюжетная структура произведения. Если предшественник-дебютант заключил свои размышления в довольно-таки незамысловатый сюжет, подражающий сюжетам детектива и фэнтези, развивающий его мысли последователь использовал целый арсенал изобразительных средств, накопленный пишущим уже многие годы, зрелым литератором. Пользуясь весьма живым, плавным и сочным языком, богато приправленным жаргоном, а также двухуровневым повествованием, Земкевич заново разыгрывает библейскую историю прихода в мир сей Сына Божьего. И, как и в Палестине времен Тиберия, в Польше недалекого будущего Иисус Христос оказывается отвергнутым ожидающим его избранным народом, осужденным официальными стражами веры. Избитый функционерами Божьей милиции, охраняющими вход на церемонию торжественной встречи Господа, вышвырнутый за ворота, он находит себе последователей среди сирых, проклятых и отвергнутых, для которых у людей нет ни любви, ни прощения. Аналогии отчетливы, они подчеркиваются к тому же вплетенными в повествование цитатами и парафразами диалогов из Евангелия и Деяний святых Апостолов. Заглавная грешница напоминает Марию Магдалену, главный герой – это как бы святой Павел незадолго до своего обращения в христианство по дороге в Дамаск. Для сведущего в Священном Писании читателя дальнейшее развитие рассказываемой писателем истории становится благодаря этому очевидным: лицемерная, фарисейская Церковь падет, а презренная блудница и тот, кто, в фанатическом ослеплении, глумился над Христом, станут основателями нового Костëла -- Церкви любви и веры.
Убедительность послания усиливает насыщение произведения отсылками к польской действительности. Пастырская бюрократия пародирует то, что творится во многих наших церковных приходах. В описании ведущейся с религиозно-патриотической помпой подготовки церемонии торжественной встречи Господа, на которой «будут приветствовать Его аплодисментами», Земкевич явно и грубо издевается над оформлением посещений своей Родины Папой Римским. Этой новеллой Земкевич совершенно определенно атакует конкретную, польскую Церковь и ее приверженцев, которым для того, чтобы почувствовать себя совершенными, зачастую достаточно бывает участия в религиозных обрядах и механического повторения молитв. Это беспрецедентно напористая атака, провоцирующая сильные эмоции, не щадящая вчерашних еще святостей – трудно найти подобную во всей современной польской литературе. Но тут следует подчеркнуть, что, нападая на Костëл, Земкевич никоим образом не смыкается с совершавшим подобные деяния литераторами (такими как Парандовский, Ивашкевич или, если оставаться в рамках научной фантастики, Борунь с его «Восьмым кругом ада»). Автор «Блудницы», критикуя польское духовенство и польскую паству, ни на миг не откладывает в сторону Евангелие, выступает с позиции глубоко верующего католика. И если в своих диагнозах Земкевич остается близким Дукаю, лишь формулируя их более остро, то, развивая их, он движется в ином, чем Дукай, направлении, представляя читателям более значимые позиции героев.
Если Рафал Земкевич вдохновлялся «Золотой Галерой», то Яцек Инглëт/Jacek Inglot отталкивался от «Блудницы». Его новелла «Quietius i chreścjanie/Квиетий и христиане» (антология «Wizje alternatywne», 1990) кажется более уравновешенной, чем текст Земкевича. Но в этой новелле в сущности доводится до крайности мысль предшественников – ее атака направлена не только на определенные учрежденческие формы веры, но и на саму Церковь, в ней подвергается сомнению смысл ее существования.
«Квиетий и христиане» -- одна из альтернативных историй, в которой отправной точкой является успех римского императора Юлиана Отступника в его начинаниях. Христианство в Римской империи было полностью искоренено, а сама империя продвинулась в своем влиянии далеко за Рейн, присоединив к себе пограничную провинцию венедов, то есть территорию современной Польши. Спасаясь от погромов, приверженцы Христа донесли свою веру аж до Японии, где она нашла крепкую поддержку и легла в основание сильного экспансивного государства. Посланник христианской Японии, князь Тсуоми, приезжает в Европу в поисках Священных Писаний, хранимых ушедшими в подполье остатками европейских христиан. Вместе с тем он выполняет разведывательную миссию – вскоре на Рим обрушатся японские легионы, неся смерть всем тем, кто откажется преклонить колени перед крестом.
Герой новеллы, Квиетий, нанятый для розыска хранителей Евангелия, знакомится с не известной ему ранее (все письменные свидетельства были уничтожены по приказу императора) верой христиан и, проникнувшись ею, принимает ее. Однако, открывая для себя мудрость и красоту науки Христа, он, вместе с тем, задумывается над причиной упадка христианства. И вот здесь автор подводит читателя к вполне определенному выводу: римская Церковь пала потому, что возжелала светского могущества, то есть власти в империи. Она стала использовать насилие, прибегать к принуждению, что, обратившись против нее, и стало причиной гибели христианства.
Из этих мыслей вытекает видение христианства как чарующей, но не жизнеспособной утопии; если оно не желает отрешиться от миссионерского призвания, то должно отказаться от принципа любви к ближнему, заменить церковь любви церковью меча. Не создавая учрежденческих форм, оно погибнет, если создаст – вступит в противоречие с самим собой.
Эти идеи очень близки ереси т.н. квиетистов (III-V вв.), на что, впрочем, прямо указывает имя главного героя. Квиетизм, осужденный на Халкидонском соборе в 451 году и отчасти возрожденный в протестантской теологии эпохи барокко, утверждал, что единственный путь спасения души человеческой – это чистая вера, реализуемая путем самосозерцания и духовного самосовершенствования; то есть отказывал Церкви в ее общественных обязанностях, в ее апостольской миссии. Обращаясь к почти полностью забытым ныне идеям ересиархов, которых в первых веках христианства было несколько сотен, Инглëт, похоже, трактует их особым образом. Его новелла, при всем ее неприятии практик католицизма, является страстным манифестом, пылким выступлением в защиту самой категории веры. Той веры, за которую главный герой новеллы готов отдать свою жизнь. Его смерть и символическое уложение его тела среди выставленных на публичное зрелище тел последних христиан-мучеников сближает текст в его конечном смысле с текстом «Золотой Галеры» и текстом «Блудницы», что позволяет счесть его очередным звеном начатой этими произведениями цепи.
Я выбрал для показа только три произведения, в которых тематика веры нашла наиболее полное выражение. Но и в НФ-текстах других молодых писателей, написанных в 1990 году, проявляется живой интерес к этой теме. Веру, как разрушительную силу, подкрепляющую одержимость местью представляет Яцек Серпиньский/Jacek Sierpiński в рассказе «Lwie szczenie/Львенок» (“Fantastyka” 5/1990), оставаясь, однако, в кругу образов и понятий, характерных для декадентских манифестов грани XIX-XX веков. С позиции так называемого атеистического гуманизма веру атакуют в упомянутой выше антологии “Wizje alternatywne/Альтернативные видения” Эугениуш Дембский/Eugeniusz Dębski и Мирослав Яблоньский/Mirosław P. Jabłoński. Первый (“Manipulacja Poncjusza Pilata/Манипуляция Понтия Пилата”) старается доказать, что вера, как иррациональное явление, всегда является общественным обманом (тут вспоминается позорное определение Маркса религии как «опиума для масс»). Второй (“Duch czasu/Дух времени”), критикуя и осыпая насмешками главным образом монотеистические религии, – иудаизм, христианство и магометанство – популяризует далеко не новую модель человека, «освобожденного» от религиозных «предрассудков»; при этом характерно, что если в вере Яблоньский видит лишь идеологическое обоснование насилия (инквизиция, конкиста, крестовые походы), то единственное, что он в состоянии ей противопоставить, это закамуфлированные под так называемый «здравый смысл» цинизм и фактически душевная пустота. Подобная пустота выглядывает и из рассказа Яцека Инглëта/Jacek Inglot “Sodomion, czyli prawdziwa istność bytu/Содомион, или Истинная сущность бытия”, где рассматриваемый лишь в рассудочных категориях мир оказывается ужасающей аморальной игрой, которой тешатся в своем лишенном особого смысла соперничестве два упрямых старца, жонглирующих людскими судьбами – Бог и Сатана.
Следует посвятить несколько слов также повести Рафала Земкевича/Rafał A. Ziemkiewicz “Szosa na Zaleszczyki/Дорога на Залещики” (тоже напечатанной в антологии “Wizje alternatywne”). Будучи прежде всего политической сатирой, остро критикующей новый, введенный после “круглого стола”, порядок в Польше, а также образцы западных парламентских демократий, она некоторым образом дополняет «Блудницу». В будущей Польше, описываемой в этой повести, Костëл утрачивает свое влияние, а общество жадно захлебывается западным, потребительским стилем жизни и псевдопрогрессивной фразеологией, вынуждающей с равным рвением защищать истребляемых полярных тюленей и домогаться права на неограниченное убийство не рождённых детей. Здесь автор представляет читателю болезнь ХХ века – крайний упадок культуры. “Это еще не беда, <когда утрачивается вера>,-- говорит один из героев повести, -- беда – когда отчаянно стремятся найти какую-нибудь другую <веру>”. И действительно, на место, оставленное Богом, вскарабкиваются божки. Пессимистическая, написанная темными красками, преисполненная жестких формулировок и презрения для рода человеческого картина будущего влечет читателя к выводу о том, что свобода без фундаментальной философской и этической системы, каковой является религия, может быть только иллюзией; Земкевич показывает заплутавшее, беспомощное, отуманенное пропагандой общество как бездумную массу, из которой ловкие циничные политиканы формируют и лепят все, что им заблагорассудится, а замену одной системы лжи и насилия другой, подобной ей – как неуклонное следствие морального релятивизма и духовного упадка цивилизации ХХ века.
И все же, несмотря на весь свой пессимизм, автор оставляет отчетливо выраженную надежду: как и в «Блуднице», в мир возвращается Христос, чтобы еще раз указать верный путь своим заблудившимся детям.
Давайте внимательнее приглядимся к героям указанных выше произведений. У Дукая они схематичны – это скорее человеческие типы, чем индивидуальности. Объединяющая их черта заключается в том, что все они поддались искушению ходьбы легкой дорогой, доверились видимости веры, что и привело их к гибели. Дукай предостерегает перед самонадеянностью, характерной для фарисея из библейской притчи о молящихся фарисее и мытаре; перед “покупкой” спасения внешними проявлениями верности Богу. Подобное предостережение несет в себе «Блудница» -- сошедший на Землю Бог не станет смотреть ни на табели с подсчетом исповедей, ни на квитанции с подтверждением пожертвований, в Его глазах презираемая всеми грешница значит больше, чем отобранные специальными церковными комиссиями «настоящие поляки и католики» -- потому что она, несмотря на свое падение, сохранила больше настоящей, горячей любви к Богу, искренне жаждет Его слов и Его прощения. Подобной верой насыщен и Квиетий из новеллы Инглëта; его предсмертное «я верую», единственный ответ, который он находит в противовес трезвым рациональным аргументам бесчестного философа Корейма Транквилла, переносит этого человека как бы на другой уровень. Аргумент веры противопоставляется аргументу разума; и можно сказать, что он некоторым образом побеждает.
Безымянный младший сержант из комендатуры епископата в «Блуднице» или Алек из «Дороги на Залещики» -- это почти безвольные персонажи, совершенно не похожие на сформированных традиционной фантастикой лихих героев. Оба они поддаются безустанному манипулированию, оба не понимают правил игры, в которой участвуют, оба блуждают во тьме и, не отдавая себе отчета в этом, служат Злу. Но также оба они «возносятся из руин», когда, уверовав в Бога, следуют Его знамениям. «Каждый переживает тот миг, когда Бог обращается <с вопросом> прямиком к нему, -- говорит героиня повести “Дорога на Залещики”. – И тогда он попросту отвечает: “Да” или “Нет”». Вот это послание кажется мне общим для всех обсуждаемых здесь произведений -- когда Бог говорит: “Следуй за Мной”, нужно Ему подчиниться без оглядки, как это сделали герои «Блудницы» или Квиетий. Прочие обречены на гибель, как благословенные из «Золотой Галеры» или Рафал из «Дороги на Залещики» -- этот воспитанный XX веком циничный скептик проигрывает, потому что оказывается не в силах поверить.
Вера как более сильный и более близкий к истине аргумент, чем разум – этого в польской фантастике, а откровенно говоря, и во всей современной польской литературе (также и той, которая называет себя “католической”) еще не было! Не было и аж настолько убедительного утверждения, что зло порождается не верой (как это считает, похоже, Мирослав Яблоньский), а именно ее утратой. Я полагаю, что факт направления атаки главным образом на Костëл вовсе не возникает из «антиклерикализма» авторов, из желания скомпрометировать Бога путем «компрометации Его земной дружины», как внушал Мацей Паровский. Мне видится в этом скорее признак совершенно иного сознания писателей, чем то, которое навязывает двадцатый век, признак религиозного, а не рационального понимания и переживания мира. Противопоставление не достаточно правильно (!) проповедующей веру официальной Церкви – это механизм ереси первых веков христианства, на которую вполне осознанно указывает Яцек Инглëт. Но эта ересь – давайте вспомним об этом! – возникала не из отрицания, но из страстности веры первых верующих, которым организационные формы религиозной жизни, перенятые из апостольской традиции, казались слишком тесными для размещения пылающего в них огня.
Мы приняли от польских писателей фантастики сигнал, значение которого выходит далеко за рамки значений, приписываемых этому литературному жанру. Этот сигнал, может быть, слишком слаб для того, чтобы счесть его проявлением общих духовных изменений конца века (хотя я бы не отказывался a priori и от такой интерпретации). Во всяком случае, он настолько заметен, что стоит уяснить себе его смысл, не взирая на личные взгляды читателя; эти последние ведь остаются, как-никак, вопросом веры.
