Лем вырвался из сферы классической фантастики, указав – и тут он снова держит пальму первенства – на другие возможности использования почвы научной фантастики или, скажем так, элементов научной фантастики. Лем любит говорить, что не занимается уже фантастикой, но идеи его новейших произведений имеют самый что ни есть фантастический характер. Оказалось, что не так уж легко выйти за пределы окружности, которой сам себя очертил.
Вот Лем и пишет предисловия к книжкам, которые никогда не были написаны, хотя могли и, даже возможно, должны были выйти из-под его пера. Он прибегает к беллетристическим уловкам, чтобы держаться в некотором отдалении, чтобы как бы непроизвольно втянуться в рискованную тематику этого мира, в наши напоенные ненавистью, преступлением, трагедией дела.
Вследствие этого он оказывается в состоянии приглушить свои эмоции и, только находясь в таком отдалении, строить сложные философские построения. Он временами, кажется, занимает ту позицию, которую человек занимать попросту не может, вроде позиции того всезнающего и всемогущего компьютера, с которым ученые не осмеливаются даже разговаривать, лишь задают ему вопросы. Ведь так это происходит в одной из относительно новых его повестей – на мой взгляд, весьма знаменательной для новейшей лемовской беллетристики, нашего fin de siecl, а именно в «Голем XIV».
И еще. «Wydawnictwo Literackie», в котором уже давно печатаются книги Станислава Лема, готовит к изданию два новых его романа (повести). А ведь каждая из предлагаемых им новинок – изумляет или шокирует.
Ибо это тот писатель, творческая плодовитость которого не сумела совратить его с избранного им пути. Напротив, от него всегда следует ожидать воистину сюрпризов.
Гений по необходимости
Значит, гений? Потому что никто не знает этот наш мир лучше него, хотя его и упрекают в том, что в его произведениях герои слишком уж похожи на марионеток, поскольку он вертит ими, как хочет, что не сообразуется с житейским опытом. Мне кажется, однако, что Лем знает о человеке намного больше любого из нас, отсюда, быть может, и происходит строгая обусловленность жизни его книжных героев. Нам они кажутся куклами, лишенными жизненной энергии, вынуждающей людей действовать под влиянием импульса, делать нечто неожиданное, сумасбродное, не поддающееся рациональному объяснению. Станислав Лем знает, как человек поведет себя в той или иной ситуации. Его ум, даже если допускает экстравагантность, старается научно ее мотивировать; можно, пожалуй, сказать, что автор «Голема» и «Соляриса» действительно знает лучше людей и каждого человека в отдельности, но примерно так, как современные ученые-физики лучше знают окружающую нас материю, чем обычные люди. Это, наверное, другая материя, непостижимая для нас и, я сказал бы больше – мало нам интересная, далекая от банальности, стоящей во главе большинства наших начинаний в обыденной жизни.
У молоденького Лема, когда он стартовал одновременно с другими творцами из поколения Колумбов, когда он входил в круг литературы со всем своим большим и очень свежим, но вместе с тем юношеским и романтическим балластом переживаний времен оккупации и войны, когда он написал свою «Больницу Преображения», в которой только нащупывал еще дорогу к этой своей более поздней вселенной (так, пожалуй, следует сказать – миром это вряд ли можно назвать) без хэппенингов – подвернулась нога. Ибо его романтическая еще проза содержала частицу того пессимизма и того суперматериализма, которые отличают его сегодня от всех других писателей и мыслителей. Я не знаю более пессимистично детерминированного мира, чем тот, который вырисовывается из философских бесед Береся с Лемом. Но ведь у Станислава Лема резкий пессимизм начинался именно с «Больницы Преображения», а позже с «Астронавтов», и уже в следующем его романе «Магелланово облако», слушая симфонию или концерт Бетховена, один из его героев, живущий в будущем, из столь большого отдаления открывает фундаментальный закон лемовского искусства – говорит о Бетховене (цитирую по памяти): «Он уже тогда все о нас знал». Вот вам, пожалуйста, рационалистический детерминизм в крайнем его выражении. Я не знаю писателя, который был бы более последовательным в высекании из темной материи человеческой жизни или вылавливании из колодца разума более детерминистичных, рационалистичных и пессимистичных взглядов на человека и при этом был бы большим материалистом, чем Лем. Да, это гений.
У самого начала развития своих писательских возможностей он теряет почву под ногами, оказывается вынужденным пойти на компромисс, чтобы внедриться со своими взглядами в литературу; его камуфляж в научно-фантастической литературестановится столь же абсолютным, как и его «Абсолютная пустота». Он очищает человеческую луковицу от ее чешуй (это его сравнение -- хотя оно, кажется, никогда не встречалось в его книгах, он его часто использовал в повседневных дискуссиях), снимая чешуйку за чешуйкой. И что у него в конце концов остается в руке? Ничего не остается? Мне трудно сказать, смог ли бы он в «нормальной» литературе, бытовом романе продемонстрировать такую же бесцеремонность, какую он позволил себе в написании фантастики. Манн пытался в своей «Волшебной горе» оценить наше существование с точки зрения науки. Манн был любимцем Лема, идеалом его юношеских мечтаний о литературном могуществе, но по сути дела «Волшебная гора» компрометирует науку, насмехается над рационализмом; болезнь -- самое большее, как это ни парадоксально, -- лишь придает манновскому герою романтизма. Не слишком-то удается Манну скомбинировать науку с жизнью. А Лем это делает уверенно и последовательно.
Только наука и держит его на привязи и не позволяет ему попасть во всякие там романтические ловушки даже тогда, когда слабо обозначена. Сташек, как и в детстве, пытается найти для нее «узаконивание» родом прямиком из «Высокого Замка». Разочарованный в своих первоначальных замыслах стать пишущим о современности романистом, он одерживает победу как фантаст, которому удалось высунуть голову из платоновской пещеры и увидеть истинные формы Вселенной. К величайшему сожалению – чудовищные и беспощадные. Был, правда, момент в его жизни, ее эпизод, который мог изменить направление бега событий. Работая в Науковедческом лектории, он очень верил, -- да, именно верил, -- в магические игрушки науки. Ах, как Лем радовался, например, когда, исследовав по методу Роршаха меня, неотлучного в ту пору его спутника, заявил, что я испытываю особенный интерес к медицине, и оказался прав. Подобным образом, впрочем, он идентифицировал пристрастия многих других знакомых и незнакомых людей. Что его тогда занимало: человеческий компьютер или еще сам человек? Однако уже тогда он не мог стать оптимистом, что, впрочем, для многих из нас после войны составляло большую трудность, когда мы вынуждены были осесть в Кракове (или где-то еще в неродной Европе). Он доверял своим методам, потому что они работали, и быстро впадал в категоричность, как и все великие люди. Но в какой-то момент он был близок к разрушению своей научной конструкции – когда занялся врачебной практикой в родильном доме. Он увидел «человеческий механизм», в частности тот женский, которого не мог еще тогда толком знать – в необычайно острых ситуациях. Ибо нет, наверное, для мужчины более суровой и жесткой школы жизни, чем такое вот столкновение с женскими муками и женской болью. А ведь наше поколение, вдобавок к этому, было одним из последних, происходивших из рыцарской или джентльменской – не знаю, как точнее назвать – эпохи, то есть исповедовало отношение к женщинам, характерное для героев Сенкевича. Оба пола держались друг от друга на известном расстоянии. Сташек жил этой больницей, где мучились женщины и рождались дети – охваченный ужасом и тревогой, преисполненный сочувствия и готовый к жертвам. И в то время явственно проявился романтизм Лема, по сути дела не заметный в ключевом для его характеристики автобиографическом романе «Высокий Замок».
Может быть Лем и дальше писал бы эту реалистическую прозу, но гением он мог стать прежде всего в научной фантастике, даже тогда, когда старался от нее любой ценой уйти. Куда? Куда?
Многие критики Лема, а среди них хватает и рядовых читателей, задумываются над секретом притягательности его прозы. Ведь Лем систематически, из книги в книгу, демонстрирует свое пренебрежение знаниями, перспективами, добросовестностью рода человеческого, атакует веру, надежду, любовь, мечется между мечтой о всемогущем творце (и также мечтой о том, чтобы самому стать таким творцом) и парадоксальными последствиями творческого всемогущества. Он безгранично доверяет разуму, который считает единственным инструментом познания, но в то же время насмехается над возможностями этого разума в познании мира. Из всех этих сумасшедших скачков между разными аспектами знания и незнания, которым давалось выражение и в «Диалогах», и в путешествиях Ийона Тихого, и в признаниях Бересю и которые, впрочем, так или иначе присутствуют почти во всех его произведениях, выявляется ЧЕЛОВЕК, знакомый нам еще по «Высокому Замку» -- не претерпевший изменений, первоначальный Станислав Лем. Человек полнокровный, живой, в отличие от героев его книг. Ибо я осмелюсь заявить, что даже герои его замечательного и единственного посвященного описанию современности романа, герои «Больницы Преображения», -- схематичны, плоски и односторонни. В образах отдельных лемовских героев всегда заметен некий психологический изъян. В особенности не понимает Лем женщин, ему чужда их ментальность и он не способен сблизиться со своими героинями. Я думаю, что Лем и в жизни немножко таков, отсюда его «фуги», бегства от жизненных реакций, женских в частности, но не только женских, которых он не может (или, скорее, думает, что не может) снести. Вот в этом и заключается одна из главных, как мне кажется, тайн Лема, его недостатков и вместе с тем гениальности.
Лем глубоко втянулся в трагедию человечества, романтически (а он рационалист) сжился со своей позицией «страдальца за миллионы», те миллионы, которым он хотел и хочет продемонстрировать своего рода великую импровизацию, -- в чем, впрочем, вероятно, сам не отдает себе полного отчета (он тоже может в чем-то не отдавать себе полного отчета), -- своей романтической, типичной для романтической польской культуры, борьбы одиночки за миллионы соотечественников и не только соотечественников. Лем не мог и не умел творить полнокровных героев попросту потому, что он сам – самый что ни на есть полнокровный, подлинный, всегда присутствующий, всегда страдающий, всегда преисполненный катастрофизма и крайнего пессимизма – супергерой своих произведений. Будучи со своими читателями, он остается самим в себе, самим напротив себя, самим против себя. Вот в чем сущность его творчества. Вот где источник его божественных (или подозреваемых критикой в демиургичности) начинаний. Вот суть его гордости, триумфа и упадка.
Вероятно, искусство великого творца нельзя истолковывать, опираясь на несколько вырванных из контекста, независимых друг от друга или даже сгруппированных по какому-то признаку произведений. Нужно видеть всего творца и все его творчество. Для Лема этот принцип обретает черты абсолюта. Детали можно рассматривать лишь как части, но не как нечто вполне понятное само по себе, само в себе. Лем – неотлучный герой, единственный герой сотворенного им мира или даже сотворенной им вселенной.
Даже тогда, когда ведет меня по своему новому дому в краковских Клинах, когда показывает библиотеку в два яруса, огромную, битком набитую книгами, где дотянуться до верхних полок с лестницы более чем затруднительно. А и не надо дотягиваться, не надо заниматься такого рода эквилибристикой – библиотека оснащена антресолями, чем то вроде балкончика, откуда открывается доступ даже к самым удаленным томам. В ходе нашего прошлогоднего разговора он лишь однажды улыбнулся (как, впрочем, возможно, и я), как раз когда показывал мне свой новый краковский дом. В котором он пока еще не живет. Ибо живет в другом доме, венском. Он всегда мне близок и в то же время от меня далек. Не знаю, каким его видят другие люди, но думаю, что совершенно не таким, каким вижу я.
18. И еще один (уже последний) пропущенный материал. До Польши донеслась весть о том, что Станислав Лем стал лауреатом австрийской государственной премии за 1985 год. Эта премия присуждалась за выдающееся содействие Австрии в ее усилиях по укреплению единства европейской культуры (предыдущими лауреатами премии были, помимо прочих, Криста Вольф/Christa Wolf, Итало Кальвино/Italo Calvino, Тадеуш Ружевич/Tadeusz Różewicz). Материальная составляющая премии – 200 тысяч шилингов (11 тысяч долларов), каковая сумма и была вручена Лему в марте 1985 года. «Fantastyka» решила отметить успех знаменитого соотечественника серией посвященных ему статей. Первая из таких статей и публикуется в этом номере журнала.
Написал ее главный редактор «Fantastyki» Адам Холлянек
ЛЕМ – ГЕНИЙ В МАСШТАБЕ ЭПОХИ
(Lem – genius na miarę epoki)
Мало не только у нас, но и во всем мире, писателей, способных так же метко, как Станислав Лем, попасть <своим творчеством> в самое средоточие эпохальных проблем.
Прежде чем в первые космические полеты отправились специально подготовленные люди, прежде чем появились этические, политические и философские сомнения, связанные с конкретными исследованиями внеземного пространства, Лем успел в своих книгах, -- как художественных, так и научных,-- сказать или, скорее, быть может, предсказать почти все относящееся к этой теме.
А может быть, даже открыл глаза миллионам читателей, среди которых были как обычные люди, так и созидатели космической эры, теоретики в том числе, -- на выбранный современным человеком путь.
Жажда знаний
Можно без каких бы то ни было преувеличений сказать, что Лем подогрел атмосферу мира, подготавливавшего великий эксперимент по выходу за пределы старушки-Земли, возбудил огромный интерес к событию Человек – Космос, к этому хэппенингу, к этой не дающей себя обозреть секвенции событий и их последствий.
Ведь она не случайна – та популярность, которую его классические романы НФ приобрели в Советском Союзе и Америке – тех странах, которые этот вот хэппенинг и готовили. Ведь это не случайно, что наиновейшая, скорее философская, чем событийная, проза Станислава Лема находит отклик у широкого, и все более расширяющегося круга читателей – не тех, которые рассчитывают на встречу с приключением, но интеллектуалов, с которыми он как бы дискутирует о дальнейших судьбах космической (и не только космической) эпопеи человечества. Лем, стало быть, готовил почву для приключения в просторах Вселенной и в то же время это приключение, его будущую возможность ставил под большое сомнение. Он, стало быть, строил и разрушал, играл с этим приключением и его же пугался.
Вероятно причиной как энтузиазма, так и испуга были переживания детства и трагической юности. Станислав Лем родился в 1921 году в семье ученого-медика. Я помню его уже в гораздо более поздние времена как маньяка науки. Прервав уже почти законченный курс медицинской учебы, он навязал сотрудничество с Науковедческим лекторием/Konwersatorium Ягеллонского университета, поскольку там имел возможность, если так можно выразиться, опробования инструментов современных научных знаний на друзьях, знакомых и вовсе посторонних людях.
А именно, он примерял образцы разных тестов к отдельным более или менее знакомым ему людям, пытаясь найти какие-то обобщающие принципы, обеспечивающие исследователю моментальную и однозначную идентификацию человека. Разумеется, это лишь отдельный пример его pars pro toto – его жажды знаний, страсти, накал которой никогда не снижался, несмотря на те великие разочарования, которые доставляли ему блуждание по тупиковым улочкам футурологии или безуспешные попытки объяснения творческих явлений через методы, продиктованные кибернетикой или футурологией.
Ничто не могло ни поколебать Лема в его материалистических убеждениях, ни ограничить его свободу в обобщении, синтетическом сочетании важнейших фактов, вытекающих из различных научных теорий и экспериментов. Он – один из тех немногих людей, у которых хватает дерзости и отваги на творение из современной науки целой системы обобщений. Он может себе это позволить благодаря воистину сумасшедшим по охвату знаниям, а также тому факту, что он все еще много больше писатель, чем ученый или даже философ, хотя многие издатели, а также читатели (и польские – тоже: нам, в редакцию «Фантастыки», многие пишут об этом) считают, что Станислав Лем ушел из «чистой» научной фантастики, и даже из литературы вообще, в эссеистику – превратился в великого мыслителя.
Великие обобщения
Несомненно, именно наука, на многочисленные мели которой он указал в двух своих главных науковедческих книгах – «Summa technologiae» и «Fantastyka i futurologia», именно она, которой он ни за какую цену не желает изменить – вознесла его на вершины мировой славы, сотворила из него автора около 40 книг, вышедших в стране и мире сотнями изданий, всеми признанного литератора, самого популярного польского писателя всех времен. Ибо по количеству зарубежных изданий Лем успешно конкурирует с наиболее известным до сих пор в мире польским беллетристом – Генриком Сенкевичем.
Многие писатели, и писатели весьма выдающиеся, такие как, например, Милош или Гомбрович, бывали за пределами страны и получали там возможность завоевания великой славы, да в конце концов и завоевывали ее. Но в эпоху космических полетов, компьютеров, кибернетики их возможности оказались попросту несравнимыми с возможностями фантаста, фантаста в масштабе целой эпохи.
Говорят, что размер этого масштаба обозначил в 1976 году знаменитый издатель Теодор Злотарофф. Он тогда опубликовал на первой странице журнала «New York Review» эссе о польском авторе научной фантастики. Впервые жанру НФ и автору НФ была оказана такая честь. «Это писатель большого формата и один из глубочайших талантов (naigłębszych duchów) нашего века» -- сказал еще Злотарофф.
Осмелюсь сказать, что мировая карьера писателя была бы невозможной, если бы он не отважился делать в эпохе господства науки, все более тесного соприкосновения с ней каждого из нас – то, что боятся делать или попросту не умеют делать сами исследователи и теоретики. Как в романах, так и в тех трудных, научных книгах, которые Лем писал, он старался делать глобальные, общие выводы. Выводы, касавшиеся фундаментальных вопросов: происхождения человека, человечества, мира, сущности жизни и смерти, судеб человечества и окружающих его существ и явлений. То, что стыдливо замалчивает «нормальная» литература, о чем не смеют дискутировать ученые, что уходит от внимания большинства философов-гуманистов – Лем делает предметом своих творческих усилий, всегда опирающихся на науку, всегда несколько дидактичных, всегда открывающих неожиданные и панорамные перспективы.
Пиление сука
Многим это может показаться странным, но этот польский писатель не боится пилить сук, на котором сидит, спокойно комментирует открытия, способные бросить тень на его затверделое материалистическое мировоззрение.
На все, включая… нет, включая себя – я хотел опрометчиво написать, но это не совсем так. Начну заново… На все Лем смотрит как бы из некоторого отдаления. И в этом отдалении, в этом критицизме и выражается его научная позиция. Вот он, например, поясняет: «Мое искреннее убеждение заставляет меня сказать, что сегодня удалось заметить все более явно распознаваемую связь – и эта связь многообразна – между физическими свойствами Вселенной, которыми обладала она с самого начала своего возникновения, и процессами возникновения жизни. <…> Если бы в начале космогенеза произошли хотя бы небольшие изменения, то никогда не дошло бы до биогенеза». (Перевод В.И.Борисова и В.И.Язневича)
Если вспомнить высказывание английского писателя и философа Бертрана Рассела о том, что философия связывает науку с религией, в этих словах Лема можно уловить некий симптом этого. Но он, как обычно, идет дальше. И говорит: «Это для меня совершенно удивительно, потому что не соглашаясь, что возможно существование какого бы то ни было творца (здесь я действительно являюсь закоренелым атеистом) и отказывая в персонифицированных свойствах тому, что дало начало миру, одновременно я замечаю неслучайность жизни <…> Здесь в моей онтологии и в моем мышлении зияет ужасная дыра, которую я ничем не могу заполнить. Ничем! Однако эта дилемма через десять, пятьдесят или пятьсот лет может оказаться мнимой». (Перевод В.И.Борисова и В.И.Язневича)
В этом весь Лем: добросовестность до последних границ, честность и защита своих позиций.
Я привел этот пример, потому что он подчеркивает характерные черты самого Лема – и как писателя, и как человека.
Я не знал никого более трудолюбивого, чем он. И теперь не знаю. В Закопане, которое Лем любит более любого другого места на земном шаре, он написал, часами и днями сидя за машинкой, многие важные страницы своих книг, тираж которых составляет сейчас миллионы экземпляров. Многие миллионы. Рисуемый мною образ Лема был бы, однако, неполным, если бы я не вспомнил здесь о его высоком физическом развитии, которое он не раз мне демонстрировал в наши с ним прошлые краковские времена; то, что он выделывал на гимнастических снарядах, весьма меня впечатляло. Он неплохо бегал на лыжах, и в снежные зимы так носился туда и обратно по трассе Кузнице – Каспровы, что врач даже предостерег его от опасности переутомления.
Самые популярные его книги – это, безусловно, «Астронавты» положившие начало большой серии его типичных научно-фантастических произведений, и «Солярис», в котором фантастика еще есть, но над ней уже доминируют пока что легкие в восприятии философские размышления. Более поздние книги находят признание у другой читательской публики – не той, что была у него в начале, поскольку его творчество обретает интеллектуальное, познавательное достоинство, в нем все меньше полнокровных, живых героев. А я хорошо помню, с какой горячностью Лем выказывал свои чувства, как он увязал в житейских меандрах. Он боялся, однако, давать волю страстям, был очень пессимистичным в этом отношении, о чем неустанно говорит и сейчас, давал зарок не жениться, а если уж такое случится, не иметь детей. Женился, однако, и сын у него уже мужает. Дал себя поймать в жизненные ловушки, от которых не спасли его и хорошо известные мне «фуги/fugi» -- побеги/ucieczki, после которых он руки себе целовал, благодаря себя за эту методику.
В начале своей карьеры Лем колебался – не мог решить, какого рода творчеством ему заняться; он уклонился, правда, от медицины, но и в какую-то другую научно-исследовательскую деятельность не втянулся, а в книжке, которая называлась «Больница Преображения» и которая очень много для него значила, шла речь о войне и о том, как люди оподляют людей, о недавних переживаниях, хорошо известных ему по собственному опыту. Но эту вещь слишком долго держали в издательствах, а потом издали в урезанном виде – и Лем перестал быть современным писателем, современным в том значении, в котором и сейчас еще во многих случаях это понятие воспринимают, он перестал писать о подлинных, почерпнутых из жизни, фактах и переживаниях, полностью перекрестился в фантаста, попав –вот ведь парадокс – в самое средоточие общественных интересов. Он был первым современным фантастом и первым ретировался с того участка, которому обязан был славой не только в своей стране, не только в одном лагере, но в обоих мировых лагерях.
7. Встретившись на Евроконе с основателем «Editrice Nord» -- величайшего из итальянских издательств, публикующих НФ, Джанфранко Вивиани/Gianfranco Viviani, Адам Холлянек/Adam Hollanek изрядно его удивил, заговорив с ним по-итальянски. После этого не взять у итальянца интервью было бы попросту невежливо. Ну и вот оно, это интервью, напечатанное в журнале под заголовком «Величайшие заботы величайшего итальянского издателя НФ/Największe kłopoty największego włoskiego wydawcy SF».
Адам Холлянек: Для большинства поляков Италия – один из важнейших центров мировой культуры. Угроза гибели Венеции, затопляемой морем, воспринимается нами так же, как разрушение архитектуры Кракова, происходящее из-за насыщения атмосферы серой. Вошла в обиход убежденность в том, что поляки и итальянцы в характерологическом отношении подобны друг другу. Ведь не случайно то, что каждый новый фильм Феллини, или новая книга Моравиа, или новая роль Мастроянни пользуются у нас величайшим успехом. И мне кажется, что итальянский рынок НФ литературы наверное в чем-то похож на наш: что ни появится на витринах книжных магазинов, тут же исчезает.
Джанфранко Вивиани: О-о, тут вы сильно ошибаетесь, господин Адам, великим культурным традициям и высшим достижениям в различных областях современного искусства вовсе не обязательно сопутствует повсеместный интерес к этим явлениям. Впрочем, это относится ко многим западным странам, а не только к Италии. Интерес к книге очень сильно снизился. Считается, что едва несколько процентов итальянцев можно назвать читателями; любители разных жанров литературы…
Адам Холлянек: Неужели даже НФ плохо раскупается?
Джанфранко Вивиани: Может, и лучше, чем литература других жанров, но не намного, о чем свидетельствуют помимо прочего банкротства многих издательств, которые занимались у нас поставками на рынок именно такой литературы. Я остался один, ну, может, один из нескольких издателей НФ, которые не покинули еще поле боя.Да-да, не удивляйтесь, наш рынок один из самых трудных, кризисных. Потолок тиражей составляет 15 тысяч экземпляров. Книги продаются медленно, в магазинах можно найти почти все из новинок. Автор должен иметь огромную пробивную силу для того, чтобы внедриться на такой рынок, чтобы стать популярным. Новые книги, новых авторов мы печатаем в скромных брошюрных изданиях. И лишь когда первые пять тысяч тиража покинут магазинные полки, когда на такой тиражик найдутся охотники среди десятков миллионов потенциальных читателей, мы печатаем десятитысячный тираж – серебряную серию. Бестселлеры печатаются тиражом уже пятнадцать тысяч – в золотой серии.
Адам Холлянек: Должен признать, что вы издаете очень красивые книги, и в особенности красивы те, что издаются тиражами побольше. Наверное, поэтому они не по карману обычному любителю НФ? И поэтому с таким трудом продаются?
Джанфранко Вивиани: Вы только не думайте, что только вас одолевают трудности с бумагой. Попросту бумага везде, и на Западе в том числе, постоянно дорожает. А телевидение и видеокассеты составляют книгам вполне ощутимую конкуренцию. Нужно уметь рассчитать, что выпустить на рынок таким образом, чтобы и читателя-покупателя привлечь, и получить хоть какую-никакую прибыль, которую можно будет направить на поддержание на плаву издательства и на дальнейшее издание книг. Это твердый орешек. Чтобы на книгу «клюнули», она должна выглядеть красивой, должна внушать, что содержит в себе что-то ценное и, разумеется, таковое содержать. Обладать высококлассным содержанием. В таких условиях надежны лишь писатели с мировыми именами. У нас переводы успешно конкурируют с отечественной литературой. Отечественному писателю очень трудно преодолеть барьеры всемирно признанных заграничных имен, завоевать себе мировую славу.
Адам Холлянек: То есть вы хотите сказать, что и нашим писателям – все еще не самым известным, за исключением Станислава Лема, на мировой арене – нелегко будет пробиться на итальянский рынок?
Джанфранко Вивиани: И еще добавлю, что рынок этот не сулит им особого процветания. Это нужно иметь в виду. Но мы можем попытаться наладить какое-то более организованное сотрудничество.
Адам Холлянек: У нас говорят и, похоже, это подтверждается на практике, что во многих тех западных странах, в которых рынок НФ оставляет желать лучшего, имеют шанс на публикацию лишь те не англоязычные или не немецкоязычные авторы, книги которых уже переведены на один из этих языков. Мы с вами сейчас говорим о сотрудничестве, опирающемся на такие правила
Джанфранко Вивиани: Нет, вовсе нет. Пожалуй, господин Адам, мне придется рассказать вам о тех барьерах, которые мы с вами должны будем в таком сотрудничестве преодолеть. Во-первых, получая от вас ваши польские книги, я должен иметь уверенность в том, что имею дело с той НФ-литературой, которая и у нас обретет успех, будет расходиться в этих наших невысоких, но, по нашему мнению, уже достаточно взвинченных тиражах. До сих пор у нас не было экспертов, знатоков польской НФ, которые рекомендовали бы нам величайшие издательские достижения. Возможно вы, господин Адам…
Адам Холлянек: То есть вы хотите спросить, не возьму ли я на себя роль такого эксперта? Могу попробовать. Сколько наших книг вы могли бы издать у себя в течении года?
Джанфранко Вивиани: Ну, допустим, две. С тем, чтобы вы взамен на это, разместили у себя, в ваших польских издательствах, две книги итальянских авторов.
Адам Холлянек: Прошу учесть, что из-за наших задолженностей польские издательства чаще всего не могут себе позволить оплату гонораров в иной, чем наша, валюте. Что ваши писатели скажут на это? То есть, попросту говоря, гонорар им выплатят польскими злотыми. Они сочтут это приемлемым?
Джанфранко Вивиани: В вашей стране фантастика – ходкий товар, и в таких условиях найдется много итальянских авторов литературы этого жанра, писателей высокого уровня, которые охотно издадут у вас свои произведения за злотые. А я буду в этом посредничать. Но, возвращаясь к барьерам, -- я отнюдь не все барьеры еще назвал. У нас очень мало людей, способных перевести произведения художественной литературы с польского языка на итальянский. Переводчики – это вообще особая каста. Мне кажется, что с ними везде трудности. Это очень сложная профессия, требующая безупречного знания того языка, с которого производится перевод на другой язык. Впрочем, обоими языками нужно владеть с детства, да еще и обладать литературными талантами вдобавок, чтобы все это заработало. Высококлассных переводчиков с польского языка не сразу найдешь, а ведь нужно еще, чтобы они ориентировались в специфике научной фантастики. Может быть это прозвучит парадоксально, но у нас перевод с польского языка гораздо дороже обойдется издателю, чем перевод с английского или немецкого. Разумеется, вследствие этого повысится и цена готовой книги.
Адам Холлянек: Я и не знал, что ситуация аж настолько сложная. Видимо это одна из основных причин, по которым наша литература НФ с трудом пересекает границы.
Джанфранко Вивиани: Да, и Италия – не исключение, подобным же образом обстоят дела с переводами с польского языка и в других странах.
Адам Холлянек: А какого рода фантастика пользуется у вас наибольшим успехом? Что выбирать для вас из нашей фантастики?
Джанфранко Вивиани: Наши читатели не больно-то интересуются политической фантастикой, модной в других странах. Рынок находится под влиянием классических произведений мировой фантастики, открыт также для фэнтези, как широко понимаемой литературной НФ-сказки. Ну так мы с вами договорились?
Адам Холлянек: Да, давайте попробуем. Спасибо за интервью и обещание помощи в преодолении барьеров.
4. Энтузиасты нового журнала, по-моему, попросту выдохлись и исчерпали свои совсем еще хилые запасы. Иначе откуда бы здесь взяться аж двум работам кряду членов редколлегии. Вообще, нужно сразу заметить, что своими вполне очевидными привилегиями члены команды в дальнейшем не злоупотребляли и самиздатом не занимались (в заметных, во всяком случае, масштабах). Ну а здесь… здесь очень надо было наверное.
Адам Холлянек (1922 -- 1998) дал в номер отрывок из своей так никогда и не дописанной повести, озаглавив его «Кровавое озеро». Ну… отрывок как отрывок, что тут еще скажешь. Этот фрагмент иллюстрировал (в цвете) MАТЕУШ СТРЫЕЦКИЙ/Mateusz Stryjecki.
Mацей Паровский (род. 1946) отметился довольно-таки хулиганистым рассказом «Помоги своей звезде», которому предпослал эпиграф из С.Е.Леца: «Настоящего мужчину даже голышом узнаешь». Этот «астрологический, полный аллюзий» рассказ настолько нравился самому Паровскому, что он долго носился с мыслью развернуть его в роман или хотя бы повесть. Надо будет его как-нибудь заново почитать… Иллюстрацию к нему авторства МАРИНЫ ВИСЬНЕВСКОЙ/Marina Wiśniewska я попытаюсь привести в заключение поста.
Ни о Холлянеке, ни о Паровском наш ФАНТЛАБ пока не знает. Я тоже не спешу о них что-то говорить, поскольку собираюсь сделать это несколько позже. Поэтому и фотографий не ставлю. Хотя… Фотографий Холлянека попросту жалко – их всего-то у меня пара штук. А вот фотографию Паровского: почему бы и не поставить. Здесь он изрядно заматеревший с эксклюзивным изданием «Фанки Коваля» в руках…
5. Анджей Невядовский в статье «Рецепт бессмертия» прослеживает указанную тематику в произведениях польских авторов, а затем продолжает «Словарь польских авторов НФ» персоналией писателя, публициста и журналиста (почему-то опущено – а также популяризатора науки) Кшиштофа Боруня/Boruń Krzysztof (род. 1923).
6. Здесь же отрывок из повести «Фабрика счастья/Fabryka szczęćia», опубликованной в газете «Tygodnik Demokratyczny» (№№ 51-52) в 1958 году. Отрывок снабжен цветной иллюстрацией авторства МАРИНЫ ВИСЬНЕВСКОЙ/Marina Wiśniewska.
7. Мацей Паровский рецензирует только что вышедшую новую повесть Станислава Лема «Осмотр на месте» (Stanisław Lem, «Wizja lokalna», Wyd. Literackie, Kraków, 1982).
8. Мацей Паровский беседует с Лехом Енчмыком/Lech Jęczmyk, заведующим редакционным отделом англоязычной литературы в издательстве «Czytelnik». Пана Леха только что ушли из издательства «Iskry», осиротив замечательную издательскую серию «Фантастика. Приключение/Fantastyka Przygoda» и не менее замечательный альманах «Шаги в неизвестное/Kroki w nieznane». В «Чительнике» ему дают, однако, возможность развернуть весьма даже дерзновенную серию «С космонавтом». Интервью озаглавлено «Польша и остальной мир». Довольно много интересного, но нам далее представится еще возможность ближе познакомиться с Енчмыком.
9. Изменился список бестселлеров, поскольку вышли из печати несколько новых книг. На первом месте все так же «Солярис/Solaris» Станислава Лема, на втором «Солнечная лотерея/Sloneczna loteria» Филипа Дика, на третьем «Осмотр на месте/Wizja lokalna» Лема, на десятом «Лицом к земле/Twarzą ku ziemi» Мацея Паровского.
10. Далее следует широко известная (ныне, а тогда-то ого-го) статья бывшего сотрудника NASA инженера Джозефа Блумрича/Joseph F. Blumrich «Космические корабли пророка Иезекииля» в переводе М. и А. КОМУДОВ/M.i A.Komudowie.
Здесь у меня рядом с фотографией Блумрича обложки пары изданий одноименной книги – расширенной версии этой статьи.
11. И некоторым образом дополняющая статью Блумрича статья Арнольда Mостовича/Arnold Mostowicz «Неужто решение загадки пустыни Наска?» посвященная обсуждению проблем, затронутых во второй книге Блумрича «Касскара и семь миров», и дополненная перепиской с ним. Мостович – энтузиаст палеоконтактов, очень интересный (и не только этим) человек. Когда-нибудь я напишу о нем отдельную статью.
12. Ну и второй эпизод комикса, в котором Фанки Коваль спасает мисс Вселенную. Троица «комиксистов» резвится вовсю. Например, придает главному негодяю черты лица Ежи Урбана – некогда уважаемого политического обозревателя, который скатился до прислужничества ненавистной «народной» власти. А где-то дальше продажные полицейские катаются на автомобиле с номерными знаками машины главного редактора «ФАНТАСТЫКИ». Холлянек, наткнувшись на эту подначку, лишь ухмыльнулся и аккуратно закрыл журнал.
А вот и иллюстрация к рассказу Паровского – неплохая на мой взгляд.
облако тэгов
