В «эфире» Голоса из Тьмы. Продолжаем говорить о хорроре с Татьяной Шуран – кандидатом политических наук и философом. Обсуждаем, как на нас влияет литература ужасов. Ранее мы откровенно задумались, существует ли «русский хоррор». И сошлись на том, что школы пока нет, но жанр уже эволюционирует вместе с обществом, цепляясь за наши культуру, исторические события и травмы. Теперь же смещаем фокус. Текущий разговор посвящён не столько границам жанра, сколько его глубине. Что даёт нам хоррор — терапию или прививку от страха? Может ли хоррор выйти за рамки ужаса ради ужаса, серьезно затронув наше мировоззрение и психологию? И должен ли жанр вообще умнеть / давать ориентиры? Возможно, показывать свет в конце туннеля бессмысленно, если можно честно признаться себе, что глубоко во Тьме человека ждет лишь тупик…
Вы можете повлиять на смыслы следующего диалога. Так что, вежливо (!) высказывайте свое мнение, дискутируйте. Мы читаем и реагируем.
Татьяна предполагает:
Т. Ш. Потенциал русского хоррора – за рамками жанра: он касается литературы, как таковой. Мы, русские читатели, как-никак воспитаны на классике, которую хотя бы просматривали в школе. И произведение, основная цель которого – вызвать эмоции страха и отвращения, для России – слишком мало и просто. Хоррор как жанр может открывать новые горизонты и выходить на более масштабные темы. В нём изначально заложены серьёзные вопросы религии, философии и психологии.
Религию я считаю культурообразующим фактором и базой, на которой строится всё остальное. С этим не все согласятся. Но, на мой взгляд, влияние религии на хоррор велико, потому что ужас, как правило, связан с потусторонним миром, а картину этого потустороннего мира мы и берём из мифов и легенд. Даже если писатель придумывает собственную мифологию или берёт за основу своременную городскую легенду, корни всё равно уходят в религию. Пример: «боги бездны» выдуманы Лавкрафтом, очень убедительно, и всё же основаны они на христианских представлениях о языческих богах и чёрной магии. Если Ктулху полностью вымышлен, то вот Догон уже – древний шумерский бог.
Единство религии, философии и литературы – характерная для России черта. В качестве величайших русских философов изучают, прежде всего, Достоевского и Толстого, которые растворили свои идеи в художественном вымысле.
А. Х. Да, наш культурный багаж сильнее многих. Но значит ли это, что русский хоррор доложен стать умнее? Нет. Жанр просто развивается, а любое развитие в природе привязано к многообразию видов и форм, а не только их усилению. Жизнеспособность любого жанра – в многообразии. Поэтому, как и любой жанр, хоррор может быть высоким и низким одновременно. Но зачастую он обращается к ужасу, который по натуре своей — древний. А древние, первобытные чувства не имеют ничего общего с разумом.
Если хоррор все-таки попытается стать узко-интеллектуальным, он выродится. Потому, что сила любой страшной истории – в ее простоте. Если мы хотим, чтобы жанр был как-то развит, он должен периодически обращаться к массам. Затрагивать страхи большинства.
То же, что хоррор сегодня касается все более умных тем, говорит больше о нас, а не о жанре. Мы, читатели, умнеем (как бы странно это не выглядело на фоне общей деградации новых поколений). Когда человек умнеет, он лучше осознает свои страхи. Перерастает их. Не удивительно, что теперь нас сложнее испугать. Ведь там, где есть интеллект, страха нет. Но сильно ли мы поумнели в рамках вида? Вот в чем вопрос.
Т. Ш. Я не предлагаю сделать хоррор узко-интеллектуальным, увести его полностью в область философии. Я, скорее, предлагаю дополнить «традиционный», обращённый к эмоциям хоррор-текст дальнейшим развитием, осмыслением.
То есть мы можем выделить два подхода.
Первый: автор нарисовал страшную, мрачную картину; читатель пережил эмоции ужаса и прочего негатива; и на этом дело кончилось. Назовём это «базовым хоррор-эпизодом».
И второй подход: мы создаём многоплановое произведение, в котором базовые хоррор-эпизоды присутствуют как ряд элементов, но вокруг них выстроен более широкий контекст, они увязаны с некоей проблематикой, которую хочет раскрыть автор: например, социальные вопросы, психология и характеры персонажей (психологическая драма), мировоззренческие идеи, мистический опыт.
Как мне кажется, Стивен Кинг потому и популярен, что выходит на широкий контекст, он, прежде всего, прекрасный бытописатель «рядовых американцев из штата Мэн», с их образом жизни, внутренним миром. Лично мне больше всего нравятся его реалистические произведения: «Кэрри», «Куджо», антиутопия «Долгая прогулка».
В общем, я как автор хочу, чтобы эпизоды «чистого ужаса» служили поводом поговорить об их причинах и следствиях. Естественно, с таким подходом можно не соглашаться. В принципе, можно вспомнить большие серьёзные произведения, которые при этом состоят из чистого трэша, например, роман Владимира Сорокина «Сердца четырёх» или фильм «Техасская резня бензопилой».
А. Х. Да, дополнить хоррор религиозной базой можно. Вы видите религию как культурную матрицу, на которую «садится» ужас, чтобы обрести плоть. Я же считаю, что миф, архетип, потустороннее — не всегда религиозны по своей природе. Они могут быть доконфессиональными, дохристианскими, или вообще нерелигиозными. Страх живет в теле, в подсознании, в физиологии, и только потом на него «нашивается» культура. В этом смысле у ужаса первобытная природа. Он старше богословия. И потому способен жить в других формах — в нашем теле, психике и… душе. Но здесь стоит провести грань. Есть ужас именно как жанр, а есть ужас – чувство.
Писатели типа Кинга играют на двух полях: они используют жанр с целью показать наши души. Здесь, конечно, возможна синергия. Но ключ в том, что успешный хоррор – не всегда про душу. Иногда он просто про хорошо описанный инстинкт.
Т. Ш. Насколько я поняла, вы сейчас говорите о страхе, укоренённом в инстинктах. Страх, который «живёт в теле», это страх перед силами, которые угрожают физическому выживанию? Просто мне такой вариант страха мало знаком. Я же городской житель, я не боюсь отравиться мухомором или встретиться с волком. Страх нападения, болезни, смерти роднит человека с животным, живущим на природе. Но где здесь развернуться писателю? Получается довольно ограниченный круг тем и сюжетов…
Мне в большей степени знаком страх, который я бы обозначила как «потустороннее присутствие». Когда ты чувствуешь, что именно на твою психику (а не тело!) действует какая-то невидимая сила извне. Когда в обстановке вокруг тебя ничего не изменилось – никто не нападал, нет физической угрозы – но ты вдруг начинаешь воспринимать ситуацию совершенно иначе. Это, по сути, нарушения психики, от сравнительно лёгких – агорафобия, клаустрофобия, панические атаки – до серьёзной депрессии с суицидом. И, как мне кажется, именно это «невидимое» воздействие люди стараются для себя объяснить с помощью религии или, в современном мире, архетипической психологии (которая всё равно опирается на религию, но вместо веры и ритуалов предлагает осознанность и работу с активным воображением).
А. Х. Частично соглашусь. Речь о нуменозном ужасе, когда мы столкнулись с явлением, которое не можем объяснить. Оно оставляет глубокий след в нашей психике. Это подлинное проживание мистического. Но здесь снова берет верх наша биология. Когда человек не может объяснить, чего боится, он придумывает объяснение: бог, демон, сущность, и так приходит к религии.
Здесь включается важный механизм. Форма наречения. Он древний, первобытный. Пример: экзорцизм — власть над демоном / духом мы получаем, когда он назвал свое имя. Древний магический принцип: назови — и владеешь. Такая форма познания, в большой степени, религиозная — она дает страху имя. Но. Так как религия работает с особенно глубокими слоями нашей психики, она дает понимание сугубо через символы. Это именно понимание, а не знание. К примеру, когда в комнату к нам вошел незнакомый человек, мы как-то сразу быстро определяем, хороший он или плохой. Хотя он ничего про себя не говорил. В этом и есть разница: «понимать страх, чувствовать, что объект опасен», — не зная при этом, чем. Нашему животному началу не нужны факты. Религия обращается именно к такому иррациональному страху. Через нее мы чувствуем ужас во всех деталях. И «понимаем» страх, ничего о нем, по сути, не зная. Происходит это именно благодаря мистическому опыту, про который вы говорите. Но, каким бы возвышенным он ни казался, все равно неотделим от животного начала. Потому, что зверь и монах одинаково ощущают ужас перед чем-то, что их превосходит – они проживают пограничный психический опыт через инстинкт.
Т. Ш. Мне «нуменозный опыт» видится немного по-другому. Даниил Андреев, с которым я согласна, предлагал такие термины. Наш «физический» мир – это мир с тремя координатами пространства и одной координатой времени. Его мы воспринимаем пятью органами чувств. Но миров на самом деле великое множество. Просто они имеют другое число координат, другую структуру пространства-времени. Для нас они «потусторонние», нефизические. Но называть их «духовными» тоже неправильно, это не «абсолют», лучше – «иноматериальными». И хотя мы не воспринимаем их физически, мы всё равно чувствуем их влияние: через психику, подсознание, интуицию – так называемое «шестое чувство».
Что касается животных, я думаю, они видят астрал. А люди, с позиции современной науки, назвали это «инстинктом». Проблема в том, что для животных, с которыми мы ассоциируем все инстинкты, этот мир – реален. Крысы же не просто так бегут с корабля, зная о разрушении до того, как начнется гибель.
А. Х. Да, объяснить поведение крыс сугубо биологическими инстинктами сложно. В их контакте с ужасом зашито что-то, что пока не поддается пониманию. Нюанс в том, что мы – не крысы, и тоже можем предчувствовать гибель («не нужно садиться в эту машину», «не нужно лететь этим рейсом). Кто-то говорит – интуиция. Кто-то называет шестым чувством. А кто-то прямо заявляет, что «ангел-хранитель отвел».
Как бы там ни было, мы привыкли давать имена всему необъяснимому. Это нормально. Дать личным страхам имена – шаг к тому, чтобы вывести их на свет из Тьмы, где те прячутся. Зная, кто перед нами, мы можем на него смотреть. Можем выдерживать ужас. Но «выдержать боль» — не значит «исцелиться». Хоррор, даже умный и религиозный, не избавит нас от кошмаров. Он терапевтичен только в виде прививки: когда мы регулярно сталкиваемся с ужасом на страницах книги, то понимаем, что бояться – это нормально.
Мы живём в культуре, где бояться — стыдно, в отличие от древних предков, у которых была культура страха. Стеснение за то, что боишься, и презрение себя за страх мешает понять нам, кто мы. Но без знания, кто ты, нельзя стать зрелым. Поэтому хоррор можно назвать профилактическим, а не терапевтическим. Страшный текст помогает пройти путь признания собственных фобий, но не заменит его. Страх нельзя победить — его можно только перерасти.
Т. Ш. Значит, отличие в нашей оптике – то, как мы воспринимаем контакт с ужасным. Мне кажется, разница между приземлённым и мистическом опытом интересно показана в фильме «Вий». Мы видим, как человек, столкнувшийся со злой потусторонней силой, пытается противостоять ей одновременно мистически и по-земному. Он читает молитвы. Но в то же время: нюхает в храме табак, запускает сапогом в гроб, танцует во дворе, пытается бежать… Можно это оценивать по-разному. Я смотрела фильм несколько раз, и возникали прямо противоположные оценки. То я видела человека, который постоянно даёт слабину, нарушает молитвенное делание, и поэтому погибает. В другой раз я увидела человека, который столкнулся с силой, превышающей его способности, но не сдаётся, цепляется за всё подряд, и только самому Вию, подземному богу, удаётся его победить. Здесь важно то, что мы, как люди, не можем подчинить себе Тьму, даже имея мистический опыт.
А. Х. Встает вопрос, поможет ли нам христианство перерасти свои страхи. Возможно, стоит искать ответы в других религиях.
Т. Ш. Ну, исторически сложилось, что сейчас мы – христианская православная цивилизация. Именно поэтому, когда «смотрим» за рубеж, мы «видим», прежде всего, Запад. Христианская культура Европы и Америки нам понятнее и ближе, чем, допустим, мусульманский Иран или некогда буддийская Северная Корея. Библейские образы и сюжеты привычны и известны даже неверующим. Христианская мифология богата, серьёзна и предоставляет большой простор для творчества. Христианство может кому-то не нравиться, но, парадоксальный пример: сатанизм, сама по себе идея Сатаны – тоже часть христианского мифа. А образ Дьявола крайне важен для темных жанров.
А. Х. В каком-то смысле, христианство действительно стало утробой, в которой они формировались. Хоррор, который держится на категориях зла, может появиться только в богатой культуре, где зло многообразно и многолико. Это культура, как правило, распространена в сильных цивилизациях. Чем более развита культура, тем она терпимее к чужакам – и тем лучше она видит разнообразие человеческой природы. Соответственно, тоньше оперирует понятием зла. Так получилось, что наиболее развитые регионы были христианскими.
Но. Христианство нетерпимо к насилию. Оно проассоциировало со злом все, что связано с нашим животным началом. Тьма человеческая оказалась порочной. Но, так как наша Тьма многообразна, разнообразным стало и понятие зла. У него стало больше категорий. Так что, да: без христианства Зло было бы простым и грубым.
Тем не менее, не могу однозначно дать ответа, насколько будущее хоррора зависит конкретно от христианства. Конечно, истинная религия держится на мистике, а та неотделима от ужаса. Но хоррор – всего лишь литература, которая с религиями связана условно, и даже мистика для темного жанра – такая же условность, которая имеет смысл только в рамках сюжета.
Читатель хоррора не обязательно ищет в истории счастливый конец. Он хочет нащупать себя изнутри. Коснуться того, что пугает. Ужас, по своей сути, — рентген. Он просвечивает то, что мы вытеснили из самих себя.
Т. Ш. Именно поэтому мне хочется объединить литературу ужасов с религиозно-мистическим исследованием реальности, философией и психотерапией. «Сверхъестественный ужас» должен уступить место «сверхъестественному опыту» – мистическому познанию.
А. Х. Соглашусь, но стоит учитывать, что серьезные авторы понимают опасность такого пути. Весомая доля сильных хоррор-сюжетов, где человек контактирует с подлинным ужасом (чем-то околосмертным и/или бессознательным) открыто говорит, что выхода назад может и не быть. Конечно, в мистике есть темы, которые могут быть освещены положительно. Но, говоря серьезно, мы должны признать: внутри нас (и во внешнем мире также) сокрыта тотальная тьма и чернота, с которой лучше не иметь дела, ибо она древнее человека.
Художественно писать об этом могут только профессионалы, Что мы видим по рассказам А. Кранка («Зов высокой травы»), А. Искрова («Глубина» и «Гончая»), А. Матюхина («Умеренность» и «Бесы Бережного»), А. Уманского («Яко тает дым»), Д. Костюкевича («Очередь»), Г. Шендерова («Как Зинка Кольку…») и особенно часто в текстах В. Чубукова По большому счёту, только эти авторы и говорят чаще всего о Первозданной Тьме. Новички в литературе о таких вопросах даже не думают. Середняки же знают, о чем речь, но боятся темы, потому как хорошо чувствуют, что без подготовки на эту территорию лучше не заходить. А вот профессионалы, видя, что в глубине мира кое-что спрятано, не боятся с этим экспериментировать. Но, повторюсь, даже они делают это осторожно. Потому что далеко не каждый хоррор должен говорить, что на «нижних этажах Бытия» тупик, и назад пути нет.
На самом деле, об этом говорить вообще не обязательно. Литература в принципе должна показывать свет в конце туннеля. Мы, люди, хотим думать, что страхам можно смотреть в глаза — и выдерживать их. Таким образом, возможно, даже тот из нас, кто вошел в пучину Бессознательного и оказался в личной черноте, сможет отыскать свет и вернуться назад.
Налетай! Поступил в предзаказ сборник вампирского-хоррора — "Багровые иглы". Рассылка заказов — в октябре.
Рассказы в сборник отбирались через конкурс вашим покорным и коллегами. Некоторые из историй уже озвучены Халапсой. Всех в сети не найдете. В книге вас ждет еще больше вкусных текстов!
Аннотация:
Испокон веков, когда над городами и селами опускается ночь и добропорядочные граждане отправляются на покой, появляются ОНИ. Мрачные дети ночи, встреча с которыми оборачивается катастрофой, существуют во всех уголках света. Издревле о них слагают легенды, но мало кто верит, что встретит наяву настоящего ВАМПИРА. На страницах этой книги истории современных авторов, которые верят. Их герои сталкиваются с темными тайнами и оказываются в водовороте кровавых событий. Кому удастся победить в схватке с адскими созданиями, а кто станет их жертвой? Читайте и узнаете, есть ли способ защититься от упыря, который стоит у изголовья вашей кровати.
Содержание:
Анастасия Мельникова. «Упырь»
Ася Хоутен. «След»
Марина Беляева. «Сережа заболел»
Алина Кононова. «Вторая положительная»
Александр Гуляев. «Твари»
Алекс Риттер. «Остается только кровь»
Алиса Морикава. «Теплая, морская…»
Марья Тралялянская. «Кодекс и Мира»
Максим Тихомиров. «Донор»
Татьяна Шуран. «Сестры по крови»
Мария Карела. «Монтеро Кайо»
Варвара Царенко. «Алым закатом целую губы твои»
Осип Могила. «Черна́ Весна»
Анна Скор. «Сердце»
Хельга Киллмун, Henry. «Ее Тень»
Грициан Андреев. «Двадцать семь лебедей на Красной Реке»
Роман Морозов. «Грязный человек»
Михаил Загирняк. «Черное влечение и светлый пильзнер»
ОБ ИЗДАНИИ:
Обложка: твердая, переплет 7БЦ шитый.
Количество страниц: 370.
Тираж: 500 экземпляров.
Формат: А5.
Издательство: "INOE". Серия "По ту сторону реальности", г. Новокузнецк, 2025,.
Чтобы понять, как устроено больше и сложное, достаточно просто осмотреть его со стороны
Сегодня говорим с выпускницей философского факультета МГУ, кандидатом политических наук Татьяной Шуран. Она защитила диссертацию по религиозно-философской книге Даниила Андреева «Роза Мира», где разобрала мифологиию, архетипы и философию зла в метафизике автора, которого считают «русским Данте». Сама занимается мистическими учениями разных стран и эпох. Пишет в жанре городского фэнтези, мистики и ужасов. Исследует экстремальные, околосмертные, измененные состояния сознания.
Татьяна написала мне, когда жюрил конкурс «Багровые иглы» (там она участвовала как автор). Высказала ряд тезисов о жанре, из которых вышел содержательный разговор. Я его скомпилировал, привел в формат интервью/диалога. Получилось интересно, поэтому в дальнейшем мы встретимся еще раз.
Вы можете повлиять на смыслы следующего диалога. Так что, вежливо (!) высказывайте свое мнение, дискутируйте. Мы читаем и реагируем.
Передаю слово Татьяне.
Т. Ш. Здравствуйте, Алексей. Я не изучала тему специально, но если бы меня спросили: существует ли «русский хоррор» как самостоятельная, самобытная традиция, со своими узнаваемыми чертами, характерными именно для России? – я бы сказала – нет. Существуют только отдельные – не имена даже, а отдельные произведения разных авторов, написанные в русле некоторых (разных) западных школ. И всё. Но как смотрите на это вы, один из авторов книги «Русский хоррор»? Существует ли школа русского хоррора? И если да, то какие её отличительные черты? Я только классиков золотого и серебряного века знаю, там хоррор точечно.
А. Х.: Школы пока нет, но она появится через лет семь — если жанр будет развиваться сегодняшними темпами. А что до определения жанра у конкретных текстов — это извечная тема, о которую сломлено и ещё будет ломаться тысячи копий. Потому никогда не отношу текст к конкретному жанру, а если провожу границы, то условные, по направлениям. Для себя определил только три критерия текста: он должен быть 1) красивым, 2) интересным, 3) глубоким. А жанр условен.
Красоту текста поставил на первое место, потому что интересную историю придумать не так уж сложно. Это дело техники, которой можно обучиться. А написать красиво – трудно, потому что красота требует вкуса, взгляда на предмет под особым углом. Такая оптика требует мировоззрения и оттачивается годами. Поэтому неплохих баечников хватает, а художников – мало.
К примеру, «Антоновские яблоки» Бунина не имеют сюжета. Но ткань текста настолько насыщенная, что буквально липнет к глазам. В какой-то степени, мы чувствуем то, что описывает Бунин, у себя на губах. И погружаемся, падаем в текст – гипнотически. А сюжета нет. Чего уж говорить о жанре, который – только обрамление.
Т. Ш. Не могу согласиться, что жанр не важен. Тогда почему в магазинах и библиотеках книги стоят по жанрам? Лично я детектив, мелодраму, фэнтези не возьму читать, даже если знаю по отзывам, что книга написана добротно и талантливо. Любой читатель по названию, обложке, аннотации определяется, открыть книгу или нет. Но, раз вы все-таки проводите разграничения, то предполагаете ли какие-то отличительные черты русского хоррора? Какие-то тенденции наметились уже?
А. Х.: А отличительных черт, по большому счету, нет, как и в хорроре других стран. Жанр работает с эмоцией страха, которая очень древняя для нашего вида. В биологии "древность" синоним "универсальности". То есть, страх у всех культур одинаковый. Паттерны ужаса — тоже. Потому русский хоррор — такой же хоррор, как американский и индонезийский.
И тенденции в хорроре часто одни и те же – от маргинализации («низкая литература») до идеализации («хоррор важен, потому что освещает жуткие социальнык проблемы»). Сейчас русский хоррор где-то посередине. Он давно не маргинал, но еще не вошел в большую – смысловую — литературу, хотя отдельным авторам дают серьезные премии за романы и сборники. Помним, что они пока еще, в первую очередь, развлекательные. Там не до смысла.
Но, если говорить о тенденциях, то есть такое понятие как урбанизация. Она тоже касается любого темного жанра. Это зависит от экономики. Так, с ростом городов усложняется общество стран. И, соответственно, рождается больше поводов бояться человека, себе подобного, который "не такой, как я" (с другой группы, сословия, касты). Тогда растет интерес к первертам и маньякам. Рождается триллер. Но это относится к литературе стран, общество которых устроено сложно. США — сложная социальная сеть, поэтому в ней триллеры о маньяках родились раньше. Россия в 2010-х тоже усложнилась, — и в русской литературе тоже участилась маньячная проза. Вот одна из тенденций.
Т. Ш. Но если «русский хоррор — такой же хоррор, как американский и индонезийский», то о какой русской школе идёт речь? Получается, что хоррор – это произведение любого жанра, которое вызывает страх. Но русский хоррор отличается от остальных тем, что написан на русском языке? А если автор – русский, а пишет в стиле скандинавского триллера? Получается, русский хоррор – это когда действие происходит в России?
А. Х.: Хороший вопрос. Это то же самое, что определять, каким писателем был Гоголь. Русским или украинским. Вроде, написано на одном языке, но про другую культуру. И ответ всегда за скобками. Прямым он быть не может.
Несколько месяцев назад завершил участие в литературном проекте, где собрались писатели, редакторы, критики и рецензенты с целью обсудить хоррор. По задумке, нужно было перевернуть каждый камень под жанром. И что же? Мы не пришли к единому выводу о классификации того или иного жанрового направления, даже сам хоррор от триллера не всегда получалось отличить.
Т. Ш. Я набрала в поисковике «поджанры литературы ужасов». Думала, на Западе есть чёткое деление по направлениям, но там тоже всё как-то смутно. Получается наслоение жанровых особенностей – средств художественной выразительности – на тему. Пытаюсь разобраться. Получается, что каких-то отдельных для хоррора литературных средств не существует, они общие для всей литературы, и не так уж их и много: реализм, романтизм, научная фантастика, мистика, триллер, психологическая и социальная драма, эротика, даже комедия – во всех этих жанрах можно написать пугающий текст, и таким образом он превратится в хоррор. Поэтому начинается дополнительно ещё деление по темам: убийцы (включая маньяков), монстры (научного происхождения, включая зомби), потусторонние существа (дробятся на вампиров, призраков, оборотней и т.п), апокалипсис, инопланетян тоже можно отдельно посчитать, и так до бесконечности…
В некоторых классификациях встречала такие пункты: «месть», «пугающие дети», «найденная плёнка», «куклы-убийцы»… это всё выделено в под-жанры, а ведь они ещё могут пересекаться между собой в огромном количестве сочетаний. Так что, говорить о возникновении школы / направления / под-жанра мы, судя по всему, можем, только когда появился ряд произведений, обладающих определённым устойчивым набором особенностей, отличных от всего, написанного ранее.
А вот будут ли в этой предполагаемой школе проявлены именно черты национальной культуры – это, как я поняла, не обязательная опция. Например, у Лавкрафта, в честь которого назвали лафвкрфтианский хоррор на Западе, нет ярко выраженных признаков американской культуры, ни коренной – индейской, ни колониальной. Да, действие происходит в США, но мы же не верим всерьёз, что в провинциальных американских городках обитают «боги бездны». Лавкрафт мог родиться во Франции, России, Японии, и написать то же самое.
А. Х.: Определить границы жанра действительно сложно, так как последние размыты. Ужас, как экзистенция, присутствует везде (даже в классических в детских сказках, где есть условное зло вроде Бабы Яги). Но является он в разных пропорциях. Это можно назвать "ретортой". В ней все плавится, и конечный продукт (качество / свойства текста) зависит от дозы элементов, которые мы поместили в сосуд (жанры, техники, приемы и т.п) – то, в какой пропорции они пересекутся, и сделает текст страшным или пугающим.
Т. Ш. Но, все-таки, я думаю, что определенную классификацию русский хоррор уже может иметь. Например, можно выделить как явление славянский хоррор. Оно имеет устойчивые черты — национальные. И если француз напишет на французском страшный рассказ, основанный на славянском фольклоре, – это будет славянский хоррор. Ну или, по крайней мере, попытка стилизации под него – не факт, что удачная, но узнаваемые черты поджанра будут присутствовать.
А. Х.: Вопрос только в том, будут ли потом французы доказывать, что это не их, французский хоррор. Как с Гоголем… Проблема в том, что у русского ужаса нет устойчивой традиции. Во многом нам будет проще отследить перспективы формирования школы, если продолжим сравнивать жанр с западной моделью. Тогда же заметим относительность различий, определим проблемы классификации и, возможно, даже заметим эклектику.
В конце концов, любой жанр взращивается как минимум несколькими писателями и даже поколениями авторов. Положа руку на сердце, любое новое направление писатели старой школы (и критики, тем более) будут называть суб-жанром — ответвлением от "классического" хоррора / мистики. Таковы законы литературы: 1) чтобы что-то появилось, к его созданию должны приложить руки несколько имен, 2) и, сложившись, оно становится частью целого, обретая приставку "суб".
Т. Ш. Не могу согласиться! Названия новых жанров / направлений зачастую изобретают или критики, или сами авторы, чтобы обозначить своё отличие и направление поиска. Сюрреализм, символизм, акмеизм, футуризм, да тот же классицизм, романтизм, готика, реализм. Появились-то произведения сами, а концептуально оформились не сами. Вот прямо сейчас читаю: «Антология Extreme Horror — Splatter punks, 1990, составитель Пол М. Сэммон. Книга закрепила термин в литературоведении». Валерий Брюсов в своё время «создал» русский символизм, издав сборник «Русские символисты», где на самом деле были только его собственные стихи под разными псевдонимами.
А. Х.: Пример с Брюсовым и Сэммоном рабочий. Но я не выступаю за создание новых жанров. Для меня хоррор — это в первую очередь не про литературу, а про текст, который позволяет испытать эмоции и благодаря ним и (здесь очень важно) соприкоснуться с Тьмой, сидящей в нашем Бессознательном.
Т. Ш. Да, здесь мы сходимся. Я и пытаюсь найти некую картину, в которую зло будет вписано как некая часть, опыт, через который можно пройти и, при необходимости, преодолеть. В том числе и осознать зло в себе. Ведь несмотря на то, что многие хоррор-произведения строятся «от плохого к худшему» и завершаются максимально шокирующим финалом (характерно для Лавкрафта), есть Кинг и Дин Кунц, у которых, как правило, «добро побеждает зло» (хотя книги относятся к жанру ужасов).
Так что, думаю, ужас не должен быть самоцелью, он может быть этапом к преодолению себя. И хоррор как жанр способен выходить на более масштабные темы. Нужна большая цель, серьёзные вопросы, глубокая разработка тем. Значимые социальные, может быть даже философские, мировоззренческие, религиозно-мистические проблемы. И для русской литературы этот путь вполне органичен. Прицепом к этому локомотиву русский хоррор, возможно, и найдёт дорогу к читателю.
А. Х.: Да, здесь у нас схожие позиции. Все-таки, мистическая и тёмная литература – это не только способ развлечения. Это форма безопасного контакта с собственными страхами. А в русской культуре, как и любой другой, страх и мистика часто черпают силу из исторических травм, переживаний, которые народ проходил в разных эпохах. Потому и следует изучать их, а ужас, как коллективный аффект от прошлого, начнет меняться сам – например, мы будем переосмыслять роли чудовищ в своей культуре. Возможно, найдем пересечения с религией.
Главное, что сегодня эти процессы уже происходят. Русский хоррор начал касаться экзистенциальных тем. Поймем себя — жанр разовьется сам.
Т. Ш. То есть, на наших глазах происходит эволюция хоррора? Для этого есть обширный социальный материал. Многие из нас росли в 90-е, когда жизнь шла в жанре трэшняка (мы помним кучу трэш-детективов со сценами пыток на обложках, которые завалили тогда книжные прилавки). В нулевых промелькнул традиционно короткий период сравнительного благополучия, а сейчас Россия стремительно погружается в естественное для себя состояние мистического ужаса. То есть, короче, сама реальность в России ужасна, давайте честно это признаем. Насилие, бесправие и нищета, рабство и пытки для нас – историческая норма.
А. Х.: Как бы цинично это не звучало, но Тьма на улице и в головах – благодатная почва для кошмарного опыта, который можно оформить в литературный текст.
Т. Ш. Такого опыта у человечества хоть отбавляй. До ХХI века большинство хоррор-произведений останавливались на описании ужаса и безумия. И речь не только о России. Здесь, соглашусь, похожее было и за рубежом. Помним «программное» эссе Лавкрафта «Сверхъестественный ужас в литературе». По какой схеме развивается действие у этого писателя? Герой столкнулся с «непознанным / непознаваемым», впал в ужас / безумие, в лучшем случае – еле спасся, оставшись навсегда в шоке от «неименуемого». Лавкрафту удалось, с одной стороны, передать ощущение потусторонней силы. Но, с другой стороны, он застопорился на сугубо деструктивных проявлениях. Потусторонние силы у него все «чудовищные», ритуалы – «нечестивые и омерзительные», люди, связанные с ними, моральные и физические уроды.
Но ведь древние религиозные ритуалы, о которых он пишет, могли нести большую мудрость. Так, многие современные люди тоже приходят к магическому мышлению. Уже не говоря о русских мастодонтах пера. Достоевский и Гоголь, с их мистическим переживанием жизни – тому пример.
Мы видим, что единство философии и литературы – характерная для России черта. Тот же Гоголь в ранних сборниках опирался на славянский фольклор («Вий»), но тема быстро себя исчерпала, он обратился к городским легендам («Петербургские повести»), а потом ушёл в реализм, выстроенный с позиций христианской философии («Мёртвые души»).
И вот здесь-то и лежит благодатная почва для русского хоррора, как мне кажется. Потому что у России есть регионы с разнообразными традициями:
– мусульманские (в данный момент печально известные),
– буддийские (имеющие древние связи с Тибетом и заслуживающие больше внимания, чем получают),
– северные шаманские (после Кастанеды возник интерес к шаманским культам, и в России есть на эту тему интересные книги Владимира Серкина).
Таковы, на мой взгляд, «культурные матрицы», подходящие для произведений, которые претендуют на «русскость». Лично я считаю именно религию источником базовых мифов, на которые потом опирается мистическая литература.
Но можем ли мы в поисках «русского хоррора» обойти этот религиозный фактор? Скажу от себя: да. Ведь, кроме потусторонней силы, могут быть другие источники страха. Так, без заимствований из религии может обойтись реалистический и научно-фантастический хоррор.
А. Х.: С этими темами уже работают. Уже сегодня вы встретите довольно много русских хоррор / триллер произведений, эксплуатирующих (в положительно смысле) культуру Севера и, в частности, Карелии. Шаманы – частые гости мрачных рассказов. Найти последние можно на Ютубе, что важно. Обратите внимание — на площадке, которая чувствительна к запросам массового зрителя и довольно быстро реагирует на темы, которые его привлекают. То есть, у читателей / слушателей есть стойкое желание видеть больше жутких историй про северную нечисть своей Родины.
Главное, чтобы те, кто будет работать с подобными темами в дальнейшем, не стремились перетянуть на себя одеяло. К примеру, могут бить в грудь и рассказывать, что приложили руку к появлению нового подвида русского хоррора («северный ужас» и т.п.). Зачастую дело в том, что авторы просто хотят отличиться. Только отличиться можно и с ущербом для себя (плохим текстом, вне зависимости от того, насколько оригинальна идея). Например, можно написать оригинальный исторический роман в стиле ужаса / мистики / триллера, но он не будет страшным. А, возможно даже, смешным – из-за несуразной работы с темными материями, которых можно было и не касаться. Поэтому понятие жанра для меня вторично — важно качество текста. Серьезная литература пишется на стыке жанров.
Т. Ш. Но что, если ваш взгляд – это взгляд человека, искушенного в жанре? А массовый читатель не думает о том, насколько органично вплетены жанровые элементы в роман? К примеру, ему достаточно, что сюжет – исторический. По-моему, читательский спрос непредсказуем… Тот же Лавкрафт при жизни не опубликовал ни одной книги, а полвека спустя внезапно оказался классиком.
Касательно классики, сейчас сложилась такая традиция, что наиболее «высоким» жанром принято считать реализм, особенно «большой социальный роман» в литературе и социально-психологическую драму в кино. Если присутствует мистика, то это уже «низкий жанр». Например, Гэри Олдмэн в «Дракуле» и Даг Брэдли в «Восставшем из Ада» создали абсолютно незабываемые образы, но никому и в голову не приходит номинировать их на «Оскар». В литературе та же история.
А. Х.: Думаю, скоро подобные образы будут восприниматься классическими. Как вы сказали, то, на что ранее не обращали внимания, позже становится образцом или ориентиром. Однако, каким бы ярким ни был образ, это не сделает его хорошим или глубоким. На деле стоит просто написать текст — и, если он хорош, то привлечет внимание аудитории и других авторов, вне зависимости от жанра и его школ. Тогда, если произведение вдобавок оригинально (не похоже на другие) — авторы заразятся "новой темой" и появится новый жанр. Если, конечно, такое подражательство продлится хотя бы десять лет.
Т. Ш. Возможно, продлится. В большей или меньшей мере. Все-таки, вы говорите, что русский жанр эволюционирует, и во многом – коллективно, за счет массового интереса к темным темам. Помню ваше эссе «Мы создаем традицию хоррора», где вы говорили о влиянии лит. площадок на ужасы. Как понимаю, участвовать в конкурсах хоррора есть смысл?
А. Х.: Сомневаюсь, что кто-то пойдет писать ужасы, чтобы помочь жанру. На конкурсы идут, чтобы проверить свое лит. мастерство, а на жанр смотрят постольку, поскольку. Поэтому, если речь о ковке пера, то совет коснется больше тех, кто хочет найти себя в литературе. Он в постановке вопроса. Искать нужно именно себя, а не жанр. Думайте об истории (сюжете, драматургии), а не хорроре, триллере или мистике — они условны и не диктуют рамок: сильные авторы наоборот расшатывают каноны, совмещая несовместимое.
И, заметьте, серьезные писатели не стремятся пугать. «Страшно / не страшно» — это тоже условная категория. Делать ставку на нее бессмысленно. Основной критерий — один: вовлечь читателя в историю, а страшно ему будет или интересно — другой вопрос. Порог страха у всех разный, порог интереса, в основном, одинаков — о нем говорят законы драматургии. Поэтому стоит сделать упор на композицию всего текста. На романах этому научиться нельзя. Пишите короткую форму — там сразу будет понятен результат. Участвуйте в конкурсах рассказов — разных жанров.
И помните правило: "Слушай всех, но никого не слушай".
Вижу много нейросетей в последнее время. Главным образом — в творчестве. Точнее, в его симуляции, которую выдают за стимуляцию. Наблюдаю за этим, принимая как есть. И прихожу к выводу, что хорошей сетевой литературе придет конец — она станет встречаться реже (при том, что даже сейчас ее мало).
Будем честны, литература – это рынок, и на нем работает принцип расклада сил. Изменение на рынке зависит от того, где сосредоточены основные центры тяжести современной литературы, кто здесь имеет больший вес и больше рычагов, а кто получает больше выгод. Когда эта система начинает меняться под воздействием извне, она сыпется, чтобы потом собраться заново.
Сейчас сетевая литература тихо, незаметно входит в фазу распада. Поляризуется. Это значит, появляются крайности. Так, до сегодняшнего дня интернет помогал отыскать своего читателя средним авторам. Теперь кого-то из них он сделает титанами, а кого-то, если не захотят адаптироваться, — убьет. Причиной станет растущая конкуренция со стороны примитивного развлекательного контента (даже в рамках одного жанра). Под влиянием такой конкуренции сетевой середняк либо примет деградацию, и станет конкурировать за внимание читателя – писать развлекательные тексты, либо уйдет в меньшинство, в более глубокую, но узкую аудиторию. Вы начнете замечать это в ближайшие два-три года – просто присматривайтесь, как редко знакомые вам писатели размещают что-то в сети, а кто из них вообще покидает площадки.
Вопрос, куда уйдет средний автор, если не захочет видеть, как в сети множатся примитивные развлекушки? На бумагу. Там ещё сохранились более высокие требования к качеству текстов. И в ближайшие семь лет они повысятся. Но о бумаге – позже. Пока нужно расставить точки в сетевой литературе.
От изменения в сети выиграет только один тип писателей. Это смышленые новички, которые прошли курсы по сторителлингу (простите за ругань) и, поняв как работают базовые законы сюжета, направят машину в написании текста (они просто обучаться тому, куда направлять). Эти ребята довольно быстро привлекут неплохую аудиторию. Проверить это тоже легко: обращайте внимание на новые имена. Незнакомые, но быстро растущие авторы – те самые «новички на допинге». Но. Так как параллельно с ними будет развиваться и сугубо развлекательная (откровенно говоря, дегенеративная) литература, им придется конкурировать с тупым контентом. И либо развиваться как полноценный писатель, работающий с бумагой, либо становиться частью примитивной сетевой массы. Среднего статуса не будет.
Теперь о тех, кто уже находится наверху пирамиды. Сильные, опытные писатели пострадают меньше. Сейчас они закрепились в традиционных издательствах, имеют вес, авторитет среди редакторов, но… могут его потерять, если будут почивать на лавках. Мастерство придется оттачивать. Потому, что скоро им будут дышать в спину те самые авторы-середняки, которых выдавила сеть.
Как и в любом кризисе, выигрывает третья сторона. Издательства. Думаю, к ним пойдет поток сильных авторов – как минимум, в числе новых, ранее не печатавшихся имен, появится больше достойных (помним, что они осваивали ремесло сами, и стали писать еще лучше, чтобы не прогнуться под машину). Вот эти ребята и пошатают слегка лавочку, на которой сейчас вальяжно развалились акулы пера.
Но не все так просто. Издательства тоже разделятся на два лагеря: крупные дома, которые продолжили работать с серьёзными писателями, не захотят разрывать с ними сотрудничество. Им придется запускать новые серии. Если успеют.
А могут не успеть. Потому что есть средние издательства, которые примут на себя поток авторов, покинувших сеть. Ведь не каждый середняк, который отказался конкурировать с примитивной литературой в сети, захочет повышать свое мастерство ради больших, диктующих правила издательских домов. Он может просто уйти на освободившийся сегмент рынка – например, в средние издательства, которые с радостью примут на себя нормальных, хоть и не блещущих талантами писателей. Такая готовность средних изд-в приять авторов – привлекательна. Поэтому середняки (даже если они быстро сделают себе имя с помощью машин) тоже будут смотреть в сторону бумаги.
В сети останутся те, кто не захочет развиваться. Они погибнут. Так же, как и среда, в которой они пустили корни. Сеть деградирует, это неизбежно. И хотя такое разделение приведёт к временному кризису, лет через десять наметившийся контур стабилизируется — и литература вновь станет собой. Возможно, мы вернем себе культуру настоящего текста. Пережив провал, хорошая литература кристаллизуется, окончательно вернет себе бумагу – и станет такой, какой была десятки лет назад.
Вывод прост. Читайте бумажные книги или, если привыкли к электронным, смотрите, выходили ли они тиражом. Ибо вскоре бумага станет единственным ориентиром приемлемого качества.
облако тэгов
