Сергей Жарковский «Я, Хобо: Времена Смерти»

1. «Ну, мы же все понимаем, что это не художественное произведение, а трактат?»

(Г.Юзефович, обсуждение рецензии на «Задачу трех тел» Лю Цысиня)

2. «Дело было трагикомическое, типичный пример того, почему туристам не следует шляться без супровода»

(Р. Хайнлайн в переводе А. Щербакова)

Концепция того, что литературное произведение может быть «просто» художественным произведением или, напротив, трактатом – достаточно богатая. Если первый вариант глубоко достопочтенен и исчерпывающе разъяснен Булатом Окуджавой («в банке темного стекла из-под импортного пива…»), то со вторым вечная путаница.

Если произведение условно — чисто художественное, выдохнутое автором вместе с углекислым газом – таково, каково оно есть, и в очень малой степени дискутабельно с точки зрения автора; то условный трактат принципиально обращен к мнениям и возражениям, ищет спора, заранее излагает и прячет в складках каузальности сюжета разнообразные доводы и примеры, и крайне чувствителен к личности читателя. Условно, песне барда достаточно прозвучать, и от зрителей требуется прежде всего не шуметь – а дуэлянт нуждается в достойном противнике. «Не обнажай в корчме», вот это вот всё.

Оговорю, что мы имеем дело не с двумя непересекающимися множествами, а с более или менее градиентом, и в норме вещей автор надеется на дискуссию по одним вопросам и на восторженное молчание — по другим. Но именно в обсуждаемом случае, сдается мне, регулятор выкручен в сторону трактата на максимум.

Что – еще одна оговорка – вовсе не подразумевает эстетической небрежности. Точность попадания, мощность художественного воздействия, запоминаемость и мемогенность – параметры, которые так же нужны трактату, как и крику души. Вопрос, для чего используются эти инструменты.

«Я, Хобо» — текст, преисполненный козней различных, и безжалостно отсевающий недостойного читателя, дабы не тратить на дискуссии с ним смазку оружия. Фильтров много, фильтры разноуровневы – давайте посмотрим, как именно отсевает Сергей Жарковский тех, к кому не обращен его основной вопрос.

Текст начинается с трех безотсылочных эпиграфов (то есть я смиренно сознаю, что их может быть и больше – но мне видны рассуждения однокомандницы Валентины Терешковой и две цитаты из разных книг Стивенсона), за которыми следует навороченная стилевая цитата из Мелвилла.

«Матерьбожия» — говорит неначитанный читатель и тихо закрывает открытое. Удача, первый отсев произошел. Матерые прустни, парящие над хрюкающим в кустах пожилым криппенштрофелем, никогда не дают осечки – остаются только те, кто не возражает изучать непонятное.

Но и этих автору много, и следующий фильтр – жанрово-сюжетный. Разогнавшись по добросовестному производственному роману, читатель влетает с размаху в суперагентов и политику; не успев отплеваться осколками зубов – в боевую чернуху с зомбями и агрессивными мертвецами высоких порядков, а едва притерпевшихся автор с размаху добивает чем-то, подозрительно смахивающим на фэнтези. Сюжет останавливается (если мерять по Проппу) примерно в тот момент, когда Бильбо, второй раз в жизни надев кольцо, проскакивает мимо стражников в Восточных воротах, а его пуговицы со звоном рассыпаются по всей дежурке.

Что, […]???? — говорит пораженный читатель чего-нибудь нового, интересного, захватывающего и чтобы с хеппи-эндом, — где нормальный каркас, положенный рассказываемой сказке? А где ложечки, уже унесенные Лобелией Лякошель-Торбинс? А что, собственно, дракон-то? Эта, а где рыжая эльфийка и красивый гном? Нас обманули?

И снова часть читателей отваливается со словами «дядя, допиши до конца, тогда поговорим». Признаюсь, на первом прочтении я оказалась в их числе – не то, что мой коллега-социолог, к утру дочитавший до конца, принявший душ и ведро кофе – и севший читать сначала. Нет-нет, автор нас, конечно, снова обманул (как обманул с самого начала, притворяясь то производственным романом, то пафосной стрелялкой), но обманул ЗАЧЕМ-ТО. Наши недоумение и неуверенность, ощущение, что мы чего-то упустили, автором запланированы.

Ну, давайте прогоним сюжет потактово.

В космическом корабле после очень долгого сна приходит себя не в наркобоксе, а примотанным к деревяшке некто, с трудом вспоминающий свое имя. По нарисованным на оборудовании указявкам этот некто садится осваивать (вначале – весьма директивно) надиктованную самим же собой информацию. Выясняется, что он – космонавт, в котором нештатным образом повела себя кратковременно работающая воскрешающая бактерия (может, вирус. Штамм, короче). При распаковке корабля после долгого полета ему это помогло, через ряд неудивительных в космосе нештатных ситуаций космонавт притерпелся к дальнейшим последствиям. Нештатных ситуаций полным-полно, но вроде бы потихонечку разруливается не то, так это. Вдруг очень спешно прилетают очень вооруженные земляне и начинают наводить железной рукой свои порядки, ломая местные порядки об колено даже с известным недоумением (наставили тут понимаешь хлама). Все, что нужно землянам – это ништяки, хранимые на одной из планет (по ходу выясняется, что вообще вся космическая конкиста на сотни лет и сотни тысяч жизней затеена ради этих ништяков). Высаживаться на планету космачи не могут – у них поголовно глубокая аллергия к поверхностям, коммуницировать с людьми, клонированными на грунте, космачи специально разучены, однако грубая высадка марсианских десантников идет не по плану, выживший космонавт (тот самый, уже один раз воскресший не по плану) марсианами пощажен по их внутренним правилам, ему же достаются ништяки. Ништяки показывают себя отлично, суперагенты и генералы, присланные Землей, заканчивают свой век в течение абзаца. Сложные местные персонажи, коллеги бывшего владельца ништяков, либо подчиняются герою, либо убираются с его дороги.

Выглянув из неоконченной ретроспективы, главный герой отмечает, что уже почти прилетел на Землю и сейчас-то всем там покажет. Конец.

Понятно, что без баланса отталкивания и притяжения читательского внимания вся эта махина бы не заработала. Текст остро притягателен в нормальном литературоведческом понимании – в нем очешуительные диалоги, яркие, как фонари «земля-орбита» персонажи и общая динамика закручена так, что ой. По всему тексту с частотой максимум раз в полстраницы разбросаны маячки «я свой» — цитаты, цитаты, цитаты и аллюзии на слои культурного бэкграунда. Автор исхитрился даже впихнуть, вроде бы в литературный текст невпихуемые, массовые музыкальные отсылки. Сплошное «ты, вот ты, да ты, иди ближе, я дело говорю, да, сначала кажется фигня, но ты иди, иди сюда и слушай!!»

Что забавно, мне доводилось видеть тексты, не менее напичканные маркерами субкультурной привлекательности, и даже в чем-то похожие по жанровой реконструкции. Приведу в пример недавнего лауреата «Новых горизонтов» роман «Челтенхэм» — там вот этого вот всего добра ничуть не меньше. Однако, «Я, Хобо» и вроде бы похожий кривосюжетностью «Челтенхэм» производят категорически разное впечатление на выходе. Из «Хобо» выходишь смущенным, огорченным, разозлившимся… и в каком-то неожиданном смысле мобилизованным, а «Челтэнхем» оставляет за собой недоумение, чего ради-то все это было – сложный конструкт со сложными ужимками — без какого-либо месседжа.

Да, кстати, а где у нас вообще месседж? На поверхности лежит какая-то попсовая ерунда, типа, если у тебя глюкнул штамм, ты становишься ужасно крутой и тебе подарят ништяков круче звезд, точка. Ну это явно же отвод зрения и очередное издевательство над публикой, спасибо, Сергей, мы о вас тоже примерно так и думаем, да-да. А что у нас по зонам внимания?

А с зонами внимания интересно. Вот все то, что мы на голубом глазу читали как производственный роман, очень подробно просвечивает все тонкости создания и воспроизводства иерархий в коммьюнити, стоящем постоянно на краю выживания и к этому краю обвыкшемуся. Все вот эти приметные штуки вроде легчайшей, мгновенной, безошибочно распознаваемой всеми участниками смене ведущего по требованию исполняемых задач. Кричаще расформализованные акты движения по иерархическим ступеням. Сельва не шутит, парень — младой Боборс немедленно становится Славочкой, едва его руки из жопы (в технике) признаны золотыми (в софте). Все поправки на личные тараканы признаются и массивно обобществляются – каждый должен знать о каждом его сильные и слабые стороны, поскольку это смещает вероятность успешной работы в случайной связке. То, что пытался описать Фрэнк Херберт в «Досадийском эксперименте» — искусственно выведенный социум, где каждый ведет себя не хуже, чем все в коалиции.

Для этого социума, в принципе, никакой разницы, у кого конкретно глюкнул штамм вируса, кто конкретно оказался иммунным к действию планетарных особенностей, кто конкретно дошел до искомой точки и способен повернуть назад. Ну, Байно. Могла быть Фозина. Некритично.

Проблемы начинаются там и тогда, когда обнаруживается, что это сообщество а) создано искусственно, для достижения конкретной цели, б) цель эта достигнута, сообщество подлежит расформированию, в) все это сделано людьми, существующими в принципиально ином социальном контексте. Контекст и социальный пакет землян нам гораздо более понятен и привычен, чем отработанная оверсработанность (как бы даже не эусоциальность) космачей – это строгая кастовая иерархия, ничем не ограниченный вектор насилия сверху вниз, невероятные, непредставимые блага наверху иерархий и смертельная борьба за каждую ступеньку на лестнице.

Так вот. Эусоциалы маленькие, слабые, технически нищие, ограниченные в культурном багаже, не коварные и легко подчиняются шантажу. Но при попадании в руки любого случайно выбранного эусоциала существенного ресурса этот ресурс немедленно и однозначно начинает использоваться в интересах всего сообщества – и даже не потому, что об этом напомнил воскрешенному Байно невоскрешенный Нюмуцце. Сам бы додумался.

Тут же что важно? То, что посылают за теми или иными сокровищами царей земных эти самые цари незначимых человечков постоянно. Бестолковые посланцы, в свою очередь, вечно приволакивают что-нибудь совершенно не то. Пошлешь за пряностями – привезут индейское золото, картошку и сифилис; пошлешь за мехами — притащут Камчатку и тихоокеанские порты. И прощай, стабильность.

То есть, строго говоря, абсолютно неважно, джойстиками каких именно и чьих именно устройств являются Добрая Ночь и Доброе Утро, а также два не проявивших себя ништяка. Важно то, что критичные ресурсы попадают в лапы эусоциального плебса, управление которым сбоит как при соблазнении, так и при устрашении. Где у него кнопка? Где черт возьми у него кнопка?

Но этим вопросом пусть теперь мучается Император Александр Галактика (так ему и надо), а догрызшийся до расклада читатель поставлен перед совсем другими вопросами.

Какой тип социальности даст выжить лично нам? За какой тип социальности имеет смысл не выжить? В каком типе социальности не противно дышать?... И, главное – существуют ли способы отрастить социум сопоставимой степени сработанности БЕЗ дикой нищеты, невероятной смертности и нормы один суицид в месяц?

Одновременные трудность и аттрактивность текста не позволяют считать поставленный вопрос легковесным. Каждый шаг доказан, нам не СКАЗАНО, что космачи эусоциальны, это продемонстрировано. Нам не СКАЗАНО, что имперская структура подчинения основана исключительно на животном ужасе и заложниках – сенатор Романов и его псевдоподчиненные с псевдородственниками все в цветах и красках показали.

Роман заканчивается на том, что открытая война между типами социальности – типами мышления — становится неизбежна. Собственно, это и есть хеппи-энд, продолжение не нужно.

Не, оно возможно. Тезис можно продолжать и развивать. Как преодолеют, и преодолеют ли вообще космачи свое кастовое разделение с бройлерами. Как соотносятся функции Бейлифов и Присяжных, и что думают о происходящем остальные Судьи. Почему обсли активны, что собирается делать на Земле Хитч-Хайк и прочее и прочее. Но по существу заданного вопроса, по ключевому удару трактата это все уже неважно.

Тем временем я написала и даже опубликовала небольшую повесть, которую и представляю вниманию почтеннейшей публики

https://ridero.ru/books/vosmoi_angel/

Повесть, с моей точки зрения, о том, " зачем нужны гуманитарии", но читателям виднее!

Очередная внешняя статья, велкам

«Происхождение» описывает события, происходящие в той же Вселенной, что и предыдущие романы Империи Радч, – но вне самой империи. Человечество этой вселенной велико и радчааями отнюдь не ограничивается. Небольшие планетарные правительства и коалиции интригуют между собой, учитывая присутствие агрессивной империи, практически неуправляемых инопланетян Пресгер и других негуманоидных цивилизаций. Интригуют не от нечего делать – а просто пытаясь выжить, сохранив свою идентичность и жизни своих граждан, доступ к торговым артериям-шлюзам и полезные территории.

Именно на фоне напряженной, чреватой войнами политики развиваются события книги. С первого взгляда мы имеем дело с авантюрным романом о поиске сокровищ. Номинально взрослая девушка из «хорошей семьи» пытается доказать матери, брату и всем, включая саму себя, что она уже не ребенок и способна на самостоятельные поступки.

https://dtf.ru/read/44909-o-skeletah-v-ko...

Этот материал размещается здесь по достаточно прискорбному поводу. Давайте все снимем шляпы по безвременно покинувшим нас журналу Питерbook и премии "Фанткритик". Выскажу робкую надежду на то, что когда-нибудь, как-нибудь, они могли бы и воскреснуть... Но то пока покрыто мраком.

А на сегодняшний момент вот. Да, это был я

Локализация Burning man для семейного круга.

Ш.Врочек, Ю.Некрасов "Золотая пуля"

ЭКСМО Серия: Сломанный миф 2019

“Золотая пуля” — важная и остро насущная книга, павшая смертью храбрых в ходе авторского эксперимента с формой подачи. Строго говоря, это обалденный, прорывной в истории жанра комикс, который авторы зачем-то написали словами. Хочется надеяться, что для такого необычного решения были не только финансовые соображения. (Просто вообразите себе, сколько стоит год-полтора работы художника, выполнившего обложку. Как говорится, эх!)

Принципиальное отличие комикса от литературного произведения — это передача настроения через оформление визуального ряда, а не через внутренние монологи или авторские языковые решения. Читатель смотрит на ряд изображений, делает по нему выводы и получает сырые впечатления, и из этих выводов и впечатлений уже компонует свое понимание сюжета. Нарратив текста, наоборот, предполагает, что визуальный ряд переработан рассказчиком. Сырой внутренний монолог Красавчика из “Хороший, плохой, злой” вряд ли можно было слушать весь фильм, полтора часа подряд: “задницу натерло. Жарко. Как мне надоел этот придурок. Может, все-таки повесить его? Лошадь хромает? Показалось. Курево кончается.”

Прямоточное, без преобразования героем и\или автором, описание картинки, “которая должна была тут быть” разрушает художественное воздействие. И добро бы речь шла о простой перегруженности текста образами, проблема глубже.

Пример. Один из важных обитателей бойни, (очаровательного зомби-парка, в котором маленький Джек начинает становиться Джеком Мормо), мерзкий писклявый людоед, обозначается героем как горлум. Горлум? Почему не мистер Коллинз? Что за неожиданное знакомство посткультурного подростка с британской литературой? То есть абсолютно понятно, имей мы дело с раскладкой для комикса, “вот тут из темноты появляется этакий горлум, дальше так его и рисуй, имя давать не будем, поймешь о ком речь — ну и хватает героя за ногу...”

В книге, да еще работая от первого лица, автор обязан соотносить прямой визуальный поток с тем, как оное первое лицо этот поток обрабатывает. Авторы же “Золотой пули” подают _вроде_бы_внутренним_монологом героя сырую визуалку, в результате чего герой отмечает, скажем, “черные арабские потеки крови”. Подождите-подождите, там замочили чернокровного араба? Но, позвольте, во всей книге нет ни одного араба, ни живого, ни мертвого, что происходит? И только с помощью мысли о том, что это — указания для художника — можно сообразить, что потеки крови напоминали арабскую вязь. Которой герой, конечно, тоже никогда не видел и опознать бы не смог.

С настроением героя та же петрушка. В кино или комиксе мы не то, что имеем право — обязаны следить за тем, чтобы заданное настроение героя акцентировалось при изображении. В тексте мы настроение задаем — а дальше либо ведем фоновый подбор лексики и действий героя, либо показываем, когда и как оно меняется.

Авторы “Золотой пули” добросовестно напоминают несуществующему художнику о том, что героя происходящее должно таращить. В результате где-то к середине текста, когда вдруг сообщается: ”Вот теперь отчаяние захватило меня целиком”, то это прям превосходит рекорд индейца по прозвищу Острый Глаз: “Я, конечно, зомби уже полсотни страниц, но до сих пор было терпимо”.

В последней трети текста нагромождение визуальной составляющей слегка ослабляется, и акцент смещается с картинки на действия. Смещается, вроде бы, не так уж сильно, но степень читабельности происходящего подскакивает почти по экспоненте. Все так же блещут синие очки, все так же завешено волосами лицо безногого индейца, все так же ярко текут струйки крови по ногам висящей в глухой ночи девочки — но хоть что-то начинает происходить по законам текста. В начале ни Роб, ни Медведь никак не обращают внимания на то, что Аэлита — метиска (голая нога из красного платья куда важнее), а в конце этот момент подан точно и без какой-либо избыточности.

В последней трети и начинает, наконец, что-то постижимое происходить, частично объясняя предыдущую фантасмагорию. С переменой декораций авторы слегка теряют к ним интерес — ну зима, ну лес, что вы, леса зимнего не видели? Зато становится яснее, что герои считают отсчетом желательного, что нормой, а что — хорошим концом. Превращаются в метафоры густые эдипальные лавкрафтианства, типа невидимой веревки, связывающей Джека и Гнилого (“да, я очень привязан к папе”) или матери, рожающей черную нефтяную лягушку (“боже, кого они могут зачать в свои сорок?”). Ну и наконец становится можно поговорить о том, ради чего городился весь утомительный огород.

К сожалению, нельзя сказать, чтобы авторы, таща такую громоздкую преамбулу, были совсем уж неправы. Как говорил фронтмен, кажется, “Металлики” — перед тем, как спеть искреннюю и беззащитную песню, ты должен страшным голосом прорычать альбомов девять, иначе ни черта тебе никто не поверит.

Доказав себе и всем окружающим, что заподозрить их в мягкотелости и ванильности нельзя, авторы наконец говорят о том, что сепарирующийся подросток и даже взрослый самостоятельный дядька могут любить родителей. Что тот момент, когда твой отец впервые оказывается не суперменом — это большое горе. Что любовь матери к отцу может перехлестывать ее любовь к детям и это открытие тоже является большим ударом для детей. Что каждое действие любви, которое совершил человек, которого ты называешь папой, дает тебе ресурс силы на всю оставшуюся жизнь.

Тема Отца в отечественной литературе вообще, как мне кажется, не поднималась чуть ли не с лет Анатолия Алексина. Сыновняя позиция — ну что это, разве это достойно внимания, ты чо, сынок ваще. Включи Цоя, садись в седло и вали, их не догнать, их уже не догнать, нас не догоняяяяят.

Соответственно, при сепарации, толкуемой как обнуление прошлых привязанностей и детского опыта, никакие родители как значимые персонажи не существуют. Однако, человек, прошедший через бойни взросления, поймавший в себе то, как мгновения голубой чашки становятся могучим оружием, когда ты должен был уже сдаться — этот человек должен вернуться изменившимся и сказать родителям, чем он в результате стал, и во что их дары преобразовались внутри него. Это задача, которая абсолютно не стоит перед подростком. Это работа для взрослого, одна из составных частей взрослости — встретить своих родителей заново. Отделить токсичные паттерны от здоровых. Вспомнить моменты, когда родителям удавалось проглотить отдельные куски смерти и не передать детям “по идее, я должен сейчас тебя выпороть. Но...Иди уж”; сообразить, насколько тяжелая это была работа и принять как факт, что справлялись они не всегда. Заново построить границы и правила между собой и ними — уже из понимания, насколько эти люди (или воспоминания о них) вообще вменяемые. Бывает, что и нет.

Только по окончании этой работы старая магия подросткового апокалипсиса окончательно отменяется, сгорает со всеми распятыми мальчиками, хрипящими черепами одноглазой коровки (влезь мне в правое ушко, Хаврошечка) и прочей нажористой нефтью. В отечественной фантастике проблема выхода из пубертата не то, чтобы имеет какую-то популярность (“так далеко мы еще не заходили”), но когда-то ж надо начинать! Наши мальчики и девочки уже то и дело выходят на пенсию, а взрослеть мы так и не умеем. Многие, многие так и шляются по лабиринтам горящего подсознания, меняя роли с маленького братика на однорукого бандита, но так и не выползая во взрослые люди. А идея того, что надо вернуться домой — осталась где-то в литературе прошлого и позапрошлого века, без экскаватора и не откопаешь.

Комикс останавливается на взрыве. Ровно за секунду до того, как на очищенную землю сможет вернуться тот, кто споет “Все в порядке, мама”. Индейцы назвали нам его имя.

Довольно много известных и прочих авторов к настоящему моменту отметились в смешном и чуточку неприличном жанре аутофанфика. Не сыпать на героев очередной конфликт горой, не мутить кое-как очищенную ими воду, а описать какой-нибудь небольшой пикничок. Мелкие дрязги, общее довольство, солнышко, птички, Ватсон страстно целует Шерлока, тьфу, ну в общем хеппи-энд.

Читать аутофанфики любимых писателей приятно но тоже немножко, хм, неловко. Капустник капустником, но всегда втайне думаешь — а вот если на этот КВН ненароком занесло кого-то, кто купил билет на честную оперу и сейчас сидит ломает голову, что за фигня на сцене происходит? Ну, писатели обычно стараются огораживаться каким-то флажками; вряд ли кто начинал Сапковского со "Свадьбы Геральта и Йеннифэр", а Буджолд — с "Красной королевы". И все-таки однажды я попала в шкуру этого несчастного, которому продали билет на Гамлета, а показали "Лучшие шутки ТНТ за 2018 год"

Я прочитала "Челтэнхэм", ничего не читав до этого у Андрея Ляха.

Я таки скажу вам, это мощные ощущения. Дальше будет много спойлеров, кто их боится, будьте осторожны.

Книга написана отличным, чистым, ясным, очень динамичным языком. Чувствуется, что русский язык автора любит и балует, и что эта любовь взаимна. Это ощущение возникает на первой же странице и не попускает до конца. Но что же этим языком написано?

Итак.

Сцена 1. Автор долго (больше пары страниц) рассуждает о истории какой-то планеты и что там все непросто. Без конкретики.

Сцена 2. На обсуждаемую выше планету падает разбитый космический корабль. Пара выживших офицеров умудряются его не уронить а посадить, попутно демонстрируя похвальное чувство юмора, выдержку, ум и отсутствие милосердия к идиотам. Офицеры в задумчивости еще страниц пять бредут по горам, там встречают сидящего в кресле юношу, который заявляет что их ждал.

ВАУ (говорю я) ХРЕН ТЕБЕ (говорит автор). Ни один из офицеров в книге больше не появится.

Сцена 3. В центре страшно секретного учреждения на страшно важной планете в страшно таинственном доме сидит пожилой суперсуперагент и предается печали. Он собирается в отставку. В связи с чем он вспоминает (дела, подумали вы — хрен тебе, говорит автор) первую жену (примерно 20 страниц). В сюжете она не появится, ни лично ни делами. Вторую жену (примерно 40 страниц). В сюжете она не появится. Третью жену (тут у меня дрогнуло сердце, я заглянула вперед, всего 8 страниц, славатебехоссподи, но что происходит, вообще?) да, третья жена тоже в сюжете не появится. У всех жен есть общие свойства — они хорошие специалистки в своих делах, они грудастые и они пытаются командовать суперагентом, в результате чего становятся бывшими.

Наконец жены заканчиваются, суперагент кряхтя встает, звонит подчиненной (грудастая, с героем спит, история знакомства прилагается, в сюжете далее не появится), та звонит коллеге (грудастая, с героем спит, истории слава богу не прилагается), подчиненные укомплектовывают суперагента ништяками в стиле вахи и он уезжает на Ту Самую Планету, куда упалось в Сцене 2.

На планете он знакомится с некой дамой, проезжающей мимо него на мотоцикле в направлении средневекового Лондона. Конец раздела.

Прошла треть текста. Я нервно ржу но надеюсь, что дальше что-то таки произойдет.

Сцена 4. Некий юноша, тот самый что появился в сцене 2 — король средневекового Лондона и окрестностей. Выясняется, постепенно, следующее. Проблема планеты в том, что двести лет назад на нее приехали нормальные космические исследователи числом 5 тысяч, после чего планета пропала на 90 лет, и вернулась вот уже в таком состоянии, но здания тут почему-то все очень старые, да и народишко размножился нереально быстро, и почему-то именно воспроизвел земное средневековье (вроде бы только Европу). И еще почему-то тут постоянно тусят космические контрабандисты. Кругом чистосердечно крестьяне и феодалы, в кармане сотовый телефон, на связи пара соседних планет и собственно космические контрабандисты. У юноши есть бонус — он знает Последовательность Правильных Действий (в таком-то году убить того-то, в таком-то году жениться на внучке такого-то по имени такому-то, в апреле такого-то года подойти к такой-то двери и пнуть хорошенько, в сентябре приехать в такой-то город в такой-то дом и вынуть там из петли самоубийцу). Юноша мегакрут в бою холодным оружием, у него невероятный оперный бас и он прекрасен собой, а еще его зовут Ричард Глостер (я икнула и позырила источники. Ну-ну)

Юноша небезынтересно и с огоньком мочит уэльсцев, замиряет шотландцев и французов, уговаривает на брак нужную внучку с нужным именем, дружит со всякими полезными и интересными людьми, которые хором считают его невменяемым но страшно удачливым, обнаруживает, что запутался во внучках и у одного дедушки было две внучки с одним и тем же именем и он ошибся. Нет, ребят, это вам не Шекспир, что вы, это Лях. Герой не парится, не замышляет злодейств, не мучается совестями... а отпускает жену... На свободу? Щас. В монастырь. Жена уходит с непередаваемой благодарностью, Ричард женится на нужной внучке.

У взрослеющего юноши еще список Необходимых Действий длиной с его меч, он мотается то туда то сюда, постоянно забегая на островок Челтэнхэм. О!!!! Говорю я — интрига!!!!!

Сцена 5. Сын Ричарда от нетой внучки сбежал на Землю 20 века (не спрашивайте) куда-то в задворки США и родил там девочку. Девочка умница, у девочки любимый мотоциклист. Ричардович трагически умирает, мотоциклист умирает при странных обстоятельствах, намекающих на владение ходами в параллельные вселенные, внучка в печали уезжает к дедушке Ричарду, который с азартом учит ее (мечу? управлению государством? Нет, цитологии, которую он и сам нежно любит, но государство требует управлять.)

Сцена 6. Пожилой суперагент влюбляется во внучку Ричарда (она уже грудаста) и убегает с ней. Внучка начинает командовать суперагентом и они расстаются.

Сцена 7. Суперагент изобретательно и с огоньком забирается в островок Челтэнхем, спускается в подвал, там межпространственные межконтинуальные ходы, в ходах толпится народ, Ричарда все знают, суперагента все знают, здороваются. Из-за угла в одном из темных коридоров выходит Лучший Друг и Начальник суперагента и объясняет, в чем дело с планетой. Это не та планета, ее поменяли (не объясняют, кто) на другую такую же. И население здесь не земляне, а параллельновселенцы. Почему параллельновселенцы на планете не вполне с земной географией косплеят Европу, не обсуждается. В планете, а именно в островке, пространственный шунт, поэтому тут постоянно шастают контрабандисты, которые платят Ричарду, который ходит в соседние вселенные смотреть как у его параллельцев дела и как надо действовать. Не задавая вопросов, что с той планетой и куда делись те исследователи, и откуда вообще этот шунт взялся, кем установлен, и почему вообще — суперагент приканчивает в неравном бою Лучшего Друга и Начальника и идет дальше искать приключений.

На дрезине едет мужик по имени Владимир, который женат на Алие Атрейдес и ебет Джессику Атрейдес (слава богу не обсуждая грудастые ли они), в углу стоит и печалится тетенька, которую бросил какой-то тамошний внутренний чувак. Суперагент, тетенька и Владимир с приключениями а-ля Зона доезжают до местного Главного Гада,

ЗДОРОВАЮТСЯ С НИМ (Главный Гад приветливо говорит — о, знаю вас, наслышан, очень приятно, Моргот Кащеевич (_я сейчас не шучу_), удачи вам господа в ваших начинаниях)

И ЕДУТ ОБРАТНО.

Сцена 8. Внучка Ричарда с трудом и хлопотами рожает от суперагента ребенка и оставляет его расти в лаборатории. Кто-то из лаборантов дает мальчику имя. КОНЕЦ.

Понимаете, как бы каждый раз, когда я говорила себе "да он же глумится", автор торжественно мутил какой-нибудь страшно серьезный кусок с надрывом. Каждый раз, когда я говорила себе "он что, серьезно вот это вот всё?" автор выкатывал на сцену очередную эпическую дурынду типа печальной судьбы гражданина Шекспира. Количество постебонов и просто всяческих цитат из хороших рулезных книжек значительно превышает количество конфет, которое можно зафигачить в новогоднюю тряпочную свинью. Но как бы... Для смешной шутки оно циклопически огромное, что за анекдот на полторы тысячи страниц? Для отдельного литературного произведения оно феерически нелепое. Из троих героев самый осмысленный фигурирует 20 страниц, второй просто тянет лямку ("что сегодня? замочить жениха внучки, полечить Шекспира от депрессии и принять делегацию германцев, ах, где моя любимая чашка Петри..."), а третий, который как раз в основном мельтешит в кадре — злая карикатура в духе Антоши Чехонте. Ни одна сюжетная арка толком не закрыта. За что, автор?...

И вот тут-то и появляются добрые люди, которые говорят мне, что про офицера есть отдельная книжка, что пафосно названный лаборантом ребенок — герой третьей отдельной книжки, что тема с шунтами и контрабандистами тоже где-то освещена, ну, а грудастые манекены во всех углах, ну что, ну автору за полтос, прости его, чоуш.

Вот так оно бывает, когда на фанфике никак и нигде не маркировано, с чем мы имеем дело. Увы.

А язык — язык отличный.