Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси. Серия: Эпохи. Средние века. Исследования. 2-е издание, исправленное. М. Альма Матер 2023г. 891 с. твердый переплет, немного увеличенный формат.

История человечества сложнее, чем кажется, жизнь всегда богаче априорных схем. Одни человеческие сообщества исчезают с течением времени, иные видоизменяются до неузнаваемости, цивилизации и культуры перетекают друг в друга, сливаясь в диалектическом экстазе притяжения и отталкивания друг от друга — всё это вместе составляет уже многотысячелетний опыт человеческого сообщества, изучение которого и есть задача историка.

История и предыстория Древнерусского государства, его возникновения — место жарких баталий и схваток, где едва ли не в прямом смысле звенят мечи и ломаются копья. Я в своё время немало поучаствовал и в «священных войнах» на просторах Паутины, и в различных дискуссионных сообществах, от профессионалов до сугубых любителей, и убедился, что события далёкого прошлого активно воздействуют на нас с вами, фигура князя Рюрика является одной из «лакмусовых бумажек», которые определяют историческое мировоззрение русского человека, признающего культурную преемственность от далёкой эпохи Раннего Средневековья.

Я лично давно вложил меч в ножны, однако за дискуссией слежу с неизбывным интересом до сих пор и, возможно, ещё внесу в неё свою лепту. Пока же я продолжаю неспешное изучение раннесредневекового европейского мира, и возникновение Древнерусского государства меня интересует более в контексте постримского, германского и славянского миров, нежели само по себе. Необходимо понимание реальности, наступившей после завершения основного этапа Великого Переселения Народов, нужно неспешно, детально и осмысленно заполнять более чем полутысячелетнее пространство между расцветом «государства» Эрманариха-Ёрмунрёкка и княжеством Владимира Крестителя, чтобы понять, как возникло то социо-культурное общество, которое мы условно привыкли называть «Киевской Русью». Возникновение Древнерусского государства происходило на огромной территории, при участии массы сообществ, проживающих на ней, при наличии более развитых цивилизаций-культуртрегеров по соседству, политегенез вытекал из целой совокупности факторов, и его начало лежит куда ниже летописной даты 862 года, «призвание варягов», на мой взгляд, во многом является весьма условно выделенным событием.

«Варяжская проблема» здесь играет главную роль, хотя лично я считаю, что споры вокруг «призвания», полезные на каком-то этапе анализа процессов политогенеза, теперь являются скорее тормозом, который привлекает к себе излишне много внимания со стороны исследователей. Прежде чем приступаешь к «материковой» части проблемы, приходится перелопачивать массу литературы с вязнущей на зубах аргументацией о национальности князя Рюрика, сто тысяч раз читать одинаковые цитаты из «ПВЛ», Константина Порфирородного, «Бертинских анналов» и прочих источников, кочующих из работы в работу, следить за предсказуемой аргументацией. Политический, идеологический и мировоззренческий аспект «варяжской проблемы» я даже не буду здесь рассматривать, он очевиден. Политический аспект дискуссии мешает нам понять роль скандинавов в складывании протогосударственных структур на Руси, развитии её экономического уклада, её социо-культурного строя. Как они вообще появились на Восточноевропейской равнине, какими путями пришли на неё и откуда, какие интересы преследовали, и что оставили после себя?

Если на территории будущей Руси присутствовали скандинавы, не важно, были они викингами или нет, в этом должна быть какая-то логика, и, следовательно, их проникновение на эту территорию должно было происходить на общем фоне их экспансии, «норманны» Запада должны стыковаться с «варягами» Востока.

Глеб Лебедев начинал свою работу с изучения скандинавских погребений на территории Северной Руси, но ему быстро стало ясно, что сам факт фиксации их присутствия в этих землях мало что даёт. Следует понять, как они оказались на Восточноевропейской равнине, и вообще, кем они являются, носителями и наследниками каких культур выступают? Этой темой он и занимался всю свою жизнь, сначала создав в 1987 году книгу «Эпоха викингов в Северной Европе» (защитив её как докторскую), а затем в течении следующих 15-ти лет расширял её, включая в оборот североевропейского мира зарождающуюся Русь, ежегодно делая новые открытия в Старой Ладоге, в Приильменье, Поволховье, следя за находками коллег в Гнёздове и Киеве. Уже после его смерти был напечатан сводный труд, «Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси», где он старательно выводит свою, довольно таки оригинальную концепцию Древнерусской цивилизации. В чём она заключается?

Любой, кто открывает книгу Лебедева, удивляется, что начинает он, мягко говоря, издалека — даже не с Вендельской эпохи и «Саги об Инглингах» с Иорданом, а со строителей мегалитов времени «неолетической революции». Норвежские петроглифы, датские протогорода, курганы в окрестностях озера-залива Меларен — всё это мелькает у нас перед глазами, можно даже заподозрить автора в излишнем удревнении скандинавких культур, чем грешили даже маститые историки прошлого, к примеру, Оле Клинд-Йенсен (автор замечательной «Дании до викингов»). Но это не так. Несмотря на то, что Лебедев предполагает, что какая-то часть герулов-эрулов вернулась в Швецию, и возродила прерванную было культуру возведения курганов, он видит связь между древним населением Скандинавии и викингами не больше, чем между римлянами эпохи царей и средневековыми итальянцами.

Средневековье традиционно считается, прежде всего, детищем угасающей греко-латинской культуры, и отчасти это справедливо — изрядная часть христианской интеллектуальной культуры была античного происхождения. Можно вспомнить также судьбы варварских квази-королевств, к примеру, Вестготского, Остготского, отчасти даже Франкского (там сложнее), где римское начало быстро «одолело» германское. На «низовом уровне», разумеется, всё было куда менее однородно, доримские и новые, германские традиции долгое время сохранялись параллельно христианской культуре.

Античная культура сформировалась в акватории Средиземноморья, в лице греческих полисов, оказавших огромное влияние на италиков, и породивших Рим, и до них More Mediterroneum бороздили корабли финикийских мореходов, «народов моря», его волны омывали берега Крита, Малой Азии, Египта... Балтика же, уверен Лебедев, несла в себе иной комплекс культур, который он именует «Барбарикумом», породившим, в том числе, и континентальный германский мир, и оказавший существенной влияние на формирование славянского и балтского миров.

Таким образом, мы имеем в Европе два мега-культурных комплекса — Средиземноморский, к коему относятся ближневосточные и античная цивилизации, и Балтийский, породивший, германцев, балтов, славян (открыт вопрос с кельтами, но они всё же жили изначально существенно западнее). Лебедев старается показать, что культуры балтийского региона имеют не менее древние корни, и в целом Балтика порождала типологически симметричные югу «морские цивилизации», причём Лебедев проводит прямую синхро-стадиальную типологию между ранней античностью X-VIII вв. д.н.э. и скандобалтийским Ранним Средневековьем. Россию традиционно относят к сфере влияния Византии, то есть постантичной культуры, но Лебедев предлагает другой разворот: что если политогенез славянских племен Восточной Европы был порождением того самого балтийского Барбарикума, а не Средиземноморья?

Но Барбарикум – слишком общее название, к которому относится целое созвездие культур. Лебедев уточняет: Скандо-балтийская цивилизация Раннего Средневековья, основанная на торговой экономике городов-эмпориев, активности локальных групп мореходов и, не в последнюю очередь, походов викингов. Формирование его происходило несколько ранее, даже до Вендельского времени, когда прошла первая волна Великого Переселения Народов. В Скандинавии со времён первых веков нашей эры происходит пересборка общества, часть населения переселяется на материк, некогда населённые земли пустуют. Меняется сама социальная культура, исчезают крупные деревни и поселения, характерные для более архаичного времени, люди отныне живут в разрозненных, удалённых друг от друга хуторах. Римская империя в своём прежнем облике уходит в прошлое, на её бывших территориях активно расселяются германцы, часть из которых были выходцами из «Скандзы», связь с которыми, судя по активизировавшейся в то время торговле, прервалась далеко не сразу. К V-VI вв. уже начинает формироваться, как её называют в англоязычной историографии, «экономика Северного моря», причём её основные узы складываются уже в это время, они в точности совпадают с местоположением городов-эмпориев, о которых мы скажем ниже.

Итак, к VIII в., началу эпохи викингов, скандинавское общество уже приняло достаточно устойчивую форму. Формируется сетевая структура общества бондов и экономика odal, совершенствуются орудия труда (появляется железный лемех, к примеру), в богатых регионах появляется достаточно развитая королевская власть с соответствующей дружинной культурой, появляются зачатки законодательства (записанные сильно позже), происходит языковое обособление от остального германского мира. Скандинавы выходят на сцену большой истории в тот момент, когда раннесредневековые королевства обретают своё лицо на руинах античного мира, и встраиваются в структуру уже сложившегося раннесредневекового мира. Безусловно, не в последнюю очередь как грабители, всё таки «De furore Normannorum libera nos, Domine», но не только. Норманны встраиваются в уже существующие политико-экономические взаимоотношения на Северо-Западе Европы, участвуя в феодальных воинах и, главное, принимая активное участие в торговле. Когда в течении VII в. более или менее стабилизировались экономические отношения на материке и на Британских островах, в частности, в рамках Франкского королевства, ожили старые речные торговые пути из глубины Европы, по Рейну, Шельде, Маасу. И именно в этих местах, на торговых узлах недалеко от устьев рек и берегов океанов и возникают эмпории-вики. Изначально они возникали недалеко от берегов Северного моря, к примеру, Дорестад на территории нынешней Голландии, где главную роль изначально играли фризские мореходы, Квентовик на Ла-Манше, с другой стороны пролива расположился Ипсвич в Восточной Англии, Хамвик в Гэмпшире и Люнденвик в Эссексе. Далее на востоке расположились Хедебю и Рибе в Ютландии, Скирингссаль в южной Норвегии, на озере Меларен расположилась Бирка, с южного берега Балтики западные славяне в IX-X вв. организуют Ральсвик, Менцлин, Волин, Колобжег… И далее в глубинах Восточной Европы — Старая Ладога и Гнёздово-Смоленск. Но мы забежали вперёд. Важно отметить, что динамика развития их была одинакова, вики основывались на торговле, затем в их границах развивалось ремесло, а вслед за ним начинало распространятся земледелие.

Это были города, организованные исключительно для торговли, с пёстрым разнонациональным населением, стихийной обширной застройкой, и располагающиеся в стороне от социальных анклавов, на «ничейной земле», они и стали главными центрами обмена в этом регионе. Эпоха «городской революции» виков — VIII-X вв., как раз синхронно эпохе наиболее активных походов викингов, следовательно, «экономика Севера» того периода крепко связана с их торговой и военной активностью. Динамика этого развития как раз руководствовалась логикой географии Балтики, издревле существующих на ней систем коммуникации, схожестью социально-экономико-культурных процессов развития общества в первые столетия после разрушительной бури ВПН. Скандо-балтийская цивилизация полиэтнична, в ней взаимодействовали скандинавы, славяне, финны, балты, и масса других, образуя общее пространство взаимодействия, которое существовало вплоть до XI века, живущее в укладе которое можно условно назвать, по-неусыхински, «дофеодальным», эдакая «германская альтернатива» античному субстрату в рамках раннесредневековой Европы. Конец ему, вероятно, положила масштабная христианизация и включение в оборот континентальной европейской культуры, однако были и внутренние, экономические причины.

Не забываем, Лебедев — археолог, и привык работать с остатками материальной культуры, и динамику существования Скандо-балтийской цивилизации он измеряет в кладах серебра, поскольку его движение прекрасно укладывается в рамки VIII-XI вв. Что такое клад? Это особая источниковая категория, это своего рода фиксатор самых разных параметров: скорость процесса накопления, обращение, распределение ценностей. Из века в век состав и география кладов менялась, к примеру, изменялось количественное соотношение арабского серебра к европейскому. К примеру, на раннем этапе, конце VIII – начале IX вв. клады невелики по размеру , но содержат большую долю арабской монеты, концентрируясь на Готланде, а во второй половине IX в. их размер быстро увеличивается, и географически охватывает также Данию и Норвегию, содержа большое количество дирхемов и небольшую примесь европейского серебра (вот и расцвет «экономики Северного моря» и эмпориев в эру Каролингов), в X в. появляются россыпи византийской монеты (смещение с «Волжского пути» на «Путь из варяг в греки»), и, после 960-х гг. резко сокращается количество арабской монеты и увеличивается количество западноевропейской, после введения в оборот Раммельсбергских рудников и начала массовой чеканки (и «Danegeld», конечно, с Британских островов, я бы с достаточной уверенностью включил бы их в ареал Скандобалтики).

Вернёмся к вопросу о балтийской торговле и о виках. Эмпории образовывали торговую сеть на Северном море в западной ветви балтийской торговли, восточная же ветвь прямо вела в устье Невы, и в устье Немана, на севере торговым узлом стала Старая Ладога, на юге, в верховьях Днепра — Гнёздово. «Охотники за восточным серебром», любимые Франклином и Шепардом, осваивали торные речные пути на Восточноевропейской равнине — Ладога и Сарское городище (Ростов?) были в основном связаны с Волжским путём, тогда как городища на Днепре были центрами летописного «Пути из варяг в греки», причём второй из них был на порядок древнее. По нему о поступало серебро, главным источником которого был торговый гигант того времени — рынки Арабского халифата Аббасидов, чеканные дирхемы из монетных дворов империи наводнили Ближний и Средний Восток, через Закавказье, Южный Прикаспий и Хорезм они поступали в Хазарию, оттуда шли в Булгар, затем через Сарское городище и Ладогу попадало на Балтику, «смазывая шестерни» «экономики Северного моря». Это напрямую связано с походами викингов, их динамика связана с «серебряной кровью» скандобалтийской экономики, и, во многом, с концентрацией богатств в руках военной элиты, и, следовательно, усилением стратификации в относительно гомогенном «архаичном» обществе, что приводит со временем к перестройке социо-культурных норм.

Таковы общие черты структур Скандо-балтийской цивилизации, этого интереснейшего явления раннесредневековой эпохи, значение наследия которого не стоит недооценивать. По сути, это итог закономерного развития многоячеистых, локальных «дофеодальных» обществ севера Европы, которых, если мы будем следовать этой концепции, объединила в единой цепи коммуникаций, частично, экономика эмпориев, и, частично, вооруженная элита «охотников за восточным серебром». Безусловно, каждое из этих сообществ по своему уникально и неповторимо, и в социальном, и в культурном смысле, говорить об их «примитивности», конечно, нельзя, однако, видимо, общий коммуникативный импульс взаимных контактов исходит всё-таки из экономики, и вероятно, колонизации.

Вторая часть книги, как раз наиболее интересная для историка-русиста, исходит из первой, ведь Лебедев анализирует генезис Древнерусского государства на фоне динамики развития Скандобалтики.

Чуть раньше я говорил о том, что в круг Скандо-балтийской цивилизации включается множество локальных сообществ, каждое из которых уникально, и народы Восточно-европейской равнины здесь не исключение. Прежде всего наше внимание привлекает восточная часть Балтики, где у устьев рек начинаются пути вглубь материка – вспомнить хотя бы существующую с VII века Гробиню в современной Латвии, где обитали, видимо, выходцы с Готланда. Северо-западная Россия, само собой, была уже достаточно заселена, и пусть интерессантов не смущает климатический фактор-в Раннем Средневековье, как мы помним, климат был помягче, так что достаточно крупные группы разноэтнических племён переселялись на север, скандинавская экспансия на эти территории начинается уже на сравнительно позднем этапе её колонизации (впрочем, нестабильность земледелия оставалась важным фактором и в раннюю эпоху, и в позднюю, что предвосхитило сложный хозяйственный комплекс Великого Новгорода). Это место стыка трёх культурных массивов – двух достаточно древних и устойчивых, видимо, балтийских (кривичи?) и финн-угорских, и, в течении третьей четверти I тыс. происходит масштабная колонизация славянами с юго-запада, которые селились зачастую сразу городищами. Таким образом, к VIII в. в этом регионе сложились демографические условия для интеграции большого количества сообществ, давшей начало крупным этническим образованиям, той же северной ветви русских, которые по своему происхождению достаточно сильно отличаются от днепровских.

Как можно понять, что жители скандинавских культурных анклавов всё же переселялись на территорию будущей Северо-Западной Руси, если сведения письменных источником смутны, а единичные находки археологов разумеется, ни о чём не говорят? «Молоточками Тора» здесь не обойдёшься. Таким свидетельством может быть только перенос цельного субкультурного комплекса, мужского и женского, связанного с оружейным и ювелирным делом, кораблестроением, динамикой и формами урбанизации. Конец VII-VIII вв., по всей видимости, служит началом эпохи многосторонних контактов в районе Приладожья. Ряд археологов относит к этому времени складывание так называемой «Аландо-камской трубы», которую чаще именуют «Волжским путём», трассы, на всём протяжении которой можно зафиксировать находки однотипных артефактов, свидетельствующих об устоявшихся контактах на длинном отрезке торговых путей, от Готланда до «Сарского городища», центра мери. Примерно в центральной части этого региона, в середине VIII в. появляется судоремонтная мастерская, дополненная многочисленными артефактами скандинавского происхождения, которая быстро обросла поселением, которые сразу принесли с собой готовый материальный субстрат (славянский, к примеру, поселенцы с инвентарём из Любши на Волхове), появляются мастерские, к примеру, производство стеклянных бус. К концу столетия в городище начинает появляться арабская монета, поступающая по Волжскому пути.

Так появляется Альдейгьюборг, Ладога, будущий фактический центр так называемой «Руси Рюрика». В начале IX в. он резко растёт, и наводняется артефактами из стран Востока, прежде всего сердоликовыми и хрустальными бусами, пути поставок серебра смещаются постепенно в сторону Юга, оно наводняет Днепровский путь, Волжский путь начинает постепенно терять своё значение, так как находится под контролем хазар, однако Ладога первого поколения «безымянных русов» сохраняет своё центральное значение на обоих путях. Вплоть до 840-х гг., когда первоначальная Ладога гибнет в пламени пожара, и возникает новое, бурно отстроившееся поселение, как раз из которого и осуществляются походы в Заморье, описанные патриархом Фотием и арабскими хроникёрами, резко выделяются элитарные постройки, силён знатный элемент со статусным инвентарём, многочисленны находки артефактов как с Востока, так и со всего культурного ареала Балтики, особенно Фризии, резко увеличивается количество серебра (возможно, добыча дальних походов). «Въста родъ на родъ», как мы помним, или, быть может, «изгнаша варагы за море», и в 860-е Ладога вместе со всеми пригородами гибнет в пламени грандиозного пожара.

Вторая половина IX в. – «Ладога Рюрика», город отстраивается в третий раз, идёт активное градостроительство в бассейне Волхва, вплоть до Ильменя (Рюриково городище). На этой основе и складывается так называемая «Русь Рюрика», территории первоначальной политической интеграции в низинах вокруг Ильменя и Чудского озера, бассейнах Волхова, Ловати и Мсты, с тремя крупными протогородскими анклавами, в Поволховье, Псковском и Белом озёрах, это синхронно также активному подъёму Гнёздова. Вновь увеличивается приток серебра на Балтику, после 860-х, в особенности, на Готланд.

И, наконец, последним, интересным нам узором становится «Ладога Олега», в первой половине X в., когда центр переносится в Приильменье, в Новгород, также отличающийся изначальной интернациональностью населения. Именно Олег является тем князем, кто смог покорить в конце IX в. Киевщину (что характерно, в этих слоях не фиксируется следов пожарищ), завершив интеграцию элит Восточноевропейской равнины и создав, по сути, Древнерусское государство.

Исходя из описанной динамики, Лебедев вписывает в этот контекст и «призвание варягов», так же, как и личность князя Рюрика. Ясно, что для него княжение Рюрика вовсе не является «началом Русской истории», а служит одним из звеньев долгой цепи развития сообщества культур на Северо-западе, просто одним из её эпизодов, пусть даже и важных. Историю Руси, как именно «Руси», можно продлить на столетие, с середины VIII в., когда торговые связи (не стоит преувеличивать их объём, конечно) соединили Скандо-Балтику с арабским миром, и «кровяная система» торговых путей объединила огромные территории Восточноевропейской равнины. Поэтому норманны вовсе не были здесь чужаками, пусть они и были немногочисленны, но их присутствие на узлах торговых путей вполне очевидно. Поэтому, призвание ютландского конунга с дружинами для контроля над торговыми путями, в противовес другим группам варягов, может быть вполне логичным (не уверен). Перенос же центра княжения (именно княжения!) на другой конец Волхова, в Приильменье, свидетельствует о стремлении интеграции пришлой элиты с местными, в частности, славянскими группами, уже несколько поколений обитавшими на берегах озера, и уже Олег, предполагает Лебедев, мог быть одним из представителей местной знати, смешанной. «Русь», в этой интерпретации, понятие однозначно северное, идущее с севера на юг вслед за варяжскими дружинами, и «русью» он считает прежде всего людей, идущих вместе с князем, его дружину, но есть и иное понятие Руси – Руси-Ладоги, «острова-джазиры ар-рус» арабских географов, северного края, где потихоньку в Поволховье смешивались друг с другом норманны, славяне, финно-угры и балты.

Фиксируем:

Русь: разноэтническая надплеменная элита молодого государства, объединённая вокруг фигуры «великого князя». Прохождение слова Лебедев традиционно выводит из классической лингвистической последовательности «ruth-ruotsi-русь», выводя и эволюцию термина — «морская дружина — негосударственная администрация — крещеные государевы люди (после 988 г.) — данники великого князя».

Итак, вернёмся к вопросу складывания Древнерусского государства. Лебедев делит его будущую территорию на три зоны аграрного хозяйства: зона высокопродуктивного земледелия, то есть Поднепровье в лесостепной зоне (Киев-Чернигов-Переяславль), зона стабильного земледелия в верхнем Поднепровье и территории нынешней Белоруссии и юго-восточной Прибалтики (Смоленск-Полоцк-Витебск), и зона нестабильного земледелия в Поволховье и Приладожье, которое мы подробно описали выше. В единую систему экономического обмена, считает историк, эти территории включаются примерно с середины VIII в., что позволяет ему говорить о «дописьменном столетии» существования Прото-Руси, и важнейшую роль в формировании этих коммуникаций играла именно «Верхняя Русь», что до Рюриковой эпохи Лебедев обозначает как «Каганат русов» (впрочем, он до конца не уверен в масштабах его пространственной локализации, предполагая существования гипотетической «Руси Дира» в 840-850-х гг., объединяющих территории от Ладоги до Приднепровья, что, на мой взгляд, слишком сомнительно). Скандинавы с их опытом морских и речных переходов, навыками командной работы и приспособленностью к различным типам судов, видимо, играли немалую роль в этой системе коммуникаций, однако продвижение по сложной речной системе будущей Руси требовало и смены судов, и пеших переходов, что могло становится основой контактов с местным населением, и их сотрудничеством друг с другом.

Таким образом, можно высветить основное противоречие труда Глеба Лебедева с традиционной историографией Древней Руси: только очень вскользь они рассматривают период целого столетия до призвания Рюрика, которое, скорее всего, и является основным периодом для процесса складывания древнерусского социально-экономико-политического пространства, когда активно формируется единое коммуникационное поле, в основе которого лежат торговые пути и опорные узлы на них, которые объединяют три области потестарной активности на территории Восточно-европейской равнины, и обеспечивают базовую основу для дальнейшего развития древнерусской государственной культуры на столетия вперёд.

Картина, нарисованная Лебедевым, конечно, грандиозна. Прежде всего, она впечатляет иным ракурсом обзора истории начальной Руси, взглядом с общего фона раннесредневековой истории Европы. Историки-русисты, как правило, плохо знают историю Средневековья, очень рамочно, Лебедев же постарался изначально рассмотреть тот исторический фон, который сложился на Скандо-балтике к VIII-X вв., и уже постараться в него включить историю Древней Руси. Картина, конечно, грандиозная, и историк проделал огромную работу, чтобы грамотно соединить скандинавский мир и древнерусский, показать его единство в течении нескольких столетий, пусть даже его картина и далеко не полна. Основная проблема Лебедева в том, что он взял очень и очень большой материал, просто необъятный, и проработать его досконально, конечно, не мог. Вопрос полиэтничности Скандо-балтики остался открытым, так же, как и вопрос влияния постримского мира на Скандинавский, непаханное поле – Южная Балтика с восточными германцами, славянами и пруссами, кроме того, во многом остаётся непроработан вопрос об «Экономике Северного моря» и взаимном влиянии Франкского, Британского и Скандинавского на развитие обществ Северной и Восточной Европ. Некоторые концепты оставляют желать лучшего- несмотря на изложенный материал, вряд ли можно говорить о чёткой преемственности между гипотетическим Рюриком, Скъёльдунг он там или нет, и будущей династией – для меня он остаётся фигурой скорее полулегендарной, но, скорее всего, Лебедев прав в том, что условная «Русь Рюрика» второй половины IX в. была лишь одним из звеньев на пути её существования.

В общем, постижение продолжается, дискуссии развиваются. За последние двадцать лет вышло немало трудов, посвящённых образованию Древнерусского государства – Евгения Шинакова, Игоря Пузанова, Петра Толочко, и иже с ними, и комплексные, междисциплинарные методы продолжают находить всё новое воплощение. Археологические исследования продолжаются, к примеру, в позапрошлом году вышел солидный двухтомник Ивана Еремеева «Славяне и норманны к северу от Днепра», где содержится массу новых сведений о жизни «Верхней Руси». Познание продолжается.

Скиннер К. Истоки современное политической мысли В-2 томах Том 1 Эпоха Ренессанса Том 2 Эпоха Реформации. М Издательский дом Дело 2018г. 464+568с. твердый переплет, увеличенный формат.

Если верить всем известному историософу Робину Коллингвуду и его “The idea of history”, наше историописание в своё изначальном виде — интерпретация актуальной мысли прошлого в рамках мысли настоящего, в перспективе же — встреча человека нашего времени со своим предком. История — прежде всего изучение человеческих идей, которые воплощаются в источниках, искусстве, предметах повседневной жизни. Изучение прошлого — бесконечная цепь мировоззренческих парадигм, бесед настоящего и прошлого.

Кембриджская школа и один из её главных методологов — Квентин Скиннер — как раз развивают эту парадигму “и в ширь, и в глубь”. Что же такое — “история идей”? “Кембриджцы” понимали её как изучение языка, а конкретно — толкование политического языка разных времён и народов. Казалось бы, достаточно эфемерный объект, интеллектуальные конструкции политических мыслителей, однако есть и немаловажные отличия. В отличие, скажем, от тропологии Хейдена Уайта, предполагающей прошлое как череду вымышленных дискурсов, лишь метафорически-литературно отображающих реальность, “Кембриджская школа” настаивает на том, что языковые практики отображают конкретную полемическую ситуацию своего времени. Что это значит? К примеру, знаменитые трактаты Никколо Макиавелли (коим занимались едва ли не все представители этого направления — к примеру, не только Скиннер, но и недавно переведённый Джон Покок) сопровождают многочисленные тексты современных ему полемистов. Здесь очень важно определение “контекста” — флорентиец выстраивает свои аргументы в зависимости и в полемике с другими политическими текстами, которые определяют понятийный дискурс, в котором он выстраивает свои образы “принцепса” и “коммуны”. В контексте споров своего времени Макиавелли и даёт советы своим адресатам, выстраивая свою аргументацию за и против современной ему мысли, споря с одними, соглашаясь с другими, находясь на стыке античной, средневековой и гуманистической традиций, которые в разной степени определили понятийную структуру его работ. Эту понятийная структура и её связи с интеллектуальным дискурсом и изучает “Кембриджская школа”.

То есть, первое: для начала нужно объснить, почему мыслитель выразил свою мысль именно таким образом, а не иначе. Второе: в каких политических условиях написан текст, с какими смыслами играет автор, что оспаривает, что доказывает? Третье: где локализован текст автора, как он монтируется с текстами своих предшественников и современников? Четвёртое: каким словарём пользуется автор, и как манипулирует базовыми понятиями? И пятое: как политическое высазывание того или иного автора вплетается в реальную политическую практику?

Итак, речь у нас пойдёт, как уже было сказано, о Квентине Скиннере, который совместил в себе две ипостаси — историка и философа. Те, кого обычно называют историками философии, изучают чужие мысли, наш же автор предполагает, что с помощью исследования конкретных философско-полемических текстов можно реконструировать основания реальной практической деятельности, к примеру, политиков, идеологов, законотворцев. Задачей своей жизни Скиннер назначает понимание того, каким образом складывается представление о современном государстве, какие политико-философские идеи лежат за его фасадом? Нижней границей его штудий является “Ренессанс XIII в.” (автор не пользуется этим термином), верхним же — теоретические воззрения мыслителей XVII века, как правило упираясь в титана — Томаса Гоббса, всю жизнь стараясь и понять, и оспорить его “Левиафан”. Помимо него, другой центральной для Скиннера фигурой является Никколо Макиавелли, самого наверное, знаменитого в масскульте гуманиста.

Итак, Скиннер делает поправки для своей “истории идей” (здесь нужно смотреть трёхтомный сборник статей “Visions of politics”, пара концептуальных работ были недавно напечатаны в сборнике “Кембриджская школа: теория и практика интеллектуальной истории” (2018)). Они заключаются в том, что, во первых, вечных и неизменных концептов-понятий не бывает, в каждую эпоху определённый термин (“республика”, “деспотия”, “гражданин”) требует собственного семантического анализа. И, во вторых, объяснение не значит понимание, и историк может максимально приблизится к толкованию идей только через контекст.

Итак, большой полигон для обкатки идей “Кембриджской школы” — эпоха возникновения “модернового” понятия о государстве — эпохи Позднего Средневековья и Раннего Нового времени, времена Ренессанса и Реформации. Итак, начальная точка — правитель, состояние которого и олицетворяет собой государство. Конечная точка — гражданский и конституционный порядок, который обязан поддерживать правитель. Разница в представлениях о политической реальности — огромна. Как же Европа дошла до такого?

Повествование, которое разворачивается у нас на глазах, действительно схоже с многоуровневым политическим триллером, сюжет которого тянется на протяжении столетий, но только конфликтующими сторонами стали не разведки, и не спецслужбы, а идеи. Борьба императоров и итальянских городов захватывающа сама по себе — вспомните хоть битву при Леньяно — а если прибавить к этому борьбу политических доктрин, где сталкивались новые-старые сущности — императорская светская власть, власть церковная и эфемерное самоорганизующееся сознание городского комьюнити, которому только ещё предстоит найти теоретические формы — об этом в дальнейшем и повествует Скиннер.

Интересно, что автор уделяет особое внимание не столько античному нследию, сколько рассматривает участие католической мысли в генезисе представления о государстве. В частности — схоластики, особенно в лице парижских доминиканцев, того же Аквината, которая возродила интерес к аристотелианской политической мысли, а заодно к концепции о самодостаточной политической жизни, впрочем, делая упор скорее на республиканском Риме. Но их ригоризм не столько политический, сколько духовный, поскольку путь пресечения распрей в гипотетическом комьюнити лежит не в плоскости светского договора, а религиозного, богословского. Важно то, что ряд мыслителей, особенно Марсилий Падуанский, выдвигают тезис о гражданском суверенитете, институте “самом в себе”, который нанимает правителя извне для решения управленческих задач.

Второй источник новой политической мысли — сама практика итальянских городов, где potestas, власть, была отделена от общины, о чём с тревогой писал ещё в XII в. Оттон Фрейзингенский, утвердавший, что итальянцы полагаются не столько на власть правителей, сколько на управленческие умения наёмных консулов-подеста.

Но оформляться эта мысль стала в рамках юридических споров, именно юристы, такие, как Бартоло де Сассоферрато, который, опираясь на “Дигесты Юстиниана”, доказывал законодательную независимость городской общины, sibi princepes. Такие города, не подчиняющиеся ни императору, ни сеньорам, сами назначают себе и законы, и правителей. С другой стороны фронта Марсилий Падуанский защитил светскую юрисдикцию от претензий церкви и Папы (несмотря на то, что понтифики поддерживали городские комунны в эпоху борьбы с Фридрихом Барбароссой), утверждая, что светские христианские законодатели являются контролирующим и над-институциональным явлением в политической жизни Regnum, причём его безличная юрисдикция распространяется и на власть светских правителей, и церковных, включая церковные соборы. Попытки же Патримония распространить через епископов контроль над коммьюнити в глазах Марсилия является узурпацией и беззаконием.

Итак, XII-XIII вв. складываются городские республики и коммуны, пока что — действительно плоды самоорганизации имеющего какие-то ресурсы населения, и их оформление сопровождается соответствующей мировоззренческой базой, которую любезно представляет ещё живое в Италии римское право. Что важно? Важно утверждение о наличии обезличенной, то есть не касающейся конкретного властного лица или сословного института законодательной власти, стоящей над любыми формами власти-силы, и регулирующей поведение социальных акторов и внутри комьюнити, и воздействующих на неё внешних игроков.

К концу XIII в. ситуация, как известно, изменилась, республиканские традиции быстро костенели, и всё больше нитей управления оказывалось в руках новоявленного нобилитета, выросшего на концетрации городских богатств. Впереди была эпоха сражений за городские свободы, где, по мнению Скиннера, главную роль сыграла риторика, принявшая прежде всего облик старой доброй схоластики, вязь речевых приёмов встала на защиту свобод. Конец дученто встречал Италию в убеждении, что лишь монархия служит ответом республиканскому хаосу. В следующем столетии эстафету приняли гуманисты, ещё не знающие, что своим интеллектом они порождают Ренессанс. Напомню, что Калюччо Салютати, идейный “старейшина” флорентийских гуманистов во второй половине XV в. юрист, изучавший и римское право, и схоластическую риторику, то есть — прямой наследник предыдущей эпохи городов-государств, тоже самое можно сказать и о Леонардо Бруни, о Пьетро Верджерио, юристами были Поджо Браччолини, Леон Баттиста Альберти и Джаноццо Манетти. Они возродили не только античную традицию, но и традицию республиканскую, отстаивая идею гражданской общины, члены которой отстаивают свободу с оружием в руках. Самоуправление и возможность активно учавствовать в политике города, независимость от вмешательства извне (в этом контексте важно, что принципат и тем более доминат ими рассматривался как передача свободы в чужие руки).

Новыми красками теперь играет цицероновское vir virtus, представление о воли свободного человека и его влиянии на пластику мира. Фактически, гуманисты преодолели представление о предопределении, проводя через это понятие идею активного человека, творящего в меняющемся мире. Судьба, фортуна — случай, всё зависит от выбора человека и его воли, самовоспитанию и самодисциплине. Республика держится на активной гражданской жизни, приправленной добродетелью — никаких отвлечённых спекуляций, только практика — такую основу видели гуманисты зари кватроченто для городского комьюнити.

Итак, кватроченто, XV век, пара замечательных поколений гуманистов, для которых “Возрождение” стало преодолением “тёмных веков”, веков клерикальной тирании и тирании государей, возврат к нормам гражданской общины и городского самоуправления. Красивая, умиротворяющая картинка... Но недаром Скиннер так интересовался фигурой Никколо Макиавелли, ведь он наиболее ярко продемонстрировал, что сия дивная утопия завершилась очень быстро. На фоне тирании Борджиа и Малатеста, в свете деревень, сожжёных армиями Карла VIII Валуа жизнь заиграла более депрессивными красками.

Поздние гуманисты распространили vir virtus и на государей, утверждая, что правители могут достичь неведомой добродетели и славы, мудро и справедливо управляя государством. Так под кончиками их перьев появился жанр “зерцал для государей”, содержащие мудрые наставления правителям. “Princeps” возник в достойном окружении, , в общем-то, находился в плотном ряду сложившейся традициии. Если ранее во главу угла ставили свободу, то теперь её сменила безопасность и спокойствие. Это и было главной целью государя — честного, неподкупного, благородного, заботящегося о подданных... Свободой, конечно, можно и пожертвовать.

Макиавелли с самого начала позиционировал свой трактат, в числе прочего, как критику этих наставлений. Главная задача государя — удержать власть, и вершить “великие дела”, и традиционные добродетели virtu ничего не значат для истинного политика, никакой гуманистической добродетели у него быть не может. В принципе, Макиавелли остаётся в рамках концепта vir virtus, но в специфическом толковании — правитель должен обращать выкрутасы фортуны на свою пользу, активно действуя в земном мире, но не гнушаясь активно обращаться ко злу. Впрочем, не нужно думать, что флорентиец считает подобную позицию нормой — размышляя над текстом Тита Ливия и первыми веками Римской республики, он решительно отвергает тиранию Империи, вознося полисный патриотизм и добродетели героев эпохи становления Рима. Главная претензия Макиавелли к современным ему гуманистам заключается в том, что государи ведут себя в реальности абсолютно по иному, чем сказано в их прекраснодушных наставлениях, и стоит вернуться из эмпирей теоретических изысканий на пропитанную злодеяниями грешную землю, и исходить из сло1бной и порочной человеческой природы, в большинстве своём не способной к добродетельной жизни.

Чинквеченто, начало XVI века, закат республиканских ценностей, что совпадает с новым расцветом её теории (противоречие?). К примеру, Марио Саламонио, римский юрист, писал философские диалоги, в которых доказывал, что правитель может быть лишь слугой народа, которому делегируют управление городом. Однако прежние времена миновали — так, героическое возрождение гражданской милиции Флоренции, под предводительством юриста-республиканца Донато Джанотти, было быстро пресечено вернувшими себе власть Медичи, и почтенному мыслителю оставалось лишь оплакивать великое прошлое республики.

Несмотря на то, что к концу Чинквеченто республиканские свободы итальянских городов стали историей, ренессансную мысль уже было не остановить. Возрождённая античность находила пути в инкунабулах по всей Европе, серьёзно изменив и светское образование в университетах. Сочинения итальянских гуманистов проникали во Францию, в Германию, в Англию, вместе с юристами, заканчивающими итальянские университеты, оседая за пределами Средиземноморья для того, чтобы породить “Северный Ренессанс”. Перенос итальянского интеллектуального дискурса на север был очевиден уже Эразму Роттердамскому, и к началу XVI века, к тому времени, как гуманист Гийом Бюде бросил вызов абсолюту “Кодекса Юстиниана”.

В чём разница между Югом и Севером? Скиннер делает акцент на том, что северные гуманисты более последовательно, чем итальянцы, занимались библеистикой — анализом текста, языка, сверкой переводов, и — текстологической критикой. Особенно большой вклад был сделан Джоном Колеттом и Эразмом Роттердамским, последний опубликовал тексты Септуагинты и Вульгаты в первозданном виде. Особенно заметным стало движение гуманистов за перевод Писания на все “народные языки” Европы, дабы сделать его общедоступным для верующих. Был и другой, побочный, но исключительно важный эффект: глубокое изучение Нового завета показало, что организация Церкви, равно как и её светская власть, не соответствуют идеалам раннего, первичного христианства.

Другое важное отличие — упор на развитием именно правящего класса, упор на образование. Франция и Англия, несмотря на свою социальную “ячеистость”, всё же более централизованные государства, чем Италия, и гуманисты старались бросить свои силы на образованность представителей династий и сеньории, и достигли на этом поприще некоторых успехов, знать пошла в университеты, и получала образование, как считали гуманисты, для развития vir virtus.

Итак, можно обратить внимание на главное — что северный гуманизм во многом оформил и придал словесный облик тому, что потом назовут Реформацией. Да и она была уже совсем рядом — уже в 1517, как известно, Мартин Лютер прибил свои “95 тезисов” в Виттенберге...

Политические идеи Лютера сравнительно просты, и его главные инвективы были направлены против Церкви. Во первых, человек, вопреки и католической, и ренессансной мысли, не может добится спасения собственными усилиями, оно исходит только от Бога, следовательно, Церковь не может отпускать грехи и тем более, продавать индульгенции. И во вторых, новозаветная Церковь — община верующих, а не организация клира, следовательно, претензии папского престола и на духовную, и на светскую власть несостоятельны. Однако, если человек не способен спасти душу посредством своих прямых действий, следовательно, Всевышний абсолютно свободен в его отношении, и верующему приходится полагаться только на его справедливость. Это ведёт к тому, что разум человка ограничен по сравненью с Божьей Волей, и, следовательно, и в вопросах подчинения светским правителям, данным свыше. Стоит ли размышлять, отчего эта теория стала настолько популярной среди власть имущих и в Германии, и в Англии, и в Скандинавии? Гуманисты становились и настваниками наследников — так, Генрих VIII назначил своему сынубудущему Эдуарду VI, учителем гуманиста Джона Чика, который оставался при принце, позже короле, советником.

И дело не только в идеологической поддержке светских властей, но и в том, что Реформация Лютера прекрасно легла в анти-католические настроения того времени, и общий настрой против иерархов, поборов, индульгенций и церковных судов, очевидный в той же Германии ещё в эпоху Гуситских воин, расцвёл пышным цветком столетие спустя.

Таким образом, эволюция политической мысли нескольких столетий, направленной против уникальных полномочий Церкви, нашла своё легитимное воплощение в идеях Реформации, причём эти идеи с охотой были приняты и владыками Севера, которые желали оттеснить клир от власти и от доходов в своих землях. Союз с лютеранскими мыслителями дал властям убедительные аргументы, позволявшие им нивелировать какую-бы то ни было церковную юрисдикцию. Тем паче, что лютеранские доктрины отменяли и принцип осуждения властей, которые становились в глазах верующих орудием Провидения. Как известно, некоторые правители даже приняли на себя церковные полномочия, как в Англии.

Впрочем, в отличие от кальвинистов, доктринёр которой удручённо считал плохих правителей Божьим наказанием для народа за нечестивость, лютеране оказывали сопротивление своим правителям, иллюстрацией которому служит простивостояние немецких курфюрстов-протестантов Карлу V на имперском рейхстаге в 1529 г., при его попытке отменить все послабления еретикам, что вылилось в новую волну противостояния.

Удивительно другое — концепт гражданского суверенитета в истинно гуманистическом духе был подхвачен именно церковной Контрреформацией, Идея церковной власти как конституционной монархии была разработана ещё в XIV столетии, в числе прочих, Жаном Жерсоном, согласно которым правитель, включая Папу, является доверенным к власти лицом, и его владычество не может быть больше власти общности его подданных. Власть — чсть общества, а не стоящая над ним инстанция. В начале XVI в. эта традиция внутри самой Церкви была успешно возрождена “концилиаристами”, утверждавшими, что Папу может смещать Вселенский собор, а короля — собрание трёх сословий.

В то же время, в стенах Парижского университета возникает другой импульс, в виде возрождения томизма, начинавшийся со скромных чтений “Суммы теологии” Фомы Аквината, позже широко распространившийся за пределы Франции, в Испании и Италии (хорошо известный русскому интерессанту Антонио Поссевино был видным теоретиком томизма). Иезуитские и доминиканские идеологи, героически сражались за церковную юрисдикцию (Тридентский собор, 1546 г.), данную, с их слов, напрямую через Святого Духа. На том же Соборе экуменический гуманизм некоторых иерархов потерпел поражение, Католическая церковь взяла дрейф в сторону непримиримого противостояния еретикам, определившем всё следующее столетие. Томистская схоластика одолела гуманизм. Томизм утверждает идею, согласно которой в мире, помимо божественного закона, lex divina, Писания, и lex naturalis, природного, существуют позитивные человеческие законы, созданные разумом. Эти идеи, доказывает Скиннер, и являются основой и современной романо-германской системы права, и международного законодательства (Франсиско де Витория, отчасти Доминго де Сото, Франсиско Суарес и множество иных). Томисты провозглашали верховенство закона, и это пустило глубокие корни в дальнейшей эволюции политической мысли — у того же Джона Локка. Однако, другая нить теории томистов, в их простивостоянии бартолистской теории, предвосхитило труды Хьюго Гроция и Томаса Гоббса, доказывая, что присущий свободному народу суверенитет полностью передаётся избранному государю.

Жан Кальвин сообщает своим благодарным последователям, что плохие правители даются народу в наказание за нечестивость, и даже самому плохому правителю необходимо подчиняться. Однако и у него самоволие правителя ограничено избранными магистратами, зорко контролировавшими власть. Для того, чтобы появилась полноценная протестантская теория сопротивления, понадобились гугенотские войны, расцвет Штатов в Голландии, и социальная революция в Англии.

Итак, если резюмировать Скиннера в более краткой форме, то можно выделить несколько предпосылок его методологии, и некоторые выводы.

Первое и главное в методе Скиннера, это попытка доказать, что политика, и в аспекте идей, и в аспекте практики, является частью философии, причём философии морали, которая, в свою очередь, выливалась в практическую философию управления. “Политика” как таковая становилась не просто суммой взаимодействия между правителями и подданными, а искусством управления.

Второе — степень осмысления независимости низовых акторов самоорганизации от государственной власти, и их юридическое оформление, правовое ограничение Imperium верховной власти, и утверждение суверенитета regnum и civitas. Кроме того, что является наиболее важной, наверное, мыслью, утверждался принцип унитарной независимости низовых объединений, что было, по всей видимости, в новинку для сложно организованного архаичного общества, когда властные полномочия могли быть разделены между несколькими игроками (вспоминаем старую добрую “власть-собственность” и идею “двойной собственности”), что наносило серьёзный удар по сеньориальной и церковной власти. К концу XVI в. принцип унитарной независимости распространился и на более крупные территориальные объединения, что положило начало оформлению концепта “национального государства”. Другим важным элементом новой политической мысли стало понимание политики исключительно как средства управления, и ничего более, что послужило важной предпосылкой секуляризации государства.

Всё это в комплексе ведёт к созданию современного термина “государство”, фундамент которого заложен, по мнению автора, ещё до начала XVII века.

Когда знакомишься с двухтомником Скиннера, прежде всего возникает мысль, каким образом эволюция идей сопрягается с политической практикой, и каков может быть эффект искажения при усваиваемости теоретических концептов? Криво прочтённый и неверно понятый Макиавелли наделал немало бед даже в общественном сознании, об этом писал, скажем, Марк Юсим применительно к России. Соотнесение теории и рельности остаётся открытым вопросом, ведь мы имеем здесь дело не просто с комплеком философский идей, а концепты, которые позиционируются как непосредственно влияющие на политическую практику.

Отсюда вытекает и наше главное удивление: если читатель ещё помнит начало моего эссе, то в нём приведены методологические установки, которые Квентин Скиннер тщательно сформулировал в ряде своих программных статей. Однако в его работе, поднимающей гигантский пласт материала, тщательно проанализированный, слабо отвечает столь же тщательно разработанной методологии “Кембриджской школы”. Работа Скиннера, безусловно, посвящена ровно тому, что он описывает в своих теоретических выкладках, однако она куда больше исторична, нежели концептуальна. Конечно, ядро методологии соблюдено, есть определённый комплекс текстов, есть исследование их контекстов, разумеется, в рамках нарративов, однако нет той последовательности, которую сам же Скиннер размечает даже в предисловии своего двухтомника.

Короче говоря, двухтомник Скиннера обобщает массу материала, однако для его освоения понадобится определённый уровень интеллектуального “бэкграунда”, причём он касается не столько философии и истории идей, сколько истории, собственно, в самом широком смысле этого слова — истории институтов, экономики, социальных отношений, культуры. Тогда можно выработать собственное отношение к тому набору концепций, которые продвигает историк в своей работе.

Между тем, комплекс поднятых проблем действительно впечатляет, и в этом объёмном двухтомнике можно отыскать немало важного материала, в частности, по развитию идеи “низового суверенитета”, как я это называю. Здесь можно смело пойти ещё дальше, и поискать в этих идеях один из источников того качественного перехода в развитии социальной коммуникации, который совершила Европа по итогам выхода из Средневековья, что и является по сию пору основанием современного мира.

Жизнь не стоит на месте, в особенности — жизнь социальная. Когда умирает целое общество, ему на смену приходит другое, когда отмирают старые институты, возникают новые. И всё, за исключением этот извечной сансары, текуче и изменчиво.

Это касается и скончавшейся Римской империи, умирание которой вовсе не было единомоментным и сокрушительным. Население-то никуда не девалось, римская культура выживала, города продолжали стоять, в них шла какая-то социальная жизнь. Вспомним «Житие святого Северина», описывающее жизнь на северных склонах Альп после ухода римских войск, вспомним самообразовавшийся осколок Империи под руководством Сиагрия, павший под ударами Хлодвига Франка, да и Флавий Кассиодор со своими «Varie» был свидетелем сосуществования старого и нового. Испания — регион, удалённый от Германии, даже после тёмного III века остававшийся густонаселённым и богатым, в V веке столкнулся с тяжкими испытаниями: нашествием вандалов и аланов, оседанием свевов, и — миграция вестготов за Пиренеи, как итог, образование королевства в Толедо в начале VI в., и фактический конец присутствия римского государства в этом регионе.

Однако испано-римское население никуда не делось, вестготы-ариане были каплей в море среди городов и вилл жаркого Пиренейского полуострова, и ему приходилось искать новые возможности для жизни в непростых условиях господства чужеземной элиты, и возникновение новых институтов не заставило себя долго ждать.

Олег Ауров, учитель достопочтенного Михаила Биркина, продвигает в своих работах идею «вестготской симфонии» (на византийский манер, коему, видимо, и подражали новоиспечённые идеологи вестготов), то есть единства Толедского королевства и кафолической церкви, едва ли не теократии после эпохи Леовигильда (568-586). Смысл: в глубочайшем взаимопроникновении власти и церкви, чуть ли не до полного слияния. Теократия? Или нечто иное? Я выскажу свои мысли в конце, сейчас же перед нами стоит образ, который стал играть важную роль в обществе именно в эпоху власти вестготов, даже ещё до того момента, как её правящая элита перешла в кафоличество. В фокусе нашего внимания, и внимания Михаила Биркина, находится фигура епископа, игравшая ключевую роль в раннесредневековой Испании — одних только церковных соборов с VI по VIII в. было проведено около 40-ка (считая и помстные, и провинциальные), и каждый из этих соборов вносил определённую лепту в общественную жизнь королевства. Итак, если епископ играл такую большую роль в королевстве, то что он из себя представлял? Духовный и светский пастырь, глава общины — да, но что позволило ему стать такой важной фигурой?

Изучать такие персонализированные институты можно по разному. Мне вспоминается метод Валентина Янина, который писал об институте новгородских посадников, максимально избегая обобщений, сосредотачиваясь на конкретных биографиях. Биркин — сторонник иного метода. С его точки зрения, важно выделить именно образ института, его «идеальнотипические функции», и понять не только кем являлся епископ для испанских христиан, но и кем он должен был быть. На помощь автору пришёл «последний рямлянин» эпохи, энциклопедист и эрудит, епископ Исидор Севильский (ок. 560-636), оставивший после себя, помимо прочего богатого интеллектуального наследия, теоретизировал положение клира в рамках существующего общества, немало строк он посвятил и персоне главы общины, коим и сам являлся, помимо идеального образа, показывая, как он может воплощаться в жизни. Начиная с эпохи Леовигильда, по всей видимости, по всей видимости, действительно шло сближение местной церкви и королевской власти, которая пыталась расширить пределы своей легитимности за рамки родового права готов, с одной стороны, а с другой, желала утвердить свою власть перед лицом, прежде всего, Византии, занимавшей в ту эпоху юго-восток полуострова, и перед испано-римлянами, видевшими их прежде всего foederati. В этом и помогала набиравшая силу церковь.

Можно понять и Исидора, и автора сей монографии. Для них очевидно, что община римского civitas постепенно приходит в упадок. Полисное начало в западном сегменте Империи и без того не отличалось большой крепостью, а с утратой цельности культурно-бюрократического начала с каждым десятилетием, с каждым поколением теряло носителей этого мировоззрения. Гражданская обшина исчезала, на её место постепенно приходит община христианская, и с неё и начинается наша история. Люди продолжают объединяться — на новых началах. На стыке трансформации античного общества, королевской власти вестготов и клира как хранителя культуры и находится институт епископства.

Итак, античное общество, конечно, имело представление о жречестве, но с приходом христианства многое изменилось, появилось целое новое сословие — клир. Люди, обладавшие сакральным статусом, правом говорить и совершать действия от имени Бога, несущие на себе благодать целомудрия и, при этом, хранящие в себе не только христианскую, но и греко-латинскую образованность — всё это создавало в глазах паствы особый авторитет. Они выламывались, можно сказать, из общей системы гражданских, секулярных отношений, по мнению Исидора, не учавствуя во властных практиках, неся на себе заботу о душах паствы и служения Богу.

Таков был и епископ. Несущий в себе благодать, целомудренный, образованный («семь свободных искусств»), абстрагированный от скоромного — всё так, vir bonus, «добродетельный человек». Однако жизнь всегда сложнее, епископ был не просто скромным служителем Господа, читающем проповеди, принимающем исповеди и раздающим крещение. Он был главой целой общины, и новые социальные реалии требовали от него vita activa, нельзя было оставаться в стороне и от мирских дел civitas.

В эпоху распада общества было необходимо беречь civitas terrena, сохранять целостность гражданской общины, и епископ, по актуальному призыву Исидора Севильского, должен был воздействовать на формирование поддержки новой власти, поддержки вестготских королей. Епископ отныне вместо городского муниципалитета выступает посредником между властью и общиной. Формально он выступал в качестве духовного главы паствы, и был покровителем бедноты, то есть слоёв населения, не связанных ни властью, ни собственностью, и несколько уравновешивал представителя короля в регионе, то есть comes civitas, мог он и, напротив, обраться за помощью к власти, чтобы создат противовес могущественным светским магнатам.

И, наверное, самое для нас важная характеристика исходит от самой общины populus. В отличие от Остготской Италии, здесь civitas сохранил свою субъектность, но эта субъектность, как утверждает Биркин, приобрела новое наполнение — посредством переформатирования общины из гражданской в религиозную. Как мне кажется, и исследование можно было бы развернуть в этом ракурсе, что реализация светских запросов civitas, отчасти, сформировала епископа как активный субъектный институт общины, и его избрание в качестве главы паствы служило, своего рода, проявлением политической общины. Конечно, жизнь сложнее догм — автор отмечает и многочисленные случаи, когда власть обеспечивала возведение на кафедру своего ставленника, или когда магнаты ломали сопротивление епископа, подкупали его, или подводили под незаконное действо. Однако счиалось ли это нормой? Исидор Севильский, думаю, дал бы отрицательный ответ.

Таким образом, непростые реалии Вестготской Испании сформировали интересную вариацию института епископства — не только в качестве служителя Церкви и проводника её интересов, но и как представителя переформатированной гражданской общины, находящегося на стыке секулярного и сакрального, тем самым воплощая в себе двойную функцию её духовного и светского главы.

В заключении хочу заметить, что реконструированный Михаилом Биркиным эффектный образ — прежде всего видение Исидора Севильского, определённым образом идеологема, наставление, напутствие будущих епископов. Жизнь всегда была сложнее, однако отмеченные благородным севильским пастырем контуры явно опираются на конкретный социальный опыт — опыт пересборки постантичного социума, который требовал новых акторов. Так что,по всей видимости, желаемое испано-римского интеллектуала во многом совпадало с действительным.

Национальные государства, плод общественной эволюции на рубеже Средневековья и Нового времени, подчас складывались из достаточно своебразных конструкций. Социальные и культурные структуры складывались веками, порой оказываясь в рамках произвольных государственных образований – вспомним Францию, объединяющую север долины Луары и припиренейскую «Страну Ок», вкупе со стоящей особняком Бретанью и пригерманскими восточными областями Эльзаса и Лотарингии. В Скандинавии полиэтнические анклавы сложились почти сразу – океаническое побережье Атлантики, ориентированное на стихийную «талассократию» викингов, именуемое вспоследствии «Норвегией», свободолюбивую анархическую «Ледяную землю», крепко сбитую Данию, отчасти и благодаря географическим особенностям и близости Большой Франкии сколотившей относительно рано централизованную монархию, и обширный лесистый край на северной Балтике, «Свеция», как её именовали позднее. К архаичной Норвегии у нас обращаются охотно, много и часто, можно вспомнить хотя бы труды Арона Гуревича, из-за обилия источников, а вот Швеции так не повезло. Однако с точки зрения образования государства, и как института, и как социальной общности, это чрезвычайно любопытный регион. Он инкогда не был под прямым влиянием римских и постримских обществ, как это было в Южной Балтике, и касается даже Дании, и развитие Швеции было по большей части процессом автономным. Другая особенность – зафиксированная наличием множества «областных законов» локальность шведских территорий, со своим укладом жизни, организационным строем и уровнем самоуправления. И третье, важное для нас, тех, кто обращается к истории Древней Руси – синхронное развитие двух крупных регионов, и это сравнение приобретает особенно острый характер для Раннего Средневековья, и пресловутого «варяжского вопроса».

Станислав Ковалевский берёт на себя задачу рассмотреть политогенез шведского субрегиона на протяжении нескольких веков, вплоть до XIV в., начиная с так называемого «Вендельского периода» (с VI по IX вв.), и заканчивая становлением более или менее централизованной власти, оформившейся при Магнусе Эрикссоне. В силу марксистского подхода, автор старается синхронизировать процесс образования государства с классогенезом, образованием слоёв владельческого и правящего класса. Однако нельзя не признать, что Ковалевский – вдумчивый и обстоятельный аналитик, и картина, синтезированная им, крайне любопытна.

Итак, что мы можем видеть в процессе складывания государства?

Процессы самоорганизации начинаются в местах, которые более или менее населены – как соседняя Дания, где периодически в древности даже возникало что-то вроде развитой цивилизации. Ещё в начале I тысячелетия были заселены Готланд и Эланд, на материке — Вестеръётланд (к югу от озера Венерн, у современного Гётеборга) и Эстеръётланд (между озером Веттерн и Балтикой, примерно на траверзе Готланда). В течении первой половины тысячелетия население постепенно двигалось на север, в Среднюю Швецию, в Вермланд и Даларну, и, вдоль побережья – в район озера-залива Меларен, Уппланд, на Рослагенский берег. Как и в Норвегии, население жило разреженно, хуторами и небольшими деревнями, что на огромной лесистой территории Швеции до самого конца Средневековья препятствовало созданию больших контролируемых социальных общностей. Возникали города, видимо, на новых торговых путях – так, ещё в Вендельскую эпоху, на рубеже VIII-IX вв., на Меларене возникает Бирка, которую через полторы сотни лет сменила Сигтуна – крупные укреплённые торговые поселения-эмпории. Видимо, Уппланд не был только перевалочным пунктом торговцев с берегов Северного моря и Южной Балтики, но, судя по всему, сам был инициатором дальней торговли – судостроение в Вендельское время развивалось. Однако долгие века население жило на обширных территориях Швеции, как и в Норвегии, занимаясь прежде всего скотоводством и охотой, во вторую очередь – земледелием на сложных, тяжёлых землях Севера. В западных областях, Вермланде и Даларне, издревле добывали металлы, и шведские кузнецы получили свою долю славы уже к IX веку, когда в Альдейгьюборге появляется абсолютно шведского типа кузница…

В силу того, что Ковалевский работает в рамках марксистской парадигмы, ему необходимо найти в истории древней Швеции, во первых, родовую общину, а во вторых, факты её распада, выделения частной собственности и имущественного расслоения. Если «родовые общины» с полумифической «большой семьёй» ещё можно соотнести с так называемыми «длинными домами», то отыскать отчуждение земли посредством купли-продажи частной собственности весьма сложно, поскольку большая часть областных законов фиксирует аналог наследственной собственности в Норвегии – «odal» («uþal»), однако под канон «ЧС» он не подходит. Ковалевскому приходится смирится с отсутствием имущественного расслоения, однако классическое скандинавское tripartitio в виде «знатных-свободных-несвободных» фиксирует. В классическом понимании эти страты нельзя считать стратами, и автор идёт вслед за Александром Неусыхиным в характеристике довикингской Швеции как «дофеодального общества», где основной массой оставались свободные общинники. Важным объединяющим фактором для них стали областные законы, фиксирующие правовые обычаи разных краёв. Впрочем, здесь автор уходит в противоречие с материалом, который анализирует, и, честно отписавшись о разреженной плотности населения в Швеции, и небольшом числе деревень, при вопросе об общине старается эти деревни отыскать, и, путём аналогий таки делает предположение, что её не может не быть – соседская община вне деревни вряд ли возможна. Что поделаешь, дух времени… Органами самоуправления были прежде всего общие сходы-тинги – от локальных «tomtastemna», на уровне ближайших хуторов или в рамках деревни, до «haeradthings», более крупного областного тинга, где решались вопросы хозяйственных противоречий и пользования альменнингом.

Куда чётче в источниках представлены шведские «народы» — чем-то схожие с теми, к которым отыскали нас авторы ПВЛ на Восточно-Европейской-равнине – «vaestgötar», «östgötar», «gutar», и «svear», изредка упоминая также о более малких народах на периферии. Эти «племена» обитали в наиболее густонаселённых областях Швеции, в южной и центральной её частях, и на острове Готланд. Отчасти от них идёт и традиционное разделение страны на «land», которое существует и в современности, те, в свою очередь – на более мелкие образования. До того, как укрепилась власть конунга, и возникли зачатки бюрократии, в ландах, так же, как в Норвегии и Исландии, существовало призвание «лагмана», «законоговорителя». Видимо, на основе их деятельности и возникли так называемые «laghsagha» — территории, на которых действовала собственная, автономная система права. Институализация правовой основы ланда, по всей видимости, понадобилась при увеличении влияния власти уппсальского конунга, по крайней мере, Ковалевский не останавливается на этом вопросе.

Какова роль знати? Знать же была торгово-пиратской элитой, совершавшей набеги на Балтике – в частности, рунические камни упоминают походы в Курляндию, и на берега Финского залива. Достаточно быстро прерогатива созыва войска оказалась в руках шведского конунга, на тинге он мог созвать общий leþunger, морское ополчение, для хожения в набег (Упоминается, между прочим, наименование «ruþ», как член leþunger, или, как его ещё называли, «iruþi», «ируси». Не это ли пресловутая «русь»?).

А вот как из среды знати выкристаллизировался «конунг свеев», военный предводитель и верховный жрец, покрыто мраком времени. Известно лишь, что это был изначально владыкой «Upsala öþ», «Уппсальского удела», региона озера Меларен и Бирки. По всей видимости, богатый транзитный регион обеспечил возвышение местных ярлов, и рост их влияния на соседние шведские земли. Представители этих земель платили дань конунгу как представителю покровителя Одина, что позже превратилось в обычный налог-ренту, видимо, в тот период, когда власть институизировалась. К примеру, одной из форм институализации отношений населения и власти были «skiplagh», «корабельные округа», на которые делилось побережье Швеции, каждый из которых был обязан предоставить оснащённый корабль. Однако власти издавать областные «log» или управлять судом у него не было – это пришло позже, на закате эпохи викингов.

Итак, на закате Вендельской Швеции мы видим глубоко архаичную социальнуй структуру. Редкие, разрежённые анклавы пастухов и пахарей, перемежающиеся лесами и болотами, редкие торговые города, дружины воинов и торговцев, и «первый среди равных» — конунг, военный предводитель и верховный жрец, собиратель дани и кормлений- veizlor. Такой Швеция входит в эпоху викингов.

Первый единый свод законов появился при Магнусе Эрикссоне, в 1347 году, и он существенно централизовал систему права в стране, в частности, заново перебрав правовую автономию ландов, уже чётко разделил страну на девять округов, лишь отчасти опираясь на существовавшую ранее систему. Отчасти именно в эту эпоху можно считать действительным существование королевства Швеция. Теперь окинем взором эпоху между началом IX века и серединой XIV, и посмотрим, как же развивался этот регион.

В течении всех этих веков Швеция оставалась, по факту, децентрализованным регионом, своего рода конфедерацией ландов. Основным координирующим органом так и оставался «landsþing», в каждом ланде – свой. На них свободные главы домохозяйств выбирали лагмана-законоговорителя, при распространении христианства – епископа (что изрядно смущало римскую церковь в эпоху её расцвета), подтверждали избрание нового конунга (из Уппсальского региона, он совершал по Швеции объезд-eriksgata, в процессе которого его полномочия подтвержали в каждом лаге). Лагман обладал, видимо, своего рода «вождеской» властью (всё, что он говорил, было законом), и был посредником в общении бондов с конунгом (Ковалевский называет этот строй более традиционно и расплывчато – «военная демократия»).

Власть постепенно получала своё развитие, процесс политогенеза, конечно, тянулся несколько веков, но он шёл, и «конфедерация» шведских ландов постепенно принимала в себя щупальца королевской власти. Постепенно доля судебного штрафа, предназначаемого конунгу, росла, а потом, неожиданно, стала налогом, расширялись взимания на ремонт кораблей, на фураж и прочее. С XII века конунг так же, как и лагманы, отныне принимал и судебные решения, впрочем, руководствуясь областными законами. Как и в Норвегии, существенное влияние на укрепление королевской власти оказывала и церковь. «Landsþing» существенно ограничивали их деятельность, особенно в плане приобретения дарений, которые шли вразрез с традиционным наследственным правом, и церковники опирались на королевскую власть, стремясь расширить свои собственные возможности вслед за властью Упсалы, привнося и идеи римского права, особенно в плане собственности, и, заодно – идеи сакрализации власти, dominium и sacerdotium. Традиционное для материка «jus regium», «королевское право», к примеру, на определённого вида зверей, на долю с разработки недр, и прочее, появилось в XIII в., одновременно с единым законом для всей Швеции, знаменовало становление классического средневекового королевства. По всей Швеции появлялись королевские замки, доминирующие над территориями традиционного самоуправления, и новое военное сословие – «фрэльсе» получало существенные привелегии от короля в обмен на службу. В конце XIII в. была ликвидирована, в пользу наследственного принципа, и «выборность» короля. Налицо так же было давление на органы самоуправления, стремление ликвидировать выборность лагманов, и самоуправство тингов. Так, в XIV в. органы самоуправления постепенно стали ответвлениями королевской власти, при сохранении областного деления. Единственным исключением так и остался Готланд, который сохранял развитое самоуправление и в собственных городах-портах, и в сельской глубинке, так и оставшись неподотчётным королю.

Как же случилось, что свободолюбивые «oþalbönder» стали верноподданными уппсальского владыки? Свободные, вооружённые крепкие хозяйственники, они заседали в тинге, избирали лагмана и епископа, имели неоспоримое право на отчие земли. Но постепенно, год от года, они теряли свои права самоуправления. Несмотря на восстания, и тинги, и законотворческая власть уходила из их рук. Приходила новая реальность, росли замки, церкви, появлялись крупные города, на рынки который волей неволей приходилось ориентироваться. В XIV веке им запретили носить оружие, и это можно считать завершением целой эпохи, эпохи архаичной, «варварской» Швеции.

Компилируя материал и следя за печальным зрелищем ухода в прошлое гордой «викингской» Швеции, мы совсем забыли об авторе, который этот материал предоставил. Ведь у Станислава Ковалевского есть же определённая концепция развития королевства? Ведь, как и Норвегия, перед нами пример государства, выросшего непосредственно из германского «дофеодального» общества? Несмотря на чисто неусыхинскую трактовку, автор настаивает на том, позднее складывание государственности как королевской власти есть результат неразвитости общественных отношений. Он даже проводит типологию с Ранним Средневековьем, считая Швецию XIV в. синхронной Франкии Карла Великого и Британии Харальда-Гарольда. Своебытность уклада «северной цивилизации» он исключает полностью. Оставшись верным принципу формационной стадиальности, Ковалевский видит в бондском самуправлении шведских областей гомеостаз, замедление распада общинных отношений. Куда как спорно, особенно если учесть уровень и материального, и культурного развития Швеции за тысячелетие, со времён начала Великого Переселения Народов. Однако не стоит забывать, что историк смотрит глазами ортодоксального марксиста, иной трактовки не предполагающей. Думаю, что Швеция – кладезь для социального антрополога, и сочетание разных методов анализа даст нам массу материала для понимания «анархического» общества германской архаики.

И… Почему мы ценим работы Арона Гуревича? Прежде всего за то, что он привнёс в изучение социально-экономической истории культурный аспект. Вот этого аспекта и не хватает в работе Ковалевского. Вряд ли извивы областного права, судов наследования, выборных начал можно познать без понимания сложной скандинавской культуры. Самобытность бондов, замкнутость их микромиров и индивидуализм – вот, мне кажется, корень той «конфедерации» Шведского королевства, а вовсе не неразвитость классовых отношений и государственного управления, как утверждает автор. Но культуный аспект потерян в этой книге, он неважен для взгляда ортодоксального марксиста.

Возвращаясь к самой Швеции, стоит сказать, что этот регион даёт нам интереснейший материал, образ общества, в течении долгого времени развивающегося самобытным путём. Прошли столетия, прежде чем сложилось государство, и в длительный период между дерзким «Ландслагом» Магнусса Эрикссона и первыми кузницами в Средней Швеции существовало богатое и разнообразное северное общество, которое необходимо познавать. Думаю, Швеция преподнесёт нам немало открытий, ничуть не меньше, чем Исландия или Норвегия.

Рецензия на книгу Е. Медведева "Очерки истории Индии до XIII в." — https://alisterorm.livejournal.com/31963....

Нулевая точка отсчёта.

Для какой ситуации важнее князь Рюрик – для жителей Поволховья IX века, или для нас, их далёких косвенных потомков России XXI века?

Как я уже говорил в своей давней рецензии на книгу Евгения Пчёлова, история вопроса интереснее его самого, фигура квази-князя Рюрика занимает огромное место в исторической памяти русских, как кажется, не совсем заслуженно. Здесь вина ложится уже на беззвстных авторов «Повести временных лет», быть может, самого Нестора-летописца, которые в поисках точки отсчёта своей истории выбрали даже для них далёкий факт прихода в лесистый северный край будущей Новгородчины ватаги варягов («Да поидете княжить и володѣть нами»). Князь Рюрик избран своего рода нулевой точкой отсчёта не просто династии, названной его именем, а самой России, её государственности, цивилизации, культуры. Немало для фигуры, о которой в иточниках написано лишь от силы три десятка предложений, верно?

Рюрик – фигура не столько историческая, сколько символическая, так она возникает в летописи, и точно так же она проживает свою жизнь в исторической мифологии. Я не буду здесь ещё раз пережёвывать перепетии трёхвековых дискуссий вокруг 862 года, отмечу лишь их основной узловой момент. «Варяжский вопрос» сводится, по факту, к решению одной задачи: какие силы запустили механизм основания Русского государства, кем были пришлые варяги? Вопрос этот поднимался задолго до Михаила Ломоносова и его невольного оппонента Герарда Фридриха Мюллера, жив он и поныне, и постепенно свёлся к разбору проблемы национальности князя Рюрика. Кто – скандинав или славянин? «Чужой» или «свой»? Ярость поединка оправдывалась сомнительным тезисом о том, что пришлые варяги привнесли с собой, со своей родины, государственность в готовом виде, и от неё развивается и княжесая власть Киевской Руси, вырастают институты великокняжеской Московии, царской Руси и будущей европейской империи. То есть, Россия – скандинавского или славянского корня? Несмотря на абсурдность самой постановки вопроса, спор живёт и здравствует, «антинорманизм» стал если не неотъемлимой, то заметной частью «псевдопатриотического дискурса», норманизм же практически почил в бозе… Почти, но об этом ниже.

Свой взгляд на эту проблему, и, в частности, проблему принадлежности Рюрика династии Скъёльдунгов, я изложу ниже, пока что разговор у нас идёт об относительно свежей книге Олега Губарева. Биография автора интересна тем, что он не является профессиональным историком, профильного образования не имеет, полжизни проработав инженером-судостроителем. Несмотря ни на что он, как ни странно, стал заметной фигурой в «варяжских дискуссиях» последних лет, активно дисктируя на площадках научно-популярных журналов с наиболее одиозными представителями антинорманизма, Вячеславом Фоминым, Лидией Грот, В. И. Меркуловым, несть им числа. Статьи его имели характер скорее полемический, нежели исследовательский, и выход целой книги, посвящённой фигуре Рюрика, был неожиданностью. Можно представить себе, каким уровнем знаний должен обладать человек, рискующий браться за эту тему – он должен владеть не только историографией вопроса, но и хорошо знать историю северного Раннего Средневековья, Циркумбалтийского региона, иметь представление о динамике походов викингов и развитии Каролингской империи, донорманнской Англии, саксонских и славянских обществ Поморья, ориентироваться в археологии, политогенезе, лингвистике, компаративном исследовании институтов, и прочее, прочее, прочее – годы работы. Грубо говоря, чтобы поднять вопрос об архаичной государственности Руси, нужно представлять достаточно глубоко её исторический контекст, хотя бы в пределах IX в. Что же Губарев?

Само собой, вовсе не он автор гипотезы о тождестве Рюрика и Рёрика Фрисландского Скьёльдунга – эта традиция тянется ещё с XIX века, известная как «гипотеза Крузе-Беляева», и периодически всплывает в историографии. В чём её суть? Изгнанник из Дании, Харальд Клак, неоднократно бывавший при каролингском дворе, получил от императора Людовика Благочестивого бенефиций-надел в виде всей Фрисландии, для охраны близлежащих торговых узлов – Дорестада и Валхерен. С его именем и связано появление на карте истории Рёрика, его, по всей видимости, племянника, и связанного с ними краткого и неяркого эпизода существования «Фризской Нормандии», которая аж дважды оказывалась в руках Рёрика (первый раз он её лишился, когда начал грабить со своего бенефиция территорию самой империи, и был восстановлен в назначении в 841 г. Лотарем), однако ему пришлось её покинуть после восстания самих фризов, и упадком Дорестада, и уйти на восток – в направлении хорошо знакомых торговых путей, через Хедебю и Бирку – к Адельгъюборгу, где он и оседает, согласно «Повести временных лет», по договору-«ряду» с четырьмя «народами» Севера.

Олег Губарев увлечён своей темой, и это видно. Историография вопроса – вот его конёк, критика его не всегда апробирована глубоким знанием предмета, но зачастую солидна, остроумна и логична, особенно в сравнении с критикуемыми опусами. Само собой, он обладает определёнными знаниями источников, имеет представление об историографических спорах вокруг редакций ПВЛ и его тексте (без глубокого текстологического анализа), бегло ориентируется в скандинавских источниках, имеет представление о франкской анналистике. Владея английским языком, он порой обращается к спецлитературе, например, о фризах, мало известной русскоязычной публике, и приводит довольно интересные выдержки.

Как вы поняли по моему тону, после этого абзаца должно вырасти одно большое «НО». Оно и правда есть.

Увлёкшись сличением биографий летописного Рюрика-призрака и Рюрика Ютландского-Фрисландского, господин Губарев замахнулся, ни много ни мало, на своё толкование раннесредневековой государственности, да ещё и в таком духе, который не был видан и полусказочным «норманистам» пера Вячеслава Фомина. По его скромному мнению, у восточных славян не было никаких признаков ни сложной общественной жизни, ни так называемой «государственности». Испытывая серьёзные сложности с терминологией потестарности, он описывает восточных славян как «родовые союзы» (ну хоть не «большие семьи»), и низводит их на уровень «первобытности» (весьма загадочный и широкий термин). Прежде всего, по его мнению, о примитивном характере социальности свидетельствует определённый примитивизм ремесла и, в частности, кузнечного дела, а также отсутсвие интеграции «племён» в союзы. Конечно, спорить с тем, что Восточно-европейская равнина имела низкую плотность населения, сложно, так же как и с тем, что постепенно заселявшие её племена не имели такой развитой культуры, как живущие под сенью Франкской империи германские и славянские племена, или население хазарского степного «треугольника» меж двумя морями. Всё так. Но довольно сложно не заметить, что примитивные «родовые союзы-племена», любезные Губаревым, вряд ли в состоянии образовать крупные социальные кластеры, которые мы фиксируем в дорюрикову эпоху. Речь даже не о Приильменском-Приладожском Севере, этом новообразовавшемся перекрёстке культур, а о, к примеру, крупных поселениях в северном Прикарпатье, ареал которых идёт едва ли не до Полесья, крупный земледельческий протогородской кластер в Поднепровье, и испытывавшие серьёзное влияние хазар поселения на Левобережье Днепра, вдоль степи к Дону. То есть – социальные объединения, довольно крупные и сложные, были, некоторые из них можно называть уже и «вождествами», судя по наличию крупных укреплёных поселений и статусных предметов. Полиэтничные «русы» (условно) не были единственным источником организации а этом славяно-финно-балтском мире, хотя и важным, как оказалось впоследствии.

Кроме того, Губарев мог бы ознакомится с существующими работами по раннесредневековым политиям, скажем, германцев, по внутренней организации варварских королевств и децентрализованных образований южной Прибалтики, по истории скандинавских государств – та же Швеция очень показательна в плане долгого процесса образования централизованной монархии, который затянулся едва ли не до конца Средневековья. Автор пытается напирать на управленческий опыт, полученный людьми Рёрика во Франкской империи. В данном случае он опирается не на анализ конкретной системы управления (которую весьма сложно назвать бюрократической, так как она опиралась на систему предаставителей императора в конкретном округе, держащего на себе судебную систему и сбор налогов), а на слова Антона Горского, который предполагал знакомство Рёрика с этой системой, что позволило ему закрепится на Севере, и, тем самым можно говорить об опосредованном влиянии франков на древнерусскую государственность. Тезис заслуживает внимания, однако Губарев идёт куда дальше. Ну, да, Рёрик, весьма вероятно, был знаком с чеканкой монеты, кою производили в Дорестаде (эмпорий же), и, по всей видимости, был крещён. Кроме того, замечает автор, держатель эмпория не мог не понимать доходного значения дальней торговли. Всё это хорошо и прекрасно, но причём тут его деятельность на территории Севера? Поладожье и так уже было в те века транзитной торговой зоной, и его не раз уже брали под контроль пришельцы из-за моря («имаху дань варязи изъ заморья…»), и приход варягов в 862 г., мне думается, был лишь эпизодом в истории смены контролёров на торовых путях, и говорить, что опыт управления во Фризии инспирировал дальнюю торговлю, вряд ли приемлимо. Насчёт чеканки монеты тоже прекрасно, но вот только чеканили ли её в Рюриковом Городище, в Альдейгьюборге, в Изборске и Белеозере? Серебро было в основном привозным, и говорить о чеканке монеты для обеспечения эквивалента товарообмена сложно – всё таки в эмпориях это было делом жизненно необходимым, но насколько денежный оборот в рамках рынка существовал в Приладожье? Если в Подонье ещё можно отыскать серебряные «гривни» (к примеру, «Мартыновский клад»), впрочем, скорее предназначенные не для эквивалента оборота, а для ювелирного дела, функцию монеты, судя по всему, выполняют аббасидские дирхемы. Метрология денежных систем и вовсе появилась в этом регионе минимум на несколько десятилетий позже. Управление? Боюсь, раздачу городов «мужемъ своим» вряд ли можно считать за «управление», хотя, с большой натяжкой, можно и увидеть в этом факте квази-бенифиций. Весьма сомнителен и факт передачи власти наследнику Игорю через Олега, «бе бо детеск вельми», давно уже обсуждается вероятность искусственного «сшивания» династийной преемственности летописной традицией.

Так что назвать Рюрика-Рёрика основателем государства вряд ли приемлимо. Это утверждение рождено не злой волей автора, а тем, что его изыскания все сосредоточены на мнимой биографии нашего легендарного первооснователя, и общий контекст истории Раннего Средневековья, истории политогенеза Европы того времени, истории «Циркумбалтики» ему известны не слишком хорошо. Я уж не говорю об истории и археологии Восточной Европы, её заселения в общем, и этногенезу славян в частности. Поэтому решение вопроса о Рюрике как государствостроителе полностью провалено – Губарев не в состоянии решить эту проблему.

Пожалуй, на что стоит действительно обратить внимание – так это на сопоставление формул традиционной клятвы фризов («пока ветер с небес дует и мир стоит») и клятвы договора с Византией 945 г. («донде же съяеятъ Солнце и весь мир стоить»). Параллель интересная, и требует тщательной работы с германоязыными правовыми источниками, и поискам семантических соответствий в архаичном правовом поле. Фризское право, «Lex Frisionum», мало известно в русской историографии, однако ряд зарубежных славистов отмечали определённое её сходство с «Русской правдой», однако сам автор оставляет этот вопрос без особых обоснований. Он требует перекрёстного изучения германоязычного права, и знания формул всех «Lex», «Lag» и «Lovi», что, конечно, дело непростое. Встраивание «Русской Правды» в контекст германских законников – дело будущего, но автор не делает даже попытки сравнения клятвенных форм, ограничиваясь критикой кельтских параллелей. Вопрос об общем контексте германского права важен ещё и потому, что «Lex Frisionum» была записана в эпоху каролингской «leges-реформы» в конце VIII-начале IX в., на латыни, и явно испытала на себе влияние франкского права, сохраняя, впрочем, свою архаичность. Полный разбор соответствий двух столь разнесённых по времени и региону источников потребует дополнительных усилий, а уж выявление тем более — компаративный анализ формул-клятв. Так что Губареву можно сказать «спасибо» за популяризацию этого вопроса, совсем не банального и не второстепенного.

Как я вижу ситуацию на севере будущей Руси?

Начиная с VII века мы видим постепенный рост населения Восточно-европейской равнины, само собой, не только за счёт славян, но и при участии финно-угров и балтов, сквозь неё постепенно протягивались тонкие ниточки торговых путей в Балтику из переживающего бурный расцвет арабо-исламского мира и держащейся на плаву Византии. Торговые связи оплетают Балтику, начиная от эмпориев атлантического побережья, через Ютландию и торговые города, вроде Скирингсалля и Хедебю, Старгарда и Любека, Ральсвика и Арконы, и, через Эланд и Готланд, Экеторп и Павикен к Средней Швеции, озеру-заливу Меларен и Бирке – и на восток, к побережьям Финнмарка, к устью Невы. Там, в акватории Невы и районе Ладоги, и образовался культурный котёл, породивший к жизни так называюмую «Русь» как… политоним? Пусть будет так. Охрана узловых точек торговых путей – задача чрезвычайно важная, и появление контролирующей группы на некоторых из них – явление закономерное, так же как и образование так называемой «внешней элиты», в виде русов-варягов, которой нужно было уживаться в балансе с местной, многоэтнической элитой Поволховья (Евгений Шинаков предлагает понятие «двухуровнего государства»). Хотя, конечно, вопрос о том, было ли пресловутое «призвание», остаётся открытым. Вариант призвания, как в квази-государстве Само, существует (об этом пишет Михаил Свердлов, некоторые исследователи, скажем, Евгений Пчёлов и Валентин Янин, настаивали на существовании текста «договора-ряда»), хотя иные, как Виктор Пузанов, настаивают на «норманнском завоевании». Как уже говорилось, концепция Губарева отнюдь не нова, и отождествление летописного Рюрика с Рёриком Фрисландским вполне вероятно, однако его роль в политегенезе остаётся большим вопросом. Однако переселение варяжского вождя с берегов Северного моря на Ладогу представляется мне вполне вероятным, как и его эпизодическое участие в наведении

Итак, стоит ли читать книгу Олега Губарева? Скажем так: ознакомится с ней можно, особенно тому, кто только начинает свой путь по бурным просторам «варяжского вопроса». Как эдакий компедиум материала – вполне годится, хотя почти ничего нового (кроме вопроса о Фризском праве) вы в ней не найдёте, если вы уже искушены в этой тематике. Автор поторопился, ему рано было выпускать полноценную книгу – он забывает, и забывает крепко, о концептуальном контексте тех вопросов, которыми он задаётся – они слишком сложны и дискуссионны, чтобы решать их с такого лихого наскока. Губарев слишком категоричен в своём тоне, тогда как для подобной категоричности у него пока нет особых оснований. Хотя, нужно признать, я готов согласится с отождествлением Рюрика и Рёрика Скьёльдунга, но меня не устраивает то, как Губарев провёл научную работу.

Подытоживая – книга Пчёлова всё равно больше годится для введения в предмет. В книге Губарева самой полезной частью является ссылочный аппарат – надо отдать должное, работа с историографией, пусть и выборочно, но всё же проведена. Ради этого я бы и рекомендовал бы её посмотреть – но не как исчерпывающую вопрос работу.