Что у нас в Западной Европе? История Средневековья – складывание национальных государств, абсолютных монархий, переход от феодального самоуправления к централизованной государственной системе – процесс постепенный, неравномерный, с перепадами продолжавшийся и после XV в. А что творилось на Востоке, где государство, как принято считать, играло особенную роль в структуре общества, причём во все времена? Как правильно говорил Леонид Васильев, для того, чтобы охватить широкую панораму развития человеческих обществ, не получится обойти стороной историю Востока, на которую приходится львиная доля социальных мутаций, переживаемых нашим биологическим видом. Поэтому, конечно, интерес к государственности как форме социальной организации для нас вдвойне интересен, особенно если вспомнить, в какой стране мы живём. Хорошей площадкой для рассмотрения этих процессов могло бы стать Новое время, когда Ближний Восток под сенью некогда могучей Османской империи переживал свой огромный кризис…

Обращение к книге «Концепции власти на Ближнем Востоке: Средневековье и Новое время» (1985) оправдано именно таким интересом – мы ищем ответы. Хотя сомнения возникали с самого начала: дело в том, что автор, Ирма Львовна Фадеева (1938-2013), специализировалась именно на истории Турции XIX в., второй половины. Нет, она достаточно именитый исследователь, написала известную биографию реформатора Мидхат-паши, разрабатывала тему внешней политики Порты в отношении Европы, много писала о панисламизме и османизме. Дело в том, что Фадеева в своей книге замахнулась ещё и на средневековье: она рассматривает эволюцию османской государственности, уходя далеко в прошлое — с эпохи Халифата (VII в.), через возникновение Османского бейлика (XIV в.) и к младотуркам (начало XX в.). А когда историк-новист берётся за медиевистику, всегда возникают определённые недочёты, не могут не возникнуть. Какие «подводные камни» характерны для её работы?

…Когда Ирма Фадеева училась, в 1950-60-х, как раз широкую известность приобретали неопубликованные ранее черновики Маркса, в особенности так называемый «Формы, предшествующие капиталистическому производству», открывшие общественности феномен трёх форм способов производства, в том числе – Asiatischeproductionsweise. Востоковеды, одни с радостью, другие со скепсисом, подхватили готовую теоретическую базу под свои изыскания, и начали новый виток изысканий. По всей видимости, Фадеева старательно впитывала в себя существующий историографический дискурс, поскольку пронесла его сквозь десятилетия. В чём же суть основной концепции книги? В противопоставлении рекомого Asiatischeproductionsweise другому способу производства – античному. Причём, когда она вырисовывает теоретическую базу, даже ссылки даёт на работы 1950-х гг., по истории античной Греции и средневековой Европы (с вкраплениями Штаерман). Для неё Европа и в античном, и в более позднем, «германском» варианте оказывается прогрессивной формой организации общественных отношений, ведущей к капитализму, тогда как «азиатщина» суть нечто патриархальное, общинное, закостенелое, иерархичное. Чувствуете? Говоря о «власти», И. Л. Фадеева заранее предупреждает нас: речь пойдёт о практически первобытных порядках (как ни странно), особенно на фоне прогрессивного развития общества в Европе и выделения «человека-личности». Это весьма странно звучит, особенно если учесть количество работ по структуре азиатских обществ, ко времени написания книги уже достаточно мощно развивших тему их сложной многоукладности… по всей видимости, это профессиональная деформация турколога, изучающего Турцию в последние десятилетия упадка.

Это накладывает определённый отпечаток на концепцию власти средневекового Халифата, как Аббасидского, так и Омеййадского, как диктата патриархального абсолютизма. Это могло бы нивелироваться тем, что всё-таки Фадеева рассматривает именно «концепцию» власти, а не сложные исторические реалии Ближнего Востока, состоящей из диких переплетений социальных, политических и религиозных процессов. Но нет, автор упорно противопоставляет именно динамику развития восточных обществ и Европы в целом. Насколько такой подход актуален, можно спорить, однако вывод автора однозначен: Европа в Средние века более прогрессивна, поскольку социально динамичные слои образуют цивилизационные противоречия в рамках христианского общества, тогда как ближневосточное развивается в рамках исламских доктрин. Более чем спорное утверждение, особенно если вспомнить факторы динамичного экономического и культурного развития, соответствующего развитию региона: это касается и сложных взаимоотношений между светской и духовной властью, взаимоотношений различных самоорганизующихся анклавов, своеобразные системы икта, показывающие неоднозначность взаимоотношений государственной власти и различных элит. Просто процессы и там и там были разными, общество развивалось каждое в своих условиях, и с этим ничего нельзя поделать. Нужны дальнейшие исследования социального и в Европе, и на исламском Востоке, говорить же об изначальной отсталости, мне кажется, преждевременно.

Именно наследником восточной «деспотии» и становится Османская династия, в XIV в. смело заявившая о себе. Автор не так много повествует о том, как складывалась на ранних этапах система власти, каким образом выстроилась чудовищно-громоздкая иерархия Блистательной Порты, так долго восхищавшая идеологов «сильной руки» в Европе (включая Московию). Автор предпочитает говорить о XVII-XVIII вв., когда империя начала пикировать в тяжёлый системный кризис (как говорил один знакомый турколог, не назову фамилии, «эпоха шести Ельциных»), времён иерархизации и всеобщего подчинения государственной власти всех социальных слоёв, нивелирование права, упадка и торможения развития культуры. Опять же, сравнение идёт с Европой Нового времени, с её эволюционирующими институтами, Просвещением и, чуть позже, промышленной революцией.

В любом случае, всё вышесказанное являлось только прелюдией для основной темы исследований Фадеевой, то есть переосмыслению концепции власти, которая была характерна для трудов турецких интеллигентов начала XX в., таких, как Зия Гёк Алп. В XIX в. уже со всей очевидностью был виден разрыв между традициями правящего дома Османов (представители которого даже не получали толком образования) и культуры населения империи (раньше он разве не был очевиден?), и новыми процессами вестернизации, которые активно пытались влить свежую кровь в «больного человека Европы». Стремление к обновлению, как солидаризируется с остальными туркологами Фадеева, проявился в реформах Танзимата, а их откат знаменовался жестокой эпохой Зулюма. Чудовищная инерция правящих структур заставляла зародившуюся интеллигенцию создавать новые теории обустройства Турции – например, османизм, или панисламизм. Скажем, тот же самый Зияя Гёк Алп, потрясающе, по европейски образованный человек, призвал искать корни обновления в традиционном исламе, который несёт в себе не меньший потенциал к капитализации и демократизации общества, чем европейское христианство.

А власть? Увы, те корни, которые, по мнению Фадеевой, тянутся из тёмных глубин Средневековья, служат существенным тормозящим фактором в прогрессивной общественной эволюции Турции. Та османская династия, принципы правления которой основывались на представлениях кочевых общественных отношений (! Да-да, именно так), представляла из себя отжившее прошлое, против которого неизбежно выступят обновленческие силы. Спорить с этим, конечно, трудно, особенно если вспомнить колоритную фигуру Абдул-Хамида II.

Итог: интересная, но более чем спорная и однобокая попытка встроить кризис Османской империи XIX в. в контекст истории исламской цивилизации. Автор усматривает этот кризис власти и управления с самого зарождения ислама, что накладывает существенный отпечаток на всю фабулу работы, причём многих концептуальных изысканий она не учитывает, предпочитая ориентироваться на авторитет Маркса, Энгельса и Моргана. Но, повторю, глава о поздней Турции читается очень интересно, и в ней много полезной, системно поданной информации.

История Востока в шести томах. Том 2.Восток в средние века. Главная редколлегия Р.Б. Рыбаков(председатель) и др. М. Восточная литература. 1995г. 716 с. Твердый переплет, энциклопедический формат.

Испокон веку исследователи делят мир на «Запад» и «Восток». Помните: «…и вместе им не сойтись…»? Как-то так случилось, что разноликие и многочисленные регионы Азии оказались записаны под одной общей «шапкой», главное в которой – противоположность Западу. Как только не изгалялись в попытке выявить суть этой дилеммы… Помните, например, идею «неисторических народов» Гегеля, или теорию «Asiatischeproduktiosweise» от Нашего Всё Маркса? В любом случае, Восток в этих концепциях – нечто статичное, окаменевшее и антипрогрессивное, реликт далёкого прошлого, над которым медленно восходит Солнце идущей вперёд западной цивилизации…

Конечно, в наше время востоковеды плюнут в лицо любому, кто будет отстаивать подобную точку зрения. Цивилизации Востока – динамично развивающиеся и в социальном, и в экономическом, и в культурном плане регионы, на фоне которых Европа, скажем, времён Столетней войны – жалкая периферия. ‘

Ещё большая проблема – как-то выстроить схему развития человеческого общества. Формационная теория вполне приказала долго жить – она выстраивалась на весьма примерных теоретических выводах Маркса и Энгельса, и имела смысл (да и то в высшей степени условно) только для Западной Европы. А как же древнее деление истории на Древность — Средние века — Новое время? Можно ли выделить в истории Востока Средневековье?

Когда питерский Институт Востоковедения готовил свой амбициозный шеститомник «История Востока», то они решили разделить тома именно по этому старому доброму принципу. Однако это ещё нужно было оправдать с теоретической и методологической точки зрения, поэтому каждый том снабжался обширными теоретическими выкладками ведущих специалистов по методологии восточной истории. Так уж вышло, что единственным специалистом, который на сегодняшний день всерьёз разрабатывает теорию средневековой истории Востока, является индолог Леонид Алаев, который и стал главным редактором второго тома.

По умолчанию иногда принято считать, что понятие «Средневековье» крепко связано с понятием «феодализм». «Феодализм», как правило, определяется как система классовых и межклассовых социальных взаимоотношений в обществе. В марксизме под «феодализмом» понимали способ производства, опирающийся на натуральное хозяйство, ядро которого находится, естественно, в аграрном секторе, вокруг которого складываются всякого рода ячейки социальной организации и самоорганизации. Основа феодализма – «собственность» на средства производства в разных степенях её проявления, реализующаяся в самых разных формах.

Что предлагает Алаев в качестве генеральной линии этого тома коллективной монографии? Ему, как востоковеду широкого профиля, ясно, что «Asiatischeproduktiosweise» не работает – была на востоке и условная «частная собственность», и свобода ремесленного труда, и относительная самоуправляемость общественных ячеек. Тогда он выдвинул концепцию «восточного феодализма», которая, отчасти, пересекается с московской теорией «большой феодальной формации», однако имеет несколько иной окрас.

Во первых, основа «восточного феодализма» как социального строя – «власть-собственность». Сочетание, созданное А. Я. Гуревичем для обозначения власти норвежского конунга, прочно прижилось в востоковедении. Государство являлось носителем власти над всеми социальными слоями. Право на Востоке являлось регулятором взаимоотношений между различными социальными классами, но права индивида перед бюрократической системой государства отсутствовали.

Во вторых – расчлененное понятие «собственности». Для бюрократического аппарата, фактически, являющегося доминирующим классом, собственность – это «власть», над территорией и над людьми, что и образовывало такой интересный экономический элемент, как «налог». Собственность же непосредственно на землю, как непосредственному объекту хозяйства, находилась в руках других классов, будь то крестьянские хозяйства, либо крупные землевладельцы.

В третьих – двойственный характер доминирующих классов, представленных деспотической бюрократией и условным «феодальным» слоем, находящихся в известной конфронтации друг с другом.

Безусловно, эта концепция весьма интересна и по своему логична, хотя у Алаева нет иллюзий по поводу её абстрактного характера. Да, соглашается он, проблема требует дальнейшего исследования, типологизация штука опасная, однако, на его взгляд, общая картина именно такова. Впрочем, редактор так и не смог определить причину «запаздывания» восточных цивилизаций по сравнению с Европой, делая только предположение, что оно связано с пережитками более старых общественных укладов, помноженных на доминирование «власти-собственности» бюрократии, и устойчивостью в хозяйстве общинных элементов хозяйственной самоорганизации. Ну что же, такая точка зрения тоже имеет право на существование.

Конечно, авторы конкретных разделов не стали строго следовать редакционной линии. В охват был взят период с IV по XV в., разделив их, условно, на 5 составных частей. Помимо классических восточных цивилизаций редактор счёл нужным включить в монографию раздел о Византии, которая казалась ему схожей по типологии с восточным государством. Конечно, каждый автор писал по своему, в силу разработанности темы и своих собственных исследований. Кто-то строго придерживался генеральной линии марксизма – например, малоизвестный византолог П. И. Жаворонков, или специалист по истории Делийского султаната Клара Ашрафян. Большинство же авторов отдавали предпочтение исторической конкретике. Например, Д. В. Деопик написал очень своеобразную главу о развитии религиозности в средневековой Юго-Восточной Азии, преинтереснеснейшие сведения дал китаевед А. А. Бокщанин, который и вовсе сделал вывод, что применение понятие «феодализм» к истории Китая нежелательно, хотя и возможно. Отметились со своими текстами и другие известные специалисты по Востоку – арабист О. Г. Большаков, индолог А. А. Вигасин (также автор популярнейшего учебника истории за 5 класс), тюрколог С. Г. Кляшторный и монголовед Е. И. Кычанов, турковед М. С. Мейер, японист А. А. Толстогузов. Отдельно можно назвать и имя И. В. Можейко, более известного как Кир Булычёв, отметившегося здесь разделом о бирманском государстве Паган.

В целом авторы, в основном, описывают политическую историю, однако здесь есть и очерки социально-экономического характера, реже – посвящённые истории культуры.

Так какой же вывод можно сделать? Второй том шестикнижия вышел очень насыщенным и полным. В нём много и конкретной информации, и историческо-теоретической, Думаю, мимо него нельзя пройти никому, кто хочет ознакомится с историей Востока, особенного его средневекового сегмента.

История первобытного общества – весьма и весьма сложный раздел в нашей науке. «Первобытными» мы называем большинство дописьменных культур, те из них, которые мы вынуждены изучать по материальным остаткам. Конечно, ясно, что именно в эпоху каменного века сложилось человечество как таковое, были заложены основы его социального и культурного развития. Конечно, очень трудно установить этот процесс – своеобразны уж больно источники на сей счёт.

Самый надёжный метод, конечно, археология. Она нам помогает понять, как жили люди древности, во что они одевались, что ели и какими орудиями рубили деревья. «Археологическая культура» — главный объект подобных исследований, материальный отпечаток какой-то общности людей. Мы раскапываем их, документируем и пробуем интерпретировать – с разной степенью успешности (можно вспомнить, например, интересный пример с Леви-Брюлем и его исследованиями первобытного менталитета).

Второй путь всем нам хорошо известен по Льюису Моргану и Фридриху Энгельсу. Берутся современные «первобытные» культуры, которые изучают этнографы, и их социально-культурные отношения экстраполируются на глубокую древность. Энгельса я упомянул совсем не зря – в его книжке-конспекте «Происхождение семьи, частной собственности и государства» на основе одних этнографических (да и то не всегда) данных выстраивается схема развития родовой общины и института брака. Лучший друг Карла Маркса весело конструирует воздушный замок из браков «пуналуа», из кратких сведений источников видит «парный брак» у всех народов мира, тщательно ищет кровнородственную общину у древних германцев. Вся эта эволюционистская схема настолько эфемерна, что её даже критиковать неприлично.

Однако какой тренд она заложила в советскую историографию! Историки тщательно искали в этнографических и археологических источниках классическую схему Энгельса «дикость-варварство-цивилизация», упаковать факты в готовую обёртку, и подать её в под правильным соусом цитат из Первоисточников, то бишь ПСС в 50 тт. И схема ведь – получалась! Главное, иметь хорошие ножницы и клей. Были среди таких историков и оригиналы, вроде Бориса Поршнева, который, работая с материалом первобытной истории, разработал свою суггестивную теорию возникновения человечества.

Увы, Геннадий Марков пошёл по иному пути. В своё время этот автор выстрелил прорывной концептуальной монографией «Кочевники Азии», в которой доказывал невозможность применения к кочевничьим обществам понятия «феодализма». Однако после опубликования этой монографии он увлёкся другими темами, и занялся типологизацией хозяйственных структур первобытного общества, пытаясь выстроить общую схему его эволюции.

Результатом штудий стала книга «История хозяйства и материальной культуры в первобытном обществе». Если в «Кочевниках…» автор проявляет осторожный скепсис к теоретическому осмыслению общественного строя, предпочитая изучать источники, то здесь он уже в самом предисловии сообщает, что более такой вольности себе не позволит, и вся работа будет проходить как положено. То есть – в свете «законов» о смене общественно-экономических формаций. Культура? Помилуй Бог, культура – только отражение материального производства, никак не иначе.

Итак, какова общая концепция книги? Хозяйство имеет свойство эволюционировать. Человек, естественно, начинает с присваивающего хозяйства – собирательства и охоты. В эпоху неолита начинается одомашнивание скота и возникает земледелие, происходит развитие производительных сил и дальнейшее развитие социальных отношений.

В принципе, всё это мы знаем банально по учебнику истории 5 класса. Автор, конечно, рассмотрел вопрос весьма профессионально и увлекательно, однако дело в другом. Он выводит несколько типов хозяйств – низшее и высшее присваивающее, мотыжное и плужное земледелие и кочевое и полукочевое скотоводство. Автор блестящих «Кочевников Азии» здесь прямо-таки озадачивает – каждый из этих типов означает, оказывается, соответствующий тип социально-культурных и классовых отношений, например, мотыжное земледелие, по мнению автора, вряд ли соответствует классовому обществу, ему больше подходит плужное земледелие, и так далее. Понимая, что археология в выстраивании схемы не поможет, Марков набрал примеров из этнографии, и расположил их в правильном порядке, строя гипотетическую схему эволюции хозяйства и социального развития общества.

Спорно? Да ещё как. Даже сам автор понимает это, говоря в предисловии, если кратко, что проблема сложна и нарисованная схема – эфемерна. Рассуждая о развитии различных народов, Марков частенько уходит в чистую этнографию, отводя проблемы хозяйства на второй план на фоне описания материальной культуры и просто культуры, что серьёзно размывает и без того непрочный фундамент книги.

В результате – довольно слабая попытка классификации развития хозяйства, приведшая к развитию классового общества. Поставленные задачи оказались не выполнены – Марков слишком много отдал на описательность и схематическое структурирование материала, что делает его сочинение достойным, но не обязательным чтивом об истории первобытного общества.

Семёнова Л.В. Салах ад-Дин и мамлюки в Египте. М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1966. – 217 с.

В этой книге делается попытка привязать к средневековому Востоку марксистского понятия «феодализма». Несмотря ни на что, идеология была в нашей науке практически всесильна, слишком привлекательна и логична была схема, и все спорны моменты истории исследователям приходилось едва ли не насильно уминать в рамки теории формаций. Молодым исследователям казалось, что они идут единственно верным путём диалектического материализма, расшифровывая тайные смыслы мировой истории в готовые и истинно правильные научные схемы, как в три закона Ньютона.

Впрочем, мы немного не с того начали. Речь у нас о вполне конкретном исследовании вполне конкретного места и времени. Смотрим: XII – начало XVI века, Египет. Династия шиитов Фатимидов рухнула, на её престол в Каире взошёл курд Салах-ад-Дин Йусуф ибн Аййуб. В середине XIII века Аййубиды, как называли эту династию, также оказались сметены Муиззом Айбеком, мамлюком – половцем из наших степей, и эта власть продержалась вплоть до завоевания Египта армией османских турок. Период далеко не самый простой, множество источников, большая часть из которых даже не переведена на европейские языки. И тем не менее, молодой учёный Лидия Семёнова, выпускница питерского истфака, берётся за эту нелёгкую в высшей степени эпоху. Почему?

Потому что здесь легче всего найти пресловутый феодализм – вернее сказать, нечто, на него похожее. Один из учителей Семёновой, Сергей Певзнер в конце 50-х публиковал статью о существующем аналоге европейского лена в мусульманских странах – «икта», представляющем собой наделение государственной землёй или доходами с неё служилого человека. Икта, по мнению Певзнера, представлял собой продукт нормального общественного развития, и являлся наследственны феодом, ведущим постепенно к раздробленности и феодальной эксплуатации крестьян.

Семёнова тоже тщательно пытается упаковать материал в рамки теории феодализма. Впрочем, не особо получается – экономическая система средневекового Египта на феодализм не похожа, и автор полностью отдаёт себе в этом отчёт. В Египте икта — ненаследственное владение, с которого, впрочем, мукта (его держатель), собирал весь положенный харадж, ушр’ и джизью до последнего дирхема. В принципе, это можно считать одним из новшеств Салах-ад-Дина в обеспечении своей немаленькой армии, однако – вряд ли элементом нарождающейся феодальной системы, особенно если учесть их частые учёты и перераспределения. Впрочем, отбирать их не разрешалось. При мамлюках система икта тоже не приблизилась к феодализму ни на шаг – наоборот, контроль со стороны государства усилился. Пожалуй, относительно независимыми от государства, и наследственными, были вакфы – земли, которые передавали из госфонда мечетям, медресе, религиозным организациям, мусульманским и христианским – чаще всего новь, однако известны факты и покупки земли в этот статус. В XIV-XV вв. структура собственности усложнилась – появились «ризки» — земли, даваемые чаще всего отставным мамлюкам или их семьям, неотчуждаемые и не облагаемые налогами, и росла доля «мулька» – возможно, полный аналог частной собственности, подвергающейся купле-продаже, и защищенной маликитским законодательством на юридическом уровне.

Отдельная глава посвящена городской жизни в Египте. Цехов и гильдий в них, конечно, не сложилось, но купечество с ремесленниками были относительно свободны в своих предприятиях. Впрочем, государство имело возможность монополизировать доходное производство, а иногда – и попросту запретить тот или иной вид деятельности. Это неудивительно, ведь очень многие ремесленники работали именно на государство, и делало свои товары на заказ чиновникам. Так что далековато городу было до зарождения «капиталистических» отношений…

…И на фоне всего этого многообразия данных тем паче удивительным служит утверждение Семёновой, что феодализм таким образом укреплялся, эксплуатация росла и государство теряло свою монополию на власть. Фактически автор проигнорировала многое из проанализированного материала, показывающего многообразие общественных отношений, которые были намного шире всех и вся схем. Но, несмотря на псевдомарксистские купюры, в книге изучен уникальный материал, который нигде в русской историографии просто не найти, да и в зарубежной – трудновато. Но эта книжка – только не для тех, кто первый раз решил приобщится к истории Востока. Исследование практически целиком социально-экономического характера, и требует предварительной подготовки к ней.

В нашей стране подобные споры занимают особое место – особенно среди советских учёных, востоковедов и – что смотрится довольно забавно – русистов. Дедушка Маркс, конечно, о кочевниках в своих работах не забывал, и упоминал о них, но вскользь. Не включив, конечно, их в свою туманную схему «Produktionsweisen». Поэтому изгонялись историки как могли. Asiatischeproduktionsweise здесь искать бесполезно, поэтому сделали упор на Feodalischeproduktionsweise. Вариант, казалось бы, безотказный – существуют вассально-ленные отношения, сеньор наделяет вассала средствами производства – землёй, и тот проводит планомерную эксплуатацию подчинённого населения… Красиво, понятно, стройно – для примера можно взять старенькую книжку Владимирцова, «Монгольский кочевой феодализм» (1934). Что служило объектом ленного пожалования, источником богатства? «Земля!» — так уверенно говорили и монголовед Владимирцов, и специалист по уйгурам Златкин, и известнейший арабист Першиц, прибавляя к «феодализму» слово «патриархальный». Да, действительно, глупый же вопрос, всё очевидно?

Но не всё спокойно в научном мире – почти сразу начали раздаваться голоса против. В 1955 г. этим голосом стал С. Толибеков, оспаривающий наличие феодализма у казахов дороссийского периода. Дискуссия была бурная, и достаточно плодотворная, однако большая часть кочевниковедов всё равно осталась на своих позициях, которые Толыбеков в недостаточной степени раскритиковал.

Однако наиболее чувствительный удар по «кочевому феодализму» нанёс историк и этнолог Геннадий Марков, автор книги «Кочевники Азии» (1977). Он рассмотрел социально-экономическую структуру четырёх наиболее крупных общностей – монголов, казахов, туркмен и арабов. Для всех этих общностей, как было установлено на множестве примеров, был характерно объединение на основе рода, или – реже – индивида, то есть – личностных отношений. На этом строится социум. Если большим массам людей нужно объединиться для экономических нужд, они делят между собой скот, а уже потом рассуждают о местах его выпаса. Если, скажем, монгольскому вельможе или арабскому шейху нужно будет наградить своего подчинённого, то он даст определённое количество голов животных. А где же земля? Ни источники права, ни немногочисленные нарративы, ни что иное не говорят о каких-то особых правах на пастбища. В праве кочевников нет понятия о размежёвке владений, нет понятия обмена и купли продажи. Земля, вернее, то, что из неё растёт, источники воды и торные дороги – всё это было общим, в большинстве случаев.

О каком феодализме в этих условиях может идти речь? И уж тем паче, о «восточной деспотии»? Но тогда возникает резонный вопрос – как можно обозначить этот весьма специфический способ производства, в котором, безусловно, сквозит что-то общее, заложенное не в абстрактных «формационных» категориях, а в самой хозяйственной необходимости? Увы – Марков не даёт ответа. Социальное кочевников было очень подвижным. Это явно не «военная демократия», поскольку знатность рода, богатство и определённые привилегии никто не отменял. Доклассовое общество? Тоже нет – слишком явно было выражено разделение между процветающими и выживающими. Да и словечко «патриархальный уклад» тоже не очень идёт, так как далеко не везде объединения возникали по крови.

Вопросы остались открытыми, и Марков на них не ответил. Но он смог показать главное – что в основе кочевничьей социальной реальности лежат спорадические личностные и экономические связи, которые далеко выходят за рамки привычных схем. Структуры этого общества настолько аморфны, что составить какую то модель очень сложно, хотя что-то общее у них есть, безусловно… А вот называть это общество «протоклассовым» очень сложно – во первых, классы, пусть даже и очень аморфные, существовали и у туркмен, и у арабов, и у прочих. Во вторых – сложно называть многотысячелетний социальный котёл «процессом образования классов» — слишком уж сложна реальность для таких глобальных обобщений и сведения всех процессов к «переходному периоду».

Пожалуй, второй важный вопрос – происхождение кочевничества. И опять же – Марков не даёт однозначного ответа на вопрос о том, откуда оно взялось. Но версию даёт вполне рабочую – о многоукладности хозяйства, в условиях ухудшающихся климатической условиях в горно-степных зонах Азии, когда земледельческо-скотоводческие племена постепенно приходили к мысли о сезонных перекочёвках. Первоисточники такой интересной перемены остаются загадкой, однако мысль о сложном генезисе кочевничества через хозяйственное объединение групп людей с разными типами экономик заслуживает внимания.

Итог: я не знаю даже, стоит ли эту книгу рекомендовать начинающему «интерессанту». В наше время они с огромным трудом продираются сквозь социально-экономические труды, предпочитая политику и культуру. С другой стороны – что ещё показывает, как жили люди, как договаривались между собой, что ели и пили? Так что попробуйте прочитать эту вещь. Она заслуживает самого пристального внимания.