Германские вожди налегали, размахивая скамьёй, которую они схватили в отчаянной попытке проломить сосновые доски стены. Симон из Гитты услышал крик предводителя отряда, рейкса Ганнаска, и оглянулся. Рейкс упал на колени, из его широкой спины торчали стрелы. После падения Ганнаска римские лучники перенаправили своё оружие на его последователей.
— Сильнее! — крикнул самаритянин-авантюрист, и в тот же миг дубовая скамья расколола дощатую стену и в образовавшуюся брешь хлынул солнечный свет.
Симон, стоявший ближе всех к стене, быстро протиснулся сквозь неровный пролом и, пошатываясь, вывалился наружу. Крики на латинском предупредили его, что опасность всё ещё остаётся; он оказался прямо на виду у другого римского отряда. Самаритянин метнулся в сторону, намереваясь отвлечь легионеров от людей, всё ещё пытавшихся выбраться из зала тинга, но, рванувшись к лесу, внезапно столкнулся лицом к лицу с другой группой хорошо вооружённых римлян.
Легионеры наступали быстро и яростно, предполагая, что восточный человек станет лёгкой добычей. Но Симон из Гитты, закалённый в боях и обученный на арене, бросился на них так, словно сам был нападающим. Он наносил удары своим гладиусом направо и налево с яростью загнанного в угол медведя, и его искусное владение мечом заставило их отступить. По полученным ранам они поняли, что перед ними умелый воин.
В этот миг кто-то сзади крикнул на латинском:
— Подкрепление! Скорее!
Позади них кто-то из римлян звал на помощь; выбирающиеся из зала тинга германцы оказались слишком сильны для группы солдат, оказавшихся рядом с ними. Некоторые из сражавшихся с Симоном бросились прочь, чтобы присоединиться к общей схватке. Когда натиск на него ослаб, гиттиец в полной мере воспользовался предоставленной возможностью.
Ложный выпад и подсечка свалили одного из противников; неуклюжее падение этого человека, растянувшегося на земле, помешало его товарищам. В тот же миг самаритянин отступил и бросился прочь, направляясь к берегу реки. На берегу, когда римляне уже настигали его, он сделал мощный прыжок и нырнул в реку Везер.
Мало кто из проживших рядом с Нилом столько, сколько прожил Симон, не сумел бы стать за это время умелым пловцом. Он нырнул поглубже, чтобы избежать римских копий и стрел. Самаритянин проплыл под водой значительное расстояние, лишь изредка выныривая, чтобы быстро вдохнуть воздух. Достигнув середины реки, он оглянулся и увидел, что враги не преследуют его вплавь. Симон знал, что тяжёлое снаряжение помешало бы им в этом, и даже хорошему пловцу в таком облачении пришлось бы нелегко. И, по-видимому, у них не было оружия дальнего боя, чтобы метнуть в него или выстрелить из лука.
Симон продолжал свой заплыв мощными гребками, пока, изрядно запыхавшись, не достиг мокрого песка противоположного берега. Спотыкаясь, он пересёк пляж и упал за скальным выступом. Теперь, когда у него появилась минута передышки, самаритянин увидел, что римляне качают головами и отворачиваются. Они отправятся искать более лёгкую добычу.
Симон отдохнул за естественным укрытием несколько минут, чтобы не провоцировать своим видом римлян на более настойчивое преследование. Переведя дух, он переместился на более удобную позицию за зарослями сорняков и принялся наблюдать за передвижениями врага. Единственные солдаты, которых теперь видел самаритянин, были далеко, и казалось, что он теперь свободен, по крайней мере, на короткое время. Но если их командиры узнают, что столь разыскиваемый ими Симон из Гитты ускользнул, ситуация может измениться.
Но пока восточный человек чувствовал, что может позволить себе роскошь растянуться на песчаной почве для отдыха.
Его кровь вскипала при мысли о том, как Ганнаск получил приглашение на мирные переговоры с другой частью племени хавков, только для того, чтобы быть предательски убитым с помощью сотрудничавшего с римлянами рейкса Леофсига. Однако истинным создателем ловушки должен был быть префект Рейна, Гней Домиций Корбулон. По слухам, он был безжалостным и коварным человеком. Именно Корбулон в течение последних нескольких месяцев сражался с людьми Ганнаска на суше и на море. К сожалению, римляне слишком часто прибегали к хитростям и убийствам. Достойные воины считали такую тактику отвратительной даже на войне. В душе Симон поклялся убить обоих заговорщиков, если представится такая возможность.
Но что теперь?
Авантюрист из Леванта внезапно оказался один, без поддержки в варварской стране, которую он едва знал. Его перспективы казались мрачными. Идти на север, чтобы присоединиться к западным хавкам, было бесполезно. Уверенность племени Ганнаска пошатнулась после их поражения на море. Что было ещё хуже, римляне уже далеко продвинулись в Германии и построили укреплённый военный лагерь рядом с границей хавков. После смерти Ганнаска его малодушные подчинённые вскоре будут наперебой стараться заключить мир с римским полководцем.
Что ж, пусть будет так. Войну больше нельзя было выиграть; мир, по крайней мере, спасёт жизни людей. Симон предчувствовал, что римский префект будет снисходителен, не желая превращать уже выигранную незначительную войну в крупный конфликт, который окажется долгим и дорогостоящим. Рим уже был занят в Британии и не захотел бы ввязываться сейчас во второй конфликт. Корбулон, вероятно, предложит племенам перемирие при условии, что Рим будет иметь последнее слово в том, кто заменит Ганнаска на посту вождя его племени. Правительство, конечно, выберет коллаборациониста из хавков, какого-нибудь негодяя вроде Леофсига.
Самаритянин в отчаянии покачал головой. Он мог бы вернуться в Галлию и навестить нескольких друзей, которые могли пережить войну. Чего можно толком достичь, путешествуя по Германии в одиночку?
Но, как ни странно, у него был ответ на этот вопрос. Он пришёл к нему, как шёпот ветра:
Найди Бринно.
Восточный человек закусил губу. Да, Бринно. Мальчик остался снаружи с простыми воинами, в то время как его отца заманили в зал тинга и убили. Хотя Бринно было всего двенадцать лет, его жизнь тоже находилась под угрозой. Рим проводил политику уничтожения всех представителей неблагонадёжных династий, включая детей. Разве не римляне сделали племянника Юлия Цезаря, Октавиана, владыкой империи после его гнусного преступления — убийства единственного законного сына Юлия Цезаря, Цезариона? Именно так действовала политика в Риме. Чем выше стоит преступник, тем больше поддержки он обычно получает от своего развращённого народа.
Приняв решение, Симон встал, решив вернуть Бринно в безопасное место, к племени его отца, каннинефатам. Но где найти мальчика? Не был ли он уже схвачен и казнён в деревне на другом берегу Везера?
Взглянув на противоположный берег, Симон заметил несколько отчаливающих небольших лодок. На мгновение он забеспокоился, что они плывут за ним, но затем увидел, что те повернули вверх по течению. Куда они направляются? Он задумался. Осматривая окрестности в поисках других признаков активности, Симон заметил одинокую лодку, плывущую в его направлении. Приглядевшись, авантюрист определил, что в лодке находится всего один человек. Был ли этот парень другом или врагом?
Симон коснулся рукояти меча. Если человек в лодке окажется врагом, так тому и быть. Он убьёт его и заберёт лодку вместе со всем снаряжением.
Самаритянин спрятался, дожидаясь прибытия человека. У незнакомца были какие-то трудности, он останавливался, чтобы вычерпать воду после каждых нескольких взмахов весла. Если лодка текла, почему он не вернулся в деревню для ремонта? Может быть, он не осмеливался это сделать? А может, он тоже был беглецом? Это могло быть интересным. Любой человек, находящийся в немилости у римлян, мог бы стать потенциальным союзником. Самаритянин попытается узнать о нём побольше, пока не поймёт, что к чему.
Человек продолжал плыть, пока нос его лодки не коснулся ближнего берега, после чего он перевалился через борт и вытащил судёнышко на берег. На таком небольшом расстоянии Симон решил, что германец кажется ему знакомым.
— Эй, приятель! — крикнул восточный человек из своего укрытия.
Новоприбывший поднял голову. Да, подумал Симон, это был воин из тех, что примкнули к Ганнаску, один из простых людей, которые не вошли вместе со своим рейксом в роковой зал тинга.
Варвар взял копьё со дна лодки и осторожно приблизился к спрятавшемуся человеку. Когда Симон показался, глаза германца заблестели.
— Чародей! — воскликнул он.
— Да, это я! — ответил восточный человек. — Скорее! Скройся, пока тебя не заметили из деревни!
Хавкский воин быстрым движением присоединился к нему за кустами.
— Ты плыл вверх по реке с нами, — сказал Симон. — Как тебя зовут?
— Эбервин, — ответил светлобородый соплеменник. — Меня также называют Остроклык.
Симон проигнорировал прозвище; варварские прозвания означали очень мало. Эбервин выглядел лет на тридцать, крепкий мужчина с суровым лицом. У него было неприятное лицо, которое, вероятно, отбило бы у многих задир желание провоцировать его без нужды. Он носил обычную одежду германцев — тунику, штаны, тяжёлые ботинки и кожаную шапку. Мощные плечи казались больше, чем были на самом деле, благодаря искусному способу ношения плаща.
— Что случилось с рейксами? — нетерпеливо спросил хавк.
Покачав головой, Симон сказал:
— Ганнаск получил много римских стрел. Он так и не покинул зал.
— Проклятье! — выругался германец. — А что с остальными?
— Некоторым из нас удалось выбраться наружу, но на нашем пути было много римлян. Похоже, я оказался единственным, кто смог прорвать их кордон. Восточные хавки предали нас легионерам.
— Я сам это обнаружил! — заявил Эбервин, скрипя зубами.
— Что случилось с нашими людьми, оставшимися в деревне? — спросил самаритянин.
Остроклык усмехнулся.
— Мы ждали обещанной еды, но в итоге дождались от жителей деревни лишь римских солдат. Я наблюдал за нападением. — Затем, смутившись, добавил: — Я находился немного в стороне, разговаривая с женщиной, которая мне понравилась.
— Что ты видел?
— Ни один человек не сдался. Они сражались, чтобы защитить мальчика.
— Бринно?
— Да, Бринно. Некоторые из наших парней защитили парня и отнесли к лодкам. Остальные держали оборону и не подпускали римлян. Все, кто не уплыли, оказались окружены и зарублены.
— В каком направлении ушли выжившие?
— На юг.
— Вверх по течению? Это будет медленное плавание, — сказал он.
— Да, но Леофсиг контролирует реку к северу отсюда. Глупо идти туда.
— Что на юге?
— Херуски, которые были дружелюбны к Ганнаску. Если боги окажутся благосклонны, там будут рады нашим людям, особенно сыну рейкса. Насколько я слышал, это племя не любит Леофсига.
— Я видел несколько лодок, плывущих на юг, числом около семи!
— Да. Римляне погнались за ними, в основном за Бринно, как я думаю. Больше мне ничего не известно. Какие-то женщины обнаружили моё укрытие и позвали своих мужчин! Я бросился бежать и случайно нашёл пустую лодку.
— Ты взял дырявую?
— Нет. Подлые дьяволы бросали в меня копья, когда я уплывал, и одно из них пробило ей дно. — Он указал на копьё, которое держал. — Но я задаюсь вопросом, не намеренно ли так много опытных копейщиков промахнулись. Я видел, как люди Леофсига стояли в стороне, гнушаясь помогать римлянам убивать наших сородичей.
Симон задумался. По его собственным словам, Эбервин признался, что не помог своим осаждённым товарищам. Однако, справедливости ради, от германского воина ожидали, что он отдаст свою жизнь за своего рейкса, а не за первых попавшихся простых воинов своего отряда — и даже не за сына рейкса. Можно сказать, германец поступил благоразумно в безнадёжной ситуации. Стоит признать, Симон поступил точно так же, когда увидел, что его товарищи окружены и подавлены превосходящим по численности противником. Тем не менее Остроклык не проявил значительной храбрости, и самаритянин не думал, что ему следует слишком уж безоглядно полагаться на мужество незнакомца, пока тот не докажет его на деле.
— Я в долгу перед Ганнаском, — наконец сказал Симон. — Моя честь требует, чтобы я помог его сыну, насколько сумею.
Остроклык мрачно кивнул.
— Как и моя! Я не смог защитить своих рейксов, но клянусь сделать всё, что в моих силах, для его мальчика.
— Скоро стемнеет. Если твоя лодка повреждена, нам придётся отправиться вверх по течению и поискать другую.
Хавк покачал головой.
— По такой реке, как эта, нелегко плыть ночью. Берега в местах изгибов реки будут опасно подмыты, здесь полно мест с глубокой грязью, кустами и завалами деревьев. Лучше починить лодку, чтобы утром у нас было что-то, на чём можно плыть!
— Ты можешь починить её без инструментов и материалов? — спросил Симон.
— Конечно! А ты нет? — спросил воин-варвар.
Самоуверенность Остроклыка оказалась оправданной. Он поручил Симону собирать, расщеплять и очищать еловые корни, чтобы заделать пробоину в дне лодки.
Варвар сам наложил швы, используя толстую иглу. Затем Эбервин запечатал свою работу еловой смолой, которую он собрал в лесу в виде твёрдых комков, имевшихся на многих стволах деревьев. Эта смола, расплавленная в глиняном горшке для приманки, давала клейкий сироп, пригодный для запечатывания сшитых швов. При его приготовлении Эбервин использовал технику лодочного мастера — добавляя сухой, измельчённый в порошок помёт животных, чтобы изменить консистенцию клея, сделав его более гибким после охлаждения. К счастью, на звериных тропах не было недостатка в помёте. После завершения всех необходимых работ Эбервин посоветовал своему спутнику поспать, пока заплатка не затвердеет за ночь.
Ещё до рассвета они вышли на лодке в реку. Поскольку они отстали от римлян на несколько часов, у них не было возможности тратить время на поиски еды. Вместо этого они тащили за судёнышком рыболовные лесы из еловых корней, насадив на них крючки, найденные в лодке. Люди не могли ничего сделать, чтобы утолить свой растущий голод до наступления сумерек, когда наконец причалили к берегу и приготовили свой улов. Пока они ещё оставались на территории Леофсига, напарники сочли благоразумным не просить помощи ни в одной из прибрежных деревень, мимо которых проплывали.
С наступлением рассвета они снова вышли в реку. В начале дня им попался на глаза одинокий рыбак. Остроклык, жаждущий новостей, окликнул соплеменника и представился воином, служащим Леофсигу. В ходе разговора рыбак рассказал, что римляне недавно проплыли мимо его деревни.
— Они пришли из низовья реки, — сказал он. — Искали сведения о беглецах на лодках — каких-то «плохих хавках», как они их называли. Мы не очень любим римлян и поэтому сказали им, что ничего не знаем.
— А как было на самом деле?
— Ну, кто-то говорил, что хавки проплыли на юг немного раньше.
— Хм-м-м, — сказал Остроклык. — Мы тоже не любим римлян. Это злые люди, и мы бы с радостью избежали встречи с ними. Как далеко отсюда они могут находиться?
К тому времени, когда Эбервин попрощался с незнакомцем, он узнал, что они с Симоном быстро догоняют преследователей Бринно.
Выгребая изо всех сил против течения, Симон размышлял о длинном списке своих недавних несчастий. Несколько месяцев назад его друг, римский сенатор Азиатик, вовлёк самаритянина в заговор, задуманный некоторыми галльскими повстанцами. Его роль заключалась в том, чтобы помочь подкупить исключительно продажного местного претора Санквиния Максима. Сенатор хотел убедить чиновника, чтобы тот игнорировал растущее восстание как можно дольше.
Целью галльских повстанцев было изгнание римлян. Их долгосрочный план состоял в том, чтобы Британия и Галлия действовали вместе, изолируя и уничтожая имперскую армию в Британии. Такая катастрофа потрясла бы империю столь же сильно, как потеря четырёх легионов в Тевтонбургском лесу почти сорок лет назад. Ещё одной такой катастрофы для римлян могло бы оказаться достаточно, чтобы они наконец отказались от своего желания править землями к северу от Альп.
Симон впоследствии встретился с Максимом и признал этого человека отъявленным негодяем, готовым на предательство ради золота. К несчастью, претор нажил много врагов в Риме, делая не слишком много для пресечения набегов хавкских пиратов Ганнаска.
После того как немногие оставшиеся друзья Максима в столице предупредили его, что император смотрит на него с подозрением, наместник счёл для себя лучшим выходом снискать почести, «раскрыв» и уничтожив галльский заговор. Ему были известны имена многих заговорщиков, и он казнил всех, до кого только мог дотянуться, чтобы они не стали свидетельствовать против него. Особенно сильно он хотел захватить известного мятежника Симона, за голову которого была назначена большая награда. Едва избежав ареста, самаритянин бежал на германскую сторону Рейна.
Находясь за лимесом, Симон узнал, что запоздалые манёвры Максима никого не обманули, и Клавдий прислал ему приказ покончить с собой. Тем временем Симон сблизился с предводителем пиратов Ганнаском, и их набеги на галльское побережье некоторое время процветали.
Но как только прибыл преемник Максима, Корбулон, он привёл в порядок нерадивые гарнизоны Максима и построил собственный флот. Главнокомандующий воспользовался им для захвата пиратов на море. Потопление и захват большей части их судов положили конец текущему кризису.
После этого Корбулон повёл свою армию через Рейн и разбил военный лагерь рядом с территорией западных хавков. Перспективы Ганнаска были туманными, если он не сможет найти новых союзников. Увы, ни одно племя не сочло разумным подружиться с ним, пока его собственный народ хавков был сильно разделён. То, что восточные хавки до сих пор держались в стороне от конфликта, сильно разочаровывало. Чтобы привлечь на свою сторону восточные племена, Ганнаск отправил посольство к их рейксу Леофсигу для заключения союза. Но Леофсиг сообщил об этом римлянам и помог им заманить Ганнаска в ловушку. После этого предательства всё текущее положение должно было рухнуть.
Тем не менее Симон полагал, что спасение Бринно будет воспринято германцами как моральная победа. Если Германия не окажется полностью деморализована, масштаб римского триумфа снизится и любой мир на границе окажется недолгим.
На следующий день, ближе к полудню самаритянин заметил, что река стала неестественно тихой. Стих даже плеск выпрыгивающей рыбы. Хотя он настороженно следил за обоими берегами, пока они плыли на юг, восточный человек не заметил ничего подозрительного.
— Птицы замолкли, — наконец сообщил Симон Эбервину.
— Да, я заметил. Это странно.
Они угрюмо продолжали плыть вверх по течению, повысив при этом бдительность.
За одним из многочисленных изгибов напарники увидели впереди несколько, беспорядочно разбросанных у берега лодок, некоторые из них лежали перевёрнутыми на мелководье. Они осторожно приблизились и увидели, что пляж усеян неподвижными телами римлян.
Решив провести расследование, товарищи спустились вниз по течению и причалили свою лодку в уединённом месте, а оттуда двинулись к римскому лагерю. Убедившись, что это безопасно, они направились к убитым. Сначала искатели приключений не могли понять, что произошло. Тела легионеров, похоже, были покрыты ранами от зубов и когтей, как будто на них напала стая голодных зверей. Казалось невероятным, что три дюжины легионеров могли быть загрызены напавшими животными. Однако Симону доводилось видеть подобные раны на телах преступников, брошенных на растерзание зверям на арене, и действительно, некоторые солдаты выглядели так, словно погибли, пытаясь спастись бегством. Большинство трупов были жадно обглоданы, как это сделали бы дрессированные звери. Разыскивая следы животных, они довольно легко их обнаружили.
На грязи и песке виднелись отпечатки, похожие на собачьи или скорее даже волчьи, но поразительных размеров.
— Что это? — спросил Симон.
Следы были шириной в пядь.
— Я никогда не видел лап такого размера! — прошептал Остроклык.
Не желая задерживаться в таком месте, но нуждаясь в припасах, они быстро собрали оружие, инструменты и мешки с едой. Эбервин забрал себе приличный гладиус, а также стальной шлем. Он также подумывал взять большой прямоугольный легионерский щит, но ему не понравился его вес и громоздкость. Симон собрал немного стрелкового оружия, а также прихватил римский плащ. Он хорошо подходил для Германии с её суровым климатом и полчищами насекомых. Они закинули свою добычу в римскую лодку, которая была получше их собственной, и поплыли в ней на север, туда, где ждало их первое судёныншко. Перегрузив всё полезное из старой лодки, они снова отчалили, остро осознавая, что звери-убийцы могут быть неподалёку.
— Почему мы не видели ни одного мёртвого из нападавших? — спросил варвар. — Нет никого, кто убивает лучше римлян.
Симон покачал головой, не представляя, что мог бы на это ответить.
Менее чем в миле вверх по реке, на восточном берегу, показалась германская деревня с пристанью.
— Так далеко на юге это может быть поселение херусков, — предположил Остроклык.
— Сбежавшие от резни римляне могли захватить деревню, — предупредил Симон. — Нам нужно осмотреть её пешком, а не безрассудно плыть в пределах досягаемости римского оружия.
Вытащив лодку на берег и спрятав её, они приблизились к деревне со стороны леса, расположенного позади неё. Их человеческий запах заставил стервятников взлететь из центра деревни, и присутствие этих тварей предупредило исследователей о том, что их ждёт впереди.
Именно это они и обнаружили.
Справа и слева от маленького поселения лежали мёртвые германцы, усеянные ранами, похожими на те, что были на изуродованных телах римлян. Сила и свирепость напавших зверей, должно быть, превосходили мощь разъярённых медведей. Уже без всякого удивления люди обнаружили на земле те же самые гигантские волчьи следы.
— Это безумие, Симон, — сказал Остроклык, срывающимся голосом. — Что за создания бродят у этой реки?
Вместо ответа самаритянин направился к местному залу тинга, который обычно был самым укреплённым сооружением в любой германской деревне. Такие залы использовались в качестве пунктов сбора и последних оплотов в деревнях, подвергшихся нападению. Главные двери этого дома лежали на траве, их кожаные петли были вырваны из креплений. Открывшаяся внутри картина бойни ужаснула обоих закалённых воинов.
В воздухе стоял смрад недавней резни. Но в воздухе витало и что-то похуже — неописуемое, вызывающее тошноту зловоние. Оно напоминало смрад тухлого мяса, завёрнутого в мокрую собачью шерсть.
Когда они вышли на свежий воздух, Остроклык сказал:
— Некоторые лица я узнал. Люди Ганнаска были с жителями деревни, когда те погибли. Что бы ни убило римлян, оно побывало и здесь.
— Я не видел тела Бринно, — сказал Симон из Гитты. — На самом деле, я вообще не видел мёртвых детей, даже младенцев в колыбелях. О чём это тебе говорит?
Эбервин покачал головой.
— Не знаю. Звери не щадят детей. Но если нападавшие были не животными, то кем же?
— Смотри! — сказал Симон, указывая на землю. — Здесь побывали не только звери. Эти следы не от римских сандалий и не от сапог соплеменников. Они выглядят странно — как от обуви, сделанной для очень необычных ног. Кто в Германии может носить такую?
Эбервин внимательно пригляделся.
— Никто. У тебя есть какие-нибудь идеи, чародей?
Бывший гладиатор осторожно ответил:
— На арене животных учат нападать так, как они никогда бы не стали это делать в дикой природе. Может быть, здесь произошло то же самое.
— Что ты имеешь в виду?
— Способ нападения был звериным, но существа, по-видимому, позволяли людям ходить среди них. Возможно, они были кем-то вроде дрессировщиков, которые могут находиться среди зверей на арене.
— Кто в Германии стал бы обучать животных таким вещам и зачем?
Симон поморщился.
— Подумай о пропавших детях, Эбервин. Многие маги владеют заклинаниями, заставляющими зверей нападать по команде. К сожалению, большинство колдунов приносят жертвы тёмным богам. И нет жертвы более приятной для богов смерти, чем ритуальное убийство ребёнка, ещё не достигшего совершеннолетия.
— Я не знаю ни одного племени, которое приносит в жертву детей, кроме нескольких историй, рассказанных о бруктерах.
Симон внимательно посмотрел на него. На самом деле он слышал слухи об этом зловещем племени. «Бруктеры» означало «строители мостов»*. Почему племя так называется?
* Древнегерманское племя, жившее между рекой Липпе и верхней частью реки Эмс, к югу от земель хавков. Происхождение названия племени спорно. Существует гипотеза, что оно происходит от слова Brook=Bruch, болото (ср. соврем. англ. brook — «родник»).
Эбервин нахмурился.
— Некоторые говорят, что бруктерские ведьмы используют тёмные руны, чтобы открывать двери — или мосты — в Нифельхель. Они могут призывать через эти мосты злых духов, таких, как те, что участвуют в Дикой Охоте.
Симон задумался над этим. Дикую Охоту считали вторжением существ из подземного мира в мир людей. Это означало, что боги смерти выходят наружу, чтобы забрать свои жертвы. Нифельхель, как верили германцы, был самым низким уровнем Хель. А бездна Нифельхеля являлась ужасным центром тёмного царства, домом демонов, а также тюрьмой для самых злых человеческих душ.
— Ты думаешь, что колдуны решили вызвать диких зверей из Нифельхеля? — спросил германец.
— Не могу сказать наверняка, но если детей забрали для жертвоприношения, то, возможно, оно ещё не произошло. Если мы поспешим, то, может быть, успеем найти их живыми. Следы, оставленные крупными животными и шедшими с ними детьми, должны быть легко прослеживаемыми.
Симон ожидал, что хавк отреагирует на его предположение с недоверием, но вместо этого он лишь печально кивнул.
Тропа, которую они нашли, поднималась по склонам к одному из скалистых хребтов, тянущихся вдоль восточного берега Везера. На полпути жуткую тишину леса нарушил вой.
— Похоже на волка или человека, подражающего волку, — сказал Эбервин.
Симон кивнул.
— Человеку понадобились бы мощные лёгкие, чтобы издавать такой глубокий резонирующий звук.
— Это могут быть твари-убийцы.
Самаритянин, вместо ответа, ткнул большим пальцем вправо.
— Давай поднимемся на ту возвышенность и посмотрим, что оттуда можно увидеть.
— Но только не этим путём, — возразил варвар. — Мы приблизимся к источнику звука, и не позволим зверям почуять наш запах.
Симон решил, что мастерство хождения по лесу у этого человека лучше его собственного, и жестом приказал хавку идти первым. Поднявшись выше, они оказались перед небольшим утёсом, у подножия которого находилось несколько больших, наполненных до краёв ям, каждая из которых смердела гниющей плотью. Кости, которые они увидели, выглядели обглоданными. Олени и люди составляли наиболее распространённую падаль, но одна яма содержала нечто такое, что могло привести в замешательство даже самого искушённого человека.
— Это один из них? — удивился вслух варвар.
Перед ними находился скелет, у которого был череп волка и кости человека геркулесового сложения, но явно деформированные.
— Неудивительно, что мы не видели убитых тварей, — сказал Симон. — Они уносят своих мёртвых.
— И пожирают их! — добавил Эбервин.
У этого странного существа были длинные руки и большие, как у шиманзе, кисти, вооружённые звериными когтями. Череп походил на волчий или собачий, с большой выступающей мордой и острыми неровными зубами. Но эти челюсти имели двойной ряд зубов, и все они выглядели мощными и здоровыми — не как у собак с отклонениями от нормы, у которых иногда проявляются подобные черты. На оставшихся лоскутах шкуры чудовища сохранилось достаточно спутанной шерсти, чтобы предположить, какой она была — густая и серо-чёрная.
— Это не германский зверь! — заявил хавк.
— Надеюсь, он никогда не станет германским зверем! — сказал его спутник. — Пойдём.
Поднимаясь, они снова почувствовали отвратительный запах мокрой псины и гнилого мяса.
Ветер нёс этот смрад со стороны скального образования. Симон решил забраться на скалу и осмотреться сверху. Соответственно, он велел Эбервину быть начеку и оставаться на месте.
Подъём не был трудным, но когда искатель приключений смог заглянуть за вершину скального массива, он остановился и замер. Стая человекоподобных волков отдыхала на северных уступах и склонах, напоминая собак, дремлющих под солнцем. Он насчитал около двадцати, пока густеющий лес и собирающиеся тени не преградили ему обзор.
Оказаться обнаруженным такими опытными хищниками означало для него смерть, поэтому он с предельной осторожностью спустился со своего скального наблюдательного пункта и присоединился к Остроклыку. Прошептав германцу всего несколько фраз, извещающих об опасности, Симон указал вверх и беззвучно, одними губами показал: «Туда».
Отвратительный запах на некоторое время ослаб, но затем вернулся. В то же время они услышали высокие голоса, бормочущие какую-то бессмыслицу. Что бы ни издавало эти звуки, они доносились с другой стороны доступного для подъёма скального контрфорса. Симону нужно было совершить ещё одно восхождение, но на этот раз Эбервин воспротивился приказу бездействовать.
— Позволь мне! — сказал он.
Симон проигнорировал варвара и принялся за то, что намеревался сделать. Вид, открывшийся ему сверху, поразил его больше, чем стая собакоподобных людей.
Вихрь света кружился прямо над землёй. В голове Симона всплыли события десятилетней давности, когда колдун Продикос открыл адские врата в храме Артемиды в Эфесе. Заклинатель намеревался наполнить мир существами из другого царства, находящегося в Мирах Внутри Миров.
А на земле рядом с этим светом стояли три существа — демоны, как он подумал, — прямоходящие, двуногие и не принадлежащие ни к одному человеческому племени. Худощавого телосложения, они казались высокими людьми. Их руки были длинными, тонкими и заканчивались шестипалыми кистями. Глаза находились в костных глазницах и напоминали кошачьи. Кроме того, лица их были вытянуты наподобие звериных морд, а уши напоминали экзотические морские ракушки.
Эта троица удивительных существ носила обтягивающие оранжевые рубашки — или Симон видел странно текстурированную кожу? Их основной одеждой были красные килты до щиколоток, плиссированные складками и украшенные декоративными узорами. Помимо этого у каждого демона на шее болтался кулон с зелёным драгоценным камнем. Самаритянин отметил, что их необычная обувь как раз могла оставить те самые странные следы, которые они обнаружили в деревне.
Но отвратительный запах был таким же, как и внизу, и исходил он от двух собаковидных зверолюдей, прилёгших в позе угрюмых гончих у ног своих хозяев, поджав ноги, как собаки.
Оба зверочеловека — псоглавцы, как решил назвать их Симон, — были крупными, с мощным телосложением и собачьими головами, которые казались непропорционально большими для их плеч. Трудно было судить об этом при их нынешнем положении, но руки у них казались достаточно длинными, чтобы доставать до колен
Но сердце Симона сжалось при виде пленных детей. Они сидели на корточках у скальной стены, выбрав себе место как можно дальше от пугающих существ. Их было около двадцати, причём старшие мальчики были скручены верёвками — иногда только за запястья, но у самых крепких на вид были связаны ещё и лодыжки. Он увидел Бринно, связанного по рукам и ногам, но в остальном выглядевшего невредимым. Самыми младшими пленниками были малыши и младенцы, большинство из них цеплялись за девочек постарше и жалобно плакали. На самом деле Симон удивлялся, как они вообще могли дышать, учитывая зловоние, исходившее от зверолюдей.
Жалость подступила к горлу искателя приключений, словно ком в горле. Он прекрасно знал, что чувствует ребёнок, у которого на глазах убили всю его семью. Даже если юные германцы каким-то образом переживут этот жуткий день, какой глубокий урон будет нанесён их духу?
Но для чего всё это было? Плывущий свет, демоны, псоглавцы и дети? Хотя он ничего не мог понять, каждая клеточка его существа настоятельно требовала остановить происходящее.
Внезапно один из пленных мальчиков вскочил на ноги и бросился бежать вниз по склону. Один из зверолюдей подпрыгнул, позволив Симону лучше рассмотреть его собачьи ноги. Когда он поднялся, стало заметно, что у него был хвост, как у дикого волка. Но один из демонов быстро метнулся перед псоглавцем, пытаясь удержать его на месте, в то же время позволив двум другим своим сородичам броситься в погоню. Демоны были хорошими бегунами, и чуть больше чем через минуту они вернулись к уступу со своим пленником, держа его с двух сторон.
Однако возбуждённый волкочеловек продолжал проявлять непокорность. Демон, по-видимому, был бесстрашен, поскольку звероподобное существо было намного выше и крепче его. Он схватил камень своего амулета и сунул его перед глазами твари, выкрикивая: «Чак-кай-оо! Чак-кай-оо!», его голос звучал как колебания музыкального инструмента.
Псоглавец наконец успокоился, словно послушное животное. Когда демон указал на землю, тварь, всё ещё издававшая воинственные звуки, опустилась на задние лапы и приняла лежачее положение.
Шаркающий звук заставил самаритянина вздрогнуть, но оглянувшись, он понял, что варвар карабкается по скале сзади. Симон бросил на него сердитый взгляд, но германец проигнорировал невысказанный упрёк и подошёл к нему. Когда он взглянул вниз на занятый выступ, его бородатое лицо исказилось от изумления.
Варвар покачал головой. Симон нахмурился. Сейчас было не время спорить о тактике.
Без слов варвар скользнул вниз, спускаясь со скального контрфорса.
Симон отпустил его, хотя внутренне проклинал. Неужели этот человек сбежит? Если да, то и хорошо! Трус только помешает.
Самаритянин поспешно подсчитал шансы. Если он нападёт один, ему сначала придётся разобраться с одним из двух зверолюдей. Это будет непростая задача, учитывая очевидную силу твари и её смертоносное природное вооружение. Убьёт он её или нет, второе чудовище набросится на него через считаные секунды. И насколько эффективным окажется гладиус против яростной атаки когтей, зубов и мускулов? А что насчёт демонов? Насколько они грозны в бою?
Симон стиснул зубы. Даже если их мастерство было посредственным, битва против четырёх или пяти врагов казалась почти безнадёжной.
Он размышлял о своём следующем шаге, когда из тенистой листвы появились ещё четверо псоглавцев. Симон вздрогнул. Его план, и без того безрассудный, стал бесполезным и самоубийственным после прибытия подкрепления к противнику.
Тем не менее что-то в глубине души упрямого человека всё ещё хотело попытаться, хотя разум запрещал это, напоминая о разнице между храбростью и безрассудством.
Когда солнце коснулось западного хребта, кружащийся свет над сценой внезапно стал ярче и сильнее. Его расширение выглядело как окно внутри вращающегося свечения. Через это окно Симон смог увидеть проблески фиолетового небесного купола над лесом черноватых деревьев и за ним. Но это были не вечнозелёные деревья Германии; их кора была покрыта тёмными и светлыми пятнами, а гибкие ветви напоминали спящих питонов.
Недавно прибывшие псоглавцы зашлись в возбуждении от присутствия детей, приближаясь к ним, как волки к овчарне. Двое демонов выступили вперёд, преградив им путь, сверкая зелёными самоцветами перед их мордами и выкрикивая: «Авало к'ук'ол!»
Твари остановились и попятились. Неужели их заставили это сделать самоцветы? Были ли они заколдованы? Демоны твёрдо стояли на своём, повторяя свои команды, пока, очень медленно, волкоподобные существа не повернулись и не поползли прочь, опустив головы, постепенно растворяясь в тенях темнеющего леса. Однако первая пара зверей осталась на месте, вероятно, из-за лучшей выучки или потому, что они были более покладисты, чем члены основной орды.
Самаритянин ждал даже после того как четверо псоглавцев ушли. Шансы снова были пять к одному, но его огорчало осознание того, что ещё много свирепых и грозных зверолюдей скрываются где-то за пределами видимости.
Часть его души, побуждающая к действию, становилась всё сильнее. Он вспомнил своё собственное детство в плену, дни, когда сидел в тёмных камерах, мечтая о спасителе. Этому спасителю не суждено было появиться в течение долгих лет, пока чародей Досифей не прибыл с большим запозданием, чтобы взять его под своё крыло. Но эти дети не могли так долго ждать. Он всё ещё был уверен, что это должно было закончиться приношением детей в жертву. Симон обнаружил, что шепчет моление Баалу, называемое «Последней молитвой», которую часто произносили воины, собираясь с духом на пороге битвы.
Именно в этот момент хриплый голос германца потребовал:
— Кто вы такие, дьяволы, и что здесь затеваете?
Симон увидел Остроклыка на краю скалы, его меч и баклер сверкали в красных лучах заходящего солнца.
Демоны тоже уставились на него, вероятно, в недоумении от такой дерзкой выходки. Один из них крикнул: «Савох-да-дол!», и два зверочеловека вскочили на ноги, как получившие приказ собаки. Они прыгнули к утёсу, цепляясь когтями за его поверхность и быстро взбираясь вверх.
Зверолюди поднимались быстрее, чем любой обычный волк. Благодаря самоотверженному поступку Эбервина шансы Симона изменились. Теперь он сдерживался лишь для того, чтобы дать хавку достаточно времени на отвлечение его нечеловеческих преследователей.
Именно в этот момент один из демонов посмотрел на положение заходящего солнца и подал знак другому. Тот немедленно подошёл к одному из детей, схватил его за запястье и поднял на ноги. Мальчик, которого он выбрал, был тем, что пытался сбежать. За это, по-видимому, он должен был стать первой жертвой. Главный демон ждал приближения мальчика, сжимая в руке длинный, богато украшенный клинок.
Не издавая боевого клича, Симон оттолкнулся от вершины скалистого выступа и прыгнул в гущу странных существ, сумев не потерять равновесия.
Встревоженный второй демон оттолкнул мальчика в сторону и выкрикнул в адрес Симона какую-то бессмыслицу. Не желая оказаться околдованным, воин взмахнул гладиусом и рассёк горло демона надвое. Существо рухнуло на бок, извиваясь и дрыгая ногами. Самаритянин резко повернулся лицом к двум другим созданиям; одно из них выставило вперёд свой зелёный камень и восклицало: «Чак-кай-оо! Чак-кай-оо!»
Даже если это было заклинание, Симон всё равно ничего не почувствовал. Вероятно, поняв, что его действия неэффективны, демон отскочил назад и вытащил из ножен длинный кинжал. Искатель приключений бросился на него, и металл Рима столкнулся с металлом Иномирья. Хотя демон и выглядел устрашающе, он не был выдающимся фехтовальщиком. Бывший гладиатор-фракиец парировал атаку, отбив клинок существа в сторону, и завершил поединок ударом, который насквозь пронзил тело его противника. Но меч застрял в груди демона, вынудив Симона упереться ногой в его бёдра, чтобы вырвать оружие.
Из раны демона потекла не красная кровь, а что-то оливково-зелёное и более густое. Позади Симона раздался вибрирующий крик, от которого у человека заболели уши. Но он вытерпел это неприятное ощущение и метнулся к следующей цели.
Однако демон отскочил, словно кузнечик. Прыжок прижал существо в килте к скале, по которой оно начало карабкаться. Симон бросился за ним в погоню, его ярость кипела. Достигнув края, где стоял Остроклык, он увидел демона, мчащегося среди сосен и издававшего пронзительный звук, который, должно быть, был призывом о помощи.
Искатель приключений не собирался упускать демона. Несмотря на всю быстроту существа, ему, казалось, не хватало выносливости, и Симон вскоре приблизился к нему на расстоянии удара мечом. Ударив сзади, он сшиб тварь лицом в заросли дрока. Прежде чем экс-гладиатор успел нанести смертельный удар, тишину воздуха нарушил вой, похожий на человеческий.
Возвращался псоглавец!
— Мом-вуло! Мом-вуло! — кричал раненый демон, сжимая свой камень дрожащими пальцами. Человек взмахнул мечом, отсекая руку, державшую амулет. Демон тут же откатился в сторону, но Симон ненадолго приостановил атаку, чтобы выхватить кулон из сорняков, видя в нём оружие против зверочеловека, который в этот момент продирался сквозь ежевику, чтобы добраться до него. Симон бросился в укрытие, спрятавшись за корявой сосной.
Но псоглавец прервал свой рывок, чтобы остановиться над своим хозяином, наблюдая за ним и прислушиваясь к издаваемым им звукам страдания. Только тогда волкомордое существо подняло свой яростный взгляд, чтобы встретиться с взглядом Симона. Самаритянин приготовился к его нападению, зная, что убежать невозможно — по крайней мере, не с той скоростью, с которой мог двигаться псоглавец.
Ледяной холод пробежал по телу восточного человека, когда он осознал, до какой степени выразительными были глаза псоглавца, теперь светящиеся жёлтым. Это был не отражённый свет, как у кошачьих глаз, ведь небо было затянуто, и прямые солнечные лучи не падали ему на лицо. Эти глаза излучали собственный свет, как светлячки — но гораздо ярче. К его огорчению, что-то вроде улыбки исказило пасть, полную слюнявых клыков. Если этот взгляд был выражением уверенности, то он, вероятно, был оправдан. Восемь римских песов* в высоту — такая гора мускулов превосходила даже самого сильного человека. А против этих зубов и когтей гладиус, который держал Симон, казался совершенно бесполезным.
Давненько уже ему не приходилось так теряться перед одиночным противником. Вступить в рукопашную схватку с таким чудовищем казалось верной смертью. Первым порывом искателя приключений было спровоцировать его на атаку, а затем уклониться, намереваясь ударить с более уязвимой стороны, но…
У него возникла другая идея.
* Пес (фут) был равен 29,57 см – таким образом рос псоглавца составлял 2,36 метра.
Симон протянул руку, держащую камень демона, выкрикивая: «Чак-кай-оо! Чак-кай-оо!» — подражая высоте и тону голоса демона.
«Лежать, мерзкая тварь!» — вот что, как он предполагал, это означало.
Человекоподобное существо моргнуло, как это сделал бы удивлённый человек, язык его тела выдавал неуверенность.
В этот момент замешательства Симон должен был ударить, иначе он был бы обречён в любой оборонительной схватке. Самаритянин инстинктивно исключил из числа целей твёрдую массивную грудь псоглавца, а также его живот — если туда ударить, смерть наступит, в лучшем случае, не сразу. Даже его ранить, ответную атаку существа было бы трудно пережить.
Вместо этого Симон рванулся вперёд, нанося удар в цель, которую он не мог видеть — настолько она была скрыта густой шерстью в паху. Он рисковал жизнью, надеясь, что строение тела псоглавца похоже на сложение обычного волка.
Псоглавец взвизгнул и согнулся пополам, как человек, получивший подобный удар. Чудовище скорчилось на земле и завыло ужасным воем, схватившись руками за промежность. В этот новый момент преимущества Симон прыгнул вперёд, изо всех сил ударив гладиусом. Он почувствовал, как его отточенное лезвие рассекает костяной купол черепа чудовища.
Затем самаритянин мгновенно отскочил из его досягаемости, уклоняясь от беспорядочно бьющих и царапающих конечностей. Но он лишь ждал возможности, его целью была шея зверочеловека. Подходящий момент настал, когда Симон увидел, что движения твари замедляются, и он рванулся сквозь открытую защиту существа, нанося завершающий удар. Симон перерезал толстое горло волкоподобного существа, и горячая красная струя брызнула ему на голени.
Воин, снова отступив, знал, что бой окончен, но у самаритянина не было времени наслаждаться победой. Ему ещё предстояло изгнать из мира последнего живого демона. Странное существо всё ещё лежало там, где закончило свой перекат; казалось, у него не осталось сил. Косообразным взмахом Симон отделил голову демона от его удлинённой шеи. Она могла бы стать уникальным трофеем, но искатель приключений даже не подумал о такой возможности.
Вместо этого Симон бросился бегом обратно к скале, возвышавшейся над детьми, которым угрожала опасность.
Стоя на краю утёса, самаритянин мог сверху наблюдать тревожное зрелище. Множество псоглавцев собралось там, образовав полумесяц вокруг юных германцев, загоняя их в угол. Но зверолюди, по-видимому, были отвлечены тем, как их сородичи разрывали на куски плоть двух мёртвых демонов внизу. Они жадно запрокидывали головы, заглатывая куски, грубо оторванные от конечностей и туловищ существ.
Плач младенцев напомнил Симону о детях. Весь шум производили младенцы; пленники постарше сидели, сжавшись в комок, онемев от ужаса.
Но Симон заметил ещё одну вещь: кружащийся свет исчез. Возможно, для его поддержания требовалась демоническая магия. Но было ли это явление на самом деле вратами? Если да, то он был рад обнаружить, что они исчезли. Если бы из мира, в который открылись врата, явились ещё демоны, они могли бы привести целую армию псоглавцев. С такой силой демоны сумели бы распространить свой контроль по всему миру гораздо быстрее, чем Римская империя.
Симон увидел, как зверолюди переключили своё основное внимание на него, все горящие глаза были устремлены на гиттийца. Бегство по-прежнему было невозможным. Скала, на которой он стоял, не сильно замедлила бы их преследование.
Но толпящиеся псоглавцы не делали ничего особенного. Они лишь переглядывались друг с другом, бормоча, как человеческая толпа, охваченная недоумением. Симон должен был что-то предпринять, пока не стало слишком поздно, и у него имелось только одно оружие, которое могло бы тут пригодиться.
Стиснув зубы, самаритянин поднял зелёный камень перед жёлтыми глазами толпы. Он выкрикнул: «Авало к'ук'ол!» — ту самую команду, которой демоны прогнали непокорных зверей от предназначенных в жертву детей.
Псоглавцы отреагировали, но не так, как раньше. Издаваемые ими звуки внезапно превратились в какофонию ворчания и скуления. Пока Симон наблюдал, отдельные члены стаи начали издавать лающие повелительные звуки, словно вожаки стаи утверждали свой контроль.
Симон приготовился к последней битве, но вместо этого плотное построение волколюдей начало распадаться. Отдельные особи отделялись от массы и расходились прочь. «Почему они уходят?» — недоумевал Симон.
Какова бы ни была причина их ухода, он не выглядел паническим бегством; скорее это походило на неторопливое отступление. Имела ли к этому какое-то отношение выкрикнутая им команда, или же по какой-то причине так распорядились вожаки стаи? Совсем скоро выступ скалы опустел, если не считать связанных и грудных детей.
Искатель приключений остался на месте, стараясь не издавать ни звука, который мог бы привлечь тварей обратно. Через несколько мгновений Симон глубоко вздохнул и начал спускаться со скалы. Тьма сгустилась настолько, что он уже плохо видел юных германцев. Чтобы не пугать их ещё больше, самаритянин заговорил успокаивающим тоном. Симон наугад опустился на колени перед девочкой и ножом перерезал её путы. Затем он освободил ещё нескольких детей, одного за другим.
— Симон! — позвал последний развязанный им мальчик, и этот голос был ему знаком. Самаритянин разглядел у своих ног Бринно, черты его лица были едва различимы в тенях.
— Ты сможешь развести огонь? — спросил он сына Ганнаска.
— Д-да, — кивнул Бринно.
— Нам нужны факелы! — сказал Симон. — Мы с тобой должны будем отвести всех этих детей обратно в деревню. — Он не стал добавлять: «Если зверолюди позволят нам это».
Симон протянул мальчику своё огниво и кресало.
— Нам нужны факелы, — повторил он.
— Я сделаю их, — пробормотал Бринно, поднимаясь на дрожащие ноги, чтобы приступить к делу.
— Итак, твой план сработал, — хрипло произнёс сверху германец.
Симон обернулся на звук и был более чем удивлён, увидев Остроклыка, стоящего на краю скалы, где только что находился он сам!
— И твой тоже, как я смотрю, — ответил самаритянин. Симон впервые улыбнулся с тех пор, как был повержен Ганнаск. — Как, во имя Баала, ты сбежал от того второго псоглавца?
— Не без тяжёлой схватки! — ответил воин, задыхаясь. Затем Эбервин поднял руку, показывая свою ношу. Восточному человеку потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что он видит силуэт головы псоглавца на фоне почти чёрного неба.
— За мной гнались два дьявола, но один отстал, — сказал хавк. — Я нырнул в скальную нишу, так что оставшийся зверь мог добраться до меня только одним путём. Это была адская битва!
Симон оценивающе посмотрел на своего друга, но было слишком темно, чтобы разглядеть какие-либо раны.
— Прости. Я неправильно понял твои намерения, когда ты ушёл, — сказал он.
Остроклык, проигнорировав извинения, спросил:
— Где остальные волколюди?
— Очень близко. Они могли бы убить нас, но предпочли этого не делать.
В тишине души искатель приключений решил, что слово «предпочли» было здесь наиболее подходящим.
Эбервин кивнул.
— Милость норн! Орда, должно быть, объелась после своего жадного пиршества в деревне!
— Может быть, но я думаю, что дело не только в этом. Просто не знаю.
— Но дело ещё не закончено, колдун! Если эти чудовища вырвутся на свободу и начнут размножаться, они распространятся от океана до океана, и мы никогда от них не избавимся!
Утомлённый самаритянин тяжко вздохнул.
— Нам двоим, конечно, не переловить столько. Как только мы доставим этих детей в деревню их соплеменников, нам придётся предупредить херусков. Именно они должны будут сплотить племена, чтобы объединиться и напасть на псоглавцев. Что же касается их размножения, то его можно предотвратить, если не останется в живых ни одного самца и ни одной самки.
Симон из Гитты подавил сомнения в том, что германцы смогут истребить псоглавцев. У него были веские основания полагать, что эти существа быстрее и сильнее людей, а также намного умнее обычных животных. Если волколюди решат укрыться в необитаемых местах, они смогут процветать, питаясь дичью и увеличивая свою численность. Фактически псоглавцы, вероятно, были куда лучше приспособлены к выживанию в дикой Германии, чем любой из ныне живущих людей.
Симон не знал, почему волколюди не напали и не собирались ли они в скором времени вернуться, чтобы закончить начатое. Он также понимал, что находясь в непосредственной близости от этих существ, они не могут чувствовать себя спокойно. Ни одна местная деревня тоже не будет в безопасности. Какая германская крепость окажется достаточно прочной, чтобы выдержать нападение массы таких чудовищ? Но его тревоги не ограничивались псоглавцами. Как они с Остроклыком смогут удовлетворить отчаянные потребности нескольких плачущих младенцев, которые уже давно пропустили время кормления?
Следующее испытание Симона происходит примерно в 39 году. Рассказ о нём полностью написан давним соратником Ричарда Тирни (и популяризатором историй о Симоне), Робертом М. Прайсом. Этот рассказ представляет собой пересечение двух вымышленных миров. Рассказы Ричарда Л. Тирни о Симоне Волхве, как и рассказы Роберта И. Говарда о Бране Мак Морне разворачиваются, в версии Римской империи первого века, описанной в журнале «Weird Tales». Это первый мир. Второй — это вымышленная Северная Америка из Книги Мормона Джозефа Смита.
Основная предпосылка Церкви Иисуса Христа Святых последних дней (мормонов) заключается в откровении, полученном религиозным искателем девятнадцатого века Джозефом Смитом в виде набора исписанных золотых пластин, повествующих об эпическом путешествии древней иудейской семьи в Западное полушарие и её разделении через годы на два народа: благочестивых нефийцев и идолопоклонников ламанийцев. Это было повторение противостояния израильтян и хананеев. Только на этот раз плохие парни победили! Последние выжившие нефийцы составили Книгу Мормона и спрятали её в местности, позже ставшей северной частью штата Нью-Йорк, где столетия спустя ангел открыл её местонахождение молодому Джозефу Смиту. Увы, археологи так и не нашли следов цивилизаций нефийцев и ламанийцев. Ламанийцы предположительно выжили как коренные американцы, но современная наука опровергла и это, поскольку ни у одного из этих народов не было обнаружено даже капли семитской ДНК.
Оба фантастических мира пересекаются с библейским эпосом. Это всё равно, что кофе с молоком — идеальный союз! Что, если бы Симон каким-то образом попал в земли нефийцев и ламанийцев? Это же так естественно! А Нефрен-Ка, иерофант Ньярлатхотепа? Учитывая, как часто Симон принимал участие в египетских мистериях, удивительно, что тень Чёрного Фараона не пала на него раньше!
«Секрет Нефрен-Ка» впервые был опубликован в сборнике «Могучие воины», издательство Ulthar Press, 2018 год.
Ты Ньярлата призвал колдовством, Многосильного Вестника,
Что в гордыне жестокой отдал тебе Кеми державу,
И ты стал императором Смерти, фараоном Нефрен-Ка!
Такой новый избранник пришёлся Ньярлату по нраву.
Ричард Л. Тирни, «Тёмный фараон»
I. Возвращение прошлого
Симон из Гитты знал, что однажды появится безумный пророк (или многие сочтут его таковым), который будет ходить с зажжённым фонарём средь бела дня и произносить много ужасных вещей, включая заупокойные молитвы по убитым богам. Он скажет: «Когда ты смотришь в Бездну, Бездна всматривается в тебя». И именно поэтому Симон часто обращался к Морфею, чтобы тот помогал ему выспаться. Ибо ему часто доводилось заглядывать в Космическую Яму Повелителей Боли и общаться с ещё худшими существами, и с тем, что он видел, было нелегко смириться. Особенно долгой ночью.
Он внезапно проснулся от резкого снижения температуры в комнате. Симон не мог придумать естественного объяснения такому явлению, и потому то, что заставило его вздрогнуть, было дискомфортом не плоти, но духа. Сначала он подумал, что это какой-то навязчивый кошмар. Его брови сошлись в мрачном предчувствии над широкими склонами выдающихся скул. Словно дождавшись, когда гиттиец сориентируется, перед ним появилось расплывчатый, но быстро собирающийся воедино образ, и одновременно с этим раздался глухой голос, вполне ему соответствующий, хотя казалось, что он не исходит от него.
— Ты знаешь меня, или я недооцениваю тебя, о Симон Волхв?
Теперь можно было разглядеть высокую фигуру, облачённую в ткани цвета закатного багрянца. Едва различимые из-за их оттенка на фоне темноты, две ручные пантеры лизали протянутые руки призрака. Его высокий лоб венчала двойная корона Верхнего и Нижнего Египта. Вид у него был надменным, хотя лицо оставалось в тени.
Когда Симон поднялся со своего спального ложа, он ответил, но не с благоговением, а сдержанным, словно бы оборонительным тоном:
— Ты — Чёрный Фараон, известный тем немногим, кто помнит о тебе, как Нефрен-Ка. Конечно же, это ты?
— Да. Это я. В прошлые века я правил забытой Стигией, а до этого — неведомым Ахероном. С каждым веком мои силы убывали, атом за атомом, пока наконец жрецы упаднического Кхема не свергли меня.
— Значит, ты его дух? Его призрак? Люди говорят, что они убили тебя.
— Как и во многом другом, жрецы лгали, чтобы унять страхи простого народа, который иначе должен был бы бояться моего возможного возвращения. О, если бы я мог! Но в те далёкие времена я бежал из Египта. Я отправил своих почитателей в изгнание в разные места: аколитов моей слуги Бубастис в мрачную Британию, иерофантов Безликого Бьягуны — в Галлию, приспешников змеебородого Бьятиса — в Грецию. Я сам сопровождал своих верховных жрецов в обширные и неведомые земли за морями. Там они поддерживали мою веру жертвоприношениями и подношениями. Многие представители одного из местных племён, поражённые чудесами, которые я совершал среди них с помощью колдовства, сплотились вокруг меня и назвали себя в мою честь нефийцами. В свою очередь я защищал их от извечных врагов, некогда спустившихся со снежного Ломара, именуемых ламанийцами. Но недавно мои жизненные силы иссякли и жизнь угасла. Теперь мой народ нуждается в защите от ламанийцев, которые в моё отсутствие усилили свои преследования. Я так долго обманывал смерть, что никогда не верил, что она меня настигнет. Теперь я понимаю, что это было глупо. Мой духовный двойник может задержаться на этом плане лишь ненадолго. И прежде чем уйду туда, куда мне предстоит отправиться, я должен позаботиться о том, чтобы избавить моих почитателей от тех, кто хочет их уничтожить. Поэтому я пришёл к тебе этой ночью. Только человек твоего таланта может мне помочь.
Симон, искренне удивлённый как тем, кто искал его помощи, так и удивительным путешествием, без которого никак не выполнить этой миссии, ответил:
— О тень Нефрен-Ка! Прости, если я выскажусь прямо. Поклонение тебе отвергают и преследуют по веской причине! Я думал, что оно исчезло, и радовался этой мысли! Воистину, черны твои обряды, гнусны деяния, которым ты обучал своих приверженцев! Я далёк от того, чтобы запятнать свою душу, поступив к тебе на службу!
Призрачное лицо ожившего мертвеца расплылось в смехе.
— По правде говоря, я так и подозревал! Но ты и прежде имел дело с Тёмными Силами. Я знаю это. Но я оставил позади гнусные замыслы. Всё это в прошлом. В моей нынешней немощи я не могу даже сдвинуть пальцем камешек, как ты видишь. И это доброе дело, к которому я призываю тебя, Симон из Гитты!
Приподняв бровь в подозрительном удивлении, колдун ответил ему:
— Какой интерес может быть у тебя к добрым делам, великий?
— Ты прав, чародей. Мало добра сотворил я за свои долгие дни. Но меня ждёт ужасная участь. Возможно, это будет Преисподняя Бесконечных Воплей или Пещера Ненасытных Пожирателей, а может, и Чёрное Измерение. — Тут лицо неземной фигуры слегка дрогнуло, словно на мгновение фараона охватил ужас и боль от внезапно проявившейся давно уже мумифицированной совести. Но он продолжил: — Возможно, если я смогу даровать своим последователям хоть немного безопасности в качестве своего последнего деяния, осуществлённого через тебя, то смогу хотя бы на малую толику смягчить своё проклятие.
Симон презрительно рассмеялся.
— Но ученик не лучше своего учителя! Зачем утруждать себя ради учеников дьявола? Лучше пусть твоё древнее зло умрёт!
— Они были всего лишь обманутыми! Они служили мне из страха! Предоставленные сами себе, они оказались бы безобидными овцами. Ты должен это знать. Так всегда бывает с беспомощными смертными. Они питаются суевериями и невежеством. Но их нынешние страхи вполне реальны. В давние времена ламанийцы сражались с жестокими гноф-кехами из комморийских ледяных пустошей. Но, победив их, ламанийцы стали такими же, как они. Более того, я дал им повод отомстить моей пастве, и их месть моим нефийцам должна быть ужасной. Но ты можешь спасти их.
Теперь Симон стоял, его глаза находились почти на одном уровне со светящимися сферами на скрытом в тени лице.
— Спасти их? В одиночку? Как?
Он начал переосмысливать ситуацию, а вместе с ней и странную притягательность умоляющего призрака.
— За обширным океаном, который плещется над могилой Атлантиды, лежит столь же обширная земля, поистине другой мир. Там ждут меня мои последователи. Их спасение зависит от могущественного талисмана, который люди называют Золотым Сердцем Кецалькоатля. Его давно спрятали древние яредиты. Они недооценили его силу, и их погубила собственная глупость.
— Но предположим, что меня постигнет та же участь? Я знаю об этом ещё меньше, чем они!
— Яредиты были мудрецами, но не колдунами. Они оставили после себя множество бронзовых табличек, содержащих большую часть их научных знаний. А это Сердце было продуктом науки, о которой они ничего не знали. Но мы с тобой знаем. Я мог бы оживить амулет, находясь в теле из плоти и крови, но сейчас? Он бесполезен для меня, ибо я сам стал бесполезен. Из всех современных людей ты, как я полагаю, лучше всего способен пробудить и использовать силу Сердца. Когда ты увидишь его, я уверен, что поймёшь, как поступить. Мои слуги встретят тебя и сопроводят к месту, где находится амулет.
II. Воинство Экрона
Вновь оставшись один, Симон вернулся в постель. Ему нужно было как следует выспаться перед тем, что ждало его впереди. Он не спросил своего гостя, как ему добраться до дальнего континента, куда его манили приключения, словно человек, машущий с берега. Но Симон уже знал, как ему следует это выполнить. Легенда гласила, что предки яредитов, а после них тех, кого теперь называли нефийцами, пересекли океан на странных подводных кораблях. У Симона не было времени на такое путешествие, если он собирался спасти преследуемых нефийцев. Но имелся другой, более быстрый путь. Это было Воинство Экрона. То были демонические духи, подчинявшиеся оракулу Баал-Зебуба в Экроне, одном из пяти древних филистимских городов, среди которых был и родной город Симона, Гат или Гитта. Демоны странствовали далеко и повсюду и могли выведать любые тайны, незаметно исследуя землю. Эти тайны они сообщали филистимским прорицателям, которые зарабатывали на жизнь, передавая желаемые сведения своим клиентам, которые хотели узнать, где они потеряли дорогой инструмент или выйдут ли их дочери замуж.
Их шёпот звучал как стрекотание насекомых, отсюда и традиционный костюм Оракула: изображение саранчи размером с человека. Симон не был продавцом предсказаний оракулов, но он знал, как призвать Войско и заставить их доставить его на своём роевом облаке в любое желаемое место, поскольку им были известны все закоулки мира. Это стало известно ему из свитка, содержавшего некоторые секреты, полученные от демонов арабскими кахинами*, текста под названием «Китаб аль Азиф», «книга зудения». Много веков спустя потомок этой книги принесёт человечеству большие беды.
* Прорицатели в доисламской Аравии.
Прошло совсем немного времени, прежде чем Симон из Гитты поднялся, снаряжённый мешочком с магическими химикатами и фетишами на одном боку, и гладиусом, оставшимся со времён его жизни на арене, на другом. Он был одет в блузу с широкими рукавами под туникой ржаво-алого цвета, украшенной серебряными вышитыми знаками зодиака. Симон тихо напевал заклинание, которое могло услышать только Воинство Экрона, где бы оно ни пребывало в мире. К тому времени, как он закончил, вокруг него закружился пурпурный туман, и он услышал безудержный хохот, сам по себе казавшийся не лишённой приятности мелодией. Знакомая обстановка его комнаты быстро поблёкла, пока не осталось ничего, кроме фиолетового циклона, который нёс его с невообразимой, но неощутимой скоростью. Он чувствовал себя как во сне, подвешенным вне времени, пока не почувствовал твёрдую землю под ногами и, споткнувшись, оказался в раскрытых объятиях круга одетых в мантии людей, на лицах которых отражалась смесь страха и благоговения. Они повели его, испытывавшего лёгкое головокружение, к деревянному стулу с тонкой тряпичной подушкой, которая обеспечивала какой-никакой комфорт.
Симону было известно заклинание, предназначенное для того, чтобы сделать любой иноземный язык понятным, но сейчас обнаружил, что не нуждается в нём. Эти люди, нефийцы, приветствовавшие его, говорили на своеобразном диалекте иврита с сильным влиянием простонародного египетского. Этот гибридный язык походил на своеобразный реформированный египетский, несомненно, введённый и используемый изначальными жрецами Нефрен-Ка в течение долгих лет его господства над нефийцами. Симон свободно владел обоими составляющими этих языков и без особого труда понимал своих хозяев.
Его новые знакомые принесли ему больше еды, чем он мог съесть, а вместе с ней и вина. Они поделились с ним своими знаниями об опасности, с которой столкнулись, и догадками относительно артефакта, благодаря которому, как обещал их покойный бог-царь, к ним должно было прийти избавление. Они показали ему большую и богато украшенную кровать, фактически горизонтальный трон, принадлежавший Нефрен-Ка. Симон во время своего магического перелета не выполнял никаких действий, но каким-то образом это привело его в состояние истощения, и ему нужно было восстановить силы. На рассвете нефийцы должны были отвести его к руинам яредитов.
III. Катакомбы Яреда
Утреннее небо было ярко-синим, солнце палило. Симон считал себя привыкшим к адским печам Негева и Набатейской пустыни, но такое было для него в новинку. Он мог бы использовать медитацию, чтобы снизить температуру своего тела, но предпочёл стоически переносить трудности и набираться сил. Его спутники, однако, казались мало обеспокоенными этим. Что ж, им повезло. Они родились и выросли в здешнем знойном климате.
Симон воспользовался этим переходом, чтобы отточить своё владение нефийским языком в разговоре с другими. Его собеседники были достаточно вежливы, даже почтительны, но никто не мог скрыть всеобщего беспокойства. Конечно, они научились быть бдительными на случай возможного преследования ламанийцами. Не успел Симон спросить об этом одного из мужчин, как на отряд с гребня над ними посыпались камни. Некоторые нефийцы бросились бежать, отчаянно ища укрытия. Другие подняли грубые металлические щиты, тут же покрывшиеся трещинами и вмятинами от крупных камней. Гиттиец потянул было меч из ножен, но быстро понял, что ни один из нападавших, одетых в броню и украшенных перьями, не спускается со своего насеста, чтобы вступить в честный бой. Поэтому вместо этого Волхв протянул руки к небу и начал быстро жестикулировать, его руки плели сложный узор из серебристо-голубого огня.
Скорость метания камней уменьшилась, когда ламанийцы отвлеклись на фейерверк Симона. В следующее мгновение они бросили свои снаряды и обратились в бегство. Увидев это, нефийцы начали выходить из своего укрытия за близлежащими валунами.
— О Волхв! Как ты их прогнал?
Симон усмехнулся.
— Они испугались не меня, а стаи крылатых клыкастых псов, которые, как они вообразили, бросились на них. Признаюсь, это всего лишь игра света, но звери, которых они, как им кажется, видят, будут преследовать их ещё некоторое время, куда бы они ни направились. Нам не нужно беспокоиться, что они вернутся, чтобы причинить нам новые неприятности.
Выжившие нефийские старейшины, поблагодарив Симона, тем не менее поспешно удалились, зализывая раны. Симон посмеялся над их робостью, продолжив свой путь. Полученные им указания были достаточно просты; он не стал бы просить их о сопровождении и теперь не скучал по ним. Но он также задумался о ламанийцах, устроивших засаду. Симон мог бы легко уничтожить их своей магией, как Илия в древности, но ограничился тем, что просто отпугнул их, как перепуганных детей.
Почему он проявил милосердие к этим нападавшим? Возможно, он почувствовал неладное. В конце концов, враждебность сыновей Ломара была спровоцирована зверствами, совершёнными по приказу Нефрен-Ка. Возможно, они даже не знали, что Чёрный Фараон мёртв! В любом случае, они наверняка разделяли первоначальное предположение Симона о том, что дьявольская порочность живёт среди его приспешников? А что, если они правы? Он был рад, что не убил ламанийцев, пока не разобрался во всём. Если же такие меры всё же понадобятся, у него всегда будет ещё один шанс.
IV. Золотое Сердце Кетцалькоатля
Симон осторожно пробирался по лабиринту, запоминая направление и пользуясь жутким свечением, исходящим от его клинка, который мог пригодиться не только для резни людей. Но внезапно он понял, что его путь больше не был свободен. Приближающаяся тень предупредила его, прежде чем гигант ростом около семи футов неуклюже вышел из-за каменного поворота. Его высокий рост был тем более примечателен, что у него не было головы! Когда это существо бросилось на Симона, пользуясь, должно быть, не зрением, а каким-то другим чувством, оно протянуло к нему руки, чтобы схватить его и разорвать на куски, как цыплёнка. Наблюдательные глаза Симона заметили, что на каждой узловатой руке было по шесть пальцев. В тот же миг он подумал о древнем соотечественнике, герое своего детства, Голиафе из Гата, одном из последних из легендарных нефилимов, в число которых входили Нимрод, Гильгамеш и могучий Ишбибеноб. Могло ли это существо быть одним из них? Но кто его изуродовал, превратил в этого огромного всесокрушающего титана? Что ж, тут имелся лишь один ответ. Наверняка это дело рук Чёрного Фараона, поставившего его здесь, чтобы отпугнуть всех, кто жаждал заполучить амулет силы. Неужели призрачный союзник просто забыл отозвать этого чудовищного сторожевого пса? Для этого было уже слишком поздно!
Симон легко уклонялся от неуклюжих взмахов массивных конечностей, похожих на дубины. Он прыгал из стороны в сторону, оценивая наиболее подходящий способ атаки, быстро сделал выбор и нанёс удар в сердце. На мгновение он испугался, что лишился своего гладиуса, так как тот теперь торчал из груди безголового гиганта, судя по всему, не причиняя ему никакого вреда. Следовательно, его жизнь зависела не от работы внутренних органов, как у смертных людей, а от тёмной магии. Симон корил себя за глупость, что не понял этого сразу. Через мгновение он нашёл возможность ухватить привычную рукоять и выдернуть клинок. Но какая от него польза против этой смертоносной марионетки? Он отступил, вложил меч в ножны и развязал шнурок своего кошеля.
У него не имелось возможности спокойно изучить содержимое мешочка с сюрпризами, поэтому он просто вытряхнул все порошки, смешав их в облаке случайно перемешанных ингредиентов. Каким мог быть эффект от этого действия, Симон не знал. И он, и немёртвый страж замерли, ненадолго прекратив схватку. Через несколько мгновений на его враге, казавшемся невосприимчивым к телесной боли, начало вспыхивать пламя, охватывавшее всё большую часть огромного тела. Цвет пламени переливался от синего к зелёному, от жёлтого к фиолетовому и обратно. Большая часть тела противника внезапно застыла прозрачным льдом, который раскалывался при каждом его движении. Сантиметры мёртвой плоти то тут, то там начали испаряться прямо в воздух. Когда то, что осталось от существа, рухнуло с леденящим душу звуком, из глубины его разлагающегося туловища поднялся какой-то скрежещущий стон. Симон в радостном изумлении отвесил челюсть, надеясь, что когда-либо сумеет воспроизвести рецепт зелья, которое случайно создал.
Застарелое зловоние было неодолимым, омерзительным. Задержав дыхание и зажав нос, Симон поспешил вниз по шахте, почти готовый к тому, что ему преградит путь ещё один монстр. В результате он одновременно удивился и не был разочарован, обнаружив себя окружённым целой стаей пернатых летающих змей. Самаритянин рефлекторно приготовился защищаться, но ни одно из существ не бросилось в атаку. И откуда-то он знал, что не должен наносить ударов мечом. Но почему они здесь? Какова была их цель?
Должно быть, это вторая линия обороны защищающих амулет, на случай, если смертоносный голем потерпит неудачу. Но тогда почему они не налетали на него? Может, летучие змеи чувствовали опасность, исходящую из другого места? Что было известно им такое, чего не знал он?
Талисман находился здесь. Он дал о себе знать внезапной ослепительной вспышкой света. Крылатые змеи начали кружить рядом с Симоном, но не сделали попытки помешать ему, когда он протянул руку, чтобы схватить артефакт, опасаясь возможных последствий. Будет ли он повержен за свою святотатственную дерзость, как яредиты?
Теперь Симон держал его в потной руке, ожидая худшего. Сияние талисмана подсвечивало снизу черты самаритянина. И худшее пришло, хотя и не с той стороны, откуда он предполагал. Симон узнал глухой голос и обернулся, чтобы встретиться с его обладателем. Как он и ожидал, светящийся образ Нефрен-Ка навис над ним в своём липком саване мрака. Итак, это с самого начала было ловушкой.
— О Симон, моя цель всегда состояла в том, чтобы использовать особую силу драгоценности, силу, позволяющую осуществлять перенос души. Моя бестелесная тень пройдёт через неё в тело того, кто держит Сердце.
— Почему я? Зачем такие хлопоты? Неужели тут не подошла бы ни одна из твоих нефийских марионеток если всё, что тебе нужно, это тело-носитель?
— Ах, Симон из Гитты, как ты недооцениваешь свою ценность! Душа такой великой силы, как моя, подавила бы и уничтожила неподготовленную, неспособную вместить её человеческую форму. Ты понадобился мне не для того, чтобы найти амулет, а чтобы опосредовать его силу. Твои годы оккультного обучения, твоя закалка силами странных планов бытия преобразили тебя. Из всех ныне живущих людей ты один являешься подходящим для меня сосудом! И в твоём образе Чёрный Фараон снова будет ходить по земле, разрушать её и править тем, что останется. Ты удостоен великой чести, сын мой!
К своему ужасу Симон уже чувствовал, как начинается процесс, слова демонического злодея, казалось, эхом отдавались в его черноволосой голове, словно исходя оттуда. Чёрный Фараон начинал вытеснять его.
В моменты общего сознания гиттиец страдал от ужасающих видений богохульных деяний и знаний Нефрен-Ка. По сравнению с этим манящее забвение казалось яркой надеждой. Не так уж плохо было бы поддаться...
Но этому не суждено было сбыться. Внезапно его охватила боль, когда в процесс вмешалось третье сознание. И сущность знала — а потому знал и Симон — чем являлось это сознание. То был Святой Кетцалькоатль! Он был Светом, одновременно славным и ужасным. Ужасные крики разносились в черепе Симона (или в катакомбах обречённых яредитов, он не знал, где именно), когда Золотое Сердце Кетцалькоатля поглотило и пожрало древнего Нефрен-Ка.
Должно быть, давным-давно это произошло и с яредитами. Так размышлял Симон, с изумлением наблюдая, как Свет Сердца сжимается, превращаясь обратно в драгоценный камень, который потускнел, но теперь вновь обрёл своё сверхъестественное сияние. Если душа Нефрен-Ка была заключена там вместе с древними яредитами, Черный Фараон никогда больше не будет свободен.
V. Месть ламанийцев
Едва держась на ногах после физических и магических атак, Симон наконец вернулся по туннелю и вышел на безжалостный солнечный свет. Длинные тени ожидавших его нефийских старейшин сложились, когда их хозяева склонились перед ним в подобострастном почтении. Очевидно, они предполагали, что адский замысел, в котором они участвовали, прошёл в соответствии с планом. Их Хозяин вернулся! Или, по крайней мере, они так думали. Но их ждал сюрприз. Каким бы слабым он ни был, Симон знал, что может прикончить их всех. Он обнажил меч.
Но звук небольшого, сдвинутого с места камня, скатившегося с гребня над ними, привлёк внимание Симона, и он обернулся, чтобы посмотреть на его источник. Он увидел верхушки множества шлемов. Глаза нефийцев расширились от ужаса, когда Симон закричал, обращаясь к своим ламанийским противникам:
— Чёрный Фараон мёртв и никогда не вернётся. Но у нас тут, — сказал он, обводя жестом поднимавшихся на ноги испуганных старейшин, — есть кое-что не хуже его. Вперёд, друзья мои!
Не просто камни, а копья и оперённые стрелы падали, как губительный дождь. Всё закончилось быстро, и Симон ждал, когда ламанийцы спустятся и окружат его с поднятым оружием, приветствуя как человека, который принёс им избавление.
Египетские приключения Симона продолжились всего несколько месяцев спустя, в феврале 38 года. Влияние «Дюны» не исчерпало себя с «Червём Ураху»: Валерий Аргоний в «Проклятии крокодила» не случайно напоминает барона Владимира Харконнена.
Упомянутый в названии крокодил, как нетрудно догадаться — это Себек, подлинное египетское божество, связанное с Мифосом в египетских рассказах Роберта Блоха. В «Проклятии крокодила» (впервые опубликовано в «Crypt of Cthulhu» № 47, Roodmas, 1987) Тирни делает привязку к ещё одному неопределённому хронологическому периоду, помещая безумного жреца Баст, Лувех-Керафа, в отдалённый древний Кхем, задолго до времён Симона. Возникает вопрос, не был ли он на самом деле стигийцем.
Лавкрафт однажды заметил, что для достижения необходимой достоверности описываемых ужасов автор должен применить всё своё мастерство и хитрость, как если бы он действительно пытался провернуть мистификацию. Лавкрафту это удалось настолько хорошо, что даже сегодня многие читатели не могут отделаться от мысли, будто «Некрономикон» действительно существует. Ричард Тирни придал новое значение высказыванию Лавкрафта. Вместо такого практичного шутника образцом мистификатора Тирни становится библейский апологет, защитник безошибочной точности Священного Писания. Чтобы попытаться закрыть пробелы между библейскими утверждениями и данными древней истории апологеты используют всевозможные необычайные доводы и гипотезы в стиле Руба Голдберга. Они стремятся показать, что явные противоречия в библейских рассказах, а также расхождения между ними и реальной историей лишь кажущиеся, что их можно согласовать, если допустить ряд спекулятивных возможностей. Марк и Лука говорят, что Иисус повстречал только одного бесноватого в Гадаре (Гергесе), а Матфей — двух? Ну, может быть, их действительно было двое, но Марк видел только одного из них, а Лука — обоих. Да, так оно и было! Лука помещает Феуду Волхва перед Иудой Галилеянином, тогда как Иосиф указывает, что Феуда появился на сцене примерно через пятьдесят лет после Иуды, чтобы бросить вызов Риму? Ну, э-э, давайте посмотрим... Предположим, что было два разных человека по имени Феуда, и один жил до Иуды, а другой после него. Разумеется!
Тирни оказывается в том же положении с рассказами Блоха о потустороннем Египте. «Блох упоминает в “Тайне Себека”, что богу-крокодилу приносили человеческие жертвоприношения во “Внутреннем Храме” в Мемфисе. Насколько мне известно, египтяне не практиковали человеческие жертвоприношения (за исключением некоторых ранних сожжений слуг вместе с умершими фараонами), и Себек не имел никакого отношения к Мемфису, который был центром поклонения Птаху. Я надеюсь, что мой рассказ достаточно объясняет эти аномалии» (Письмо от 18 мая 1986 г.).
Согласование Стигии Роберта И. Говарда с египетской хронологией оказалось ещё более сложной задачей. «Кажется, я припоминаю, как Говард раз или два упоминал, что, по крайней мере, некоторые из пирамид были построены стигийцами, а не египтянами. Именно такие вещи требуют от апологета всей его изворотливости и мастерства, чтобы сделать Хайборийскую эпоху правдоподобной предшественницей реальной истории, по крайней мере, в художественной литературе! Я полагаю, что может показаться спорным, будто египтяне копировали стигийцев, чьи более громадные и зловещие пирамиды теперь лежат на дне Средиземного моря, и что Говард не имел в виду буквально, что пирамиды в Гизе и Саккаре были построены стигийцами...» (Письмо от 21 июня 1986 г.). Фактически эта задача в точности эквивалентна задаче мормонского апологета, застрявшего в своей вымышленной предыстории, поразительно схожей с Хайборийской эпохой говардовского Конана, а именно, с воображаемой эпохой ламанийцев и нефийцев в Северной Америке из Книги Мормона.
Это, в свою очередь, поднимает вопрос о том, не мог ли Симон из Гитты каким-то образом забрести в Западное полушарие в поисках приключений среди ламанийцев. Размышления над этим вопросом привели к другому рассказу о Симоне из Гитты, «Секрет Нефрен-Ка», который опубликован далее в этом сборнике.
Менофар, верховный жрец Птаха в Мемфисе, проснулся посреди ночи от ужаса. Чья-то рука трясла его за плечо. Здесь, в жреческих покоях, в укреплённом святилище Великого Храма, не должно быть такой руки.
— Менофар, проснись! Это я, Симон из Гитты.
Жрец перекатился на другой бок и посмотрел в тёмные глаза обращавшегося к нему человека. Молодое лицо с высокими скулами было напряжённым, бледным, по контрасту с чёлкой и прямыми прядями волос, обрамлявших его.
— Боги! — Менофар сел на своём ложе и потёр глаза; единственный тусклый светильник в комнате отбрасывал огненные блики на его лысую, смазанную маслом голосу. — Симон, как ты сюда попал?..
Темноглазый молодой человек мрачно улыбнулся.
— Ты должен знать, старый наставник. Некогда ты учил меня, как проскальзывать мимо стражи, да и даже взбираться на эти самые стены храма!
— Да. — Менофар уже стоял, полностью проснувшись, надевая свою белую мантию. — Не думал, что снова увижу тебя, Симон. Я слышал, что ты погиб в западной пустыне, и моё сердце наполнилось печалью. Я рад видеть тебя живым! Но… что привело тебя сюда?
— Валерий Аргоний, номарх Фив, — ровным голосом произнёс Симон. — По приказу Авла Флакка, губернатора Египта, он направил по моим следам римских солдат, которые преследовали меня в пустыне к западу от Фив. А Флакк получает приказы от безумного императора Гая. Я много недель скрывался у жрецов из оазиса Амона. За мою голову назначена имперская награда. Так что, друг мой, хорошо подумай, прежде чем решишь помочь такому беглецу, как я.
Менофар фыркнул, его глаза гневно вспыхнули.
— Чепуха! Любой враг Калигулы — друг Египта. Но продолжай, Симон — почему ты покинул святилище Амона и пришёл сюда?
— Аргоний узнал о моём местонахождении. Римские солдаты, которых он ранее послал за мной, погибли в пустыне, и теперь Валерий жаждет мести. Я бежал из оазиса Амона, чтобы моё присутствие не подвергло опасности тех, кто меня укрывал, и после опасного перехода на восток вышел из пустыни в плодородной Фаюмской котловине. Там, в Крокодилополисе, я узнал от старого жреца Птаха, что Аргоний опередил меня и уже ведёт тайные дела со зловещими жрецами Себека. Более того, я выяснил, что жирный номарх надеется призвать себе на помощь Мощь Крокодила — и тем самым возвыситься до правителя Египта, а в конечном итоге и всей Римской империи.
Менофар вздрогнул. Он начертал в воздухе перед собой мистический знак; затем, коснувшись серебряного петлевого креста, висевшего у него на груди, пробормотал беззвучную молитву.
— Это то, чего я боялся, — наконец сказал он. — Я чувствовал намерение Аргония, но Флакк не хотел меня слушать...
— Сейчас не время для объяснений, — сказал Симон. — Посмотри в окно, и поймёшь, почему.
Лысый жрец с недоумением взглянул на Симона, затем подбежал к окну и выглянул на широкую площадь перед храмом. К нему приближались два десятка римских солдат, их шлемы и нагрудники поблёскивали в свете факелов, которые они несли. Впереди них шествовало с полдюжины гротескных фигур — высоких, в белых одеждах, с длинными мордами крокодилов.
— Жрецы Себека! — прошептал Менофар. — Почему они пришли сюда, в храм Птаха, да ещё в сопровождении двух римских декурионов? Симон, они преследуют тебя?
— Нет. Я был на борту их корабля, переодетый матросом. Час назад они причалили к главной пристани, и я незаметно перебрался через борт. Мне нужна твоя помощь...
— Откройте, жрецы Птаха! — крикнула одна из фигур в масках крокодилов внизу.
— По чьему приказу? — спросил жрец из окна где-то под Симоном и Менофаром.
— По приказу Валерия Аргония, наместника Верхнего Египта.
Менофар ахнул.
— Это же предательство! — прошипел он, повернувшись к Симону. — Авл Флакк никогда бы не дал Аргонию этот титул...
— Да, предательство. И сегодня вечером Аргоний надеется совершить магический ритуал, который сделает его племянника Фабиана царём всего Египта, а его самого — императором Рима.
— Но как? Очевидно, он заручился поддержкой поклонников Себека, но у них больше нет власти в этих землях...
— Открывайте ворота, жрецы!
Менофар взглянул вниз и увидел лысого жреца Птаха, спешащего к римлянам; очевидно, ворота храма открыли, как того требовали. Одна из крокодильих фигур протянула жрецу развёрнутый пергамент, тот кратко изучил его, затем поклонился и жестом пригласил прибывших войти внутрь.
— Это Тету, мой непосредственный подчинённый, — сказал Менофар. — Почему он не посоветовался со мной?..
— Его подкупили. Мне удалось подслушать кое-какие разговоры Аргония на корабле, касаемо его планов. Держи свою комнату на запоре, старый друг, тебя могут убить, если ты выйдешь навстречу крокодильим жрецам, чтобы противостоять им.
— Но почему? Почему они пришли сюда, Симон?
— Чтобы открыть путь во Внутренний Храм.
Менофар побледнел. Его лысая голова покрылась капельками пота.
— Что ты можешь знать о Внутреннем Храме, Симон из Гитты? — сурово спросил он.
— Очень мало. Ты должен рассказать мне о нём, поскольку очевидно, что ритуал должен быть совершён именно там.
Жрец помолчал, пока грохот шагов входящих римлян не затих.
— Я... я не должен это разглашать, Симон, — наконец сказал он.
— Ты должен! Проклятье, забудь свои клятвы, это чрезвычайная ситуация!
Менофар взглянул на полки со свитками, покрывавшие одну из стен его спальни.
— Это древняя тайна. Она может быть известна лишь верховному жрецу и его ближайшим подчинённым.
— Тету уже выдал её. Расскажи мне, Менофар! Мне нужны все знания, которые ты можешь мне дать.
Жрец кивнул.
— Внутренний Храм стар, старше самого Мемфиса. Он уже стоял здесь, когда Менес, первый фараон, основал город. В нём, согласно писаниям древнего колдуна Зазаманха, стоял эйдолон Себека — Золотой Крокодил, челюсти которого разрывали бесчисленных кричащих девственниц. Такие жертвоприношения, восходящие к древним стигийским временам, заставили Менеса изгнать жрецов бога-крокодила, разрушить их храм и запечатать нижнее святилище — Внутренний Храм, где находился Золотой Крокодил. Над этим местом после многих очистительных ритуалов был воздвигнут храм милостивого Птаха, Творца. Память о поклонении Себеку была стёрта, и только высшие жрецы храма и оставшиеся в живых тайные поклонники бога-крокодила знали, что его золотой идол находится в колонном зале внизу.
— Это невозможно, — мрачно нахмурившись, сказал Симон, — потому что идол Золотого Крокодила сейчас находится в трюме того самого корабля, который привёз меня сюда! Аргоний и его племянник Фабиан, с помощью жрецов Крокодилополиса, обнаружили его в тайной камере под Лабиринтом у Файюмского озера. Они планируют перенести идола во Внутренний Храм этой ночью. В своём безумии эти люди уже принесли ему в жертву девственниц и намереваются сделать то же самое с многими другими!
Менофар вздрогнул, снова взглянув на свои полки со свитками.
— Я понимаю. Они планируют вернуть этот предмет в его изначальный храм.
Симон проследил за взглядом жреца.
— Кем был этот колдун Зазаманх, который записывал такие мрачные и древние истории? Сообщал ли он о том, как идол исчез из своего храма?
— Нет, это произошло много позже его времени. Зазаманх был главным магом фараона Сенеферу, отца могучего Хуфу. Его писания были скрыты от всех, кроме высших жрецов, поскольку в них рассказывается о чудовищных ритуалах, которые практиковались в древней Стигии и в течение долгой Великой Ночи, последовавшей за разрушением этой доегипетской земли. В те времена человеческая кровь часто и обильно проливалась на алтари таких тёмных богов, как Ньярлат, Шаддам-Эль и Сет, да, и Себек, чей культ возник задолго до Египта и который как говорят, был товарищем Сета. Более тысячи лет после дней Менеса Золотой Крокодил лежал во тьме среди колонн, недоступный человеческим взорам, и культ Себека был ослаблен и рассеян. Но затем пришёл фараон Аменемхет, основатель новой династии, который возродил и возвысил культ Себека, воздвигнув ему великие храмы в Крокодилополисе и у озера Файюм, хотя даже он не осмелился открыто возродить жертвоприношение девственниц.
— Открыто?
Менофар кивнул и указал на толстый пожелтевший свиток на одной из нижних полок.
— Там, в трудах безумного Лувех-Керафа, жреца Баст, записано, как Аменемхет при помощи колдовских средств обнаружил Золотого Крокодила и приказал тайно вывезти его ночью из Внутреннего Храма здесь, в Мемфисе. Гребцы корабля, доставившего его вверх по реке в Крокодилополис, были юными девственницами, одетыми только в золотые рыбацкие сети, и после того, как идол был установлен в новом подземном храме, всех дев принесли ему в жертву. В более поздних поколениях, согласно писанию, Золотому Крокодилу подобным образом поклонялась тёмная принцесса Себек-нефру-Ра и даже безумный фараон Нефрен-Ка. Жестокие завоеватели-гиксосы тоже продолжили поклоняться ему, хотя они не открыли тайну Внутреннего Храма, и после того как были свергнуты Яхмосом, жестокие обряды поклонения Себеку снова были запрещены и второй храм Золотого Крокодила запечатан от людей, как и первый.
— И теперь Валерий Аргоний вновь обнаружил его, — пробормотал Симон. — Боги! Я знал, что он изучал египетскую магию, чтобы усилить своё могущество, но это полное безумие!
— И куда более опасное, чем Аргоний может себе представить. Согласно Зазаманху, это единственный день в году, когда сам Себек может явиться своим поклонникам во Внутреннем Храме, даруя им вечную жизнь; несомненно, именно поэтому Аргоний выбрал его. Но также записано, что если какие-либо обряды будут совершены неправильно, то на исполняющих их обрушится проклятие Крокодила. И тогда горе тем, кто ему поклоняется!
— Это именно те сведения, которые мне нужны, — сказал Симон. — Напряги свои мозги, старый друг! Есть ли в этих твоих свитках ещё что-нибудь, что могло бы помочь? Может быть, какое-нибудь заклинание?
— Возможно.
Менофар повернулся, чтобы покопаться в своей коллекции древних писаний. Симон присоединился к нему, восхищённый столь обширным собранием трудов тёмной мудрости, таких, как «Тексты Мейдума» Теты, главного мага Хуфу, «Мистические пророчества» великого дохайборийского мудреца Мутсы, сочинения ещё более древнего гиперборейского чародея Эйбона; отрывки из зловещей, охраняемой жрецами «Книги Тота» и даже один древний свиток, исписанный символами старого, как вечность, языка наакаль, из которого Симон не смог прочесть ни единого слога. Около получаса они лихорадочно читали и сравнивали записи, причём всё это время Симон настороженно прислушивался к звукам снизу. Их не было. Менофар, поняв выражение лица его, объяснил:
— Внутренний Храм находится глубоко под землёй. Оттуда до нас не может донестись ни один звук. К этому времени Тету, должно быть, уже показал захватчикам, как открыть потайные двери, и они готовятся к своим обрядам внутри.
— Тогда я должен идти, — сказал Симон, поднимаясь. — Молитесь Птаху и всем прочим милостивым богам, чтобы то, что ты мне рассказал, помогло мне сорвать злые замыслы Аргония!
Он подошёл к окну и выглянул наружу. Двор вновь был тёмен. Симон осторожно наклонился наружу, нащупал тонкую верёвку, которую оставил свисающей с крыши, затем вылез и легко подтянулся, перебирая руками. В следующее мгновение он перелез через карниз и оказался на плоской крыше храма. Звёзды ярко сияли с вечно безоблачного лона Нут, богини Неба, а высоко на востоке серебристо светила луна, пребывающая между второй четвертью и полнолунием.
Симон повернулся, чтобы втащить за собой верёвку, и обнаружил, что она натянута. Менофар поднимался следом. Ещё через мгновение жилистый жрец стоял рядом с ним на крыше, одетый в тёмный плащ, очень похожий на плащ Симона. Длинный посох был прикреплён к плечу петлёй шнура.
— Я всё ещё могу лазать не хуже любого из моих учеников, — сказал Менофар. Его голос не выдавал напряжения от усилий. — Я захватил с собой несколько амулетов, а в моей памяти сохранилось немного заклинаний, которые могут оказаться полезными.
Симон кивнул, тайно благодарный за помощь своего бывшего наставника.
— Что это за посох, который ты несёшь?
— Это? Всего лишь древний жреческий скипетр, посвящённый Себеку. Мои жрецы передавали его из рук в руки на протяжении многих веков. Некоторые утверждают, что его золотой оголовок был изготовлен во времена расцвета Внутреннего Храма.
Симон присмотрелся, ощутив дрожь предчувствия при виде маленькой зубастой крокодильей головы, блестящей в лунном свете.
— Нам действительно нужно брать эту вещь с собой?
— Он может содержать силу, которая поможет нам, если использовать правильные заклинания.
— Что ж, хорошо. Тогда поспешим. Нам нужно преодолеть несколько стен, пересечь множество улиц — и, к сожалению, совсем нет времени на магические эксперименты!
Валерий Аргоний, номарх Фив, вразвалку вышел из своей каюты у кормовой палубы, в сопровождении двух римских гвардейцев и следовавшего за ним худощавого племянника Фабиана. Почти два десятка сонных матросов, собравшихся на палубе, жмурились от света факелов, установленных вдоль бортов. Как всегда, они поражались контрасту между тучной особой Валерия и стройной жилистой фигурой его атлетически сложенного племянника.
Требовалась целая дюжина мужчин, чтобы нести номарха по улицам в его богато разукрашенном паланкине, задёрнутые занавеси которого выпирали наружу из-за огромной полноты Валерия; Фабиан, со своей стороны, был ловок, точно пантера, и часто сражался на арене как ретиарий против полуодурманенных преступников. Единственными общими чертами, которые они оба демонстрировали, была некая застывшая улыбка или полуусмешка — выражение непреходящего желания развеять скуку — и блеск в глазах, намекающий на садистскую жестокость.
Сегодня контраст выглядел ещё более резким, поскольку поверх своей туники всадника Аргоний надел просторную тогу императорского пурпура, тогда как его племянник нёс на себе лишь короткую набедренную повязку, а его тело лоснилось от масла, как у борца перед схваткой.
— Слушайте, вы, — сказал Аргоний, — Я решил дать вам два дня отпуска на берегу — разумеется, с оплатой. Можете идти.
Высокий матрос, очевидно, капитан, задумчиво погладил бороду, затем моргнул, глядя на ущербную луну высоко над горящими факелами.
— Очень хорошо, благороднейший номарх, но…
— Больше не называйте меня номархом. С сегодняшней ночи я наместник Верхнего Египта — а завтра стану гораздо большим!
Капитан озадаченно нахмурился, но промолчал.
— Очень хорошо… наместник. Но почему сейчас, посреди ночи?..
— Да, когда большинство таверн уже закрыты, — импульсивно добавил один из матросов.
— Вы ещё будете привередничать насчёт подарка? — прорычал Аргоний. — Ступайте!
— Но… наши деньги?..
— Мой старший офицер, Эмилий, ждёт вас на берегу. Он вам заплатит.
Капитан кивнул, махнув своим людям. Они последовали за ним вниз по трапу с корабля, а затем по широкому каменному причалу, ведущему к берегу. Некоторые из них смеялись, радуясь своей неожиданной свободе; однако их капитан чувствовал странное беспокойство. Он не увидел на берегу римских солдат, хотя вдоль набережной горело много факелов, которые освещали путь солдатам и жрецам в масках крокодилов, покинувшим корабль почти час назад. Это ночное увольнение выглядело очень странным. Что всё это значит? И что насчёт дюжины или более молодых девушек, которые содержались в плену под палубами? Беспокойство капитана усилилось. Несомненно, это было самое странное путешествие, которое ему когда-либо доводилось совершать! Он взглянул на чернильные воды Нила; они были необычно высоки, их волны плескались в нескольких дюймах от каменной поверхности, сверкая в лунном свете, как жидкий агат…
Он услышал громкий монотонный голос Аргония с корабля. Слова римлянина звучали ритмично, нараспев, в каком-то песнопении; это были не греческие слова, не латынь и даже не египетский. Что-то их звучании холодило душу капитана. Затем послышался звук флейты, высокий и странный. Матросы, как один, повернулись и увидели широкую фигуру Аргония на палубе, одна рука которого размахивала в такт песнопению, а другая сжимала развёрнутый свиток; рядом с ним стоял Фабиан, его умащённые конечности блестели в свете факелов, а к губам он поднёс флейту Пана. Чернильные воды вздымались у набережной, вскипали…
Затем из этих вод вырвалось около двадцати чудовищных рептилий — крокодилов. Зубастые пасти были распахнуты, хвосты хлестали по волнам, взбивая пену. В мгновение ока они выскользнули на мокрый от брызг камень пристани, хватая кричащих матросов безжалостными челюстями и утаскивая их с пристани в чёрные глубины Нила.
Менее чем через минуту ночь снова погрузилась в тишину. На камнях пристани осталась лишь мокрая полоса, свидетельствующая о только что произошедшей смертельной схватке.
— Вот хорошо, — сказал Аргоний, аккуратно сворачивая свиток и затыкая его за пояс. — Лучше не оставлять свидетелей из числа непосвящённых. — Он повернулся, встретившись взглядом со своим племянником и двумя бесстрастными римскими гвардейцами. — Ты хорошо сыграл на флейте, Фабиан.
Юноша ухмыльнулся, его зубы сверкнули в свете факелов, тёмные глаза заискрились.
— Да, дядюшка. И всё же… я ошибся в подсчётах, или нам не хватило одного матроса для нашего подношения Себеку?
Аргоний нахмурился, вспоминая.
— Да, тот высокий, который называл себя Синухе! Я его не заметил. У тебя острый глаз, Фабиан! Гвардейцы, обыщите корабль! И если не найдёте пропавшего матроса, то принесите сюда на палубу все вещи корабельщиков.
После нескольких минут бесплодных поисков солдаты вернулись и выложили на доски дюжину или более свёртков. Аргоний и его племянник торопливо обыскали их, выбрасывая за борт один за другим, поскольку находили них только обычные вещи матросов. Но в одном из последних они обнаружили длинную тяжёлую сику — страшное оружие, почти короткий меч, используемую фракийскими гладиаторами. Она была завёрнута в красную тунику, украшенную мистическими чёрными символами.
— Одежда колдуна и клинок гладиатора, — ровно сказал Фабиан. — Очевидно, этот человек уплыл на берег в набедренной повязке и лишь с несколькими лёгкими вещами, завёрнутыми в плащ. Нам следовало призвать крокодилов раньше — мне казалось, что в этом матросе было что-то подозрительное…
— Тебе казалось, да? — прорычал Аргоний. — Тогда почему, дорогой племянник, ты мне ничего не сказал?
— Я нашёл его бродящим возле кормового трюма прошлой ночью, пока ты исполнял там свои… ритуальные обязанности… У этого человека нашлось правдоподобное объяснение своим действиям. Он сказал, что слышал какие-то звуки и подумал, что там скрывается пробравшийся на борт человек. Мне пришлось изрядно потрудиться, чтобы убедить его в обратном.
— Сика — и одеяния колдуна, — пробормотал Аргоний. — Ты дурак, Фабиан, несмотря на твою остроту зрения! Я теперь припоминаю, что этот матрос поднялся на борт в Крокодилополисе в последний момент; он был сутулый, с редкой клочковатой бородой и медлительной речью, поэтому я не обратил на него особого внимания. Но теперь я знаю, что он был нашим врагом — мастером маскировки и обученным гладиатором. Я послал солдат в оазис Амона, чтобы схватить его, но он уже бежал в пустыню. Несомненно, скитания привели его после этого в Фаюм, где слухи донесли ему о наших делах, и теперь он снова пытается помешать нам, но — чёрные боги Карнетера! — ему это не удастся!
— Ты имеешь в виду Симона из Гитты? — выдохнул Фабиан.
— Да! — Тучная фигура Аргония, казалось, раздулась, точно злобная жаба. — Этот коварный самаритянинский змей — тот самый, что заманил нашу когорту преследователей на погибель в пустыне. — Его голос перешёл в яростный рёв: — Несомненно, сейчас он отправился за помощью, но скоро вернётся, и когда это произойдёт, я буду готов к встрече с ним. Он умрёт у меня на глазах, и узнает — да, узнает! — что это я, Валерий Аргоний, обрёк его на гибель! — Римлянин повернулся и взглянул на своих солдат безумными сверкающими глазами. — Приведите девственниц из кормового трюма, затем сойдите на берег и позовите моих носильщиков и остальных крокодильих жрецов. Сейчас начнётся ритуал посвящения Себеку!
Босые ноги шуршали по гладким доскам палубы; в темноте слышались испуганные женские всхлипы. Валерий Аргоний, вновь обретя спокойствие, сурово наблюдал, спрятав руки в складках тоги, за тем, как его солдаты выводили дюжину черноволосых молодых девушек вверх по лестнице из кормового трюма. На них не было ничего, кроме коротких льняных набедренных повязок, золотых цветов в волосах и блестящих золотых сеток, которые прижимали их руки к телу, оставляя свободными только ноги. Страх и печаль светились в их безумных тёмных глазах.
Позади Аргония стоял облизывавший губы Фабиан, сжимая в правой руке странный нож с чёрным лезвием.
— Приветствую вас, невесты Себека, — нараспев произнёс Аргоний. — При этих его слова четверо жрецов в белых одеждах и крокодильих масках поднялись по сходням с пристани и взошли на борт. Девушки ахнули и отшатнулись при их приближении. — Но прежде чем вы, прекрасные девы, будете сопровождены во Внутренний Храм, где вскоре встретитесь со своим бессмертным супругом и будете навечно посвящены ему, в его честь должен быть совершён обряд. Мой племянник Фабиан этой ночью, с благословения Себека, будет провозглашён фараоном Египта, подчиняющимся лишь моему благосклонному руководству императора Рима. Но чтобы побудить Себека осуществить это, Фабиан должен, согласно древнему ритуалу, победить сильнейшую из вас, жриц, посвящённых Исиде, и следовательно, являющихся врагами великого Сета. Более того, он должен сделать это, выйдя безоружным против древнего клинка.
Фабиан, ухмыляясь, поднял свой нож с тёмным лезвием и крикнул:
— Освободите самую сильную.
Немедленно один из римлян развязал сеть, связывавшую самую крепкую из девушек — стройную, атлетически сложенную красавицу, ростом с самого Фабиана. Девушка стояла, дрожа перед своими мучителями, с широко раскрытыми от изумления глазами.
— Возьми нож! — крикнул Фабиан, шагнув вперёд и вложив оружие в дрожащую руку девушки, после чего отпрыгнул назад. Медленно её длинные пальцы сжались вокруг рукояти. Лезвие было чёрным, похожим на стекло, края в свете факелов отливали желтизной.
— Возьми его! — повторил Аргоний громким голосом. — Это Зуб Себека, вырезанный из стекловидного камня вулканов древней Стигии. Если его лезвие хоть слегка соприкоснётся с кровью Фабиана, он не сможет стать фараоном. Но если он победит, ты и все твои сёстры станете невестами Себека!
Атлетически сложенная девушка крепче сжала нож, решимость вспыхнула в её глазах. Фабиан ухмыльнулся. Сдерживать свои плотские желания во время этого путешествия с дюжиной пленённых девственниц, которым следовало оставаться таковыми, было нелегко; теперь он хотя бы частично компенсирует это самоотречение сладостным насилием. Девушка, хоть и была сложена как стройная амазонка, очевидно, ничего не знала о ножевом бое, так как мрачно держала лезвие высоко, готовая готовясь нанести удар.
— Да начнётся поединок! — крикнул Аргоний.
Фабиан бросился вперёд, пытаясь схватить девушку, очевидно, оставляя себя открытым; та прыгнула на него, нанося удар сверху вниз, визжа от ярости. Ухмыляющийся молодой атлет ловко отскочил в сторону, схватил девушку за запястье и умело перевернул её. Она тяжело упала на доски, так что из неё вышибло дух, и нож скользнул по палубе. Все остальные девушки в один голос вскрикнули в ужасе.
— Браво, племянник! — смеясь, вскричал Аргоний, в то время как суровые римские гвардейцы позади него ухмылялись от удовольствия.
Фабий подошёл к ножу, поднял его и вложил в ножны, затем вернулся к задыхающейся девушке и накинул ей на голову чёрный мешок, не туго завязав его вокруг шеи. Пока та слабо сопротивлялась, он снова связал её золотой сетью и застегнул на маленькую застёжку в форме крокодильей головы.
— Хорошо! Хорошо! — провозгласил Аргоний. — Теперь, Фабиан, отведи её вниз и подготовь к жертвоприношению Золотому Крокодилу. А вы — указал он на жрецов в крокодильих масках и римских солдат — сопроводите остальных девственниц во Внутренний Храм, который уже подготовили к великому жертвоприношению. Затем вернитесь сюда вместе с остальными жрецами и солдатами, чтобы отнести эйдолон Себека в его изначальный храм до начала брачных обрядов. Тем временем я совершу последнее подготовительное жертвоприношение на борту этого корабля.
Над палубой разнеслись приглушённые чёрным капюшоном жалобные крики побеждённой девы, когда Фабиан, посмеиваясь, понёс её вниз, в трюм. Солдаты и жрецы-крокодилы торопливо погнали остальных плачущих, связанных сетями девушек вниз по сходням на каменную пристань, затем на берег и по тёмным улицам Мемфиса.
Симон и Менофар, незаметно, со всей возможной быстротой пробиравшиеся по тёмным улицам и переулкам, внезапно остановились, услышав лязг доспехов и топот ботинок по мостовой. Вдали, в конце широкой аллеи, ведущей к пристаням, они увидели мерцание дюжины факелов.
— Быстро, в эту арку! — шепнул лысый жрец.
Симону не нужно было повторять, и спустя мгновение оба скрылись в глубокой тени, присев и наблюдая за приближением факелов. Через несколько минут они различили фигуры дюжины римских солдат и четырёх жрецов-крокодилов. Они окружали нескольких черноволосых молодых девушек, двигавшихся неуклюжей походкой. Римляне время от времени подгоняли пленниц копьями и многохвостыми кожаными плетьми. Их руки были прижаты к телам золотыми сетями, а тёмные глаза наполнены ужасом. Симон стиснул зубы; низкое рычание ярости поднялось в его горле. В тот же миг он почувствовал на своём плече сдерживающую руку Менофара и застыл в благоговении и страхе — ибо процессию сопровождали шесть огромных волнообразно движущихся тёмных фигур, по три с каждой стороны, словно извивающихся над самой землёй. Когда эти фигуры поравнялись с проходом, в котором притаился Симон, он увидел, что это были огромные крокодилы!
Из-за рептильих масок четырёх жрецов доносилось тихое пение, и сопровождающие крокодилы, казалось, маршировали целенаправленным шагом в ритме этого пения. Слова были не греческими, не латинскими и даже не египетскими, и Симон, хоть и не понимал их значения, узнал в них слова позабытого языка древней, пропитанной колдовством Стигии.
— Это Песнь Души Себека, — напряжённо прошептал Менофар, — песнопение, которое мощно концентрирует волю колдунов. Сегодня им пользуются для управления крокодилами — а позже, боюсь, оно будет использовано, чтобы вызвать самого Себека в телесном проявлении в его Внутреннем Храме. Чудовищные силы вступают в действие этой ночью, Симон. Мы должны поспешить!
Как только жуткая процессия скрылась из виду, двое одетых в тёмные плащи людей поспешили к гавани. Приблизишись к главной пристани, они увидели мерцание новых факелов и нескольких человек в их свете, стоящих на берегу перед рядом тёмных зданий.
— Носильщики Аргония и римские солдаты с ними, — прорычал Симон. — Но что это такое на пристани?
Они бесшумно подкрались в тенях, и Симон с трудом смог поверить своим глазам. Ряд факелов горел на столбах, установленных по обеим сторонам каменной дамбы, а между ними с военной точностью выстроились в два ряда огромные крокодилы с поднятыми мордами, обращёнными внутрь образуемого ими прохода. Их хвосты свисали с краёв в тёмную воду. Они неподвижно стояли на четвереньках, напряжённые, тела были чуть приподняты над землёй, зубастые челюсти слегка приоткрыты. В конце пристани был пришвартован корабль Аргония, но никто не мог надеяться или хотя бы осмелиться приблизиться к нему.
— Баал! — прошипел Симон. — Что нам теперь делать?
— Ты должен вернуться на борт. Аргоний и его племянник наверняка сейчас без охраны или почти без неё. Ты должен найти и убить их, прежде чем солдаты вернутся сюда, чтобы доставить Золотого Крокодила в его Внутренний Храм. И молись, Симон, чтобы ты смог сделать это до того, как подготовительные обряды будут завершены, ибо тогда сила Себека сделает его поклонников неуязвимыми!
— Подняться на борт? — Симон нервно покосился на выстроившихся крокодилов. — Я был бы безумцем, если б попытался это сделать!
— Ты должен. — Менофар поднял свой посох. — В нём заключена магия. И мне тоже известна Песнь Души Себека. Я использую её, чтобы разогнать крокодилов.
— Ты уверен, что справишься? И даже если так, то что насчёт солдат и носильщиков на берегу? Они меня увидят…
— Ты должен подплыть к кораблю так, чтобы они не увидели.
Симон вздрогнул.
— Эти воды могут кишеть ещё большим количеством крокодилов!
— Ты хочешь, чтобы Валерий Аргоний стал императором Рима? Он будет хуже даже безумного Калигулы, который правит сейчас, особенно с магией Себека, которая ему поможет! Ты должен попытаться, Симон — это наш единственный шанс.
Симон мрачно кивнул и крадучись направился сквозь тени к кромке воды. В тусклом свете Нил был покрыт тёмной рябью. Если в воде и были крокодилы, он не мог их почувствовать. Самаритянин осторожно снял плащ; затем, одетый лишь в тёмную набедренную повязку, медленно двинулся вперёд. Холодная вода плеснула ему на голени, бёдра, бока, плечи… ноги оторвались от илистого дна, и он тихонько поплыл от берега, едва дыша и успокаивая свой разум. Не стоило думать о том, как крепкие зубы внезапно сомкнутся на его лодыжке…
Внезапно он услышал тихое пение с берега и оглянулся. Менофар стоял между ним и пристанью, покачиваясь и жестикулируя, а набалдашник его крокодильего посоха засветился зловещим золотым светом.
Крокодилы резко напряглись, задрожали, словно стигийские слова Песни Души освободили их от чар. В тот же миг люди на берегу заметили Менофара и возбуждённо закричали. Симон поплыл быстрее, стараясь подавить вспышку паники, которая была готова вырваться из глубин его души…
Внезапно все крокодилы на пристани как один развернулись и бросились в воду. В тот же миг волны вскипели, когда на поверхность вынырнули новые возбуждённые рептилии и лихорадочно поплыли прочь от берега. Один чудовищный ящер проплыл так близко от Симона, что он почувствовал волну от его движения, но зверь не обратил на него никакого внимания.
Ещё через минуту он добрался до корабля. Сердце колотилось, Симон протянул руку и схватился за край палубы, затем перевалился через борт и тихо лёг между шпигатами, переводя дыхание. Сквозь стойки ограждения он мельком увидел, как Менофар скрывается в ночи, а за ним по пятам несутся с полдюжины носильщиков и солдат.
Когда разум Симона успокоился, он услышал сквозь биение своего сердца звук нового песнопения — голос Аргония, доносившийся из передней каюты.
Медленно он поднялся, заставляя себя сохранять спокойствие, и прокрался по освещённой факелами палубе к носу. Стражи не было, но дверь в переднюю каюту оказалась крепко заперта изнутри. Из-за неё доносился запах странного благовония и ритмичные интонации Аргония — новые слова на зловещем стигийском языке. Симон вздрогнул; очевидно, совершался подготовительный обряд. Казалось, что он чувствует, как в воздухе вокруг него в ответ на эти слова сгущаются злые силы. Взглянув в сторону берега, он увидел, как из тёмных вод снова появляются крокодилы, настороженно выстраиваясь вдоль пристани.
— Баал! — тихо прошипел он. Время поджимало. Симон чувствовал себя в ловушке, незащищённым. Вот он, один, окружённый злой магией, и даже кинжала за поясом нет!
Он бесшумно прокрался на корму и нашёл лестницу в трюм. Дверь туда не была заперта. Симон медленно спустился по деревянным ступеням в темноту. Если бы только ему удалось найти запасы масла, тогда он мог бы поджечь корабль, а затем нырнуть и доплыть до берега — под скрежет челюстей крокодилов…
Внизу лестницы он заметил слабое мерцание света впереди. Отодвинув тяжёлую занавесь, Симон оказался в просторном помещении и ахнул. Несколько масляных ламп горели вдоль стен с балками, и в их слабом свете перед ним сверкали разверстые челюсти чудовищного золотого крокодила!
В следующее мгновение он расслабился, поняв, что это не живое существо, а предмет, сделанный из позолоченной бронзы. Это было хорошо, потому что одна только голова идола имела не меньше восьми футов в длину. Огромное чешуйчатое тело скрывалось за ней в темноте трюма, и Симон понял, что оно должно вскоре заканчиваться за пределами его видимости — ведь корабль наверняка не смог бы вместить в себе полную скульптуру крокодила, изготовленную в таком огромном масштабе!
Но и сама по себе голова была достаточно ужасной. Симон почувствовал, как внутренне съёживается перед почти сознательным блеском, который, казалось, мерцал в больших нефритово-зелёных глазах. Золотые чешуйки и пластины на морде существа были выполнены с поразительным реализмом; полураскрытые челюсти оскалились сверкающими бронзовыми зубами.
Затем, с новой волной ужаса, он увидел алтарь, расположенный прямо под мордой существа, который он не замечал до сих пор из-за подавляющего присутствия Золотого Крокодила. Он был вырезан из тёмного камня, по его бокам бежали стигийские иероглифы, а на слегка выпуклой верхней поверхности лежала высокая, связанная сетью фигура — молодая женщина?
Симон поспешил вперёд. Да, это действительно была женщина, хотя её выгнутая поза настолько разгладила грудь, что он поначалу не был уверен в том, кого именно видит. Он коснулся её плеча; она задрожала, и из-под чёрного капюшона, скрывающего голову, донёсся тихий стон. Симон издал тихое гневное рычание. Он ощупал металлическую сетку, верёвки, связывающие лодыжки женщины, завязки, крепящие чёрный капюшон. Всё было слишком прочным. Боги, что бы он отдал сейчас за нож!..
— Итак, Симон из Гитты, мой дядя был прав. Ты пришёл.
Симон резко обернулся на звук тихого голоса. Из теней выступила худощавая жилистая фигура. Тёмные глаза сверкали над скалящейся садистской ухмылкой.
— Фабиан!
— Я рад, что ты меня помнишь, Симон. — Ухмыляющийся юноша поднял стигийский жертвенный нож с чёрным лезвием; его прозрачные края желтовато блестели в свете лампы. — Ты доставил нам с дядей много хлопот. Теперь ты за это заплатишь!
Симон присел и отступил, когда ухмыляющийся юноша с безумными глазами ловко сжал нож, принял боевую стойку и напрягся, готовясь к прыжку.
Менофар быстрой тенью среди теней нёсся по тёмным улицам. Крики его преследователей, от которых он легко оторвался, давно стихли.
Но теперь, приближаясь к храму Птаха, жрец услышал новые крики.
Выйдя на площадь перед огромным белым зданием, он увидел, что она полна жрецов и аколитов с факелами, чьи бритые головы блестели в свете пламени. Увидев Менофара, ближайшие из них благоговейно преклонили колени и склонили головы к камням мостовой.
— Встаньте! — приказал Менофар. — Ты, Рефну-Птах, скажи мне, что происходит внутри.
— Я не знаю, — дрожа, ответил молодой жрец. — Служители Себека и римские солдаты находятся во Внутреннем Храме. Тету с ними. Они пели странные молитвы на языке Стигии. Затем, несколько минут назад, прибыли ещё римляне и жрецы Себека с дюжиной связанных девиц и… и шестью сопровождающими их крокодилами!
— Где они?
— Вон там, у стены. Жрец-крокодил вышел минуту назад, приказал солдатам и жрецам ждать сигнала, затем вернулся внутрь, а крокодилы последовали за ним. Этой ночью творится странное колдовство, о учитель! Что нам делать?
— Не обращайте внимания на приказы Тету! Окружите этих римлян и освободите девственниц Исиды, которых они держат в плену. Они не должны войти в храм!
Жрецы и аколиты Птаха, ободрённые присутствием своего вождя, поспешили выполнить его приказ. Дюжина римлян, сбитых с толку и значительно уступающих числом, угрюмо отошли в сторону, позволив освободить пленённых девушек.
Внезапно из портала великого храма вырвался жуткий звук — далёкий высокий вой, напоминающий смешанные крики множества голосов из дальних коридоров. Затем, перекрывая его, послышались зловещие раскаты — глубокий рык, похожий на рёв громадного крокодила, но куда более мощный.
— Боги Аменти, защитите меня! — пробормотал Менофар. Сжимая в одной руке свой крокодилий посох, а в другой серебряный петлевой крест, он бросился через двор и вошёл в великий храм. Дым валил в главный коридор из прохода, ведущего во Внутренний Храм, и вместе с ним возносились отчаянные крики умирающих людей, смешанные с громовым рёвом чудовищного ящера…
Валерий Аргоний тяжело выбрался из своей каюты, пересёк освещённую факелами палубу и спустился в кормовой трюм. Там было темно, горела лишь одна лампа. Усмешка удовлетворения исказила жирное лицо номарха, когда он предстал перед внушительной поднятой мордой Золотого Крокодила, блестевшей в тусклом свете. «Скоро, о великий Себек, — подумал он, — скоро вся твоя божественная сила будет в моём распоряжении!»
Но где же Фабиан? Несомненно, преданный племянник остался бы, чтобы помочь своему почтенному дяде спуститься по крутой лестнице! Наверное, юноша сошёл на берег, чтобы подождать носильщиков. Не важно. Главное, что Фабиан подготовил жертву, которая должна была ознаменовать перенесение эйдолона Себека во Внутренний Храм. Вот она, связанная, с чёрным капюшоном на голове, беспомощно лежащая на выпуклом алтаре.
Продвигаясь вперёд, Аргоний услышал, как что-то звякнуло, когда его нога задела лежащий предмет. С трудом наклонившись, он увидел, что это был стигийский жертвенный нож с тёмным лезвием. Какая небрежность со стороны Фабиана — Зуб Себека должен был лежать на алтаре рядом с ожидающей его девственницей! Хрипя, он с усилием поднял его, затем проковылял вперёд в тусклом свете лампы. Его толстая левая рука протянулась и сжала бедро бьющейся жертвы. Из-под чёрного капюшона донеслись отчаянные пронзительные стоны. Фабиан, должно быть, заткнул ей рот — это хорошо. Её крики не помешают финальному песнопению.
— Кхо тамус иммаму-ту! — нараспев произнёс он, поднимая стигийский нож с чёрным лезвием толстой правой рукой. — Макну Собок, дамму-ми поторум имменту!
Тёмное лезвие блеснуло, глубоко вонзившись в грудь жертвы. Хлынула кровь; из-под чёрного капюшона донёсся последний булькающий стон. Затем, к ужасу Аргония, он увидел, как челюсти Золотого Крокодила начали открываться, распахиваясь во всю ширь…
— Нет! — выдохнул он, отступая. Когда разверзающиеся челюсти приблизились к нему, его хриплые стоны ужаса превратились в безумные неистовые крики.
Когда Менофар торопливо спустился к пристани в сопровождении полудюжины подчинённых жрецов и аколитов, он обнаружил лишь две фигуры, стоящие у берега на набережной — высокого темноволосого молодого человека в набедренной повязке и женщину в тёмных одеждах, почти одного роста с ним. Расставленные рядами факелы всё ещё горели, но крокодилов нигде не было видно. Очевидно, всё тёмное колдовство этой странной ночи рассеялось.
— Симон! — крикнул жрец, подбегая. — Мы победили! Что-то нарушило их ритуалы, и когда Себек материализовался во Внутреннем Храме, он уничтожил римлян и жрецов-крокодилов, не став исполнять их желания. Я видел, что от них осталось; это было ужасно! Я приказал снова запечатать это место, чтобы будущие поколения были избавлены от знания того, что там произошло. — Он резко взглянул на высокую молодую женщину, которая дрожала рядом с Симоном, закутанная в его тёмный плащ. — Это та, которая должна была стать подготовительной жертвой?
— Да.
— Хвала богам, что ты предотвратил жертвоприношение! Несомненно, именно это привело к срыву обряда во Внутреннем Храме. Я боялся за твою жизнь, Симон! Как тебе удалось помешать Аргонию и его племяннику?
Симон небрежно пожал плечами.
— Фабиан напал на меня, но он вёл себя слишком самоуверенно, потому что был вооружён, а я — нет. Он был проворен и нахален, но до того как бросить мне вызов, он дрался только с накачанными наркотиками преступниками и пленными женщинами. — Молодой человек мрачно усмехнулся. — Я легко обезоружил его и придушил до потери сознания, затем освободил эту девушку, после чего оставил Фабиана связанным вместо неё на алтаре. Если Аргоний не обладает исключительно острым зрением, то он совершил жертвоприношение, которого не принял бы ни один бог со вкусами как у Себека…
— Жертвоприношение? Боги! — Менофар повернулся и бросился вниз по причалу, затем поднялся по сходням на корабль. Симон, оставив дрожащую девушку со жрецами, побежал за ним. Вместе они спустились в кормовой трюм. Там горела лишь одна тусклая лампа.
Симон услышал, как Менофар ахнул.
— Он там? — спросил Симон жёстким, почти металлическим голосом.
— Да. — Жрец указал на алтарь, где лежала связанная фигура в капюшоне, из груди которой торчал нож с чёрным лезвием. — Фабиан убит, как ты и предполагал. Но ты сработал лучше, чем мог бы подумать, Симон. Смотри!
Симон ахнул, взглянув на то, что виднелось за алтарём.
— Этот корабль нужно пустить по течению, — мрачно сказал Менофар, — и сжечь дотла!
Но Симон этого не услышал. Его глаза были прикованы к разорванной туше Валерия Аргония — раздутой, лопнувшей туше, из которой струились потоки крови и творожистого жира вместе с петлями вывалившихся синеватых кишок, свисающих из стиснутых блестящих челюстей Золотого Крокодила.
К девятому году своего печально известного правления Вендриэль Добрый полагал, что слышал всё.
Когда он раскрыл свой план наказания своенравного города Лиларет, его генералы сказали:
— Мы не можем…
— Мы это уже слышали, — сказал лорд Вендриэль и отскочил в сторону, ибо его меченосец был очень быстр.
Когда эпический поэт Фокквидор продекламировал лишь половину первой строки своей последней поэмы, лорд Вендриэль сказал: «Мы это уже слышали», и щёки Фокквидора вскоре оказались сдавлены щеками его собратьев на железных пиках Ряда Поэтов.
Меченосец первого лорда был крепким юношей по имени Флиндорн, у которого, казалось, не было ни времени, ни желания заниматься чем-либо ещё, кроме затачивания и использования своего манкеллера. Тем не менее у него находилось достаточно и того, и другого для бурного обмена соками с Глиттицией Фульнатхузой, любимицей своего господина. Едва этот обмен состоялся, хлад присутствия первого лорда пал на них вместе с его тенью.
Хотя она пыталась обмануть некроманта, о коем ходили легенды, будто он превращался в пылинки, кружащие по Вендренскому дворцу, чтобы лучше шпионить за своим двором, Глиттиция не была глупа. Но перед холодным железом его ярости её интеллект застыл, как дождевая капля, и она выпалила:
— Он меня заставил!
— Мы это уже слышали…
Затем Флиндорн поразил их обоих, выпрыгнув из гамака и объятий Глиттиции, схватив своё оружие и обезглавив себя.
Того времени, которое лорд Вендриэль потратил на поглаживание бороды, глядя на дёргающееся тело, оказалось достаточно, чтобы леди пришла в себя. Она сказала:
— Я знаю кое-что, чего вы никогда не слышали.
Лорд также полагал, что видел всё, но Флиндорн доказал его неправоту. Вендриэль сказал:
— Говори, труп.
— Нет. Если ты не пообещаешь пощадить меня, я ничего не скажу. Тайна сгниёт вместе с моей головой на Ряду Наложниц.
— Знаешь, мы можем заставить эти головы говорить, — сказал первый лорд. Затем он потрепал её по подбородку и выразил недовольство в манере, которую считал игривой: — Мне придётся тебя пощадить, не так ли? Благодаря тебе я остался без палача.
Приняв это как высшее милосердие, на которое она могла рассчитывать, Глиттиция сказала:
— Вы никогда не слышали голоса Архимага.
* * * *
Размышляя над этой истиной, Вендриэль почти неделю не отдавал приказа о её казни. К тому времени у него собрался длинный список голов, которые срочно требовали отделения от тел, и о них некому было позаботиться должным образом. Он израсходовал так много меченосцев, что осталось совсем мало кандидатов, обладавших требуемым блеском и энергией, да и эти немногие бежали из города после того как Флиндорн столь творчески подал в отставку.
Глиттиция Фульнатхуза, по сути, не сказала первому лорду ничего нового. В юности его внимание привлёк некий таинственный отшельник, на которого другие чародеи походили не больше, чем детские вертушки на торнадо. Даже в умокувыркательно древних свитках, которые он похитил в детстве из заброшенных руин Кроталорна, содержались осторожные намёки на бессмертного Архимага.
Ни в одном из свитков не было указано, каким именем нарекла его гипотетическая мать. Знание этого дало бы власть над бессмертным, и потому Вендриэль поднимал старые кости и ещё более древнюю пыль, чтобы узнать подлинное имя. Слово «Архимаг» повторяли ему с всё более варварскими акцентами тени его предков — морских разбойников, пришедших из Морбии на заре истории. У аборигенов острова было похожее слово в их обезьяньем бормотании, но никто из них не знал истинного имени отшельника.
Информаторы лорда становились всё менее значимыми по мере того как он просеивал всё более древнюю пыль. Шаман морских разбойников, раздражённый тем, что его разбудили после тысяч лет забвения, сумел подбить Вендриэлю глаз своей погремушкой из бедренной кости, прежде чем его усмирили, но даже тогда он смог произнести старинное заклинание, которое поразило некроманта язвенной пагубой Беброса. Более молодые тени, какими бы злобными они ни были, не могли собрать такой силы для своих ударов или заклинаний. Самые древние из них были не более чем струйками зловонного воздуха, которые трепетали и колебались в течение кратких мгновений, прежде чем рассеяться навсегда.
Из урны, найденной под самыми нижними криптами Фандрагорда, Вендриэль наконец вызвал тень, не походившую ни на одну из тех, что призывал до сих пор, тревожно не похожую вообще ни на какого мужчину или женщину. На запутанном языке Ломарских текстов она прошептала слова, от которых волосы Вендриэля встали бы дыбом, если бы он временно не потерял их из-за наведённой шаманом пагубы. Этот прах был исключительно рад тому, что его подняли, и не поддавался никаким попыткам его удержать. Вырвавшись из оков пентаграммы Вендриэля, словно это была детская игра в классики, он вылетел из башни чародея и носился по тёмному лабиринту нижнего города Фротирота в течение недели, оставляя за собой множество жертв, чьи невесомые тела трескались и осыпались хлопьями, как коконы цикад. В последний раз его заметили, когда он уносился в сторону Фандрагорда, где всякое зло находит свой дом; но перед отбытием тень раскрыла фрагмент имени.
Ничего не боясь в те дни, Вендриэль использовал этот фрагмент в разведывательных чарах, осторожном протягивании неосязаемого щупальца к своей добыче. Самые могущественные адепты вообще никогда не заметили бы этого заклинания или отмахнулись от него, как от надоедливого комара. Никто из них не смог бы проследить его обманный путь до башни некроманта. Но едва Вендриэль принялся шипеть змеиные слоги, как его мантия вспыхнула пламенем.
Звездочёт Квисквиллиан Феш был осмеян за описание увиденной той ночью «кометы с лысой, покрытой оспинами головой, казавшейся почти человеческой», после того как он частично увидел дугообразную траекторию полёта пылающего некроманта из его высокого окна в пруд с крокодилами внизу. Хотя крокодилы привыкли получать вопящие угощения из этого источника, они были на мгновение отпугнуты пламенем, что дало Вендриэлю время уклониться от их челюстей с помощью поспешно произнесённого заклинания.
Пристыженный и напуганный, Вендриэль решил больше не искушать Архимага; но его урок ещё не был закончен. В течение следующих трёх лет будущего правителя Фротойна преследовал бес, который исподтишка поджигал ему сапоги, воду для ванны и его собственное семя в те моменты, когда можно было менее всего ожидать подобных маловероятных беспокойств. Слуги, которые одевали, мыли и развлекали лорда, разбегались и прятались, когда они были больше всего нужны, и в течение многих лет после этого он кричал, если кто-то без предупреждения зажигал свет в его присутствии.
Когда лорд, наконец, разработал заклинание для разжижения человеческих костей, которому его отец, Вендриэль Любезный, не смог противостоять, Вендриэль Добрый принял кольца первого лорда. Он надеялся, что его юношеская дерзость забыта, и решил пригласить Архимага на своё введение в должность. Подобных миссий не предпринималось на памяти живущих, и церемония была отложена на неделю, пока он пытался подыскать таких членов своего грозного родового полка «Любимцы Смерти», которые предпочли бы доставить послание, а не выпить яд.
Делегация героев вернулась с большим рыжим котом. По словам делегатов, слуги волшебника заверили их, что это животное — не кто иной, как Архимаг, в том облике, в коем ему было угодным пребывать на протяжении последних нескольких столетий, и что он очень рад присутствовать на церемонии, о чём свидетельствовало его душевное мурлыканье. Вендриэль внимательно осмотрел кота, который зевнул и вылизал свои тестикулы. Он был почти уверен, что это обычный кот, появление которого должно было бы оскорбить геральдического тигра Вендренов, но не осмелился допрашивать его с помощью волшебства или проявить к нему малейшее неуважение.
Развалившись на видном почётном месте на бархатной подушке, кот наблюдал, как он принимает мантию и кольца своего отца в храме Поллиэля. Как и некоторые другие, рыжий гость задремал во время его первой речи в качестве первого лорда Фротойна, но был единственным, кому удалось это сделать безнаказанным.
Вскоре после этого кот исчез, оставив Вендриэля в неведении, оказал ли Архимаг ему честь, возвысив его над всеми предыдущими правителями, или выставил полным дураком. Люди опасались, что лорд ещё более безумен, чем они предполагали, но Вендриэль знал, что такой страх никогда не был препятствием для хорошего правления.
Он выкинул бессмертного из головы, пока Глиттиция Фульнатхуза не пробудила в нём старую склонность. Он больше не был самонадеянным мальчишкой, который пытался использовать мастерство самого мастера, чтобы шпионить за ним. Он больше не был начинающим правителем, который донимал его неумелыми дипломатами. Он был стар, мудр и могуществен. Он видел и слышал всё.
Кроме Архимага.
* * * *
Единственными людьми, о которых было известно, что они посещали дворец Архимага, были неописуемо отвратительные детоловы. Один из этих волосатых зверей был схвачен по приказу первого лорда, грубо отмыт и надушён, избит до подобия цивилизованности и пинками загнан в его приёмную.
— Я этого не делал! — закричал детолов Заго, повалившись на пол, случайно приняв при этом подобающую распростёртую позу.
— Мы это слышали... Нет! — Вендриэль вовремя спохватился, прежде чем Гнепокс, последний претендент на место Флиндорна, успел взмахнуть своим манкеллером; но этот молодой человек, глядясь в полированный щит удобно неподвижного стражника и напрягая различные комбинации своих мышц, пропустил его намёк. Хотя Флиндорн уже так долго гнил в общей яме, что даже самые искусные косметологи и парфюмеры не смогли бы придать ему презентабельный вид, Вендриэль уже почти был готов воссоединить его голову с телом и вернуть ему прежнюю должность.
Он велел Заго подняться. При задержании на нём была только набедренная повязка, каковые носили лишь второсортные негодяи, и которую те, кому было поручено привести его в порядок, немедленно сожгли. Не желая тратить одежду на мертвеца, которым, вероятно, вскоре стал бы любой обычный человек, привлёкший внимание первого лорда, они бросили его голым перед Вендриэлем. Съёжившаяся фигура детолова не могла скрыть волчьего телосложения, приобретённого в погоне за уличными детьми по канализации и трущобам Нижнего Города, в битвах с конкурентами и странно возмущёнными родителями. Вендриэль задумался, умеет ли он обращаться с мечом палача, а Глиттиция Фульнатхуза оказалась не единственной придворной, которая отметила в обнажённом грубияне некие черты, которые её порадовали или могли бы это сделать.
Вендриэль Добрый попытался успокоить своего подданного одной из своих бледных, наводящих ужас улыбок и спросил:
— Ты видел Архимага, приятель?
— Нет, лорд.
— Ты слышал его голос?
— Нет, лорд.
— Видел ли ты в его дворце... — бледный взгляд Вендриэля хлестал придворных, точно колючий снег, когда он выискивал на их лицах хоть что-то похожее на усмешку, — видел ли ты... кота? Рыжего кота?
— Лорд, я никогда не был внутри его дворца.
— Тогда как же ты ведёшь с ним дела?
— Я собираю нежелательных отпрысков и проталкиваю их через западные ворота его сада. Те, кто выживают, выходят через восточные ворота самыми покладистыми существами, которых только можно пожелать увидеть.
— Наши познания в коммерции ограничены, но разве кто-то не должен платить тебе за это?
— Да, лорд, это лорд-протектор избыточных подданных, и если вы хотите допросить преступника, то вам следует обратиться к нему, а не... — Детолов верно догадался, почему губы Вендриэля внезапно стали бледнее его белой кожи, и вернулся к теме: — У восточных ворот я собираю тех, на которых есть моё клеймо, и передаю их лорду-протектору. Он платит мне, лорд, если это можно так назвать, хотя любой справедливый человек сказал бы, что он высасывает кровь из моего сердца и выплёвывает её мне в лицо.
— А что получает от этого Архимаг?
— Он пожирает их души. Или, по крайней мере, так говорят.
Вендриэль знал об этих вещах больше, чем Заго когда-либо мог узнать, но его интересовали не столько ответы, сколько манера поведения человека, который их давал. Он мог использовать этого запуганного простофилю, который вёл дела с магом, в схеме, включающей его собственный уникальный талант к саморассеиванию. Это был опасный навык, который он редко использовал, потому что каждый раз, когда лорд это делал, он терял часть своей сущности, но это могло позволить ему услышать и увидеть единственного из своих подданных, который всё ещё мог пробудить в нём слабейший проблеск любопытства.
Забыв о том, что он продолжает пристально смотреть на детолова, обдумывая свой план, лорд не заметил, что превращает его в дрожащую кучу нервных тиков. Заго подумал, что некромант пытается проверить, может ли он тоже пожирать души, и что у него это прекрасно получается.
Заметив наконец, что молчание затянулось, Вендриэль спросил:
— Ты веришь, что он пожирает их души?
— Я... — Заго больше не мог говорить. Он увидел множество рабов на периферии толпы придворных, серых среди благородных павлинов. Скучая в ожидании приказаний, они выглядели такими же бездушными, как и те, кого он собирал у восточных ворот Архимага. Он хотел указать на них, предложить первому лорду самому убедиться в этом, но мог только дёргаться и махать руками, как идиот.
Вендриэль понял его.
— Нет, мы бы не стали держать его произведения у себя. Это честные мертвецы.
Придворные встали поплотнее, отстраняясь от рабов, как если бы весь двор первого лорда был одной величественной съёживающейся медузой. Они знали, что собой представляют эти рабы, и терпеть не могли, когда им об этом напоминали. Те, кто слишком хорошо служил Вендриэлю Доброму, кого он не мог себе позволить потерять, могли ожидать подобного туманного продолжения своей мотыльковой жизни; те, кто служил ему плохо, получали ту же награду быстрее. Попытки найти этот тонкий баланс, как они говорили всем, кто был готов слушать, превращали их жизнь в ад.
Вендриэль повысил голос, обращаясь ко всему своему двору:
— Некогда существовал обычай отправлять на оглупление не только лишних детей, но и ленивых слуг и других преступников. Он вышел из употребления при империи, когда был сочтён слишком мягким, и Архимаг стал всё глубже погружаться в свои личные заботы. Но это важное лицо явилось в скромном обличье, дабы погреться в лучах нашей коронации, изъявив желание занять место у наших ног; и в отсутствие каких-либо мягких наказаний, правосудию не хватает самого эффективного инструмента — возможности повергать в ужас. Поэтому мы решили возобновить этот обычай.
Заго снова попытался начать дышать во время, казалось бы, типично скучной речи, но её смысл наконец дошёл до сердца детолова и заставил его замереть.
— Нет, лорд, пожалуйста! Что я сделал? Может быть, я заслуживаю смерти, но...
— Не ты, дурак. Тебе выпадет честь сопроводить выбранного нами злодея к западным воротам сада Архимага...
— Благодарю, лорд!
— ...и за эти ворота. Мы желаем, чтобы ты лично доставил преступника с нашим посланием и внимательно наблюдал, что с ним произойдёт. Или с ней.
Хотя Заго почти еженедельно на протяжении десяти лет прогонял через эти ворота воющую толпу, каждый новый визит пугал его всё больше. Пройти через ворота самому было таким ужасом, с которым он сталкивался лишь в кошмарах, но на этот раз у него не получится проснуться от собственного крика.
Те сорванцы, чьи кошмары населял он сам, возможно, порадовались бы, увидев, как Заго падает в обморок.
* * * *
В то утро детолов не был одинок в своём ужасе, ибо наименьшим из талантов первого лорда было умение говорить так, что казалось, будто он обращается к каждому человеку из толпы лично. Даже некоторых мёртвых рабов пришлось оживлять заново после того как он развернулся, взметнув плащ вокруг свой тощей фигуры, и вышел из зала. Каждый мужчина был уверен, что именно его душа будет съедена; каждая женщина считала себя проклятой из-за его внезапного пугающего добавления.
Никто не верил в это сильнее, чем Глиттиция. Обычная холодность её лорда стала леденящей. Он вызывал её всего три раза за недели, прошедшие после её прегрешения с Флиндорном, да и то лишь для того, чтобы она помогала новой фаворитке самыми унизительными способами. Хуже того, всякий раз, когда его новый меченосец портил казнь в особенно нелепой манере, Вендриэль бросал на неё раздражённые взгляды, ругая Гнепокса, словно нетерпеливо ожидая увидеть её имя в своём длинном списке.
Но она была в восторге от приговора, который ужаснул всех остальных, потому что, услышав его, в ней впервые зародилась надежда, которую осмелилась лелеять. Она была уроженкой Ситифоры, с кожей цвета слоновой кости, миндалевидными глазами, чёрными волосами и неясными чертами лица, которые позволяли фротойнцам гордо утверждать, что они не могут отличить одного ситифорца от другого. Она также была страстной читательницей сказок Мопсарда и особенно любила ту, где принцесса убеждает своего палача подменить её сердце сердцем дочери свинопаса и принести его своей злой мачехе. Она предпочитала не задумываться о судьбе принцессы, когда та позже встретится с Тремя Мстительными Свиньями из названия сказки.
Подменить себя другой женщиной для обезглавливания было бы невозможно: она наверняка сделала бы какое-нибудь неуместное замечание до того, как упадёт лезвие. Но та, чья душа была съедена, сказала бы только то, что ей повелят сказать. Если бы Вендриэль заметил какие-то отличия в той, кого приведёт обратно Заго, он мог бы списать это на процесс оглупления. Спорить об этом они могут сколько угодно, если она сама сможет до этого скрыться куда подальше.
Оставалось подчинить Заго, и она полагала это детской игрой, пока не нашла его в тренировочном зале, где он обучал Гнепокса пользованию манкеллером. Её сердце упало, когда она увидела, как детолов льнёт к красивому юноше, направляя его удары, как его рука задерживается, похлопывая мускулистую задницу новичка-палача.
— Пришла помочь тренироваться? — со смехом сказал Гнепокс, увидев её. — Ты как раз то, что нам нужно!
К её неудовольствию, Заго даже не оторвал взгляда от юноши, увлечённый разминанием его плеч, но глаза Глиттиции впились в него, заставив заметить её, скользящую вперёд в своей искусно растрёпанном кисейном платье.
— Оставь нас, — приказала она. — Мне нужно поговорить наедине с этим жалким созданием.
Заго наконец поднял глаза с холодной наглостью, которой, как она думала, он не мог обладать.
— Подходи и говори с ним, — сказал он. — Я не буду слушать.
Это развеселило Гнепокса, и они оба захохотали, как легкомысленные мальчишки, в то время как Глиттиция кипела от ярости. Одно её слово, сказанное на ухо Вендриэлю раньше, могло бы сокрушить дюжину Заго, но она утратила это могущество. Заставляя себя сосредоточиться на своей цели, она проглотила подступившую к горлу желчь.
— Гнепокс, пожалуйста. Я когда-нибудь просила тебя об одолжении?
Он взмахнул своим большим мечом, прочертив свистящий круг недалеко от её шеи.
— Скоро попросишь.
Подонок из трущоб спародировал властный жест дозволения уходить, который он, вероятно, впервые увидел тем утром. Это ещё больше позабавило Гнепокса, который подмигнул своему новому другу и вышел расхлябанной походкой. Заго уставился на неё ещё наглее, скрестив на груди свои жилистые руки, и сказал:
— Знай, леди, что мне нет дела до девушек.
Глиттиция позволила своему условному одеянию слететь с тела и скользнула ближе. Её ловкие пальцы полностью разбудили то, что пробудил Гнепокс.
— Тогда позволь мне научить тебя, как вести дело с женщиной, — прошептала она.
Для Заго секс требовал не большей подготовки, чем плевок в чьё-то лицо или пинок под зад. Он совершался почти так же быстро, и эффект часто был таким же. Но для Глиттиции, которая никогда не знала такого грубого обращения, он стал извращённым наслаждением. Это можно было сравнить с коротким шажком на низкий и знакомый табурет, вдруг превратившимся в захватывающий дух полёт к облакам. За тот недолгий десяток ударов трепещущего сердца её голосовые связки провизжали столько вздора, что она готова была вырвать их из горла.
Увлечённый изучением частей человеческого тела, на которые раньше не обращал внимания, он не почувствовал её отвращения. Глиттиция отстранилась от его неловких прикосновений. Его детское любопытство раздражало её не меньше, чем всё остальное, и она попыталась отвлечь его.
— Как становятся... — слово было настолько отвратительным, что она боялась, как бы оно не оскорбило и его тоже, но эвфемизма не существовало, — детоловами?
Она снова вздохнула, когда он перестал вести себя как подозрительная хозяйка в птичьей лавке и ответил на вопрос:
— Я когда-то был Призрачной крысой. Так мы себя называли, и это было прекрасно. Мы жили в разрушенном дворце, одном из тех полузатопленных, что стоят на канале Шести Наслаждений. Мы делились тем, что украли, и топили любого, кто пытался украсть это обратно. Наверное, у меня были мать и отец, но Призрачные крысы — это всё, что я когда-либо знал. Иногда мы крали детей, так что, возможно, так я и стал детоловом.
— Может быть, тебя украли из знатной семьи, — сказала она, оживляясь от сходства ситуации с романом Порполарда Фурна. — Может быть, ты настоящий наследник какого-нибудь сказочного поместья. Это родимое пятно?
— Нет, это вчерашний след от чьего-то сапога. Моя мать, без сомнения, была шлюхой, а мой отец — одним из её клиентов.
Невозможно было связать этого тупого зверя с тем волнением, которое он вызвал у неё. Она вспомнила его неподобающее поведение на аудиенции, его отвратительное представление с Гнепоксом. Ей снова пришлось сдержать раздражение, прежде чем оно испортит её план. Она попросила рассказать больше.
— Многим детям из этого класса удаётся избегать облав, — сказал он, — но когда они достигают половой зрелости, спасения для них нет. Они должны отправиться к Архимагу, и все их сдают. Я брился и притворялся, что мой голос не изменился, но был большим, громким и у меня не получалось прятаться как следует. Если бы никто другой не сделал этого, Призрачные крысы предали бы меня, чтобы заслужить особое отношение к себе. Поэтому я предал их первым. Я устроил засаду на всю шайку. Моей наградой стало ученичество у детолова.
Выражения лиц ситифорцев, как известно, трудно прочесть, но у него это получилось. Он сказал:
— Да, это был плохой поступок, и я дурной человек, но я жив, и у меня всё ещё есть душа, чем бы она ни была.
— О, Заго! — Думая о том, что грозит ей самой, Глиттиция заплакала.
В отличие от всех других мужчин, которых она знала, он проигнорировал её слёзы.
— Научи меня получше тому, как использовать женщин.
— Нет, Заго! Нет, я... ох, ну ладно.
* * * *
Детолов согласился с её планом или сделал вид, что согласился, но вечером, когда м готовилась посетить анклав ситифорцев, чтобы подыскать двойника, её схватили и заперли в собственных покоях. Никаких объяснений не последовало.
* * * *
Глиттиция представляла, как проведёт свой последний час в качестве мыслящей женщины в горько-сладком созерцании воздушных шпилей Фротирота, пока миллионы песнопений, похоронных плачей и баллад его шумных жителей разносятся над каналами, по которым скользит её похоронная ладья. Она будет стоять гордо и безразлично, обречённая императрица романтики. Никто не заметит слезы, которая сверкнёт на её щеке, когда она подумает о своём далёком доме в Ситифоре и обо всём, что могло бы произойти.
Она и представить себе не могла, что эти драгоценные моменты будут запятнаны мыслями о том, как прекрасно выглядит Заго с завитыми волосами и бородой, с широкими плечами, закутанными в серый дорожный плащ полка родовой гвардии. И даже не представляла, что её будут отвлекать рабы, гребущие на лодке: не мёртвые, которых Вендриэль Добрый благоразумно держал поблизости, а бездумные, что улыбались и кивали головами всякий раз, когда она смотрела в их сторону. Они не знали, что её собирались сделать такой же, как они, и их безмозглая готовность угодить казалась жестоко ироничной.
Она поддалась искушению, которое мучило её с тех пор, как она покинула дворец Вендренов, и попыталась смахнуть пыль с плеча Заго, однако капитан их эскорта оттолкнул её руку.
— Но он весь в пыли! — запротестовала она. — Вы же солдат, неужели вы этого не видите?
— Приказ. — Мужчина был ещё мрачнее, чем должны выглядеть Любимцы Смерти, словно это было его последнее путешествие. Она предположила, что капитан был возмущён, увидев, как детолов бесчестит его форму.
— Мне сказали, что первый лорд наложил на этот плащ защитное заклинание, — пробормотал Заго не двигая губами, словно товарищ по заключению. — Мне никак нельзя его нарушать.
— Позволь мне его надеть.
Он сжал её руку. Она прокляла себя за то, что нашла это не просто утешительным, но и волнующим. Однако зачарованный плащ остался при нём.
Это прикосновение взволновало и самого Заго, и он снова поймал себя на том, что тупо пересчитывает охранников. Их по-прежнему было всего три руки пальцев, все они были крупнее его, и у каждого над шлемом торчал эфес манкеллера. Он мог бы выхватить один из этих мечей, застав врасплох нескольких солдат, но тогда всё будет решать численный перевес. Глиттиция могла бы уплыть, но он сразу пойдёт ко дну в своих окованных железом ботинках.
Единственное, что можно было сделать с источниками замешательства, которые он обнаружил — это поскорее их устранить. Глиттиция ввергала его в смятение больше, чем кто-либо когда-либо, поэтому Заго быстро сообщил о её идиотском плане побега Гнепоксу. Вендриэль Добрый выразил ему свою вечную благодарность, в чём бы она ни выражалась. Это должно было уладить дело, но Глиттиция всё ещё приводила его в растерянность. Он молился, чтобы у него получилось выполнить свою миссию, не совершив чего-нибудь глупого, но суицидальные планы по её спасению скакали в его голове, как нашествие жаб.
Движение лодок и барж поредело, а затем полностью прекратилось, когда они вошли в канал Плавающих Теней. Заго изучил гребцов, которые улыбались и кланялись ему. Он не мог сказать, попадался ли ему в руки кто-то из этих рабов, когда они были детьми. Если да, то они не держали на него зла. И Глиттиция тоже не будет. Как только её душа станет пищей для колдуна, она запоёт «Ура Заго!», маршевую песенку, которую он сочинил для своих человеческих стад, на пути из сада Архимага, если он ей прикажет. Как бы он ни любил эту песню, Заго сомневался, что у него хватит духу услышать, как она её поёт.
Они пришвартовались у пристани умбрового дворца, откуда он повёл группу к улице Помятого Жасмина и западным воротам. Это было самое знакомое место в его повседневной жизни, но посещение его в столь странной компании и такой необычной одежде сделало эту сцену словно перенесённой в мир неприятно ярких снов. Дверь, за которой скрывались его худшие страхи, выглядела не столько угрожающей, сколько обшарпанной, испятнанной следами кулаков детоловов и множеством отпечатков маленьких пальчиков, которые пытались в последний раз ухватиться за её замысловатую резьбу.
И в довершение всех странностей, из-за угла вывернул отряд скованных детей и поплёлся к ним. За ними шёл грубый тип, с напыщенностью, характерной либо для императора Талласхои, либо для полного безумца, подталкивая их крючковатым клевцом. Он резко остановился и в недоумении уставился на вооружённых незнакомцев. Очевидно, он не узнал Заго, но тот опознал в нём своего коллегу по имени Плистард. Они не были друзьями.
Глиттиция изо всех сил сжала его руку. Возможно, он видел это её глазами, возможно, он сам стал другим человеком, но Заго никогда не замечал, как жалко выглядели дети, какими отчаявшимися они были. Хотя некоторые из них рыдали, слёзы давно высохли на их грязных лицах.
— Освободите эту сволочь, — сказал Заго капитану. — Мы ведь не хотим, чтобы они мешали нашей миссии, верно?
— Освободите эту новую сволочь, — приказал капитан своим людям.
Рыча, Плистард набросился на вмешавшихся со своим клевцом. Солдат упал с разбитой головой, сверкнули мечи, повсюду метались разбегающиеся дети.
— Назад, к каналу! — шепнул Заго, подталкивая свою пленницу. — Ты же умеешь плавать, верно?
— Ты в своём уме? Канал Плавающих Теней?..
— Давай, это твой единственный…
— Что ты делаешь? — навис над ними капитан.
— Успокаиваю пленницу.
— Успокаивай её внутри. Мы держим ситуацию под контролем, — сказал он и указал на расчленённые останки Плистарда мечом, с которого капала кровь. Но капитан схватил Заго за рукав, прежде чем тот успел повиноваться. — Слушай, если увидишь Архимага, не упоминай о его визите на коронацию нашего первого лорда.
— С чего бы мне?..
— Молодец.
Таща Глиттицию за собой, он заколотил в ворота, как делал это раньше. Они открылись, как и прежде.
— Прости меня, — сказал он.
— Ты сделал всё, что мог.
— Ты не знаешь.
Он прошёл через ворота, чего никогда раньше не делал. Сад был пугающе тих. Среди журчащих фонтанов и жужжащих пчёл дворец дремал, как дружелюбный бурый зверь. Единственным человеком, оказавшимся в поле зрения, был садовник с лицом настороженной обезьяны под широкой шляпой.
— Добро пожаловать, — сказал он. — У нас нечасто бывают взрослые гости.
Заго почувствовал, как Глиттиция толкает его, но не понял, почему. Он сказал:
— Мы пришли повидаться с Архимагом.
— Ах. Хорошо. Видите ли, он не часто встречается с людьми.
— Мы от лорда Вендриэля Доброго, первого лорда Фротойна, короля Ситифоры и Внешних Островов, Молота Гастейна, Бича Талласхои, Меча Морбии, Возлюбленного Слейтритры и Тигра Дома Вендренов, — произнёс Заго, как его тщательно наставляли.
— Это может произвести на него впечатление. Пойдёмте, посмотрим.
Когда садовник двинулся вперёд, Заго прошептал:
— Почему ты меня всё время толкаешь?
— Это он, разве не видишь? Притворяется слугой. Чародеи всегда так делают. Разве ты не читал Порполарда Фурна?
— Я не умею читать, — сказал Заго, — но думаю, что это всего лишь садовник. — Он услышал собственное бормотание: — Я никогда не видел никого храбрее тебя.
— Возможно, мне следовало бы кричать и плакать, но я чувствую себя оцепеневшей. Давай покончим с этим.
Он обнял её и неумело поцеловал. Затем она заплакала.
* * * *
Зал, в который они вошли, был огромным, но единственной его особенностью, которую Заго сразу же ощутил, была ошеломляющая жара. День был тёплым, но в камине в дальнем конце плотно задрапированной шторами залы горел огонь. В поле зрения по-прежнему не было ни души, и садовник быстро топал по чёрной равнине отполированного до зеркального блеска мрамора, пока его фигура заметно не уменьшилась.
Заго, крадучись, двинулся вперёд, а Глиттиция повисла у него на руке, предпочитая комфорт его присутствия теням позади них. Он чувствовал на себе её пристальный взгляд, хотя предпочитал не смотреть и не проверять это ощущение. Уже очень давно никто не ожидал от него ни надежды, ни помощи или чего-либо ещё, и он ненавидел это.
Заго уже почти смирился с её глупой выдумкой насчёт садовника, когда угловатая драпировка у камина чуть сдвинулась, явив лицо. Глиттиция вскрикнула. Заго, возможно, тоже бы так сделал, но спазм сковал его лёгкие.
Находящийся слишком далеко, чтобы его можно было слышать, слуга говорил, пока обладатель лица слушал — а может, и нет. Лик этот был неподвижным, как маска из тёмного дерева, и таким же нечеловечески сухим, хотя садовник блестел от пота, проведя всего несколько минут в удушающей жаре зала. Заго не был уверен, сидел ли Архимаг в кресле, чья обивка повторяла грязноватые тона его одеяний, или, если кресла не было, стоял или сидел на корточках в одеждах, скрывавших тело невероятной формы. Это оставалось загадкой, даже когда они подошли к невыносимому очагу.
— Заго, — прошептал Архимаг. — Дети часто говорят о тебе.
Детолов попытался проигнорировать это замечание, когда произносил заученную им тарабарщину о возрождении старых обычаев и обретении новых друзей. По крайней мере, он считал, что передал сообщение, но когда закончил говорить, то не мог вспомнить, что только что сказал. Заго не мог думать ни о чём, кроме безбровой, лишённой век, безгубой маски, которая смотрела на него. Глядя в жёлтые глаза, он был поражён тошнотворным предположением, будто Архимаг вовсе не сидит, не стоит и не устроился на корточках, но свернул своё тело в беспокойные кольца. Узорчатые одеяния, возможно, были не чем иным, как его противоестественной кожей.
— Да, Вендриэль Добрый, я знаю о нём. Мне бы хотелось присутствовать на его коронации, но люди, по-видимому, посланные пригласить меня, некоторое время совещались за моими воротами и ушли, не постучавшись. Они украли моего кота. — Архимаг на мгновение задумался, но Заго не мог сказать, был ли он зол или просто озадачен. — Он, однако, нашёл дорогу домой, и в этом приключении с ним не случилось ничего дурного.
Глиттиция удивилась, что способна смеяться, пусть и горько, над оплошностью Вендриэля. Она пожалела о смехе, когда маска повернулась в её сторону, и голос сказал:
— Это тот субъект, который вы хотите… обработать?
— Нет, я не хочу этого, — сказал Заго. — Я лишь повторил слова первого лорда. Если бы я говорил от себя, то умолял бы вас…
— На вас необычайно много пыли, молодой человек, — прервал его Архимаг.
Тяжёлая рука выскользнула из запутанных складок, чтобы отряхнуть плащ Заго. Он не слишком доверял защитному заклинанию Вендриэля, но его обескуражило, что оно было так быстро обнаружено и нейтрализовано. Теперь он чувствовал себя более обнажённым, чем в присутствии первого лорда. Его плечи ещё долго дрожали и покрывались мурашками после прикосновения.
— Что ты хочешь попросить у меня, детолов? — Прежде чем он успел ответить, чародей с отвращением указал на пыль, которая теперь покрывала его безупречный пол, и сказал слуге: — Принеси метлу. Итак, ты желаешь?..
— Чтобы ты не поглощал её душу.
— Её душу? — Угловатое лицо придвинулось невыносимо близко. Ни Заго, ни Глиттиция не могли сказать, кто теперь кого поддерживает. — Возможно, у неё она ещё есть. А как насчёт тебя, Призрачная крыса?
Эти слова словно сорвали жёсткую корку с сердца Заго, и боль юношеского предательства пронзила его так же жестоко, как в ту ночь, когда он лежал, прячась возле заброшенного дворца Призрачных крыс, зажимая уши руками, чтобы не слышать криков детей и ударов дубинок.
Боль почти сразу сменилась неописуемым сиянием удовольствия. Он не видел лиц своих потерянных братьев и сестёр, не слышал их смеха, не чувствовал их утешительных прикосновений, но внутри него разлилось позабытое тепло, то чувство, которое он испытывал, когда был с ними. Души Призрачных крыс резвились в этой пустой комнате, прощая его и приветствуя. Невероятно, но наконец-то он почувствовал, что вернулся домой.
Это чувство угасло, оставив пустоту, которую не мог заполнить даже ужас перед Архимагом. Заго оплакивал своих друзей, чьи души обменял на свою, хотя до сих пор считал такую сентиментальность крайне маловероятной. Он был на грани того, чтобы взмолиться: «Сделай меня одним из них», но Архимаг опередил его банальным замечанием: «А, вот и метла», и детолов нашёл в себе силы промолчать.
— Возьми её! — прошептала Глиттиция. — Сделай всё, что он хочет.
Он увидел, что слуга протягивает ему метлу, чтобы подмести пыль, недавно стряхнутую с его плаща. Это показалось странным предложением для гостя, но пути сильных мира сего, не говоря уже о могущественных чародеях, были для него загадкой.
— Высыпь в огонь, будь так добр, — сказал Архимаг.
Задача оказалась невероятно сложной. Сперва пыль прилипала к полу, словно наделённая собственной волей. Когда он энергично орудовал метлой, это совсем не походило на подметание пыли, а больше напоминало перекатывание громоздкого свёртка, предмета, который извивался, чтобы уклониться от него, и яростно отбивался. Это мог быть невидимый злой человек, калека или кто-то ещё, странно несвободный в движениях, которого он толкал перед собой. Когда Заго добрался до очага, пыль принялась сопротивляться ещё яростнее, и ему пришлось орудовать метлой, как дубиной.
Пламя вспыхнуло, опалив ему бороду, когда пыль попала на него, затем с воплем взметнулось вверх по дымоходу извивающимся столбом.
— Я и не знал, что дворец Вендренов настолько грязная дыра, — заметил Архимаг. — На твоём месте я бы бежал от лорда как можно дальше. Было бы разумным начать прямо сейчас.
Никто из них не задержался, чтобы задать вопрос или попрощаться. Заго первым добрался до двери, но беспокойство за спутницу заставило оставить её открытой, и он помчался через сад. Когда Глиттиция нашла его, дрожащего у восточных ворот, то спросила:
— Что там с тобой случилось? Что ты увидел?
— Он не пожирает их души. Он оберегает их от мира, — сказал Заго. — Я чуть не попросил его забрать мою собственную.
— Не поздновато ли для неё, как ты думаешь?
— Это-то меня и остановило.
* * * *
После пяти десятилетий безвестности, Квисквиллиан Феш почти с ностальгией вспоминал тот единственный миг, когда оказался в прицеле всеобщих насмешек. Молодые звездочёты уже даже не смеялись, когда он представлялся; обыватели больше не говорили о пьяницах в запое, что они «наблюдают комету Квисквиллиана»; и никто не удосуживался больше даже хихикать над ним, когда он предсказывал, как иногда делал, её неминуемое возвращение.
Он понял, что его прежние предсказания заслуживали насмешек, когда наконец произвёл неопровержимый расчёт, основанный на нумерологическом значении своего имени. На этот раз он спрятал полученные цифры подальше. Когда учёные толпами ломились в его двери, крича, что видели его комету и сокрушаясь, какими глупцами были, он говорил: «Я знаю», и предъявлял запечатанное предсказание.
В назначенный день он долго пролежал в постели с затычками для ушей и маской для сна, намереваясь быть в хорошей форме к полуночному возвращению уникального звёздного странника. Это, по-видимому, заставило его пропустить пожар, резню или какое-то другое популярное развлечение, потому что, когда он вышел вечером, улица перед домом кишела любопытными.
Он, пошатаясь, подошёл к незнакомцу, который лепетал, что конец света близок, ибо в полдень в небе была замечена человекоподобная комета с огненным хвостом, описавшая крутую дугу в небе. Некоторые говорили, что она, подняв шипящий столб пара, упала в канал Плавающих Теней, что было очень жаль, поскольку ничто, упавшее туда, никогда не возвращалось на сушу.
— Это была моя комета! — захихикал звездочёт. — Это была комета Квисквиллиана! Я её предсказал! Пойдёмте, посмотрите мои расчёты! Они могут ошибаться на двенадцать часов, но…
— Отпусти меня, старик! Ты сумасшедший! — сказал незнакомец, как делали и все остальные, к кому приближался Квисквиллиан.
Чем бы ни было это чудо, оно вскоре было забыто за безумием рассуждений по поводу отсутствия первого лорда на публичных мероприятиях.
Слухи лишь усилились с появлением через несколько дней заметно исхудавшего Вендриэля Доброго. Над телом, казавшимся тонким до бесплотности, двигались лишь черты мертвенно-бледного лица, да и то с очевидной болезненностью. Его струящиеся белые волосы и борода явно были фальшивыми. Обладающие буйной фантазией наблюдатели говорили, что от некроманта осталась только голова, насаженная на деревянную фигуру в его чёрных одеждах.
Во время своего долгого выздоровления лорд продиктовал список тех, кого желал обезглавить. Он заполнил свиток длиной с поле для двельта, который включал в себя всех детоловов, ситифорцев, Любимцев Смерти и рыжих котов. Гнепокс хвастался впечатляющими успехами в отношении котов вплоть до своего таинственного исчезновения.
Как только Гнепокс исчез из виду, Вендриэль выздоровел более чем полностью. Его одутловатое лицо постоянно порождало ассоциации с тестом, а тело набухло за ночь, как опара. Лорда видели скачущим, словно человек втрое моложе его, хотя манера движений очень напоминала неизящность пропавшего палача.
* * * *
Заго узнал, как утомительно жить с человеком, которого ты предал, даже если жертва ничего об этом не знает. А Глиттиция, выпрашивая объедки у незнакомцев и испытывая экстазы, приносимы ей этим неотёсанным типом, наблюдала, как сама становится сварливой и злой.
Они добрались до Ситифоры, где она легко ускользнула от него в толпе черноволосых горожан с кожей цвета слоновой кости. Заго подружился с молодым гладиатором, чьи черты лица напоминали ему Глиттицию, и вскоре забыл большую часть того, чему она учила его в плане обращения с женщинами.
Лорд Вендриэль спустился в склеп, чтобы в свойственной этому нечестивцу манере проститься со своей любимой матерью; проститься с ней в последний раз, ибо хотя он и смог пробудить в ней отблеск памяти о жизни, её кожа начала сползать с плоти, а плоть с костей, как у птицы, которую слишком долго варили.
* * * *
Немало представителей дома Вендренов правили нашей землёй, и многие из них носили имя Вендриэль, поэтому они брали эпитеты, чтобы отличать одного от другого. Тот, кого называли Кознодеем, когда наш остров был осаждён с трёх сторон талласхойцами, нанёс каждой армии отдельный удар, изрубил каждую в клочья и измельчил каждый клочок в прах. Некоторые Вендриэли совершали хорошие поступки; добрым не был ни один.
Но Вендриэля Вендрена, о котором я пишу, звали Добрым: так его называли без намёка на иронию все, кто дорожили своим состоянием, рассудком и жизнью; обращались к нему как к «доброму лорду Вендриэлю», не дрогнув ни веком, ни уголком рта — все, кто боялись разорения своего дома, вплоть до невылупившихся гнид на самом ничтожнейшем из его рабов.
Именно этот Вендриэль построил Новый дворец, заброшенный после окончательной метаморфозы его правнучки, леди Лерилы, хотя историки, менее добросовестные, чем я, приписывают его возведение времени её правления. Тень, отбрасываемая этой леди, последней из правителей Вендренов, настолько черна, что поглотила всю черноту имён её предков. Я пишу это для того, чтобы восстановить грязное имя Вендриэля Доброго во всей его мерзости.
* * * *
Поднявшись из склепа во мрак Нового дворца, куда не смеют проникать тепло и свет нашего города, Вендриэль был обнят своей супругой, леди Айлиссой. Впрочем, она быстро разорвала объятия.
— Добрый мой господин, прости меня, но от тебя пахнет... странно.
Рассеянно постукивая зубом об зуб, которые он перебирал в ладони, лорд уставился на неё. Она задрожала, вспомнив свои необдуманные слова.
— Моя леди, ты грезишь.
Она рассмеялась и захлопала в ладоши. Первая леди поняла, что её муж, Новый дворец и всё, что было в нём, её родители, дети и друзья, география нашей земли, история нашей расы, мудрость наших философов и глупость наших дураков, все деяния богов и даже сами боги были плодами её необычайного воображения.
— Как это сложно! (Думаю, я могу с уверенностью сказать, что она была единственным человеком, который когда-либо водил за нос лорда Вендриэля) Как живописно!
Она с интересом и в течение какого-то времени с отстранённостью следила за дальнейшим развитием своей грёзы. Леди даже могла поздравить себя — ибо тоже была вендренкой — с изысканной извращённостью своей фантазии. Но в конце концов она пожелала проснуться, она молилась о том, чтобы очнуться. Когда её истошные молитвы поднялись до такой высоты и постоянства, что у исключительно чувствительного к ним Вендриэля заболи уши, он разбудил её.
* * * *
Леди просыпалась и понимала, что она была крысой, которой приснилось, что она человек. При перемене света и тени, лёгком колебании пальмовой ветви, падении камешка в далёких каменных часах она стремглав бросалась к норе, которая чаще всего оказывалась недостаточно просторной для неё. Если она оставалась в сознании, то кусала любого, кто предлагал помощь, каким бы учтивым и благопристойным ни был его подход. Её успехи с благородными подхалимами воодушевили её. Она стала смертельной угрозой на кухнях.
После того как она яростно изувечила его новую наложницу в споре из-за сливового пирожного, лорд Вендриэль приказал заключить её в бамбуковую клетку. Он терпеливо учил её брать орехи, сушёные фрукты и кусочки сыра из его руки, не кусая её. Она даже стала ласковой, но её постоянное цоканье зубами и подёргивание носом стали утомительными, поэтому он приказал выпустить её в одной из частей подземелий, вырытых ещё до возведения дворца, где, по его словам, среди цистерн, темниц и груд древних костей она сможет найти себе подходящих компаньонов. Больше её не видели.
Когда первый лорд был мёртв уже пять лет, и его враги почувствовали себя достаточно безопасно, чтобы шептаться о нём за запертыми дверями, они начали намекать, что он расставил отравленные приманки в тех отдалённых катакомбах; что, собственно, он и сделал. Но у истории леди Айлиссы есть любопытное продолжение, и я расскажу его в своё время.
* * * *
Убедив себя в том, что любая женщина, которую он полюбит, в конечном итоге оскорбит либо его чувства, либо его достоинство, Вендриэль Добрый решил создать для себя ту, которая будет одновременно неподкупной и некритичной. Он был мастером Малого Искусства — наложения чар. Теперь он стремился овладеть Великим Искусством — расплетением и новым переплетением мировой паутины. Подвергаясь огромной опасности, он советовался с духами земли и воздуха, огня и воды. Кое-что он знал; позже он научился большему.
Какую цену заплатил лорд Вендриэль, чтобы удовлетворить своё желание, мог понять только посвящённый третьей степени из числа поклоняющихся Слейтритре, богине Зла. Я, Сквандриэль Вогг, простой просеиватель фактов, и тот, кто не переступил бы порог её Храма Мысли за все золотые скиллигли Фротанна, не знаю, какова эта цена; и, осмелюсь предположить, первый лорд тоже не представлял этого.
* * * *
По мере продвижения исследований лорда Вендриэля некоторые обитатели Нового дворца оказались поражены неизвестной болезнью. Тот или иной придворный просыпался, обнаруживая, что за ночь он потерял в весе. Иногда утрата оказывалась довольно значительной или даже калечащей.
Некоторые не сразу восприняли это как зло. Мы, фротойнцы, склонны к полноте. Но, как и во многих других случаях, двор Вендриэля Доброго бросил вызов природе и ввёл новую моду, предписав мужчинам и женщинам быть худыми, даже тощими, как мертвецы. Некоторые жертвы считали эту болезнь благословением доброго божества, но выживали лишь немногие.
Однако по мере того как поражённые болели, пусть и чувствуя себя при этом счастливыми, а иногда и умирали, врачи с удивлением обнаруживали, что утраченная ими масса была не просто пропавшим жиром, но мышцами, костями и даже жизненно важными органами.
После того как доблестный молодой герой по имени Креспард из полка Непобедимых умер во сне, было установлено, что его сердце пропало. Оно не было вырезано. Оно исчезло.
Истрила Фанд, чьи длинные ноги вдохновляли на написание сонетов, создание статуй и самоубийства, однажды утром со свойственной ей живостью выпрыгнула со своего гамака, чтобы заверить Поллиэля, бога Солнца, что она всё ещё радует собой его взор. Ожидая стука своих упругих пяток по паркету, вместо него она услышала глухой удар, словно прачка бросила на пол груду мокрого белья. Это она услышала; а что при этом почувствовала, ныне известно только Ориме, богине Боли. Кости её идеальных ног были похищены.
Отмечались и более странные непонятности среди живых украшений двора: та, что смеялась столь же нежно, как колокольчики под ветерком, стала угрюмой; та, чьи волосы при одном освещении выглядели как полночь на море, а при другом как блестящий скол угля, в пламени которого Поллиэль мог плавить бронзу и ковать золото, поседела, точно бессолнечный туман; та, чья кожа имела цвет старой слоновой кости, омытой мёдом и поцелованной тенью розы, однажды утром предстала перед всеми белой, как кость.
Сообщения о менее ощутимых пропажах могли быть вдохновлены фантазиями, порождёнными этими реально случившимися ужасами. Критик Аилиэль Фронн писал, что некоторые строки из «Силуриады» Пескидора, описывающие появление Филлоуэлы, богини Любви, сделались необъяснимо плоскими. Слова остались прежними, но их мелодичность исчезла. Другие выражали недовольство ранее невиданной безвкусицей в эротических картинах Омфилиарда и чувственных скульптурах Мельфидора.
Наименее правдоподобным из всех, но принятым на веру ещё до всеобщей паники, было утверждение, будто единственный прекрасный весенний день, дарованный нашей столице Фротироту, когда дождевые испарения уже рассеялись, а зной лета ещё не разгорелся, этот чудесный день, столь любимый поэтами и юношеством более грубого сорта, известный в народе как День рождения Филлоуэлы, пропал из календарей последних лет описываемого периода времени.
Первый лорд страдал вместе со своими подданными, хотя некоторые поговаривали, будто его потеря веса и измождённый облик были естественным результатом того, что он не ел и не спал. Он не выходил из своих покоев, возился и бормотал над композицией из кристаллических призм, стержней и шаров, которая, как правило, приводила в одурманенное состояние любого, кто слишком долго на неё смотрел.
Во время всеобщей волны этих пропаж череп его любимой матери, Лостриллы Трижды Проклятой, исчез из склепа, но никто не осмелился сообщить об этом Вендриэлю Доброму. Также больше никто не видел два человеческих зуба, которые первый лорд носил в золотой оправе на цепочке вокруг шеи, но и об этом ему никто не говорил. Единственным человеком, который когда-либо просил Вендриэля объяснить происхождение и значение этих зубов, был глупый придворный по имени Сириэль Феш... но с моей стороны было бы непростительно, в произведении, которое могут прочесть лица юного возраста, даже намекать на судьбу Сириэля Феша.
Любой служитель, посыльный или служанка, допущенные в те покои, в которых Вендриэль Добрый фактически заперся как отшельник, впоследствии шептались о внутренней комнате, где под шафрановым шёлком лежал некий предмет, который, казалось, увеличивался от одного посещения к другому. Они говорили также о запахах, шорохах, скрытном хихиканье, о тенях, которые возникали в таких местах, где они никак не могли появиться. Те, кто защищали Вендриэля Доброго — причём почти каждый чувствовал настоятельную необходимость в этом, — утверждали, что слуги и служанки склонны к фантастическим сплетням, а посыльные, как правило, были возбуждены и утомлены.
* * * *
Затем ниоткуда появилась леди Вендриэла, и все пропажи, казалось, были возмещены. Строки Пескидора, оттенки Омфилиарда, изгибы Мельфидора, даже стройные ноги Истрилы Фанд — все эти потери утратили смысл с появлением чародейки. Мужчины и женщины не просто обожали или желали её, в зависимости от индивидуальных склонностей, они плакали при виде неё.
Птицы слетали с деревьев, но не для того, чтобы взять лакомства из её руки, а дабы насладиться её прикосновением. Зелёный аспид, самое смертоносное создание на свете, скользил к ней на колени и умолял, чтобы его приласкали.
Однажды тигр смело прошествовал через Сассойнские ворота и поднялся по аллее Пьяного жасмина, отчего все прилегающие улицы опустели. Отряд охотников и солдат, собранный для борьбы с хищником, обнаружил, что тот извивается на спине, мурлычет и играет с собственными лапами у ног леди Вендриэлы, которой он пришёл воздать почести. Она отмахнулась от могучих мужчин со смехом, который навсегда поработил их, и проводила своего полосатого поклонника обратно в джунгли.
Было объявлено, что леди Вендриэла прибыла из Эштралорна. Из этого дикого города в северных холмах может прийти что угодно, но Вендренов там совсем мало; и всё же люди говорили, что она была дочерью этого древнего зловещего рода. Тех, кто утверждал, что она явно была из Вендренов, а её вытянутая голова, раскосые глаза и острые клыки напоминали самым старым придворным Лостриллу Трижды Проклятую в юном возрасте, когда она была известна как Лострилла Отцеубийца, лорд Вендриэль активно разубеждал в их желании продолжать использовать подобные аргументы.
Когда старейшины рода задали первому лорду вопрос о её пригодности в качестве супруги, он представил им генеалогию в пятидесяти свитках, записанную на причудливом диалекте в северной орфографии. Старейшины высказали условное одобрение; но если какие-либо Вендрены всё ещё остаются не сожжёнными Клуддитским Протекторатом, они, возможно, могут попытаться разгадать тайны этих свитков.
Леди Вендриэла стала первой леди Фротойна. Она до такой степени покорила сердца всего народа, сколько бы злые языки ни шептались о её происхождении, что радость, долго сдерживаемая во время правления Вендриэля Доброго, вспыхнула в мире, как День рождения Филлоуэлы. Вендриэла, однако, проявляла одну странную привычку. Прошли годы, в течение которых она проявляла столь же странную неохоту к старению, прежде чем это стало причиной причудливой гибели.
* * * *
Никогда ещё лорд Вендриэль не слышал слов «Я люблю тебя», произнесённых с таким пылом, как это делала леди Вендриэла. Птицы, аспид, тигр — всё это мелкие чудеса, ибо она очаровала этого зловещего старика. Лорд знал, что он прожил все свои предыдущие дни во сне, чтобы наконец пробудиться к красоте и вечной любви. Она делала то, что ему было нужно — без просьб или приказов. Поскольку лорд был уже довольно стар, он в основном требовал, чтобы она выглядела красивой, смотрела с обожанием и молчала. Однако иногда в пепле его дней вспыхивал огонь, и её плоть была травой для растопки этого пламени.
Он обсуждал с ней государственные дела, поражаясь её способности быстро приходить к его собственным, правильным выводам. Однажды он объяснял свою политику в отношении пиратов Орокронделя, старых союзников, которые стали ему надоедать, когда вдруг обнаружил в своём голосе раздражающую гармонику или, возможно, ложное эхо в ненадёжных ушах.
С течением времени данное явление сделалось навязчивой помехой. Он не слышал этих обертонов ни в чьём другом голосе, и никто не признавался, что слышит их в его собственном. Подобно пантере из басни Мопсарда, которую козёл предупредил, что её левая лапа всегда бьёт первой, в результате чего она была обездвижена из-за беспрестанных размышлений над этим вопросом, Вендриэль не решался заговорить. Он боялся, что его подводят собственные уши, а может и разум. Немногословный по натуре, лорд сделался практически немым и ещё более грозным для тех, кто был вынужден приближаться к нему.
Как мастер Малого Искусства, Вендриэль мог бы обманывать себя, утверждая, будто его способности не пострадали, но он всегда гордился тем, что избегал самообмана. И лорд не осмеливался исцелить себя, попытавшись во второй раз применить Великое Искусство.
Вместо этого он обратился к придворному врачу, который постепенно и с бесконечным тактом сообщил ему, что раздражающая капризная гармоника — это голос леди Вендриэлы. Она всегда эхом повторяла его мнения; теперь же она произносила его собственные слова, как только они слетали у него с губ. Совершив единственное фатальное отступление от такта, врач сравнил эту леди, единственную свечу в тёмном космосе Вендриэля, с очень шустрым попугаем. Первый лорд произнёс несколько слов. Размахивая руками и выкрикивая бессмыслицу, врач спрыгнул с высочайшей башни Нового дворца, забравшись на самый высокий её шпиль.
* * * *
Не желая проверять диагноз, Вендриэль уставился на Вендриэлу, которая смотрела на него с обожанием. Ему пришла в голову мысль, и она воплотила её в жизнь. Он плакал по её красоте и пылкости. Он прошептал: «Я люблю тебя», и узнал правду.
Его первой мыслью было позвать своего аптекаря, чтобы тот приготовил им обоим смертельное зелье. Поскольку он был Вендреном, его второй мыслью было бросить вызов богам и обмануть своё создание, внушив ей веру в то, что у неё есть собственная душа.
— Ты обманываешь себя! — воскликнул он; и она повторила это.
Капитан Любимцев Смерти, который осмелился прокрасться в покои первого лорда на следующий день после полудня, обнаружил своего господина мёртвым, причём в состоянии столь сильного разложения, которое вряд ли могло было сочтено естественным. Рядом с разжижающимся трупом лежала неразличимая мешанина из животной, минеральной и растительной материи.
Капитан, в прошлом поэт, клялся, что он также почувствовал в зловонном воздухе вокруг него намёк на нашу короткую весну, но тот вскоре рассеялся.
* * * *
Как я уже говорил, история леди Айлиссы, первой жены Вендриэля, имела любопытное продолжение. Сын и наследник первого лорда, Вендрард Умалишёный, считал себя финиковой пальмой. Его отец, как ни странно, не имел к этому никакого отношения; Вендрард сам выдумал это ложное представление и заслужил своё прозвище. Старейшины рода, сожалея об утрате его уникального таланта выстаивать самые длинные и скучные церемонии с величественным изяществом, сочли его непригодным для правления и отправили в Фандрагорд, в несчастливый дом особо порочной ветви его семьи.
Фротхарду Вендрену из фротиротской ветви были вручены кольца первого лорда. Через десять лет правления нового лорда, когда его сын Форфакс, увлечённый изучением грибов, исследовал ту область катакомб, где леди Айлисса была освобождена из своей клетки, юноша был схвачен огромными крысами аномального облика и, издавая отчаянные вопли, утащен в невообразимые глубины.
Товарищи несчастного, принимавшие участие в экспедиции, описывали этих животных как относительно безволосых, с несколько неуклюжей четвероногой походкой, но при этом очень быстрых, и обладающих необычайно ловкими передними лапами. Тщательные поиски привели лишь к таинственному исчезновению дюжины искателей. Окуривание ям серой не дало ничего, кроме вторжения совершенно обычных крыс в Новый дворец. Старая часть подземелья была надёжно замурована.
Говорили, что леди Лерила, когда она приехала в столицу из Фандрагорда примерно шестьдесят лет спустя, вела какие-то дела с этими существами из бездны, которые, возможно, были её весьма отдалёнными родственниками.
облако тэгов
