Кроме его статуса второстепенного представителя рода Вендренов, я ничего не знал об этом человеке, но рефлекторная неприязнь к нему охватила меня с того самого момента, как я впервые заметил его слоняющимся без дела по Анатомическому институту. Звук его смеха, хрипящее стаккато, был просто неприятен, но сам вид этого типа, со всеми сопутствующими подёргиваниями и нервным тиком вызывал тошноту. Это мог быть студент или даже преподаватель, но я подозревал, что он был одним из тех, кто бродит по окраинам школ с неблаговидными целями. Я часто видел его в компании мальчика, чья поразительная красота, однако, несла отпечаток преждевременной развращённости. Один только вид этих двоих, обычно прячущихся в тёмном углу, в окружении группы восхищённых студентов, ловящих каждое их слово, мог вывести меня из равновесия на весь оставшийся день.

Возможно, моя неприязнь была необоснованной, но сегодня она обрела причину.

Я большой поклонник творчества Халцедора, недооценённого гения, расцветшего два столетия назад. Критики отвергают его видение как провинциальное, каким оно и было, и порнографическое, каковым оно тоже являлось; но он преподносит нам картину той жизни в Кроталорне, какой жили подлинные люди его времени — времени, которое куда больше мне по вкусу, чем шумное, безвкусное, жуликоватое настоящее. Я нахожу особенно увлекательными его редкие рукописи, поскольку он рисовал на полях в ожидании вдохновения. Часто озорные, иногда причудливые наброски позволяют мне заглянуть в душу давно умершего человека, который, похоже, мало чем отличался от меня самого.

Неделю назад, изучая каталог аукциониста, я обратил внимание на несортированную партию книг и бумаг из поместья магистра Мейнариса, имени которого не знал никто, кроме почитателя Халцедора, поскольку магистр некогда одолжил писателю денег, когда, как это часто бывало, у того наступили трудные времена. Скорее всего, в ней не было ничего, кроме кодексов и гроссбухов, но я убедил себя, что там должна сохраниться хотя бы одна из нескольких потерянных рукописей, и по глупости развил эту мысль вслух, прогуливаясь по двору с коллегой.

Я не обратил тогда внимания на этого Вендрена, который бродил неподалёку, пока я болтал, но он, должно быть, что-то подслушал, потому что этот отвратительный человек пришёл на аукцион и принёс с собой гораздо больше денег, чем я. Он заплатил абсурдно высокую сумму за коробку, которая, на первый взгляд, была просто мусором, что подтвердило мои подозрения о том, что он украл плоды моей интуиции.

Я выбежал из аукционного дома в сильном раздражении. Думаю, я даже специально перешёл бы улицу, чтобы пнуть какую-нибудь бродячую псину или нищего, но, к счастью, на пути в институт мне никто не встретился. Я протопал по многочисленным извилистым лестницам в свой кабинет и, как уже отмечалось, получил некоторое удовлетворение, хлопнув дверью.

Но даже это небольшое облегчение было недолгим, потому что от удара двери расшатались несколько шатких стеллажей, перегруженных книгами и остеологическими образцами. Они упали на возвышающуюся груду ящиков, наполненных заметками и корреспонденцией, которая, в свою очередь, повалилась на другую такую же кучу, что привело бы в итоге к катастрофической лавине, не отреагируй я на это с большей ловкостью, чем, как мне казалось, мог себе позволить. Я заблокировал обвал, выбросив вперёд руки и каким-то образом найдя нужные точки для опоры. Это был один из тех редких моментов, когда я радуюсь тому, что почти ненормально высок и широкоплеч.

Но проблема всё ещё оставалась нерешённой. Когда я облокотился на дверь, ноги заскользили, поскольку стопки были огромными, и мои руки начали дрожать от напряжения, вызванного необходимостью удерживать эту массу. Поднялось облако пыли, и я с трудом подавил приступ чихания, который мог бы спровоцировать катастрофу.

Неосведомлённый человек мог бы сказать, что в моём кабинете царил беспорядок. Моя дорогая сестра зашла так далеко, что заявила, будто настоящим делом моей жизни было создание удивительно сложной игровой площадки для крыс и тараканов. Но я точно знал, где что находится в этом кажущемся беспорядке. Я мог бы в одно мгновение взять любую книгу, рукопись или образец, которые могли бы мне понадобиться. Конечно, чтобы извлечь их, потребовалась бы осторожность и удача, но я знал, где они находятся, и потерял бы их навсегда, если бы моя сестра прислала своих слуг, чтобы «навести порядок», как она иногда грозилась.

Теперь мне угрожала опасность лишиться этой системы из-за приступа собственного дурного настроения, и знание об этом никак не могло улучшить ситуацию.

На мгновение подавив желание чихнуть, я начал анализировать состояние несбалансированной горы. Двигаясь с большой осторожностью и обдуманностью, я, возможно, смогу разобрать её по частям, чтобы предотвратить полное обрушение. Я вытянулся так далеко, как только мог, добираясь до самого верха нависшей надо мной груды.

Кто-то, используя набалдашник своей трости или меча, заколотил в дверь в самой раздражающе-назойливой манере.

— Погодите! — закричал я. — Не открывайте дверь, ни в коем случае...

— А? А! Порфат, отлично, вот где ты прячешься!

Поскольку мой слабоумный шурин был принцем, он не просто открывал двери и входил, он распахивал их настежь, чтобы показать себя, хотя, возможно, правильнее было бы сказать: «поскольку мой царственный шурин был имбецилом». Дверь ударила по ногам, вышибив из-под меня опору, самая большая куча спереди свалилась на меня, остальные груды рухнули. Ранее незатронутые горы коробок и полок с книгами и свитками в отдалённых уголках кабинета оказались втянуты во вселенскую катастрофу, хотя я и не был свидетелем их разрушительного падения. Я был так завален бумагами, что мог только стонать при виде разора, которому подвергся тщательно выстроенный порядок моих папок

— Тебе нужен кто-то, кто приберёт здесь весь этот беспорядок, — сказал принц Фандиэль после того как отодвинул в сторону достаточно обвалившихся материалов, чтобы поднять меня на ноги. — Нисса упоминала, что хотела одолжить тебе нескольких слуг, но я и представить себе не мог... — Он с отвращением оглядел царящий вокруг хаос. Думаю, он поверил, что мой кабинет всегда выглядел именно так, хотя разбросанные бумаги всё ещё лениво колыхались в воздухе после крушения, которое он спровоцировал.

Я бы, наверное, набросился на любого другого незваного гостя. Но даже если не принимать во внимание, что принц являлся мужем Ниссы, ему всегда удавалось вывести меня из равновесия. Его героическая фигура и безупречный внешний вид подчеркнули бы убожество моего кабинета и в лучшие дни. Обычно я полагал себя человеком средних лет, с лишним весом и не следящим за модой — если, конечно, вообще давал себе труд задуматься о такой ерунде! — но в присутствии этого воинственного полубога я был не более чем жирным старым неряхой. Полагаю, он производил подобное впечатление на всех. Я почти слышал, как его военные начальники перешёптывались друг с другом, назначая его на всё более ответственные посты: «Вы же не думаете, что он действительно может быть имбецилом?.. не так ли?»

— Упыри, Порфат, — сказал он, довершая разгром, сбрасывая содержимое моего стола на пол, чтобы усесться на нём. — Упыри.

— Ну да, — вздохнул я. — Я кое-что о них знаю.

— Ну, и где мне тогда поймать одного?

— Я пытаюсь это сделать сорок лет. Возможно, однажды я был близок к этому, но... Зачем он тебе?

— Вор, известный как Сквирмодон. Ты не слышал о нём? Удивительно! Он убил и ограбил множество богатых людей, и теперь, когда мы его поймали, он отказывается рассказать нам, где спрятал награбленное, несмотря на самые безжалостные допросы. Он делает всё назло, так же как этот как-его-там, ну, ты знаешь, тот парень-мученик... за что бы он ни умер.

С тех пор как императрица перевезла свой двор в Кроталорн, задачу поддержания порядка в городе взял на себя полк, известный как «Непобедимые», а его командиром стал принц Фандиэль. Я полагал, что он ограничивал свою полицейскую работу написанием политических лозунгов, когда не был занят более приятными делами вроде прокладывания маршрутов для парадов, чтобы причинять этим как можно больше неудобств публике. Образ моего шурина в роли ловца воров озадачил меня.

— И какое отношение этот вор имеет к упырям? — спросил я.

— Среди низших слоёв населения распространено поверье, будто упырь может выведать секреты человека, съев часть его тела.

— В этом нет ничего нового, — сказал я. — Вокруг этих существ накапливаются всевозможные суеверия. В отсутствие каких-либо доказательств...

— Ах, но вот насчёт этого как раз кое-что наклюнулось! В городе появился культ, поклоняющийся так называемому королю упырей. Как и во всех культах, истинным объектом поклонения в нём являются звонкие монеты. Ты можешь отрезать ухо своему сообщнику по преступлению, скормить его королю, и за определённую плату он расскажет, как жестоко тебя надули при последнем ограблении.

— Ты знаешь об этом больше, чем я. Почему вы их не нашли?

— Они прячутся, как минимум от властей. Но все, с кем я разговаривал, знают кого-то, кто знает кого-то ещё, кто действительно был свидетелем одной из их непристойных церемоний. Все в это верят. Взять хотя бы Сквирмодона. Негодяй был изломан на колесе и лишён всех, кроме самых важных, частей тела. Кажется, он уже почти не замечает, когда лорд-собиратель слёз заходит в его камеру с горячими щипцами. Но когда я высказал при нём предположение, что к раскрытию его секретов можно привлечь короля упырей, он впал — или, точнее, ухнул в приступ ярости и ужаса. Если бы у него ещё оставались зубы, я мог бы получить серьёзную рану на лодыжке.

— Суеверие, — повторил я. — Исследователи безумия описали психическое заболевание, называемое манией Форникона — болезненный страх, что упырь съест ваш труп и подменит собой вас для кого-то из ваших близких. Это, похоже, типичное проявление такого психоза, вероятно, вызванное перенаселённостью, высокими ценами и упадком нравов в наш печальный век.

— Доктор, не могут же все они быть сумасшедшими, ведь в Кроталорне не все до единого воры и головорезы. Но они поголовно в это верят. И судя по тому, что доводилось слышать, мне придётся поверить в существование культа, хоть я и воздержусь от суждений о его пользе для нас, пока мы его не обнаружим. А ещё надо будет найти какую-то часть Сквирмодона, которую можно отрезать без последствий. Но если кто-то и сможет их выследить, то это, конечно, ты.

Я не удержался от смеха, хотя принц не привык, чтобы над ним смеялись, и очевидно ему это совсем не понравилось.

— Ты знаешь, что это такое? — спросил я, указывая в угол кабинета.

— Куча мусора, — огрызнулся он, и мне пришлось признать, что он прав. Ворча, я поплёлся туда, чтобы убрать груду беспорядочно разбросанных бумаг, которые он свалил на предмет моей коллекции.

— Нет, посмотри сюда, — сказал я, открыв взору продолговатый ящик и откинув крышку. — После многих лет блужданий по кладбищам, эксгумации костей и допросов свидетелей, это самое близкое к упырю, что мне когда-либо попадалось.

— Скелет, — сказал он, заглядывая мне через плечо. — Довольно крупный, но, похоже, женский.

— Человеческий скелет, — поправил я, и он согласился. — Но согласно показаниям десятков свидетелей, которые видели его при жизни, и сотен других, которые наблюдали его висящим на фонарном столбе площади Гончей, это был упырь. Некоторые полагали, что это была обезьяна или гиена, или даже нечто среднее между ними, но ни один свидетель не утверждал, что эти кости человека извлекали из трупа человеческой женщины. — Я поднял череп и нижнюю челюсть, обратив его внимание на белые и ровные зубы. — Подозреваю, что она возможно, даже была красива, но толпа, обезумевшая от выпивки и жажды крови, обманула себя, приняв её за чудовище.

— Напрашиваются два объяснения, доктор. Либо кто-то дал тебе не те кости, либо после смерти она снова приняла человеческий облик. Упыри ведь когда-то были людьми, не так ли?

— Такова моя теория, но в ней нет места чудесным превращениям. Упыризм — это естественная болезнь, и вы так же не можете избавиться от её признаков, как не смогли бы восстановить отсутствующую конечность. Когда вы, в конце концов, соберётесь похоронить Сквирмодона, ты же не думаешь, что его тело окажется целым?

— Нет, конечно, нет, — сказал принц, — но он же не упырь.

С такой логикой не поспоришь.

* * * *

Я подумывал о том, чтобы навести порядок после ухода принца, но задача оказалась настолько непосильной, что мне оставалось лишь копошиться в этом хаосе, вздыхая и делая отчаянные жесты. Я не мог решить, с чего начать. Окружающая обстановка выглядела подходящей метафорой для моих долгих попыток стать экспертом по упырям.

Я присел на край гроба «упырицы» и мрачно уставился на её симпатичный череп, который насмехался надо мной в освящённой веками традиции черепов. Может, принц был прав, и мне дали не те кости? Я напрочь забыл, как они ко мне попали, хотя подробности их приобретения существовали в письменном виде... где-то в этой каше.

Насколько я помню, упырица преследовала женщину и ребёнка на Холме Грезящих средь бела дня. Женщина пыталась спасти ребёнка, бросив его в толпу скорбящих. Не обращая внимания на женщину, упырица погналась за ребёнком и очертя голову бросилась под шквал мечей. Многочисленные раны, которые она получила, всё ещё были видны на этих костях, и они указывали на то, что она умерла мгновенно, но свидетели настаивали, что она ещё долго цеплялась за жизнь после того, как её тело было выставлено на всеобщее обозрение.

Теперь я жалею, что не расследовал этот инцидент более тщательно. Насколько мне известно, никто так и не заявил о своих правах на останки и не смог их опознать. Что стало с женщиной, на которую она напала? И с ребёнком? По прошествии двенадцати лет или около того было маловероятно, что удастся найти ответы даже на самые простые вопросы, поставленные этой невероятной историей.

Свиток, который я не заметил, провалился между рёбрами женщины. Я вытащил его и развернул. Вскоре я пожалел об этом.

За несколько лет до этой массовой галлюцинации я воспылал страстью к студентке-художнице по имени Умбра Вендрен. Она стала моей жуткой одержимостью, и я мог бы потчевать вас бесконечными примерами того, как я из-за этой влюблённости изображал из себя печального шута, но вы все знаете истории о зрелых мужчинах, порабощённых непостоянными девушками, и можете сами подставить тут нужные шуточки.

Вскоре после того как она бросила меня, Умбра вышла замуж за печально известного лорда Глифтарда. Меня нисколько не утешила её последующая смерть от его рук. Если бы он пережил её больше чем на день, я бы обязательно разыскал его и — да, настало время для очередной шутки о «старом дураке» — бросил ему вызов.

Как и большинство Вендренов, Умбра была одержима болезненными фантазиями. Её одержимостью стали упыри. Но в то время когда я ради развития науки стремился изучить болезнь, известную как упыризм, она прославляла страдальцев в своём искусстве. Свиток, который я сейчас держал в руках, был одним из её рисунков — нелепым, бестолковым, ошибочным. Я поймал себя на том, что всхлипываю, и сердито отбросил его в сторону.

Пытаясь совладать со своими эмоциями, я подошёл к северному окну своего кабинета — последнему месту, куда мне следовало заходить. Благодаря моему шурину груда книг и костей больше не загораживала обзор на Холм Грезящих и находившийся на переднем плане мрачный особняк, где жил лорд Глифтард.

Странно, но судьба молодого лорда была так похожа на судьбу женщины в ящике. После убийства Умбры он, обезумев, бегал по некрополю и превратился в хищного упыря. Доказательства правдивости этой истории были весьма убедительными: он оставил за собой кучу трупов, разорванных на части так, как не смог бы сделать ни один обычный смертный, сколь бы маниакально энергичным он ни был. Вооружённые солдаты сбили его с ног и расправились с ним в точно такой же манере. К сожалению, от его тела не сохранилось ни единого фрагмента; останки были сожжены тупыми священниками.

Чтобы выразить свои соболезнования и как можно тактичнее разузнать детали истории этого необычного молодого человека, я навестил его мать, леди Глифт. Следует признать, что тогда мой разум был сильно расстроен горем и скорбью, но я был поражён нездоровой неприветливостью сырого и мрачного дома, который, казалось, источал более густые миазмы, чем окружавшее его кладбище. В час своего траура эта дама окружила себя отбросами института и окрестных сточных канав, нездоровыми писаками и мазилами, отъявленными ведьмами и некромантами, приверженцами пагубных теорий и последователями незаконных сект. Некоторое время назад коллега придумал насмешливое название для моей специальной области исследований — упырелогия, и мало какое слово может вызвать у меня большее раздражение, но эта толпа заискивала передо мной и забрасывала уважительными, но глупыми вопросами, когда леди Глифт представила меня как «знаменитого упыреведа». Принимая во внимание его дом и его мать, было бы удивительно, если бы юный Глифтард, повзрослев, не превратился в упыря.

По словам леди Глифт, во всём была виновата Умбра. Она сбила её сына с пути истинного, извратила его научные исследования на кладбище, возможно, даже околдовала его вендренскими чарами. Казалось, её почти позабавил этот рассказ о смерти сына, когда она прижимала мои руки к своей груди и хлопала ресницами, глядя на меня. Я вспомнил, что её муж и отец были убиты много лет назад при обстоятельствах, которые так и остались невыясненными. Я поспешно откланялся, так ничего и не узнав.

* * * *

Я неохотно пообещал принцу Фандиэлю, что попытаюсь найти для него этот вурдалачий культ. Если он существует, то его члены, несомненно, присутствовали в числе некрофилов, которые, как мотыльки, порхали вокруг тёмного пламени леди Глифт. Ходили слухи, что она до сих пор дружит с любителями макабра.

Но когда вечером следующего дня я подошёл к её дому, то увидел, что со времени моего последнего визита всё изменилось. Тогда повсюду горел свет. Дом наводняли отбросы общества, выплёскиваясь в сад с прилегающим к нему кладбищем. Теперь окна были закрыты ставнями и решётками, и лишь в комнате на первом этаже горело несколько тусклых светильников. Я усмехнулся своему ироничному наблюдению: всё выглядело так, будто кто-то умер.

— Кто лжёт сам с собой, кто смеётся сам с собой, тому должно убить себя, — процитировал тревожный призрак, внезапно восстав на моём пути.

— Послушай-ка сюда, любезный! Когда и где я решу рассмеяться, солгать или умереть — не твоё собачье дело. Разве где-то в твоей книге не сказано, что тот, кто выскакивает перед людьми в тёмном месте, может получить удар по своей пустой башке?

— Я такого не слышал, — сказал клуддит. — Тебе знакомы эти слова, Клуддрод?

Ещё более тревожным было то, что ему ответил второй, стоявший у меня за плечом:

— Этих слов в книге нет. Он насмешник, Зорнард, и глумливец.

— И богохульник. Скажи нам своё имя, чтоб мы могли просить преподобного лорда-командора записать его к тому дню, когда тебя призовут к ответу.

— Моё имя принадлежит только мне, господа. Отойдите в сторону, или я попрошу леди Глифт спустить на вас собак.

Как ни странно, моя угроза успокоила противостоящего мне фанатика. Позади себя я услышал звук, ставший источником запоздалого ужаса — скрежет меча, возвращающегося в ножны.

— Твоё имя принадлежит тебе, но твоё лицо у меня перед глазами, богохульник, — сказал Зорнард. — Если у тебя дело к ведьме, проходи и будь проклят.

Потеря сдержанности быстро придала мне больше уверенности, чем я имел право испытывать, и теперь мне хотелось только одного — сбежать от этих деревенщин-убийц. По каким-то своим странным резонам Сыны Клудда обожали императрицу Филлитреллу, и с каждым днём всё больше и больше их появлялось на наших улицах и приставало к прохожим. Я был озадачен их присутствием здесь, но у меня не было желания продолжать дискуссию со столь хорошо вооружёнными и не слишком цивилизованными людьми. Я поспешил вперёд, стараясь, чтобы моё жалкое бегство выглядело как нетерпеливое желание поскорее отправиться в путь, когда один из них громко процитировал: «Толстый человек — это всего лишь кратчайший путь между свинарником и кладбищем».

— Доктор Порфат! — восторженно воскликнула леди Глифт, когда слуга ввёл меня в большую и плохо освещённую комнату. — Почему вы так долго пренебрегали нами?

Требовалось проявить некоторую галантность, но я был слишком расстроен, чтобы попытаться это сделать.

— Вы знаете, что клуддиты проверяют ваших посетителей?

— Да, я их наняла. Бедным мальчикам нужно чем-то себя занять, а в наше время нельзя быть недостаточно осторожным.

— Они...

Всё, что я хотел сказать, вылетело у меня из головы, когда я увидел, что эти привратники сильно подвели её. Тот человек, который перебил мою цену на аукционе, наблюдал за мной из тени. Его неприятный юный спутник притаился рядом, глядя с таким выражением, которое у любого нормального мальчишки можно было бы назвать дерзким высокомерием, однако в данный момент скорее являло рептильное презрение к великому и древнему лорду.

— Доктор, вы знакомы с Веймаэлем Вендреном? — Я полагал, что слышал это имя в связи с каким-то неприятным событием, но никогда не связывал его с этим человеком, однако следующее представление меня ошеломило: — А с моим внуком, Поллиардом?

Мог ли это быть ребёнок Умбры и Глифтарда? Нет, конечно, нет, он ещё слишком молод.

— Я думал…

— Да, лорд Глифтард был моим единственным сыном. Однако у него имелся брат, само имя которого в этом доме было запрещено произносить. Когда мать Поллиарда, простая женщина по имени Зара, довольно неожиданно умерла, я передала мальчика на попечение Веймаэля.

Я хотел сказать, что не доверил бы Веймаэлю Вендрену присматривать даже одну ночь за собакой, не говоря уже о воспитании ребёнка, и плачевный результат, казалось, подтверждал это мнение. Не зная, что ещё можно противопоставить таким словам, я молча пережил бурное приветствие Веймаэля. Тот даже обнял меня.

— У нас с доктором Порфатом общая научная страсть, — сказал он. — Я не верил, что кто-то в Кроталорне знает о Халцедоре достаточно, чтобы связать его с магистром Мейнарисом, но доктор знал и чуть не увёл сокровище у меня из-под носа.

— Халцедор! — воскликнула леди Глифт, прижимаясь ко мне, словно нуждаясь в поддержке. — Доктор, я понятия не имела, что наш выдающийся упыревед скрывает в себе такую порочную сторону.

Я пробормотал какую-то бессмыслицу о его ценности как историка общества, в то время как леди хихикала, а Веймаэль дёргался и хрипел.

Леди Глифт не сделала ни малейшего движения, чтобы прервать наш интимный контакт, и я осознал некую анормальность, которая осталась незамеченной в полутёмной комнате. Ей должно было быть не меньше шестидесяти, но по телу, прижимавшемуся ко мне, чувствовалось, что её возраст составлял не больше половины от этого значения. Она была одета по фротиранской моде, получившей распространение благодаря императрице, и такой стиль одежды, больше соответствовавший жаркому климату и сомнительной благопристойности бывшей столицы, не оставил у меня сомнений в том, что её кожа была подтянутой, а грудь высокой и упругой.

В нашу последнюю встречу она казалась неестественно юной; прошедшие годы сделали её ещё моложе. Я отстранился как можно тактичнее, хотя она и надулась, и отступил на несколько шагов от них обоих, чтобы Веймаэль не попытался снова обнять меня.

— Когда мы виделись в последний раз, вас окружали довольно экзотичные поклонники, — сказал я. — Вы что, прогнали их всех?

— Экзотичные?

— Леди с удовольствием покровительствует наиболее передовым художникам и интеллектуалам Кроталорна, — сказал Веймаэль, — но она опасается, что их привычки и манеры общения могут оказаться неподходящими для нежного возраста. Она никогда не принимает гостей такого рода, когда её навещает внук.

— Разумеется, вы исключение, доктор. Я обещаю с радостью принять вас в любое время, когда вы захотите посетить мой... дом.

Она произнесла это с совершенно серьёзным выражением лица, и Веймаэль жеманно улыбнулся. Ни один из них, казалось, не заметил, что Поллиард захихикал в ответ на этот намёк. Оказаться предметом насмешек от всех троих оказалось жестоким испытанием для моего характера, и я поспешил перейти к сути своего визита.

— Некоторые из этих продвинутых интеллектуалов были одержимы упыризмом. Я надеялся расспросить их о вурдалачьем культе, который, по некоторым данным, практикует свои обряды в нашем городе.

— Как странно! — воскликнула леди. — Ты когда-нибудь слышал, чтобы вурдалаки чему-нибудь поклонялись, Веймаэль?

— Своей еде, — предположил Поллиард с непередаваемым выражением.

— Нет, этот культ был основан человеческими существами, — сказал я.

Они слушали меня не более чем с вежливым интересом, но когда я упомянул о планах своего шурина в отношении вора Сквирмодона, леди Глифт сказала:

— Они взяли его под стражу? На прошлой неделе в правительстве признались, что он ускользнул в Беброс со всей своей добычей. Помощник министра взял вину на себя и покончил с собой.

Я не знал, что ответить. Слабоумный принц не предупредил, что мне известна грязная государственная тайна, а я только что сообщил её лицам, которые, возможно, были тесно связаны с грязным подбрюшьем города.

— Будь я упырём, то просто съел бы его, а сокровища оставил себе, — сказал Поллиард.

— Надеюсь, что все эти отвратительные разговоры не испортили вам аппетит, доктор. Вы останетесь на ужин, не так ли?

Мои оправдания были вялыми, и леди поставила окончательную точку в этом вопросе, указав на то, что начался дождь.

Пока она ходила давать указания слугам, Веймаэль Вендрен разразился монологом на тему, которую я хотел бы слышать от него последней — о его энтузиазме по поводу Халцедора. Я кипел от злости и нервничал, пока до меня не дошло, что, несмотря на глупость некоторых литературных суждений, он знает, о чём говорит. Я даже не предполагал, что он так хорошо разбирается в халцедориане, хотя Веймаэль и признавал, что семейные традиции и частные документы немало помогли ему, поскольку он был побочным потомком принцессы Лиамы, которую современники прозвали «амурной кадаврицей» и которая вытащила кости писателя из ямы для нищих и поместила их в прекрасную гробницу.

Ему, очевидно, не нужно было подслушивать мои догадки о содержимом коробки адвоката, чтобы принять участие в аукционе, и я тихо порадовался, что не выставил себя идиотом, обвинив его.

— Надеюсь, добыча стоила того, что вы за неё заплатили. Я лишь предположил…

— Она того стоила! Доктор, в коробке была рукопись «Ночей в садах Ситифоры», включая пять утерянных сказок, к которым не притронулся бы ни один книготорговец.

Я был ошеломлён. Я надеялся приобрести кое-какие мелочи для своей собственной весьма скромной коллекции, но если бы не Веймаэль Вендрен, я мог стать обладателем подлинного богатства. Эта редкая рукопись, настолько редкая, что никто даже не подозревал о её существовании, обеспечила бы мне роскошную старость. Полагаю, мне делает честь то, что это не оказалось моей первой мыслью — хотя, безусловно, было второй.

— Можно мне взглянуть на неё? — озвучил я свою первую мысль.

— Конечно, доктор. Пожалуйста, загляните ко мне завтра вечером примерно в это же время.

Я уже некоторое время слышал, как на заднем плане нарастает суматоха, в которой участвовала леди Глифт и её слуги, но не обращал на это никакого внимания. Теперь же она встала между нами и спросила у Веймаэля:

— Где Поллиард?

Мы оба были в растерянности. Мальчик, конечно, ушёл, но мы были так поглощены книжными тайнами,, что никто из нас не имел ни малейшего представления, когда он ускользнул.

— Идиот! — закричала леди и ударила его. Это была не просто пощёчина, она нанесла такой сильный удар раскрытой ладонью, что он пошатнулся. — Ты позволил ему уйти из дома. Иди и найди его!

— Там дождь! Мои лёгкие... кладбище, ночной воздух... — Я не был точно уверен, но, по-моему, он пробормотал что-то о «короле», прежде чем она заставила его замолчать тыльной стороной ладони, на этот раз пустив ему кровь своим тяжёлым старинным кольцом.

Она повернулась ко мне, и я невольно отшатнулся после такого проявления дикости, но леди превратилась в беспомощную женщину, попавшую в беду, вцепившись в мою рубашку и причитая:

— Помогите мне, доктор! Слуги стары и ещё более бесполезны, чем это существо, а клуддиты — тупые скоты. Помогите мне найти моего внука.

Я едва успел согласиться, как она буквально затащила меня в сырой сад и проволокла через него в прилегающий некрополь. Я набрал в лёгкие воздуха, чтобы крикнуть: «Поллиард!», но имя было заглушено ругательством, когда она злобно ущипнула меня за губу.

— Нет, он только спрячется от нас, негодник, — настойчиво прошептала она. — Что бы ты ни делал, не называй его по имени.

Странность этого приключения поразила меня только сейчас. Если бы какой-нибудь нормальный мальчик убежал под дождь, то бабушка и дедушка подождали бы, пока он достаточно промокнет, чтобы прийти в себя и вернуться. Можно было бы выкрикивать угрозы или обещания, не выходя из сухого дома, а не подкрадываться к нему в тишине и темноте, как если бы он был сбежавшим животным. Мне казалось вероятным, что ужасная судьба лорда Глифтарда в какой-то степени свела его мать с ума. Мысль о том, что её внук исследует кладбище, спровоцировала у неё приступ безумия. Чем больше я намокал, тем ожесточённее ругал себя за то, что решил сыграть роль второго сумасшедшего.

Я заметил размытые дождём огоньки, двигавшиеся там и сям по склону холма над нами, и сопровождавшие их редкие крики и свист, очевидно, издаваемые горцами Заксойна. По меньшей мере, два десятка клуддитов охраняли её дом, и весь взвод был послан на поиски одного заблудшего мальчишки.

В качестве первого шага к тому, чтобы сбежать из этого цирка и вернуться домой, я сказал:

— Возможно, будет лучше, если мы разойдёмся.

— А вот мои побуждения, доктор, прямо противоположны, — сказала она и заключила меня в объятия.

Безумная или нет, она была удивительно красивой женщиной, которая делала всё возможное, чтобы возбудить меня с тех пор, как я вошёл в её дом, и возжелал её даже больше, чем думал. Мой разум перестал функционировать, за исключением разгадки тайны единственного крючка, который скреплял её фротиранский намёк на платье, но на самом деле никакой тайны в этом не было. Я чувствовал, как она лёгким пинком сбросила ткань со щиколоток, когда обхватил её обнажённые ягодицы обеими руками и ответил на её жадные поцелуи.

Как раз перед тем, как разразилась эта вспышка страсти, мне показалось, что я услышал неподалёку странный скребущий звук. Я отмахнулся от него, решив было, что это шумит дождь или, возможно, ветка задевает надгробный камень, но теперь услышал его снова, немного громче, и в нём звучал металлический звон. Я попытался отстраниться, чтобы прислушаться, но леди не желала этого. Она громко стонала, целуя меня и шипя в промежутках похотливые слова, а затем повалила меня на мокрую траву. Казалось, что она пытается заглушить какие-то другие звуки.

Я бы предпочёл продолжить в более зрелом и цивилизованном темпе, но её нетерпение было просто бешеным. Именно она позаботилась о том, чтобы я разделся, и обнажила лишь ту часть тела, которая была ей нужна, прежде чем схватить её и вонзить в себя с меньшей нежностью, чем самоубийца орудовал бы кинжалом. Я вскрикнул. Несмотря на весь свой кажущийся пыл, она была физически не готова, и это причиняло боль.

— Да, Порфат, да, мне это нравится! — настаивала она, и её голос срывался на крик, когда снова и снова повторяла: — Глубже! Быстрее! Сильнее! Да, сделай мне больно, мне это нравится! — перемежая свои вопли такими сквернословиями, которые могли бы заставить покраснеть самого Халцедора.

Я велел ей заткнуться. Она подвергала наши жизни опасности. Императрица дозволила Сынам Клудда разместить в столице два полка при условии, что они будут сдерживать свои порывы карать нечестивых граждан, но искушать их определённо не стоило. Соблюдая строгий целибат, свои самые ожесточённые порывы осуждения они приберегали для блудников. Её крики могли привлечь их внимание, и тогда они разорвали бы нас на куски.

Она проигнорировала мой приказ. Я подумал о том, чтобы отступить и убежать от безумицы, но в тот момент ни одна из моих мыслей не имела хоть сколь-нибудь большого значения. Я трудился всё более энергично в надежде побыстрее покончить с этим, но страх и рассеянность мешали мне. Когда я зажал ей рот рукой, она прикусила её, а затем удвоила свои развратные крики.

Производимый ею шум был перекрыт рёвом, который не смог бы издать даже негодующий клуддит. На самом деле это был не человек. На моей памяти ни один тигр не был замечен вблизи Кроталорна; и я не мог представить себе никакого другого зверя, который мог бы издавать такой громкий гневный звук. Но когда я повернул голову, то увидел бледную фигуру, которая больше походила на человека, чем на какое-либо животное.

Мои впечатления неполны, потому что это существо мгновенно обрушилось на меня с парализующей силой и подняло за плечи с такой лёгкостью, с какой я мог бы поднять пустую рубашку. В памяти сохранился невыносимый запах, но больше я ничего не помню.

* * * *

Я проснулся в свете фонарей, поблёскивавшем на обнажённых мечах и медных пряжках.

— Зорнард! — воскликнул я, на самом деле радуясь встрече с несчастным фанатиком.

— Я — тот, кого ты назвал, богохульник. Всевышний господь Клудд послал упыря, чтобы вселить в тебя страх за насмешки над священным писанием, но он сбежал от нашего честного железа.

— Леди?..

— Упырь выкрикивал всякие непристойности женским голосом, и это привлекло нас сюда. Точно так же, — добавил он с явным неодобрением, — как это, должно быть, привлекло и тебя. Мы не видели никакой леди.

Я едва мог сдерживаться, когда, пошатываясь, поднимался на ноги. После сорока лет тщетных усилий я наконец столкнулся лицом к лицу с упырём — но на самом деле, конечно, не лицом. Увидеть его я смог лишь мельком, обернувшись через плечо. Я напряг свой затуманенный разум в поисках подробностей, но самое большее, что смог припомнить — это образ большой бледной фигуры, которая могла быть мужской. То, что это был не человек, я понял по голосу, силе и тошнотворному запаху, витавшему в воздухе.

Я попросил клуддитов поднести фонари поближе, а сам принялся рыться в мокрой траве в поисках следов или других улик, но ничего не нашёл. Я почувствовал, как мои спасители начинают волноваться, что не предвещало ничего хорошего, и наконец, один из них приказал: «Спрячь свой срам, грешник!», напомнив мне, чтобы я застегнул бриджи.

Допрашивать этих свидетелей тоже было бесполезно. По их мнению, упырь был воплощением зла, и останавливаться на любых деталях такого явления было бы грехом. Они случайно наткнулись на предмет моей давней мечты — увидеть настоящего упыря, и их единственным желанием было полностью выбросить это из головы. Когда мои вопросы начали серьёзно раздражать клуддитов, я сдался и оставил их творить свои молитвы.

Они позволили мне взять фонарь, и я пробрался между надгробиями, чтобы выяснить, что за странный шум я услышал как раз перед тем, как леди Глифт начала своё отвлекающее представление. Упырь напал на меня слева, а этот шум доносился справа. Пройдя шагов двадцать в том направлении, я наткнулся на труп, который был извлечён из частично разрытого погребения. Нижняя половина тела всё ещё оставалась в могиле, так что казалось, будто покойник расположился на отдых в яме. Что-то изгрызло его голову.

Я не удержался от самого греховного ругательства, когда Зорнард, подтолкнув меня локтем, произнёс:

— Упырь кормился, когда ты его потревожил.

— Возможно, — сказал я. — Почему леди Глифт наняла вас?

— Она говорит, что мерзкий вурдалак замышляет похитить её внука. Мы стоим на страже, когда мальчик приходит в гости, ибо всякая нечисть страшится нашей праведности.

— И вашего железного оружия, — сказал я.

Он согласился с этим, что озадачило меня ещё сильнее. Клуддит не заметил лопату, лежавшую рядом со вскрытой могилой. Ни одному упырю не потребовались бы для этого никакие инструменты, и никто из них не воспользовался бы — а я проверил это после того, как Зорнард забрал свой фонарь и вернулся к своим спутникам — железной лопатой.

* * * *

На следующий день в институте я потратил немыслимое количество времени, выглядывая из уголка окна, выходившего на дом Глифтов. Я не увидел ни леди, ни её внука, и клуддитов тоже не было видно. Время от времени приходили и уходили посетители, но мои способности к дедукции не позволяли определить, являлись ли они торговцами, полицейскими, знакомыми или упырями, выдававшими себя за людей.

Иногда одна из служанок, пошатываясь, выходила на улицу и некоторое время стояла там в замешательстве, пока не появлялась менее дряхлая особь, уводившая её обратно. Я подавил в себе предположение о том, что всего неделю назад они были здоровыми молодыми девушками, чья жизненная сила была направлена на то, чтобы подпитывать неестественное проворство и грациозность ведьмы.

Мне не терпелось узнать, что случилось с ней и её внуком. Я легко мог бы послать ей вежливую записку с благодарностью за гостеприимство и справиться о её здоровье, но решил держаться от неё подальше. Даже будь она и впрямь той, кем выглядела, у меня не было ни малейшего желания впускать эксцентричную распутницу в ту стеснённую, но комфортную жизнь, которую я после долгой и мучительной череды ошибок определил для себя сам.

Но я подозревал, что она была гораздо большим, чем казалась, и что беспорядок и неудобства были наименьшими из бед, которые она могла притащить за собой. Прошлой ночью я не был ей нужен, она хотела лишь отвлечь меня от каких-то тёмных делишек на кладбище. Она знала, что упырь будет где-то поблизости, поэтому наняла клуддитов, чтобы те не подпускали его к мальчику. А её крики притворной страсти призвали создание. Убило бы оно меня или нет, ей было всё равно.

Размышлять о её тайнах было неприятно, но я предпочитал это размышлениям о Поллиарде. Кто-то вскрывал могилу, когда мы подошли. Кто-то начал поедать труп. Её сын был упырём и, возможно, внук решил соблюсти семейную традицию.

Кем был его отец? История о втором сыне, чьё имя нельзя было упоминать в доме, в то время как она без колебаний говорила о невыразимо чудовищном Глифтарде, была настолько ниже всякой критики, что она, должно быть, считала меня идиотом. Настоящий же вопрос, возможно, заключался в том, кем была его мать. Имя Зара, принадлежавшее прекрасной лесной нимфе, было самым распространённым женским именем, которое она могла бы выбрать для поспешной лжи. Матерью Поллиарда могла быть даже сама эта леди.

Мои размышления были прерваны слугой в невообразимых обносках ливреи Вендренов, который довольно надменно представился как Филфот Фуонса. Я собирался сказать ему, что не хочу забивать себе голову именами мальчиков на побегушках, тем более столь негармоничными и глупыми, что они, вероятно, застрянут в памяти не хуже мнемонической непристойности до конца моих дней, но он отвлёк меня поклоном и с едва уловимым сарказмом протянул увесистый конверт. Он ковырялся в носу и с наглым любопытством осматривал мой кабинет, пока я изучал послание. Оно было написано вычурным старомодным каллиграфическим почерком, что так любят те люди, которых я терпеть не могу.

Я надеялся, что это сообщение от Веймаэля Вендрена хотя бы сообщит мне, живы ли ещё эта леди и её внук, но он писал так, словно не произошло ничего из тревожных событий прошлой ночи. Это было не более чем любезно сформулированное повторение приглашения навестить его сегодня вечером и ознакомиться с приобретённой им рукописью.

К этому времени я вспомнил, что слышал имя Веймаэля Вендрена, когда так называли известного некроманта, и это казалось вполне правдоподобным, учитывая, как он выглядел и с кем яшкался, но я не мог отказаться от шанса осмотреть его находку. Я повернулся, чтобы отдать распоряжение слуге и, к своему изумлению, увидел, что он наполовину высунулся из окна, очевидно, изучая свес крыши.

— Эй, ты там! Что ты вытворяешь?

Он демонстративно закрыл окно, затем отряхнул руки, поковырял кончиком пальца в ухе и изучил результат. Затем сказал:

— Летучие мыши, сэр. Ненавижу летучих мышей.

— И что, нашёл хоть одну?

— Ни единой, сэр, вам очень повезло, но действительно нужно, чтобы кто-нибудь пришёл и навёл здесь порядок. Это их привлекает.

* * * *

Веймаэль Вендрен жил, как ни странно, на холме Вендрен, давнем оплоте этого рода, который, однако, давно перешёл в руки людей без имён — или, во всяком случае, не желавших, чтобы их имена стали известны другим. В шатких многоквартирных домах, лепившихся на крутом склоне, пока они не рухнут в Мирагу и не уплывут в море, жили неудачники всех мастей: слепые художники, музыканты без слуха, неграмотные писатели, щедрые шлюхи, брезгливые головорезы и честные адвокаты. Почтительное отношение Веймаэля к леди Глифт делало его похожим на робкого Вендрена, что вполне вписывалось в такое соседство.

Раздражающе непрямой путь привёл меня по ступенчатым аллеям и запутанным переулкам к вершине холма и перевалил через неё, где резко оборвался за парапетом. Холм Грезящих возвышался над диким и извилистым оврагом. Я пытался отогнать от себя мысль о том, что эта пустошь, отделяющая просадивших жизнь от мёртвых, может оказаться подходящим местом для скопления упырей; отсутствие ночных бродяг на этой сторон холма Вендрен внезапно показалось мне не слишком обнадёживающим. Держа наготове палку, я пробирался к улице Лунулы.

Дворец был последним, что я ожидал увидеть в этом кривом переулке, но когда проложил себе пусть сквозь ржавые прутья упавших ворот в лес, который некогда был садом, передо мной предстала мраморная фантазия в стиле барокко Позднего королевства, из тех времён, когда жил сам Халцедор. Упавшие и изуродованные статуи свидетельствовали о яркости истории, разворачивавшейся в те времена.

Вблизи дворец выглядел не столь величественным. Крыши обвалились, одно крыло было уничтожено огнём, и мало что в здании казалось обитаемым или даже пригодным для жилья. Сломанная кровать, колесница без колёс и несколько стульев без сидений валялись среди хлама, загромождавшего мой путь на портике, где когда-то прогуливались вендренские лорды и леди во всей своей элегантности и порочности.

Я мог понять, почему сумасшедший слуга в таком месте стал одержим летучими мышами. Именно он наконец и открыл в ответ на мой стук.

— Лорда Веймаэля вызвали, — сказал лакей, — но он сказал, что вы можете чувствовать себя как дома.

Он проигнорировал мой невоспитанный смех и с поднятым фонарём провёл меня по некогда великолепному залу, который ныне стал хранилищем потрёпанной мебели, побитого оружия и заплесневелых голов зверей.

— А что с его сыном? — спросил я.

— Он тоже ушёл. Это его подопечный.

Я испытал облегчение, узнав, что не останусь наедине с этим странным созданием в сём странном доме, но это ничего не сказало мне о прошлой ночи. Неужели он нашёл более подходящее пристанище среди упырей?

— Поллиард возвращался сюда прошлой ночью? — с нажимом уточнил я.

Он не ответил сразу, и я ожидал, что он напомнит мне, вполне справедливо, что ни один джентльмен не станет расспрашивать слугу о его хозяевах. Но, в конце концов, ответил тоном, граничащим с отчаянием:

— Он всегда возвращается. — И добавил: — Сегодня вечером он встречался с лордом Веймаэлем. — После ещё одной паузы, словно напрягая память или воображение, слуга произнёс: — Чтобы помочь матери мальчика, которая больше не может передвигаться самостоятельно.

Либо он лгал, либо, что маловероятно, лгала леди Глифт, и у меня было мало надежды узнать что-либо ещё, но я спросил:

— Зара?

Он не столько почесал в затылке, сколько подверг свой скальп тщательной энтомологической переписи, и мы прошли несколько тёмных коридоров и оказались в освещённой комнате, прежде чем он ответил:

— Мне кажется, что я слышал другое имя в связи с этой дамой, но, возможно, вы правы, доктор. Если вам что-нибудь понадобится, пожалуйста, позвоните.

Эта неопределённость наводила на мысль, что он, возможно, говорит правду, но когда я повернулся, чтобы продолжить расспросы, слуга снова ковырял в носу, так что я с радостью позволил ему закрыть за собой дверь и скрыться из виду.

После экскурсии по разрушенному дворцу меня удивила чистая и хорошо обставленная комната. Она казалась пристанищем вдумчивого, любящего книги человека, куда более организованного и богатого, чем я. На полках не было томов, посвящённых колдовству, только копии классических произведений литературы. Я не увидел ни одного чучела совы, человеческого черепа или статуэтки Слейтритры, но в последнее время клуддиты так активизировались, что даже настоящий некромант мог бы с сожалением расстаться со своей традиционной атрибутикой.

В камине весело горел огонь, прогоняя гнетущую сырость из других комнат, и от размышлений меня отвлёк буфет, заставленный деликатесами, которых хватило бы на званый ужин. Однако моё желание поесть исчезло, когда я заметил свиток на столе между двумя продуманно расположенными лампами. Это мог быть только тот потрясающий манускрипт, которым меня заманили сюда. Я взял бутылку редкого бебросианского вина и бокал, поставил их на стол, устроился за ним поудобнее и приготовился к благоговению.

Так и получилось. Тех, кто осуждает Халцедора и все его труды, особенно возмущает опубликованная версия «Ночей в садах Ситифоры». Не ограничиваясь фактами, он создал мир безграничных возможностей и удовольствий, который кажется более ярким, чем действительность, и ситифорцы чтут его память больше, чем любого из своих собственных художников. По слухам, на площади Халцедора возвышается шокирующая статуя писателя, изображённого в окружении группы нимф, и гостей приглашают на экскурсии по всем местам, которые он часто посещал бы, если бы когда-нибудь действительно побывал в этом городе.

Из опубликованной версии, как ни странно, были вырезаны не изощрённо-метафорические описания частей тела и их сочетаний, а мириады нюансов характеров и мотиваций, наряду с тревожащими, но остроумно сформулированными рассуждениями о сексуальной подоплёке всех человеческих устремлений. Полагаю, что ханжи могут неохотно мириться с выходками обычных марионеток, какими бы сладострастными они ни были в произведениях, лишённых художественного мастерства; когда же куклы оживают на страницах, испытывая неподобающие эмоции и озвучивая подрывные мысли, шок становится непереносимым.

Я поспешно обратился к давно утраченным историям — «Устремления анимы мистагога», «Непонятливой принцессе», «Слабосилию Глоббриэля Тхуза» и другим вещам, которые нынче можно приобрести, пусть даже из-под прилавка и под видом чего-то другого, у любого книготорговца с широкими взглядами.

Я был разочарован — не самими историями, потому что они были написаны мастерски, а своей неспособностью провалиться сквозь пергамент в сады сказочного города Халцедора. Я не мог забыть, что был всего лишь вторым человеком, который видел эти истории впервые за два столетия, и необходимость чувствовать невероятную честь, оказанную мне, отвлекала от размышлений. Ещё сильнее меня отвлекала настороженность относительно того, кто прикоснулся к этим истории первым; ибо несмотря на то, сколь желанным меня заставили себя здесь ощущать, комфортная комната, в которой я находился, размещалась в глубинах причудливого дома этого человека.

Я ни в коем случае не страдаю нервозностью и не склонен повсюду замечать деяния призраков, но не раз вздрагивал и прислушивался к звукам неопределённого происхождения. Огонь в камине, оседание фундамента, действия слуги в отдалении или, возможно, даже его летучие мыши: вероятно, они были ответственны за большинство этих звуков, но некоторые царапанья, вздохи и трепыхания было не так просто игнорировать. Слабое повторяющееся щёлканье выглядело особенно тревожным. Я не мог себе представить, что это было, и почти начал бояться его повторения.

Охваченный беспокойством, я не выдержал, встал и подошёл к окнам в конце комнаты, где заметил, как ветви, раскачиваемые ветром, хлещут по лику убывающей луны, но ни одна из них не стучала по стёклам. Возможно, воображаемая ночная прохлада за окном заставила меня вздрогнуть.

Налив вина из второй бутылки и попробовав несколько колбасок и сыров из буфета, я осмотрел комнату более внимательно. Моё первое впечатление об аккуратизме хозяев, с удовольствием отметил я, было ложным. Книги и бумаги, разбросанная одежда, даже несколько использованных тарелок и чашек валялись под столами или были распиханы за стулья и прочие предметы мебели, которые могли их скрывать. Когда я наступил на комок под ковром и приподнял край, чтобы посмотреть, мои подозрения подтвердились: слуга замёл под него пыль и объедки.

Просперелла, судя по всему, никогда не упускавшая случая сыграть со мной злую шутку, должно быть в тот момент стояла за плечом и подтолкнула меня, чтобы я присмотрелся получше.

Когда я это сделал, то заметил идеограмму «Мейнарис» на смятом листке бумаги под ногами. Конечно, это было не моё дело, но мысль о том, чтобы найти доказательства того, что Веймаэль подслушал мои рассуждения об аукционе и записал их, была непреодолимым искушением. Я поднял конверт и частично развернул его.

«Мейнарис говорил, что хранил материалы Халцедора в коробках с маркировкой С-100 — 105 на втором складе Орокрондельской Компании». В этом не было ничего странного: Мейнарис, пусть и умерший, мог сообщать об этом в письме или бухгалтерской книге, попавшей к Веймаэлю. Однако следующее предложение меня насторожило:

«Он настаивает, что не забирал их перед смертью».

Я заколебался, прежде чем разгладить оставшуюся часть листа. Действительно ли я хотел узнать больше? Ну разумеется, хотел — к несчастью.

Остальная часть страницы была исписана другим пером и более чётким каллиграфическим почерком. Возможно, она была вырвана из записей об исследованиях некроманта.

«М. упорно утверждает, что ему ничего не известно о судьбе этих коробок после того, как он с ними расстался. Возможно, он говорит правду, но Изумрудная улица безнадёжно опасна. Я должен отдать его П., этому грубияну, который может узнать больше и жаждет съесть его голову. Он верит в злонамеренную ложь леди Г. и хочет приобрести юридические знания, чтобы претендовать на состояние Г., ха-ха-ха».

Хотя мне было противно даже прикасаться к этой записке, я положил её в карман для последующего изучения. «П» могло означать только Поллиарда и его желание «приобрести юридические знания», поужинав мёртвым адвокатом, вызывало тревожные вопросы. Я никогда не слышал об упыре, который мог бы постоянно находиться в человеческом обличье, но сомневался, что это будет единственным потрясением, ожидающим любого, кто проникнет в тайны Глифтов.

Халцедор или что там ещё, но у меня не было ни малейшего желания оставаться здесь дальше, однако любопытство взяло верх. Если только Веймаэль Вендрен не сумасшедший, он был некромантом, который мог воскрешать мёртвых, чтобы выведать их секреты; и хотя я видел, как нескольких человек казнили за это отвратительное преступление, мне никогда не встречался ни один, чья вина была бы очевидна. Действительно, казалось странным, что в его личной библиотеке не было ничего более зловещего, чем эпические поэмы Пескидора, драмы Фроннарда Вогга и головокружительная космология Трисофрода Лесдомитянина. Самыми подозрительными произведениями были сочинения безумного поэта Морфириона в семи томах. Я обнаружил, что это были вовсе не книги, а лишь их корешки, скрывающие панель, которая открывалась при лёгком нажатии.

За ней лежала шкатулка, наполненная свитками, которыми пользовались в более раннюю эпоху — судя по их виду, гораздо более древнюю. Я не специалист, но, похоже, они были написаны на языке загадочной цивилизации, которая когда-то процветала на Цефалунских холмах за Фандрагордом.

Когда я приблизился к шкатулке, то увидел, что за ней что-то спрятано: нечто вроде птичьей клетки, но попрочнее. Замок, скреплявший две её половины, был сломан, и она была пуста.

Тома Трисофрода были тем, чем и казались на первый взгляд, но работы Фроннарда Вогга скрывали ещё одно потайное отделение и ещё одну шкатулку со свитками. Они были древними, но написаны на обычном фротском языке, и первый начинался с такого ужасающего обращения к Слейтритре, что я быстро захлопнул её.

В глубине этого отделения тоже стояла клетка, но в ней находилась человеческая голова.

Она была очень старой, не более чем череп с прилипшими волосами и кожей, похожей на пергамент. Для запирания клетки использовался гораздо более прочный замок, но и он был перекручен и поцарапан в результате настойчивых попыток взломать его. Я оставил всё в том виде, в каком нашёл.

Прошло много времени, и я опасался, что Веймаэль и его мерзкий подопечный могут вернуться в любой момент, но тут моё внимание привлекли несколько толстых книг на самой верхней полке, которые предположительно были трудами магистра Мейнариса. Это оказалась ещё одна замаскированная панель. Встав на цыпочки, я смог вытащить спрятанную за ней коробку.

В отличие от других, эта была набита разрозненными листками, большинство из которых были исписаны торопливым почерком Веймаэля. Один из них оказался письмом из аукционного дома, выставившего на продажу шкатулку Мейнариса, в котором Веймаэлю сообщалось, что она поступила от трактирщика по имени Тыквоног с Изумрудной улицы.

Не желая изучать большинство этих листов, которые, по-видимому, являлись дальнейшими записями богохульного допроса, я позволил себе отвлечься на гораздо более древний документ, написанный на пергаменте. Это была подробная карта района, известного как Черничный берег: совершенно бесполезная, поскольку упорядоченные улицы были уничтожены во время сильного пожара. Район теперь представлял собой печально известные трущобы, существующая путаница которых была частично прочерчена чёрными линиями, обозначенными рукой Веймаэля как тупик Алголя, аллея Сожжённой ведьмы и Изумрудная улица. Последняя пересекала угол большого квадрата, который составитель первоначальной карты определил как второй склад Орокрондельской Компании.

Веймаэль добавил ещё одну группу линий красного цвета, которые заканчивались у реки и, вероятно, сходились на Холме Грезящих, если бы он был указан на карте. Три из них проходили через территорию бывшего склада и были помечены идеограммами, обозначающими вход. Один находился на пересечении красной линии с Изумрудной улицей. Я щёлкнул зубами, как иногда делаю, когда погружаюсь в свои мысли.

Эта привычка настолько старая и глубоко укоренившаяся, что я никогда не замечаю, когда предаюсь ей, пока кто-нибудь — обычно Нисса, с раздражением — не указывает мне на это. Можно сказать, что кто-то привлекал моё внимание и, по сути, пытался сделать это весь вечер. Щелчок, который тревожил меня ранее, повторился гораздо громче и в такт моему собственному клацанью зубами.

Очевидно, он звучал сейчас громче, потому что потайной отсек за фальшивыми книгами Мейнариса был открыт.

Мне захотелось, как мало чего вообще хотелось в своей жизни, швырнуть шкатулку обратно в потайное отделение, захлопнуть панель и без промедления сбежать из дворца. Я был вполне уверен, что уже знаю, что именно ждало меня в тайном отсеке. Но любопытство взяло верх. Пододвинув стул и встав на него, я смог заглянуть прямо в потайное место.

Как я и предполагал, это была отрубленная голова в клетке. Хотя у неё не было ни глаз, ни носа, мёртвая уже два столетия, она всё ещё могла щёлкать зубами. И даже без лёгких она смогла выдавить слабый глоток зловонного воздуха сквозь кожистые губы и прошептать:

— Похорони меня.

Я поразился самому себе, ответив:

— Да. Конечно, сэр, — и, возможно, чтобы объяснить себе, почему я должен погрузиться ещё глубже в этот кошмар, добавил: — Спасибо тебе за то, что одолжил деньги Халцедору, когда он в них нуждался.

Голова молчала. Почудилось ли мне или привиделось, но она повторила ещё более слабым шёпотом:

— Похорони меня.

Моя рука дрожала, когда я схватил клетку и выдернул её наружу. Голова ужасно билась о прутья из-за моей поспешности и неуклюжести, но я не мог на это смотреть. Слышать её тоже было невыносимо, поэтому я первым делом тщательно закутал клетку в плащ, который ранее бросил на спинку стула.

Чтобы отсрочить обнаружение и угрозу немедленного преследования, я вернул коробку с записями в отделение и закрыл панель. Едва я закончил поздравлять себя с проявленной сообразительностью, как заметил, что оставил на столе карту. Вместо того чтобы тратить время на то, чтобы вновь передвинуть стул и открыть панель, я засунул её под рубашку.

Мой взгляд упал на потерянный манускрипт Халцедора. Я ведь всё равно уже ворую у некроманта, верно? Это по праву была моя рукопись, поскольку я отследил её, не прибегая к помощи дьявольских средств, разве не так? Но хоть мне и было это отвратительно, я оставил её там, где она лежала.

Я поспешил выйти, не захватив лампу, изо всех сил стараясь сдержать ругательства, когда мои пальцы ног или голени натыкались на невидимый хлам. Филфота Фуонсы не было слышно, но не он был моим худшим страхом. У меня возникло подозрение, что Веймаэль и его подопечный тихо вернулись, и Поллиард наблюдает за мной из темноты своими вурдалачьими глазами. По спине моей между лопатками бегали мурашки — как раз в том месте, куда я в любой момент ожидал удара кинжалом

Я благополучно добрался до портика и только начал делать то, что могло бы стать моим первым вздохом за очень долгое время, как услышал скрип и шорох повозки, движущейся по неровной земле под размеренный стук копыт. Кто-то приближался ко мне по тропинке.

Несмотря на мешавшие плащ и клетку, мне очень не хотелось прижимать немёртвую голову к груди, но я подавил подступающий приступ тошноты и сделал это, поспешив к концу крыльца и пробираясь сквозь сорняки и ежевику сада. Я чувствовал себя в относительной безопасности, когда присел за бортиком бассейна с застоявшейся водой, где резвились изломанные нимфы.

Вскоре я заметил Веймаэля Вендрена и его подопечного, восседавших на сиденье совершенно прозаической повозки, запряжённой мулом, точно двое фермеров, направляющихся на рынок; но, разумеется, она не была нагружена ямсом, который только что выкопали из земли. Сойдя с повозки, они вытащили из неё продолговатый ящик. Судя по тому, как они с ним управлялись, он казался необычно лёгким для гроба, но понятно, что упырю и полагалось быть намного сильнее обычного мальчишки.

Поллиард, казалось, волновался, призывая к большей осторожности, и наконец Веймаэль воскликнул:

— Чёрт возьми, это не священная реликвия Филлоуэлы, знаешь ли! И если учесть, как дурно с ней уже обращались…

Поллиард ответил едва слышно, и Веймаэль воскликнул:

— А что, если проклятая тварь решит меня съесть? — Затем, несправедливо, поскольку сам он производил больше всего шума, добавил: — И помолчи, ладно? Этот жирный напыщенный болван, вероятно, всё ещё здесь, пьёт моё вино и мастурбирует над моей рукописью.

Они скрылись во дворце, прежде чем я смог услышать что-либо ещё.

Я полагал, что магистр Мейнарис хотел бы, чтобы его голову похоронили вместе с телом, но это был бы куда более благородный поступок, чем то, что я намеревался совершить. Мне пришлось бы принести её домой на время розысков местонахождения его могилы. Как профессор анатомии, я мог бы достаточно легко объяснить её наличие, но только в том случае, если бы она лежала неподвижно. У меня не было ни малейшего желания читать ему нотации о необходимости соблюдать осторожность, прятать под кроватью или даже держать при себе дольше, чем это было необходимо для выполнения моего обещания. Я поспешил к оврагу.

Улица на краю обрыва была пустынна. Почувствовав себя в безопасности, я надел плащ и поставил клетку на парапет. Если я не найду прямой способ перебраться через провал к некрополю, где намеревался сделать всё, что будет в моих силах, для Мейнариса, мне придётся провести остаток ночи, идя туда кружным путём.

Он заговорил.

— Что? — спросил я, заставляя себя наклониться ближе, и голова прошептала:

— Он так и не вернул мне долг.

Я догадался, что он имел в виду Халцедора, и меня потрясло, что покойный всё ещё способен на обиду. Предположительно, мы ожидаем от мёртвых только мудрости, потому что они больше не могут проявлять низменные стороны своей человечности, но Мейнарис, не по своей вине, был лишён этого преимущества.

— Рассматривай своё спасение от некроманта как расплату, — сказал я.

— У тебя что, нет денег?

Я сдержал ругательство и прекратил этот разговор. Учитывая всё, что он пережил, было бы неудивительно, если бы он оказался совершенно безумным.

Луна зашла, и я пересмотрел свой план, вглядываясь в черноту внизу. Насколько я помнил, подниматься по склону было бы трудно даже при дневном свете, а сейчас я просто ничего не мог разглядеть. Я поспешно отступил назад, услышав громкий шорох снизу, словно что-то решительно устремилось вверх. В то же время ненавистные зубы Мейнариса отчаянно заклацали. Я повернулся к его клетке как раз вовремя, чтобы увидеть, как что-то вырывается из темноты. Я подумал, что это, должно быть, взлетающая бледная птица, так стремительно она взмыла в воздух, но оно схватило клетку и утащило её обратно, словно рука сверхъестественно быстрого и уверенного в себе скалолаза. С ещё более громким скрежетом и шорохом оно удалилось в глубину, сопровождаемое криком ужаса, таким тонким, что мне, возможно, это почудилось.

* * * *

Как и надеялся, я застал принца Фандиэля за завтраком, и когда моя тарелка была достаточно наполнена, рассказал о своих открытиях.

— Так что, если вы действительно хотите зачислить упыря в полицию, арестуйте молодого Поллиарда, — заключил я, — или обезглавьте Сквирмодона и попросите Веймаэля Вендрена допросить его голову. А потом, если тебе нужен мой совет, сожгите их всех на костре.

— Воу!

У принца была странная привычка: он так и не научился смеяться по-настоящему, поэтому в знак хорошего настроения лаял и стучал по удобной поверхности, в данном случае по столу. Моя ирония, должно быть, очень его позабавила, так как тарелки заплясали, а бокал разбился об пол.

— Положение нашей кузины, — он имел в виду императрицу, — настолько шаткое, что я не могу сжигать Вендренов на кострах, даже самых незначительных, как бы это ни было необходимо. Также никто не должен слишком вольно относиться к обвинениям в упыризме и некромантии. Клуддитам это понравилось бы. Они прониклись бы духом происходящего и устроили бы нам неконтролируемую кровавую бойню. Нам пришлось бы вышвырнуть их из города, а они представляют огромную ценность для её императорского величества как противовес Самотыкам Смерти.

Он имел в виду полк, известный как «Любимцы Смерти», фактически частная армия Вендренов.

— Тогда Сквирмодон...

— К сожалению, это академический вопрос. Без рук и ног, с якорной цепью от галеры на шее, он сумел выбраться из темницы. Он был известен тем, что устраивал подобные трюки, и его охранники верили в это до последнего вздоха. Однако, скорее всего, кто-то проник внутрь, хотя из-за обрушения туннеля трудно сказать наверняка. Наиболее вероятно, что охранники были подкуплены, чтобы отпустить его, и проложили фальшивый туннель, чтобы сбить нас с толку. Это похоже на случай с тем парнем из романа, который, как ты знаешь, якобы откуда-то там сбежал.

— У тебя дар придавать глубину любому предмету, дорогой, с твоим богатством культурных аллюзий, прямо как у этого, как его там, поэта, — озорно сказала Нисса и обратилась ко мне: — У меня есть сюрприз для тебя, брат.

— Ты ведь никому не говорил, что Сквирмодон у нас под стражей, не так ли, доктор? — спросил принц. — Мне казалось, я ясно дал понять, что это секрет.

— Что за сюрприз? — спросил я, переключив всё своё внимание на сестру.

* * * *

Она отказалась мне ответить, и, конечно, для меня стало сюрпризом, когда позже я открыл дверь, которая должна была вести в мой кабинет, и обнаружил, что стою в недоумении в незнакомой комнате, огромной и полной света. Сначала я подумал, что забрался не на ту башню, но потом мой взгляд упал на мириады бутылок и баночек, в которых хранились мои анатомические образцы. Они были вытерты, отполированы и, как никогда раньше, расставлены на полках.

Незваный гость, долговязый нескладный парень, в этот самый момент как раз полировал черепа.

— Эй, вы там, любезный! Кто вы такой? — крикнул я

— К вашим услугам, доктор.

— Да, да, да, и я к вашим, но кто вы такой и что, по-вашему, вы здесь делаете?

— Меня зовут Фешард, сэр. Леди Фандисса поручила мне прислуживать вам.

Я узнал этого наглого негодяя из дома Ниссы и вспомнил, как она хвасталась, что он был единственным слугой, которого я никогда не смог бы запугать. Я бы поспорил насчёт этого!

— Иди и скажи леди Фандиссе, что ты здесь не нужен. Убирайся!

— Мне было приказано слушаться вас во всём, доктор, кроме этого.

Я тяжело прошествовал к одному из высоких окон, намереваясь открыть его и вышвырнуть этого типа вон. Я уже собирался предупредить его об этом, но меня отвлекла сломанная задвижка на окне. До меня вдруг резко дошло, что слуга Веймаэля Вендрена вчера демонстративно запер эту самую задвижку.

Высунувшись наружу, чтобы осмотреть карниз, который так его заинтересовал, я заметил два крепких крюка, вбитых в балки на расстоянии нескольких футов друг от друга. Они казались новыми, совсем не подвергавшимися воздействию погоды и не заржавевшими, и с одного из них свисал блок.

— Полагаю, ты не имеешь к этому никакого отношения, не так ли? — Когда он замешкался, не решаясь высунуться из окна, я схватил его и наполовину вытолкнул наружу. — Смотри, дружок, смотри! Что ты об этом думаешь?

— Кто-то что-то поднимал к окну?

— Или опускал, — сказал я, отпуская его. Он смятенно пискнул, пытаясь забраться обратно в комнату.

Я полагал, что знаю, чего не хватало. Ящика с костями предполагаемой упырицы нигде не было. Фешард настаивал, что не видел такого ящика, когда рылся в моих вещах.

Я протопал вниз по лестнице, размышляя, где бы мне позаимствовать меч, прежде чем явиться во дворец Веймаэля, чтобы потребовать возвращения моего скелета. На полпути через двор мне пришло в голову, что моё праведное возмущение скомпрометировано: в конце концов, я украл его череп. Хуже того, я его потерял. После недолгих размышлений я понял, что это не тот спор, который стоит затевать с некромантом. Я неохотно решил не настаивать на своём.

Я ведь к тому же украл и его карту, и она всё ещё лежала в кармане моего плаща.

* * * *

Очень крупному мужчине следует избегать таких таверн, вроде той, что Тыквоног держал на Изумрудной улице, потому что мелкие пьяницы воспримут само его существование как вызов, который нужно встретить лицом к лицу. По крайней мере, двое из них злобно уставились на меня, когда я наклонился, чтобы войти в помещение, где в полдень царила полночь, но как только я начал расспрашивать хозяина таверны о погребе, они снова вернули своё внимание к тараканьим бегам на их столе.

— Да, я продаю хлам из подвала, когда стена падает и люди приходят её чинить, но сейчас внизу ничего нет, совсем ничего такого. — Не спрашивая меня, Тыквоног налил мне стакан пфлуна, обжигающего напитка, популярного только у игнудов, наших сознательно избегающих просвещения аборигенов, и у преступников, направляющихся на эшафот, которые хотят получить сильное обезболивающее, не задумываясь о последствиях. Когда мои глаза немного привыкли к темноте, я увидел, что это был единственный напиток, который он продавал, и что он сам и его клиенты были игнудами.

— Когда-то это был подвал склада, не так ли?

— Что-то в этом роде, думаю, вполне возможно. Весь квартал, все здания имеют общий подвал, поэтому мы держим двери запертыми. Говорят, что можно пройти через весь Черничный берег, ни разу не увидев дневного света...

— Нет, говорят, что если ты попробуешь, то больше никогда не увидишь дневного света, — вставил один из любителей тараканьих бегов, к всеобщему веселью, — но я не знаю, правда ли это.

Тыквоног передал мне пузырёк с нашатырным спиртом, которым полагается занюхивать пфлун, чтобы нейтрализовать его вкус. Он оказался неэффективным.

— Можно мне взглянуть на него?

— Что, на подвал? — Он был ошеломлён, но его коммерческий инстинкт остался неизменным: — Это будет стоить вам немало серебряных кобылок.

— Почему?

— За все хлопоты по отпиранию двери в подвал, а потом запиранию её за вами. И помните, это мой подвал. Я заберу всё, что вы найдёте.

— А вот и не всё, Тыквоног, — крикнул юморист, но его перебил другой: — Нет, нет, Тыквоног может оставить себе всё, что будет найдено. Может, собакомордый чародей отыщет глибдийскую шлюшку для работы в подсобке.

Второй комик неверно оценил свою аудиторию. Моментально воцарилась нервозная тишина. Слово «глибди» на языке игнудов обозначало упыря.

Я выложил смешную сумму за привилегию осмотреть подвал, но потом узнал, что в неё не входит фонарь, который мне пришлось купить. После того как трактирщик открутил множество болтов и засовов, часть которых настолько прочно срослась с полом, что потребовалась помощь его клиентов и их лодочных крюков, Тыквоног поднял крышку люка над сырым провалом. Он спустил для меня лестницу, но как только я оказался внизу, по щиколотку в воде, поднял её обратно.

— Подожди…

— Когда захочешь снова накидаться, иди в другое место, — сказал Тыквоног, опуская крышку. Раздался шквал ворчания и ударов молотка, когда они пытались запереть дверь.

Я начал сомневаться в разумности этой авантюры. К ней меня подтолкнули оскорбления Веймаэля — жирный, напыщенный, мастурбирующий болван, в самом деле! В то время как этот трахающий мальчиков вендренский хлыщ сидел на заднице и добывал бесценный манускрипт, просто мучая беспомощного мертвеца, я предпочёл воспользоваться всей своей фандской отвагой и решимостью, чтобы заполучить целый десяток рукописей. Возможно, мне следовало бы задуматься, как я это сделал сейчас, о том, что в рассказах почитаемого мною мастера слова подобные мотивы всегда ведут героя к гибели.

Бедолага Мейнарис рассказал Веймаэлю, что у него на складе хранилось шесть коробок, и только одна из них, по словам аукциониста, который её приобрёл, недавно была обнаружена. Ни аукционист, ни некромант не изучали это место лично, возможно, из-за вполне понятного нежелания контактировать с игнудами.

Однако страх дикарей перед собственным погребом и его связь с глибди проливали зловещий свет на приписку Веймаэля о том, что Изумрудная улица была «безнадёжно опасной». Эти красные линии на карте, которые тянулись сюда от Холма Грезящих: могли ли они быть туннелями? И могут ли входы — один из них на этом самом месте — означать пересечения между миром людей и подземным миром упырей?

Я печально вздохнул и снял колпак с фонаря, свет которого явил моему взору пещеру, мало чем отличающуюся от жилища Веймаэля. Хлам возрастом в два столетия не полностью скрывал огромные тюки некогда дорогих тканей, теперь основательно сгнивших, и обгоревшие балки, обрушившиеся сюда с прежнего склада. Мои представления о поисках в одиночку теперь казались ещё более глупыми: для таких раскопок потребовалась бы целая орава шахтёров.

Я пробрался на расчищенное место, где фундамент был наспех залатан новыми кирпичами. Бесценная коробка, возможно, была найдена среди рухляди и строительного мусора, отодвинутого в сторону во время ремонта, но тюки, корзины и разбитые бочки были свалены так, что, сцепившись воедино, образовали почти сплошную стену, и ни один из её элементов не выглядел многообещающим.

Кое-что из этого поддавалось тычкам и шурованию посохом, поэтому я сбросил плащ и принялся за дело более энергично. Я удвоил усилия, когда обнаружил вперемешку наваленные друг на друга ящики. Лихорадочно разобрав их, я обнаружил, что в них нет ничего, кроме старой одежды и битой посуды. При виде коробки с бумагами у меня ёкнуло сердце, но это были бухгалтерские книги давно умершего поставщика костной муки и конского навоза.

Я не обращал внимания на время, пока не понял, что мои конечности дрожат от усталости, а руки в крови от того, что я вскрывал ящики без помощи инструментов. Я потратил несколько часов на непривычный физический труд, и всё это без какой-либо цели, кроме как превратить мусор в обломки и переставить их местами. Я не был готов сдаться, но более чем способен уйти и пересмотреть свой план, предпочтительно за сытным ужином. Я бы даже согласился на ужин, который мог бы получить наверху — свиные ножки с капустой и бутылочку пфлуна.

Наклонившись, чтобы поднять фонарь, я споткнулся и упал на кучу мусора, которую ещё не успел разворошить. В результате я оказался на полу, промокший в нечистой воде и оглушённый болезненным ударом по голове. Когда я поднял фонарь, то увидел, что обнаружил дверной проём, о наличии которого не подозревал.

Сухой и относительно чистый проход вёл наверх другим путём, возможно, до самого уровня улицы. Я решил исследовать его в надежде найти короткий путь, вместо того чтобы колотить посохом в люк до тех пор, пока не пересилю страхи игнудов или не умру от истощения. Вскоре я начал дрожать, как от промокшей одежды, так и от соприкосновения с древним городом паутины и его безумно суетящимися жителями. Я потратил больше времени на то, чтобы проклинать и стряхивать пауков со своих конечностей, чем на то, чтобы смотреть, куда иду, в результате чего снова споткнулся.

Должно быть, я опять ударился головой, на этот раз более серьёзно, потому что перенёсся из реального мира в мир рассказа Халцедора о молодом человеке, который внезапно узнал волшебные слова, открывающие пещеру воров. Я стоял в комнате, где было множество драгоценных камней и монет, золотых статуэток и беспорядочно наваленной серебряной посуды. Запертые сундуки из чёрного и сандалового дерева с золотой чеканкой намекали о богатствах ещё больших, чем те, что вор потрудился пересмотреть.

Сам вор лежал, развалившись на неровном каменном полу, обагрённом его кровью. В скелетных останках ничто не указывало на его личность, за исключением того, что отсутствовали ноги и руки; но железный ошейник и массивная цепь — не якорная цепь с галеры, хотя я подозревал, что принц Фандиэль преувеличивал — убедили меня в том, что это останки несчастного Сквирмодона.

К его добыче отнеслись с небрежным безразличием. Я обнаружил картину Лутрии Эштралорн, лежащую лицевой стороной вниз на заплесневелом полу подземелья. Инстинктивное стремление к содержанию вещей в порядке побудило меня смахнуть с неё пыль и поставить вертикально. Трудно было представить вора настолько глупого или беспечного, чтобы он поступил иначе; а судя по тому немногому, что я знал о Сквирмодоне, он был и умён, и разборчив. Должно быть, упыри притащили его сюда из темницы, живого или мёртвого, и съели. Затем его сокровище забрал второй вор.

Для внутреннего злопыхательства было не время и не место, за исключением одного предмета, но данное исключение являло самое сердце этого второго вора как сточную яму разврата, насмешек, богохульства и предательства. Бюст Слейтритры, вырезанный из обсидиана и казавшийся ещё более отвратительным из-за рубиновых глаз, был аккуратно установлен на простом деревянном пьедестале; последний, очевидно, не являлся частью добычи, а был притащен из какой-то другой части подвалов специально для того, чтобы почтить мерзость. На шее у него висела цепочка из постепенно увеличивающихся изумрудов, нижние из которых были размером с куриное яйцо, с массивным золотым кулоном, изображающим дракона Фанда.

Я видел это ожерелье в прошлом году — и другого такого в природе не существовало, — когда открылось новое отделение Анатомического института, посвящённое носившей это ожерелье леди, императрице Филлитрелле. Хотя от прикосновения к бюсту меня затошнило, я торопливо пробормотал молитву Поллиэлю, сотворил защитный знак и взял ожерелье. Я надел его на шею для сохранности и застегнул рубашку поверх него.

К этой комнате примыкала вторая. Я набрался решимости и шагнул вперёд, но тут же запнулся, едва не поддавшись острому желанию вскарабкаться обратно и отчаянно забарабанить в люк Тыквонога. Что чуть не лишило меня дара речи, так это запах, который я никогда не смогу забыть, вонь упыря, напавшего на меня на кладбище. Я крайне тщательно убедился, что в комнате никого нет, прежде чем войти на цыпочках.

Самый предположительно пугающий объект в ней оставил меня равнодушным. Это был трон, сделанный из костей, в основном человеческих, хотя я заметил несколько клыков, которые могли принадлежать диким кабанам. Пожелтевший и сломанный, залатанный кусками дерева и проволоки, он выглядел не столько устрашающе, сколько по-детски. Мне невольно пришла на ум фраза «Король упырей».

Это маленькое сырое помещение едва ли подходило для тронного зала, даже для такого короля. У одной стены лежала груда бумаг и тряпья, частично прикрытая великолепным ковром фирингийской работы. Если не считать этого ковра, вероятно, добытого в соседней комнате, она была похожа на лежбище, каковыми предпочитают пользоваться бродяги. На ней даже сохранился отпечаток большого тела. Возможно, король всего лишь хранил трон в этой своей убогой спальне.

Я отодвинул ковёр, чтобы рассмотреть эту кучу поближе, и был поражён ошеломляющей концентрацией зловония, которое напугало меня. Старые и покрытые коркой пятна различных оттенков коричневого и жёлтого вызывали в воображении образ существа, хуже любого животного, которое снова и снова валяется в собственных нечистотах.

Я схватился за ковёр, намереваясь накинуть его обратно на мерзкую массу, и уже почти сделал это, но меня остановило зрелище, от которого оборвалось сердце. Среди вещей, которые чудовище разорвало, смяло и натолкало вниз для своего удобства, был клочок пергамента с безошибочно узнаваемым фрагментом маргиналий Халцедора: крошечная крылатая фея, присевшая на кончик чудовищного фаллоса.

Поковырявшись и порывшись ещё немного, я наткнулся на другие обрывки. Некоторые содержали слово или фразу, написанную его рукой, другие — фрагмент рисунка, который мог принадлежать ему. Но я уже дошёл до того, что просто не мог больше копаться в грязи, по крайней мере, без щипцов с длинными ручками, затычек для носа и ведёрка, в которое время от времени можно блевать. Я узнал достаточно, чтобы понять, что король упырей нашёл мои пропавшие коробки и использовал их драгоценное содержимое, подобно крысе, для обустройства своего поганого гнезда.

Я сунул найденные обрывки в карман и присел на корточки, пытаясь справиться со своим гневом и горем. То, что я нашёл добычу Сквирмодона и разгадал загадку его исчезновения, казалось незначительным по сравнению с этой катастрофой, но я знал, что другие сочтут мои находки важными. Как бы сильно я ни жаждал разыскать короля и свернуть ему шею — что, конечно, чертовски маловероятно, но именно таково было моё желание, — я обязан был сделать это ради тех, других, донеся до них истину.

Мои размышления прервал обычный звук, но, несомненно, последний, которого я ожидал в этом месте, и потому ещё более пугающий: женский голос, ведущий самый обычный оживлённый разговор:

— И вы что?

То, что прозвучало в ответ, могло быть голосом, хотя звучало оно одновременно как скрежет металла, хамский метеоризм и звериное рычание. Я не смог разобрать ни слова.

Я поспешно встал и поднял фонарь. Я не заметил другой двери в эту меньшую комнату, которая выходила на каменную лестницу, ведущую вниз. Голоса поднимались по этой лестнице, и они были близко. Я поспешил обратно в сокровищницу и плотно закрыл фонарь, но в полной темноте подвала свет, просачивающийся сквозь щели, улавливался каждым отполированным драгоценным камнем и всеми золотыми поверхностями, создавая эффект, достойный императорского бала. Не желая гасить свой единственный источник света, я завернул фонарь в плащ и отставил в сторону. Я схватил цепь Сквирмодона — то, что более всего походило на железное оружие из того, что было под рукой, и держал её наготове.

— ожидают от вас… — говорила женщина.

— Кто ожидает? Те подонки, чьи родители должны были утопить их в дождевой бочке при рождении? Вомикрон Ноксис, король упырей, воистину! Упыри смеются над этим — да, да, конечно, они смеются над всем, но над этим больше всего, — потому что я правитель лишь для кучки гноящихся человеческих извращенцев и недовольных, людей, которых я убил бы за то, что они посмели бы слизывать грязь у меня с пальцев ног, когда я был смертным, людей, которые желают стать упырями, людей, которые хотят, чтобы я съел нос их бабушки, дабы мог сказать им, где она потеряла своё кольцо с бриллиантом, людей, которые просто хотят казаться опасными и порочными. Этот трон из чёрного дерева и хрусталя из гробницы короля Эшкламита, разумеется, слишком хорош для них — да для них слишком хорошо было бы оказаться со спущенной заживо кожей! — но мне нравится им пользоваться.

Послышался громкий стук. Я предположил, что он поставил на пол предмет мебели, который он описал. Они вошли в комнату, но не принесли с собой лампы. Они могли видеть в темноте. Как я узнаю, заметили меня или нет? Возле двери я прижался спиной к стене сокровищницы, желая, чтобы моя плоть просочилась в поры камня.

— Что бы ты ни думал о них, они твои подданные, твой единственный доступ к власти в мире наверху. Они склонялись перед троном из костей с тех самых пор, как твой отец потребовал изготовить его в соответствии со своими указаниями.

— Мой дед был пускающим слюни идиотом, что лучше всего подтверждает этот дурацкий трон.

— Нет, твой отец! — взвизгнула она и, кажется, влепила ему пощёчину. — Неужели ты чувствуешь себя менее виноватым в его убийстве от того, что называешь его дедом?

Он каким-то образом отплатил ей за пощёчину, потому что раздался новый вопль, и этот незабываемый звук подтвердил, что она не кто иная, как леди Глифт.

— Отец, дед, и прадед тоже — даже если бы все трое были здесь, я бы убил его снова. И посмеялся. — Он продемонстрировал свой смех. Я горячо взмолился, чтобы он больше так не делал. — Не знаю, почему я не убиваю тебя.

— Потому что ты любишь меня. Потому что я единственная женщина, которая может тебя понять. Потому что я не просто родила тебя, я создала тебя, сконцентрировав в твоих жилах сверхчеловеческую кровь Глифтов.

— Превратив меня в монстра, ты, кровосмесительная шлюха. Единственное, чем я когда-либо гордился — даже в этом отвратительном состоянии, — так это тем, что мой отец был из Фандов. И ты хочешь отнять у меня даже это немногое своими отвратительными историями, которые наверняка являются ложью. Если ты так сильно меня любишь, перестань защищать этого ужасного мальчишку и отдай его мне.

— Возможно, Глифтард, если ты перестанешь обзывать меня и попросишь вежливо, если ты...

Она снова начала кричать, упомянув при этом свою руку, и я предположил, что он выкручивал её, но его собственный рёв свидетельствовал о том, что она мстила ему. Это был бы идеальный момент, чтобы улизнуть, но я хотел услышать больше, хотя от всей этой лжи и семейной истории у меня кружилась голова. Сначала я подумал, что это, должно быть, тот самый сын, о котором она никогда не говорила, но, вероятно, он никогда и не существовал, если не считать той лжи, которую леди нагородила мне. Это мог быть только лорд Глифтард, который каким-то образом избежал смерти от рук «Непобедимых».

Потасовка продолжалась, сопровождаемая хрюканьем, криками и омерзительным смехом. Я удивлялся, как, учитывая сверхчеловеческую силу упыря, такая драка могла продолжаться столь долго. Наконец медленно, с нарастающей тошнотой, усугубляемой воспоминаниями о том, как я обнимал эту презренную женщину, до меня начало доходить, что лорд Глифтард и его мать сейчас энергично занимались чем-то совершенно отличным от драки.

— Что это за запах? — требовательно спросил он.

— Запах? Ты хочешь сказать, что чувствуешь запах чего-то ещё, кроме этой грязной постели? Сколько раз, когда ты был маленьким, я говорила тебе...

— Заткнись, мама! Что-то горит.

— Да, да, и только ты — о-о-о! — можешь это потушить...

Он был прав. Мой плащ, накинутый на фонарь, начал дымиться. Когда я повернулся, чтобы посмотреть, язычок пламени пронзил ткань.

Я растерялся. Огонь мог отвлечь их на мгновение, пока я буду убегать, но куда мне было бежать? Никогда бы не поверил, что принц Фандиэль мог сказать мне хоть что-то стоящее, но теперь я вспомнил правило, которое он упоминал, когда рассказывал о сражениях: когда враг застаёт тебя врасплох, прятаться или убегать бесполезно; единственный выход — атаковать быстро и яростно.

Я мысленно поблагодарил леди Глифт за то, что она упомянула это ужасное ложе. Именно там они и должны были находиться.

Схватив горящий свёрток, не обращая внимания на боль, я бросился в комнату и швырнул его на ложе. Предварительно взмахнув тяжёлой цепью Сквирмодона, чтобы набрать размах, я обрушил массивный ошейник вниз, туда, где, как я думал, должна была находиться голова короля упырей. Удар был увесистым. Я услышал, а через цепь даже почувствовал приятный хруст качественно проломленного черепа. Но при свете теперь уже яростно горящего ложа я понял, что просчитался: леди Глифт была сверху.

Упырь взревел так, что я даже представить себе не мог, как такое возможно, когда он метался из стороны в сторону, чтобы отшвырнуть в сторону окровавленное тело матери. Этот звук угрожал не только моему слуху, но и сознанию. Ошеломлённый и дезориентированный, я, шатаясь, добрался до лестницы, по которой они поднимались, и скатился вниз.

Атаковать теперь было невозможно. Мой горящий свёрток исчез, цепь пропала, и по пути я потерял свой посох. Рыдая в безумной панике, я вслепую бежал по скользкому земляному туннелю, который, казалось, вёл в недра земли. Я знал, что в этом направлении не может быть безопасно, что я спускался всё глубже во владения короля, но трубные слоновьи звуки ярости и горя, раздававшиеся позади, подгоняли меня всё сильнее.

Вскоре я уже шлёпал по холодной воде, и не успел даже осознать этот факт, как оказался в ней по колена, по бёдра, по грудь. Я замешкался всего на долю мгновения, чтобы сделать глубокий вдох, когда рука, большая и твёрдая, как лопата, увенчанная острыми, похожими на шипы когтями, обхватила моё плечо с такой лёгкостью, с какой моя собственная рука могла бы обхватить пирожное.

Гнездо разъярённых гадюк, а не какое-либо человеческое горло, смогло бы прошипеть слова, которые вырвались у моего уха взрывом омерзительного дыхания:

— Моя мать!

Я рванулся вперёд, не обращая внимания на то, как рвётся моя плоть, и получил ослепляющий удар лбом о потолок туннеля. Впереди не было ничего, кроме воды, но я нырнул в неё и понёсся вперёд. Лодыжку пронзил коготь, но я смог её высвободить.

На карте Веймаэля красные линии заканчивались, упираясь в Мирагу. Но я не был уверен в том, что эти линии точны или что на карте изображён именно этот туннель. Возможно, я погружался всё глубже в бассейн, из которого нет выхода. Стены по обе стороны от меня расширялись, и я больше не знал, в какую сторону плыву.

Потолок тоже поднялся, но вместе с ним поднялась и вода, и я не нашёл наверху воздуха, только переплетение намокших балок, в которых мог бы запутаться. Я нырнул немного глубже, продолжая двигаться вперёд.

В детстве я постоянно плавал в Мираге. Моими товарищами по играм были сыновья и дочери лодочников игнудов, и я часто брал над ними верх в мастерстве подводного плавания. Это было очень, очень давно, но я помнил эту технику и ту безумную решимость, которая помогла мне преодолеть мучительное жжение в горящих лёгких и пульсирующую боль в голове.

Однако больше так продолжаться не могло. Смерть была бы благословением. Я заставил себя всплыть. Если на этот раз не найду воздуха наверху, мне придётся дышать водой, невзирая на последствия. Но до цели было ещё далеко. Я больше крутился и метался, чем целенаправленно плыл, пытаясь избавиться от непреодолимой потребности дышать.

На мгновение мне показалось, что я созерцаю чистый свет Клудда, о котором вечно болтают его сыны, но это было солнце осеннего дня. Я набрал в лёгкие столько же холодной воды, сколько втянул воздуха в первые вдохи, торжествующе смеясь и одновременно осматривая реку в поисках каких-нибудь признаков гонящегося за мной упыря. Но он не преследовал меня. Возможно, какой-то аспект своей болезни заставлял его избегать воды, о чём, несомненно, свидетельствовал присущий ему запах.

Я начал осознавать, что сверху надо мной явно происходит нечто значительное, и наконец понял, что меня чуть не утопила широченная прогулочная барка какого-то дворянина. Матросы бросили мне верёвку с петлёй, которую я сумел закрепить под мышками, и вытащили меня на палубу. Только услышав их восклицания при виде моих ран, я осознал, что в самом деле сильно истерзан. Я бы, наверное, лишился чувств, если бы не необходимость как можно изящнее опуститься на одно колено. Я оказался лицом к лицу с самой императрицей.

Удивительно, но она спросила:

— Вы доктор Порфат?

— Э-э, да. Откуда?..

Откуда она меня узнала, стало понятно, когда я увидел принца Фандиэля и свою сестру, принцессу Фандиссу, среди блистающей свиты, следовавшей за ней по пятам. Нисса явно боролась с желанием броситься мне на шею, что, вероятно, оказалось бы нарушением придворных приличий, в то время как её муж выглядел странно оробевшим.

— Что, ради всего святого, вы сотворили на этот раз? — спросила императрица с лёгким смешком. — Фандиэль рассказывал нам столько восхитительных историй о Порфате — как вы пришли на лекцию без бриджей, как вас пришлось спасать с крыши института после того как вы слишком глубоко задумались, — и мне не терпится узнать, что побудило вас искупаться в Мираге в одежде.

Я бросил на принца свирепый взгляд, которого он избегал, пока я сражался с верёвкой, всё ещё обмотанной вокруг моей груди. Боль в правом плече сделала эту руку бесполезной, но я засунул левую за пазуху и расстегнул застёжку ожерелья.

Я попытался сделать этот жест более эффектным, поднявшись на ноги, но, обнаружил, что не в состоянии это сделать.

— Мадам, я полагаю, что это ваше, — сказал я, протягивая изумрудное ожерелье её императорскому величеству.

Уверен, что получил бы удовольствие от выражения лица моего шурина, но мне было отказано в этом, так как я потерял сознание.

* * * *

Некоторое время пребывая в лихорадочном бреду, я наслаждался несколько необычными беседами со скелетом предполагаемой упырицы, который Веймаэль украл из моего кабинета. Она напомнила мне, что я приобрёл его у трактирщика по имени Додонт, который выколол ей глаза за то, что она хулила бога солнца. Скелет утверждал, что она молилась и что её молитва побудила бога вернуть ей человеческий облик после смерти. Это звучало правдоподобно — боги любят раздавать бесполезные подарки.

Как только я пришёл в себя — ни много ни мало, в собственной каюте императрицы, да ещё и выхаживаемый ею самой — и связно рассказал о своих открытиях, принца Фандиэля отправили вернуть добычу Сквирмодона и уничтожить упырей. К несчастью для обеих этих миссий, пожар, начавшийся с моего плаща, спалил таверну Тыквонога и дюжину зданий вокруг неё, похоронив бывший склад-подвал под вторым слоем обломков и перекрыв доступ к сокровищам и туннелям.

На фоне всеобщего признания, которым я пользовался, никто не осмелился сказать — во всяком случае, не в моём присутствии, но, возможно, это стало ещё одной «историей про Порфата», которая позабавила придворных, — что я, вероятно, уничтожил большую часть найденных мною украденных вещей. Оставшаяся часть, скорее всего, была унесена в глубь подземного царства королём упырей ещё до того, как туда смогли пробраться рабочие.

Они могли бы найти доказательства того, что леди Глифт тоже мертва, если, конечно, её сын не утолил свою скорбь, съев её труп.

Я отклонил предложение её величества поправить здоровье во дворце под присмотром придворных врачей, напомнив ей, что я сам неплохой доктор, и мне было позволено отправиться домой и залечить свои раны в одиночестве. По крайней мере, я так думал. Но этот мерзкий тип Фешард поселился в моём жилище, устроив там такую же невыносимую «уборку», как и в моём кабинете, а я был слишком слаб, чтобы убить его.

Принц Фандиэль, чьи советы спасли мне жизнь, продолжал доказывать, что он, возможно, не полный имбецил. Хотя официально он по-прежнему утверждал, что связи Веймаэля Вендрена позволяют ему оставаться неподвластным закону, принц приказал своим людям вышибить двери дворца и обыскать все помещения. Там они обнаружили достаточно улик, чтобы десять раз сжечь некроманта на костре; но принц позволил подкупить себя оригиналом рукописи «Ночей в садах Ситифоры», которую затем передал мне.

В тот же день у моей двери появился судебный пристав и сообщил, что Тыквоног подаёт на меня в суд за поджог его таверны.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

— Вы плохо подбираете слова, господин. Я пришёл предупредить, а не убивать.

— Предупредить?

Германец кивнул.

— Стража уже в пути. Императрица обвинила вас в продаже патентов на гражданство и требует, чтобы вы предстали перед судом!

Лицо старика побледнело. Такое сообщение было равносильно объявлению о его смерти.

— Новатус, как?..

— Я не смею дольше задерживаться, господин. Все, кому вы доверяете, находятся в большой опасности. Vale!

Полибий стоял в оцепенении, глядя как стражник торопливо уходит по колоннаде и исчезает в темноте арочного прохода. В наступившей за этим тишине оставшегося в одиночестве Полибия охватил такой ужас, что он наугад бросился в ближайшую комнату, спасаясь от невидимых его глазам палачей, которые теперь, казалось, были повсюду. Неужели Мессалина в самом деле предала его? Несомненно, она знала о продаже им привилегий и даже похвалила его за сообразительность. Его тайные исследования были невозможны без больших сумм денег. Все министры Клавдия использовали подобные методы для сбора средств на свои личные нужды. Официальным наказанием была смертная казнь, но никто никогда не был обвинён в подобном преступлении, кроме как в качестве предлога. У Мессалины должен был быть скрытый мотив, чтобы внезапно пожелать убрать его, но какой? Разве возлюбленная не посещала каждый день его покои, чтобы увидеть, как молодеет Рацилия? Императрица знала, что он может сделать то, что обещал — то, о чём мечтает каждая женщина. К чему это вероломство?!

Внезапно он понял. Шлюха! Она презирала его, используя в своих целях! Несомненно, в её глазах он был таким старым, так нелепо выглядящим, что даже подкуп в виде вечной жизни не мог продлить её любовь больше чем на час. Она намеревалась избавиться от него и завладеть его формулами, а затем поспешить обратно в объятия тех молодых соперников, которые уже свели его с ума от ревности. Как он ненавидел римских молодчиков — жеманных аристократов, актёров, гладиаторов и возничих, жеребцов ничуть не меньше, чем те роняющие пену бестии, на упряжках которых они гоняли в Большом цирке. Ни один из них не стоил даже пыли под ногами мудреца!

Не было никакой надежды спасти жизнь — Полибий знал это! Но всё же он мог отомстить Мессалине! Кибела… нет, будь проклята эта чужеземная мерзость! — Юпитер, дай ему время, чтобы успеть выполнить задуманное! Он уничтожит формулу, навсегда лишив её вечной молодости. Тогда пусть Кронос безжалостно расправится со своей фальшивой возлюбленной — пусть она состарится, станет беззубой, трясущейся, полной боли и болезней, отвратительной для напыщенных кавалеров, желанных её стареющему сердцу — желанных так же, как он желал её!

На деревенеющих ногах, непривычный к бегу, он поспешил по лабиринту переходов, громко дыша, ступни в сандалиях отбивали неровный ритм по плитам. Сердце в его груди колотилось, как барабан, а воздух начал обжигать лёгкие ещё до того, как он добрался до своих апартаментов. Вбежав внутрь, он захлопнул дверь, задвинул засов, а затем принялся толкать к ней тяжёлый стол, чтобы забаррикадировать вход. От его отчаянных усилий бутылки и сосуды звенящей лавиной разрушения полетели на каменные плиты.

— Учитель! — воскликнул Гифейон, сонно пошатываясь, выходя из одной из комнат. Он на мгновение застыл, протирая глаза, сбитый с толку возбуждением колдуна.

— Парень! — прохрипел старый грек. — Скорее, помоги мне!

Гифейон неуклюже перебрался через завал и помог Полибию передвинуть тяжёлый стол.

— Это ненадолго остановит стражников, — выдохнул пожилой учёный, у которого закружилась голова. — Ты тоже в опасности, мальчик.

— Что вы имеете в виду, учитель? — испуганно спросил Гифейон. Ему доводилось слышать о людях, которых солдаты убивали по приказу цезаря или отправляли умирать в камеры пыток Мамертинской тюрьмы, где они отчаянно бились в цепях и молили о пощаде.

Не отвечая, Полибий схватил мальчика за рукав и потащил его в комнату Рацилии. Женщина, встревоженная шумом, ждала у своей двери, когда Полибий подошёл к ней.

— Императрица предала меня, — задыхаясь, объяснил колдун.

Рацилия, поняв, что мужчина вот-вот упадёт в обморок, подхватила его под безвольно повисшую левую руку и помогла добраться до своей спальной полки. Он в изнеможении опустился на неё.

Стоя у неё за спиной, Полибий смотрел на Рацилию слезящимися глазами. Он видел, как дни постепенно стирают уродующую печать лет с лица и фигуры рабыни. Теперь она выглядела едва ли на тридцать лет, её волосы приобрели роскошный золотисто-медовый оттенок, лицо разгладилось, голубые глаза засияли новой жизненной силой, щёки округлились, а юная грудь поднимала простую тунику, которую она носила. Теперь она была намного сильнее пожилого грека.

— Рацилия, послушай... -

Его прервал громкий стук в зарешечённую дверь в передней комнате. Затем раздался крик:

— Именем императора, открывайте эту дверь!

— Рацилия, послушай, — забормотал Полибий, собираясь с силами. — Меня обвиняют в государственной измене, но мои обвинители желают моей смерти из-за магической формулы. Я должен быть отомщён! Нарцисс — единственный, кто способен противостоять императрице. Я покажу вам с Гифейоном выход, а затем вы должны добраться до Нарцисса и попросить его о защите. Передайте ему сообщение. Запомните его, потому что это чрезвычайно важно: «Ищите душу Рима с помощью света негасимого».

Измождённый старик попытался подняться; Рацилия опёрлась одним коленом о кровать, чтобы получить опору, достаточную для того, чтобы помочь ему. Поднявшись на ноги, он прохрипел:

— Гифейон!

— Учитель! — закричал мальчик, вбегая в комнату. — Они ломятся в дверь! Она не выдержит!

Полибий указал на встроенный в стену шкаф, но ему не хватило воздуха, в лёгких, чтобы отдать распоряжение. К тяжёлым ударам теперь примешивался треск дерева. Мальчик был прав, у них почти нет времени.

Рацилия и Гифейон поспешили к шкафу и распахнули его дверцу. Сделав над собой усилие, Полибий протиснулся внутрь и в темноте нащупал нужный кирпич в стене. Пальцы определили его по более грубой текстуре, и он сильно надавил на него. Подвижный камень углубился в кладку, и часть стены начала сдвигаться, открывая за собой тёмное углубление.

— Идите туда, — приказал им Полибий. — Этот путь ведёт в кухонные кладовые. Найди какой-нибудь способ донести моё послание до Нарцисса в Старом дворце. Быстрее!

— Учитель, пойдём с нами! — взмолился юный Гифейон.

— Идите! — раздражённо крикнул старый грек. — Я последую за вами, если смогу.

Он подтолкнул парочку к шкафу, и они послушно скрылись в темноте запасного выхода, оставив Полибия одного. Он нажал на потайной рычаг, и стена закрылась.

Не останавливаясь, Полибий захлопнул дверцу и, прихрамывая, направился к своим шкафчикам с тройным замком, где для надёжности сохранялись его самые ценные свитки. Он достал ключи, которые носил на ремешке на шее, и вставил один из них в тяжёлый железный замок. Его пальцы дрожали. Один замок открылся, затем второй. Возможно, у него ещё был шанс...

Страшный грохот в передней комнате подсказал ему, что дверь больше не преграждает вход незваным гостям. Времени не было!

— Сдавайся, изменник! — раздался суровый голос.

Третий замок поддался дрожащим рукам Полибия. Он распахнул дверцу шкафа и вытащил связку полуразвернутых свитков. Он услышал грохот приближающихся сапог. В отчаянии он резко повернулся к столу и сунул охапку папирусов в слабое пламя лампы. Уголок одного свитка медленно почернел, скручиваясь…

— Брось эти записи! — крикнул римский офицер, когда в комнату ворвались несколько человек. Старый учёный испуганно оглянулся на них через плечо, но не отступил от своей цели.

— Я сказал, брось их! — прорычал командир отряда, хватая мага за капюшон, чтобы швырнуть его спиной о шкаф. Полибий крепко ударился о доски, застонал и неуклюжей грудой рухнул на холодные пыльные плиты пола.

Офицер быстро собрал упавшие папирусы и большим пальцем погасил пламя на их обугленных краях.

— Несомненно, он хотел уничтожить доказательства своей измены, — сказал он стражникам. — Отведите этого подоночного бывшего раба к императору. Уверен, он быстро вынесет ему приговор.

— Подождите! — раздался женский голос сзади. Отряд повернулся к Лукреции Верулане, за которой следовала гладиаторша Коринна. — Фульвий Антистий, ты нашёл рабов изменника — мальчика по имени Гифейон и женщину?

— Мы пока не видели никого, кроме этого старого колдуна, моя госпожа, — ответил Антистий, преторианский трибун. Он повернулся, чтобы обратиться к своему центуриону. — Опилий, твои люди нашли каких-нибудь скрывающихся рабов?

— Нет, господин!

— Что ж, тогда проведите тщательный обыск. Поторопись!

Опилий отсалютовал вытянутой рукой и жестом приказал трём германским гвардейцам следовать за ним.

— Возможно, ты знаешь, что пропавшие рабы очень важны для императрицы, — напомнила Лукреция офицеру. — Не исключено, что старый Полибий отправил их тайным путём. Расспросите его!

Гай Фульвий Антистий кивнул и подал знак двум своим помощникам. Стражники грубо подняли колдуна с пола.

— Где твои слуги? — потребовал он ответа.

Полибий уставился в хмурое, суровое лицо трибуна, но глаза старика были остекленевшими, ничего не выражающими.

Антистий ударил его по щеке. Полибий упал бы, если б не солдаты, державшие его за руки.

— Что ж, ещё раз. Где твои слуги?

Полибий по-прежнему не отвечал. Антистий схватил его за плащ и принялся трясти пожилого грека, как безвольную марионетку, но всё безрезультатно.

Тихо ругаясь, трибун принялся избивать своего пленника уже всерьёз.

— Это ни к чему хорошему не приведёт! — резко бросила воскликнула Лукреция. — Я дам твоему центуриону описание рабов, а затем вы начнёте обыск во дворце!

Антистий кивнул, прекрасно понимая, какое доверие императрица питает к этой неортодоксальной весталке.

— Мне приказано распорядиться имуществом мага так, как вы сочтёте нужным, госпожа.

— Оставь двух надёжных людей во внешней комнате. Я изучу записи предателя. Позже я, возможно, захочу перевезти некоторые предметы отсюда в другое место.

— Как скажешь, жрица. — Затем трибун обратился к своим людям: — Возьмите старого козла с собой. Император и его супруга ждут, готовясь допросить его. Вы двое, останьтесь и присмотрите за весталкой.

Двое мужчин посмотрели на молодую женщину, которая велела им подождать в передней комнате.

— Его, должно быть, предупредили, — пробормотала мечница своей спутнице, как только стражники ушли. Она с гримасой посмотрела на свитки волшебника, чужеземные слова которых были непонятны её неискушённым глазам.

— Он занимался делами, которые имели определённое отношение к нашему великому проекту, — солгала весталка. — Это будет очень утомительная работа по составлению каталога всех этих книг. Почему бы тебе не позвать слуг, чтобы они помогли найти этих двух рабов? Информация, которую они несут, не должна быть передана другим.

— Мне не нравится твоя внезапная скрытность, — проворчала Коринна, положив руку на рукоять меча. — Но я пойду — мне бы не хотелось оставаться здесь и подхватить какую-нибудь отвратительную болезнь, вызванную грязной магией, которую Полибий, несомненно, практиковал в этой проклятой комнате.

Лукреция покачала головой, глядя вслед уходящей подруге. Коринна иногда казалась очень нетипичной поклонницей Благой Богини. Тем не менее, она почувствовала облегчение, узнав, что женщина-воин поддалась своему врождённому суеверию. Императрица поделилась с весталкой секретом работы Полибия только потому, что у неё было время и возможность разобраться в нём. Любовные похождения Мессалины — предположительно являвшиеся частью эротической магии на службе у Богини — всё больше и больше отвлекали её от колдовских дисциплин. Лукреция уже сейчас явно превосходила её в чёрных искусствах.

Но секрет, который они теперь разделяли, не был предназначен для использования Материнством. По крайней мере, пока — а может быть, и никогда...

Рацилия и Гифейон наблюдали, как кирпичная стена вернулась на место, неумолимо перемещаемая системой скрытых противовесов, не оставив никаких следов прохода, кроме разрыва в грязной паутине, которая прилипла к камню.

— Что они сделают, если поймают нас? — с тревогой спросил Гифейон.

Рабыня не ответила, мысли её метались, пытаясь разобраться в ситуации. Она прожила в разных дворцах цезарей в течение полувека и видела, как многих высокопоставленных чиновников и даже принцев королевской крови внезапно отправляли на казнь. Она прожила у старого колдуна всего несколько дней, но достаточно хорошо поняла, что он выбрал её потому, что для его эксперимента требовался кто-то не только пожилой, но и бесполезный, если что-то пойдёт не так. Очевидно, императрица решила устранить старого Полибия, потому что ей не нравились условия, которыми сопровождалось его подношение. Вероятно, любой, кто знал о заклинании молодости, был обречён на смерть.

Рацилия с тревогой оглядела тёмную комнату, смутно различая очертания ящиков, уставленные глиняной посудой полки из тяжёлых досок, высокие амфоры, возвышавшиеся над полом на высоту её талии. Некоторые части дворца были ей знакомы лучше, чем другие, но в то или иное время ей довелось увидеть почти каждый его уголок. Они находились в одной из западных кладовых, откуда, как ей было известно, не было выхода, кроме как через кухню наверху. Более того, им нужно было двигаться быстро; их наверняка начнут искать, как только стражники обнаружат, что они пропали из покоев Полибия.

— Ничего не говори, — предупредила Гифейона Рацилия. — Просто следуй за мной.

Она взяла его за руку и подвела к двери, которая, к счастью, была не заперта. Осторожно ступая, они вышли в полутёмный подземный коридор, по которому они двигались, пока не подошли к лестнице, сложенной из известняковых блоков. Поднявшись на площадку, беглецы оказались позади гигантского кухонного комплекса.

Помещение было хорошо освещено, в нём работало множество помощников повара — они шинковали зелень, раскладывали нарезанное кубиками мясо по большим деревянным мискам, ощипывали птицу и выполняли десятки других кулинарных дел.

— Эй, как вы сюда попали? — воскликнул один из кухонных мастеров.

— Извините, — пробормотала Рацилия. — Мы заблудились.

— Скорее высматривали, что бы тут украсть, — прорычал толстый повар. — Кто отвечает за твои обязанности?

— Полибий! — выпалил Гифейон, прежде чем Рацилия успела придумать правдоподобную ложь.

— Полибий, да? Что ж, тогда, полагаю, у меня будут неприятности, если я выпорю тебя, как ты того заслуживаешь. Возвращайся к своему проклятому колдуну, пока я не вышел из себя!

Всё ещё придерживая Гифейона за руку, Рацилия быстро прошла через огромный зал для приготовления пищи и между рядами огромных печей, у которых в поте лица трудились помощники пекаря. Некоторые из них взглянули на привлекательную рабыню, когда она проходила мимо, мимоходом удивляясь, кто бы это мог быть.

Беглецы оказались в расходящемся коридоре, одно ответвление которого вело к маленьким комнаткам и баракам кухонной прислуги, а другое к нескольким большим обеденным залам — Золотому, Парфянскому, Пуническому и ещё нескольким, роскошное убранство которых соответствовало их названиям. Они использовались в зависимости от настроения хозяйки императорского дома или вкусов сановника или высокопоставленного жреца, которым выпала честь присутствовать на том или ином пиршестве.

Кровь стучала в висках Рацилии, дыхание прерывалось. Скоро — возможно, через несколько минут — весь дворец будет знать о падении Полибия; такие новости распространялись со скоростью полёта крылатого Меркурия. Она так долго — слишком долго — жила в уютном однообразии, прежде чем Полибий выбрал её. Теперь она боялась каждой тени, и каждый каждый переход казался ей полным следящих глаз, готовых выдать её с Гифейоном на верную смерть.

Послышался топот, который она сразу узнала — вооружённые стражники. В ужасе она рванулась прочь, крепко сжимая руку Гифейона, и бросилась в Парфянскую комнату, чтобы спрятаться, пока стражники не пройдут мимо.

Гввардейцы подошли ближе, затем остановились в конце коридора, начав пустую болтовню о последней гонке на колесницах, выигранной всеобщим любимцем. Гифейон нервничал, ему хотелось бежать, а Рацилия боялась, что её собственное сердце бьётся так громко, что его слышно за много шагов. Мужчины вели себя так, словно никого не искали, но если бы они с Гифейоном вышли в коридор, стражники увидели бы их, куда бы они ни повернули. Рацилия зашептала молитву одной из древних богинь своей германской родины, чего она почти не делала со времён своей юности. Но вот она снова молода. Было ли это причиной её столь сильной боязни, что смерть наконец придёт за ней? Не так давно она была старой, измождённой, и ей было всё равно, жить или умереть. Теперь же её чувства были совершенно иными.

Она взглянула на мальчика, такого замкнутого, но в то же время так сильно зависящего от неё. В какой-то миг она подумала, что у неё было бы больше шансов, если она оставит его здесь. Никто, кроме Полибия и императрицы, не знал, как она выглядит теперь, после того, как сбросила с себя старость. Вполне возможно, что она могла бы безнаказанно передвигаться среди сотен дворцовых слуг — если только сама Мессалина не заметит её, что было маловероятно в таком обширном дворце, как этот. Вероятно, она могла пройти прямо сквозь толпу ищеек, став всего лишь одним из множества незнакомых лиц...

Она со стыдом отбросила эту мысль. То, что она могла умереть во вновь обретённой юности, было само по себе плохо; но насколько хуже было бы оборвать жизнь десятилетнего ребёнка! В течение тех нескольких дней, когда она была объектом внимания Полибия, мальчик был добр и внимателен к её нуждам, посылал за едой, которой требовал её мучительный голод, составлял ей компанию в одиноком одиночестве дома чародея. Гифейон был, по сути, её единственным другом в этой новой жизни, и потому она не могла бросить его. Исходя из этого, Рацилия решила действовать дерзко. Существовала немалая большая вероятность, что охранники, слоняющиеся снаружи, не обратят на них особого внимания. Но ситуация могла измениться в любой момент, если они промедлят ещё немного.

Опустившись на корточки перед ребёнком, она вытерла ему слёзы и ободряюще прошептала:

— Перестань плакать и постарайся вести себя так, будто тебе не страшно. Мы пройдём мимо охранников. Они нас не узнают.

Гифейон кивнул. Рацилия поцеловала его в лоб, сжала вспотевшую ладошку и встала. Затем, сделав глубокий вдох, направилась к выходу из пиршественного зала.

Стражники, при виде ещё двух человек среди множества снующих слуг не обратили особого внимания на проходивших мимо них Рацилию и Гифейона. Когда они оказались совсем рядом, один из мужчин внезапно повернулся в их сторону. Рацилия испуганно отвела взгляд и пошла дальше, слишком боясь привлечь к себе внимание, если ускорит шаг. Затем, к своему ужасу, она почувствовала, что охранник следует за ней, догоняет её. В следующий момент тяжёлая ладонь коснулась её руки, и всё, что она могла сделать, это подавить крик паники.

— Эй, спокойнее! — усмехнулся мужчина. — Повернись.

Она так и сделала, стараясь не дрожать.

— Ч-чего тебе нужно, солдат?

Он нахально улыбнулся.

— Я Секст Люпус. Как они тебя называют, красавица?

Она в недоумении уставилась в его угловатое, чисто выбритое лицо. Неужели он издевается над ней или... нет, вполне возможно, что мужчины снова считают её привлекательной. Какая странная мысль...

— Ты что, язык проглотила? — спросил гвардеец. — В чём дело? Ведёшь себя как новая рабыня, только что привезённая из Британии.

Она смущённо опустила взгляд.

— Пожалуйста, мне нужно выполнить одно поручение. Не задерживай меня.

Люпус насмешливо посмотрел на мальчика, стоявшего рядом с ней.

— Почему бы тебе не пойти поиграть, малыш?

— Нам пора идти! — настаивала Рацилия.

— Слушай, если ты убежишь, то много потеряешь. — Люпус похлопал по кошельку на поясе, чтобы монеты зазвенели. — Такая прелестная шлюшка, как ты, могла бы выкупиться в мгновение ока, если б только притормозила и подумала о возможностях.

Рацилия попятилась.

— Нет, я так не думаю, — сказала она и быстро удалилась по коридору. Похотливый смех солдата преследовал её, когда она удалялась, но в следующий момент он отвернулся и продолжил прерванный разговор.

Настороженно прислушиваясь к движениям и звукам, Рацилия пока не имела оснований полагать, что поиски продолжаются. Поблагодарив своих тевтонских божеств, она быстро, но без подозрительной спешки двинулась по ближайшему коридору, ведущему к внешней стене. Она знала, что там есть выход. Когда они подошли к порталу, рабыня увидела, что на посту стоят два стражника, но это было обычным делом, и этого следовало ожидать.

— Веди себя естественно, — предупредила мальчика Рацилия. Затем, с нарочитой непринуждённостью, которой вовсе не ощущала, она направилась к выходу.

Дворцовые правила предписывали стражам останавливать любого, кто проходит через двери, но на практике рабы, входящие и выходящие из дома, были достаточно обычным делом, и в любом случае те, кто входил, расспрашивали более внимательно, чем тех, кто выходил на улицу. Охваченная ужасом, которого она не испытывала с тех пор, как наводивший страх Полибий выбрал её для своих неведомых экспериментов, Рацилия шагнула между стражниками.

Они никак не отреагировали на её присутствие, и она, вздохнув с облегчением, двинулась дальше, свернув на аллею, словно намереваясь насладиться свежим воздухом и солнечным светом. Вскоре дорога уведёт их из поля зрения мужчин, и они смогут свернуть к Старому дворцу, где их, возможно, ждал могли бы ждать советник Нарцисс и, как они надеялись, убежище…

Беглецы ещё не успели скрыться из виду, когда Коринна Серена и четверо доверенных лиц из прислуги подошли к двери, из которой они только что вышли.

— Трибун Антистий разыскивает двух опасных рабов, — сообщила часовым мечница, — мальчика лет десяти и белокурую женщину, на вид около тридцати.

— Что? — спросил один из них. — Похоже, это та парочка, которая только что вышла отсюда. — Он быстро вышел на тёплое утреннее солнце и крикнул вслед Рацилии и Гифейону: — Возвращайтесь сюда, вы двое! Никому не выходить из дворца!

— Сюда, Гифейон! — прошипела Рацилия, устремляясь вниз по склону, к лабиринту улиц и зданий. Они помчались по узкому переулку между рядами домов и лавок и скрылись из виду преследователей, пустившихся за ними в погоню…

Глава IX

Императрица Мессалина расхаживала по своим покоям в Старом дворце, с нетерпением ожидая ареста Полибия и конфискации его важнейших формул. С помощью своего колдовского камня с глифами она подготовила всё для того, чтобы Клавдий немедленно издал указ о казни немедленно после суда. Расследование, как обычно, будет проводиться тайно, чтобы скрыть все нарушения. Продажный и алчный адвокат Суилий, человек, который помог ей избавить государство от таких смутьянов, как Азиатик, будет вести обвинение, а друг Клавдия, консул Луций Вителлий, придаст процессу видимость законности. Ни Суилий, ни Вителлий не были непосредственно связаны с Материнством, но оба были рабски преданы самой императрице.

Полибий был бы не в том положении, чтобы возражать против юридического фарса, который вскоре должен был разыграться, как и зачарованный прославленный Клавдий. К сожалению, некоторые из сенаторов и богатых патрициев, которые всё ещё придерживались традиций старой республики, должны были соблюдать определённые правила. К несчастью, всё ещё приходилось соблюдать определённые правила, к выгоде сенаторов и богатых патрициев, всё ещё цеплявшихся за традиции старой Республики.

Какое неудобство! О, если бы у неё была власть Калигулы! Гай был достаточно смел, чтобы убивать публично и по малейшей прихоти. Увы, поступая так, он напугал весь город, даже тех, на чью поддержку рассчитывал, и в конце концов, был сражён собственными гвардейцами. Когда-нибудь, совсем скоро Валерия Мессалина обретёт силу, которая позволит ей подражать своему великому предшественнику и править по своему произволу и указам. Те, кто переживут пришествие Богини, впоследствии будут существовать лишь с целью незамедлительного вознаграждения, ради мгновенно реализуемых ощущений. А превыше всех — она, владычица Рима, будет безраздельно править над ними всеми, грозно и абсолютно.

И, благодаря удачному открытию Полибия, она будет править вечно.

Она небрежно взяла из серебряной вазы крупную виноградину и раздавила её зубами, наслаждаясь терпким вкусом. Именно тогда её внимание привлекла чеканная чаша. Она знала, что сосуд был из добычи, захваченной в Британии; по его поверхности бежали олени и охотничьи собаки, а на другой стороне сидел рогатый бог с ветвистыми рогами. Она слегка усмехнулась, вспомнив, что некоторые из покорённых бриттов провозгласили её мужа Клавдия богом и даже посвятили ему храм в Камулодуне.

Ей стало интересно, какие молитвы возносят её глупому супругу в этом варварском краю. Возможно, рога рогоносца, которые она метафизически прикрепила к его лбу, заставили британцев принять императора за одно из их собственных лесных божеств. Что ж, скоро не останется больше богов, о которых стоило бы беспокоиться, только одна ужасная Богиня Земли и угодные ей слуги.

Раздражённая ожиданием, Мессалина почувствовала изменение настроения. Как же ей хотелось вместо этого лежать в объятиях Гая Силия, исследуя и возбуждая его крепкое, молодое тело своими ловкими пальцами, видя в его тёмных, как у оленёнка, глазах отражалось её собственное лицо...

Подойдя к окну, императрица остановилась с полузакрытыми глазами, позволяя прохладному осеннему ветерку ласкать её обнажённую шею и руки. Из этого высокого окна величественный Рим казался городом в миниатюре, но при этом его сверкающая ширь была такой же безграничной, как море. Мессалина не могла представить себе места на земле, более подходящего для воплощения её славы. Всё это — весь Рим, весь мир — скоро станет её личным владением, во всех отношениях и на бесконечные времена.

Лёгкие шаги служанки прервали дневные грёзы Мессалины. Она выжидающе повернулась и спросила:

— В чём дело? Полибий предстал перед императором?

— Госпожа, Декрий Кальпурниан просит аудиенции.

Ну разумеется. Декрий был префектом семи когорт Ночного дозора. Она познакомилась с ним два года назад, когда он был красивым приверженцем Великой Матери. Очарованная его внешностью и манерами, она добилась назначения Декрия префектом стражи, и с тех пор он хорошо служил ей. Его приспешники регулярно доставляли ей сведения из всех уголков города и время от времени устраняли кого-то из её врагов, создавая впечатление, что эти преступления были совершены городскими разбойниками. Кальпурниан доказал, что он гораздо более полезен для её нужд, чем Лузий Гета, командир преторианской стражи, которому, как и большинству мужчин, нельзя было доверять, даже если он был хорошо подкуплен, соблазнён физически и развращён морально.

— Немедленно впустите префекта ко мне, — приказала она.

Молодой офицер вошёл быстрым шагом и почтительно, хотя и встревоженно склонил голову. Предположив, что его новости срочные, она, не теряя времени, дала ему возможность высказаться.

— Приветствую тебя, Декрий Кальпурниан. Что за срочное дело у тебя?

— Госпожа, — серьёзно начал он, — я обнаружил измену самого серьёзного рода. С вашего позволения, я хотел бы сообщить об этом императору.

— Измену?

— Да, госпожа! Гладиатор и несколько слуг в амфитеатре были подкуплены, чтобы позволить самаритянину Симону из Гиты сбежать.

Мессалина недоверчиво уставилась на него.

— Я видела, как этот человек умер!

— Это обман, госпожа. У меня есть признание одного из слушателей, вырванное у него Фульвием Антистием. Похоже, ему хорошо заплатили за предательство.

— Как ты узнал всё это?

— Жена этого человека убедила его рассказать ей, как он получил своё неожиданное богатство. По чистой случайности, она передала его слова одному из своих любовников, который решил, что это знание должно стоить нескольких сребреников.

Ноздри Мессалины раздулись, глаза вспыхнули негодованием.

— Это не заговор, состряпанный гладиаторами и рабами. За этим стоит какой-то великий предатель. Кто?

— Мы схватили нескольких заговорщиков в амфитеатре, госпожа, но они мало что смогли рассказать даже под пытками. Руфус Гиберник был их казначеем. Он отдавал приказы, и они беспрекословно подчинялись ему. Также, по-видимому, в этом был замешан молодой вольноотпущенник. Его имя остаётся неизвестным, но у нас есть хорошее описание.

— Руфуса Гиберника взяли?

— Нет, госпожа. Мы даже не знаем, где он проживает. Тем не менее, его лицо хорошо известно, и если он задержался в городе, мы неизбежно его выследим.

— Да, непременно найдите его. Но не убивайте — ни его, ни этого колдуна Симона — до тех пор, пока они не будут вынуждены раскрыть имя заговорщика, который, по-видимому, так хорошо всё спланировал и потратил много денег. А теперь уходи!

Декрий Кальпурниан отсалютовал в ответ и направился к выходу.

— И кстати, не следует беспокоить императора по поводу этого неприятного происшествия, — добавила Мессалина, немного подумав.

Рацилия и Гифейон, рука об руку, мчались по людным улицам, испуганно оглядываясь на своих преследователей — двух стражников, нескольких слуг и мечницу Коринну. Толпы пешеходов, которые попадались на пути отряда, сердито отбрасывали в сторону дубинками; столы и сосуды уличных торговцев бесцеремонно опрокидывали, пытаясь сбить с ног женщину и мальчика.

Рацилия двигалась по лабиринту извилистых улочек, которые начали сбивать её с толку в тот момент, когда они потеряли из виду императорские особняки. Прошли десятилетия с тех пор, как она спускалась с вершины Палатина; в этом просто не было необходимости. Дворцы — и новый, построенный Калигулой, и старый особняк Августа — сами по себе были похожи на города, полные жизни, чудес и богатства. В юности её предупреждали, чтобы она не заходила далеко в город, опасаясь похищения бесчестными работорговцами. По мере того как она становилась старше, даже желание куда-то двигаться постоянно уменьшалось. Сейчас же, когда ей внезапно пришлось покинуть дворец, который составлял для неё весь мир, она никого не знала в этом похожем на лабиринт городе и не смогла бы отыскать дорогу к его дверям, даже если бы от этого зависела её жизнь. У Рацилии не было никаких других мыслей, кроме как о том, чтобы каким-то образом оторваться от преследователей, а затем связаться с Нарциссом, главным вольноотпущенником Клавдия, хотя к этому времени Рацилия уже начала сомневаться, что даже этот могущественный советник сможет спасти их, пусть и имея в отношении них самые благие намерения.

Иногда толпа так плотно смыкалась вокруг них, что почти невозможно было двигаться дальше. Германка испытывала почти безумное беспокойство. Какая масса кишащих людей, толкающихся, наваливающихся, втискивающихся друг между другом! Она сталкивалась с греческими купцами в богатых одеждах и простолюдинами в грязных лохмотьях; видела мужчин в ярких цирковых костюмах, громадных гладиаторов, чужеземцев в странных одеяниях...

Внезапно Рацилия заметила носилки богатого горожанина. Занавески скрывали того, кто сидел в них, слуги шли впереди носильщиков, чтобы оттеснять толпу с дороги. Паланкин загромоздил тот небольшой проход, который ещё оставался между лавками виноторговцев, цирюльников и мелких лоточников с одной стороны и лавками мясников, пекарей и рыботорговцев с другой.

— В сторону, уличный сброд! — крикнул один из преследователей Рацилии, пробиваясь сквозь людскую волну, которая уже сомкнулась за беглецами. Отчаявшиеся рабы протискивались на корточках в толпе и даже проползали между ног там, где это было необходимо.

Рацилия уже не представляла, куда деваться. Она понятия не имела, какое направление может привести её обратно во дворец; она даже боялась, что каким-то образом, заблудившись, ей удалось развернуться и возможно, даже бежала сейчас прямо в лапы своих преследователей. Она почти не обращала внимания на хнычущего мальчика, чью вспотевшую руку она так крепко сжимала. Наконец, задыхаясь от страха, Рацилия свернула направо и бросилась в тёмный дверной проём нависшей над ними инсулы.

Окружённая густым мраком, Рацилия прислонилась к стене, тяжело дыша. Только сейчас она поняла, насколько устала. Её молодое тело никогда не упражнялось должным образом, и более того, грызущий голод напоминал ей о том, что регенерация всё ещё продолжалось. Большая часть её сил была направлена на поддержание странного алхимического процесса, запущенного Полибием.

Она заколотила в дверь перед собой.

— Кто там? — прогремел за ней низкий женский голос.

Рацилия застыла на месте, когда толстая служанка средних лет в коричневой тунике открыла дверь, сжимая в правой руке мясницкий нож. Комната за её спиной, похоже, была кухней довольно приличного домуса, или апартаментов первого этажа.

— Убирайтесь отсюда, попрошайки, — закричала она, — или я позову стражу.

— Нет, не делай этого, — выпалила Рацилия. — Кто-то преследует меня, меня и этого мальчика. — Она притянула Гифейона к себе. — Они... они поставщики рабов, я думаю, — добавила она в качестве правдоподобного объяснения.

Служанка недоверчиво скривила толстые губы, но в конце концов сказала:

— Хорошо, проходите сюда, но долго оставаться здесь вам нельзя. Моя хозяйка изобьёт меня до полусмерти, если узнает, что я впускаю незнакомцев.

Рацилия и Гифейон поспешно скрылись за дверью, а кухарка посторонилась. Женщина осторожно выглянула наружу, затем закрыла дверь

— Грязные твари, — ворчала она, — они никогда не оставляют в покое женщин или маленьких мальчиков. — Шагнув к Гифейону, она коснулась его щеки. — Они ведь не причинили тебе вреда, правда, мальчик?

Он покачал головой, испуганный и лишившийся дара речи.

Воздух наполнился запахом свежих яблок. Рацилия проследила за волной запаха до керамической вазы, где лежали очищенные от кожуры фрукты; она с тоской посмотрела на них, нахмурив брови, с дрожащими губами.

— Боже, ты выглядишь такой голодной! — воскликнула толстуха. Она прошла мимо Рацилии к столу, её грушевидное массивное тело колыхалось, как хлебное тесто. Затем, взяв четыре яблока, по два в каждую большую руку, она протянула их Рацилии и мальчику.

— Я не могу дать больше, иначе придётся сказать хозяйке, что недостающие были испорчены. Тогда она пойдёт выяснять, что к чему, к продавцу фруктов, и кто знает, кончится ли это моей поркой или обойдётся без этого.

— Спасибо, — сказала Рацилия, принимая яблоки. Она передала одно из них Гифейону, а остальные три быстро сгрызла сама, даже проглотив сердцевину и семечки. Фрукты немного утолили её голод, но облегчение, которое они принесли, было лишь частичным.

— Клянусь Вестой, ты, должно быть, умираешь с голоду! Откуда вы взялись? — спросила служанка.

— Новый дворец... — пробормотал Гифейон.

— Новый дворец? Неужто та потаскуха-императрица не кормит своих же слуг? Что ж, может быть, я смогу позвать стражника, чтобы он отвёл тебя обратно.

— Нет! — в отчаянии воскликнула Рацилия.

Служанка удивлённо взглянула на неё, затем понимающе покачала головой.

— Убегаешь, да? Я слышал, что там, на Палатине, творятся ужасные вещи, и, возможно, у вас есть веская причина сбежать, но я не могу рисковать такими неприятностями. Вам пора отправляться дальше.

Страдание исказило лица обоих беглецов.

Служанка частично смягчилась.

— Ну хорошо, но самое большее, что я могу сделать, это показать вам выход с другой стороны дома. Надеюсь, вам удастся благополучно уйти, но если не получится, пожалуйста, не упоминайте это место!

Смирившись, они последовали за женщиной через вторую комнату к другому выходу. На улице снаружи кипела жизнь. Положившись на богов, что они помогут им оторваться от преследователей, Рацилия снова повела Гифейона сквозь непостижимое и странное уличное движение Рима.

Они втиснулись в толпу людей и потекли вместе с ним. Там были высокие светловолосые германцы, проститутки в светлых париках и тогах, татуированные британские рабы и многие другие типы — бесчисленные представители разных народов, вырванные с корнями из своих варварских земель, как и сама Рацилия давным-давно. Шли минуты, и в её груди начала зарождаться надежда, но препятствия, которые всё ещё стояли перед ней, казались пугающими. Она заблудилась, совершенно заблудилась в этом извилистом городском лабиринте. Как они сумеют найти дорогу к Нарциссу? Люди императрицы наверняка следили бы за каждой дверью Старого дворца, если бы только заподозрили, что он мог быть их целью. Мысль о том, чтобы жить в этом городе, когда тебя разыскивает стража, была не менее ужасной. Вскоре ей придётся прибегнуть к воровству, чтобы утолить свой неестественный аппетит, и как только она это сделает, её поймают и передадут в руки стражи, и на этом всё закончится...

— Рацилия!

Она почувствовала, как рука Гифейона вырвалась из её ладони ещё до того, как успела повернуться. Когда же она обернулась, то увидела, что мальчик бьётся в сильных руках Коринны Серены. Мальчик отчаянно метался, но мускулистая амазонки крепко держала его.

— Схватите эту женщину! — закричала мечница.

Двое слуг-мужчин в дворцовых ливреях тут же бросились вперёд и схватили её своими грубыми руками.

— Хорошо, — сказала Коринна, сумев наконец обуздать Гифейона. — Следуйте за мной. Мы отведём их в Сады Лукулла!

Рацилия яростно царапалась, пытаясь освободиться, как вдруг краем глаза заметила цветную вспышку. По необъяснимой причине один из нападавших растянулся под башмаками обезумевшей толпы. В тот же миг кто-то толкнул рабыню вперёд, заставив мужчину, который всё ещё держал её, пошатнуться и потерять равновесие...

Треск! Ух-х! Это был звук мощного удара, за которым последовал крик боли. Хватка удерживавшего её силача ослабла, он отшатнулся назад и повалился в изумлённую толпу. Рацилия слепо бросилась прочь, но тут же врезалась в налетевшего на неё светловолосого мужчину, молодого и сильного на вид. Она испуганно отшатнулась.

— Я не с ними! — поспешно объяснил тот, хватая её запястье и таща за собой. Рацилия услышала, как Коринна ругает слуг, приказывая им встать. Она оглянулась и увидела, что оба они пытаются подняться, а фехтовальщица утаскивает своего юного пленника прочь...

Молодой человек ещё настойчивее потянул её за руку.

— Ты должна пойти со мной, — настаивал он.

— Но Гифейон!..

— Сейчас это бесполезно! — воскликнул он. — Может быть, мои друзья смогут помочь ему позже! Но теперь поторопись!

Сбитая с толку, Рацилия побежала за юношей, сначала неуверенно, затем с решимостью, когда двое оставшихся преследователей, казалось, нагоняли их...

Глава Х

В этот момент в нескольких улицах от них тётка Мессалины, Домиция, двигалась в носилках по направлению к Палатину. Когда она выглянула из покачивающегося паланкина, толпа в этот день показалась ей ещё более плотной, чем обычно. Всего несколько минут назад её носилки сильно тряхнуло, и занавески раздвинулись ровно настолько, чтобы она могла разглядеть женщину и мальчика, пробирающихся сквозь толпу. Несомненно, беглые рабы, судя по крикам тех, кто их преследовал. Домиция презрительно скривила губы. Весь этот сброд ведёт себя так, словно улицы принадлежат им! Но скоро такие, как они, полностью будут сметены…

Она с нетерпением ждала предстоящей церемонии в Садах Лукулла — посвящения Аурелии Сильваны, Люцины Дидии и ещё нескольких женщин, которых она завербовала. Но гораздо важнее то, что за этим последует редкий и опасный ритуал, который откроет Врата и позволит первому служителю Матери пройти через них.

Домиция улыбнулась. Сегодняшнее вечернее путешествие в паланкине было бы более быстрым и комфортным с охранниками Мессалины, которые расчищали бы ей путь. Только тогда матрона смогла бы насладиться своим предвкушением в подходящем настроении.

Работа по вербовке, размышляла Домиция, продвигалась успешно. Конечно, она стала намного проще с тех пор, как Мессалина заставила Клавдия узаконить культ Кибелы. Большинство храмов богини уже тогда были местом сбора женщин с независимым характером и отличавшихся распущенностью — тех, кого всегда легче всего обольстить и сбить с пути. Пожилая госпожа с пониманием и симпатией относилась к разнузданности нынешнего поколения молодых женщин, но считала, что некоторые из них заходят слишком далеко, перенимая такие мужские увлечения, как охота, лёгкая атлетика, фехтование на мечах — и даже наслаждаясь девичьими прелестями молодых рабынь. Домиция усмехнулась; ей было мало проку от любого из этих развлечений, особенно от последнего. Какая здравомыслящая женщина стала бы искать девичьих объятий, когда мир полон похотливых парней, таких как те восемь, которые сопровождали её, и чью неослабевающую мужественность она имела достаточно возможностей оценить по достоинству?

— Приготовься, Руфус, — прошептал Симон из Гитты, толкнув в бок закутанного в плащ гиганта. — Похоже, приближаются её носилки — всё соответствует описанию.

Руфус Гиберник что-то проворчал в знак согласия, и они вдвоём начали пробираться сквозь толпу. Большой гладиатор взглянул на своего спутника, поражённый переменой в его внешности. Симон принял облик римского плебея, спрятав свои длинные волосы под широкополой шляпой, сделав щёки пухлее, набив под них чистой шерсти, подвёл глаза и брови, чтобы имитировать нужный возраст и, используя искусство притворства, ещё более эффективное, чем простая физическая маскировка, передвигался неуклюжей переваливающейся походкой пьяницы. Облик Руфуса, с его большим ростом и хорошо известным лицом, изменить было труднее. Его перекрашенная в чёрный цвет борода и пенула с капюшоном делали его похожим на разбойника. Впрочем, в Риме и без того было полно разбойников, и такая маскировка была вполне подходящей, если только никто не станет внимательно всматриваться в его лицо — чего он не допускал, воинственно хмурясь. Но, возможно, некоторые прохожие могли бы удивиться при виде явно пустой корзины из прочной лозы, которую нёс мечник, к этому моменту времени несколько потерявшую форму из-за плотно напиравшей со всех сторон толпы — толпы, пробраться сквозь которую было бы нелегко даже карлику-циркачу из клоунской труппы.

Предыдущий вечер они провели в комнате Симона, обсуждая последние сведения, полученные от Агриппины, и строя планы. Довольно позднее сообщение от Сириско известило их о предполагаемом выезде Домиции. В последнее время все известные влиятельные члены Материнства находились под наблюдением, а из некоторых их рабов обманом выудили кое-какие сведения. Примерно то же сообщалось об императрице и главной весталке Вибидии, которые должны были отправиться в Сады Лукулла в тот же день после полудня. Но обеих этих женщин очень хорошо охраняли, и любой намёк на опасность для них вызвал бы бурю репрессий. Учитывая это, Симон и Руфус разработали план, выбрали место и подготовили путь к отступлению.

Двое переодетых людей приблизились к носилкам Домиции, по одному с каждой стороны.

— Стойте! — крикнул Симон. Они с Гиберником одновременно выхватили короткие мечи, выразительно покачивая ими перед изумлёнными лицами первых носильщиков. Паланкин резко остановился.

— Ни звука, вы все! — предупредил Руфус, устрашающе выглядевший со своей чёрной бородой и в широком плаще. — Просто осторожно опустите носилки и бегите подальше!

Носильщики, растерянные и встревоженные, думали только о собственной безопасности, и не питали особой привязанности к своей стареющей госпоже с её непристойными требованиями. Без промедления они опустили паланкин на мостовую оживлённой улицы. Не испытывая терпения нападавших, рабы послушно отступили, затем повернулись и убежали.

Мечники убрали свои клинки. У них было немного времени, на осуществление задуманного; как только рабы скроются из виду, они обратятся к первому встречному стражнику или преторианцу...

Домиция, сидевшая в крытых носилках, с удивлением обнаружила, что её транспортное средство опустили на землю и оставили стоять неподвижным. Она не настолько отчётливо слышала отдаваемые приказы, чтобы разобрать слова.

— Что там за дела? — раздражённо крикнула она, отодвигая занавеску, чтобы выглянуть наружу, но только для того, чтобы получить в лицо облако пыли. Она закашлялась, а затем почувствовала, что у неё закружилась голова.

Руфус подхватил женщину, когда она выпала из носилок, и сгрёб её в охапку, засунув в просторную корзину. Симон вытер руки о занавески; смесь измельчённых трав и солей, рецепт которой ему показали британские друиды, должна была на некоторое время усыпить Домицию.

Руфус нёс корзину, а Симон шёл впереди, уступая дорогу своему тяжело нагруженному спутнику. Похищение прошло гладко; толпа вокруг не проявляла заметной реакции, хотя некоторые из них, несомненно, видели сверкание мечей, брошенный паланкин и, возможно, даже женщину, которую засунули в плетёную корзину. Улица, на которой было совершено похищение, была известна своим беззаконием, и это событие не произвело бы? особого фурора среди местных жителей, привыкших к насилию.

Двигаясь по узким переулкам так быстро, насколько это позволяло уличное движение, они быстро добрались до одноэтажного домуса, принадлежащего одному из клиентов Агриппины. Оказавшись внутри, Руфус поспешно сбросил маскировку, надел рабочую тунику и лохматый каштановый парик, а затем вымыл свою крашеную бороду. Симон тоже изменил свою внешность, превратившись в простого рабочего, и вместе они перенесли Домицию в большую деревянную бочку, укреплённую на несущей раме. Теперь, покинув помещение, они напоминали всего лишь двух купеческих рабов, несущих бочонок вина с какого-нибудь склада в таверну своего хозяина.

Через полчаса они добрались до своего пункта назначения — дома на восточном склоне Квиринала. Спустившись в погреб, Руфус снял крышку с бочки и вытащил Домицию.

— Запри её, — сказал Симон. — Я поднимусь наверх и принесу лампу.

Руфус послушно отнёс свою пленницу в меблированную комнату, ощупью пробираясь в темноте к кушетке, которую поставили туда в ожидании появления Домиции.

Самаритянин вскоре вернулся с лампой, за ним следовал один из самых доверенных рабов госпожи Агриппины.

— Она не должна просыпаться в течение некоторого времени, — сказал ему Симон. — Когда проснётся, проследи, чтобы её покормили, но ничего ей не говори. Мы вернёмся вечером, чтобы допросить её.

Слуга кивнул и пообещал, что инструкции будут выполнены в точности.

Руфус, выйдя из маленькой камеры, снял ключ с крючка на стене и запер им дверь в комнату Домиции.

— Что ж, сообщник, — сказал он, ухмыляясь, — в этом городе станет чертовски жарко, когда императрица узнает, что её тётка пропала.

Симон вздохнул.

— Хотел бы я, чтобы был способ получше. Но, за исключением Вибидии, Лукреции и, возможно, этой мечницы Серены, не так уж много людей посвящено в секрет того, как Мессалина держит Клавдия под своими чарами.

— Я оставляю допрос старой гарпии тебе, мой друг. Я более убедителен с женщинами помоложе, чем эта жирная куропатка.

— Ну ты и дурачина! — притворно-строго произнёс Симон,. — Пойдём, нам лучше заглянуть ко мне домой, на случай, если поступят ещё какие-то сведения.

— Да будет так, — кивнул гиберниец, — но задержусь я у тебя совсем ненадолго. Твоя комната наводит на меня тоску. Почему бы тебе не зайти потом ко мне в домус? На днях я купил на рынке пару рабынь, и они сделали это место пригодным для жизни. Клянусь Лугом, эти девушки могли бы сделать уютной даже мрачную келью Домиции!

Рацилия дёрнула за тунику молодого человека, который вёл её по узкому переулку.

— Подожди, — выдохнула она.

— В чём дело? — спросил он, останавливаясь.

Она нервно посмотрела на него, пытаясь оценить этого человека. Черты его лица казались честными, но кто мог сказать наверняка? Очевидно, он был знаком с самыми запутанными закоулками города; он без особого труда сбил со следа двух молодчиков Коринны.

— Я тебя не знаю, — выдохнула она. — Не понимаю, во что ты меня втягиваешь.

Его красивое лицо расплылось в иронической улыбке.

— Похоже, ты неплохо умеешь попадать в неприятности. Почему Коринна Серена преследовала тебя? Обычно ей нравятся девушки помоложе. — Затем он галантно добавил: — Однако я бы не сказал, что ты непривлекательная.

— Кто ты такой?! — спросила она. — И откуда так много знаешь о Коринне Серене?

Он ответил с готовностью, хотя и настороженно:

— Меня зовут Сириско. У моего… патрона есть люди вроде меня, следящие за дворцом. . Вот так я и увидел тебя и маленького мальчика — Гифейона, раба Полибия, не так ли?

Когда она кивнула, он продолжил:

— Ну так вот, когда я увидел, что за вами двумя гонится Серена и те дворцовые головорезы, я последовал за вами, чтобы выяснить, в чём дело. Их было семеро, но они потеряли вас и разделились на три группы. Я шёл за самой большой группой и видел, как они напали на вас с Гифейоном сзади.

— Почему ты... вмешался?

— Если б я тебя отпустил, я бы мало что узнал, не так ли?

Рацилия уставилась в пыль, размышляя, как много она могла бы ему рассказать, и до какой степени могла бы ему доверять.

Сириско снова улыбнулся.

— И потом, я поверить не мог, будто мальчонка и симпатичная женщина вроде тебя заслуживают то, что задумала эта свора подонков.

Каким-то образом это замечание заставило Рацилию почувствовать себя немного менее подозрительной — настолько, что она ответила:

— Мой хозяин Полибий был арестован. Они собирались казнить нас, его слуг.

— Чародей Полибий арестован?

Сириско задумался над этой новостью. Это было важно! Дворцовому колдуну было доверено множество секретов; неужели эта девушка-рабыня знала нечто такое, что кто-то другой хотел сохранить бы в тайне? Он не мог рисковать и вести её к Агриппине; это было бы опасно для его покровительницы, если бы шпионы императрицы, наблюдающие за её домом, доложили о проникновении в него беглянки. Более того, Агриппина была безжалостна, и Сириско подозревал, что она может быть ещё и очень жестокой. Девушка может признаться во всём, но её всё равно будут пытать, если есть хоть малейший шанс, что она ещё что-то скрывает. Стоило пока отвести её туда, где не было имперских шпионов — до тех пор, пока он сам не поймёт, что творится.

Он обдумал все варианты и решил отвести беглянку к Симону из Гитты. За те несколько дней, что Сириско был с самаритянином, он проникся к нему симпатией и доверием — насколько это вообще возможно в Риме. Маг пока что сотрудничал с Агриппиной, но он не выглядел человеком, способным продаться за банальное золото.

Внезапно Сириско почувствовал, что девушка повалилась на него, очевидно, слишком слабая, чтобы стоять.

— Что с тобой? — воскликнул он, подхватывая Рацилию.

— Умираю с голоду... — простонала она и потеряла сознание.

Советник-вольноотпущенник Паллас поспешил по подземному коридору, неосознанно приподняв подол своей дорогой мантии, чтобы она не касалась сырого каменного пола. Факел, который он нёс, отбрасывал блики на его лысую голову и тёмные, проницательные глаза. Он знал, что прямо впереди находится зарешечённая камера, в которую был заключён его бывший коллега-советник Полибий.

Арест Полибия как громом поразил могущественных влиятельных вольноотпущенников Клавдия. Старого учёного судили быстро. Даже не прося о защите — он знал, что пытаться это сделать бессмысленно, — Полибий всё же попросил императора вызвать его коллег-советников Нарцисса, Каллиста и Палласа, но Мессалина посоветовала Клавдию не беспокоить этих очень занятых чиновников. После соблюдения кратких формальностей приговорённый был передан преторианцам, которые заключили его в тюрьму здесь, в подземелье Старого дворца, до завтрашнего дня, когда должна была состояться его казнь.

Паллас понимал, что идёт на риск, общаясь с осуждённым государственным заключённым. Прямым указанием императрицы ему и другим советникам было отказано в праве посещения заключённого. Однако она не знала, что главный тюремщик, заступивший в вечернюю смену, был шпионом, которому платил Паллас. После того как Паллас узнал, что императрица отправилась на какую-то вечеринку в Садах Лукулла, он нанёс визит тюремщику и был допущен в холодный подземный комплекс.

Сейчас вольноотпущенник стоял перед неприступной дверью камеры.

— Полибий, — хрипло позвал он, — это я, Паллас.

Послышался шорох соломы, звяканье цепей, и затем в маленьком зарешечённом окошке появилось лицо. Паллас ахнул, увидев его. Он помнил Полибия человеком лет шестидесяти, но напряжённое, мертвенно-бледное лицо с затравленными глазами и ореолом растрёпанных седых волос больше походило на лицо столетней мумии.

— Паллас! — прохрипел пленник. — Я молился богам Тартара, чтобы ты или Нарцисс смогли найти дорогу ко мне!

Даже расчётливое сердце Палласа сжалось от жалости.

— Я... мы сделаем всё, что в наших силах, чтобы спасти тебя.

— Не пытайся меня обнадёжить, — прошипел Полибий. — Для меня нет надежды, и ты хорошо это знаешь. Завтра я умру. Царица преисподней вырвала у меня душу, и теперь, когда я сделал для неё всё, что мог, она заберёт и мою жизнь.

— Ты говоришь о Мессалине! Скажи мне, что?..

— Не бойся, Паллас, я расскажу тебе всё, и тогда ты должен будешь поспешить к Нарциссу и Каллисту и рассказать им тоже. Я любил её, Паллас, и в своей очарованности воображал, будто она любит меня так же сильно! И разве у меня не было причин не поверить в это? У меня, Я, который дал ей больше, чем любой мужчина давал женщине со времён зарождения этого мира!

Паллас искоса взглянул на него. Бредил ли его коллега, или в этом деле замешано нечто большее, чем он предполагал?

— О чём ты говоришь, друг мой? — слишком сладким тоном спросил вольноотпущенник.

— Жизнь! — прохрипел Полибий. — Я предложил ей вечную жизнь. Подвергаясь огромному риску, я копался в древних книгах, пока, наконец, не раскрыл секрет. Я отправил слуг в несколько тайных мавританских пещер неподалёку от Геркулесовых столпов, чтобы собрать необходимые ингредиенты. Один из этих слуг смог избегнуть ужасных стражей пещер и вернулся в Рим с тем, что мне было нужно. И, наконец, после тяжёлых трудов и долгих опытов я положил к ногам Мессалины дар вечной жизни. Ты должен остановить её, Паллас, или она и культ, которым она правит, однажды будут править Римом и всем миром — вечно!

Полчаса спустя потрясённый Паллас вышел из подземелья. Полибий в своём горе, гневе и унижении, рассказал всё — всё, что, как он надеялся, могло навредить императрице.

Ах, размышлял Паллас, несомненно, между любовью и ненавистью всего лишь расстояние в остриё кинжала. Жаль, что Полибий должен умереть, но, по крайней мере, он, Паллас, был способен найти хорошее применение всем недавно полученным им сведениям. Полибий настаивал, что нужно сообщить Нарциссу и прочим могущественным вольноотпущенникам, служившим правительству Клавдия, но Паллас не был склонен к спешке. Захлёбывающийся голос старого чародея тронул его, но здравый смысл подсказывал Палласу рассмотреть возможность того, что потрясение от ареста могло помутить рассудок колдуна.

Несомненно, размышлял советник, сторонники Мессалины и советники Клавдия всё больше и больше расходились во взглядах. Императрица хорошо подкупила самых влиятельных из них, хотя и не настолько, чтобы полностью прекратить продажу привилегий богатым иностранцам. Но козырем Мессалины было то, что она держала под каблуком императора. Она, не интересовавшаяся тонкостями государственного устройства, казалось, была довольна тем, что вольноотпущенники решали вопросы, которые она считала пустяковыми, в то время как сама, точно шлюха, переспала с половиной Рима...

Да, Нарцисс был прав: Мессалине и культу, который она возглавляла, нельзя было доверять. Однако, размышлял Паллас, даже Нарцисс, как известно, брал взятку-другую за услуги, оказываемые от имени повелительницы, тем самым укрепляя своё собственное положение.

Нет, решил хитрый грек, он не будет спешить со своими новыми знаниями. Одна деталь заинтересовала его больше прочих — то, что касалось рабыни Рацилии и её омоложения, которое стало возможным благодаря формуле Полибия. В частности, он знал одну женщину, которая щедро заплатила бы за такую информацию. На самом деле, она уже не раз пыталась прощупать, кому он служит и насколько предан хозяевам.

Да, госпоже Агриппине было бы интересно узнать эту новость, и это могло бы открыть дверь к ещё большим возможностям для умного человека.

— Что ты здесь делаешь? — спросил грубый голос.

Рацилия резко села. Она лежала на незнакомой кровати в тёмной комнате, а в дверях стояли двое мужчин и пристально смотрели на неё. Тот, что стоял впереди, был высоким, а другой, позади него — гигантом; оба были одеты как простые рабочие, возможно, даже рабы.

Она быстро оглядела комнатку. Ничто не казалось ей знакомым. Последние воспоминания были смутными. Она потеряла сознание, приостановившись отдохнуть в переулке, а сейчас очнулась в замешательстве и с мучительным чувством голода.

— Что ты здесь делаешь? — настойчиво повторил один из мужчин.

— Не делай мне больно! — пролепетала она. — Должно быть, этот молодой человек, привёл меня сюда...

Первый незваный гость шагнул вперёд, огляделся по сторонам, чтобы ещё раз убедиться, что блондинка одна, а затем подал знак своему более высокому спутнику следовать за ним. Его лицо, хоть и не лишённое привлекательности, казалось суровым и зловещим из-за угловатых черт и глубоко посаженных глаз. Рацилия подалась назад.

— Мы не причиним вам вреда, — без улыбки заверил её мужчина. — Ты говоришь, тебя привёл сюда молодой вольноотпущенник? Должно быть, это был Сириско.

— Да, так его звали. Я была так голодна, что, наверное, упала в обморок.

— Но почему?..

— Успокойся, Эвод, — прогремел великан. — Я пришёл домой и обнаружил у себя в постели кое-что похуже. Милая девушка говорит, что проголодалась. Не будет ли вежливее сначала покормить её, а потом задавать вопросы?

Симон кивнул, полагая, что незваная гостья сейчас слишком взвинчена для прямого допроса.

— Здесь почти ничего нет из еды, — заметил самаритянин. — Э-э... Данлейн, ты не мог бы спуститься вниз и купить что-нибудь перекусить в лавке напротив? — Он снова поймал взгляд женщины. — Ты можешь называть меня просто Эводом. Как тебя зовут?

— Рацилия, — прошептала она

Руфус улыбнулся ей с другого конца комнаты, пообещав:

— Я скоро вернусь, моя дорогая Рацилия. — Затем он вышел за дверь; его тяжёлые шаги зазвучали на лестнице, постепенно затихая по мере долгого спуска...

Внезапно звуки прекратились, и вместо них послышались шаги двух мужчин, поднимающихся обратно. Дверь снова открылась, и на пороге появился Сириско с полными руками хлеба, фруктов и варёного мяса, а за его спиной возвышался человек по имени Данлейн.

— Вот, дорогая, — сказал Сириско, опуская свою ношу на маленький столик рядом с кроватью. — Рад видеть, что ты проснулась. Ты заставила меня поволноваться.

Рабыня тут же села и набросилась на хлеб, как голодная волчица.

— Её зовут Рацилия, Сириско, — сказал Руфус, — и благодари Нуаду, что она не моя рабыня, иначе мне пришлось бы вернуться на арену, просто чтобы прокормить её в течение недели! Только взгляните — я никогда не видел, чтобы такая маленькая девушка так уписывала еду!

Симон, которому показалось странным, что Сириско нарушил правила безопасности, подобрав умирающую от голода рабыню, бросил на него тяжёлый вопросительный взгляд.

— Я следовал за ней от Нового дворца, — объяснил Сириско, — и сумел спасти от Коринны Серены и двух дворцовых прихлебал. Я подумал, что ты захочешь с ней поговорить. Она рассказала мне, что Полибий, вольноотпущенник Клавдия, был арестован.

— Полибий арестован? — повторил Симон. Это объясняло, почему Сириско привёл к нему эту женщину.

— Это ещё не всё! — вмешалась Рацилия, задыхаясь от быстрого глотания пищи. — Сириско, ты обещал, что твои друзья смогут помочь Гифейону.

— Гифейон? — нахмурившись, спросил Гиберникус. — Пацанёнок Полибия?

— Да, — кивнул Сириско. — Коринна Серена поймала его и утащила с собой.

— Он всего лишь маленький мальчик! — со слезами на глазах воскликнула Рацилия. — Они отвели его в Сады Лукулла!

Симон скрипнул зубами.

— Это нехорошо. Если Материнство Мессалины планирует то, о чём я думаю, тогда мальчику, возможно, суждено стать ритуальной жертвой!

— Клянусь Лугом! — взревел Гиберник, ударив кулаком по столу так сильно, что вся комната задрожала. — Они его не получат! — Он протопал к двери, широкий плащ развевался за его спиной.

— Оставайся здесь с Рацилией, Сириско, — приказал Симон, а сам бросился за гладиатором.

Глава XI

Симон и Руфус спешно двигались по сумеречным улицам, направляясь к Пинцианскому холму на северной окраине Рима. Симон знал сады на нём — он помнил, как бывал там, когда Азиатик владел поместьем с садами. Но хоть он и следил за их ростом, совершенствуя насаждения и ухаживая за ними, Валерий не был их создателем. Они по-прежнему были известны как Сады Лукулла — названные так в честь Луция Лициния Лукулла, сказочно богатого сенатора, который первым разбил их и построил роскошные особняки. Лукулл впервые прославился как полководец, служивший диктатору Сулле, зарекомендовав себя таким же способным полководцем, как Помпей и Цезарь. Отправленный на Восток, он победил Митридата, царя Понта, а затем ещё более могущественного Тиграна из Армении. Он разграбил древние библиотеки понтийских царей — народа, известного своими магическими знаниями, — и привёз их содержимое обратно в Рим вместе с поразительными трофеями из двух античных царств.

Лукулл, вернувшись из глубин Азии, стал другим человеком. Вскоре он отказался от многообещающей политической карьеры, чтобы жить в полузатворничестве, разбив свои роскошные сады в месте, которое старый этрусский провидец определил как идеальные для него. Там он основал личную библиотеку, заполненную его тайными книгами. После этого его приближёнными были уже не римляне с их традиционными взглядами, а выходцы с Востока и греки, причём некоторые из них являлись известными астрологами, некромантами и жрецами чужеземных идолов.

Сам Лукулл после многих лет самостоятельного обучения стал знатоком иноземных философий и тайных знаний. Но при всей своей роскоши и богатстве патриций умер, несмотря на всю свою роскошь и учёность, патриций умер в безумии — как говорили, его убил клиент-грек. Согласно общеизвестной версии, этот человек, стремившийся получить власть над своим покровителем, дал ему зелье, которое сработало не так, как ожидалось, и свело его с ума.

Достоверно было известно лишь то, что он умер, бредя о существах, спустившихся со звёзд, чтобы являться ему в его садах и требовать от него странного. После ужасной смерти Лукулла его сады перешли в другие руки, хотя ходили слухи, что несчастья и невезение преследовали всех, кто ими владел. Его многочисленные рукописи были приобретены на аукционе Филиппом Родосским, богатым знатоком магии, чей собственный трактат, переведённый на латынь под названием Arcana Mundi был запрещён императором Августом. Драгоценные понтийские рукописи Филиппа в конце концов были выкуплены у их последующих владельцев императрицей Ливией.

К тому времени, когда Симон и Руфус достигли внешнего периметра садов, уже наступила ночь. Перед ними возвышалась восьмифутовая стена из оштукатуренных кирпичей, но неустрашимый Руфус встал пошире и согнулся, сложив руки наподобие ступеньки.

— Поднимайся, Симон, — сказал он.

Симон позволил поднять себя, чтобы заглянуть за забор. Не увидев за ним ничего, кроме зарослей лавра, он взобрался на парапет и протянул руку вниз, чтобы помочь своему спутнику

— Дальше ступай очень тихо, — предупредил Симон, когда Гиберник вскарабкался на забор рядом с ним. — Если я не ошибаюсь в своих предположениях, у Материнства должны быть какие-то охранники.

Они спустились за забор и в абсолютной тишине двинулись сквозь зелень. Симон обучался скрытности у своего персидского наставника, да и Руфус, припомнив свою лесную юность, несмотря на обманчивую внешность и вес, двигался очень легко. Они вышли на небольшую поляну, на которой стояла статуя Гекаты, бледно сияющая в свете восходящей луны.

Внезапно тишину нарушило низкое рычание. Симон обернулся и увидел огромного клыкастого зверя, выскочившего из лабиринта живых изгородей прямо на них.

Лев, разгуливающий на свободе!

Симон выпрямился во весь рост и встал лицом к лицу со зверем, точно так же, как ранее перед тиграми на арене. Зверь замедлил шаг и остановился под пристальным взглядом чародея и его трелями, а затем и вовсе перестал рычать. Под голос Симона, исполнявшего экзотическое египетское песнопение, хищник принял позу отдыха, и его хриплое урчание сменилось глубоким ритмичным дыханием.

— Это чертовски хороший трюк! — прошептал Руфус.

— Отступай как можно медленнее, — прошептал в ответ Симон. — Этот зверь недолго будет находиться под гипнозом.

Когда они оказались на безопасном расстоянии, скрывшись среди деревьев, Руфус спросил:

— Что, во имя Гадеса, здесь делают львы?!

— Считается, что львы служат Кибеле, — ответил маг. — В образе египетской Сехмет она даже символически носит львиную голову. Вероятно, этот зверь был обучен нападать на любого, у кого нет опознавательного запаха, иначе он представлял бы такую же угрозу для людей Мессалины, как и для нас. А теперь двигайся тихо, и будем надеяться, что нам больше не встретятся такие стражи или что-нибудь похуже.

***

Весталка Лукреция наблюдала, как пляшущие отблески пламени отбрасывают странные трепещущие блики на чёрного идола и базальтовый алтарь, на котором он покоился. Священный образ был вырезан из африканского чёрного дерева и привезён из душных, кишащих живностью тропиков так давно, что даже старшая азиатская ветвь Материнства не знала, когда именно это произошло. Ему было много веков, и его стиль, хоть и довольно изящный, в некотором смысле был примитивным. Азиаты верили, что сама Мать Ужаса однажды прикоснулась к эйдолону, зарядив его тёмной искрой своей собственной бессмертной сущности....

Как странно выглядит этот идол, подумала Лукреция, так непохож он ни на одного бога или чудовище, воспетых элладскими поэтами — дикий чёрный козёл с поднятыми в прыжке копытами, странно сверкающими глазами из драгоценных камней и запрокинутой рогатой головой. Но за его передними ногами скульптор изобразил нечто странное — козлиная передняя часть образа переходила в длинное раздутое брюхо королевы термитов или чего-то подобного.

S-образная форма скульптуры придавала ей угрожающий вид застывшего движения. Она была достаточно невелика, чтобы её могли нести двое мужчин, но при этом доминировала в тайном сердце Садов Лукулла — круглом пространстве, куда не доходили извилистые дорожки. Это было то самое место, где, согласно легенде, Лукулл творил погубившую его в конце концов магию. По периметру возносились высокие живые изгороди, скрывавшие его от патрулирующих стражников, которым в любом случае было приказано держаться подальше от этого места нынешней ночью, как это было принято при проведении культовой церемонии. Да и в любом случае суеверные германцы не захотели бы приблизиться к ужасному богу. Невежественные садовники рассказывали истории о злых тварях, которых Лукулл однажды вызывал в Садах, и о том, как он в конце концов погиб от ужаса перед ними.

И всё же, несмотря на это, время от времени случались инциденты. Лукреция вспомнила, что несколько месяцев назад один охранник преодолел свой страх перед табу настолько, что прокрался к огням ночного праздника. На следующее утро товарищи нашли его с выколотыми глазами и вырванным с корнем языком.

Лукреция размеренной походкой прошлась вокруг эйдолона, разбрызгивая освящённую воду на кольцо из толчёного мела, окружавшее основание алтаря. Пространство освещалось стоявшей сбоку жаровней, от которой исходил странный пьянящий аромат, и пятью факелами, поставленным по пяти углам вокруг алтаря, каждый из которых потрескивал пламенем своего собственного цвета.

В этот момент весталка услышала, как её спутницы заволновались в тени.

— Луна взошла, — каркнула Вибидия из полумрака. — Время пришло. Займите свои места, и да начнётся обряд.

В поле зрения появились двенадцать жриц. Мессалина шла во главе, за ней следовали Вибидия, Коринна, а затем и остальные — женщины, представляющие все возрастные группы. Они сменили свои модные наряды на простые ритуальные юбки, которые оставляли их тела почти обнажёнными. Их ткань была завязана узлом на левом бедре, цвет её соответствовал рангу обладательницы и роли, которую она исполняла в служении Благой Богини.

Лукреция прошла на своё место сразу за Вибидией, обратив особое внимание на тех, кто сидел дальше всех — послушниц в длинных белых одеждах, среди в которых она узнала Аурелию Сильвану и Люцину Дидию. Однако бросалось в глаза отсутствие госпожи Домиции, которая, как выяснилось, пропала. Но сегодняшний ритуал был настолько важен, что в последнюю минуту пришлось в отчаянной спешке подбирать ей замену. Хотелось надеяться, что исчезновение матроны не окажется дурным предзнаменованием...

Зазвучал барабанный бой, глубокий и низкий. Вибидия подала знак, шагнула к идолу, и в следующее мгновение вся процессия вышла на поляну. Каждая женщина держалась за плечо той, что шла перед ней. Позади послушниц появилась группа обнажённых евнухов, сжимавших в руках сиринксы и тимпаны. Эти помощницы сидели на корточках по краям мелового круга в позе лотоса, ожидая сигнала к началу древнего торжественного мрачного песнопения.

Посвящённые усаживались в круг, скрестив ноги, так, чтобы спина каждой касалась основания алтаря. Жрицы, в свою очередь, окружили эйдолон, а сама императрица заняла главное положение прямо перед козлиной головой. Евнухи заиграли на барабанах и свирелях. Мессалина протянула свои тонкие белые руки, приблизились к статуе и нараспев произнесла молитву на греческом языке:

О Древняя сновидческих эпох,

Пусть дух услышит твой моленья наши!

Из сего места за пределами времён,

К той области, где не бывает дня,

Мы шлём молитвы наши за Врата

К тебе, Великая Мать Мира.

С Богини тайным именем в устах

И под её рукой, что нас направит,

Да будет начат древний сей обряд!

Пусть это место стародавней силы,

Что святость взяло от Великих Древних,

Предстанет сценою, на коей мы исполним

То, что свершится вскоре!

Лукреция подошла к бурлящему котлу, расположенному сразу за меловым кругом. Он висел на треножнике из трёх палок: берёзовой, ивовой и ясеневой, связанных в месте соприкосновения отрезком окрашенной в красный цвет пряжи. В густой зелёной жидкости внутри сосуда плавали кусочки множества растений, причём некоторые из них были загадкой для всех, кроме самых сведущих травников. Но Лукреция знала тайный рецепт; разве не она сама приготовила это варево под бдительным руководством Вибидии?..

Окунув половник в котёл, весталка зачерпнула кипящую жидкость и налила её в чашу из обожжённой глины. Она медленно вращала сосуд с зелёным напитком, чтобы он остыл, произнося при этом:

— В этот день, о Великая Мать, мы отдаём тебе наши тела, наши умы и наши души! Йа! Йа!

Затем молодая жрица подошла к первой посвящаемой, в которой узнала дочь калабрийского сенатора.

— Выпей, посвящаяемая, — проинструктировала её Лукреция, — но не прикасайся руками к чаше.

Девушка поднесла губы к краю сосуда. Жидкость обожгла их, и когда она слегка отшатнулась, капля упала на её мантию, и она почувствовала, как пронизывающий жар ткань проникает сквозь ткань.

— Пей и не останавливайся! — властно настаивала Лукреция.

Девушка подчинилась, боясь ослушаться, и быстро глотнула, хотя боль от напитка терзала её губы, язык и огненной лентой пробегала по горлу. Это был не столько физический жар, сколько жгучее покалывающее ощущение, которое она не могла определить, понимая лишь, что оно острее самых едких азиатских специй. Она выпила почти всё, что смогла, прежде чем чашу милосердно унесли. Стиснув руки у самых губ, пострадавших от питья, молодая женщина наклонилась вперёд, согнув колени. Боль быстро утихла, и она почувствовала, как её охватывает странное опьянение...

Когда последняя из посвящаемых причастилась, темп музыки изменился, сначала ускорившись, а затем замедлившись, как биение неровного пульса. Мессалина тем временем скандировала:

— Каждая в огне своего разума и в пламени своих чресел должна приготовить место для Богини!

Присутствующая жрица вручила императрице сноп зерна, и она помахала им над головами посвящённых, напевая:

Пусть плодородные, невидимые силы

Собравшись роем, этих дев кольцом охватят

Пока взываю я от всей души и сердца

К множащимся роям былых веков!

Затем она положила сноп на алтарь, и музыка снова зазвучала по-другому, ритм её ускорился, звуки флейты перешли в дикие переливы. Жрицы опустились на колени, затем коснулись лбами земли перед алтарём, пряди их распущенных волос опустились на траву. Мессалина подняла руки и застонала:

Все сезоны сменяют друг друга;

Новое вытесняет старое.

Колесо времён года вращается,

То же самое, но всечасно меняющееся.

Услышь нас, о Великая Мать, услышь!

Даруй свою власть над жизнью и смертью,

Брось щедро в сей алчущий мир

Дары, коих жаждут твои почитатели!

Услышь, о Великая Мать! Йа! Йа!

После этого она поднялась и пустилась в пляс, её движения были сложными и неистовыми. Остальные жрицы вскочили на ноги и вскричали в унисон:

— Да будут благословенны мои чресла, принимающие семя человека, подобно тому, как Ты принимаешь звёздное семя и заново порождаешь мириады своей молоди!

Затем, подобно Мессалине, они пустились в пляс — все, кроме обессиленной Вибидии, которая, стоя на коленях, вносила свою лепту, непрерывно повторяя заклинание.

До сих пор посвящённые сидели неподвижно, их глаза с набухшими сосудами налились кровью, дыхание было прерывистым. Их лица раскраснелись, на них застыли бессмысленные, восторженные гримасы; их тела дрожали под свободными одеждами, а руки тряслись. Если бы плоть могла взорваться от напора чистой неудовлетворённой страсти, они бы погибли на месте, но их возбуждённые тела оставались недвижимы, словно по волшебству, даже когда огонь желания мучительно горел внутри них...

Музыка внезапно смолкла; танцоры остановились, их колени подогнулись от такого безумного напряжения. Они все разом рухнули на траву, тяжело дыша.

Со стороны дрожащих посвящяемых доносились тихие поскуливания, в то время как зловещий напев старой Вибидии звучал всё громче:

Настало время, заклятья свершены.

Теперь же воздадим хвалу Тому,

Кто правил сей землёй в прошедшие эпохи,

И единенью Сфер.

Здесь, на поляне сей, глаза Богини

Глядят на нас, когда приносим в жертву ей

Младого чёрного козлёнка!

Из-за живой изгороди внезапно появились две послушницы-жрицы, таща между собой мальчика-раба Гифейона, чресла которого скрывала чёрная козлиная шкура. Он со страхом смотрел на измученную группу полуобнажённых жриц, на посвящённых, чьи лица были похожи на ужасные маски, на седую старуху Вибидию, клокотавшую своими стихами.

— Слушайте, посвящённые, — сказала Вибидия, — вы, которым вскоре предстоит стать служителями Великой Матери: сейчас вы будете освобождены самым древним и тайным именем Богини. Услышьте его и запомните, и никогда не повторяйте ни непосвящённой женщине, ни кому-либо из неоскопленных мужчин.

Посвящённые всё ещё сидели неподвижно, словно превратившись в горгулий, не подавая никаких признаков того, что они слышали или хотя бы понимали человеческую речь в пучине своего безумного восторга первобытного желания.

— Йа! Шупниккурат! — взвыла Вибидия.

На мгновение показалось, что свет луны померк, словно перед ней пронеслась ладонь великана. По Садам Лукулла ощутимо пробежал потусторонний холодок...

Затем, пронзительно закричав, посвящённые вскочили на ноги, их глаза дико сверкали, а из разинутых ртов текла слюна, как у диких зверей. В то же мгновение послушницы отпустили Гифейона, который, увидев ужасных женщин, бросившихся прямо на него, тут же в ужас бросился наутёк.

Рванув в погоню, обезумевшие посвящённые вцепились в свои одежды и сандалии, срывая их, рыча, как бешеные львицы, раздражённые любыми цивилизованными ограничениями. Пока они пытались освободиться от одежды, Гифейон немного вырвался вперёд, но вскоре обнаружил, что совершенно потерялся в этом странном бескрайнем саду. Удирая по одной дорожке, он наткнулся на живую изгородь из роз и больно оцарапался; другая заканчивалась у пруда с рыбками, только свет растущей луны позволил ему вовремя обойти его стороной. Всё это время он слышал ужасные вопли безумных женщин, которые неслись за ним, как охотящиеся леопарды, и, по-видимому, были так же нечувствительны к царапинам в зарослях, как и настоящие звери джунглей.

Внезапно, когда бежавший мальчик огибал тёмную массу кустов, он больно ударился голенью о край каменной скамьи и полетел головой вперёд. За болью последовало ноющее онемение, но он отчаянно попытался подняться на ноги. Ушибленная нога не слушалась, и он снова упал, как раз в тот момент, когда хищная стая выскочила из тени, чтобы наброситься на его распростёртое тело. Он закричал в ужасе, когда цепкие руки разорвали его юбку из козьей шкуры, когда длинные ногти впились в его нежную кожу, когда зубы вонзились в его обнажённую плоть...

Те, кто не мог отведать его крови, тут же хватали его за руку или ногу и выкручивали, пытаясь разъединить суставы грубой силой, чтобы сожрать их, унеся подальше. Женщины Рима походили на волчью стаю, их сила увеличилась в четыре-пять раз благодаря волшебному зелью.

Внезапно из непроглядной тьмы падубовой рощи раздался ревущий приказ:

— Убирайтесь! Прочь от него, суки!

Глава ХII

Симон и Руфус нашли алтарь Благой Богини как раз вовремя, чтобы стать свидетелями заключительного акта ритуала. Они, как могли, следовали за погоней по неосвещённым зелёным лабиринтам. Наконец они настигли женщин как раз в тот момент, когда они добрались до своей добычи. Взревев, Руфус бросился в атаку, схватил одну из послушниц за волосы и дёрнул её голову назад. Она зарычала на него, как разъярённый зверь, и в этот момент он узнал в ней Люцину Дидию, которую видел в цирке. Тогда она затмевала всех своих соперниц кокетливой красотой, но теперь её зубы и подбородок были в крови и слюне, кошмарные струйки стекали по её груди. Выругавшись, он швырнул её в стену живой изгороди.

В этот момент подоспел Симон и, колотя кулаками и сапогами, помог гибернийцу оттеснить женщин от тела Гифейона.

Посвящённые, обнаружив, что на них напали, неуклюже отскочили, подобно обезумевшему стаду, продолжая безумно завывать — все, кроме двух, которые, охваченные жаждой крови, бросились на самаритянина и гладиатора. Руфус отшвырнул одну из них открытой ладонью, сбив с ног, и она, полетела в темноту; Симон увернулся от второй, вломив ей по голове сзади и добавив силу удара к инерции её собственного прыжка, в результате чего её обнажённое тело врезалось в грубые ветви живой изгороди.

— Стража! Злоумышленники! — закричал женский голос.

Симон обернулся и увидел убегающих жриц. В лунном свете, их бледные, почти обнажённые фигуры напоминали порхающих призраков или дриад. Очевидно, они следили за своими ученицами, чтобы оценить их успехи, и стали свидетелями вмешательства.

Руфус подхватил на свои медвежьи лапы избитого и истекающего кровью Гифиона. Симон вытащил свой клинок и указал им:

— Туда! Быстрее!

Они понеслись, отыскивая ближайшую стену, мчась по извилистым дорожкам между похожими на живые статуи богинями и нимфами, которые вырисовывались, как призраки, в серебристом свете. Очевидно, мужские статуи были убраны, с тех пор как Симон видел их два года назад. Расчистка должна была стать частью посвящения садов Великой Матери — чудовищному существу, чьё имя, как он слышал, произносила Вибидия: Шупниккурат.

Симон вспомнил это имя, стиснув зубы. Впервые он услышал его в азиатском городе Эфесе как прозвание одной из самых отвратительных сущностей, скрывающихся за пределами материального плана. Это было воплощение неисчислимого зла, сущность, для которой земля была лишь местом кормления или гнездом, в котором могло появиться его вампирическое потомство. Служение целям такого божества было безумием — изменой всему упорядоченному и естественному. Но Симон знал, что психические миазмы хаотических сущностей часто могут найти отклик в порочном сознании или духе безграничных амбиций — таком, как у Мессалины.

Они проносились мимо беседок, где увядали отцветшие по сезону венчики вьющихся растений, огибали кусты, остриженные в форме животных. Это был садовый лабиринт ошеломляющей сложности, и ничто уже не казалось здесь знакомым...

Внезапно они оказались в четырёхугольнике живой изгороди, слишком высокой и плотной, чтобы преодолеть её или прорубиться сквозь неё, не потеряв при этом нескольких минут, но, попытавшись вернуться по своим следам, заметили красноватый блеск начищенных доспехов, отражавших свет факелов.

Гвардейцы! Охрана императрицы, должно быть, видела, как они забежали в четырёхугольный тупик, потому что двигалась прямо к ним.

Симон и Руфус осмотрелись. Их было пятеро — здоровенные германцы в полных доспехах и с короткими колющими мечами. Друзья переглянулись; скорее всего, другие стражники тоже были уже на подходе — и с этими нужно было разобраться без промедления.

Руфус наклонился и положил Гифейона под мраморный стол, используемый для трапез на открытом воздухе, затем вытащил свой гладиус с широким лезвием. Симон стоял рядом с ним, вооружённый аналогичным образом. Пятеро стражников приблизились группой, каждый с факелом в руке и оружием в другом. Издалека Симон всё ещё слышал, как женщины зовут на помощь...

Затем тёмный изогнутый силуэт в руке Симона дёрнулся, на манер летучей мыши, к горлу одного из патрульных. Человек захрипел, из его глотки полилась кровь, и он упал, цепляясь за рукоять сики самаритянина. Четверо оставшихся германцев взревели от негодования и бросились в атаку.

— В саду незваные гости! — крикнула Коринна своим предводительницам. — Двое мужчин. Они похитили жертву!

Несколько жриц испуганно вскрикнули.

— Замолчите! — приказала древняя весталка. — Коринна, мальчик был убит?

— Я... я не знаю. На посвящаемых была кровь...

— Пролитой крови достаточно, — сказала ведьма, с серьёзным видом кивнув в сторону Мессалины. — Сейчас самое время. Ты должна совершить обряд.

Мессалина нахмурилась.

— Это будет безопасно? Все эти волнения…

— Ты не должна подвести нас сейчас, Валерия. Как представительнице Богини, именно тебе надлежит открыть Врата для Предтечи. Лукреция и я останемся с тобой, присоединив нашу психическую энергию к твоей. Коринна, ты и остальные должны вернуться в особняк, пока опасность не минует.

Когда все трое остались одни, Вибидия постояла немного, глядя на луну и успокаивая свою душу. Она знала, что существует опасность, с которой необходимо справиться, но напуганные жрицы, которых она отпустила, были бесполезны для её цели. Что же касается посвящённых, рассеянных нападавшими, то они, вероятно, будут бродить как хищные звери, представляя угрозу даже для гвардейцев, которые отправились на поиски незваных гостей. Вибидия знала, что, при любом раскладе она должна помешать этим двум мужчинам, чтобы они не рассказали о том, что видели здесь, разнеся это по всему городу. Возможно, то, чему они стали свидетелями, можно будет выдать за всего лишь ещё одну из многочисленных вакханалий, устраиваемых пресытившимися любыми соблазнами римлянами, но жрица понимала, что культ ходит по очень тонкому льду. Пока его мощь не стала достаточно велика, чтобы нейтрализовать легионы, они не осмеливались раскрывать свои деяния напоказ всем.

Поимка незваных гостей была слишком важна, чтобы доверить её нерадивым гвардейцам. Вместо этого их должен забрать тёмный слуга Богини.

— Что ж, Мессалина, — сказала Вибидия, — делай, как тебе было велено, и всё будет хорошо.

— Но жертвоприношение...

Лукреция ободряюще сжала руку подруги.

— Кровь была пролита. Слуга Богини найдёт его, где бы он ни находился.

Мессалина опустилась на колени перед идолом и коснулась лбом травы. Затем выпрямилась, села на корточки и подняла руки в мольбе. Вибидия знала, что может доверять Лукреции, обучением и развитием которой она самолично руководила с девятилетнего возраста, но Мессалина всегда доставляла больше проблем. Следующие мгновения покажут, стоила ли императрица того на самом деле...

— О Великая Мать Изобилия, — нараспев произнесла Мессалина, — утроба всего, что рождается в сердце Хараг-Колата, услышь меня!

Лукреция шагнула вперёд и, достав из-под завязанной узлом набедренной повязки маленький нож, вложила его в протянутую правую руку императрицы. Не глядя на весталку, Мессалина продолжила:

— О богиня Абсолютной Ночи, о Существо, чья тень — это тьма, заставляющая трепетать самих богов, прими сейчас нашу жертву. Пришли к нам своего слугу из Хараг-Колата, чтобы он принял душу козла, дабы свершилось первое открытие Врат. Для сего я взываю к тебе пятью древними именами: Кибела! Ашторет! Хатхор! Нинхурсаг! Шупниккурат!

Произнося нараспев эти имена, императрица пять раз уколола себя ножом, по разу выше и ниже каждой груди и один раз над пупком. Воздух, казалось, сгустился, когда потускнели едва справляющиеся с темнотой факелы. Наконец Мессалина поднялась.

— Открой Врата! — вскричала она. — Аха куа! Уратур уйиб! Аяба феку уага-нагль фатагн!

Низкий раскат грома, казалось, донёсся из глубины земли, и тусклое сероватое свечение озарило основание алтаря.

— Дело сделано! — сказала Вибидия. — А теперь отойдите назад...

Три жрицы отпрянули от распространяющегося свечения. По обнажённой коже Лукреции пробежал метафизический холодок, хоть она и привыкла к жутким обрядам культа. Она услышала нарастающий гул, почувствовала давление в ушах и порыв ветра. Она поняла, что свечение было порталом, открывающимся из другого мира, но всё равно по её коже побежали мурашки, когда она почувствовала, как что-то невидимое проникает внутрь — нечто Снаружи, чего нельзя увидеть.

Затем молодая весталка услышала лёгкий шорох в траве, который быстро становился громче. Она видела, как ломаются и шевелятся стебли, как меловая белизна круга стирается по мере того, как нечто Снаружи незримо скользило вокруг алтаря, набирая силу и плотность с каждым оборотом. Затем, внезапно, призванная сущность оторвалась от земли, и Лукреция увидела длинное петляющее возмущение, которое оно создавало в траве и кустарнике. Она знала, что сущность искала жертву, посланную на Землю Богиней, которая его породила... Сущность искала жертву, насколько она знала — Сущность, отправленная на Землю Богиней, породившей её.

— Хорошо! — сказала Вибидия. — Теперь мы должны покинуть эти сады. Поторопитесь!

Приближающиеся гвардейцы разделились на две пары. Руфус и Симон, стоя спина к спине, ждали их с клинками наготове,

По мере приближения к ним германцы замедляли шаг, выражение их лиц было настороженным. Они привыкли к ворам, которые время от времени совершали набеги на Сады, чтобы украсть драгоценные камни, вставленные в мозаики и скульптуры, или сорвать золотые украшения с архитектурных сооружений. Но эти двое мужчин были крупными, хорошо вооружёнными и настороженными, поэтому охранники соблюдали осторожность.

— Опустите оружие, — прорычал главный оптий, — или станете разделанным мясом!

— Ты хочешь поговорить? Тогда давай уладим это в винном погребке. — А если хочешь на мясо посмотреть — подходи! — зарычал в ответ Руфус.

Один из противников Симона прыгнул на него, пытаясь застать его врасплох. Самаритянин блокировал удар противника, ударил его носком ботинка в живот и ловко отбился от второго стражника, прежде чем тот смог воспользоваться этим отвлекающим манёвром. Человек, которого пнули, отшатнулся назад, схватившись за живот, его факел упал на траву.

Внезапно Руфус дёрнулся в сторону, чтобы уклониться от удара, и налетел на самаритянина. Третий гвардеец воспользовался этой возможностью и бросился вперёд. Какое-то мгновение Симону приходилось рубить и парировать, используя всё своё мастерство; затем он резко поднырнул под свистящий клинок германца и нанёс жестокий удар. Мужчина вскрикнул, и Симон, перехватив инициативу, быстро парировал удар полуослепленного человека, ловко вонзив нож в шею раненого противника.

Но к этому времени германец, которого он ударил ногой, уже вернулся к схватке. Симон поймал его рубящий удар, парировал и рубанул противника по руке, почти перерубив её пополам. Германец согнулся пополам, тяжело рухнул на траву, издавая стоны, а кровь хлестала из него фонтаном.

Освободившись, чтобы помочь своему товарищу, Симон повернулся, но увидел Руфуса, стоящего над раненым, его меч потемнел от крови. Он заметил, что второй стражник, с которым дрался Руфус, лежал, скорчившись, чуть поодаль. Огромный гладиатор убрал меч в ножны и вытащил Гифейона из-под мраморного стола, прижимая его к себе с бережностью, которая выглядела удивительной после той бойни, что тут только что творилась. Симон быстро извлёк свой меч из горла первого убитого.

— Веди нас, чародей, — прогрохотал Руфус, — но на этот раз постарайся не завести в очередной тупик.

— Я сделаю всё, что в моих силах. Пошли!

Они выскочили из тупика и быстро понеслись среди деревьев и кустарников. Пока они бежали, в голове мага внезапно вспыхнул сигнал тревоги. Это была способность, для развития которой у него маги Дарамоса в своё время приложили много усилий. Опасность была совсем рядом.

— Поворачивай назад! — закричал Симон. — Быстро назад, в другую сторону!

— Я думал, ты знаешь эти сады... — начал было здоровяк, но не договорил, так как что-то ударило его по ногам. Он упал на землю, инстинктивно изогнувшись так, что удар пришёлся на его широкую спину, чтобы не повредить мальчику, которого он держал на руках. Пока Руфус барахтался, пытаясь подняться, что-то сжало его ноги и быстро распространилось по бёдрам. Что-то холодное коснулось его — что-то жёсткое и влажное оказалось под его ощупывающей рукой...

— Колдовство! — вскрикнул Симон. Он схватил товарища за плечи и сильно дёрнул — без особого эффекта. Мужчину схватило что-то, обладавшее огромной силой, и усилия Симона сдвинули гладиатора всего на несколько дюймов, прежде чем сопротивление превысило его собственные силы.

Внезапно, почувствовав, что вокруг него тоже обвивается невидимая петля, он метнулся назад, надеясь, что окажется вне досягаемости невидимого существа. Тем временем Руфус отпихнул мальчика в сторону и выхватил меч, отчаянно врубаясь в тугую движущуюся массу, которую не получалось увидеть, но несмотря на это она мучительно сжимала его ноги.

Симон рванулся к лежащему Гифейону — только для того, чтобы впечататься лицом в липкое препятствие, которым оказалось тело невидимого нападавшего. Его рука запуталась в петле, и самаритянин закричал, ибо давление грозило превратить его конечность в кашу. В отчаянии он вонзил свой нож глубоко в демоническую материю, и петля мгновенно ослабла ровно настолько, чтобы он смог вырваться. Очевидно, что бы это ни было, ему совсем не нравилось железо. Но было уже слишком поздно, чтобы подхватить Гифейона, который слабо застонал, когда его внезапно подняли в воздух. Он брыкался одной ногой, в то время как другие конечности оказались прижаты к телу под неудобными углами. Язык мальчика вывалился наружу сквозь зубы. Симон выругался, когда понял, что невидимое существо выжимает из мальчика хрупкую жизнь.

Руфуса заколотило об землю, в то время как демон конвульсивно дёргался от удара клинка. Симон, в свою очередь, избежал прикосновения, которое он скорее почувствовал, чем увидел, и отступил ещё дальше. Он снова выругался; эта неравная схватка усложнялась ещё и тем, что нападавший был невидим. Его первым побуждением было рубануть по воздуху в надежде попасть во что-нибудь, но он знал, что это бесполезно. Оставалось ещё одно отчаянное средство, которое он мог предпринять — если на это ещё оставалось время...

Протянув левую руку к созвездию Орион, откуда, согласно магическим преданиям, исходят энергии, враждебные Великой Матери и её ужасным собратьям, он направил сику в сторону Гифейона, где, как он знал, должен был находиться демон. Затем, сосредоточившись, выкрикнул заклинание, которому его научили британские друиды:

— Ау Ллудд Лав Эрейн, Руад Кифал, Габалу!

Симон почувствовал, как по его поднятой руке пробежал покалывающий ток, пронёсся по плечам, перешёл на другую руку и ужалил пальцы в том месте, где они сжимали рукоять сики. Ощущение длилось всего несколько секунд, но за это короткое мгновение вокруг корчащихся в муках пленников в объятиях призрака образовался лёгкий туман. Миазмы быстро распространились и приобрели слабое серебристое свечение. В мгновение ока невидимое чудовище обрело целостную форму, окутанную тонким свечением.

Симон задохнулся, отчасти от напряжения, вызванного заклинанием, но ещё больше от того, что увидел чудовищную тварь такой, какой она была на самом деле. Она напоминала гигантскую рогатую змею с множеством щупалец, похожих на хвосты змей поменьше, извивающихся по бокам. Огромные клыкастые челюсти были раскрыты, когда существо вяло извивалось, как будто испытывая сильную боль. Силовой разряд, который маг метнул в обитателя Запределья, проструился по всей длине его железного клинка, металл которого отталкивал многих существ Извне и мешал им сохранять материальную форму на Земле. Теперь, достигнув такого успеха, стало возможным обычное применение кованого металла.

С сикой в одной руке и гладиусом в другой, Симон бросился на широкую петлю, удерживавшую Гифейона, и вонзил в неё лезвие своего меча. Огромная змееподобная тварь взвилась с силой океанской волны, вырвав меч из руки Симона, но её реакция ослабила хватку пленников настолько, что позволила самаритянину схватить мальчика и выдернуть его на свободу. Волшебник быстро оттащил его подальше от опасности, но даже при слабом лунном свете он мог разглядеть ужасное распухшее лицо и кровь, которая лилась из его губ на верхнюю часть тела. Дышал ли он?..

Разъярённый змей накинул ещё один виток на Руфуса, чьи непрекращающиеся атаки причиняли ему всё больше страданий. Симон отскочил назад, чтобы поддержать друга, и рубанул изо всех сил; петля отреагировала на удар, развернувшись, как поток густой жидкости.

Послышался низкое урчание. Львы! Во время боя драки Симон не отвлекался на их рыкание. Теперь же эти хриплые звуки стали слишком громкими, чтобы их можно было не заметить — звери мчались к месту схватки. Симон увидел, что их было двое. В тот же миг обострённые чувства кошек уловили ужасающую чуждость сущности, и рычание внезапно смолкло. Их бег завершился оторопелым приниканием к земле, а затем, прижав уши и сузив глаза, звери изменили направление и бросились прочь, низко опустив хвосты и выворачивая лапами комья дёрна.

— Боги! Львы! Берегись!

Это были германские охранники, которые вопили сейчас на грубой латыни, когда большие кошки пробились сквозь их ряды и бросились очертя голову в кусты позади них. Сбитые с толку, но больше страшащиеся того, что с ними будет, если они упустят непрошенных гостей, стражники упорно продвигались к поляне, которую столь странным образом покинули львы. В этот момент, увидев чудовищного змея с его светящимися очертаниями, они разразились тевтонскими криками ужаса. Кто из них не слышал рассказов об ужасах, которые бродили по этим садам? Теперь правдивость слухов подтвердилась у них на глазах.

— Демоны! — завопил оптий, немедленно обратив этим остальных в паническое бегство, ещё менее изящное, чем у львов.

Руфус и Симон, почти не заботясь о том, что их заметили, продолжали рубить своего неземного, невероятно живучего врага. Спазмы боли демона, позволили Руфусу высвободить одну ногу, но вторая всё ещё оставалась зажатой тварью. Челюсти чудовища нависли над ним, щетинясь несколькими рядами клыков и покачиваясь, как у кобры, готовой нанести удар.

В отчаянии Симон прыгнул вперёд и нанёс такой удар в пасть сущности, что она дёрнулась всем телом. Руфус почувствовал, что кольца ослабли ровно настолько, чтобы он смог освободиться и откатиться в сторону. Увидев, что его друг вырвался, Симон тоже отступил назад, отбиваясь от цепляющихся щупалец твари своим железным клинком.

— Я держу мальчика! — крикнул сзади Руфус. — Уходим!

Оба бросились прочь, но на опушке оглянулись. Змей, искалеченный их сталью и, возможно, пострадавший от магического заклинания, сворачивался толстыми кольцами, как будто потерял и энергию, и направление движения. Затем на их глазах он медленно растворился в воздухе.

Несколько минут спустя Симон и Руфус остановились на поляне, чтобы осмотреть Гифейона. Они осторожно положили его на траву и пощупали пульс на шее и запястьях — тщетно. Здесь, на открытом месте в лунном свете было хорошо видно кровавое месиво, в которое превратилась его грудь, и Симон понял, что лёгкие мальчика, должно быть, были пробиты осколками кости. Для него уже ничего нельзя было сделать.

— Нам придётся оставить его здесь, — ровным голосом произнёс Руфус, вытирая о траву руки, испачканные в крови мальчика — бесполезное занятие, потому что он был в крови от шеи до бёдер. — Клянусь Лугом, эти ведьмы совсем свели меня с ума!

— То, что они сделали с этим мальчиком, повторится ещё миллион раз, — предупредил волшебник, — если их Великой Матери позволят войти в этот мир, что они намереваются сделать. Идём!

— Куда идти, волшебник? Или ты опять заблудился?

Симон посмотрел направо и налево и с облегчением понял, что узнал это место.

— Я бывал здесь раньше — это было одно из любимых мест Азиатика. Он называл его Поляной Пана. Это выход!

Они поспешили дальше и, едва оказавшись среди деревьев, увидели длинную тень от стены сада.

Внезапно самаритянин остановился, заставив бегущего гибернийца врезаться в него.

— Подожди! — хрипло прошептал Симон. — Там кто-то есть!

Руфус выпрямился; он тоже увидел высокую фигуру, неподвижно стоявшую под деревьями и смотревшую на них с расстояния всего в несколько ярдов. Мужчины подняли мечи и осторожно шагнули к полускрытой фигуре, которая всё ещё не двигалась. Но в этот момент они оба услышали замогильный шёпот:

Симон...

По коже мага пробежали мурашки. Он осторожно подкрался ближе, но фигура по-прежнему не двигалась. Симон увидел, что на нём был римский военный плащ, под которым поблёскивал богато украшенный нагрудник. В правой руке он держал длинный кинжал, но угрозы в этом не чувствовалось. Его глаза...

Симон ахнул. Эти глаза светились холодным фосфоресцирующим светом и черты лица, на котором они сияли, были отчётливо различимы, несмотря на отбрасываемые луной тени вокруг.

— Азиатик... — ахнул самаритянин. — Не может быть!

И всё же это были те самые суровые черты, которые он так хорошо помнил: прямой галльский нос, ровные брови, высокий лоб, казавшийся ещё более высоким из-за частичной лысины. Симон оглянулся на Руфуса, гадая, видит ли он то же самое. Изумлённое выражение на лице гладиатора подсказало ему, что так оно и есть.

Чародей снова повернулся лицом к призраку. На знакомом лице полностью отсутствовало какое-либо выражение, и всё же, как ни странно, оно излучало такую всепроникающую мрачность, что кровь стыла в жилах.

Они забрали его душу, Симон.

— Его душу? Душу Гифейона?! — сумел прошептать самаритянин.

Ты должен взять это... — Призрак медленно протянул кинжал.

Руфус напрягся. Симон положил ладонь на его мускулистую руку и прошипел:

— Подожди, ничего не делай!

Передай это той, кто стала причиной моей смерти...

— Что с Гифейоном? — спросил Руфус; его голос, хотя и тихий, в наступившей тишине казался неестественно громким.

Приведи её снова в эти сады, Симон...

Внезапно фигура исчезла. Симон моргнул. Он услышал глухой удар о траву. Посмотрев вниз, он увидел длинный блестящий кинжал, лежавший там, где, казалось, ранее находился Азиатик. Лёгкий ветерок прошелестел листьями и нарушил тишину.

— Клянусь Нуадой! — пробормотал Руфус.

Симон подошёл к ножу, опустился на колени и осторожно дотронулся до него. Артефакт был твёрдым и прохладным на ощупь — никакой иллюзии. С внезапной решимостью он схватил его и решительно заткнул за пояс.

— Я бы не стал, Симон, — предостерёг Руфус. — Этот лич...

Но самаритянин уже бежал к палисаду. Руфус поспешил за ним, почему-то больше встревоженный тем, что он только что увидел, чем всеми остальными опасностями, подстерегавшими его со странным компаньоном, с которым они встретились в садах Лукулла в ту безумную ночь...

Глава ХIII

Пока они ждали возвращения Симона и Руфуса из Садов Лукулла, Рацилия и Сириско оживлённо беседовали.

— Но разве ты не говорил, что твой дедушка был германцем? — спросила Рацилия.

— Моим отцом был Феликс, сын Харина, — объяснил Сириско, — но Харин — это всего лишь имя, которое хозяин лад моему деду. На своей родине его звали Хюмир, и он был сыном военного вождя маркоманов.

Рацилия внезапно выпрямилась, стряхнув с себя сонный вид.

— Как его звали? — выпалила она. Её реакция была такой неожиданной, а взгляд таким недоверчивым, что Сириско приостановил рассказ и насторожился.

— Да, его так и звали — Хюмир. Ты слышала о нём раньше?

— Я... я имею в виду, что моя бабушка рассказывала о воине-маркомане, с которым она была обручена. Хюмир, сын Моккура.

— Моккур? Да ведь это же имя отца моего деда! Неужели наши семьи были близки в Германии?

Сириско почувствовал прилив теплоты при этой мысли. Странно, но чем ближе он узнавал эту женщину, эту девушку, тем более прекрасной и свежей она казалась. Не застилала ли ему глаза растущая нежность? Может, ему просто хотелось спать? Или его обманывал свет свечи?

— Что случилось с Хюмиром? — тихо спросила девушка, и в её тоне прозвучало странное предчувствие.

— Он попал в плен в бою с легионерами под командованием Луция Агенобарба — деда императрицы, который в те дни командовал пограничной армией Августа. — Сириско заметил, что плечи Рацилии задрожали, и выражение её лица сделалось ещё более странным.

— Рацилия, ты больна?

— Я снова проголодалась, — пробормотала она и встала, чтобы вернуться к столу. Беглянка стряхнула таракана с недоеденной булки и оторвала большой кусок.

— Никогда не видел, чтобы стройная женщина ела так много! — заметил юноша. — Мне кажется, ты больна.

— Со мной всё в порядке. Пожалуйста, ты рассказывал мне о Хюмире.

Чувствуя, что это его не слишком убедило, Сириско продолжил свой рассказ:

— Моего деда привезли в Рим вместе со многими другими пленниками и отправили сражаться на арене. Он убил своего первого противника, и ему дали другого. Он убил и его, поэтому его пощадили и продали ланисте, который обучил его искусству мурмиллона в галльской школе.

— Он был сильным человеком и великим воином, — заметила Рацилия, глядя куда-то вдаль.

Молодой человек пристально посмотрел на неё.

— Почему ты такая грустная?

— Сириско, расскажи о матери твоего отца.

— Её звали Мизис, она была рабыней в галльской школе. Женщины занимались приготовлением пищи и уборкой. Тем гладиаторам, которые проявляли себя хорошо, разрешалось получать удовольствие вместе с ними. Так появился на свет мой отец.

— Ты уверен, что отцом был Хюмир? Эти женщины, должно быть, находились в связи не с одним гладиатором.

— Это был он, — уверенно заявил Сириско. — Говорят, что у Хюмира были странные уши. У меня они другие, но у моего отца были именно такие.

— Его уши были прекрасны, как морские раковины, — прошептала Рацилия.

— Что? — озадаченно спросил юноша.

— Ничего... — покачала головой женщина.

Сириско уставился в темноту, перед ним всплывали картины прошлого.

— Вскоре после рождения Феликса Хюмир был убит в бою с ретиарием.

Тут Рацилия отвернулась и прикрыла рукой рот, сдерживая вздох. Заметил ли он странную реакцию своей спутницы или нет, юноша невозмутимо продолжил:

— Владелец школы, предпочитая не связываться с кормящими рабынями, продал Мизис служителю, который работал на Криспа Пассиена, молодого аристократа. Они с моим отцом много лет прожили в одном из его поместий к северу от Рима. Моя бабушка умерла на пятом году правления Тиберия, но к тому времени Феликс женился на галльской девушке с кухни, где он служил главным пекарем у Пассиена. Я родился в тот же год, когда закончилась война с нумидийскими такфаринами .

— Твои родители когда-нибудь были свободными? — спросила Рацилия.

Сириско кивнул.

— Мой отец постепенно скопил достаточно денег, чтобы выкупить себя, а затем работал в частной пекарне, чтобы прокормить нас с матерью. Но, похоже, ему не удалось скопить денег, и он начал понемногу зарабатывать в качестве имперского доносчика. Средства, что он приобрёл таким образом, помогли ему обеспечить семью и открыть собственную пекарню. После этого он больше никогда не занимался доносами. Я сам вырос никудышным пекарем, но унаследовал искусство сплетника.

— Доносчик?.. — пробормотала Рацилия. Она слышала о судебных процессах, которые постоянно проводились при Тиберии. Многие мужчины и женщины погибли из-за его одержимости заговорами с целью государственной измены и убийства.

— Да, неприятное занятие, — согласился Сириско, почувствовав её неодобрение, — но как ещё жить в таком городе, как этот? Какой мужчина добьётся успеха в Риме, если он не будет сводником, паразитом, доносчиком или шпионом, если он не соблазняет жену друга, не продаёт свою любовь старухам и не нанимается в качестве хлопальщика к бездарным чтецам и музыкантам?

— Я не хотела никого критиковать, — холодно ответила Рацилия.

— Я преувеличиваю! — сказал он с умиротворяющей улыбкой. — Немного, во всяком случае. Я зарабатываю на жизнь тем, что шпионю для леди Агриппины, которая когда-то была замужем за моим покойным мастером Пассиеном; я хорош в своём деле, но готов к тому, что меня за это будут упрекать. Это заставляет меня слишком решительно защищать свою профессию. В Риме трудно быть благородным, если ты родился в бедности. Я хотел бы быть богатым, чтобы позволить себе стать лучше. Иногда мне хотелось бы, чтоб дед в своё время бегал быстрее и не покидал Германию!

— Он был не из тех, станет убегать, пока может сражаться. — с тоской вспомнила былое Рацилия.

— Ты продолжаешь говорить так, как будто знала его, — улыбнулся ей Сириско.

— Моя бабушка никогда его не забывала... А твои родители ещё живы?

— Нет, — ответил он, слегка нахмурившись. — Они были убиты грабителями, которые вломились в пекарню, когда мне было семнадцать. После этого мне помог покровитель моего отца, Пассиен. Благодаря его вспомоществованию мне удавалось сводить концы с концами.

— Мне жаль…

— Убийцы были растерзаны гиенами в амфитеатре...

Он потряс головой, словно пытаясь прийти в себя, а затем неожиданно рассмеялся.

— Я тут рассказывал тебе, какой я хороший шпион, но ты сумела разузнать обо мне всё, а я знаю о тебе немногим больше, чем когда мы впервые встретились.

— Я не очень интересная личность, — возразила Рацилия. — Мою бабушку звали Ристилл. Она была захвачена во время того же вторжения, что и Хюмир. Легионеры появились внезапно и захватили всю деревню. Моя... семья моей бабушки была предана мечу. Полководец Агенобарб нашёл её красивой и выбрал её в качестве подарка императору Августу. Когда она прибыла в Рим, главный раб счёл её имя варварским и переименовал в Рацилию.

— Тебя назвали в честь неё!

— Д-да, — прошептала она.

— И она действительно стала наложницей Августа? Каким он был?

— Он был старым грязным животным! — с горечью произнесла Рацилия. — Он был словно невольник для своей жуткой жены Ливии, но она не хотела делить с ним постель. Такие рабы, как... моя бабушка, приняли на себя её обязанности. Их было много, но он вёл себя гнусно со всеми.

— А как же твоя мать?

— Я... я никогда не знала её, — сказала Рацилия, надеясь, что Сириско не истолкует напряжённость в её голосе как попытку солгать. — Она умерла, когда я была совсем маленькой. Меня вырастила моя бабушка. Моим отцом мог быть любой из многих, это не имеет значения.

Она начала задыхаться от собственных слов; ей казалось невероятным, что она разговаривает с внуком своего любовника-маркомана! Теперь, когда она узнала о кровном родстве, Рацилия ясно увидела сходство между ними. Этот миловидный обаятельный плут должен был бы стать и её внуком тоже — и мог бы им оказаться, если бы война Августа не разлучила её с Хюмиром.

— Из-за чего ты так расстраиваешься? — мягко спросил Сириско, успокаивающе обнимая её. — Ты, должно быть, очень любила свою бабушку. Она всё ещё жива?

— Нет, — всхлипнула Рацилия. — Я… я осталась одна. Не знаю, любила ли я её когда-нибудь. Думаю, она скорее должна была бы умереть, но не позволить римлянам сделать с ней то, что они сделали.

Он обнял её и погладил по волосам, чтобы она перестала плакать.

— Не вини её слишком строго, девочка. Мы все совершаем ужасные поступки, если нас вынудят. Подумай о гладиаторах, которые должны убивать как друзей, так и врагов.

То, как он держал её, приятно напомнило Рацилии объятия Хюмира. Было удивительно, что она могла вспомнить что-то столь нежное за долгие, суровые годы, в течение которых ей приходилось переживать безнадёжную старость.

Внезапно Рацилия оттолкнула его и решительно посмотрела на Сириско.

— Твоя покровительница, Агриппина, — враг императрицы, не так ли?

Он снова посмотрел с подозрением.

— Да. Поставь их в амфитеатре со шпильками для волос в руках, и увидишь, как они заколют друг друга до смерти. Почему ты спрашиваешь?

— Можно ли ей доверять? Будет ли она стремиться уничтожить императрицу, и не предаст ли тех, кто ей помогал?

Сириско помолчал, прежде чем ответить на этот вопрос, а затем честно ответил:

— Нет, ей нельзя доверять. Она пожертвует кем угодно ради достижения своих собственных целей.

Рацилия разочарованно вздохнула.

— Каких целей? — подавленно спросила она.

— Власть, — ответил он. — Когда-то она была изгнана собственным братом, Калигулой, за участие в заговоре против него. Я думаю, она хочет сделать своего сына, Луция Домиция, следующим императором. — Он стиснул зубы, вспомнив грубое, агрессивное поведение ребёнка. — Это змеиное отродье Люциус — один из самых вредных маленьких сорванцов, которых я когда-либо знал!

— Ты так всё запутал, что мне сложно понять, что делать.

Он пожал плечами.

— Что я могу сказать? Когда великие люди грубо правят миром, таких маленьких букашек, как мы, топчут ногами. Но почему ты заговорила об этом? Ты знаешь что-то, что могло бы навредить императрице?

— Полибий передал мне послание для Нарцисса; я не знаю, что оно означает. Должна ли я сообщить его Агриппине?

— Сложный вопрос, — серьёзно ответил вольноотпущенник. — У меня есть много причин не любить свою покровительницу. С другой стороны, я мало что знаю о Нарциссе, за исключением того, что он очень умный человек и, возможно, самый могущественный из советников императора. Считается, что он незаметно обворовывает империю, но в остальном, похоже, умело справляется со своими обязанностями. Когда-то он был дружен с императрицей; как дела обстоят теперь, я не знаю. Возможно, твоё послание следует передать ему как и хотел твой хозяин, но не через тебя; я уверен, что жизнь раба мало что значит для него, хотя он сам когда-то был рабом.

— Ты хочешь сказать, что я должна позволить тебе, чтобы ты сам передал ему сообщение?

Сириско покачал головой.

— Я себе не хозяин. У Агриппины есть много способов заставить меня заговорить. Если в нём содержится что-то, чего ей не следует знать, то обмануть её я, скорее всего, не смогу. Но есть ещё один человек. Может, я и дурак, что доверяю ему, но я чувствую, что он не похож ни на коварного римлянина, ни на раболепного римского раба.

— Кто?

— Ты уже встречала его — тот, кого зовут Эвод.

— Он кажется несколько зловещим человеком, — нахмурившись, сказала Рацилия. — И всё же он отправился на помощь Гифейону, хотя я не понимаю, почему жизнь мальчика-раба может иметь значение для такого человека или для его рослого друга...

В этот момент кто-то постучал в дверь. Рацилия вскочила.

— Кто там? — ровным голосом спросил Сириско.

— Эвод!

С чувством облегчения вольноотпущенник поднялся и впустил Симона. Руфуса с ним не было. Самаритянин, не проронив ни слова, прошёл мимо молодого человека и повесил свой плащ на вешалку. Взгляд у него был каким-то безумным.

— Ты нашёл Гифейона? — нетерпеливо выпалила Рацилия.

Симон с некоторым недоумением посмотрел на рабыню. Ему показалось, что в тот день она выглядела немного старше. Затем он выбросил эту мысль из головы, так как на него нахлынули горькие воспоминания.

— Мне очень жаль, — сказал он.

Женщина с несчастным видом опустилась обратно на кровать, её лицо побледнело. Но внезапно она снова села, горячий гнев сменился горем.

— Как он умер?

Симон глубоко вздохнул, прежде чем ответить.

— Это было жертвоприношение. Мы с Руфусом пытались спасти его, но...

— Не щади меня, Эвод. Расскажи мне всё.

Симон колебался, предпочитая поговорить с Сириско наедине. Тем не менее, это женщина — несомненно, довольно молодая женщина, несмотря на его прежнее впечатление, — казалась сильнее, чем он предполагал вначале.

— Мальчик был принесён в жертву Старым богам. Подробности не слишком приятны.

Рацилия в ужасе уставилась на него. Симон отвёл взгляд, чтобы она не заподозрила по выражению его лица, что он говорит не самое худшее. Он не видел причин обременять её знанием того, что душа мальчика была унесена в Хараг-Колат, обитель Великой Матери — царство чуждого ужаса, где она останется навечно, — если только, как предполагала книга Останеса, её не обменяют на другую душу в ходе столь же богохульного ритуала...

— Боги! — выдохнул Сириско, когда до него дошла вся мерзость этой истории.

— Этот невинный мальчик... — прошептала Рацилия, закрыв лицо руками. Затем, подняв голову, в ярости прошептала: — Это несправедливо. Нечестно лишать жизни столь юного мальчика по какой-либо причине, не говоря уже о такой гнусной! Они намекали, что Мессалина была ведьмой, что она занимается ужасными вещами. Я знала, что у неё было множество любовников. Но любой, кто способен на такое, недостоин жить — ни одного часа! — Гнев придал ей сил, снова превратив Рацилию в женщину, способную выдержать семьдесят лет одиночества, неприятностей и боли. — Её нужно уничтожить — сейчас — пока она не успела причинить ещё больше вреда. Сириско — я буду доверять ему, как ты и просил. Если он пообещает, что императрицы не станет, я поверю ему.

На рассвете Симон и Сириско оставили Рацилию одну в доме. Маг посвятил юношу в некоторые детали, которые он вынужденно опустил ради спокойствия Рацилии. После этого Сириско отправился в своё убежище неподалёку от дворца Мессалины, в то время как самаритянин направился к жилищу Руфуса в нижней части Циспийского холма.

Гиберник тщательно проинструктировал его, и вскоре Симон обнаружил, что гладиатор живёт на первом этаже недавно построенного здания. Дверь была дубовой, украшенной красивой резьбой с цветочным орнаментом, но уже несла на себе немало отметины бесчинства случайных прохожих. Симон поднял бронзовый дверной молоток в форме грифона и постучал.

— Кто там? — ответил женский голос — не на латыни, а на южнобританском диалекте.

Симон ответил на том же языке, который выучил в беспокойном королевстве Арто Пен-Драгона. Последовала пауза — он ожидал её, потому что Руфус не ждал его этим утром и старался по возможности держаться сейчас в тени, пока не убедится, что обман в амфитеатре остался незамеченным.

Когда дверь, наконец, открылась, Симон увидел горничную, которая опустилась на колени на манер рабыни из шатра британского вождя, аккуратно положив на колени свои маленькие изящные ручки. Симон предположил, что девушка недавно покинула Британию. Если бы не её диалект и манеры, он бы всё равно догадался о её происхождении, ибо у неё были сине-зелёные глаза, свежая и бледная кожа, и волосы цвета блестящего чёрного дерева. Только у некоторых племён кельтов со смешанной кровью были тёмные локоны, которые сочетались со светлой кожей и глазами северян. Стройная, с красивыми ногами, девушка была одета в дорогую синюю вифинийскую тунику, которая оставляла её бёдра обнажёнными. Хотя римляне считали этот фасон распутным, вифинцы ценили красивые женские ноги, и даже свободные женщины иногда с гордостью демонстрировали свои прелести. Одежда вполне типично удерживалась на месте тканью, перекинутой через одно плечо.

— Где твой хозяин? — спросил Симон.

— Я сказала ему, что вы здесь, добрый господин, — ответила она, не отрывая взгляда от ковра. — Он скоро поприветствует вас.

Поднявшись, горничная британка подвела его к позолоченной кушетке из туи, застеленную толстыми алыми покрывалами. Остальная часть видимого атриума, как отметил Симон, была украшена столь же богато и вычурно. Должно быть, у Гиберника либо были солидные доходы, либо он был одним из тех людей, которые позволяют деньгам утекать сквозь пальцы, как воде.

— Выходи, — прогремел Руфус из другой комнаты. — Помоги своей сестре позаботиться о моём госте!

В тот же миг в зал вбежала вторая рабыня, торопливо застёгивая на плече петлю своей помятой туники. Её волосы были в беспорядке, на ней не было сандалий, а лицо раскраснелось. Одетая точно так же, как и другая девушка, за исключением беспорядка в облачении, она была её точной копией. Полные близняшки.

Новоприбывшая горничная, заметив Симона на кушетке, опустилась на колени в кроткой манере своей сестры и спросила:

— Не желает ли добрый господин угоститься?

Мысль о завтраке пришлась Симону по душе — он ничего не ел весь предыдущий вечер, о чём и сказал. Как только девушка бросилась в кладовую, тяжёлые шаги Руфуса возвестили о его появлении.

На нём была удобная туника, доходившая ему до середины колен. Его волосы были мокрыми, и он энергично вытирал их полотенцем. Увидев Симона, он на мгновение нахмурился, и самаритянин предположил, что его внезапное появление пробудило в гладиаторе воспоминания о прошлой ночи.

— Доброе утро, Симон, — сказал Гиберник с явно наигранной весёлостью. — Для меня это сюрприз и удовольствие.

Маг принял кубок вина от первой девушки.

— Интересные у тебя служанки, — заметил он Руфусу.

— Да, они красавицы! — подтвердил хозяин. — Это Холли; а та, что хлопочет на кухне — Ферн… или всё наоборот? Они болтают только на своём британском наречии, так что будут очень рады, если им найдётся с кем поговорить, кроме меня и друг друга. Выбирай сам — тебе понравится их компания! Римские ведьмы ещё не успели развратить их; я приберёг эту привилегию для себя. — Он подал знак Холли. — Дай мне выпить, любовь моя, а то твоя сестра измотала меня до предела. Краем глаза он заметил гримасу на лице своего гостя. — У тебя есть ко мне какие-то претензии, Симон, старый друг?

— Просто я сам когда-то был рабом, — ответил его гость. — Я не стану увеличивать бремя другого, если в этом нет необходимости...

Руфус широко улыбнулся.

— Теперь это называется «бремя»? И это всё, на что ты способен, когда находишься рядом со здоровой молодой женщиной? Что ж, я полагаю, ты знаешь свои пределы.

Симон пропустил колкость мимо ушей, ожидая, что скоро представится возможность ответить тем же. В этот момент Ферн принесла поднос с фруктами и хлебом, которые Руфус и его гость разделили поровну. Пока они ели, эринец продолжал разговор:

— Я видел, как девушек выводили для торгов на форум. Владельцы хотели продать их как пару, но не было предложений по запрашиваемой цене, поэтому их выставили по отдельности. Какое преступление! В наши дни, когда вокруг столько британских пленников, качественный товар не получает должного внимания. Ну, а когда я увидел эту жалкую шайку развратников, размахивающих своими грошами перед аукционистом, то больше не мог этого выносить. — Он обнял обеих девушек за талии и притянул к себе. — Я сам купил их, одну за другой. Отдал тридцать пять тысяч сестерциев, можно считать, взял задаром. В мире нет лучших рабынь, чем британки. — Затем он пристально, оценивающе посмотрел на Симона. — Ну, если не моё гостеприимство привело тебя сюда, то что же тогда?

Симон отложил кусок хлеба и сделал глоток из своей чаши, прочищая глотку.

— Я знаю, почему ты так болтаешь, — сказал он, — чтобы не вспоминать о прошлой ночи. Но ты не можешь этого избежать. Это случилось.

Бравада, казалось, покинула Руфуса. Он отпустил девушек и с тяжёлым вздохом откинулся на подушки.

— Это глупо, Симон. Я видел, как погибло очень много людей — сотни, тысячи, не знаю сколько... Многие из них были невиновны; многие были моими друзьями. Это и раньше приводило меня в ярость, и я показал многим людям, что значит выводить меня из себя. Но это... — Он покачал головой. — Это как нож, вонзённый мне в живот. Я не понимаю такого. Неужели дело только в том, что это был парень, оказавшийся не в том месте, не в то время и не по той причине, или я просто становлюсь мягкотелым на старости лет?

— Если так, то это только к лучшему.

Руфус озадаченно посмотрел на Симона, не понимая, судя по его ровному тону и невозмутимому выражению лица, сочувствуют ему или оскорбляют.

— Послушай, — сказал самаритянин. — Эта девушка, Рацилия, несла сообщение императорскому вольноотпущеннику Нарциссу, когда Сириско нашёл её. Это может иметь отношение к нашей проблеме и даже может оказаться средством укрепить союз с советником.

— Нарцисс? — Руфус задумался. — Вот уж кто коварен сверх всякой меры. Я мог бы попасть к нему на приём, если бы захотел.

— Ты?

— Да, я! А что?! Неужели ты думаешь, что ветеран-гладиатор не может получить аудиенцию у простого государственного советника, когда и где ему заблагорассудится?

— Что ж, тогда хорошо! — кивнул Симон. — Договоритесь о встрече, я пойду с тобой в качестве раба, на случай, если из-за твоих ярких манер у тебя возникнут неприятности.

Эринец поднял свой кубок.

— За продолжительное и взаимовыгодное партнёрство, друг мой. — Его серые глаза слегка потемнели. — И пусть наши усилия помогут отомстить за маленького мальчика, который...

Внезапно раздался сильный стук в парадную дверь.

— Открывай, цирковая крыса! — раздался крик снаружи. — Сдавайся во имя императора!

(продолжение следует)

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5, 6

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

11. Гленн Рахман Наследник Тьмы (роман-вбоквел, без участия Симона) — 36-37 год. Части 1, 2, 3, 4

12. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

13. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

14. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

15. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

16. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

17. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

18. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

19. Гленн Рахман Путь дракона (роман). Части 1,

20. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

21. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1, 2, 3, 4.

22. Роберт Прайс Культ кастраторов

23. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Он зажмурился, спасаясь от ещё более пронзительных воплей, из-за чего оказался не готов к вихрю клыков и когтей, которые терзали его лицо. Он позабыл о чувстве собственного достоинства и побежал, моля о пощаде.

— Шлюха! — взревел он, когда понял, что находится в безопасности. — Мегера! — И, обратившись к своим хихикающим подданным, проворчал: — Тот, кто убьёт этого ненормального, получит ключ от нашей кладовой.

Некоторые из упырей попытались похитить ребёнка, потеряв при этом глаза, уши или руки. Несмотря на то, что Обжория была большой и сильной, она не могла бодрствовать вечно, равно как и питаться одними глазами, ушами и руками, пока выкармливала ребёнка. Она ускользнула с малышом в район Холма Грезящих, куда редко забредали подобные ей.

* * * *

Обжория понятия не имела, был ли Вомикрон Ноксис её любовником, поскольку упыри обычно не обращают внимания на такие мелочи. Но она знала, что ребёнок не от него. И, что самое необычное, помнила свою встречу с отцом малыша, и это отчасти объясняло причину её странного поведения.

Он был человеком по имени Кводо, который сказал, что его переполняет любовь, совершенно невурдалачье чувство. Невозможно было представить, чтобы человек захотел совокупиться с упырём, но Кводо возжелал именно этого. Тщедушный человечек настолько был вне себя от вожделения, что на самом деле поверил, будто насилует её.

У Обжории оставались какие-то смутные воспоминания о любви из её человеческой жизни. Первым мужчиной, который начал нежно заигрывать с ней, был её дядя, когда она была в неподобающем возрасте. Она в шутку подставила ему подножку на лестнице, отвечая на озорство, казавшееся свойственным его весёлым ухваткам, но падение сломало ему спину.

Она думала, что отказ от любви — это не потеря, пока Кводо не предложил ей эту любовь, когда она пребывала в своём новом, бесконечно менее привлекательном обличье упырицы. Чувства настолько запутали её, что она разорвала беднягу на куски. Вурдалаки не плачут, но она иногда плакала, когда вспоминала тот необдуманный момент.

Если бы ребёнок был обычным упырём или даже обычным мальчиком, её искренние сожаления, возможно, не вызвали бы ничего, кроме искреннего вздоха между двумя укусами, необходимыми для того, чтобы загрызть его. Но для неё малыш был чудом, намного превосходящим любые восторги самого чокнутого родителя. Трогательная музыка казалась безвкусной в сравнении с его криками, восторженные стихи — напыщенными рядом с его гулением. Его волосы были желтее, чем её глаза, а глаза голубее, чем её рудиментарные губы. Он напомнил ей кондитерские изображения младенца Поллиэля, которые едят в день рождения этого бога — за исключением маленьких девочек вроде Обжории, которые считают их слишком красивыми и расплакались бы, увидев, как другие дети поедают их.

Она назвала младенца Поллиардом, редко произнося это имя вслух, боясь обидеть упырей, которые ненавидели бога солнца, или самого этого бога, который, как считалось, испытывал те же чувства по отношению к упырям.

* * * *

Обжория сбежала со своим ребёнком на вершину Холма Грезящих, где среди просторных садов блистали великолепием гробницы Великих Домов. За очень старой усыпальницей Фандов, менее ухоженной, чем другие, она нашла заброшенное склепище для останков слуг. Её товарищи так и не обнаружили его, хотя замок был давным-давно взломан грабителем могил, который искал драгоценные камни и золото. Однако там было полно сушёной еды, и Обжория провела в нём много месяцев, наслаждаясь возможностью играть со своим сыном и направлять его первые шаги.

Она обнаружила, что мумифицированной плоти можно придать подобие свежести, вымачивая её в течение нескольких дней в крови животных или, что ещё лучше, бездомных детей. Она кормила Поллиарда предварительно пережёванными кусочками такой пищи, в то время как тот играл со всем, что мог бы только пожелать мальчик, находя себе игрушки среди разбросанных черепов и костей.

Один череп он назвал своим первым словом «Дада» и это всегда вызывало смех у его матери; но она была упырицей, и почти всё вызывало у неё смех. У Поллиарда рано развилось похожее чувство юмора.

Однако воспоминание о Кводо заставило её задуматься о насущной необходимости, которая была совсем не смешной. Упыри по своей природе не одиноки и не целомудренны, а Обжория давно достигла предела удовлетворения, которое могла получить от увядших воспоминаний о любовных утехах, запечатлённых в старом мясе, которое она ела.

* * * *

После долгих вечеров, проведённых в «Податливой прокажённой» на площади Гончей, Пикот Фрейн часто срезал дорогу через Холм Грезящих к своей комнате в тупике Кровавого Камня, где он писал стихи и, с ещё бо́льшим успехом, умоляющие письма к родственникам. Он утверждал, что был свидетелем странных сцен на кладбище, но также говорил, что видел чудеса и в других местах, поэтому его рассказы вызывали столь же мало интереса, как и его стихи.

На самом деле он бродил по кладбищу в надежде увидеть одно особенное зрелище, о котором никогда не рассказывал, хотя и писал об этом стихи. Он описывал это как борьбу восьмилапого двуглавого чудовища, которое с ритмичным хрюканьем и корчами пытается разделиться на отдельные человеческие существа. Он изображал это разделение в блистательных выражениях, однако сам избегал плотских связей. Его собственные удовольствия были уединёнными; сочинение стихов возбуждало больше, чем вдохновлявшие его зрелища.

Обычно он мог найти что-нибудь стоящее для наблюдения возле домика сторожа, но стражи были толстыми, а их возлюбленные, как правило, оказывались жилистыми шлюхами. Реже, но куда ближе к его эстетическим воззрениям, он замечал солдат «Непобедимых» с элегантными молодыми леди в зарослях сорняков возле старейшей могилы Фандов, и именно туда привели его этой ночью нетвёрдые шаги.

В обычных беседках он ничего не нашёл. Хуже того, он подошёл слишком близко к какому-то трупу, оставленному гнить непогребённым. Запах вызвал у него такую тошноту, что всё вино, которое он выпил в кредит, утекло на корм азалиям.

Вытерев губы платком, Фрейн энергично помахал им перед лицом, чтобы избавиться от тошнотворного запаха, но тот держался так настойчиво, словно он наступил на его источник. Пытаясь обнюхать свои сандалии, он потерял равновесие и тяжело опустился на землю. Запах становился сильнее с каждой минутой. Он приписал это перемене ветра, пока не понял, что ветер стих.

Он вынужден был признаться себе, что заблудился — состояние более чем знакомое бродящему по ночам поэту. В обычных условиях он увалился бы спать прямо там, где сидел, а засветло нашёл дорогу домой, но здесь его угнетала путаница невидимого колючего бриара под собой, а почти осязаемый смрад разложения грозил отравлением. Даже если бы он как-то освоился с этим зловонием, его всю ночь мучили бы образы червей, копошащихся в куче падали и грызущих её крыс, в то время как вши и блохи сосали бы их кровь. В эту самую минуту целая вселенная паразитов вполне могла двигаться к нему бесконечно малыми шажочками.

Он вскочил на ноги, отряхивая одежду и подавляя крики, которые всё же прорывались сквозь зубы, как панические писки. Призрачная щекотка, которая усиливалась, раздражая всю его кожу, не могла быть вызвана ничем иным, как расхаживающими и прихорашивающимися разъевшимися трупными мухами. Эта мысль разбила его вдребезги, как отражение человека в зеркале. Он бросился в безнадёжную схватку с плетьми и когтями кустов.

— Пожалуйста! — воскликнул он, когда наткнулся на плотную фигуру: — Меня зовут Фрейн, я не хотел вас обидеть! — Он понял, что это была обнажённая женщина, но успокоенность от этого понимания была сведена на нет тем, как она нависла над ним, и какой твердокаменной оказалась. — Я не шпионил. Я заблудился, вот и всё.

Влечение Пикота к женщинам была нейтрализовано отвращением ко всем существам, в том числе и к самому себе. Ни одна кожаная упаковка, даже самая прекраснейшая, не могла стереть из его воображения образ кишок и ёмкостей с калом, мочой и кровью, скрывавшихся под ней, жутких костей и слизких органов, содержащихся в ней, и мерзких газов и жидкостей, которые выделяло тело. Самый красивый живот вечно был занят работой по преобразованию мёртвой плоти в навоз. Он пытался свести к минимуму отвратительность жизни, питаясь только растительной пищей. Эта диета лишь укрепила его предубеждённость, сделав его собственную жизнедеятельность ещё более мерзкой.

Но иногда он мог преодолеть своё отвращение к другим в полной темноте, и это было нетрудно с хорошо сложенной молодой женщиной, которая не произносила ни слова. Она походила на одну из его фантазий одиночества. Сделав вид, что она такой и была, он даже начал получать удовольствие от её объятий.

Она казалась дружелюбной, хотя её намерения были такими же мрачными, как и её внешность. Она была молода, а груди у неё были большие и упругие, как у изваянной богини. Насколько он был пьян? Он погладил её живот, и пальцы зарылись в жёсткие волосы под ним. Это определённо была не статуя.

— Нет! — закричал он, потому что у неё, очевидно, был нож, и она воспользовалась им, чтобы разрезать его штаны и освободить набухающий член. Словно извиняясь, она опустилась перед ним на колени. Её язык — но разве это мог быть язык? — оказался сухим, более шершавым, чем у его кошки, и почти причинял боль. Фрейн коснулся волос, сальные пряди которых раздражали его, но прежде чем успел прикоснуться пальцами к её лицу и убедиться, что она действительно пользуется языком, та с ужасающей силой отбросила его руку в сторону. Он пытался подавить неподобающие мужчине всхлипы, размышляя о природе женщины-переростка, которая напала на него с ножом на кладбище и вынудила принять самый интимный поцелуй. До скорбного дома рукой подать.

Эта встреча отвлекла Фрейна от тошнотворного запаха, но теперь его снова начало подташнивать. Казалось, он вливался в ноздри, исходя от стоящей на коленях женщины. Он понюхал пальцы, которые ласкали её. Они пахли так, словно он сунул их в самую гущу всех мыслимых нечистот.

Его рука метнулась к её лицу, прежде чем она успела предугадать движение, и он понял, что оно совсем не похоже на человеческое. Губы, ласкавшие его, какими бы нежными они ни были в этот момент, оказались ловушкой, сплошь состоящей из клыков.

— Упырица! — закричал он, и её леденящий кровь смех подтвердил это.

— Будь ласков со мной, парень. Скажи, как ты меня любишь. — Её голос вызвал в его воображении образ большого рычащего пса, протискивающегося сквозь дверь с заржавевшими петлями.

— Я люблю тебя, как свою жизнь! — отчаянно закричал Пикот, но попытался отстраниться.

Это было бесполезно. Её руки обхватили его за ягодицы, а когда когти впились в них, он понял, что ей не нужен был нож, чтобы разрезать его одежду. Она швырнула его на спину и оседлала по-звериному эффективным движением. Он почувствовал себя зажатым в вагине, ещё более жёсткой, чем её язык. Чёрное на фоне сверкающей пыли галактики, её худощавое тело и уродливая голова создавали впечатление, соответствующее её запаху.

— Ты уже не твёрдый! — прохрипела она. — Ты меня не любишь!

Пикот не мог опровергнуть произнесённых ею слов. Он презирал человеческих женщин за то, что они пачкали свои внутренности бараниной или телятиной, а теперь лежал в объятиях существа, которое ужинало червивыми людьми. Её отвратительность не просто ослабила его эрекцию, она убило её, и с таким же успехом он мог бы потратить свои молитвы и пожелания на то, чтобы заставить затвердеть мокрую лапшу

— Да, может быть... пожалуйста, попробуй, — произнёс он, когда упырица изогнулась и прижала железную пасть своей морды к его холодным гениталиям, ибо подумал, что она собирается снова поцеловать их; но это ни в коем случае не входило в её намерения.

* * * *

С трупом поэта, перекинутым через хребтинный гребень, Обжория в ярости зашагала домой. Её робкое предложение любви было отвергнуто. А ещё хуже оказалось то, что надежда вернуть ощущение твёрдости причиндалов неблагодарного типа методом пожирания его мужских частей оказалась жестоко осмеяна — она увидела унылый сон о дрочке, который чуть не вверг её в ступор.

— Где твоя тряпка для вытирания пыли, ты, лентяйка поганая? — прорычал Поллиард, когда она наклонилась, чтобы войти в их дом. — Неужели никто не убирал в этой комнате после собачьего пиршества? Что значат все эти сучьи кости и трупаки?

Она рассмеялась, и её гнев улетучился на волне восторга от своего ребёнка. Он жевал останки слуги и говорил раскатистым голосом дворецкого Фандов, умершего лет двести назад. В следующее мгновение он уже смеялся, как обычный двухлетний ребёнок, или как тот, кто научился смеяться у упыря.

— Глаза! — воскликнул он своим обычным голосом, заметив редкое лакомство и потянувшись, чтобы схватить поэта за нос. — Глаза!

Она сбросила свою ношу и протянула ему одно из лакомств, с нежностью наблюдая, как он сосёт и смакует его так же, как это сделала бы она. Она почти боялась того унылого зрелища, которое наверняка скрывали в себе эти глаза, но ей стало любопытно, когда лицо Поллиарда озарилось удивлением.

— Нет, дорогой, это для мамы, — твёрдо сказала она, когда он попытался вырвать второй глаз.

— Люди дерутся, — сказал он, неправильно поняв увиденное, и она вздохнула, жуя и созерцая залитые лунным светом переплетения дёргающихся тел, что так восхищали покойника. В его глазах было больше пикантности, чем в его яйцах, и теперь она жалела, что не сохранила оба их для себя. Но даже это ей бы не помогло. Она знала, что должна ещё раз встретиться с упырями.

* * * *

Обжория отважилась выйти на дневной свет, чтобы подсматривать за живыми. Она пряталась за кустами и пробиралась по канавам, чтобы проследить за процессиями, несущими самые маленькие гробы. Она наблюдала за скорбящими матерями, стараясь уловить хотя бы самую малую фальшь в их причитаниях, любую неубедительность в их жалостливых жестах. Более строгая, чем неподкупный критик, она отвергла их всех, как приёмных родителей для Поллиарда.

Она изучала матерей с живыми детьми, отмечая каждую оплеуху, каждое грубое слово, любую невнимательность. Она вспоминала своё собственное детство с чрезмерно любящим дядей, злобной матерью, отсутствующим отцом и надоедливыми братьями. Некрополь был единственным местом, где она могла вырастить своего сына, и была единственной подходящей ему матерью. У неё не имелось другого выбора, кроме как взять его с собой в туннели подземного воинства.

* * * *

— Обещай! — потребовала она.

— Да, да, да! — проворчал Вомикрон.

— Обещай, чёрт бы тебя побрал! Скажи это!

— Да, да, да!

Обжория вырвалась из рук короля упырей и ударила его ногой в рыло, когда он попытался восстановить их прерванную связь.

— Чего ты хочешь, невозможное создание? Мы скучали по тебе, мы любим тебя, мы желаем тебя больше, чем кого-либо другого — сказали мы, наконец, чего тебе хотелось? Ложись, пока наши королевские яйца не лопнули!

— Мой сын, — сказала она.

— Ах, это. Почему ты настаиваешь? О, не обращай внимания, очень хорошо, мы выполним твою прихоть. Мы не причиним ему вреда. Мы никому не позволим причинить ему боль. Мы даём тебе слово короля.

Обжория знала, что его слово значило не больше, чем его титул, потому что она тоже была упырём. И поскольку она была упырём, то не могла отказать ни ему, ни себе.

— О да, Вомикрон! Да, мой король!

* * * *

Это правда, что Вомикрон желал её больше всех остальных, но такой, какой она была раньше — веселейшей из вурдалаков, звездой, сияющей среди тусклых огоньков. Упыри любят розыгрыши, но мало кто из них обладал талантом старой Обжории придумывать их, и никто не мог сравниться с ней в смелости и напористости.

Он вспомнил, как они вторглись в Храм Смерти, чтобы украсть тело презренного сержанта стражи по имени Горфо. Они наполнили его гроб таким же количеством вурдалачьих экскрементов, и тот на следующее утро был со всеми муниципальными почестями захоронен в неприступной гробнице. С феноменальной выдержкой два упыря в течение нескольких месяцев распределяли его куски между собой, чтобы продолжать высмеивать болвана.

Однажды ночью авантюристка Обжория съела ровно столько сердца и мозгов Горфо, чтобы одурачить его самых старых товарищей, и ворвалась в их домик, выкрикивая приказы нерадивым солдатам. Одного стражника затоптали в спешке, когда он пытался спастись от ревенанта, и его труп тоже утащили вниз.

Но всё это было до того, как она извергла из себя эту белокурую опухоль, эту теплокровную личинку, этот пухлый комочек соплей, хихиканья и вытаращенных глаз, который осмеливался играть с ним в лошадки, но лишь тогда, когда коварный баловник знал, что его сварливая мамаша где-то рядом. Рождение чудовища свело её с ума, и рассудок вернётся к ней только когда подменыш исчезнет.

Даже если бы король не желал выздоровления своей фаворитки, ребёнок был бы подобен желчному камню, застрявшему у него в зубах. Когда-то Вомикрон был красив, не по годам развит, бог солнца сиял на его лучезарном лице в самый пасмурный день, а мать трубила о его уникальной гениальности, когда он не забывал вытереть нос. Теперь он жил в грязи и рылся в отбросах среди мертвецов.

В последнее время Обжория стала выходить с ребёнком на поверхность днём, утверждая, что свежий воздух и солнечный свет пойдут ему на пользу. То же самое сказала бы и собственная мать Вомикрона, когда он проводил слишком много часов, размышляя над научной коллекцией, которую собрал на кладбище. Почему он никогда не слушал её? А вот Поллиард — это непристойное имя заставляло его вскрикивать всякий раз, когда он думал о нём! — слушал. Он вырастет и станет мужчиной, человеком, который слишком много знает о Нижнем Царстве.

Ему не обязательно причинять боль этому маленькому ужасу, чтобы убрать его с дороги. Если б его можно было заставить заблудиться, какой-нибудь смертный подобрал бы его, скорее всего, охотник за детьми, собирающий рабов. Его красота подарила бы ему местечко избалованного мальчика для плотских утех, а когда он утратит свой первый румянец, то получит достаточно свежего воздуха, солнца и физических упражнений, могущих удовлетворить даже самую требовательную мать, ворочая веслом на галере. Но мальчик был слишком умён, и его вероломно предупреждали о намерениях его собственного короля. Проблема казалась неразрешимой, пока однажды утром, перед самым рассветом, Вомикрон не забрёл в яму для нищих, и кто-то, сам того не подозревая, сбросил на него свежее тело молодой женщины.

* * * *

Ноги Алфеи ныли от холода. Боль вырвала её из кошмара, в котором беззубая ведьма тыкала в неё пальцем и заставляла пить мерзкие снадобья. Она пыталась поправить постельное бельё, пока не поняла, что его нет, как и ни клочка какой-либо одежды на ней самой.

Она присела на корточки, прежде чем осмелилась оглядеться в поисках посторонних глаз. Это был знакомый сон — ходить обнажённой на открытом месте, но сейчас он воплотился наяву. Её ноги были такими холодными, потому что промокли от росы. По крайней мере, её никто не видел, но и помочь ей добраться домой тоже было некому.

Она знала, что находится на Холме Грезящих, в окружении саркофагов, чьи трещины и замшелые пятна говорили о глубокой древности. Это помогло ей не больше, чем знание о том, что она находится в Кроталорне, на кладбище, которое само по себе было целым городом. Ей казалось, что она когда-то слышала, будто солнце встаёт на востоке, но когда попыталась соотнести это представление с реальным солнцем и своими воспоминаниями о планировке города, у неё только разболелась голова.

Если б она пошла вниз, то спустилась бы с холма, и в этом был смысл. Но что-то внутри неё настаивало на том, чтобы она направилась вверх по склону. Это было бессмысленно, но ощущение оказалось слишком сильным, чтобы бороться с ним — пока она не заметила за кустом клочок белой ткани. Потребность прикрыть наготу была так сильна, что Алфея, проигнорировав внутренний голос, побежала вниз по склону, чтобы посмотреть, не пригодится ли ей эта тряпка.

Она чуть не упала в яму, заваленную завёрнутыми в саваны трупами. Охрипшая стая ворон взметнулась ей прямо в лицо с белой ткани на краю ямы. Это был ещё один саван, но уже разодранный. Тело внутри тоже было разорвано, череп проломлен, рёбра вырваны. Волосы у него были такие же чёрные, как у неё, но это была всего лишь одна из немногих деталей, которую она заметила, прежде чем убежать. Внутренний голос строго велел ей прекратить кричать и перестать беспокоиться об одежде.

Это было совсем не похоже на внутренний голос, к которому она привыкла. Он говорил ей не ложиться с Крондаром, красивым конюхом. Он велел ей не искать старуху на Сливовой улице, а признаться в своём позоре родителям и вытерпеть их недовольство. Этот голос было легко игнорировать. Новый же звучал в её голове, как лай свирепой собаки, заглушая все её мысли.

Ведьма со Сливовой улицы... Алфея резко остановилась и осмотрела себя. Выпуклость, что была так очевидна для неё, но которой не заметила даже её любопытная сестра, исчезла; живот был удивительно плоским. Но она не чувствовала ни боли, ни вообще каких-либо неприятных ощущений. Никто бы не предположил, что ведьма окажется настолько хороша! Она рассмеялась, но смех её прозвучал глухо, и со следующим вздохом Алфея почувствовала вкус слёз, скатившихся по её дрожащим губам. Она хотела... сама не знала, чего, только бы оказаться дома, в постели, желательно крепко спящей.

— Ты ведь женщина, не так ли? — раздался голос из воздуха.

Алфея вскинула руки, чтобы прикрыть грудь. Она лихорадочно искала невидимого беса, пока не обнаружила маленького мальчика, сидевшего над ней на крыше гробницы. На нём был только плат, подобающий для погребения древнего принца, расшитый золотыми нитями и окаймлённый опалами в серебряной оправе.

— Конечно, мы женщина! — воскликнула она, но от любопытной оговорки её отвлекла вспышка смущения, залившая щёки жгучим румянцем. Он был слишком молод, чтобы смутить её, но его взгляд был дерзким не по годам. Она опустила руку, чтобы прикрыть промежность.

— Я никогда не видел, чтобы они двигались, — сказал он и соскользнул с гробницы, чтобы приземлиться рядом с ней, как кошка. Пока она восхищалась его ловкостью, он ущипнул её за бедро.

— Ты и ощущаешься по-другому. Мама!

Она ударила его по руке и уже подумывала о дальнейших мерах возмездия, когда он издал этот ужасный вопль.

— Где твоя мама? — спросила она. — Мы попросим её научить тебя хорошим манерам, ты, маленький монстр!

— Она пошла за клубникой. Говорит, что она полезна для меня. — Никогда раньше детские гримасы отвращения не заставляли её похолодеть. — Я предпочитаю печень, — сказал он.

Алфея закричала: не от его нечеловеческой гримасы и не от его странных слов, а от ужаса, который нёсся на них из чащи. Сперва она подумала, что это волк, потом — что это дикий кабан, затем — человекоподобный урод, но у неё не было времени разбираться в этих безумных впечатлениях, поскольку было совершенно ясно, что это сама смерть, и она шла за ней. Алфея схватила ребёнка и побежала, не смея оглянуться.

Мальчик тоже закричал, зовя свою мать. Он нелепо попытался вывернуться из её хватки, злобно укусив её за шею, но она, не обращая внимания на боль, сжимала его ещё крепче. Существо позади них закричало, но громче всех вопил её внутренний голос. Он убеждал её бежать, пока сердце не разорвётся, и мчаться дальше.

Ей ответили крики. Змея из скорбящих разделилась на сегменты, одни бежали от неё, другие спешили вперёд. Рычание и вопли у неё за спиной раздавались невероятно близко. Помощь была слишком далеко. Она рванулась вперёд, набирая скорость, но её плечо пропахали когти.

Что-то вспыхнуло у неё в голове, как будто этот тихий внутренний голос был нарывом, который внезапно вздулся и прорвался, затопив все закоулки её сознания своими ядовитыми жидкостями. С силой, о которой и не подозревала, с безжалостностью, которой, как она знала, у неё не было, Алфея схватила ребёнка за лодыжки и швырнула его вперёд по высокой дуге. Скорбящие испуганно закричали, а некоторые бросились вперёд, пытаясь поймать кружащегося мальчика, пока его мозги не разлетелись по земле.

К тому времени, когда она свернула налево, зная, что Обжория продолжит преследование мальчика, та её часть, которая называла себя Алфеей, превратилась в шёпот из угасающего сна. Дух Вомикрона Ноксиса вёл движущуюся фигуру, которая бежала всё быстрее, но с каждым шагом всё менее напоминала человеческую. Ему было больно видеть, как Обжория сломя голову мчится в толпу людей, размахивающих мечами и кинжалами; но, по крайней мере, это доказывало, что она безнадёжно безумна и что ему будет лучше без неё.

* * * *

Додонт часто говорил немногочисленным завсегдатаям «Податливой прокажённой», что все прелести и вещные богатства мира — всего лишь тени в глазах благочестивого человека, однако скептики приписывали его вечно кислое настроение как раз отсутствию у него этих самых теней. Совсем непохожий на себя, он насвистывал, полируя бюст покойного и забытого поэта Пикота Фрейна.

— Чему ты радуешься? — спросил фоморианский гвардеец, который выпивал здесь каждое утро, потому что его устраивало обычное настроение хозяина гостиницы.

— Ты видел новую вывеску «Перо и пергамент»?

— Если хочешь почтить Пикота, тебе следует назвать его «Хорьколицый сарай собачьего сала», как это делал он сам.

— Когда не выпрашивал выпивку в кредит. — Додонт плюнул на бюст, на мгновение остановился, а затем продолжил полировку. — Ничто так не помогает делу, как мёртвый поэт, и потому я выбрал именно его.

— Это лучше, чем когда он пердел и рыгал, рассказывая нам всем, какое у нас гнилое нутро. Мандавошки Ара! — Варвар содрогнулся, вспомнив поведение поэта.

— Как ты думаешь, почему я его терплю? Сегодня сюда придёт мэр, лорд Вендрард, и дюжина наших пока ещё бессмертных поэтов, чтобы посвятить...

— Что-то они как-то расшумелись, не?

Разумеется, было ещё слишком рано. Мясо птицы, окорока и молочный поросёнок для банкета в честь Пикота ещё даже не поставили в печь. Но гвардеец был прав: толпа с шумом ворвалась на площадь Гончей.

— Прыщи Ара! Это они не мэра ли нашего на фонарный столб вздёргивают?

* * * *

Мэр так и не пришёл. Недавно он язвительно ответил своим критикам, которые обвиняли его в игнорировании слухов о нашествии упырей. Он не видел необходимости подтверждать свою уверенность в том, что существо, выставленное на всеобщее обозрение в то утро, было всего лишь чудовищной гиеной. По словам мэра, его присутствие на площади Гончей смутило бы суеверный люд, так что он отказался от участия в поминках поэта.

К полудню весть об этом чуде уже разнеслась в обе стороны по Мираге и всем пяти холмам Кроталорна. Плотная людская масса запрудила площадь и улицы, ведущие в город. Никто из прочих высокопоставленных лиц не считал оправданными усилия для того, чтобы пробиться сквозь толпу — ни ради мёртвого поэта, ни ради подыхающего упыря.

Те, кто пришли на бесплатное представление, не были склонны платить за выпивку, да и мало кто из видевших, как проткнутый копьями, истыканный и неровно четвертованный ужас разлагался прямо у них на глазах, мог бы после этого пожелать зайти посетить банкет, устроенный Додонтом, пусть хозяин и снизил цены. День клонился к вечеру, и даже закрытые двери и окна не могли уберечь трактир от запаха этой твари.

— Чем сильнее оно испаряется под солнцем, тем больше становится похожим на обычную девку, — сказал фомор. — Они издеваются, что ли?

Если бы его единственный посетитель выпил побольше, он бы поверил, что бюст Пикота — это тоже обычная девушка, но Додонт налил ещё вина и сказал:

— Девушка бы не выжила. Глянь, как оно пялится на солнце.

При этих словах трактирщик скрипнул зубами, ибо очевидная преданность этого существа Поллиэлю насмехалась над его религией. Стражники, которые повесили это там и отказались снимать, сказали, что оно умрёт, если проведёт весь день на солнце; но мерзкое создание, казалось, было очаровано смертоносным зрелищем.

Не в силах терпеть дальше это богохульство, Додонт вышел на улицу и пробился сквозь толпу к кольцу стражей.

— Оно продолжает произносить имя бога, — возмутился он. — Вы не можете это прекратить?

— Поллиард, — сказал стражник. — Так звали мальчика, которого оно убило бы, если б его не спасла какая-то женщина. Она убежала, прежде чем кто-либо успел её поблагодарить.

— А мальчик?

— Будет продан, если только кто-нибудь не предъявит на него права. Кроме неё. — Он ткнул большим пальцем в сторону болтающейся в воздухе упырицы и рассмеялся.

— Посмотри на это! Гляди! Оно бормочет «Поллиэль», говорю вам!

— Поллиард, — вздохнул стражник и отвернулся.

На самом деле Додонт был прав. Глядя на солнце, Обжория думала о тех конфетах в золотой фольге, которые в детстве не ела из-за своего мягкосердечия. Она могла бы весь день в изумлении любоваться прекрасным солнцем, если бы хозяин гостиницы, разгневанный её святотатством и понесёнными убытками, не выхватил у невнимательного стража алебарду и не выколол ей глаза.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Кводомасс знал, что перед человеком, который хочет совокупиться с упырём, стоит три препятствия. Первое из них — их уродство. Существует множество историй о людях, сходивших с ума от одного их вида. Сопоставив рассказы таких очевидцев, насколько это представляется возможным, их облик отдалённо напоминает человеческий, хотя они выглядят гротескно долговязыми и тощими. В разных историях к этому добавляются челюсти гиены, когти ленивца и горб дикого кабана, спрятанные под кожей, цвет и текстура которой вызывают сравнение с самыми страшными болезнями и даже с поздними стадиями разложения. Кводомасс следовал своему руководящему гению во всём, куда только мог присунуть, иногда с помощью грубой хирургии и не обращая внимания на наличие признаков жизни, и его единственным беспокойством было то, что упыри могут оказаться не соответствующими своей столь пикантной репутации.

Страх, второе препятствие, можно было преодолеть почти так же легко. Кводомасс сомневался, что вурдалаки могли хоть немного сравниться по своей свирепости с теми толпами, которые жаждали разорвать художника на куски за его наименее популярные триумфы. Он и сам частенько развлекался, присоединяясь к таким толпам, чтобы обрушиться на создателя шедевра с ещё бо́льшим количеством слёз и проклятий, чем убитый горем родитель или супруг. У него хватало смелости доверять своей удаче — в отличие от большинства мужчин, какими они ему представлялись.

Единственным реальным препятствием было найти упыря. Эти существа настолько коварны и неуловимы, что передовые мыслители отрицали их существование. Этот скептицизм не разделяют те, кто часто посещает кладбища по ночам, и всем таким людям, к которым Кводомасс пытался подобрать ключики, было что рассказать. Они слышали смех упырей, чуяли их зловоние или натыкались на остатки их неряшливых пиршеств. И хотя никто из них не видел вурдалаков наяву, надёжные знакомые их самых надёжных друзей видели.

Настойчивость, как он считал, была самым ярким из его достоинств. Он мог провести месяцы в преследовании человеческой цели; на нечеловеческую можно было бы потратить целые годы. В дождливые дни, когда ему не удавалось найти работу носильщика на центральном рынке Кроталорна, он бродил среди величественных гробниц и открытых ям Холма Грезящих, изучая пейзаж, который начал преследовать его по ночам. Он оправдывал свои ночные визиты тем, что выполнял поручения сторожей и даже выходил в обходы вместо тех, кто был слишком пьян, чтобы работать. Сделавшись известной фигурой, он получал больше чаевых, таская грузы для грабителей могил. Сурово судя всех, кроме себя, Кводомасс был шокирован тем, что эти преступники часто совмещают свои мародёрства с работой сторожа, но скрывал своё неодобрение за улыбками и неослабевающим стремлением быть полезным.

В такие моменты он благодарил богов, что так искусно даровали ему обманчивую внешность и соответствующие способности. Его небольшое тело не позволяло догадаться о подлинной силе; мальчишеская внешность снижала возраст лет на десять, если он прикрывал лысину; презрение к книжным фривольностям скрывало высокий интеллект, а весёлая манера поведения скрывала тот факт, что его мозг пожирали огненные черви. Он был одержим страхом, что эти черви вылезут наружу и будут замечены кем-нибудь, и это было ещё одной причиной, по которой он всегда таскал с собой щегольский платок, которым компульсивно обмахивал плечи, или в нервных приступах бился головой о твёрдые предметы.

Самым щедрым его работодателем был коротенький и толстый молодой дворянин мелкого ранга по имени Веймаэль Вендрен. Изучавший некромантию, собиравший реликвии древних мастеров, Веймаэль много знал о вурдалаках, и Кводомасс однажды похвастался поговоркой, которую так часто применяли к нему.

— Соитировать упыря, который пытается тебя съесть, а? В этом нет ничего невозможного, если ты знаешь, как восстать из мёртвых, — проворчал Веймаэль, возясь со сложным замком бронзовой двери. — Полагаю, я мог бы показать тебе, как это делается, но воскрешение из мёртвых обычно доставляет больше хлопот, чем оно того стоит.

— Физиологических проблем не возникнет? Я примерно... В смысле, я слышал об одном дурне, который чуть не нанёс себе серьёзную травму, попытавшись совокупиться со статуей нашей принцессы.

— Перестань биться головой о фонарь и держи его ровно... да, вот так. Нет, они вполне совместимы со смертными. Во всяком случае, в сексуальном плане. Ты же знаешь, что они когда-то были людьми. — Веймаэль сделал паузу и задумчиво посмотрел на него. — Людьми, чьи грязные привычки спровоцировали чудовищное превращение.

— Значит, в принципе можно убить одну из них? Задушить её, например, или порезать на куски, или взять несколько кусков раскалённой проволоки и щипцы...

Взгляд хорьих глаз Веймаэля подсказал Кводомассу, что он проявил слишком много энтузиазма для академической дискуссии, но некромант вернулся к своей работе, не задавая вопросов.

— Полагаю, это возможно, но поймать её и прижать к земле окажется достаточно большой проблемой, если только ты не найдёшь ту, которой это понравится. Наслаждаться сексом, я имею в виду, а не тем, что её душат.

— А это возможно?

— Почему бы и нет? Считается, что мужчины-упыри без ума от человеческих женщин, возможно, именно поэтому здесь нечасто можно увидеть девушек по ночам. — Прерывистый смех Веймаэля, похожий на шипение пара и постукивание крышки чайника, встревожил носильщика. Он наводил на мысль о печально известной язвительной весёлости упырей. — Потомство от таких союзов всегда уничтожается, и это печально. Я мог бы научиться чему-нибудь, изучив полуупыря или, возможно, воспользовавшись его услугами, когда он подрастёт. Обязательно сообщи мне, если встретишь покладистую упырицу, Кводо.

Подобное сокращение имени, а его сокращали почти все, обычно вызывало укол ярости, как шип, вогнанный между глаз Кводомасса Фуонсы, но он скрыл боль за более широкой, чем обычно, улыбкой. На мгновение отвлёкшись, он не успел опровергнуть своё намерение подстеречь упырицу, прежде чем замок сдался, и дверь распахнулась, открывая сырое и зловонное помещение.

— После тебя, — сказал Веймаэль Вендрен, как всегда.

* * * *

Размышляя на досуге, Кводомасс полагал, что некромант мог бы помочь ему в поисках, но он счёл невозможным нарушить пожизненную секретность, которая избавляла его от дыбы, плахи и всех прочих подобных средств аппарата официальной художественной критики. Кроме того, он хотел поймать упыря, чтобы унижать и пытать его, в то время как Веймаэль Вендрен намеревался держать пленника в клетке и вести о нём записи. Но поскольку их устремления в теории не были полностью взаимоисключающими, он как бы невзначай возвращался к теме упырей всякий раз, когда они встречались.

— Ничто так не привлекает их, как трупы, — сказал Веймаэль, — вот почему богачи идут на всё, чтобы эти зловонные гробницы были запечатаны. Думаю, это вино тебе не понравится. Иногда его отравляли, чтобы наказать обычных воров.

Кводомасс выплеснул жидкость из сосуда, блеванул и мысленно проклял Веймаэля за то, что тот молчал, когда он отпечатывал его.

— Если ты сможешь его выпить — подай мне, пожалуйста, ножовку, у этого ублюдка шея крепкая, как дерево, — да, если не сочтёшь его вкус противным, я могу дать тебе зелье, имитирующее смерть. Я прикажу похоронить тебя с сетью и молотом в гробу, и когда упырь вскроет его, чтобы извлечь свой ужин...

— Нет, спасибо. — Хотя он и был в ярости на своего умного покровителя из-за того, что тот разгадал его цель и, возможно, даже его тайную сущность, Фуонса пришёл к выводу, что ему не стоит бояться патрона. Поскольку адепты чёрных искусств — мастера вводить в заблуждение, судьи в то время считали, что судить их не имеет смысла. Обвинение в колдовстве автоматически влекло за собой смертный приговор.

— Да и всё равно это бы не сработало, — сказал Веймаэль. — Дай-ка мне тот топорик — сейчас снимем эту голову с плеч! Нет, пытаться привлечь к трупу хотя бы одного упыря — всё равно, что спустить штаны посреди болота, чтобы поймать одного комара. Ты очнёшься, а вокруг тебя за твоё тело будут драться сотни мерзких тварей.

Кводомасс задрожал не столько от страха, сколько от вызванного им жуткого возбуждения. Он сказал:

— Думаешь, сеть была бы кстати?

— А ты не ходишь на бойцовские площадки? Если тот, кто использует сеть, знает, как ею пользоваться, он почти всегда побеждает мечника, а когти упыря подобны мечам. — Тяжело дыша от усилий, некромант бросил ему неожиданно тяжёлую голову, высохшую до каменной твёрдости. — Положи это в сумку, и мы пойдём дальше.

Когда они оставили осквернённую могилу позади, Кводомассу показалось, что ему послышался шорох в кустах. Он схватил Веймаэля за руку и жестом призвал его к молчанию. Не одно, далеко не одно существо крадучись двигалось поблизости — у незапертой гробницы происходила целая массовая сходка.

— А, вот и они, — невозмутимо произнёс некромант. — Хочешь вернуться и посмотреть на этих красавчиков?

Кводомасс пристально смотрел на гробницу, но едва мог различить её обветшалые очертания в безлунной темноте. Ему показалось, что он заметил какое-то неясное мерцание за дверью; услышал что-то похожее на пронзительный смешок и его глухое эхо.

Он был в ужасе, но даже его ужас не мог предотвратить внезапную настойчивую эрекцию. И всё же он закинул сумку на плечо и быстро зашагал прочь от нечестивой толпы, а Веймаэль последовал за ним, шипя и цокая языком.

* * * *

Носильщик был разочарован тем, что его благородный покровитель вообще знал о бойцовских ямах, не говоря уже о том, чтобы обсуждать их как знаток. Бойцовские ямы были запрещены в Кроталорне, а поскольку Кводомасс по большей части всё же гордился своим статусом добропорядочного гражданина, он избегал их. Однако его работа на рынке обеспечила ему широкий круг знакомых, и было достаточно легко найти кого-нибудь, кто согласился бы продать ему сеть, изготовленную для ловли людей.

— Я отдам трезубец ещё за две серебряные кобылки, — сказал мрачный старик, взвешивая в руке это страшное оружие. — Оно немало попило.

Как и он сам, судя по его покрасневшим глазам, а Кводомасс осуждал пьянство. Он также не одобрял название «кобылка*» для монеты с изображением принцессы Филлитреллы, хотя, по слухам, даже сама принцесса использовала это слово. Покупка трезубца подтвердила бы его репутацию придурка, который коллекционирует сувениры из бойцовских ям, но ему не хотелось обижать непочтительного старого пьяницу, поэтому он улыбнулся и сказал:

* «Filly» («кобылка», англ. Также «шустрая девчонка», «бабёнка»).

— Нет, спасибо.

— А для чего тебе нужна сеть, для ловли девчонок?

— Нет, конечно, нет! — Кводомасс поймал себя на том, что энергично обмахивает плечи, и заставил себя опустить руку, стиснув ею собственное колено. Он с усмешкой встретил презрительный взгляд мужчины и бодро спросил: — Вы пользовались этим оружием?

— Я думал, что такой ярый приверженец спорта, как ты, назовёт его снастями, а не оружием. Нет, они принадлежали человеку по имени Быстрый Фандард, который, в конце концов, оказался недостаточно быстр. — Наконец, он перевёл свой безжалостный взгляд на окно своей убогой каморки, позволив Кводомассу сдержать улыбку, прежде чем та сменилась шквалом судорог. — Он был моим сыном, и мне нужны деньги, чтобы похоронить его.

— О, простите. — Кводомасс выдал соответствующую случаю скорбную мину, хотя сейчас ему хотелось ухмыляться. У него был покровитель, чья страсть к анатомическим исследованиям ограничивалась телами юных атлетов, и он заплатил бы за эту информацию достаточно, чтобы возместить ему расходы на «снасть». — Когда похороны?

— Как только я добуду шесть кобылок для этих богомольных сынов Клудда, при любом удобном случае шлёпающихся на колени. А до тех пор они будут держать тело бедняги в своём храме и распевать над ним гимны. Он отдавал им свои деньги, заработанные в яме, чтобы присоединиться к Ордену, ты когда-нибудь слышал что-нибудь настолько возмутительное? Эти фанатики осуждают бои в ямах, но они с радостью брали деньги, которые он там зарабатывал. Если б они наконец снизошли до того, чтобы принять его, то заставили бы его раскаиваться в своём порочном занятии в течение последующих тридцати лет. — Он снова доказал свою проницательность, добавив: — Но ты же хочешь слушать об этом не больше, чем хотел бы он.

Кводомасс был в восторге. Клуддитов хоронили в неглубоких могилах, чтобы облегчить их воскрешение, и на дешёвых участках, на которые не обращали внимания ни сторожа, ни грабители. Отец хотел шесть кобылок за сеть и трезубец, но Кводомасс призвал на помощь свой талант проливать слёзы по желанию и всучил ему восемь, надеясь завоевать его доверие и позже разузнать подробности похорон. Студент-анатомист заплатил бы ему вдвое больше, а выкопать Быстрого Фандарда не составит никакого труда.

Отец оказался неблагодарным грубияном. Он усмехнулся в заплаканное лицо носильщика, передавая ему трезубец, и сказал:

— Смотри, не сядь на него — в жопу воткнётся.

* * * *

— Собираешься на рыбалку? — поинтересовался Веймаэль Вендрен, откладывая книгу в сторону, когда рабыня ввела Кводомасса Фуонсу с его неуклюже завёрнутыми покупками.

Книга, как заметил Кводомасс, оказалась вовсе не томом чудовищных заклинаний, а собранием рассказов порнографа Халцедора. Ни один череп или сушёная летучая мышь не украшали светлую комнату, куда проникал ароматный воздух сада, а Веймаэль, одетый в парчовый халат, бездельничал в шезлонге рядом с подносом, на котором были расставлены пьянящие напитки и лакомства. Это был первый раз, когда носильщик осмелился прийти к нему домой, и он безупречно изображал тунеядца.

Кводомасс подчёркнуто подождал, пока хозяин отпустит рабыню, прежде чем ответить. Тот тоже ждал, не сводя с него глаз, пока он не почувствовал, как в его мозг закрадываются тревожные мысли. Он отчаянно схватился за голову и уже был готов убежать, когда заметил ободряющий кивок Веймаэля и правильно истолковал его: от него ожидали, что он отдаст свой головной платок. Он неохотно снял его. Украдкой бросил взгляд, но обнаружил лишь несколько волосков, утратить которые, впрочем, тоже едва мог себе позволить — но они прилипли к залоснившемуся от долгого использования платку. Однако он отказался отдать рабыне хоть что-то, и Веймаэль закатил глаза, уставившись на потолочные фрески, перед тем как отослать её.

Кводомасс наконец ответил:

— Да, ловить упыря. Ты говоришь, ничто так не привлекает их, как труп, верно? А что может быть лучшей приманкой для упырицы, чем труп красивого молодого атлета?

Расспрашивая о Быстром Фандарде на рынке, он узнал, что этот боец был больше известен своей внешностью, чем мастерством. Все говорили, что если бы он не демонстрировал публике свой героический профиль, то, возможно, заметил, что его последний противник пришёл в себя и замахнулся топором, целясь ему в позвоночник. Охваченный вдохновением, Кводомасс решил отказаться от денег, которые он мог бы получить от анатома, и воспользоваться телом для осуществления своего заветного желания.

До сих пор их разговоры о вурдалаках велись на уровне шуточных фантазий собутыльников, которые раздумывают над ограблением дворца. Теперь Кводомасс раскрыл свои творческие способности, упомянув несколько нераскрытых преступлений и других, которые считались раскрытыми всеми, кроме тех несчастных, которых городской палач постепенно лишал всё более важных органов.

Он и представить себе не мог, что кто-то может заставить Веймаэля Вендрена содрогнуться, и порадовался, что ему это удалось.

— Я не сомневаюсь, что ты монстр, Кводо, но ты не понимаешь: упыри ещё более отвратительны, чем ты сам.

— В том-то и дело, господин! Секс с упырём будет настолько омерзителен, как ни с одним человеком, и я бы хотел раздрючить и пропороть его… — Он оборвал этот порыв откровенности, когда заметил, как у собеседника отвисла челюсть. Отдёрнув дрожащую руку от своего плеча, Фуонса произнёс с самой обаятельной улыбкой: — Разве ты не понимаешь, что это было бы вызовом моему художественному профессионализму?

— Да, думаю, что понимаю. Но какое отношение я могу иметь к твоему освежающе оригинальному извращению?

— Ты, несомненно, самый мудрый человек из всех, кого я знаю, и...

— Что-то я сомневаюсь в мудрости других людей, которых ты знал, если думаешь, что я поверю в такую чушь. Чего ты хочешь, Кво?

Вспышка гнева, вызванная очередным унизительным сокращением имени, почти ослепила его, и он не стал скрывать этого, огрызнувшись:

— Ты знаешь об упырях. Думаю, ты даже знаком с упырями. И я знаю, что ты скорее поспособствуешь мне, чем поможешь запалить собственный костёр.

Кводомасс с трудом мог поверить в тупость, такую нехарактерную для него тупость своих собственных слов. Они предавали труд всей его жизни, направленный на то, чтобы заставить всех полюбить его. Он часто одобрительно гладил по голове своих жертв или отмечал, какие у них красивые волосы или глаза, перед тем как нанести последний удар, и те, кто до конца продолжали обзывать его мерзкими именами, понятия не имели, что после этого он будет вечно корчиться при воспоминании об их ненависти. Но Веймаэль Вендрен, который причислял вурдалаков к своим знакомым и поддерживал дружеские отношения с мёртвыми чародеями, мог изыскать и более серьёзные средства, нежели обзывательство, чтобы продемонстрировать своё недовольство.

Опасаясь нападения грызущих тварей, которых он разбудил, Фуонса снова повязал платок на голову, опустился на пол перед некромантом и что-то забормотал о демоне, который завладел его языком. Услышав нечеловеческое шипение и фырканье сквозь стук своего лба о паркет, он испугался, что его покровитель и впрямь призвал нечто этакое, но когда осмелился поднять глаза, то увидел, что этот звук издаёт сам Веймаэль, корчась в муках своего странного смеха.

— Ты хочешь, чтобы я сводничал для упырицы? Спасибо тебе, Кводомасс Фуонса! Ты сделал больше, чтобы поднять мне настроение в такой унылый день, чем целая труппа клоунов. Очень хорошо, я помогу тебе. Если ты поможешь мне.

— Возлюбленный господин, моя жизнь принадлежит тебе...

— Это само собой разумеется, — прервал его Веймаэль. — Забудь о растерзании, удушении и прочем порочном безумии. Просто позабавься с этой скверной тварью, а потом притащи её сюда. И кстати, не применяй к ней эту проклятую вилку для рыбы.

— О, это? Оно прилагалось к снасти. Я планировал использовать дубинку, чтобы усмирить её.

— Тебе понадобится железный прут, и не стесняйся использовать всю свою силу, иначе пожалеешь об этом. А ещё лучше будет, если я дам тебе иглу, смоченную в некоем зелье. Просто уколи её, и она заснёт почти так же крепко, как твоя приманка.

— Я хочу, чтобы она не спала или почти не спала.

— Тогда используй её потом, иначе тебе никогда не удастся притащить её сюда. Ты бы доверился этому сачку для ловли бабочек, чтобы поймать тигра?

Когда Кводомасс ушёл, Веймаэль проводил его до двери. Такая любезность польстила носильщику, пока до него не дошло, что ему больше не доверяют оставаться наедине с рабами, в основном молодыми и женского пола, которые сопровождали толстяка.

* * * *

Предостережения Веймаэля преследовали Кводомасса, как послевкусие испорченной пищи, когда он сжимал в руках свою потрёпанную сеть, сидя в канаве, где прятался с захода солнца. Кладбище клуддитов находилось так далеко от Холма Грезящих, что почти сливалось с болотом под ним, и Веймаэль говорил ему, что упыри редко посещали его, предпочитая держаться поближе к своим потайным лазам и норам на дальнем склоне. Однако известие о трупе, которому позволили созреть на поверхности земли, привлекло бы их почти куда угодно, и некромант пообещал шепнуть эту новость на ухо похожей на гончую упырице по имени Обжория. По его словам, её самым заветным желанием было насладиться трапезой в спокойном одиночестве.

— Они все шпионят друг за другом и стараются следить за любым упырём, которого подозревают в том, что он знает что-то, чего не знают они, — сказал он. — Так что, как видишь, если ты хотя бы заподозришь присутствие второго упыря, то вскоре они облепят тебя, как вши. Не целуй её на прощание, не утруждай себя застёгиванием штанов, просто положись на Клудда и беги к его храму.

До захода солнца он наблюдал, как крошечные фигурки воинов, давших обет безбрачия, суетливо входили и выходили из этого приземистого здания или маршировали, как ожившие игрушки, на прилегающем плацу. Они тоже могли бы увидеть его, если б он поднял голову над уровнем травы, и Фуонса часто проклинал бога и его неудобный храм, пока долго и мучительно полз к дренажной канаве, которая пролегала рядом с самой свежей могилой. Но когда стемнело, и с болота потёк молочный туман, он начал сожалеть о том, что находится на таком большом расстоянии от святилища. Охранники у двери могли услышать его громкий крик, но к тому времени, когда те поймут, где он находится и чего хочет, он уже вполне может оказаться распределён по сотне жадных утроб.

Теперь, когда уже совсем стемнело, и по склону пополз туман, он снова проверил своё снаряжение, но проверять было нечего, кроме сети и железного прута.

— Череп претерпевает радикальные изменения, — сказал Веймаэль, — становясь пригодным для проламывания им каменных преград и поддержания мышц нижней челюсти, так что не бойся его проломить. Если собираешься её оглушить, тебе придётся размахнуться так, будто хочешь отправить её голову в полёт. Послушайся моего совета и первым делом воспользуйся иглой.

Кводомасс осмотрел иглу в оболочке из тонкой кожи, прежде чем положить её в свою сумку и закрыть в ней. У него не было намерения способствовать продолжению непристойных исследований Веймаэля Вендрена. Некромант помогал ему, как он подозревал, в надежде, что Фуонса оплодотворит чудовище. Мысль об успехе, о его противоестественном отпрыске, воспитанном этим хихикающим, крадущим трупы пижоном, вызывала у него отвращение даже большее, чем худшие фантазии, порождённые его собственными мозговыми червями.

«Прости, господин, я следовал твоим указаниям, но, похоже, оказался сильнее, чем ты думал», — сказал бы он, объясняя, почему размозжил череп твари в кашу после того, как изнасиловал её. Если бы это не помогло, у него был последний инструмент, который он извлёк из защитных ножен: трезубец покойного бойца.

«Если некромант хочет ребёнка, — подумал он, — пусть заведёт себе упыря».

Фуонса опустил взгляд на снаряжение не более чем на минуту или около того. Он ничего не слышал. Но когда поднял голову над краем канавы, его нервы взвыли, как натянутые до предела струны. Почти рядом, так, что можно было дотронуться, над могилой возвышалась бледная фигура.

Он подумал, что это может быть женщина, какой бы высокой, худой и плохо сложенной она ни была; но в следующее мгновение, когда та присела на корточки и похожими на лезвия лопат лапами принялась разгребать грязь между ногами, понял, на что смотрит. Желание забиться в канаву и постараться не выдать себя хныканьем почти одолело его, пока он не отвлёкся на мускулистые ягодицы твари и колыхание её тяжёлых грудей. Он понял, что не только способен изнасиловать упыря, но и горел желанием сделать это, и знакомая волна вознесла его на небеса, где он властвовал, как неумолимый бог.

Кводомасс равнодушно управлялся с утяжелённой свинцом сетью, ибо знал, что ранее, всегда, когда он отдавался на волю гения своего искусства, всё шло, как по маслу, и, поднявшись, бросил её, вероятно, с большим мастерством, чем когда-либо демонстрировал Быстрый Фандард. Затем сразу же туго натянул затяжные шнуры, чтобы получился мешок, окутавший упырицу до колен. Он прыгнул вперёд и нанёс удар по голове, который свалил бы с ног лошадь, но единственным заметным эффектом оказался лишь небольшой изгиб железного прута.

Он был так уверен в себе, что оставил и трезубец, и иглу в канаве позади себя, но не был готов поддаться панике. Кводомасс встал, над упырицей, расставив ноги, и поднял прут обеими руками, готовясь к удару, который привёл бы в трепет даже Фанда или Венду из эпосов. Но прут так и не опустился, потому что его потряс некий звук.

Он уже слышал раньше какие-то очень странные шумы, когда прятался ночью на кладбище. Сам не слишком веря себе, он объяснил их скрипом старых деревьев, шорохом опавших листьев на портике гробницы, возможно, это был отдалённый скрежет лопаты по камню или лай собаки; но то, что он услышал сейчас, сочетало в себе все эти звуки, ошеломляло до замешательства и придавало его воспоминаниям новое значение. Он знал, что никогда больше не спутает голос упыря ни с каким другим звуком на земле или под ней.

— Веймаэль? — произнёс голос. — Это ты?

Прочесть намерения или эмоции в этих словах было невозможно, но язык её тела был понятен, когда она соблазнительно изогнула свой покрытый пятнами и щетиной огузок. Опустившись на колени и расстегнув штаны, он протиснул член сквозь щель в сети и вошёл в неё, прежде чем ответить:

— Нет, сука, это Кводомасс Фуонса, который изнасиловал бы упыря, попытавшегося съесть его труп!

Ожидая вспышки сопротивления, он нанёс ей ещё один страшный удар, но она издала смешок, от которого замёрз бы и негодяй, сжигаемый на костре, и принялась колотиться ягодицами о его живот.

Она была упругой и хрящеватой, непохожей ни на что из того, во что он когда-либо проникал, а её хватка была шершавой, как песок. Сначала он подумал, что трётся о волокнистую пеньку сети, но его неловкие пальцы подтвердили, что их органы соединены.

Не обращая внимания на почти болезненные ощущения от трения, он извивался и делал выпады, словно пытался пронзить её насквозь, в самое сердце. Он проклинал её, хватал за запястья, мял груди, упругие, как дыни, но обескураживающе слизкие, одновременно колотя её прутом по голове. К его бешенству, она при этом убеждала его быть менее застенчивым и нежным.

— Кводо! — проскрежетала она и вонзила в его мозг ещё одну тройку шипов: — О, Кво! Кво! Кво!

Мышцы его правой руки взмолились о пощаде, и он выронил погнутый прут из онемевших пальцев, привалившись к её спине и пытаясь вдохнуть воздух сквозь аммиачный запах её шкуры. Когда она, уткнувшись лицом в землю могилы, подавила свой вопль, он был вынужден признать, что, похоже, это его самого поимели.

Он осторожно отступил назад на коленях, не желая рисковать и орудовать трезубцем — во всяком случае, не сейчас, пока она в сознании. Представил, где находится его сумка. Мысленно отрепетировал действие с открыванием застёжки и доставанием иглы некроманта. Он знал, что сможет сделать это в мгновение ока. Упырица всё ещё не вышла из своего спокойного состояния.

Оглянувшись наконец назад, он вздрогнул, увидев линию теней на краю канавы. Он предположил, что их неистовое совокупление развернуло его не в ту сторону, и он больше не смотрит на канаву, но приостановился, чтобы поразмыслить над появлением этих предметов. Это могли быть кочаны капусты неправильной формы, какими бы невероятными они ни казались на кладбище. Он уже собирался протянуть руку и дотронуться до одного из них, когда тусклый свет тумана блеснул на внезапно обнажившихся клыках.

Затем все вурдалаки поднялись из канавы.

«Положись на Клудда, — сказал ему некромант, и если речь шла не о том, кто и впрямь принадлежал к сынам Клудда, то это было сардоническим парафразом, означавшим, что следует оставить всякую надежду, — и беги к храму». Столь отчаянным было его желание последовать этому совету, что Фуонса поверил, будто и впрямь делает это. Он услышал топот ног, с которым кто-то бежал по болоту. Это не мог быть никто, кроме него самого. Бледные ковыляющие фигуры, преграждавшие ему путь к отступлению, были всего лишь галлюцинациями. Как он мог стоять здесь на коленях, ожидая, что его разорвут на куски, если слышал свой бег?

Невероятно, но звук его шлёпающих шагов затих. Он успел заметить бегущую фигуру, прежде чем туман полностью поглотил её: толстяк в неэлегантно задранной до колен мантии, совсем не похожий на него самого, но очень похожий на Веймаэля Вендрена, который, очевидно, счёл своим долгом понаблюдать за первой стадией его эксперимента. Кводомасс выкрикнул его имя, но бег не замедлился. Что ещё более горько разочаровывало, так это то, что ни один из упырей не понял этого намёка и не погнался за убегающим учёным.

Порывшись в своих воспоминаниях о любовных песнях и романтических сказках в поисках слов, которые он никогда не использовал, Кводомасс рванулся назад, чтобы отдаться на милость Обжории. Она поднялась и разорвала сеть бойца так же легко, как невеста распускает фату.

— Пожалуйста! — закричал он, с трудом поднимаясь на ноги и обнимая грязное создание. — Я люблю тебя, я хочу, чтобы ты была моей навсегда! Да, мы из разных миров, но любовь побеждает всё. Не так ли? Скажи им!

Когда она притянула его к своей груди, вонзив когти в рёбра, Кводомасс попытался издать крик, который не оставил бы у стоявших вдалеке храмовых стражей ни малейшего сомнения в его местонахождении или желании, но её безгубый рот приоткрылся, словно для поцелуя. Он понял, что у него не получится кричать без языка и нижней челюсти, которые она начала жевать у него на глазах.

* * * *

Прежде чем подземный сонм успел наброситься на корчащееся тело насильника, Вомикрон Ноксис, король упырей, распорядился, чтобы они приберегли напоследок его половой орган, чтобы посмотреть, сможет ли он оправдать свою репутацию. Обжория забрала его в качестве своего приза, когда стало очевидно, что самая амбициозная похвальба Кводомасса Фуонсы оказалась пустым трёпом.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки     

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Неспособность видеть такие тонкие различия всегда была моим камнем преткновения. Когда-то я верил, что мои блуждания по кладбищам были первыми шагами к научной карьере. Наш дом находился под массивным утёсом Анатомического института на Речном бульваре, где учёные не только поощряли тщательное изучение таких любопытных предметов, как скелеты и обнажённые тела, но и пользовались высочайшим уважением у всех, кроме мамы, которая называла их развратниками и некрофилами.

Верно, что студенты искусств и медицины были более чем жизнерадостными ребятами, но также верно и то, что иногда они проникали на территорию нашего поместья с подозрительными свёртками или блевали у нас на парадных ступеньках, но у мамы, как и у многих других, была особая неприязнь к институту. Здание, которое закрывало от нас солнечный свет до полудня и извергало шумных нарушителей частной собственности в любое время суток, раньше было дворцом Глифтов, а она была из Глифтов.

Если вы родом не из Кроталорна, то, скорее всего, никогда не слышали об этом семействе, но всякий раз, когда я называл своё имя незнакомцу в моём родном городе, это вызвало у него недоумённый взгляд, за которым обычно следовало смущение. Никто не говорил: «О, ты тот самый парень, чью семью вырезал неизвестный злоумышленник, когда ты был ещё ребёнком, не так ли? Насколько я помню, пощадили только тебя и твою мать, если только она не была той, кто это сделал. Сам я склонен думать, что в этом виновен твой отец, ибо кто, кроме идиота, поверит, что убийца унёс его тело?» Сплетни, возможно, даже в большей степени, чем само преступление, могли стать причиной лёгкого помешательства моей матери.

Моё имя Глифтард Фанд, мой покойный или отсутствующий отец был связан с пришедшей в сильный упадок ветвью этого поистине великого дома, но мама поступала верно, когда представляла меня, к моему смущению, как лорда Глифтарда. Титул достался ей от прадеда, который был губернатором Орокрондела, что в те времена означало должность посредника с пиратами. Именно он построил дворец, но его сын отдал здание, и мы жили в бывшем доме садовника. Хотя в вестибюле института возвышалась причудливая статуя её деда, студенты, несомненно, вспоминали о его благотворительности в своих молитвах гораздо реже, чем мать в ежедневных проклятиях. Слушая её, можно было подумать, что он оставил своих наследников голыми в хижине под соломенной крышей, но садовник изначального поместья был важным человеком, командовавшим целой армией рабов и ремесленников, и жил в роскошном особняке с двадцатью просторными комнатами. Настоящие лорды из рода Крондренов или Воггов, моих товарищей по двельту, которых я время от времени приводил домой, казалось, были впечатлены великолепием нашего дома.

Это было увядшее великолепие. Крыша протекала сквозь все четыре этажа вплоть до подвала. Открыв любой из тысяч томов нашей библиотеки, вы обнаружили бы внутри обложек мокрую целлюлозу, похожую на творожную массу. Запах гниющих ковров и сырого дерева наполнял дом, потому что мы не могли позволить себе починить дымоходы и как следует прогреть помещения, чтобы избавиться от сырости. Полдюжины оставшихся служанок на самом

деле были пенсионного возраста: если кто-то из них тратил целый день, пытаясь на нетвёрдых ногах выполнять пантомиму своих смутно припоминаемых обязанностей по дому, то матери приходилось всю следующую неделю выхаживать её.

В раннем возрасте я узнал, что у нас мало денег, но они были той темой, что обсуждалась только грубиянами, которые приходили стучаться к нам в дверь и требовать этих самых денег. Я думал, моя стезя будет научной, не понимая тогда, что это лишь развлечение для витающих в облаках чудаков. Если знание было силой, как утверждали эти чудаки, и если сила была деньгами, что само собой разумеется, тогда знание должно приносить деньги. Джентльменское образование, которым я наслаждался, разбирая классику и изучая её грамматику с помощью дешёвых репетиторов, не помогло мне распутать этот силлогизм.

Так что я собирал черепа, особенно восхищаясь теми, которые были странным образом деформированы или пробиты оружием, измерял их, надписывал и заносил свои скудные размышления в записные книжки. Самыми редкими являлись нетронутые экземпляры, поскольку почти всё, что я находил, были обглоданы животными, как говорили мои наставники, или упырями, как настаивала мама и слуги.

— Я не потерплю эту штуку в своём доме, — сказала мама, увидев на одном из них особенно глубокие борозды от клыков. — Что, если упырь, который его грыз, почувствовал к нему вкус? Что, если он вернётся за ним? Где мой череп? — проскрипела она на редкость отвратительным голосом. — Где мальчик, который украл мой сладкий, вкусный чер-р-р-р-р-реп?

Мама могла быть весёлой, когда не жаловалась на все свои обиды, но очень сконфузилась, когда я рассмеялся от этого её представления. Она не понимала, что ей удалось меня напугать, но при этом мне нравилось, когда меня пугали. Я смеялся не из неуважения, а от восторга по поводу своего страха и от того, что оценил её талант. К сожалению, у меня не было слов, чтобы объяснить это, когда мне было двенадцать, и моя реакция привела её в ярость. Вся моя коллекция была отправлена в помойку, откуда я её извлёк и тайно перенёс на чердак заброшенной конюшни. Она никогда бы не вошла в такое тёмное, затянутое паутиной убежище, и оно находилось далеко за пределами досягаемости самой крепкой из наших служанок.

В своих экспедициях я встречал немало крыс и собак, и во время экскурсий по некрополю носил с собой крепкую палку для защиты от них, но мне очень хотелось увидеть упырей. Я начал бродить по самым пустынным и зловещим местам, даже тайком выбирался туда из дома по ночам, но не находил ни единого следа — за исключением, возможно, сломанного клыка, который, по словам одного из учёных института, коему я с волнением принёс его, принадлежал дикому кабану. На него не произвели впечатления мои доводы о том, что несколько человек утверждали, будто видели упырей, но никто никогда не говорил, что ему доводилось видеть дикого кабана в пределах Кроталорна.

— Тебе следует поговорить с доктором Порфатом, — сказал он с пренебрежительным презрением, которое убедило меня, что Порфат, вероятно, знал об этом больше, чем он, но я так и не смог найти этого учёного в его кабинете.

* * * *

Некрополь, город мёртвых — не слишком удачное название для Холма Грезящих. Там похоронены тысячи и тысячи людей, а его верхние склоны очень похожи на город. Искусно выполненный в миниатюре, вдоль улиц которого выстроились дворцы и храмы, на изучение которых ушли бы дни, а на то, чтобы оценить их по достоинству — годы.

Даже если бы эти здания не являлись клетушками для разлагающихся трупов, если бы они не вызывали никаких нездоровых ассоциаций, а были возведены исключительно по художественной прихоти, их эффект был бы тревожным. Это место выглядело как дурной сон, в том смысле, что было очень похоже на реальную жизнь, но странным образом отличалось от неё. Пространство сжато, расстояние, которого мы ожидаем увидеть между одним домом и другим, отсутствует, потому что мёртвым не нужно принимать солнечные ванны в своих садах, им не нужны уборные, конюшни, помещения для прислуги или любой другой хлам, который окружает дом.

По ночам, когда я отправлялся бродить по этим улицам, на них тоже не было праздных прохожих и почти не слышалось человеческих звуков, кроме моих собственных шагов среди тихих маленьких построек. Я слышал странные звуки, которые приписывал ночным птицам, вздорным кошкам или необычно общительным собакам, а также другие, которые не мог связать ни с чем на свете. Но что пугало меня больше, чем любой звук, так это неестественные масштабы домов и безумная перспектива каждой аллеи. Окружённый таким количеством нереальности, как я мог поверить в реальность мира, в который мог бы вернуться?

Ирония судьбы заключалась в том, что в сложившихся обстоятельствах меня иногда выводил из состояния паники топот сторожей и их хриплое распевание во всё горло безвкусных песенок:

У меня башка из кости

И окостенел елдак,

У меня в постели черви,

Мне тут плохо и никак.

Я мертвяк.

В сложившихся обстоятельствах, говорю я, потому что я стал одним из тех, за кем следили сторожа или, точнее, кого они пытались отпугнуть своим шумом. Моя страсть к коллекционированию расширилась до такой степени, что теперь включала в себя иссушенные трупы целиком, те, которые поразили моё воображение либо причудливостью, либо каким-то смутным намёком на былую красоту, либо безумными искривлениями, наводящими на мысль об ужасе преждевременного погребения. Теперь, когда моя коллекция насчитывала более пятисот экземпляров, я был очень разборчив в выборе, и если не находил никаких человеческих реликвий, которые стоило бы взять с собой, то оправдывал своё время и хлопоты, прихватывая ожерелья или несколько колец. К восемнадцати годам я, лорд Глифтард, стал грабителем могил.

Мать поощряла меня, но было бы несправедливым утверждать, что она имела в виду именно это. Когда-то она была прекрасна или, по крайней мере, часто говорила мне об этом, ребёнку, которого родила, когда её молодость уже прошла, и всё ещё оставалась до нелепости тщеславной. Она щеголяла в нарядах, которые показались бы легкомысленными или нескромными на женщине тридцатью годами моложе. Она по-детски любила украшения, и её восторг от любой дешёвой безделушки, которую я ей дарил, мог преобразить её на целый день. Поскольку подарки, казалось, были единственным способом доставить ей удовольствие, я сожалел, что могу делать это так редко.

Итак, мои первые находки из гробниц достались маме: золотые кольца, рубиновая брошь, серебряное ожерелье — всё в массивном старинном стиле, который в равной степени соответствовал её любви к блеску и причудливостям. Я говорил ей, что нашёл их, и хотя она никогда не сомневалась в этом, для моих собственных ушей это объяснение звучало всё более неубедительным. Я начал продавать золотые тарелки и серебряные статуэтки в неприметных магазинчиках неподалёку от площади Эшкламит, где не задавали никаких вопросов. Там я покупал для мамы ножные браслеты и амулеты из порфира и хризопраза, рассказывая ей, что выигрывал ставки на матчах в двельт.

Лучшей лжи мне и не требовалось, даже когда я починил крышу и прочистил дымоходы или покупал прекрасную лошадь и хорошеньких рабынь, потому что она знала, что я играю на двельте с людьми, которые ставят огромные суммы. Она беспокоилась из-за моей игры, боялась, что мне переломают кости или даже убьют, но я напомнил ей её любимую песню, которую она заводила насчёт «заниматься чем-то полезным для здоровья, а не хандрить на кладбище и играть с черепами». А что может быть полезнее, чем целый день носиться по полю на свежем воздухе, пиная других молодых дворян и колотя их дубинкой?

Мы верим во всё, что нас устраивает, и её устраивало верить в мою невероятную удачу, чтобы с чистой совестью осуществить одну из своих навязчивых идей. Даже больше, чем дом, в котором мы жили, она хотела украсить гробницу своего отца. Это был один из особняков мёртвых на верхних склонах, который казался мне более странным, чем большинство из них, потому что он был точной копией института, который я видел каждый день из наших окон. Единственные места там занимали мои бабушка и дедушка, а все более ранние предки были похоронены в крипте под настоящим дворцом, и всех это более чем устраивало, но мать всегда сетовала, что там нет никакой роскоши, положенной таким изысканным покойникам. Не проходило и недели, чтобы она не запросила ошеломляющую сумму на покупку золотых зубочисток или щипчиков для ногтей, которые я усердно крал из чужих могил. Было бы экономичнее взять её список покупок с собой на кладбище, но такой подлый расчёт заставил бы меня почувствовать себя вором, а мне не хватало честности признаться самому себе, что я им и являюсь. Я предпочитал давать ей деньги и изображать из себя спортивного гения.

Мне было любопытно, как она тратит мои деньги, поэтому однажды вечером я посетил миниатюрный институт. Мне больше не нужен был лом. Я взял домой несколько образцов замков, чтобы изучить их механизмы, и теперь мог открыть практически любую дверь без ключа. Я плотно притворил за собой его дверь: в соответствии со всякой чепухой о загробной жизни, она должна была открываться изнутри. Войдя в миниатюрный дворец и зажегши лампу, я обнаружил не крошечный вестибюль, в котором возвышалась статуя моего прадеда, чего ожидал какой-то извращённый уголок моего сознания, а уютную, но вполне нормальных пропорций гостиную. Только мраморные панели на стене, там, где могли быть окна, указывали на то, что я не вторгаюсь в богато обставленный дом. В любой другой гробнице я бы порадовался красочным одеяниям из Лесдома, стригилям* из слоновой кости, инкрустированным ляпис-лазурью, но здесь мог лишь ворчать на экстравагантность. Мои бабушка и дедушка неодобрительно наблюдали за мной, два реалистичных похоронных бюста, которые повсюду следят за тобой глазами из отполированных драгоценных камней. Дедушка, с его выпирающим подбородком и грубоватыми бровями выглядел ещё более странно, чем его собственный отец, статуя которого стояла в институте, но я должен был признать, что у меня были его черты, отдалённо напоминающие волчьи.

* Скребки для очищения тела.

Однако на портрете, который мама повесила в назидание каменным головам, я с моей бледной кожей, длинными чёрными волосами и тёмной одеждой, которую всегда предпочитал, смотрелся вполне симпатичным, более похожим на мрачного поэта, любителя изысканных удовольствий. Мать выглядела просто красавицей и, по меньшей мере, на сорок лет моложе; она могла бы быть моей младшей сестрой. Двойной портрет, очевидно, был написан по более ранним картинам, но с сардоническим анахронизмом изображал её в одном из старинных ожерелий, которое я украл из соседней могилы. Целую вечность, или пока картина не сгниёт, мои бабушка и дедушка будут вынуждены смотреть на доказательства моего недостойного поведения.

Я посмеивался над этим, когда поднимал панель, скрывавшую дедушкин саркофаг, и выдвигал полку, на которой он хранился. Трупы окончивших свою жизнь насильственной смертью, интриговали меня, и больше всех труп деда, ставшего жертвы резни в своём собственном доме. В мои намерения не входило красть его череп, я просто хотел взглянуть на него. Возможно, я хотел сравнить его со своим собственным, чтобы понять, не менее ли я красив, чем надеялся.

Когда мне наконец удалось отодвинуть тяжёлую крышку, я с минуту вглядывался в тёмную пустоту, а затем пошёл и взял лампу, чтобы получить подтверждение тому, что узнал. Я всё ещё не мог поверить своим глазам и полез внутрь в поисках каких-нибудь доказательств того, что гроб не был полностью пуст, но ничего не нашёл. Он исчез.

Уверен, что эта гробница никогда не слыхала такого смеха, и был благодарен тому, что стены были толстыми и прочными, потому что я не мог его сдержать. Мой смех часто казался неуместным в глазах других людей, и сейчас он не имел ничего общего с весельем. Другой бы заплакал или взревел от ярости, но это было единственной доступной для меня реакцией на ироническое совершенство сего поругания. Если бы я мог дотянуться до него в тот момент, уверен, что продолжал бы смеяться, разрывая злоумышленника на части.

Бедная глупая матушка из почтения к своим любимым родителям и, возможно, из-за беспокойства по поводу того, как быстро она сама продвигается к загробной жизни, тратила по несколько дней в неделю на то, чтобы создать в этом маленьком домике уют для жильца, который давно ушёл и никогда не вернётся. Она, конечно, не знала о случившемся, поскольку никогда не совершила бы святотатства, сняв каменную крышку, чтобы взглянуть на старый труп.

Я знал, кого винить: клевретов ненавистного Анатомического института, всячески пытавшихся оскорбить нашу семью. Кости её отца теперь наверное украшали классную комнату, если только их не выбросили на помойку. Возможно, учёные мужи до сих пор посмеивались над своим тайным оскорблением, когда мама приходила жаловаться на шум, зрелище и запахи, которые творили их ученики.

Я поставил пустой гроб на место с бо́льшим почтением, чем вынимал его, и открыл панель, за которой находилась бабушка. Здесь я сделал ещё более странное открытие. Крышка, казалось, была цела, она прилегала идеально; саркофаг вырезан из цельного куска камня без трещин, и всё же неполный скелет бабушки оказался разупорядочен, оставшиеся кости были обглоданы и изломаны. Как бы жестоко ни обращался с ней убийца, её останки уж точно не сунули бы в гроб, как бог на душу положит. Крысы, может, и умные, но они не снимают крышку с саркофага, не съедают труп и не ставят крышку на место.

После того, как останки бабушки были запечатаны, я рухнул в кресло сандалового дерева и уставился на бюсты. Были ли люди ушедшей эпохи более суровыми и праведными, чем мы, или их художники просто придавали им такой вид? Эта пара никогда бы не стала смеяться над отвратительным злодеянием. Мои собственные действия тоже не показались бы им забавными. Дедушка выглядел как послушный долгу тиран, который, пусть и с сожалением, удерживал бы меня в неподвижности, пока палач выполнял свою долгую работу.

Мой взгляд то и дело возвращался к панелям, за которыми будем лежать мы с мамой. Я всегда был нетерпим к суевериям. Если бы я когда-нибудь встретил бога, то извинился бы за то, что не верю в него, но не раньше. Как по мне, так от моего тухлого мяса был бы хоть какой-то прок, скорми меня кто после смерти собакам.

По крайней мере, я всегда верил в это. Однако иррационально я содрогался при мысли о том, что какая-нибудь личинка врача однажды будет рыться в моём трупе, пытаясь сопоставить мою печень и селезёнку со своим анатомическим атласом, и оплакивал своего бедного сурового дурацкого дедушку, который уже перенёс это унижение.

Я чувствовал, что сейчас необходимо произвести какое-нибудь громкое заявление, но всё, что я мог сделать, это пробормотать: «Возмездие!», отводя глаза от пристального взгляда деда. Возмездие, ага! Если бы я отомстил, если бы выдвинул обвинение, даже если бы с предельным тактом задал несколько умных вопросов, люди начали бы сплетничать, мама услышала бы эти пересуды, и правда уничтожила бы её.

* * * *

Странно, как свежий воздух и открытое пространство могут в одно мгновение очистить разум. Как только я спустился с холма под звёздами, у меня появился ответ на загадку, которую трудно было назвать головоломкой. Парочку олухов из института отправили за моими бабушкой и дедушкой. Они вдвоём унесли деда, неосмотрительно оставив дверь приотворённой, а второй саркофаг открытым. После доставления первого тела, задержавшись, чтобы хорошенько повеселиться со своими сокурсниками и, возможно, поднять несколько тостов за покойника, они, пошатываясь, поднялись обратно на холм и обнаружили, что какое-то животное опередило их и добралось до останков бабушки. Разогнав собак, пантер, кого угодно, они обнаружили, что бабушка больше не соответствовала их стандартам анатомической целостности, поэтому снова запечатали её саркофаг и гробницу, после чего покинули её и отправились восвояси. Чтобы разгадать загадку, не потребовалось никаких сверхъестественных сил и, конечно, никаких упырей.

Как раз в этот момент я споткнулся о челюсть упыря.

Я, конечно, не знал, что это было, просто какой-то неудобный предмет, который зацепился за мою ногу и заставил меня упасть с ужасающе громким звоном инструментов. Некоторое время я лежал совершенно неподвижно, прижавшись ухом к земле в поисках любого намёка на торопливые шаги, прежде чем осмелился подняться на четвереньки, чтобы найти то, обо что споткнулся.

Луны не было, но я мог бы пересчитать волоски на своей руке под сиянием Филлоуэлы в её обличье утренней звезды, и сразу же заметил белую кость, торчащую из земли. Это была половина челюсти с большей частью зубов, и один из них представлял собой изогнутый нижний клык величиной с мой большой палец. Он был в точности похож на тот, который я принёс в институт несколькими годами ранее. Челюсть была более массивной и удлинённой, огромные коренные зубы выглядели вполне подходящими на роль точильных камней, да ещё обращавший на себя внимание тот странный клык; но сама челюсть и остальной зубной ряд были такими же, как у человека. Ни один учёный не смог бы спутать его с клыком дикого кабана.

Забыв о сторожах и надвигающемся рассвете, я достал из сумки кирку и с силой ударил ею по твёрдой почве. Я разламывал комья земли и просеивал их сквозь пальцы, выкопал яму по колено глубиной в круге шириной с мой рост, но не нашёл ни одного зуба или осколка кости.

Хотя к тому времени уже совсем рассвело, я без всякой опаски поднялся на холм, где меня мог увидеть кто угодно, поскольку это было открытое пространство с лепными саркофагами, располагавшееся возле более респектабельных аллей с мавзолеями. Я совершенно не задумывался об этом, когда искал вероятное место, где первоначально могла находиться челюсть. Я ковырял лопатой в основании каменного гроба, когда чей-то голос произнёс у меня над ухом:

— Вы что-то потеряли, сэр?

Только позже я отметил в его голосе явный сарказм. Я забыл, что он был сторожем, а я — расхитителем могил, осуждение которого может повлечь за собой публичное расчленение. В своём целеустремлённом возбуждении я действовал, не чуя за собой вины, даже с полной сумкой сомнительных инструментов на плече и лопатой в руке, и моё поведение полностью обезоружило его.

— Ты когда-нибудь видел что-нибудь подобное? — спросил я, сунув челюсть ему под нос.

— Клудд! — вскричал он, пятясь. — Это упырь. Оставьте его, сэр, положите, где взяли! Прикоснуться к одному из них… Вы не представляете, что он может натворить.

Я рассмеялся.

— Упырей не бывает, — сказал я, насмехаясь над мудростью Анатомического института.

Он яростно затряс головой. Это был крупный краснолицый грубиян, но выглядел он так, словно вот-вот зарыдает или упадёт в обморок.

— Вы не знаете, сэр, не знаете! — Всё ещё пятясь, он махнул тяжёлой рукой в сторону могилы, где лежали бабушка и дедушка. — Я слышал, как один из них смеялся прошлой ночью.

* * * *

Прошлой ночью я на мгновение представил себе, как снимаю со стены боевой топор и устраиваю в Анатомическом институте уборку, которую он заслуживал. Поскольку судьями чаще становятся лорды, чем учёные, мне, вероятно, не грозило бы ничего хуже изгнания из города на несколько лет, а затем я бы вернулся, чтобы насладиться пикантной известностью. В моё отсутствие студенты дважды подумали бы, прежде чем блевать на наших ступенях.

Однако такие громкие поступки были чужды моей натуре, и странное открытие вернуло меня к моей истинной сущности. На следующий день, вместо того чтобы идти в институт купаться в крови учёных, я рысью поднялся по ступенькам, чтобы вежливо проконсультироваться с ними по поводу челюстной кости, которую тащил под мышкой.

Я остановился перед статуей моего прадеда, позволив учёному рою огибать меня, пока я впервые внимательно изучал её. Я запомнил её как нечто странное, помимо того, что она изображала мудрую голову старика на теле молодого атлета, поскольку так было принято в общественных скульптурах. Моя память убеждала меня, что он сидел на скамье, но теперь я увидел, что его сиденьем был гроб с крышкой, демонстративно отодвинутой в сторону. Он рассматривал череп, который держал в руке, — несомненно, подходящее занятие для патрона института, но выражение его лица было до странности ненаучным. Художник очень тонко намекнул, что он не столько размышлял над черепом, сколько любовался им. Если бы статуя ожила, он мог бы в следующее мгновение поцеловать его или обглодать.

Я отбросил эти фантазии и приступил к поискам кабинета доктора Порфата. Презрение другого учёного подняло моё уважение к доктору; и если насмешки были хорошим мерилом, то с каждым моим вопросом, когда я спрашивал дорогу, он возносился всё выше. Я задался вопросом, не являлось ли это имя каким-нибудь комичным словечком, не только из-за ухмылок или хихиканья, но и из-за цветастости адресов, по которым меня посылали, отвечая на мой вопрос. После подъёма по мраморным, а затем деревянным ступеням, далее по одной или двум металлическим лестницам, а в какой-то момент пробравшись по круто скошенной крыше из расшатанного шифера, я нашёл путь к двери под затянутым паутиной карнизом самой дальней башни, где много лет назад на дереве был выжжен иероглиф «Порфат». Дверь была заперта, и, сколько я ни стучал, ответа не последовало, поэтому я вскрыл её.

Если не считать пыли, которой здесь было больше, чем в любой могиле, и нагромождений книг, костей и бумаг, некоторые из которых, казалось, поддерживали высокий потолок, а другие зловеще раскачивались при моих шагах по неровному полу, комната была пуста. Одно из окон не было полностью загорожено грудой рукописей, и одно из его грязных стёкол являло вид на некрополь, настолько маленький отсюда, словно созданный ненормальным игрушечных дел мастером. Я надолго задержался у него, высматривая на будущее гробницы, в которые ещё не заходил, и отмечая потайные уголки и закоулки на изрытой местности, о существовании которых даже не подозревал. Я сделал несколько заметок на обороте попавшегося под руку листка бумаги.

— Доктор Пор… Ой!

Я продолжал писать, подняв взор с притворным раздражением. Притворяться становилось всё труднее, когда я заметил глаза странного тёмно-синего цвета, похожие на сливы, дерзкие и чувственные губы, груди, которые были довольно маленькими, но вздымались под нахальным углом. Несмотря на то, что она была одета по-студенчески разномастно, мрачная татуировка в виде тигровых полосок на шее и щеках выдавала в ней выдающуюся представительницу рода Вендрен.

— Его здесь нет, — сказал я. — Я писал ему записку.

Её первоначальный испуг прошёл, и она подозрительно уставилась на меня.

— Я могу тебе чем-то помочь?

Вор или учёный-шпион не стал бы таскать с собой челюсть вурдалака, и я развернул её, чтобы показать ей.

— Я хотел узнать его мнение об этом.

Судя по реакции кладбищенского сторожа и её собственной, я был почти готов наделить кость магическими свойствами, потому что она бросила свою ношу из книг и бумаг, чтобы выхватить её у меня. Она торопливо поворачивала её из стороны в сторону, уставившись на челюсть с большей жадностью, чем мой прадед на череп. Это дало мне шанс поразглядывать её в подобном же стиле.

— Слейтритра, — прошептала она с отвратительным почтением, и я сотворил соответствующий защитный знак против этой богини, но тут же пожалел о такой суеверной оплошности, поскольку заслужил презрительный взгляд. — Где ты это взял?

По её тону было ясно, что из грозного незваного гостя я превратился в слабоумного мальчика на побегушках.

— В трапезной, где же ещё? — ответил я, но жестом указал на окно.

Моя шутка вызвала у меня лишь гримасу нетерпения.

— Ты мне покажешь?

— Если хочешь. Это упырь, не так ли?

Она повернулась, чтобы порыться в разбросанных бумагах, часть из которых, вероятно, навсегда затерялись среди мусора доктора Порфата, и поднялась с несколькими свитками, которые сунула мне. Я не сделал ни малейшего движения, чтобы развернуть их, и она, как я и надеялся, подошла вплотную ко мне, чтобы сделать это самой.

Когда я оторвал взгляд от пристального изучения её вьющихся каштановых волос, то увидел, что это наброски пером и тушью, и они были смехотворны — не из-за недостатка мастерства, поскольку она была опытной рисовальщицей, а из-за её нелепого представления об упырях. Эти существа, питающиеся падалью, роющиеся в могилах, бродящие по ночам и прячущиеся от солнца в сырых туннелях, были более низкими паразитами, чем их ближайшие собратья — крысы и черви; ибо если в легендах есть хоть капля правды, они были людьми, отказавшимися от своей человечности.

В её представлении вытянутые и искривлённые конечности были изящными, а звериные головы с клыкастыми мордами — благородными, как у породистых собак. Я никогда бы не подумал, что самка с клыками, торчащими до самых ноздрей, может увлечь меня, но одна обнажённая уродина, томно разлёгшаяся на могиле, возбудила меня даже больше, чем художница. Большинство изображений были не столько сексуальными, сколько абсурдно романтичными, представляющими упырей как эльфов-переростков, проводящих волшебную полночь, глядя на луну своими яркими круглыми глазами, отражающими её красоту.

— Ты их видела? — спросил я.

— Ребёнком я так считала… Ну, слышала их, в этом-то я уверена, и никогда этого не забуду. Это доктор Порфат описал их мне, когда я принесла ему свои первые рисунки, и я хотела посмотреть, насколько они точны.

Я молча изучал челюсть. Сравнивать кость с её работами было всё равно, что сравнивать рыцарские романы с тяжестью железного шипастого оголовка моргенштерна.

Она удивила меня, сказав:

— Я бы хотела нарисовать тебя.

— Почему? Я похож на упыря?

Она задумалась над этим вопросом дольше, чем, по моему мнению, следовало, прежде чем ответила:

— Нет, не совсем, но ты действительно выглядишь необычно. Больше всего меня интересует твоё тело. — Она шокировала меня, но не вызвала неудовольствия, сжав мои руки своими крошечными ладошками, а потом принялась обводить ими контуры моей груди. Она оттолкнула мои руки, когда я попытался ответить взаимностью.

— Ты лучше, чем большинство людей, которых мы нанимаем в качестве моделей.

— Я играю в двельт.

— Вот как раз они к нам и приходят, но ты совсем не такой. Чтобы развить такие мышцы, как у тебя, требуется тяжёлый однообразный труд. Ты солдат? Я знаю! Ты могильщик, не так ли? Вот как ты нашёл челюсть.

Можете себе представить, сколь мало меня волновало такое умозаключение.

— Меня зовут лорд Глифтард, — сказал я, что делал крайне редко. — Я увлекаюсь садоводством.

— Как это, должно быть, забавно! — Было ясно, что она мне совсем не поверила. — Когда ты покажешь мне, где нашёл челюсть?

— Сейчас?

— Не говори глупостей. Ты же не ищешь упырей при свете дня. Сегодня вечером?

Когда я закрывал за нами дверь, она, я уверен, услышала, как щёлкнул замок. Она сказала:

— Ты забыл оставить записку для доктора Порфата.

— Я подожду, пока не увижусь с ним.

Умбра Вендрен была слишком наблюдательной, слишком умной и ещё более эксцентричной, чем даже моя мама. Слово «эксцентричная», возможно, будет не совсем точным. Её древний род славился жестокостью, порочностью и безумием, даже если не все они были ведьмами, как считали многие. Я не видел ничего плохого в том, чтобы показать ей дорогу через кладбище и, возможно, отвлечь от упырей на достаточное время, чтобы удовлетворить свою тягу к ней.

По крайней мере, мой путь к карьере расхитителя гробниц должен был научить меня тому, что одно всегда влечёт за собой другое.

* * * *

Она была вся в чёрном, как всегда одеваются Вендрены, и это одеяние облегало её, словно тень под шёлковой накидкой, а волосы скрывала широкополая шляпа с вороновым пером. Вы бы сразу опознали в ней расхитительницу могил, если бы она вышла на сцену или на кладбище.

— Планируешь немного поработать в саду? — спросила она.

Мы были подходящей парой: я взял с собой кирку, лопату и лом лишь по привычке, но объяснил:

— Я думал, ты хотела выкопать кости упыря.

— Он не был похоронен. Они едят и своих мертвецов, и кость, которую ты нашёл, должно быть, откатилась незамеченной. Но я хочу посмотреть, где ты это нашёл.

Проходя через мой сырой сад на кладбище, она сказала:

— Порфат думает, что упыри — это больные люди, что у них болезнь, которой можно заразиться, вдыхая кладбищенский воздух. Или, — добавила ехидно, — от контакта с упырями, например, играя с их костями.

Это была чепуха. Если бы кладбищенский воздух превращал тебя в упыря, из меня получился бы целый десяток вурдалаков.

— Ты держала её в руках.

— Она у тебя?

Моя находка привела меня в такой восторг, что я носил её, как ребёнок любимую игрушку, и сейчас вытащил челюсть из-под плаща. Она взяла её в руки и облизала по всей длине, и тогда я подумал, что слово «чувственный» подходит для описания её рта меньше, чем «развратный». Она лукаво посмотрела на меня, проводя языком по тому месту, где могли быть губы.

— Я хочу быть упырём, — сказала она. — А ты нет?

Она могла заставить меня почувствовать себя ещё менее лишённым простоты, чем самая старая и глупая из наших служанок, и мне пришлось приложить усилия, чтобы не осенить себя знаком из тех, что вызывали её презрение.

— Не совсем.

— О, но это было бы забавно! Все эти свиньи, эти дураки с их абсурдными претензиями, их нелепым тщеславием, их трусливым желанием вечно влачить свои пустые, глупые, жадные жизни… — она сделала паузу, чтобы плюнуть на подвернувшийся саркофаг, — это показало бы им, на что они годятся, живые или мёртвые, если бы их съели! — Умбра пнула очередной заросший мхом каменный ящик достаточно сильно, чтобы пораниться, но, боюсь, она была типичной вендренкой, и обращать внимание на боль было ниже её достоинства. — Чего ты ждёшь от свиней? Свинина, только и всего, простая свинина, и если бы я была упырём, мена бы не волновало, что она протухла. Я жажду разорвать их и раскидать повсюду, а потом хочу, чтобы какой-нибудь огромный прекрасный монстр вывалял меня в грязи, среди червей и гнили, и трахнул!

Она с упоением рассказывала о том, что меня по-настоящему интересовало, и я потянулся к ней, но она отпихнула мою руку и помчалась дальше в царство мёртвых. Остановилась, наугад выбрав гробницу, и попыталась поднять её крышку, но разразилась яростными проклятиями, когда ей не удалось сдвинуть её с места.

Она кричала громче, чем когда-либо, призывая меня подойти и воспользоваться взятыми инструментами. У меня возникло искушение скрыться в тени и оставить её на попечение сторожей. Даже если бы они не были напуганы её статусом, то наверняка не восприняли бы её достаточно серьёзно, чтобы арестовать. Вместо этого я поспешил ей на помощь и велел замолчать.

— Мне очень жаль, — кротко сказала она. — У меня сильные чувства по этому поводу.

— Ты испытаешь сильные чувства, когда тебя поднимут на эшафот и используют одну из твоих отрубленных ног как катушку, на которую будут наматывать кишки, — прошептал я, но её полное надежд внимание скорее подошло бы ребёнку, выслушивающему планы на весёлую прогулку.

Когда я сдвинул крышку, она вскарабкалась наверх, чтобы заглянуть внутрь.

— Там пусто! — Она снова начала ругаться.

— Ну ещё бы, так близко к институту.

— Чепуха. Упырю было бы гораздо легче сдвинуть эту крышку, чем тебе. Вот почему они пусты. — Она поправила шляпу, сдвинув её под более решительным углом, и принялась осматривать местность. Наконец её взгляд остановился на склонах некрополя чуть выше от нас.

— А мы не могли бы забраться в один из этих мавзолеев?

— Думаю, можно попробовать, — сказал я, — но только если ты пообещаешь вести себя тихо.

Пока мы ползли вверх по склону, прячась за саркофагами и пользуясь всеми известными мне живыми изгородями и деревьями, она пробормотала:

— Он хочет, чтобы я молчала? — Она ничего не объяснила, но через некоторое время сказала: — Знаешь, у тебя чудесный смех.

— Когда это я смеялся?

— Когда я рассказывала тебе, как хочу стать упырём.

Я не помнил, смеялся ли в тот момент, но, скорее всего, это была моя реакция на охватившую меня тревогу.

Она добавила:

— Думаю, ты понравился мне именно из-за смеха.

Это были первые ободряющие слова, которые она сказала мне, и я снова попытался задержать её, но она поспешила дальше, по аллеям гробниц.

Я хотел выбрать относительно уединённую усыпальницу, которую, как я знал, можно было открыть, но она остановилась у миниатюрного храма Поллиэля.

— Вот эта, — сказала она, хлопнув дверью. — Я ненавижу этого ублюдочного бога с его огромным, уродливым, подглядывающим, любопытствующим взглядом, похожим на слизистую яичницу, которую ты получаешь каждое утро, нравится тебе это или нет.

Я думал, что начинаю привыкать к её богохульствам, но всё же поморщился. Пока она ломала голову над соединениями двери, подойдя к ней, я достал из кармана плаща инструменты собственной разработки и открыл замок, как будто у меня был ключ.

— Я знала, кто ты такой, — сказала она, улыбаясь мне. — Это мне тоже понравилось.

Она заставила меня понять, что я был рабом тех же суеверий, что и мать, и не в большей степени, чем сейчас: ведь я никогда не осквернял могилу священника и понял, что иррационально избегал самых богатых из всех. Украшенные драгоценностями облачения, золотые чаши, кадильницы и кропила, которые поразили меня с первого взгляда, когда я зажёг лампу, стоили добычи из двадцати обычных гробниц, а при втором взгляде эта оценка возросла до пятидесяти.

Она направилась прямо к панели, скрывавшей тело жреца, которая была выше и украшена более богато, чем у послушниц и храмовых девственниц, и нетерпеливым жестом попросила меня о помощи. Когда я открыл гроб, то отшатнулся, задыхаясь и испытывая рвотные позывы, потому что его похоронили совсем недавно.

Возможно, она уже была упырём. Она вдохнула зловонный запах разложения, как будто это были духи, а затем наклонилась к гробу и плюнула в лицо покойнику.

— Лжесвятоша! — прошипела она. — Слейтритра уничтожит твоего бога, и ночь восторжествует, тьма будет править во веки веков.

И тогда я от всего сердца сотворил защитный знак, пока она издевалась над ним, произнося девиз поганого культа богини:

— Всегда радуйся!

Она начала вытаскивать его из гроба, ругаясь, когда отвалилась гнилая рука, и смеясь, когда давно запертые в теле газы вырвались наружу, как смертельно опасный пердёж, но с ещё более отвратительным запахом, зловоние, которое заставило меня распахнуть дверь, забыв об осторожности, и блевануть снаружи на аллее.

— Не будь таким ребёнком, — сказала она, пока я жадно глотал чистый воздух и пытался прийти в себя. — Помоги мне найти ему кого-нибудь из его милых мальчиков, чтобы он согрелся.

В гробу, который она выбрала, лежала храмовая девственница, но она решила обойтись и этим. Это был гораздо более старый труп, кожа потемнела и туго обтягивала кости, как шкура барабан, а волосы имели тот неестественный рыжеватый оттенок, который бывает у некоторых покойников. Она сорвала одеяние со святой женщины и уложила её лицом к лицу со священником, рыча, когда куски тел отрывались от них прочь.

Я пытался принять её чудовищное поведение как естественное, пусть и экстремальное продолжение девичьих игр в куклы, пока выбирал лучшие предметы для кражи. Было бы глупо пытаться продать облачение из золотой парчи или другую религиозную атрибутику, но я отделил от одеяния самые крупные изумруды, сапфиры и рубины и положил их в свою сумку. Они могли быть привезены откуда угодно, их можно было продать где угодно, и всего лишь одного из них хватило бы на то, чтобы поддерживать порядок в моём доме в течение года.

— Ну что? — спросила она, напоминая мне, что я не пребываю наедине со своей бухгалтерией. — Я думала, ты хочешь меня.

Обернувшись, я увидел, что она скинула одежду и полулежит в гробу священника, подперев подбородок рукой и очаровательно наклонив голову. Поза и выражение лица напоминали озорного ребёнка, играющего в соблазнительницу в ванне. Я увидел, что она моложе, чем я думал, но это не сделало её менее безумной, как и не уменьшило моё желание обладать ею.

В некотором смысле это был скверностный опыт. Трупные выделения пропитали пористый камень, и гроб впитал в себя неприятный запах, так что я едва мог дышать, когда опускал в него лицо, чтобы поцеловать её. Я понятия не имел, как ей удавалось лежать на дне с улыбкой, но это было именно так. Чтобы обхватить её ягодицы руками, мне пришлось погрузить пальцы в слой слизи, содержащей неописуемые фрагменты, причём некоторые из них двигались. Всё время, пока я занимался с ней любовью, у меня крутило живот.

— Скажи мне, когда начнёшь кончать, — попросила она, — чтобы я могла снова превратиться в труп.

— Не… — выдавил я.

Я едва понимал, что намеревался произнести: «Не говори этого» или «Не делай этого», — настолько она отличалась от любой другой женщины, которых я знал. Ей нравились мои старания, но она была странно отстранённой, и ничто из того, что я делал, не могло затронуть её глубочайших чувств. Она продолжала отпускать шуточки по поводу того, чем мы занимались, так что я закрыл ей рот поцелуями и попытался прижаться к ней ещё сильнее, но все мои усилия вызвали у неё лишь томный вздох, не более — реакцию, которую можно получить, почесав чью-то спину в нужном месте.

— Очень мило, — сказала она, выбираясь из-под меня и оставляя лежать в грязи. Её прелестная попка вся была в отпечатках моих ладоней, измазанных в человеческой гнили, и когда она прошлёпала через комнату, раздавленная личинка свалилась с одной из двигающихся ягодиц.

Она продолжила с того места, на котором остановилась, выписывая на стенах непристойные слова драгоценными пигментами покойницкой косметики с лица мёртвого священника. Понаблюдав за ней некоторое время, я вылез из гроба и перекинул её через стол, взяв сзади без предисловий, почти грубо, но она не особенно возражала, да и не была особенно тронута.

— Это было мило, — сказала она.

Когда я набил свою сумку награбленным добром, а она утолила свой аппетит к святотатству, мы соскребли со своих тел остатки грязи и облачились в свою одежду. Я хотел закрыть за нами дверь, но она остановила меня.

— Нет, — сказала она, — оставь её открытой для упырей.

— А как они узнают, что можно заходить?

Если она хотела наказать меня за то, что я подшучивал над ней, то ей это удалось. От её пронзительного смеха у меня заломило зубы и побежали мурашки по спине. Было так безрассудно поднимать подобный шум на этих тихих аллеях, что я тоже рассмеялся. Впервые она поцеловала меня порывисто и с чувством.

* * * *

В последующие вечера мы играли одну и ту же тему с различными вариациями опасностей и порочности. Ни один из служителей всех существующих богов не был в безопасности от неё или от меня, за исключением, возможно, Радостной Богини; но у её культа и не имелось монументов на Холме. Обратившись к религии, я заработал за шесть ночей гораздо больше, чем за шесть лет светского мародёрства, но мой успех заставил меня оставить такое прибыльное дело. Это заставило город корчиться в конвульсиях священного бреда. Толпы маньяков сновали взад и вперёд по улицам в поисках соперничающих сектантов, дабы поразить их, ибо нацарапанные Умброй послания позволяли бесчинства одного бога приписать другому. Поклонники Слейтритры пострадали больше всех, но это доставляло ей удовольствие, ибо её культ всегда старался подтверждать свой нигилизм.

Толпы людей приходили на Холм ночью с факелами, разводили там костры, чтобы охранять гробницы своих священнослужителей, сжигать подозреваемых и продолжать уличные бои. Это было неподходящее место для такого тихого вора, как я, но Умбра ходила туда каждую ночь, чтобы писать лозунги, распространять слухи и подбадривать группировки.

Эти события окончательно убедили меня в том, что упыри не только существуют, но и что они многочисленны и активны. Во всех гробницах, которые мы оставили открытыми, тела либо отсутствовали, либо были изуродованы, даже те, что лежали в гробах, которые мы не тревожили, и чьи крышки никогда не смогли бы сдвинуть животные. У меня мурашки побежали по коже, когда я представил себе невидимую свиту, которая, должно быть, следовала за нами каждую ночь, и я задался вопросом, смогу ли когда-нибудь заставить себя вернуться на кладбище, даже в полдень. Несмотря на их сверхчеловеческую скрытность, я решил, что они, должно быть, представляют собой некую разновидность обезьян, глупых по человеческим меркам.

— Если бы у них была хоть капля мозгов, — сказал я Умбре, — они бы закрывали за собой двери гробниц. Никто бы не узнал, что тела священников были украдены. Сами себе же нагадили.

Она рассмеялась мне в лицо.

— Ты так думаешь? Они не только умнее вас, но и лучше разбираются в политике. Сходи посмотри на все трупы, оставшиеся после вчерашних беспорядков. Если таковые ещё остались.

Поскольку могилы были вне пределов нашей досягаемости, я потворствовал её некрофилии, показав ей свой музей. Она была в восторге от него и перебралась в мансарду. Когда она не подстрекала к беспорядкам, то часами рисовала эскизы или забавлялась моими диковинками. Её забавляло, когда я дрочил ей мёртвой рукой или брал сзади, пока она целовала труп — но именно что забавляло, не более, и я никак не мог растрогать её сердце. Моя очарованность ею росла с каждым днём. Я был влюблён, а она — нет.

После того, как она прожила у меня несколько недель, к нам явилась делегация Вендренов, причём некоторые из них носили устрашающие регалии Любимцев Смерти, и все они были разукрашены тигровыми полосами. Я внезапно оказался помолвлен, и близилась свадьба.

Мать презирала тот круг людей, из которого я мог бы рассчитывать взять себе невесту, а Умбра была из кругов заметно выше нашего, но это не имело никакого значения. У неё был слишком большой нос, слишком полные губы, слишком широко расставленные глаза, кривые зубы, она ходила ссутулившись; у неё были слишком большие ступни, слишком худые ноги, слишком широкие бёдра; она, похоже, красила волосы, в ней, вероятно, текла кровь Игнудо, её рисунки были непристойными, она разговаривала как прачка и ела как свинья. Если собрать все эти бесцеремонные вспышки матери в единое пламя, то оказалось бы, что прекрасная, высокородная и порой даже хорошо воспитанная девушка, которую я любил, на самом деле являлась цирковой уродкой, сбежавшей с ярмарочного представления. Голос матери, как у птички, был достаточно приятным, если не обращать внимания на ту чушь, которую она щебетала.

* * * *

Несмотря на мои попытки уговорить её сойти вниз после нашей свадьбы, моя невеста осталась на чердаке. Ей понравилось жить рядом с моей коллекцией, и она расширила её, включив в неё больше пикантных рисунков, чем я когда-либо мог бы просмотреть.

Беспорядки закончились, когда отряд «Непобедимых», отборный полк с несектантскими традициями, был размещён неподалёку от Холма, чтобы беспристрастно разбивать головы. Умбра снова загорелась желанием осквернять могилы. Она пообещала, что на этот раз мы будем делать это осторожно: она — потворствуя своей страсти играть с мертвецами, а я продолжу собирать их безделушки. К сожалению, после нескольких ночей, проведённых нами за ограблением духовенства, мне больше не нужно было грабить могилы. Вместо того чтобы дать мне время заниматься тем, чем я хочу, богатство обременило меня обязательствами. Мои новые родственники взяли меня в оборот, приставив к маклерам и купцам. Я обнаружил, что оформляю грузы изумрудов, обезьян и опиума и становлюсь богаче с каждым днём.

Именно что с каждым днём, поскольку теперь мне приходилось бодрствовать, пока Умбра спала, и после этого у меня уже не было никакого желания всю ночь ползать по гробницам. Я не хотел, чтобы она мародёрствовала в одиночестве, памятуя о сторожах, грабителях могил и тех религиозных фанатиках, что всё ещё могли оставаться там после беспорядков, но мне пришлось бы приковать её к кровати, чтобы остановить.

Повторяя, как попка, болтовню наших слуг, я предупредил её, что упыри, как известно, испытывают вожделение к человеческим женщинам.

— Это неправда. — Её подавленный тон ранил меня.

Я дохандрился до уверенности, что она обманет меня. Умбра никогда не отказывала мне, когда наше расписание позволяло нам заниматься любовью, но лежала неподвижно с томной улыбкой, вероятно, фантазируя о том, что умерла. Её нытьё на тему еды, пусть и хорошо приготовленной, казалось мне более искренним, чем любой из звуков, что я мог вызвать у неё во время любовных занятий. Тронуть её сердце было вызовом, но вызов остаётся удовольствием, только пока жива надежда, что его можно выполнить. Она была как загадка, заданная демоном, ответ на которую менялся всякий раз, когда я восклицал: «Догадался!»

После нескольких недель безуспешных поисков я начал замечать свежие синяки и царапины каждый раз, когда она обнажала своё тело. Она отшучивалась, объясняя их тем, что нырнула в колючую изгородь, чтобы избежать внимания стражи, или упала в потайной склеп. Я знал, что она нашла кого-то более подходящего ей по вкусу, студента-медика, который умел проделывать хитроумные вещи с трупами, или какого-нибудь похотливого грабителя могил самого низкого пошиба, а может, и целую банду.

— Я думала, что сбегу от всех своих скучных дневных родственников, когда выходила за тебя замуж, — сказала она, не утруждая себя опровержением хоть чего-то из того, в чём я обвинял её. — А ты оказался скучнее любого из них.

* * * *

Я спрятался за зарослями адомфадендронов, откуда мог наблюдать за конюшней. Её кремнистые стены были посеребрены луной, которую она предпочитала в своих работах — огромным совершенным шаром, плывущим низко над горизонтом, окрашенным в кровавый цвет и испещрённым пятнами голубой плесени. Это была подходящая ночь для весёлой возни её эльфийских упырей, ночь, перед притяжением которой она не могла устоять, потому что я сам чувствовал, как оно влечёт меня на Холм. Я мог бы отказаться от своей цели и отправиться бродить по кладбищу в одиночку, если бы она не выбрала именно этот момент, чтобы выйти.

Я прикусил губу, чтобы сдержать болезненный крик, а может, и горестный смех; на ней не было ничего, и её красота терзала меня изнутри, как когтистая лапа. Луна сотворила её из своей собственной материи, и не существовало ничего, кроме этих двух белых огней, один из которых шагал навстречу другому, чтобы соединиться с ним. Её походка была неторопливой, но целеустремлённой. Я почти физически ощущал, как напрягаются её соски, как раздуваются ноздри, чтобы насладиться ароматами жимолости и чуднокровки, когда ночь накладывала на неё свои чары.

Она была не более достижима, чем сама луна. Я мог бы подбежать к ней сзади и заявить о себе, мог поцеловать её, схватить и повалить на траву, мог трахать до крови, а она бы вздохнула и сказала, что это было «очень мило». Я колотил себя кулаками по вискам, пока луна и её дочь не слились воедино в пелене слёз.

Взяв себя в руки, я крадучись двинулся ней, на цыпочках пробираясь между обросшими мхом саркофагами. Этим вечером у меня не было с собой никаких инструментов, кроме меча, который я перекинул через спину, чтобы не лязгать ножнами.

Она привела меня в самые заброшенные трущобы некрополя, дикое место с провалившимися плитами и цветущими кустами ежевики. Если тут было её ночное пристанище, то это объясняло рубцы и царапины на её алебастровой коже. Ходить без сандалий среди колючек, скрывающих ямы с раздробленными костями, было безумием, но она, разумеется, и была сумасшедшей, это всегда являлось частью её привлекательности. Наименьшей опасностью для неё было падение или исколотые ноги. Она была беззащитна перед любым диким зверем или сумасшедшим преследователем. Я должен был всегда ходить с ней и защищать её. Я бы отказался от своей притворной респектабельности и стал негодяем, за которого она меня принимала. Я сделаю её счастливой, даже если бы мне пришлось превратиться для этого в упыря.

Её пронзительный крик вырвал меня из тёплой ванны ханжества:

— Эксудиморд!

Я понятия не имел, что это значит, но радость в её голосе заставила меня похолодеть, и я испугался, что это имя, грубое чужеродное имя. Страх усилился, когда она позвала громче:

— Эксудиморд Ноксис, приди ко мне! Я здесь!

— И ко мне тоже, Эксудиморд Ноксис, — пробормотал я себе под нос, вытаскивая меч.

Она радостно вскрикнула и побежала к некогда великолепной гробнице, которая была разрушена разросшимся дубом. Видел ли кто-нибудь в мире зрелище, прекраснее, чем это — женщина, облачённая лишь в жар своей похоти, бегущая в лунном свете навстречу своему возлюбленному.

Затем я увидел своего соперника и раздражённо вздохнул. На портике возвышалась всего лишь мраморная статуя белой горгульи, покрытой пятнами плесени. Скульптор смотрел на упырей более рационально, чем она, и изобразил чудовище во всей красе его мерзости. Непристойно по современным меркам, он придал своему творению раздутый фаллос, борозды, выступы и бородавки на котором наводили на мысль об орудии пытки. Лицо, как мне показалось, было злобной карикатурой на какого-то персонажа, знакомого мне по другим скульптурам, героя или политика, вызвавшего гнев художника. Я уже собирался подняться из своего укрытия, чтобы помешать свиданию моей сумасшедшей жены со статуей, когда она зашевелилась на своём месте.

Мои чувства были подобны накатывающей волне, которая опрокинула меня, переворачивая мир с ног на голову и обратно, унося неведомо куда. Страх, да, ужас, разумеется, но и удивление, и научный интерес тоже, и нездоровая пытливость, и похотливое любопытство, и ревность, о да, мучительная ревность — всё это было лишь частью того колдовского варева, которое кипело в моём черепе.

Когда моё зрение прояснилось, Умбра стояла на коленях, прильнув ртом к самой чудовищной части этого монстра, лаская его, неразборчиво бормоча всякие нежности и повизгивая от восторга. Насколько же иначе, вяло и без пыла, она вела себя со мной! Поглаживания его мерзких когтей заставляли её трепетать, как струны лютни. Её возбуждение переросло в неистовую страсть, когда упырь повалил её на землю и овладел ею по-собачьи. Она то рыдала, то выла в экстазе при каждом толчке, царапала землю и хватала ртом траву, когда, стоя на четвереньках, подавалась задом к нему, стараясь насадиться поплотнее.

Я не выскочил и не напал на них врасплох, как следовало бы. Я встал и двинулся вперёд неторопливыми шагами лунатика. Мои чувства переросли в такую страшную ярость, что ничто не могло противостоять ей, по крайней мере, я так думал. Я шёл с непоколебимостью фанатика, идущего на казнь, ибо абсолютная справедливость направляла мои шаги, а праведный гнев придавал силы моей руке.

Я поднял меч. Злобные жёлтые глаза уставились на меня. Белая рука, покрытая плесенью и грязью, с оттяжкой размахнулась, неся на конце гигантский кулак. Моё лицо внезапно онемело. Я помню, как меня подняло в воздух, но не помню, как приземлился.

* * * *

Я очнулся. Перевернулся на спину. Вид луны помог мне вспомнить. Она была такой же большой, как и раньше, и висела так же низко. Прошло совсем немного времени.

Мой враг был рядом!

Я рывком поднялся на ноги, шаря в поисках меча, но мне ничего не угрожало. Луна теперь висела за городом живых. Она полностью проплыла своим величественным курсом над моим слепым лицом.

Буйные заросли сорняков были вытоптаны широким кругом, словно после драки или возни неистощимых любовников. Воздух, которым я пытался дышать, был пропитан миазмами гнили и похоти. Мой меч лежал презрительно переломанный на три части, словно на колене чудовища. Я представил, как Умбра умоляет сохранить мне жизнь, а я лежу беспомощный, и закричал от стыда при мысли об этом.

Эхо моего крика застигло меня врасплох, и, обернувшись, я увидел, что дверь склепа распахнута настежь и висит на сломанных петлях. Я поднялся на одну, затем на другую потрескавшуюся ступеньку, чтобы посмотреть поближе, но внутри было совершенно черно. Для такой старой гробницы, обитатели которой давно отправились на корм разросшемуся дубу, прорвавшемуся сквозь крышу, запах, стоявший у чёрного входа, был непостижимо мерзким.

— Умбра? — позвал я и снова услышал эхо. Неглубокая пустота склепа придавала её имени сардонический оттенок. Собирая обломки своего меча, я задумался, почему эта заброшенная земля должна быть усеяна таким количеством фрагментов относительно свежих костей. На случай, если кто-то наблюдал за мной из обители мёртвых, я воздержался от того, чтобы взять их в руки и рассмотреть поближе. На это место стоило бы вернуться с фонарём и неповреждённым оружием.

Что касается Умбры, то она может лежать с червями в аду, и я был бы рад избавиться от неё. Тогда почему слёзы катились по моим щекам? Когда я вытер их, то почувствовал запёкшуюся кровь и поморщился от боли в разбитой губе и, вероятно, сломанном носу. Я рассмеялся. Упыри были настоящими.

Я пошёл в конюшню не для того, чтобы искать Умбру. Если её не утащили в подземелье, как женщину, похищенную феями из баллад, то я полагал, что у неё достанет ума избегать меня более мирскими способами. Я отправился туда, чтобы навести порядок в своём музее. Я бы открыл люк, ведущий на сеновал, и вышвырнул всё это, чтобы потом сжечь. Но зачем утруждаться? Я бы сжёг конюшню вместе с её содержимым. Я чувствовал необходимость в грандиозном жесте, чтобы оставить позади своё прошлое.

Когда я поднялся на чердак и зажёг лампу, Умбра села в постели и уставилась на меня. Одеяло соскользнуло с грудей, истёртых жёсткой травой. Её губы распухли от жадных поцелуев, а руки были в синяках от цепких объятий. Её глаза казались темнее слив, когда она смотрела на меня.

— Если теория доктора Порфата верна, ты должна быть на пути к полному превращению в упыря, — сказал я. — Мой тон был мягким, но произнося эти слова, я доставал черепа с полок и топтал их ногами. Их было трудно разбить.

— Чего ты от меня хочешь? — закричала она. — Это ты упырь, ты! Ты хочешь сожрать меня! Ты наблюдаешь за мной своими огромными понимающими глазами, пытаясь залезть мне в голову и облапать мою душу, как какой-нибудь мерзкий мальчишка, тычущий пальцем паука в бутылке!

— Интересно, что ты вообще могла во мне увидеть, — сказал я, пиная измученную мумию, превращая её в жёлтые кости и прах.

— Я думала, ты похож на упыря, думала, ты смеёшься как вурдалак. О, как же я ошибалась! Ты? Ты такая же свинья, как и все остальные, брезгливая ханжеская свинья, которая на цыпочках заходит в могилы и выходит оттуда с девичьим содроганием. Ты всего лишь воришка, слишком робкий, чтобы красть у живых.

Думаю, её слова попали в цель. Не задумываясь, я швырнул в неё сушёную голову. Она больно ударила её в глаз, но это не остановило её визгливую тираду:

— Ты и вшей в шерсти на яйцах упыря не стоишь, ты, с твоими сухими поцелуями и жалким маленьким членом! Почему бы тебе не пойти и не засунуть его в свою драгоценную старую сучку-мамашу с её грязным воображением, ведь это наверняка то, чего вы оба хотите!

Я схватил что-то, чтобы ударить её. До тех пор, пока остриё не вошло с одной стороны её шеи и не выглянуло с другой, я не понимал, что это крюк для тюкования сена. Я не мог не рассмеяться, увидев, как она вытаращила глаза от изумления. Когда она попыталась извергнуть ещё больше яда, изо рта у неё хлынула кровь. Она дико билась, как пойманная на крючок рыба, и выбулькивала нечленораздельные слова.

Я рванул крюк вперёд, разрывая ей горло, и бил кулаком по лицу до тех пор, пока её сопротивление не перешло в конвульсии, заставившие тело изогнуться дугой. Одеяло соскользнуло, обнажив синяки на её ногах и воспалённые половые органы. Я всадил туда крюк и проделал дыру, больше подходящую для гуля — хотя затем сам ею и воспользовался. Я пожалел, что она так мало почувствовала, потому что её глаза сделались мёртвыми, как стекло, ещё до того, как я закончил.

— Это было очень мило, — произнёс я её собственным отстранённым тоном.

* * * *

Мать, вошедшая вскоре после этого, погасила лампу, потому что утренний свет затмевал её. Шум, должно быть, действительно был ужасным, раз ей пришлось пробираться по тёмной куче хлама, заполнявшей нижний этаж.

— Я слышала, как ты смеялся, — сказала она. — Я знала, что что-то не так.

Она осмотрела тело, изучила беспорядочную коллекцию некрофильских трофеев, о существовании которых вряд ли подозревала. Затем сказала:

— Ты испортил отличное пуховое одеяло.

Я ответил:

— Она изменила мне с... кем-то другим. Я обезумел.

— Лучше ты, чем она. Ты же знаешь, все Вендрены сумасшедшие. Это был только вопрос времени, когда она убьёт тебя в твоей постели или то же самое сделает один из её рождённых в кровосмесительстве вырождающихся братьев.

Она устроила Умбру, изображая умиротворение, и укрыла её одеялом.

— Что бы ты ни делал, не добавляй её в свою коллекцию, — сказала она. — Ты должен похоронить её как можно быстрее, а затем рассказать свою историю о её неверности. Возможно, это удовлетворит Вендренов, особенно если мы окажем ей честь и похороним должным образом в нашей фамильной усыпальнице. Но видеть её тело им не стоит.

— У тебя есть некоторый опыт в такого рода делах, — сказал я, имея в виду то, о чём никогда не упоминалось — семейную резню.

Она попыталась уничтожить меня гневным взглядом и неудовольствием, но я уже не был маленьким мальчиком, который упорно повторял неприличные слова. Она первой опустила глаза. Собираясь уходить, она сказала:

— Мне надо отдать приказание слугам, чтобы они убрали за вами.

— Пришло время поговорить об этом, — произнёс я, преграждая ей путь к лестнице.

— Это не имеет к тебе никакого отношения, — сказала она. — Уйди с дороги!

— Не имеет ко мне никакого отношения? То, что мои собственные бабушка с дедушкой и мой отец тем или иным образом были отняты у меня с применением насилия?

— К тебе имеет отношение то, что ты сделал со своей сумасшедшей женой-шлюхой. Сейчас это твоя единственная проблема. Как насчёт подумать об этом, а?

— А с чего бы она имела к этому отношение? Продолжай, матушка, ты мне глаза открываешь. Не вообразила ли ты себе, будто я поверю в то, что убил Умбру из-за того, что дедушка оказался упырём?

Это был не случайный выстрел. Я наконец соотнёс лицо любовника Умбры с головой скульптуры, которая изображала в карикатурном виде моего деда. Я понятия не имел, почему и как, но мама могла мне кое-что рассказать, это было ясно по её смятению. Она закатила глаза с диким взглядом испуганной лошади, ища какой-нибудь другой выход с чердака, но я схватил её за хрупкие плечи.

— Нет! — закричала она. — Это неправда, это подло так говорить! Он страдал от... нарушения роста, вот и всё, его кости продолжали расти, он стал гротескным, и это повлияло на его разум. Его собственный отец пожертвовал деньги институту в надежде, что они найдут для него лекарство, но он не хотел иметь ничего общего с этими шарлатанами, он хотел вернуть свой дворец, как я и ты. Он был похож на тебя. У него был научный склад ума. Он так же собирал образцы с кладбища, кости своих товарищей по несчастью.

— Упырь, — простонал я, опуская руки и отворачиваясь. — Слейтритра!

— Нет! — вскричала она, делая защитный знак. — Нет, это не так!

— Тем не менее, он убил всех остальных, не так ли?

Теперь путь к отступлению был свободен, но она им не воспользовалась. Она заговорила:

— Под конец мы почти всё время держали его взаперти, но у него бывали и дни просветления. В тот вечер, когда мы пригласили его на ужин, он выглядел совсем как прежде, но жаловался на еду, особенно на седло ягнёнка. Он откусывал понемногу и выплёвывал, корча поистине ужасные гримасы, потом жевал ещё немного и снова выплёвывал... Мы видели, что он постепенно доводит себя до бешенства, и мама уже собиралась позвать слуг, чтобы отвести его обратно в его комнату, но... Он сказал: «Я вам покажу, какого мяса я жажду!» — и схватил твоего отца. Мы ничего не могли поделать. Всё было кончено прежде, чем я успела подняться со стула, и своими челюстями и отвратительными руками он разорвал твоего отца на части у меня на глазах и сожрал. Мать пыталась остановить его, но он ударил её всего один раз и сломал ей шею. Он так же отбился и от слуг и убил двоих из них, не прерывая своей... своей трапезы. У меня на поясе был кинжал, серебряный, который он сам мне подарил, и я вонзила его ему в спину, но он извернулся, вцепился в него когтями и вытащил. А потом повернулся ко мне. Я думала, что это конец, не могла пошевелиться, но он протянул мне кинжал рукоятью вперёд и произнёс в своей самой очаровательной манере — было ужасно узнавать его обычную учтивую натуру за этим выражением лица. Он сказал: «Я ценю твои усилия помочь мне, дорогая девочка, но это ни к чему хорошему не приведёт». И рассмеялся. Он научил меня пользоваться кинжалом, как наносить удар снизу вверх, в сердце, и именно это я и сделала. Он не был упырём, просто смертный человек. Он упал замертво.

— Ты уверена, что убила его?

— Глифтард, убить своего отца — это не то же самое, что запереть дверь или погасить свет. Я уверена.

— Мне жаль.

— Так и должно быть. Упырь, как же! Бедняга был болен. Впрочем, никто бы в это не поверил, учитывая состояние твоего отца. Говорят, что у безумца сила десятерых, и это, должно быть, верно и в отношении аппетита. Мы похоронили то немногое, что от него осталось, в саду, и сказали всем, что злоумышленник скрылся с его телом.

— Чтобы все думали, что он был убийцей.

— Да, но он был Фанд, разве ты не понимаешь? Если люди захотят в это поверить, это не запятнает честь Глифтов.

* * * *

Организовать слуг было непростой задачей, потому что мать выбрала только самых старых и, предположительно, самых надёжных, чтобы они омыли и умастили Умбру, а затем сшили ей саван. Они дрожали, причитали, сплетничали, посылали кого-то из своих за водой, которую забыли принести, ходили искать женщину, которая ходила за водой, засовывали куда-то и забывали святые масла, завтракали, теряли иголки, бродили, дремали и подготовили её к погребению только к заходу солнца. К тому времени, охваченный яростным нетерпением, я чуть не проговорился, сказав маме, что мне это не нужно, когда она дала мне ключ от семейной усыпальницы.

* * * *

Я отпустил рабов, куда более молодых людей, купленных на мои новые доходы, которые отнесли Умбру в гробницу и положили её в пустой саркофаг, предназначавшийся для моего отца. Я сказал им, что присмотрю за ней этой ночью. Один из них предупредил меня, чтобы я запер дверь от упырей. Думаю, мой смех оскорбил его чувство приличия.

Оставшись один, я уставился на дедушку, а он на меня. Я не сомневался: как бы ни выпирали массивные выросты костей и зубов, как бы ни сверкали жёлтым нечеловеческие, выпученные, как у совы, глаза, это было именно то лицо, которое я видел прошлой ночью. Упырь, которого убила мама, восстал из своего каменного гроба, отобедал телом своей жены и ушёл, чтобы присоединиться к себе подобным. Жизнь дедушки в качестве человека длилась более шестидесяти лет; но, прожив ещё два десятилетия в облике упыря, он всё ещё был достаточно могуч, чтобы отшвырнуть меня, как щенка, и обладал достаточной мужской силой, чтобы удовлетворить мою жену.

— Возмездие, — сказал я, похлопав его по каменной щеке. — Воистину возмездие! — Я сорвал с себя плащ, чтобы накрыть его бюст. Через мгновение я накрыл и бюст бабушки.

Я откинул крышку саркофага Умбры и сорвал саван, на который ушло столько времени и хлопот. Даже по либеральным меркам покойницы, она больше не была красивой. Если не считать следов от моих разрывов и ударов, а также яркой, но неэффективной косметики, её плоть сделалась опухшей и пожелтевшей. Как и предупреждали слуги, сожалея о том, что мы так торопили их, у неё наступило трупное окоченение. Колени задрались, а руки скрючились, словно пытаясь оттолкнуть меня, губы приоткрылись над вызывающе оскаленными зубами. Я, разумеется, знал, каково это — ощущать в своих руках мёртвое тело, но был потрясён тем, что эти груди были такими холодными, когда сжимал их в ладонях, а соски не вздымались, когда я играл с ними.

Я услышал собственный вздох, возможно, сожаления, когда отказался от этого развлечения и открыл сумку, которую принёс с собой, — не свои обычные инструменты, а набор, который приготовил, пока слуги укладывали её. Взяв обвалочный нож, который заточил до остроты бритвы, я сделал надрез у неё между грудей, затем разрезал плоть, отодвинув её в сторону, чтобы обнажить рёбра. В тесноте гроба было невозможно их вскрыть. Я скатал один из экстравагантных маминых ковров, чтобы не испачкать его, вытащил Умбру и положил её на кафельный пол. Затем я распорол ей грудную клетку и отделил сердце от артерий и вен.

В качестве горькой шутки я поцеловал это сердце, которое был неспособен воспламенить при жизни, прежде чем отложить его в сторону, но я осквернял её труп не для того, чтобы просто развлечься. Старинная история гласила, что тело упыря должно целый день находиться под воздействием солнечного света, прежде чем его можно будет назвать по-настоящему мёртвым. Услышав рассказ матери о смерти деда, увидев его во всей той мерзости, что теперь являлась его плотью, я был готов поверить и в это, и во всё остальное, каким бы странным оно ни было, что я когда-либо слышал об этих паразитах. Согласно другой, ещё менее правдоподобной истории, упырь может на время принять облик трупа, сердце и мозг которого он съедает. Я не хотел рисковать. Упыри вдоволь позабавились с моей женой, а она — с ними. Я принёс с собой каменный сосуд для её органов, собираясь забрать их домой, чтобы спрятать в надёжном месте.

Я сделал кольцевой надрез под её всё ещё прекрасными каштановыми кудрями. Её скальп протестующе заскрипел, когда я отрывал его. Я отделил её лицо, уже не такое прекрасное, чтобы обнажить кость под ним. Распиливать череп было трудной работой, так как он был скользким, и его с трудом получалось удерживать в руках, а я хотел, чтобы мой разрез был точным. Я не собирался оставлять ни малейшего кусочка её мозга на потеху вурдалакам.

К этому времени мои руки были перепачканы свернувшейся кровью, и когда я остановился передохнуть, то с ужасом обнаружил, что рассеянно вылизываю их дочиста. Я никогда не пробовал человеческую кровь или застывшую слизь, похожую на кровь Умбры, и удивлялся, почему она не вызывает у меня тошноту. Я намеренно облизал свою руку. Кроме самой мысли об этом, я не нашёл ничего, что могло бы мне не понравиться.

Я перевернул её, обнаружив на спине огромную гематому от запёкшейся крови. Мне пришлось наступить ей на ягодицы и сломать несколько костей, чтобы было удобнее распиливать затылок, но к тому времени я слишком устал, чтобы продолжать. В надежде подкрепиться, я потянулся за едой, которую оставил на столе.

Хотел бы я восстановить в точности мои тогдашние мысли и ощущения, но они не были ясными ни тогда, ни сейчас. Я видел, как величайшая любовь моей жизни — да, она была таковой — оказалась осквернена самым отвратительным из злодеев, я был избит до потери сознания, я убил её тем утром, я слышал и догадывался о своём происхождении более чем достаточно, чтобы свести с ума любого, и теперь я насиловал её тело в соответствии с суеверием, над которым посмеялся бы вчера. Сказать, что я был близок к нервному срыву, означало не сказать ничего.

Возможно, я на мгновение заснул, сам того не осознавая, потому что последний кошмар начался точно так же, как сон: я ел что-то, что, как мне казалось, я принёс с собой, но не мог вспомнить, что именно принёс, и не мог сказать, что ел. Вместо того чтобы посмотреть на свои руки, как сделал бы любой здравомыслящий человек, я размышлял над этим вопросом, продолжая жевать и глотать.

Я отложил еду в сторону и продолжил резать, время от времени останавливаясь, чтобы откусить ещё кусочек. Только отпилив верхнюю часть черепа Умбры, я смутно осознал, что съел её сердце. Затем я начал выковыривать кусочки её мозга и тоже их поедать.

* * * *

Я понятия не имела, почему на мне была одежда моего мужа. Рукава были слишком длинными, они мешали... тому, что я делала.

Это не могло быть его глупой шуткой, как я подумала, когда пришла в себя и заметила одежду, потому что я была тем, кто это делал: я была тем, кто ел труп этой неизвестной женщины. Сам факт не вызвал у меня отвращения. Я хотела присоединиться к Эксудиморду на его пиршествах. Я хотела разделить его удовольствия. Но яства, которые он мне предлагал, всегда воняли и кишели личинками, и мой слабый человеческий желудок бунтовал. Даже его обещание, что я стану упырём, если буду вести себя как упырь, не дало мне сил преодолеть свою презираемую натуру.

Почему он никогда не угощал меня таким свежим мясом? Это было восхитительно! Он, должно быть, проверял меня.

И я поняла, что это наверняка он устроил угощение. Неужели я наконец-то прошла его испытания?

— Эксудиморд? — позвала я. Слейтритра! От одного только произнесения его имени у меня внутри всё сжалось, я сделалась влажной и готовой для него.

Но его здесь не было. Только я и труп внутри маленькой коробки, которую опознала по настенным фрескам, прославляющим собственную бессмысленность, как гробницу Глифтов. Лорд Глифтард! Я не могла не рассмеяться. Если бы самый низкий из Вендренов помочился на самого высокого из Глифтов, то струя превратилась бы в золотую росу, прежде чем опустилась бы достаточно низко, чтобы коснуться его, и он бы подумал, что его поцеловали феи.

Живя рядом с кладбищем и собирая эти забавные реликвии, он обманул меня, заставив поверить, что является чем-то большим, нежели человек, но на самом деле он был всего лишь дешёвым торговцем, выдававшим себя за аристократа и игравшим в упыря. Я сорвала его ненавистную одежду.

Это была его лучшие одеяния из фамильного зелёного шёлка Фандов и кружев, которые он мог бы надеть на бал, но... Я стащила шляпу, подтвердив свои подозрения, что это была одна из тех чёрных штуковин с плоской верхушкой, которые надевают на похороны. Его мать? Я выплюнула всё, что у меня в тот момент было во рту. Нет, это была не она: я не могла быть абсолютно уверена, поскольку тело было разорвано на части, которые лежали вокруг меня, но полагала, что это была гораздо более молодая женщина. В конце концов, я нашла подтверждение этому — не одно из мозолистых копыт старухи, а целую ступню, почти такую же красивую, как моя собственная.

Как бы ни тяжело было это признавать, ненавидеть мать Глифтарда мне не стоило. Эта сучка, сама того не желая, осуществила мои самые смелые мечты. Как всегда, шпионя за мной, она увидела, как я однажды утром возвращаюсь домой с кладбища и умоляла меня не приближаться ночью к самому старому его участку, а особенно к могиле древнего порнографа Халцедора. Считалось, что в этой гробнице скрывается особо мерзкий вурдалак, посвятивший свою человеческую жизнь развратностям того писателя и теперь снедаемый страстью к молодым женщинам, которую он редко мог удовлетворить с живыми. Возможно, когда-нибудь я скажу ей, насколько она была права, и поблагодарю её.

Тайна трупа казалась непостижимой. Единственными молодыми женщинами в доме были рабыни, но даже Глифт не стал бы хоронить рабыню в своей семейной усыпальнице, как бы сильно ни любил её; да и я бы не смогла одна съесть столько плоти её тела. Я снова позвала своего возлюбленного. Он должен быть здесь! Я пыталась заглянуть внутрь каменных гробов, единственных мест, где мог прятаться Эксудиморд, но крышки были слишком тяжёлыми, чтобы сдвинуть их с места.

Как я сюда попала? Последние воспоминания заставили меня съёжиться. Я увидела кожаный плащ Глифтарда, надвигающийся на меня, как падающая стена. Он избил меня, но теперь на моём лице и теле не было ни синяков, ни даже болезненных пятен.

Я подумала об очевидной возможности — что я сплю. Всякий раз, когда эта мысль приходила мне в голову во сне, я просыпалась, но сейчас этого не произошло. Кроме того, мне никогда не снились такие убедительно банальные детали, как натёртые ступни, когда я ходила в сапогах своего мужа, раздражение от кусочка мяса, застрявшего у меня в зубах, трепетное лопотание пламени лампы, когда в ней заканчивалось масло. В отличие от неразборчивых символов, которые озадачивали меня во снах, надписи на саркофагах имели смысл.

Другие возможности... но у меня не хватило смелости даже назвать их. Стены гробницы надвигались всё ближе, не хватало воздуха! Я подбежала к двери, ожидая худшего, но она открылась. Ночь осыпала моё лицо мелкими каплями дождя. С краёв крыш, гулко барабаня, стекала вода. Ветерок пробирал до костей, но я больше не могла оставаться в склепе со своими вопросами, на которые не было ответов.

Я поплелась обратно в сапогах Глифтарда, чтобы взять его плащ. Когда я подняла его, то закричала, обнаружив двух Глифтов, ещё более уродливых, чем большинство из них, пронзавших меня горящими глазами. Моё сердце чуть не остановилось, когда я увидела, что это всего лишь скульптурные головы собак, породивших старую суку. Это была подходящая метафора: дед Глифтарда выглядел так, словно его следовало держать снаружи на цепи. И всё же в его грубом лице было что-то такое, что взволновало меня, что-то знакомое, приятное, но в то же время настолько тревожащее, что я отвернулась и выбросила его черты из головы.

Я вышла на тёмную улицу и позвала своего возлюбленного. Как же я хотела его! Он взволновал меня так, как никогда не волновал ни один мужчина, он полностью пробудил меня ото сна, который мой муж мог только потревожить и испортить, как беспокойный сосед по постели, и я всегда тосковала по нему, но теперь моё желание было близко к безумию. Я закричала, зовя его. Я побежала по узкой аллейке, хотя понятия не имела, куда она меня приведёт.

Я столкнулась с чем-то, что казалось неподвижным препятствием, но оно придавило меня своими толстыми руками.

— Что это? — спросил стражник.

— Разверни и посмотри, — засмеялся второй.

— Отпусти меня! Я избранница Эксудиморда Ноксиса, короля вурдалаков! — закричала я.

— А я Королева Весны, ты, кошёлка протухшая. — От него несло дурным запахом кислого вина и пота, но когда он расстегнул свои грубые бриджи, меня затошнило от вони его немытых половых органов. — Пойдём, потанцуешь у моего шеста.

— О, только посмотри на это! — выдохнул второй сторож с благоговением развратника, когда сорвал с меня плащ. Он похлопал меня по ягодицам, а затем невыразимо грубо подцепил безжалостным пальцем. — Должно быть, мы завоевали благосклонность Филлоуэлы, Горфо. Как нам это удалось, по твоему мнению?

— Не спрашивай богов, — сказал первый, вслепую упираясь своим твёрдым членом мне в живот, — просто прими их дары.

— Тогда прими этот от Оримы! — Я плюнула ему в лицо и двинула коленом между его ног. Нежная плоть упёрлась в твёрдую кость. Он взревел и согнулся пополам, выпустив меня, а я повернулась и попыталась убежать, но второй ударил меня рукоятью алебарды так сильно, что у меня перед глазами вспыхнул свет.

Я упала на колени, и у меня не было сил сопротивляться, когда он пнул меня со всей силы и перевернул. Он лёг между моих ног, и теперь они были бесполезны против него, но я попыталась выцарапать ему глаза. Когда он доказал, что может держать оба моих запястья одной огромной рукой, я поняла, что бой окончен, ещё до того, как его дрын вонзился в меня, причиняя боль.

Первый пнул его, когда он лежал, хрюкая и извиваясь.

— Она моя! — проревел он. — Она бросилась в мои объятия, не так ли?

— Ты её выпустил, мудень. Она бы ушла, если б меня здесь не было. Используй её рот.

— Именно так и должен был поступить твой отец с твоей шлюхой-матерью Игнудо, — проворчал Горфо, но опустился на колени у моей головы.

— Я тебя укушу! — закричала я. — Если ты это сделаешь, клянусь, я его откушу!

— Да, и, возможно, у меня неделю будет болеть член, но ты останешься слепой на всю жизнь, сучка, — прорычал тот, и когда он прижал большие пальцы к моим глазам, я поверила ему. Я открыла рот, чтобы прикоснуться к его дурно пахнущему члену.

Я думала, они отпустят меня после того, как удовлетворят своё сиюминутное желание, но их мужской зуд, заставлявший превзойти друг друга, горел в них даже жарче, чем искренняя похоть. Для них я была не больше, чем мячом, который они швыряли туда-сюда в своём отвратительном состязании, меня били и использовали, казалось, целую вечность.

Они предоставили мне более длительную передышку, чем обычно. Я пыталась сдержать рыдания стыда и боли, чтобы услышать их шёпот:

— ...перерезал ей горло…

— ...татуировки Вендренов...

— Даже если она сумасшедшая, мы не можем оставить её в живых, чтобы она рассказала об этом.

— Нет! — закричала я, пытаясь убежать. — Эксудиморд! Помоги мне!

Мой крик захлебнулся кровью, когда первый крюк вонзился мне в шею. Второй зацепил меня за те места, которые они так жестоко использовали. Я думала, что больше не смогу почувствовать в них боль, но сильно ошибалась.

Моя последняя мысль была абсурдной: что я уже получала такие раны или очень похожие на них раньше.

* * * *

Я, который рассказывал свою историю как Глифтард Фанд, поведал вам всё это как Умбра. Я видел всё эти вещи её глазами, чувствовал её телом и осознавал её разумом, даже её вторую смерть.

Когда я очнулся, мужчиной, коим и был всегда, то немедленно схватился за свои мужские органы, чтобы убедиться, что они не превратились в вагину, вывернувшись внутрь меня, как перчатка. Под прикосновением, неуклюжим из-за моего рассеянного состояния, эти части тела, казалось, не просто присутствовали, но и преобразились до возмутительных размеров, хотя я всё ещё дрожал и меня тошнило от отвращения при воспоминании о фаллических толчках. Клянусь, я не чувствовал боли от ран, нанесённых мне — ей, но помнил о них. Казалось маловероятным, что я когда-нибудь их забуду.

Как такое могло случиться? Упырь, а не человек, принимает облик трупа, чей мозг и сердце он съедает, по крайней мере, так говорилось в историях; а я был человеком. Тогда почему я съел её? Возможно, я стал жертвой последней молитвы или проклятия, произнесённого моей женой в адрес своей мерзкой богини.

Подонки, которые изнасиловали меня в обличье Умбры, украли мой плащ и сапоги и сбросили меня с лестницы к затопленному входу в гробницу, где всю ночь шёл дождь. Мне было холодно и сыро, но, как ни странно, самый сильный дискомфорт вызывал тусклый свет сырого дня. Мои глазные яблоки словно были засыпаны песчаной пылью, и я сощурился почти до слепоты, когда выбрался на улицу. В результате, не успев сообразить, что делаю, я оказался среди скорбящих в торжественной процессии.

Это правда, что мы, провинциалы, гораздо менее легкомысленно относимся к наготе, чем, например, фротиранцы, но появление обнажённого мужчины вряд ли могло бы вызвать такой оглушительный хор ужаса и возмущения.

— Люди добрые, простите меня, я был ограблен и избит. У меня и в мыслях не было осквернять ваши похороны...

Непостижимым образом мои кроткие слова вызвали лишь ещё больший гнев и страх.

— Не подпускайте его к гробу матушки Аштреллы! — пронзительно закричал кто-то рядом со мной, и этот крик был подхвачен десятками вопящих. Я отнял руку от глаз — раздалось ещё больше криков, как будто я дирижировал хором сумасшедших — и увидел, как белые одеяния священнослужителей Аштариты хлопают и порхают вокруг меня, как голуби, которых гоняет собака.

— Милые дамы... — начал я, но кирпич отскочил от моего черепа, и я взревел от ярости. От этого рёва собравшиеся обезумели. Толпа попыталась вырваться с запруженной ею улицы, но собравшиеся могли это сделать, только ломясь прямо по телам своих товарищей. Я с изумлением наблюдал, как святые женщины топтали своих павших сестёр. Гроб упал. Одна женщина прикрыла его своим телом, чтобы защитить труп, к которому вскоре присоединилась в смерти.

Очевидно, религиозная истерия, запущенная Умброй, лишь дремала, ожидая толчка, который оживил бы её. Их испуганные взгляды, обращённые назад, говорили мне, что они видят во мне вовсе не человека, а какого-то демона из своих фантазий, только что вышедшего из подземелья. Я подыграл им в той роли, которую они мне отвели — оскалил зубы, забормотал невнятицу и захохотал, как настоящий демон, что сделало их панику воистину совершенной.

Вооружённые стражники с боем пробивались ко мне. Я гримасничал и потрясал кулаками, смеясь над тем, как они отбрасывали в сторону женщин, которых бросились защищать. Я перебежал аллею, спотыкаясь о головы собравшихся скорбящих, как человек, переходящий ручей с камня на камень, и перепрыгнул с последнего вопящего черепа на крышу гробницы.

Я понятия не имел, как мне удалось совершить такой прыжок или что заставило меня понять, что я смогу это сделать. Я был атлетом, причём довольно хорошим, а гробницы были не такими высокими, как дома, но совершенно невозможно, чтобы я исполнил это с лёгкостью кошки, запрыгивающей на стол. Меня отвлекли ещё несколько брошенных кирпичей и черепиц. Я перескочил на другую крышу и спрыгнул на следующую аллею некрополя.

Воспользовавшись моментом, я поднёс руку к ушибленной голове и закричал при виде этой руки. Она была вдвое шире, чем должна была быть, а на пальцах выросли когти. Моё новое уродливое тело полностью соответствовало этой руке. Прислонившись к стене гробницы, я почувствовал, что спина у меня стала бугристой и щетинистой, как у кабана. Мои крики ужаса превратились в жуткий смех.

Какими бы уродливыми ни были мои ноги, они оказались быстрыми и уверенными, и я воспользовался их способностями, когда из переулка выскочили стражники. Я начал упиваться своей новой ловкостью. Я уворачивался от ловчих крюков и острых наконечников их клевцов, что не удалось Умбре, дразнил их, перескакивая с аллеи на аллею и с крыши на крышу, останавливаясь и громко пердя всякий раз, когда им казалось, что они вот-вот потеряют меня.

Если бы только свет не раздражал меня так сильно! Я должен был вернуться домой. Я бы потерял их, они не узнали бы во мне лорда Глифтарда. Я мог спрятаться в конюшне и наслаждаться едой, которую предусмотрительно припас, обманывая себя тем, что собираю научную коллекцию. Мама помогла бы мне спрятаться. Мама... Когда она предупреждала мою жену остерегаться гробницы Халцедора, она знала, что Умбра воспринимала таблички «Не входить» как тёплый приём. Когда она рассказывала мне историю о смерти своего отца, то знала, что он жив и здоровёхонек под гробницей. Циник сказал бы, что мать, по ряду сомнительных причин, изобразила из себя сводню для своего отца и моей жены, да и мало кто из упырей не циничен. Мне нужно было с ней поговорить.

Я выбрался с узких улочек на открытые склоны, где свет казался ещё более ярким и болезненным, хотя в своей прошлой жизни я бы назвал этот день мрачным и приказал зажечь лампы. Лампы! Я больше никогда не хотел видеть ни одной лампы.

В ответ на мой смех раздался крик. Впереди на меня указывал человек, возглавлявший толпу. Они оказались умнее, чем я думал, эти люди. Они подняли тревогу за пределами некрополя и отрезали мне путь домой. Стражники за моей спиной рассыпались веером. Вскоре меня должны были окружить. Я вскочил на каменный гроб, переминаясь с ноги на ногу, размахивая своим новым чудовищным пенисом и посылая воздушные поцелуи, но при этом хладнокровно выбирая путь к отступлению.

— Погань! — прорычал мужчина на удивление близко, и мои прежние рефлексы ни за что не позволили бы мне избежать его удара клевцом. Его клюв задел меня, когда я скатывался с саркофага. Я посмеялся над его остроумием, хотя уверен, что у него и в мыслях не было ничего подобного, когда он воскликнул:

— Я тебе покажу, как трупы жрать!

Он попытался подцепить меня крюком, но я увернулся, прыгнув обратно на гроб, поближе к нему. На нём был мой плащ! Мои сапоги! Я схватил его за руку и завопил ему в лицо:

— Это было очень мило!

Он даже не представлял, что я имел в виду. Его лицо представляло собой маску тупости и ужаса, слепленную из сала. Я хотел объяснить ему это на досуге, собирался потащить с собой и пополнить его обширные познания в области извращений и жестокости, но недооценил свою новую силу, и его рука оторвалась от плеча.

— Я съем это позже, — заорал я, колотя его по голове дёргающейся рукой, — а вечером вернусь за остальным!

К сожалению, я сомневаюсь, что он понял эту угрозу; его разум был поглощён другими мыслями. К тому же остальные стражники уже наседали на меня.

Скопившись здесь, они открыли путь к самой старой части кладбища. Я перепрыгнул через их головы над воздетыми крючьями и поскакал прочь, задержавшись, чтобы поднять оторванную руку и помахать ею на прощание вопящему бывшему владельцу. Я наслаждался своим новым талантом выводить из себя этих глупых созданий. Они относились ко всему так серьёзно! Теперь я понял, почему мой смех казался другим таким неуместным. «Ты всё воспринимаешь как шутку», — часто жаловались люди, но тогда я не знал, что всё именно так и обстоит. В тот момент я понял, что «Глифтард Фанд» был всего лишь искусной иллюзией, но наконец-то я избавился от неё, как пьяница скидывает с себя маску трезвости.

Я позволил им держаться неподалёку от себя, уверенно пробираясь сквозь колючие заросли и скрывавшиеся под ними могильные плиты. Здесь свет был уже не таким неприятным, и мне не хотелось заканчивать игру. Но боюсь, что я перехитрил сам себя.

Прямо на намеченном мною пути отступления я услышал звяканье металла и ржание лошадей, пусть пока и не видел ничего сквозь спутанные ветки деревьев. Лошади могли сбить меня с ног, о доспехи я мог сломать или вывернуть когти, а люди, которые пользовались такими вещами, солдаты «Непобедимых», подавлявшие бунты, не были сбродом вроде путающихся в собственных ногах стражников.

Однако я продолжал двигаться вперёд, потому что позволил погоне подобраться к себе слишком близко, и мои шаги привели меня к гробнице, которую узнал по дереву, проросшему сквозь её крышу. Это было то самое место, где Эксудиморд развлекался с женой лорда Глифтарда. То была гробница Халцедора, скрывавшая логово его почитателя, моего предка.

— Дедушка? — позвал я, искусно имитируя человеческий голос и, приплясывая на ступеньках, принялся выкручивать руку стражника, заставляя её выпустить последние капли крови на потрескавшиеся и покосившиеся каменные плиты. — Это Глифтард, дорогой дедушка. Выйди и поговори со мной. Если осмелишься!

Вышло ещё лучше, чем я надеялся. Я услышал грохот и рычание потревоженного спящего, раздавшиеся из самого склепа. Старый дурак стал слишком толстым и беспечным, чтобы прятаться под землёй.

— Да уж, король вурдалаков! Король жирных сурков, король червей, король дряхлых идиотов! Вылазь и подставляй свою башку, чтобы я по ней потоптался! — заорал я всё ещё человеческим голосом, но голос, донёсшийся из могилы, был чисто вурдалачьим.

Солдаты услышали его рёв, а я разобрал их тихие команды. Преследователи позади тоже заметили происходящее. Они поспешили вперёд. Я бросил руку за порог и прыгнул на вершину гробницы, а затем на дерево.

Пользуясь воспоминаниями Глифтарда, я с трудом узнал развалину, которая, пошатываясь, вышла на свет и уставилась на оторванную руку. Просто нелепо, что Глифтард полагал этого лентяя таким страшным. Сонный упырь заморгал, почесался и с глупейшим видом уставился на приближающихся стражников. Затем он засмеялся и выпустил когти. Было ясно, что они тоже нашли его устрашающим.

Ободрённый их испугом, он подхватил руку и погрозил им ею, шагнув вперёд. Будучи людьми и, следовательно, не приметив моих многочисленных достоинств, ни один из них не усомнился бы в том, что это был тот самый упырь, которого они преследовали.

У солдат, появившихся из-за гробницы, были арбалеты, и три болта вонзились ему в спину. Он посмотрел на стальные наконечники, торчащие из его груди, словно задаваясь вопросом: «Что бы это могло быть?» Затем повернулся, чтобы принять ещё пять снарядов, и один из них попал ему в череп. Должно быть, это был болезненный удар, потому что он попытался вырвать болт обеими руками, раскачиваясь и с рёвом выписывая беспорядочные круги.

Стражники собрались с духом. Они бросились вперёд, чтобы подцепить его крючьями за ноги и растянуть их в стороны. Он всё ещё мог сражаться, ломая дубовые рукояти клевцов и проламывая головы направо и налево, но пехотинцы с двуручными мечами набросились на него, чтобы изрубить, как дрова. Когда всадники прорвались сквозь толпу, он был уже готов, и им ничего не оставалось, кроме как насадить куски его тела на свои копья и отважно поднять их вверх.

Ожидая и наблюдая из-за перекормленного трупами дуба, я размышлял о своей жизни и произошедших со мной любопытных метаморфозах. Я почувствовал острое сожаление по поводу Умбры. С её весёлым нравом и любовью к смерти, она могла бы стать лучшим упырём, чем я, и подходящей женой для меня сейчас. Я не оценил её лучших качеств. Потом я понял, что эти мысли, должно быть, принадлежали Глифтарду Фанду, возможно, самому последнему из них. Я был упырём, которому не нужна была жена, и больше всего сожалел о том, что оставил Умбре так мало еды.

После того, как толпа триумфальным маршем удалилась, и прошло достаточно времени, я спустился вниз, чтобы привести в порядок дедушкину кладовую и дать отдых глазам перед тем, как представиться подземной компании в качестве нового короля вурдалаков. Даже если бы я не сверг старого, этот титул, несомненно, был заслужен упырём, который умел вскрывать замки.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова