Григорий Иосифович Мишкевич — активный автор «Следопыта»* Он родился в 1906 году на Днепропетровщине, в семье рабочего. Рано потеряв родителей, начал работать учеником столяра, потом токарем-металлистом: сначала в Полтаве, затем в Днепропетровске и в Ленинграде.

Его первая рабкоровская заметка была надпечатана в ленинградской «Красной газете» в 1928 году. Касалась она непорядков во втором механическом цехе завода имени Карла Маркса.

В 1929 году Г. И. Мишкевич стал печататься в журнале «Юный пролетарий». После IX съезда ВЛКСМ, делегатом которого Григорий Иосифович был избран от Ленинградской комсомольской организации, он в 1930 году вступил в партию. Григорий Иосифович работал в 5 газете «Смена» членом редколлегии и заведую-

щим промышленным отделом. Потом в обкоме ВЛКСМ, издательствах ЦК комсомола «Молодая гвардия» и «Детгиз».

За тридцать с лишним лет журналистской работы он напечатал семь книг и брошюр книги об И. В. Бабушкине, К. Н. Самойловой, научно-художественную книгу «Мастер-невидимка», брошюру об истребителях гитлеровских танков и другие, а также более 400 очерков и рассказов. Писал и сценарии научно-популярных фильмов.

Журналистские интересы Г. И. Мишкевича в основном связаны с людьми труда, с успехами науки и техники в СССР, с философскими аспектами научно-технического прогресса.

Две главы из трёх

Академик и мореплаватель. Популяризатор науки и ревнитель космических полетов... Люди — очень разные и в то же время очень схожие.

Их всех объединяет одна общая черта — фанатическая привержен-ность любимому делу, неуемное следопытство.

С волнением вспоминаю о них: общение с такими людьми — большая радость.

ТРОЙНОЙ ПИЛОТ

Раннею весною 1933 года я пришел к профессору Ленинградского института инженеров путей сообщения — Николаю Алексеевичу Рынину. Мне, тогда начинающему журналисту, редакция молодежной газеты поручила «взять интервью» о необычной коллекции ученого.

Дверь открыл коренастый человек с сильно полысевшей ' седой головой, с крупным лбом и внимательными карими глазами. Он посмотрел на часы: я понял, что профессор любил точность.

Мы прошли в кабинет.

Разговор зашел об уникальной коллекции книг, гравюр, рисунков и фотоснимков, посвященных воздушным сообщениям и космическим полетам. Все это упорно и любовно собиралось на протяжении десятков лет. Николай Алексеевич доставал из шкафов и раскладывал на столе один шедевр за другим: снимок заседания секции межпланетных сообщений Академии Воздушного Флота... Обложка первого * номера советского журнала «Ракета»... Картина художника Зеньковича «Дедал и Икар»... Старинные гравюры — «Полет Доминико Гонзалеса на лебедях к Луне», «Катастрофический полет фаэтона на конях к небу», «Ива-нушка-дурачок разговаривает с месяцем»... Забавная карикатура — небесный полицейский регулирует движение на дороге Земля — Марс...

То была действительно редкостная иллюстрированная энциклопедия легенд, мечтаний и фантазий о межпланетных сообщениях!

Главным богатством Николая Алексеевича было, бесспорно, его чудесное собрание книг по воздушным сообщениям и космическим полетам1. Многие преподаватели, научные работники, просто книголюбы и студенты приходили к Рынину, чтобы познакомиться с какой-либо диковинной книгой, отказа никому не было. Николай Алексеевич отвел для таких посетителей один день в неделю, кажется, четверг, и все знали, что прийти можно только в определенное время, так как Рынин во всем любил строгий порядок.

Николай Алексеевич был одержим — в лучшем значении этого слова — идеей космических полетоа. Он был ее неутомимым пропагандистом и популяризатором. Блестящий геометр (его перу принадлежат «Сборник задач по начертательной геометрии» и «Аксонометрия»), автор таких серьезных научных работ, как «Дневной свет и расчеты освещенности помещений», «Кино-перспектива», «Перспектива» и много других. Рынин прежде всего тяготел к своему наилю-бимейшему детищу — воздушным сообщениям и космонавтике.

Примечательна научная судьба Николая Алексеевича. Окончив в начале девятисотых годов Петербургский институт инженеров путей сообщения, он стал наземным путейцем лишь по диплому. Иные пути нацело завладели им — пути в небо! Он стал неутомимым прокладчиком воздушных дорог в стране, для которой телега была чуть ли не вершиной транспортной техники... И не только в тиши кабинета мечтал Рынин о будущем России ф воздухе.

В 1910 году Нико-, лай Алексеевич поднимается на аэростате объемом 1437 кубических метров на высоту 6400 метров — рекордный результат для того времени!

Вскоре Рынин усаживается на зыбкую

1 Библиотека Н. А. Рынина — так называемый Рынинский фонд — хранится ныне в Ленинградской Военно-воздушной Академии имени Можайского.

«этажерку» аэроплана и совершает самостоятельный полет на аппарате тяжелее воздуха.

А еще спустя некоторое время он — в пилотской кабине дирижабля искусно управляет воздушным кораблем...

Инженер наземных путей сообщения становится универсальным пилотом.

Я бережно перелистываю великолепно напечатанные дипломы «тройного пилота». Да, этот человек лично был знаком с воздушным океаном!

Задолго до Октябрьской революции Николай Алексеевич соорудил в .Петербурге одну из первых в России аэродинамическую трубу. Он создает и начинает читать курс «Основы авиации». В советское время профессор Рынин организует факультет воздушных сообщений (деканом которого был до конца дней своих) и становится крупнейшим теоретиком в области проектирования воздушных линий.

При всей многогранности своих обширных знаний и интересов Николай Алексеевич особенно любил космонавтику. В 1927—1932 годах профессор Рынин издал девять выпусков капитального труда «Межпланетные сообщения». Три из них — «Суперавиация и суперартиллерия», «Межпланетные сообщения (мечты, легенды и первые фантазии)» и «Лучистая энергия» были изданы П. П. Сойкиным на собственные средства автора... Остальные выпуски в издании Академии наук СССР и Института инженеров путей сообщения. Тиражи выпусков — не более 1000 экземпляров; все они давно стали библиографической редкостью.

Особенно ценен выпуск, посвященный К. Э. Циолковскому, с которым Николай Алексеевич был очень дружен и состоял в оживленной переписке. Выпуск «Летопись и библиография» содержит сводку литературы — не менее пяти тысяч наименований. Сколько поисков в библиотеках! И все книги прочитаны, и с чисто рынинской добросовестностью проштудированы.

Николай Алексеевич был отменным педагогом.

Его лекции были образцом ясного и строго научного изложения мыслей. Рынин придерживался золотого правила: «Ясность есть вежливость тех, кто публично говорит». Сам он превосходно чертил и рисовал. Очень не любил Рынин, когда студент начинал растолковывать милую сердцу Николая Алексеевича начертательную геометрию «на пальцах»: взмах рукой в пространстве — мол, одна плоскость, еще взмахи — считайте, что проведены секущие плоскости. Он вежливо останавливал такого жесторечивого студента:

— Простите, но я попрошу вас погасить свет в аудитории.

Студент, ничего не понимая, щелкал выключателем. Воцарялась тьма.

— А теперь, пожалуйста, продолжайте, — любезно говорил профессор.

И студент, лишенный спасительной возможности жестикулировать, вынужден был в полной темноте, без всяких чертежей, рассказывать о сложных пространственных построениях, подбирая слова так, чтобы и в темноте объяснение было понятно всем. И если это удавалось студенту (Николай Алексеевич утверждал, что знающему студенту это обязательно удается!), пятерка в матрикуле была обеспечена.

Но вернемся к коллекции Рынина. Как и все «одержимые», он обладал поразительной настойчивостью в пополнении ее. Несмотря на свои уже немолодые годы, он не поленился однажды рыться полдня в пыли книжного развала на Андреевском рынке, но зато «выудил» там ценнейшую добычу: книгу старинных рассказов о «летании Александра Македонского к небу»...

Ему щедро помогали в пополнении коллекции другие энтузиасты, как, впрочем, помогал и он себе подобным. Почтовый ящик Рынина никогда не пустовал.

Константин Эдуардович Циолковский шлет ему из Калуги оттиски своих трудов...

Валентин Петрович Глушко сообщает новые интересные сведения и подробности из истории подготовки межпланетных сообщений в.СССР...

Знаменитый питерский коллекционер материалов по истории воздухоплавания и авиации — агент страхового товарищества «Саламандра» Александр Алексеевич Родных (колоритнейший представитель семьи «одержимых»!) делится с Рыниным своими уникальнейшими экспонатами. Родных делится!!! Надо было знать Александра Алексеевича, чтобы понять, каким уважением пользовался в его глазах Рынин, если Родных жертвовал

что-либо из своих коллекций! Я неоднократно бывал у Родных. Он жил на Петроградской стороне, где-то в районе Бармалеевой улицы. Помню громадные бельевые корзины, ящики и даже бочку из-под огурцов, доверху набитые всевозможными вырезками, брошюрами, книгами, письмами, фотографиями. На видном месте висел окантованный под стекло рукописный журнал «Летун» — детище А. А. Родных. И повсюду развешаны «страшные» предупреждения, написанные на кусках обоев и украшенные для пущей острастки черепами и костями, вроде: «В сем дому просить книги, а т^кже вырезки опасно для жизни!»... Или: «К корзинам не подходить — смертельно!»... Висела и такая любезная надпись: «Родных всех принимает, но ничего никому не дарит!»...

Только для Рынина не было отказа.

Г. Оберт, Г. Хаман, Р. Эсно-Пельтри, Годдарт и многие другие ученые, аэронавты и писатели шлют ему из-за границы статьи, заметки, рисунки...

Многие сотни советских читателей-доброхотов адресуют письма в Ленинград с отзывами, вырезками, критическими замечаниями.

— Вот видите, — сказал Рынин, перебирая груду писем, лежавшую на столе,— никакое собирательство немыслимо без такой коллективной диффузии мыслей.

Замечательный энтузиаст межпланетных перелетов Николай Алексеевич Рынин в предисловии к своей книге «Астронавигация» писал 1 марта 1932 года: «Сделанная нами работа, конечно, не может быть совершенной, но мы сделали, что могли. Пусть могущие сделают лучше».

...Когда наша беседа подходила к, концу, Николай Алексеевич произнес слова, которые мне захотелось немедленно записать. Воспроизвожу эти слова с пожелтевшего листка бумаги, разграфленного в клетку: «Не забудем, что реальная действительность часто превосходит самые пылкие фантазии: ковры-самолеты именно лишь детские сказки по сравнению с воздушными гигантами нашего времени, а колдуны и чародеи просто мальчишки перед овладевшим паром, газом и электричеством человеком».

Право, эти слова ученого-энтузиаста не потеряли своей звонкости и сегодня!

журнал «Уральский следопыт» 1961'11»

1. https://s019.radikal.ru/i631/1204/72/42d2...

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ УКРАИНЫ

ИНФОРМАЦИОННОЕ СООБЩЕНИЕ

КГБ при СМ УССР получены данные о том, что в связи с опубликованием в газете "Радянська Україна" статьи "Турист за дорученням", писатель БЕРДНИК распространяет свое письмо-протест, адресованное в ЦК КП Украины.

В частности, это письмо он направил по почте членам СПУ ЧЕНДЕЮ И.М., СТЕШЕНКО И.И., КОЧУРУ Г.П. и другим. Один экземпляр письма БЕРДНИК вручил лично АНТОНЕНКО-ДАВИДОВИЧУ, который, по оперативным данным, расценивает факт написания этого документа как "акт мужества и гражданского благородства".

26 марта сего года БЕРДНИК передал письмо-протест в Союз писателей Украины с требованием наказать виновных, якобы оклеветавших его в указанной выше статье, при этом он объявил о начатой им 19 марта сего года голодовке.

2. https://s019.radikal.ru/i604/1204/dd/8318...

Поступающие в КГБ при СМ УССР материалы свидетельствуют о том, что БЕРДНИК продолжает вести себя провокационно.

Характерным является то, что объявленная им голодовка не внесла изменений в образ его жизни. Он по-прежнему подвижный, посещает свои связи по Киеву. Признаков истощения и упадка сил у него не наблюдается.

По полученным оперативным путем дополнительным данным, БЕРДНИК в беседе с западногерманским туристом Марком ГОРБАЧЕМ, находившимся в Киеве в феврале сего года, допускал клеветнические измышления, порочащие наш государственный и общественный строй.

Затрагивая вопрос о политическом положении в Советском Союзе, БЕРДНИК в разговоре с ГОРБАЧЕМ утверждал, что по его "прогнозам", при благоприятных условиях, к 1982 году должны произойти "коренные изменения в структуре управления государством". Однако, продолжал БЕРДНИК, для существенных изменений необходимо поднимать народ, указывая на его историческую миссию, что именно это даст "толчок для пробуждения националистического движения".

Говоря о советской действительности, БЕРДНИК подчеркивал, что в нашей стране "существует психологический пресс, не позволяющий развиваться внутренней культуре и национальной гордости", и что для настоящего времени наиболее характерно "плебейство и хамство на каждом шагу, так как государством руководит тот, кто больше кричит".

Касаясь вопросов творческой работы, БЕРДНИК заявил, что "истинную свободу" он видит лишь на Западе, в США, Канаде или Японии, где "никто не запрещает печататься и существуют все возможности для публикаций и выступлений".

4. https://s018.radikal.ru/i518/1204/94/1c07...

С этой целью 2 апреля сего года БЕРДНИК направил письмо в адрес МРИЦЬ Нины /других данных не имеется/, проживающей в гор. Торонто, Канада, в котором пишет: "...Я с радостью буду работать год или больше, читая лекции. Пусть соответствующие просьбы /от Министерства образования/ идут в Президиум Верховного Совета СССР /Москва/ — копии мне/или ваши университеты пусть автономно ходатайствуют — по тому же адресу..."

Действия БЕРДНИКА продолжаем контролировать через оперативные возможности.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ ПРИ СОВЕТЕ МИНИСТРОВ УКРАИНСКОЙ ССР /В. ФЕДОРЧУК/ Разослано членам и кандидатам в члены Политбюро ЦК КПУ

Інформаційне повідомлення КДБ при РМ УРСР до ЦК КПУ від 14.07.1972 р. щодо повідомлень закордонних ЗМІ про О.П.Бердника.

Допис рукою: Тов. Щербицкому В.В. доложено /пiдпис/ 06.09.1972

1. КОМІТЕТ ДЕРЖАВНОЇ БЕЗПЕКИ при РАДІ МІНІСТРІВ УКРАЇНСЬКОЇ РСР

14 июля 1972 г. № 6791

Секретно

экз. № 1

https://s019.radikal.ru/i618/1204/06/bf40...

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ УКРАИНЫ

ИНФОРМАЦИОННОЕ СООБЩЕНИЕ

КГБ при СМ УССР № 572-1 от 13 июня 1972 года подробно докладывал ЦК КП Украины о националистических, антимарксистских взглядах, а также о враждебных проявлениях члена Союза писателей Украины -

БЕРДНИКА Александра Павловича, 1927 года рождения, уроженца с .Вавилово Снегуровского района Херсонской области, украинца, беспартийного, с незаконченным высшим образованием, женатого, находщегося на творческой работе и проживающего в г. Киеве по бульвару Лихачева, 8-б, кв. 16.

29 июня с.г. радиостанции "Свобода" и Голос Америки" в своих аналогичных по содержанию передачах на украинском языке сообщили о БЕРДНИКЕ следующее:

"Нинішнього року в Українській РСР працівники Комітету державної безпеки заарештували понад 100 осіб. Про це повідомляє англійська газета "Дейлі телеграф", посилаючись на інформації, що їх опублікував всесоюзний орган «самвидаву» журнал «Хроника текущих событий” № 25 від 20 травня. Серед них – член Спілки письменників України Олександр БЕРДНИК».

3. https://s53.radikal.ru/i142/1204/fe/22529...

Англійська газета «Дейлі телеграф» далі сповіщає:

«За даними всесоюзного органу «самвидаву» у квітні працівники КДБ вчинили обшук на квартирі БЕРДНИКА. Письменник надіслав листа до ЦК Компартії України, де висловлює протест проти незаконно проведеного обшуку на його квартрі».

«Партійне керівництво України,- пише БЕРДНИК,- видно втратило контроль над діяльністю органів Комітету державної безпеки».

Як повідомляє «Хроніка», згодом міліція повернула БЕРДНИКОВІ його друкарську машинку та статтю Івана ДЗЮБИ, заарештованого 17 квітня у Києві. Машинку та статтю конфісковано під час обшуку.

У зв’язку зі справою Олександра БЕРДНИКА ми раніше повідомляли, що наприкінці квітня орган республіканської Спілки письменників – газета «Літературна Україна» опублікувала статтю під заголовком «У ролі проповідника».

З огляду на деякі міркування БЕРДНИКА про недосконалість людини та суспільства, а також за словами автора статті, про потребу жити і діяти згідно з божим законом, «Літературна Україна» звинуватила БЕРДНИКА в розповсюдженні, мовляв, ідеалізму та містики. Наголошуючи на тому, що твори письменника зазнали критики, як ніби-то антихудожні і антинаукові, автор статті водночас закликає бюро пропаганди художньої літератури Спілки письменників України вжити заходів проти БЕРДНИКА.

У черговому номері «Літературної Укаїни» директор бюро пропаганди Павло АВТОНОМОВ твердив, що свого часу письменникові Олександру БЕРДНИКУ вказували на, мовляв, хибні, антинаукові судження в його публічних виступах перед читачами. Одначе, за словами АВТОНОМОВА, БЕРДНИК не зважив на ці зауваження і виступив з ідейно порочною лекцією.

Наприкінці квітня наслідком цих нападницьких статтей, рада пропаганди художньої літератури Спілки письменників України вирішила позбавити Олександра БЕРДНИКА права виступати

4. https://s019.radikal.ru/i638/1204/8d/3fb8...

за путівками бюро пропаганди. Водночас, вирішено анулювати рекламу на його публічні виступи.

Вістки англійської газети "Дейлі телеграф" про арешт БЕРДНИКА, що їх нібито містить нова "Хроника текущих событий", не підтвердили жодні інші засоби масової інформації".

В 1949 г. БЕРДНИК за проведение антисоветской деятельности был осужден к 10 годам лишения свободы, впоследствии с применением амнистии мера наказания была снижена до 5 лет.

Являясь единомышленником некоторых объектов дела "Блок", БЕРДНИК знакомился с документами "самиздата" антисоветского националистического содержания, в том числе с работой И.ДЗЮБЫ "Интернационализм или русификация?", изъятой у него на квартире при обыске, а также с нелегальным журналом "Украинский вестник".

После произведенного обыска БЕРДНИК, с целью обелить себя перед общественностью, занимался провокационной, клеветнической деятельностью, распространял слухи о якобы объявленной им голодовке, изготовил и распространил среди своих знакомых письмо аналогичного содержания.

Сообщаем в порядке информации.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИТЕТА ГОСБЕЗОПАСНОСТИ

ПРИ СОВЕТЕ МИНИСТРОВ УКРАИНСКОЙ ССР

В.ФЕДОРЧУК

Інформаційне повідомлення КДБ при РМ УРСР до ЦК КПУ від 11.04.1973 р. щодо діяльності О.П.Бердника

КОМІТЕТ ДЕРЖАВНОЇ БЕЗПЕКИ при РАДІ МІНІСТРІВ УКРАЇНСЬКОЇ РСР

4 апреля 1973 г. № 218

Совершенно секретно

экз. № 1

1. https://s52.radikal.ru/i135/1204/c7/7cbd8...

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ УКРАИНЫ

ИНФОРМАЦИОННОЕ СООБЩЕНИЕ

КГБ при СМ УССР № 218 от 3 апреля 1973 года докладывал ЦК КП Украины о распространении писем-протестов и провокационном поведении члена Союза писателей Украины — писателя БЕРДНИКА.

В бандеровском журнале "Визвольний шлях" № 8-9 за 1972 год опубликована редакционная заметка, в которой говорится, что в книге "Чаша Амріти" БЕРДНИК не случайно ищет спасение в космосе. Герои его произведения — "...идеалисты, однако их путь к познанию мироздания и его творца настолько трагичен, насколько сама жизнь автора и условия его творчества противоестественны, так как изуродованы "соцреализмом". Творчество БЕРДНИКА, по мнению этого журнала, послужило "в качестве обвинения автора в том что он пропагандирует "антинаучное мировозрение", родственное с религией".

По имеющимся данным, БЕРДНИК пытался опубликовать в издательстве "Радянський письменник" сборник повестей "Сонячний шлях", который по заключению редакции издательства требует серьезной доработки.

2. https://s15.radikal.ru/i188/1204/ae/af547...

В повести "Останній іспит", раскрывая внутренний мир подпольщиков, школьников-семиклассников Днепропетровщины автор излагает их рассуждения о жизни человека с идеалистических позиций.

В феврале с.г. указанная рукопись сборника возвращена БЕРДНИКУ.

Поступающие в КГБ при СМ УССР материалы свидетельствуют о том, что БЕРДНИК вновь активизировал свои действия по получению разрешения на выезд в Канаду.

С этой целью 5 апреля с.г. БЕРДНИК направил письмо в адрес ДЖУРАВЦА Георга, проживающего в Канаде, родственника канадского сенатора П.ЮЗЫКА, известного своими злобными антисоветскими выступлениями в националистической прессе.

ДЖУРАВЕЦ Георг неоднократно посещал Советский Союз, встречался с реэмигрантами из Канады в целях получения информации, тенденциозно освещающей положение на Украине. Подозревается в связях со спецслужбами противника и украинскими буржуазными националистическими формированиями за рубежом.

БЕРДНИК в этом письме пишет:

"С благодарностью принимаю приглашение Вашего Комитета и Союза — приехать в Канаду для прочтения цикла лекций о фантастике, футурологии.

Подал ходатайство в Президиум Верховного Совета СССР/Москва/ о разрешении выехать в Канаду сроком на один год. Прошу и Вас направить ходатайства от Ваших организаций на этот же адрес/Москва, Президиум Верховного Совета СССР/непосредственно или же через правительственные каналы с просьбой выдать такое разрешение".

6 апреля сего года БЕРДНИК передал письмо в СПУ, в котором заявил о начатой им 5 апреля с.г. "безводной голодовку", в знак протеста против разбора его поведения на заседании правления Киевского отделения Союза писателей.

3. https://s019.radikal.ru/i609/1204/d5/3c52...

По оперативным данным, в частной беседе БЕРДНИК заявил, что начатая им в третий раз голодовка имеет якобы принципиальное значение. Он рассматривает ее как “битву, которую должен выиграть”.

10 апреля с.г. БЕРДНИК был обследован врачом-терапевтом поликлиники СПУ, а также психиатром районной больницы, которые установили диагноз:

“Состояние глубокой депрессии, реактивное состояние нервной системы, суицидальные мысли у психопатической личности, общая слабость”.

На настояние врачей немедленно госпитализироваться БЕРДНИК категорически отказался, мотивируя тем, что “голодает с целью самоочищения по системе йогов. Голоданием он занимался и раньше, и сам, без помощи врачей, выходил из аналогичного состояния”.

На заседании правления Киевского отделения Союза писателей Украины 10 апреля сего года БЕРДНИК был исключен из членов СПУ за пропагандирование идеализма и поповщины, творчество и поведение которого несовместимы с высоким званием советского писателя.

Действия БЕРДНИКА продолжаем контролировать через оперативные возможности.

/ПРИЛОЖЕНИЕ/: ксерокопии материалов из националистического издания “Визвольний шлях” на 4 листах.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИТЕТ ГОСБЕЗОПАСНОСТИ ПРИ СОВЕТЕ МИНИСТРОВ УКРАИНСКОЙ ССР

В. ФЕДОРЧУК

Разослано членам и кандидатам в члены Политбюро ЦК КПУ

Знахідка й електронізація Степана Храброва

Возврат к юношеским темам произошел после встречи с В. Головачевым, живую магию которого трудно было не ощутить. Он называл себя учеником Ивана Ефремова, совершенно безосновательно кстати, просто как теперь говорят — заманушничал, но все равно это толкнуло меня вернуться к произведениям прославленного мастера. Как раз тогда по заказу одного из издательств мы печатали книгу «Таис Афинская», и я перечитала ее, поразившись богатейшими сведениями из истории. Затем принялась искать других любимых авторов из своего детства и с радостью обнаружила необыкновенную плодовитость Олеся Бердника. Он успел написать много нового: «Вогняний вершник», «Лабіринт Мінотавра», «Зоряний корсар» и «Камертон Дажбога» — феерические сказки о красоте и высокости человеческого духа и силы воли, о божественности и великом предназначении человека.

Далеко шагнула фантастика за годы, в течение которых я не интересовалась ею. Книги самого виновника моих путешествий в прошлое В. Головачева тоже были насыщены и наукой и выдумкой, но казались лишенными романтической наивности, того альтруистического полета души и той необыкновенной легкости и красоты, которыми отличались книги О. Бердника. В них рассматривались проблемы, что тревожили нас, наше общество, а космос являлся лишь антуражем, привлекательным фоном, служащим одному — привлечению к ним читателей всех возрастов: от подростков до людей зрелых и мудрых.

Но продолжу рассказ об Олесе Берднике. За его жизненными перипетиями я, конечно, не следила и о его вольности в речах, расцененных как антисоветская деятельность, и о наказании за них не знала. Теперь же по роду деятельности я часто бывала среди издателей, а те, естественно, тесно сотрудничали с писателями, поэтому многое рассказывали такого, что тогда не публиковалось, что относилось к деталям их внутренней цеховой жизни. От сотрудников киевского издательства «Абрис» я узнала, что в последнее время Олесь Бердник переключился с фантастики на философские произведения, продолжающие традиции В. И. Вернадского. А в 1989 году и вовсе начудил: объявил о создании так называемой «Украинской Духовной республики», назначив себя ее президентом. Он даже выдвигал свою кандидатуру на Президентских выборах 1991 года на Украине, но занял предпоследнее место, и понял, что в большой политике ему делать нечего.

Значение этих сведений не очень тогда доходило до моего понимания.

Только после его смерти мне стало известно, что Олесь Бердник был ярым правозащитником. С конца 1976 г. наравне с Николаем Руденко и Львом Лукьяненко он являлся соучредителем украинской хельсинской группы. А позже прозрел и отошел от этих людей, покаялся в деяниях, нанесших урон его Родине. С тех пор, наоборот, старался загладить вину и принести больше настоящей пользы своему народу. В доказательство этого даже опубликовал покаянную статью в «Літературной Україне» (один из майских номеров 1984 г.) под названием «Вертаючись додому». В ней он писал буквально следующее: «Гельсінкський рух є творінням ЦРУ, а Руденко і Лук'яненко, якби в них була справжня мужність, давно зійшли б зі шляху антипатріотизму і добровільної самоізоляції».

~ 40 ~

Этот шаг, тем более совершенный в период, когда подступала перестройка и поднимали головы силы, жаждущие реванша за поражение в Великой Отечественной войне, свидетельствовал о настоящей, искренней переоценке ценностей настрадавшимся человеком, в преклонных годах переставшим бояться и решившимся на бунт против тех, кто поломал ему жизнь, долгие годы принуждая вредить своей стране. Так по крайней мере я это поняла, зная по рассказам старших земляков, как во время оккупации немецкие спецслужбы вербовали и затаскивали в шпионские сети наших подростков. Долгие десятилетия эти мальчишки, а потом мужчины, жили двойной жизнью. И не все из них могли позволить себе бунтовать и разоблачать поработителей душ, боясь как их, так и опасаясь своих.

Позже, после нашей оранжевой революции, в журналистику ринется Мирослава Бердник, старшая дочь Олеся Павловича, и постарается отмежевать своего отца от тех, кто пришел к власти на волне агрессивных перемен, постарается обелить его имя, рассказать правду об украинских националистах. Она назовет всех, служивших разрушительной идее, пешками в чужой игре и скажет вслух то, что давным-давно было понятно каждому здравомыслящему человеку, не чуждающемуся культуры: «история украинского националистического движения — это, главным образом, история обслуживания чужих геополитических интересов».

Мне же это стало понятно еще в начале 70-х годов после услышанных и навсегда запомнившихся рассказов жителей Костополя. Тогда мы жили там — когда Юра служил в армии. Так вот костопольчане много вспоминали о бандеровцах, говорили, чем те занимались на самом деле: сжигали женщин и детей, распиливали людей пилами, снимали с них кожу... Был в этих рассказах и следующий сюжет. Бандеровцы пришли к жене партизана, вытащили ее на улицу и убили на глазах у дочери-подростка. А потом заставили девочку закапывать изуродованный труп матери, над которым долго глумились. Ну, как таких нелюдей можно считать героями?

О том, что мой любимый писатель, проповедующий в творчестве идеи познания и всестороннего развития личности, был политически заблудшим человеком, совершил отнюдь не простую ошибку и многие годы служил пособником бешеного зверья, я узнала с сожалением и ужаснусь настолько, что засомневалась в искренности его покаяния. Спросить у него я уже не могла, и мне пришлось самой барахтаться в страшном наплыве противоречий и восстанавливать прежнее отношение к нему. Много я думала о его роли в том, что сегодня происходит с Украиной, трудно постигала пройденные им тернии, вспоминала наши встречи и беседы. И если бы не они, не последние его исповеди и наставления о творчестве, не совет уезжать с Украины, то не знаю, смогла ли бы я поверить ему до конца. Теперь шаг Олеся Бердника в сторону от прежних единомышленников видится мне без фальши, вызывает уважение и сочувствие, как акт мужества.

А случилось наше с ним близкое знакомство так. Шла весна 1996 года — во всем умеренная, приятная. Однажды мне позвонил В. Головачев, года за три до этого уехавший на постоянное жительство в Россию, и предложил сделать для издательства ЭКСМО перевод на русский язык книг О. Бердника «Зоряний корсар» и «Камертон Дажбога». Я, конечно, согласилась. Тогда он соединил меня с Олесем Павловичем по телефону, представил друг другу и организовал встречу. Я поспешила в Киев договариваться о сотрудничестве.

Найти «Украинскую Духовную республику», где мне была назначена встреча Олесем Павловичем, оказалось нетрудно — она располагалась на улице Прорезной, чуть выше Крещатика, за зданием, в котором сейчас поселилось Госкомтелерадио Украины. Тогда владельцем здания был то ли профсоюз, то ли кто-то другой, имеющий отношение к железной дороге. Само здание, облицованное плитами из желтого камня, было монументальным, впечатляющим. Выстроенное в сталинском стиле, оно имело не много этажей, три-четыре, но это не снижало его внушительности. Офис, который я искала, находился на втором этаже. Позже оказалось, что он состоял из двух смежных комнат — общей приемной, просторной и больше похожей на колхозный красный уголок, и кабинета Олеся Павловича, чуть меньшего по площади, но столь же неуютного, какого-то казенного по виду.

Еще на подходе к этим комнатам дорогу мне преградила толпа женщин фанатичного вида и нервозного состояния, подозрительно похожих между собой, как бывают похожи люди с одинаковым диагнозом. Нервозность их проявлялась в преувеличенном благоговении перед этим местом и его обитателем. Причем благоговение так томило их, что не вмещалось внутри, и они упоенно демонстрировалось его перед приходящими чужаками, коих узнавали по виду. Заодно женщины и сами им бесстыже упивались. Короче, это были кликуши и сотворяли они вокруг Олеся Павловича какой-то цирк. Тут же в коридоре над входом висели странные изображения православного толка, где узнавался Христос в облике Олеся Павловича, обряженного в украинскую вышиванку, или наоборот — Олесь Павлович в украинской вышиванке был изображен Христом.

~ 41 ~

Не без удивления и внутренней дрожи я прошла сквозь эту толпу со словами «Мне назначено время», не обращая внимания на гул негодования, и тогда уж попала в описанную выше приемную. После коридорной прелюдии можно было бы не удивляться новым иконам с изображением Олеся Павловича, развешанным здесь по стенам, если бы повсеместные рушники с народными вышивками крестом не украшали не только их, но и снопы зрелой пшеницы, огромные караваи хлеба, засушенные ветки калины, и не создавали впечатления агрессивной чрезмерности этого мотива. По углам стояли еще какие-то декоративные бочки, деревянные трезубцы, перначи, чучела птиц — и все это было перевито крестами на белом полотне, словно стреноженное или перевязанное после ранений.

Олеся Павловича еще не было, хотя назначенный час уже настал, ничего не поделаешь — город есть город, тут рассчитать время до точности не получается. Это ж не из кабинета в кабинет перейти, как в царских палатах или королевских дворцах.

Более нормальные помощницы Бердника пригласили меня присесть и подождать. Осматривать комнату я принялась не просто так, а пыталась понять символическое значение каждой вещи — не самой по себе, а в сочетании со сверхидеей, которую тут проповедовали. Но у меня одно не стыковывалось с другим, коль и трезубец здесь присутствовал отнюдь не в качестве герба державы. Если он символизирует гром, молнию и три языка пламени как атрибут всех небесных, громовых богов и богов бури, то причем тут православие и намеки на Христа в образе президента «Украинской Духовной республики» или наоборот? А может, это эмблема всех водных богов, силы и плодородия вод? Тогда причем тут Украина — степная страна? То же самое можно сказать и о намеке на прошлое, настоящее и будущее: если тут полагают, что в трезубце заключен чисто научный смысл, тайна времени, то зачем так много крестов в вышивке, ведь есть и полтавская гладь, кстати, неизмеримо красочнее и наряднее? Или представленные предметы надо рассматривать не во взаимосвязи с идеей, а только друг с другом? Может, надо посмотреть, какой дух они создают все вместе, и отсюда подходить к основной идее нового учения Олеся Павловича?

Я как раз вспомнила, что на языке символов бочка означает, с одной стороны, женский, воспринимающий и заключающий в себя принцип, а с другой, — бессмысленную и зря проделанную работу, когда в комнату широким шагом вошел Олесь Павлович. Высокий, стройный, с красивым лицом, обрамленным длинными седыми волосами, в меру энергичный, он производил впечатление патриарха. Да и одет был соответствующе — мягкие брюки, длинная рубаха, подпоясанная кушаком. При ближайшем же рассмотрении обнаруживалась асимметрия его сути, как известно, только добавляющая красоты вещам мира. Заключалась она в разной скорости существования души и плоти. Внешняя бодрость, твердая походка, размашистые жесты, деятельный настрой свидетельствовали о мобильности и натренированности тела, и если не о его хорошей физической форме, то определенно о привычке к движению. В то время как тихий мягкий голос и, главное, пристальный взгляд выдавали утомленную зрелость души, граничащую с равнодушием безмятежность восприятий, неторопливое течение мысли человека устоявшихся убеждений. Душа его больше не жила вскачь, не летела, а тихо доживала свой век, хотя и не стремилась покинуть плоть и занять отведенное ей место в мироздании. Олесь Павлович, оставаясь среди людей, почти индифферентно посматривал на них с высоты своих прозрений, как челн, прибитый к берегу, может смотреть на суда, сражающиеся с морскими бурями.

— Пойдемте, — приветливо кивнул он мне и, не сбавляя шагу, прошел в кабинет. За ним, приседая и кланяясь, как божеству, устремились тетушки из коридора: — Подождите, я занят, — сказал он им.

Сбитая с толку этой обстановкой и странным отношением подозрительных поклонниц к Олесю Павловичу, я только поздоровалась и добавила:

— Я к вам от Головачева, — хотя ясно же было, что он понял, кто я и зачем здесь.

— Василий Васильевич звонил мне вчера вечером, говорил о вас, — он сел, вздохнул и ласково посмотрел на меня: — Вы хоть читали-то мои книги?

— Конечно! — я оживилась. — Причем еще в детстве, по мере их выхода. Я давняя ваша поклонница. И мне хочется сделать такой перевод ваших книг, чтобы они непременно были изданы.

~ 42 ~

— Не горячитесь, — Олесь Павлович мягко улыбнулся и положил красивую узкую ладонь на стол, словно прихлопнул там что-то: — Никогда не желайте слишком рьяно. Как правило, это не помогает. Если чему-то суждено сбыться, оно все равно сбудется. А если не суждено, то хоть в лепешку разбейтесь, — не поможет.

— Но ведь и от нас что-то зависит.

— Да, конечно. Надо сделать нужную работу в срок и качественно — вот что от нас зависит. Сколько вам времени отпущено?

— Два месяца.

— Успеете?

— Постараюсь.

— Тогда вперед, — сказал Олесь Павлович.

Поскольку между нами не могло быть денежных операций, то договор заключать не требовалось. Достаточно было знакомства, беседы и письма, удостоверяющего согласие Олеся Павловича, чтобы я выполнила перевод его произведений — но это так, чисто из этических соображений. По сути и этого не требовалось, ибо никто не мог запретить сделать то, за что я собиралась взяться. Это было уведомление о намерениях, не больше. По завершении я привезу свою работу сюда на прочтение и утверждение, далее, если она понравится автору, отвезу в Москву. В случае благоприятного исхода мы, каждый со своей стороны, подпишем договоры с издательством. Письменное согласие для меня Олесь Павлович заготовил заранее и подал уже подписанным. Он проводил меня до выхода и, когда я оглянулась на толпящихся женщин, шепнул: «Не обращайте внимания». Так я и не поняла роли этой свиты и его отношения к ней.

Я уходила от него с ощущением, что побывала в некоей иллюзорной реальности, условной, где все иное по форме и смыслу, к тому же — бутафорски иное. Словно постояла за кулисами придуманного театра, где со мной в виде исключения говорили человеческим, вменяемым языком. А после моего ухода последовательность и логика событий опять нарушатся, отношения между людьми превратятся в неузнаваемо отличные от обычных. Тут развернутся мистерии, на которые так горазд был их искусный выдумщик, — с другими ценностями, целями, методами достижения и действующими лицами. Но кому это нужно было и зачем? Каких истин искали тут провинциальные тетки то ли набожные, то ли траченные судьбой, чего хотели от мудрого старца? Неужели актерской игры, на которую он был профессионально пригоден, и убеждения под гипнозом, что все прекрасно и нет проблем? А чего хотел от них он или что стремился дать им? Неужели утешение?

В ходе работы я несколько раз звонила Олесю Павловичу, уточняя смысл стихов, содержащихся в тексте, заодно кусками зачитывала переводы особенно трудных мест.

Завершенный перевод я отдала ему 18 июля 1996 года, в четверг, а забрала в понедельник. Олесь Павлович пожелал мне счастливой поездки к издателям и опять предупредил, чтобы я не нервничала:

— Просто надо делать свое дело, об остальном позаботится провидение, — сказал он, повторяя сказанное раннее, и этому хотелось верить. Все же легче жить, если есть такой помощник, как провидение.

— Скажите, — я замялась, — у меня нет опыта...

— Говорите без стеснения.

— Рукопись надо оставлять в издательстве под расписку? Или можно под честное слово?

— Как я понимаю, ее будет читать и рекомендовать к изданию Василий Васильевич, — Олесь Павлович сдвинул плечом. — Ну что — брать с него расписку, с друга? Мне кажется, это лишнее.

Однако беспокоить Василия Васильевича я не решилась и оставила рукопись у Олега Новикова, директора издательства ЭКСМО, которого знала еще с тех времен, когда он с Андреем Гредасовым только начинал заниматься продажей московских книг на периферии. Эти книги попадали и ко мне, а я их распространяла по региону.

Что у них там не состоялось, что переиначилось, перепланировалось, не знаю. Мне этого никогда никто не объяснил. Но издание книг задерживалось, сроки отодвигались, и скоро я почувствовала ложь и фальшь в ответах издательских работников на свои звонки. Невольно возникло подозрение, что переведенные мною книги изданы не будут. Когда по уклончивым ответам Головачева на просьбу разъяснить ситуацию я это поняла окончательно, то опять поехала в Киев, чтобы с Олесем Павловичем поделиться предчувствиями о неудаче. Мне было жалко его и неудобно перед ним, словно я что-то сделала не так. О себе я не думала. А получилось наоборот — он вел себя так, словно ждал именно такого итога, и утешал меня, поддерживал, снова учил сохранять спокойствие и достоинство в любой ситуации.

Не смею обвинять Олеся Павловича в предумышленном сговоре. Возможно, он был возмущен случившимся, но не имел власти вмешаться и исправить положение. Дело в том, что к моменту моего второго приезда он уже получил гонорар и знал, что книги благополучно изданы. И, конечно, не мог не обратить внимание, что вместо меня переводчиком числился кто-то другой, скорее всего, вымышленное лицо. В такой ситуации любому стало бы понятно, что меня в чистом виде кинули, использовали втемную, получив от меня отличный, авторизованный — то есть одобренный автором — перевод и сэкономив при этом на гонораре. Понимал это и Олесь Павлович — бывалый человек, прошедший не такие испытания. Просто он знал, что это не смертельная обида. Для меня же она будет наукой. Только не ясно, зачем он научил меня сдать перевод издательству без расписки, как бы приватно...

~ 43 ~

Теперь я понимаю, что к моменту нашего знакомства им все уже было пройдено и все познано, земной путь завершен и чаша горестей испита до дна. Он вступил в другую полосу жития — внеземную, парящую над людьми, науками и событиями. Он постиг такие тайны и закономерности человеческих отношений, которых бы лучше не открывать никогда, и говорить о них тем, кто еще не дошел до своих вершин, было нельзя. Поэтому глаза его и светились мягкой приветливой снисходительностью, граничащей с жалостью за неведение, а уста молчали.

Меня поражали эти глаза. Их ореховый цвет утемнялся глубиной скрытых от прочтения мыслей, нетрудно сдерживаемой улыбки и не столько усталости от чужой жажды жизни, сколько от своего терпения к ней — а то и зависти. Ведь никогда причал не бывает столь же притягателен, как путь к нему — Олесю Павловичу хотелось бы нового пути, чтобы еще чего-то не знать и только ждать новых полыней от степей, ветров и людей. Но он не обманывался, ведал — тот путь, что прошел он, дается лишь раз. Повторить ничего нельзя. Любая попытка повторения — это признание краха и сам крах.

— Добро и истина без нас победят, — поучал он меня, — за них не надо воевать с другими, бороться с обстоятельствами и сражаться с врагом, но им надо содействовать: добро делать, а истину познавать. То же самое, что с деревом, — его надо посадить, а плоды оно само принесет.

— Без борьбы ничего не случается, — зачем-то мягко возражала я, спор есть спор.

— Человеческая борьба за то, что от него не зависит, за данности мира — это гордыня, ведь никто не боролся за возникновение жизни на земле, а она возникла. Бороться надо не за то, что вне нас, а за себя, за право счастливо жить на земле. Тогда сам человек не пропадет и общему делу не навредит. Мы только проводники, накопители потенциала, а сражение ведут высшие силы. Ошибка людей в том, что они этого не понимают.

— Это звучит общё и не воспринимается, словно представляет собой некую схоластику. А люди живут в конкретных обстоятельствах, им нужны советы, как в тех обстоятельствах ориентироваться и поступать, как выживать, — и я рассказала Олесю Павловичу свою личную историю об отношениях с типографией, как мне плохо без работы и коллектива, как трудно без денег, как нравственно неуютно за дурные поступки других. Я говорила коротко, а он, видя это, слушал вдумчиво, не перебивал. В итоге я призналась: — Мне не хочется так страдать, но я не знаю, куда пойти и за что взяться, чтобы изменить положение, избавиться от боли.

— А вы уже пошли, — сказал он. — Не заметили? Ваш путь лежит в литературу. И я вам желаю успеха.

— Вы верите, что у меня получится?

— Я заверил своей подписью ваш перевод. Разве это не есть мое благословение вас в литературу? Но, — Олесь Павлович посмотрел поверх моей головы, куда-то в окно, где негромко гудела улица Прорезная, старейшая в Киеве, неся свои потоки к Крещатику, — уцелеет ли сама литература в том виде, как мы ее понимаем, как мы ее делали, вот вопрос. Вы должны присматриваться.

— К чему? — спросила я почти шепотом от густой тайны его слов, от непонятных смыслов этого мгновения, в которые страшно было вторгаться с непониманием.

— К событиям, к происходящему в мире и здесь, в Украине, — и на меня с особой многозначительностью устремился взгляд мудреца. Но тогда я только слушала и запоминала, а поняла эти слова не скоро, в конце 2004 года. Он же продолжал говорить странные вещи: — С Украиной покончено, ее больше нет, скоро здесь будет военный плац. Ведь Чернобыль случился не зря. Если у вас есть возможность уехать отсюда — уезжайте немедленно. Украинскую литературу можно спасти, только если спасти ее носителей. А ваш украинский язык хорош — органичный, значит, истинный.

— Однако я лучше знаю русский. Так на каком же языке мне писать?

— На русском, безусловно. Для украинского сейчас вообще не время. Но сохранить его надо, и вы — его исток и источник. Не поддавайтесь ни на какие провокации.

~ 44 ~

— Мне некуда ехать.

— Не знаю, — он подошел к окну, теребя завязку у ворота вышиванки, словно нервничал. — Просите Головачева, пусть поможет перебраться в Москву. Он же ваш друг.

— Надеюсь, друг. Попробую, коли вы советуете.

— Прошу, — со значением уточнил Олесь Павлович, обернувшись ко мне. — Очень прошу сохранить себя, — однако улыбки на его лице не было, была озабоченность.

В какое-то из моих посещений «Украинской Духовной республики» к Олесю Павловичу зашла Громовица, его младшая дочь — миниатюрная и улыбчивая девушка. Он познакомил нас, но тогда мы не успели поговорить, да, собственно, и не о чем было. Более близко мы общались весной 2004 года на Харьковской книжной ярмарке, там у нее был свой павильон, работа, знакомая мне, а главное гость — Василий Васильевич. И мы славно посидели втроем за бутылкой шампанского. Ярмарка — это всегда праздник души, поэтому об огорчительном не вспоминали.

Не многое осуществилось из того, что тогда намечалось, — и Головачев оказался не столько другом, сколько наоборот, и я, много болея, не смогла писать так плодотворно, как хотелось, как надо было, но предсказания Олеся Павловича об Украине сбылись. Теперь это очевидно и еще раз доказывает, что он знал о неблагоприятных тенденциях будущих событий. Знал, кто подпитывает и дирижирует их течением, и имел мужество предупреждать людей о грядущей катастрофе.

Я ощущаю особенную значительность того, что общалась и работала с писателем, любимым с тех времен, когда чтение его книг прививалось мне отцом, словно он перекинул мостик между этапами моей жизни или просто прошел по ней рядом со мной. Он своими дивными книгами, написанными сказочно прекрасным языком, влиял на мое мировосприятие до самой зрелой поры. Конечно, я сказала ему об этом и тотчас же почувствовала, какое это большое счастье — успеть поблагодарить человека, формировавшего тебя, и зажечь в его глазах огоньки веры, что он прожил не зря. Пусть не состоялось наше общее дело, пусть я немножко подглядела его человеческие слабости, зато редкий шанс — вовремя воздать должное учителю за то, что останется бессмертным, — мне выпал.

http://www.rulit.me/books/s-istoriej-na-p...

Примечание: дочь писателя, Громовица Бердник, утверждает, что автор мемуаров запамятовала и книги всё же не были изданы.

В 1965 году у отца созрела мысль написать повесть о семье Рерихов, и естественно, ему нужны были материалы кроме книг Живой Этики. Таким образом, отца направили к некоему П.Ф. Беликову. Это личность очень известная в рериховских кругах, один из первых исследователей жизни и творчества Рерихов, он знал лично и старшее поколение, и много общался с С.Н., в частности, он был всегда его сопровождающим, если С.Н. приезжал в Союз. И, по сути, вся литература, которая была на русском языке, все материалы, дневники и пр. – у Беликова были.

Итак, отца направили к П.Ф. На то время отец уже получил разрешение от С.Н писать книгу о Рерихах, и Святослав знал, что это будет художественная повесть с элементами фантастики. Единственное условие, которое С.Н. выдвинул, — это просмотреть рукопись, на что отец, естественно, согласился.

Сначала все было хорошо. Беликов снабдил отца материалами, он начал работу. Повесть называлась «Стрела Майтрейи». Но в ткань повествования, в прямую речь отец вплел выдержки из дневников и писем Рерихов (в предисловии к книге указывалось, что при написании использованы документальные материалы). И Беликова по какой-то причине это взбесило. Второй момент, который взбесил его еще больше, — что отец писал книгу от первого имени. В общем, правоверный рериховец разошелся не на шутку и начал подписную кампанию с целью запрета публикации этой книги. Мотивация: о Н.К. следует писать серьезные монографии и биографические исследования, а не фантастические книжки, тем более от первого имени. Но тут С.Н. тоже забраковал рукопись (то ли ему не понравился стиль, то ли Беликов его уговорил, я уже не знаю, но рукопись в издательство не ушла). В общем, история как история, — наверное, у многих писателей она случалась, и отец сам не придал бы этому особого значения.

Но история имела продолжение.

В «Радуге» вышла повесть отца «Подвиг Вайвасваты», на которую в «Литературке» напечатали фельетон. Беликов тут же добавил свои «пять копеек». И написал отцу письмо, в котором также разгромил эту вещь, но с других позиций, обвинив отца в плагиате и присвоении себе идей Тайной Доктрины и пр. эзотерических текстов, которые отец использовал при написании «П.В.». Естественно, этого отец не потерпел… В результате два умных человека обменялись любезностями, а у отца начались другие проблемы, и он забыл и о Беликове, и о недописанной повести о Рерихах…

Но не забыл Беликов. Он начал писать письма третьим лицам, в которых рассказывал историю, случившуюся между ним и Бердником, не жалея красок и оттенков. Что показательно, я не знала, что отец был знаком с Беликовым, пока после его смерти не начала разбирать переписку. Там я наткнулась на письма Беликова к отцу – с первого до последнего, и так частично узнала эту историю.

А в прошлом году Московское общество Рерихов издало переписку Беликова. И там я узнала все эти факты поливания грязью, обращение к третьим лицам, предупреждение всех знакомых о том, что не нужно с Бердником общаться и вообще упоминание об отце в самых хамских выражениях.

Самый показательный момент: в сборнике письма о Берднике есть, а вот писем самого Бердника – нет. То ли П.Ф. их уничтожил, то ли составители сборника сознательно их не включили, и тогда все предстает в другом свете. Когда я была в Москве, многие «рериховцы» требовали от меня комментариев по эту поводу. Я им ответила, что считала нужным, прибавив, что у меня хранятся письма Беликова к отцу, а также черновики некоторых писем отца к Беликову, так что я могу свои выводы подкрепить.

А они таковы.

1. Этот человек очень боялся, чтобы кто-нибудь не занял его исключительное место возле С.Н. А в личности отца он увидел такую угрозу.

2. Через два года после эпопеи с книгой отца П.Ф. Беликов сам выпустил книгу «Н. Рерих: Опыт духовной биографии», так что и в этом отношении все понятно.

3. Писание писем различным общим знакомым говорит о малодушии и низменности, а если он при этом уничтожил письма отца – о склонности к фальсификациям.

4. Но поскольку и П.Ф.Б., и отец уже там, где рассудят всех, — я не держу зла. Но если меня начнут этой историей шпынять – материалы у меня сохранились, и возможно, я использую их в своей книге, ибо у отца неизданного осталось немного (несколько рукописей изъяло КГБ в период первых обысков), и «Стрела Майтрейи» — одна из них. Печатать эту вещь не стоит, ибо она не дописана, но это просто интересная страничка творческой биографии отца…

***

Мирослава Бердник: В данном случае я полностью согласна с сестрой, она рассказала эту историю почти исчерпывающе. Со С.Н у отца остались прекрасные отношения, они встречались после этого, в т.ч. уже в конце 80-х, я тоже бывала в доме Рерихов в Москве и меня прекрасно принимали.

"Третье лицо", подключившееся к травле отца совместно с Беликовым, директор Нью-Йоркского музея Рериха — Сара Фосдик. Переписка с ней, когда она начинала любезно и восхитительно, а потом под влиянием Беликова, который, как справедливо указала сестра, боялся конкуренции, тоже сохранились.

Экополисы — научно-университетские центры на Алтае,, которые предлагал создавать отец и о которых он писал в обращении к Хрущеву в работе под названием "Час последний", и о которых дал прекрасный отзыв соратник Ленина — старый большевик Петров, с которым отец встречался в Кремле, никакого отношения в рериховцам не имеет, просто, как я впервые прочитала у вас в комментариях, тоже стало элементом травли

"Грабители душ" — киносценарий, который должен был взять "Мосфильм" — о настоящем коммунисте (которого по навету посадили в тюрьму, и который выйдя, хотел восстанавливать справедливость) и который потом по какой-то причине забраковали, теперь вижу — по какой — по доносу.

На участке существует отдельно стоящий трехэтажный на полуподвале дом (кирпичный оштукатуренный), возведенный, предположительно, в самом начале XX в. Фасады имеют лаконичную отделку с элементами архитектуры модерна — веерные перемычки над окнами первого этажа, профилированный карниз. Главный фасад симметричный. По центральной оси находятся двери парадной с килевидной остекленной фрамугой и призмообразный щипец. На боковых фасадах — балконы (на западном фасаде демонтированы).

Это было уже второе жилье известного фантаста в нашем городе. Впервые он перебрался сюда из Ленинграда в конце января 1932 г. и поселился в большой муниципальной квартире на втором этаже двухэтажного деревянного дома № 15 на ул. Жуковского (дом не сохранился). Оттуда он вновь переселился в Ленинград в апреле 1935 г., но в связи с ухудшением здоровья возвратился на жительство в Пушкин в июле 1938 г.

В этом доме он проживал со своей третьей супругой Маргаритой Константиновной урожденной Магнушевской (1895-1982) и дочерью Светланой ( р.1929).

На главном фасаде мраморная мемориальная доска: «В этом доме с 1938 года по 1942 год жил писатель-фантаст Александр Романович Беляев».

Разрушенный в годы Великой Отечественной войны, дом восстановлен. До войны он был четырехэтажным, квартира писателя находилась в третьем этаже. При восстановлении дома в 1951 г. была немного изменена внутренняя планировка.

Александр Романович Беляев. 1940 (41) год. Пушкин, ул. Конюшенная. 19. Фото предоставлено Галиной Груздевой

Александра Романовича Беляева (1884—1942) справедливо считают одним из основоположников советской научной фантастики, «советским Жюлем Верном». Им создано свыше 70 научно-фантастических и приключенческих произведений, и лучшие из них до сих пор пользуются широкой популярностью. Кроме того, он написал цикл статей в жанре научной фантастики. Известность принес ему уже первый роман "Голова профессора Доуэля», вышедший в 1925 г. Произведения Беляева отличают увлекательный сюжет, высокое мастерство популяризации новых научных идеи, социальная острота; в них сочетаются научность, занимательность и юмор.

Высоко оценивал творчество Беляева в пропаганде новых научных научных идей К.Э.Циолковский. Замыслы романов «Воздушный корабль» и «Прыжок в ничто» возникли на основе теории межпланетных полетов Циолковского; второе издание книги "Прыжок в ничто» вышло с его предисловием. Писатель и ученый переписывались.

Следует особо сказать о творчестве А.Р. Беляева, так или иначе связанном с нашим городом. В 1939 т., в новогоднем номере районной газеты «Большевистское слово» был напечатан его научно—фантастический рассказ «Визит Пушкина (Новогодняя сказка)». Город, названный именем великого поэта, представляется писателю в будущем городом—садом, городом—здравницей и городом науки с грандиозным музеем, центром пропаганды творчества Пушкина.

Ранее, в ноябре 1938 г. он призывал охранять наши парки, превратить их в заповедные, предлагал устроить «парк чудес» (в зоне отдыха Александровского парка), и этот проект вызвал живой интерес руководителей Дома занимательной науки в Ленинграде. Только из—за высокой стоимости он не мог осуществиться.

А.Р. Беляев систематически сотрудничал с районной газетой, почти каждую неделю в ней появлялись его рассказы, статьи и очерки; помещен ряд очерков об ученых, изобретателях, писателях, публиковались фрагменты романа «Лаборатория Дубльвэ». Писателя посещали ученые, писатели, врачи, студенты и школьники. В начале Великой Отечественной войны он выступил в газете со статьей, в которой писал: «Нам навязали войну -разрушительницу. Что же? Будем «разрушать разрушителей»… армия великого народа не сложит оружия, пока враг не будет отброшен и уничтожен».

фото из книги С.Беляевой "Воспоминания об отце"

Дочь писателя пишет в своих вопспоминаниях:

ОБРАТНО В ДЕТСКОЕ СЕЛО!

Впрочем, когда мы сюда возвратились, оно стало уже называться городом Пушкиным. Дело в том, что кроме всяких простуд и ячменей, я стала задыхаться. Вернее, я никак не могла вздохнуть до глубины. Сделали рентген, но в легких ничего не обнаружили. И все же врач, теперь уже из-за меня, посоветовал вновь переменить климат. И вот летом тридцать восьмого мы, наконец, вернулись. Я была очень рада, словно оказалась на родине. Нам посчастливилось. Путем тройного обмена мы получили пятикомнатную квартиру со всеми удобствами. Правда, комнатки были совсем маленькие — самая большая 12 кв. м, папина 8, моя 9, балконная 8 или 9, и четырехметровая, из которой была сделана библиотека со стеллажами. Третий этаж, балкон. С балкона виден кусочек улицы 1-го Мая (Конюшенная). Окна папиной комнаты и библиотеки выходцу во двор кинотеатра «Авангард».

Вновь обретя свободу, я бегала до самого вечера, играя со своими подругами или катаясь на самокате. У нас было столько интересных игр, не позови нас ро.дители домой, мы, наверное, бегали бы всю ночь. Зимой я увлекалась лыжами и финскими санями, а когда было черезчур морозно, играла дома. В ту пору в магазинах было уже много игрушек и мам часто радовала меня подарками.

Отец переехал в Пушкин уже на своих ногах и выходил иногда посидеть во дворе или сквере, который был против нашего дома. Один раз мы были с ним даже в Екатерининском парке, а однажды пошли в игрушечный магазин. Мне очень хотелось иметь игрушечное пианино или рояль, какие я видела у девочек. У отца был хороший музыкальный слух и он, постучав по клавишам рояля, сказал, что он никуда не годится, и купил мне деревянный ксилофон. Он даже научил меня нескольким мелодям.

Когда мы жили в Пушкине, отец купил в комиссионном магазине старую скрипку. Ее отреставрировали, и когда он хорошо себя чувствовал, то играл на ней. Мама умела играть на гитаре.

Как я уже говорила, знакомых у нас бывало мало. Но зато иногда поягвлялись какие-то нежданные посетители. Несколько раз приезжал дрессировщик медведей Васильев, о котором я уже упоминала. Приезжали начинающие писатели, изобретатели, студенты. И хоть отец был практически лежачим, неожиданным гостям никогда не отказывал в приеме. Он удивительно умел находить контакт и тему, интересующую его гостя. Но как-то так поворачивал, что невольно обращались к теме, которая интересовала его самого.

Как-то из пушкинской спецшколы, которая размешалась в здании бывшей гимназии, где когда-то работал поэт Иннокентий Анненский, пришла группа трудных подростков. Их руководитель предупредил отца заранее, чтобы он убрал с письменного стола все мелкие предметы. Отец не сделал этого, но все осталось на местах. Не знаю о чем он говорил с детьми, но тишина стояла такая, словно там все уснули. Отец очень любил детей и всегда находил к ним подход. О действенности его убеждений свитедельствовал наглядный пример. Я как-то рассказала отцу, что в нашем дворе есть одна банда хулиганов, которые не дают играть девочкам. Стоит нам собраться, как они являются и прогоняют нас. Отец попросил, чтобы я пригласила к нему этих ребят. О чем отец говорил с ними, я не знаю, но ребят словно подменили. И с тех пор мы даже играть стали с ними. Потом один из них, Сергей, стал даже бывать у меня в гостях и вел себя на удивление скромно.

Однажды к отцу пришла группа подростков из пушкинской санаторной школы «Дружба». Старшеклассники решили поставить спектакль по папиному роману «Голова профессора Доуэля» и пришли посоветоваться с отцом. Он очень заинтересовался и просил показать ему несколько отрывков, тут же поправляя их и объясняя, как лучше сыгран, тот или иной кусок. На спектакль нас пригласили всей семьей, но пошли мы только вдоем с мамой. В то время автобусы не ходили, а добраться пешком отец не мог. О мастерстве юных артистов судить я не могла, но спектакль мне очень понравился.

В Пушкине на праздники у нас тоже никто не собирался, разве что мамин брат приедет или дедушка. Никуда не ходили и мои родители. Отцу еще трудно было долго находиться на ногах, да и сидеть в ортопедическом корсете не легче. Частыми гостями у нас были только двое: молодой ученый Валентин Сергеевич Стеблин, который мог часами говорить с отцом о своей научной работе, и был врач эндокринолог, с которым нас познакомил мой дедушка. Он стал лечить всю нашу семью. А потом мы стали хорошими друзьями.

Как—то отца посетил один изобретатель, пришедший со своей женой. Он принес отцу статью о своем изобретении. А изобрел он какие—то необыкновенные патефонные пластинки с нанесенными на них значками различной формы: кружками, квадратиками, треугольниками, точками и тире, которые соответствовали определенным звукам или даже музыкальным фразам. Каким должен был быть проигрыватель для них, и какое преимущество было у этих пластинок перед обычными, я уже не помню. Отца очень заинтересовало это изобретение, и он попросил автора оставить ему материал для более тщательного изучения. Александр Романович высказал предположение, что, возможно, он использует эту идею в каком-нибудь произведении. Вдруг присутствовавшая при этом разговоре жена изобретателя сказала:

— Бывают такие! Знакомятся с чужой работой, а потом выдают ее за свою!

Всем стало неловко. Изобретатель даже покраснел от смущения и не нашел слов, чтобы сгладить бестактность своей жены.

Писал отец очень быстро и много. В голове у него, как он сам признавался, всегда было столько идей, что если бы он мог, как герой его рассказа доктор Вагнер, не спать, он бы, наверное, писал и ночью. Творческих мук, по всей вероятности, он не испытывал и к тем, кто вымучивал каждую строчку, относился с сожалением и юмором.

Как-то у нас дома шел ремонт и отец на месяц перебрался в Дом Творчества в бывшем доме Алексея Толстого около Лицейского сада. Помню, отец рассказывал, что однажды, придя вечером в номер, услышал, как за стеной кто-то ходит взад и вперед. Постоит и опять начнет ходить. И будто стонет или тяжко вздыхает. Отец решил, что у соседа болит зуб, и посочувствовал ему, так как и сам нередко страдал от зубной боли. На второй и третий день повторилось то же самое — чего он не вырвет этот зуб? — подумал отец с удивлением. В конце концов, отец не выдержал и решил справиться о своем соседе у горничной. Она ответила с почтением в голосе:

— Писатель он. Сочиняет!

Окончив рассказ, отец заметил с мнимым уважением:

— А сочинять-то, оказывается, трудно!

В детстве я не задумывалась над творчеством отца. Ну, пишет и пишет… И только когда я стала взрослой, поняла и оценила его труд. Были молодые и здоровые писатели, которые корпели над одной книгой по году. Из своих наблюдений я знала, что больные мужчины гораздо нетерпеливее женщин. Стоит им заболеть ангиной или гриппом, как они чувствуют себя самыми несчастными. А ведь у моего отца был костный туберкулез и он месяцами был прикован к постели и видел перед собой только стены своей комнаты! От одного этого можно было впасть в уныние. Мне было непонятно, как он, лежа месяцами без движения, сохранял внутреннюю энергию, живость мысли, интерес к окружающему миру и, наконец, работоспособность. Писал он ежедневно по несколько часов в день. И только когда умудрялся простыть и схватить насморк, делал себе выходной, заявляя при этом:

— Больной заболел.

И, несмотря на это, я не помню, чтобы у него когда-нибудь было плохое настроение.

В тридцать девятом стояло жаркое лето. Я с девочками из нашего двора бегала за мороженым. Съела стаканчик, а потом купила для мамы и бабушки, но они почему-то отказались. Мне пришлось съесть обе их порции. На другой день я проснулась с высо кой температурой. У меня началась ангина. А потом, почти без перерыва, заболевание перешло в брюшной тиф. После него у меня вдруг стало болеть и опухать левое колено. Почуяв недоброе, отец решил, что меня надо показать врачу костно-туберкулезного диспансера, который находился в Софии — окраине Пушкина. Он договорился по теле¬фону с главврачом и на другой день мы: отец, мама и я, отправились туда. Идти при шлось пешком, хотя это и далековато. Но ничего, и я, и отец дошли.

Меня посмотрел врач и посоветовал сделать рентген. После того, как снимок был сделан, заведующая отделением предложила нам пройти по палатам и познакомиться с лечащимися здесь детьми. Папа отправился к мальчикам, а мы с мамой к девочкам. Палата, куда нас привели, была огромная и светлая. Койки стояли в несколько рядов. Думаю, что их было там не менее десяти. Только у одной девочки была нога в гипсе и она, сидя, что—то вязала. У остальных был туберкулез позвоночника и они все лежали на спине, без подушек. Так как все были коротко острижены, я сначала приняла их за мальчиков. Пластом лежавшие дети произвели на меня удручающее впечатление или, вернее, я была испугана и потрясена увиденным. Одна из девочек спросила меня с интересом, не но¬венькая ли я? Этот вопрос меня испугал. «Нет, нет», — поспешно ответила я и отказалась."

Летом 1941 года началась Великая Отечественная война. И вскоре выходят две последние статьи писателя. 26 июня 1941 года выходит заметка писателя, напечатанная в пушкинской газете «Большевистское слово», а в августовском номере детского журнала «Костер» историческая заметка «Лапотный Муций Сцевола», которая, буквально в течение пары месяцев была перепечатана еще трижды в других изданиях. В заметке описывалось предание времен Отечественной войны 1812 года. Наполеон пытался пополнить свою армию ренегатами из русских, но таковых не находилось и французы силком заставлял русских мужиков идти в свою армию после чего им на руку ставилось клеймо. Когда же один из завербованных крестьян, узнав, что означает поставленное на руку клеймо, отрубил свою руку и бросил к ногам французов: «Нате вам ваше клеймо!».

"Когда началась война, мне не было и двенадцати лет. Известие о войне не испугало, ведь я знала о ней только по рассказам мамы и не могла представить себе всех невзгод и лишений, которые предстояло нам пережить. Думаю, что меня не осудят, если я скажу, что для меня и моих сверстников в этой перемене жизни было пока что только что—то новое, а потому интересное. Все мы перешли в какое-то новое измерение. На окнах появились бумажные кресты и черные светомаскировочные шторы. По вечерам в подъездах зажигались синие лампочки. Во дворе штаб ПВО установил дежурство домохозяек, которые должны были подавать сиреной сигналы воздушной тревоги и ее отбой.

По решению Горисполкома была организована эвакуация детей в тыл. Я ни разу не расставалась с родителями и когда узнала об эвакуации, очень испугалась, полагая, что меня могут насильно куда—то отправить одну. Мама меня успокоила, сказав, что не отдаст меня. Да и как можно было отправить меня, полулежачую? Правда, на мое счастье мама достала костыли и я могла подняться с постели.

Союз Писателей предложил отцу эвакуироваться со всей семьей, но мама не решилась и на это. После операции отец, и без того больной человек, совсем ослаб. Бабушка была сердечницей. Ехать при таком положении вещей в неведомые края было страшно. Всю оставшуюся жизнь мама укоряла себя за этот отказ. Возможно, если бы мы уехали в эвакуацию, удалось бы сохранить отца. А так его смерчъ как бы лежала на ее совести.

Пока что мы жили еще в своей квартире, но это была уже совсем другая, непохожая на мирную жизнь. В кабинете отца висела большая географическая карта Советского Союза. Каждый день после передачи новостей отец поднимался со своего топчана — лежать на мягком он не мог из-за болезни позвоночника, и передвигал на карте флажки, обозначавшие линию фронта. С каждым днем он приближался к Ленинграду, забирая его в кольцо. Но отец был оптимистом, он уверял, что немцы до нас не дойдут.

Когда началась война, многие наши соседи уехали к родственникам в Ленинград, считая, что там они будут в безопасности. Кто знает, что с ними стало? Остались ли они в живых?..

Все чаше летали над городом немецкие самолеты, били зенитки. В доме, где мы жили, и наружной стене была большая трещина, и никто не знал, выдержит ли он, если где—то рядом упадет снаряд или бомба. Чтобы не подвергать себя опасности, мама решила переребраться в одну из доверенных ей квартир. Сколько я помню себя, отец редко принимал какие то решения или решал проблемы. Все это лежало на плечах мамы и бабушки, И вот мы на новом месте. Это в соседнем корпусе. Окна выходит прямо на нашу квартиру.

Лето в сорок первом стояло удивительно жаркое и сухое. И осень наступила такая же гухая и ясная. Но то, что она «золотая», никого не радовало. Было что-то бесконечно грустное в пустынных дворах, засыпанных желтыми листьями. Не слышно было детских голосов. Выйдешь во двор, постоишь прислушиваясь, и кажется тебе, что тишина звенит, пока опять не грохнет где-то выстрел, разрывая тишину.

Как-то утром, когда мы сидели всей семьей за чаем, раздался непонятный гул. Он все нарастал и нарастал, все заполняя собой. Казалось, что воздух вибрирует. Мелко звенели подвески на люстре, дребезжали оконные стекла, качались стены. Со страхом глядели на них, ждали, что они вот-вот обрушатся и погребут нас. Первым опомнился отец. Выскочив из-за стола, он кинулся в переднюю, крикнув нам:

— Скорее ко мне!

Мы поспешили за ним и встали к противоположной стене. Только мама стояла у дверей, ходивших ходуном, и держала дверную ручку, словно была в силах удержать их. Вздрогнула земля, но разрыва не последовало. Потом наступила мертвая тишина, не нарушаемая никакими звуками. В помещении плавала такая густая пелена пыли и мела, что мы еле различали друг друга. Еще не осознав, что все кончилось, мы ринулись к входной двери. Но, открыв, остановились в нерешительности, так как оказались в еще более густом меловом тумане. Так как ничего не было видно, я решила, что лестница обрушилась, и страшно испугалась, когда мама стала спускаться вниз. В ужасе я схватила ее за рукав и потянула назад. Но мама была мужественной женщиной и, отстранив меня, продолжала спускаться. На ощупь добравшись до уличных дверей, она крикнула нам, что все в порядке. Отсутствовала она недолго, но ожидание было томительным. Вер-кувшись, она сообщила, что возле дверей нашего дома большая, в несколько метров глубиной воронка, в глубине которой, наполовину зарывшись, лежит огромная бомба.

Если бы она взорвалась, от обоих наших домов остались бы одни руины. Когда в квартире осела пыль, нашим глазам предстала печальная картина. Весь пол был покрыт кусками штукатурки и битого стекла. Люстра лежала на столе среди вдребезги разбитой посуды. А, самое главное, в окнах не уцелело ни одного стекла. Оставаться в этой квартире было невозможно и мы перебрались в другую, доверенную маме квартиру. Ее окна выходили на улицу и все стекла остались целыми.

Три дня, начиная с четырнадцатого сентября, мимо наших окон в сторону Ленинграда сплошным потоком двигались войска, танки и прочая техника. Это было отступление… Артиллерия неистовствовала. Трудно было понять, кто и откуда стреляет. Где то совсем близко, возможно даже в нашем дворе, перекликались пулемета.К вечеру шестнадцатого сентября наши войска оставили Пушкин...

Семнадцатое сентября осталось в моей памяти на всю жизнь, так как оно делило нашу жизнь на «до» и «после». В этот день обстрел был особенно сильным и отец стал уговаривать маму пойти в щель, как тогда называли дворовые убежища. Мама пыталась доказать отцу, что щель все равно не спасет. Все же отец настоял на своем. Когда мы открыли дверь убежища, в лицо нам пахнуло спертым воздухом с примесью керосинового перегара. Почти все убежище пустовало, только в конце его, при свете керосиновой лампы, какие-то незнакомые люди, устроившись на тюфяках, резались в карты. Было похоже, что они находятся здесь не один день. Мы сели на узкую скамейку, тянувшуюся вдоль всего убежища, и замолчали. Томительно тянулись минуты. Снаряды рвались сначала где-то вдали, потом разрывы стали приближаться. Все сильнее вздрагивала земли, С потолка сыпался струйкой песок. Ближе… еще ближе… И вот уже ахнуло совсем близко, должно быть в нашем дворе. Потом послышался свист и тупой тяжелый улар, после чего наступила тишина. Бездействие тяготило даже меня. Поднявшись, мама сказала: «Пойду, принесу хоть сухари и воду, а то выскочили, как полоумные, и ничего не взяли!»

В тот момент я не задумывалась над мамиными поступками и лишь потом, много лет спустя, перебирая все это в памяти, я поняла и оценила ее мужество и спокойствие, которые она проявляла в трудные минуты. Вспоминая об этом, я задаю себе вопрос неужели она совсем не боялась смерти? Или забота о нас была сильнее страха?

В дверях мама замешкалась. Убежище было г—образной формы, и мы не видели ев. С трудом открыв дверь, мама воскликнула:

— Вот это штука!

Я не выдержала и поскакала на костылях к ней. У самого входа лежал неразорвавшийся Смерть еще раз обошла нас!

Спокойно перешагнув через снаряд, как через бревно, мама направилась к дому. Минут через пятнадцать, она вернулась, но не успела сесть, как дверь распахнулась, послышался гортанный грассирующий голос:

— Раус! Раус!

Все поднялись и пошли к выходу. В проеме, широко расставив ноги, стоил немецкий солдат с автоматом наперевес. На нем была пестрая камуфляжная форм», глубокая, до самых бровей, каска, а на груди на цепи висела большая железная бляха с изображением одноглавого орла, держащего в лапах свастику. Немного поодаль стоял второй солдат.

— Шнель, шнель! — торопил он нас, слегка подталкивая дулом автомата, пока мы перебирались через снаряд. Потом он спросил:

— Зольдатен?

Мама, знавшая немецкий язык, ответила ему, что солдат здесь нет.

— Во зинд ди зольдатен?

Мама еще раз повторила свой ответ.

Заглянув вглубь убежища и убедившись, что там никого нет, солдаты ушли. Сбившись в кучу, мы стояли, не зная, что нам делать. Оглянувшись, один из солдат крикнул:

— Нах хаузе, геен зи нах хаузе!

Опять начался обстрел и мы, вместо того чтобы идти домой, отправились в подвал кокоревского дома, где прятались почти все жильцы из нашего двора. Он находился через дорогу, на Московской улице. До революции этот дом принадлежал богатому купцу Кокореву, который болел проказой и вынужден был жить один. Дом был добротный, с огромными зеркальными окнами, с высокими потолками и черными резными дверями, инкрустированными перламутром. За несколько дней до нашего прихода в этот дом угодила авиационная бомба, но, к счастью, не разорвалась, застряв между этажами. И хотя последствия могли быть всякие, все почему-то считали это убежище самым надежным. До войны в этом доме был какой-то институт или техникум и общежитие. Из всех, кто работал и жил в этом учреждении, осталась одна кладовщица. И хотя в городе были уже немцы, она все еще чувствовала себя ответственной за вверенное ей имущество. Ходила она с ключами на поясе и бдительно смотрела, чтобы никто ничего не трогал. Даже шашки, которые хранились у нее в бывшем красном уголке, она давала под расписку. Видимо было трудно в одночасье стать никем!

Весь подвал был забит людьми. Сидели на чемоданах, узлах и даже прямо на полу. Для нашей семьи не оказалось даже маленького местечка. Но когда мама сказала кладовщице, что отец очень болен, она пустила нас в кладовку, где хранились ватные тюфяки. Их было так много, что они почти достигали потолка. Там мы и спали всей семьей Мне это казалось очень интересным, хотя ощущение от близости потолка было не очень приятным. Люди сидели здесь уже не одну неделю, но никому и в голову не приходило разместиться в красном уголке или других служебных помещениях, лечь на казенные матрацы. В кокоревском доме собралось довольно много ребят из нашего двора, а потому красный уголок, находившийся тут же в подвале, скоро превратился в детскую комнату. Только нашим мальчишкам не сиделось на месте и они бегали смотреть, где что бомбило. Из очередного похода они вернулись с «оружием» — игрушечными автоматами,

после чего в подвале поднялся такой треск, что взрослым пришлось вмешаться и отобрать шумное оружие.

Через несколько дней после нашего прихода в подвал пришел немецкий офицер и спросил, есть ли среди нас кто-нибудь еврейской национальности. Когда несколько человек отозвалось, он сказал, чтобы они были готовы к девяти часам следующем дня. После его ухода в подвале воцарилась тишина. Никто еще не знал, чего можно ждать от оккупантов. Знакомые евреи из нашего двора подходили к моей бабушке и спрашивали, что она об этом думает. Бабушка, как могла, успокаивала их.

На другой день ровно в девять часов явился тот же офицер, но уже в соггровождении солдата. Евреи были уже наготове. Взяв свои вещи, они безропотно пошли к выходу. Среди них была моя знакомая девочка. Проходя мимо меня, она остановилась и сказала полувопросительно, полуутвердительно:

— Нас куда-то повезут...

Попрощавшись со мной, она побежала догонять родителей.

После их ухода в подвале воцарилась тяжелая тишина. Никто не знал, куда уводят евреев, но было в этом что-то настораживающее и пугающее. Больше мы их никогда не видели. В подвале мы не пробыли и недели. Руководствуясь маминым убеждением чему бывать, того не миновать, мы вернулись домой. Водопровод не действовал, и маме приходилось ходить за водой на пруд к Московским воротам воротам. Не было ни тележки, ни коромысла. На семью из четырех человек воды надо было много, и мама ходила по несколько раз на день. Не знаю, было ли это совпадением, но каждый раз, когда кто-то приходил за водой, начинался обстрел и снаряды падали прямо в пруд. Как—то придя за водой, мама увидела на месте, где она только что брала воду, огромную воронку. Это было уже в третий раз, когда мама избежала смерти.

Хотя отец давно не служил в суде, он оставался законником. В те годы осуждалось всякое накопительство, в том числе и запасы продуктов. Как—то придя в кухню, отец увидел, что в открытом оцинкованном ящике, где хранились сухие продукты, полно всяких мешочков с мукой, крупой и макаронами, отец выразил свое неудовольствие, сказав что-то вроде: — чтобы я больше не видел подобных запасов! Мама не стала ему возражать и продолжала делать небольшие запасы, которые потом на какое-то время отдалили голод. Но, несмотря на жесткую экономию, наши продуктовые запасы подходили к концу. По слухам нам было известно, что в Гатчине есть толкучка, на которой можно обменять веши на продукты. Кроме мамы идти было некому, но и оставить нас она не могла.

Во дворе кокоревского дома стояла немецкая кухня, и бабушка решила попытать счастья, предложив свои услуги. Ее взяли. За работу она получала котелок супа и целую кошелку картофельных очисток, из которых пекла лепешки. Все мы ели, а маму от этих лепешек рвало.

При кухне служили два солдата — Вилли и Волли. Думаю, что им не было и по двадцати пяти лет. Небольшого роста, рыжий крепыш Вилли был самодовольным типом, ощущавшим себя победителем, которому все дозволено. Иногда он выходил во двор с большим куском хлеба, намазанным маргарином и джемом. Широко расставив ноги, на глазах у голодных детей, он демонстративно смаковал свой бутерброд. Когда он дежурил на кухне, то неусыпно следил за тем, чтобы женщины чистили картошку не слишком толсто. А когда они собирались домой, копался в их сумках, чтобы убедиться, не утащил ли кто картошку. Суп наливал скупо, стараясь зачерпывать неполный черпак.

Волли был настоящим арийцем. У него было совершенно белые волосы и голубые глаза. Лицо доброе и даже застенчивое. К женщинам, работавшим на кухне, относился по-человечески. Никогда не придирался, не делал замечаний. Если поблизости не было Вилли, совал женщинам в очистки картошку, и торопил уйти.

Хотя полного голода не было, отец слабел с каждым днем. Говорил мало, находясь постоянно в задумчивости. Так как в большинстве своем он был лежачим, то и до войны ел мало, не по-мужски. Но пища была калорийной. Одна тарелка супа и лепешки из шелухи не могли его поддержать.

Как—то у бабушки, по всей вероятности от недоедания, образовался на руке большой нарыв. Где-то в городе работал врач, принимая больных бесплатно. Мама уговорила бабушку пойти к нему, и они ушли. А мы остались с отцом одни. Вдрут я услышала гром кий, нетерпеливый стук в дверь. Открыв ее, я увидела солдата с автоматом. Ничего не говоря мне, он прошел в комнату. Увидев отца, стал тыкать в него прикладом, повторяв

— Раус! Раус!

Я стала объяснять ему, что отец болен и не может встать. Солдат остановился в нерешительности. Тогда я стала ему говорить, что отец известный писатель и показала на газету, висящую на гвозде. Газета издавалась в оккупированном городе, конечно не без участия немецкой комендатуры и надзора. И кто-то, стало быть, ее принес нам...

Когда я сказала солдату, что отец пишет в газету — надо же было как-то защитить отца, — солдат спросил фамилию. Я сказала, но фамилия ему ничего не говорила! думаю, что он не знал и Гете, а не то что русского писателя! Еще немного постояв, он вышел. Где-то я читала такую версию, будто после нашего отъезда, в поисках папиных записей, немцы рылись в нашей квартире.

Наступил декабрь. Снегу в сорок первом было очень много. Чистить его было некому и все улицы тонули в сугробах. Зато легче стало с водой. Мама уже не ходили на пруд. Мы набирали полные ведра снегу, а потом топили его на плите.

На улицу я почти не выходила, жизнь наблюдала через протаявший на морозном стекле глазок. Через него мне был виден заколоченный «сладкий» ларек, деревья И пни и столб со стрелкой «переход». На большее не хватало обзора. Прохожих было совсем мало. Они шли торопливо, стараясь быстрее скрыться от чужих недобрых глаз.

Однажды, продышав глазок, я прильнула к окну и сердце у меня сжалось, вместо стрелки «переход», на перекладине висел человек с фанерным листом на груди. У столба стояла небольшая толпа. Вешая, немцы сгоняли для острастки к месту происшествия всех прохожих. Оцепенев от ужаса, я смотрела в окно, не в силах оторвать глаз от повешенного, и громко стучала зубами. Ни мамы, ни бабушки в этот момент дома не было. Когда вернулась мама, я кинулась к ней, пытаясь рассказать об увиденном, но только расплакалась. Успокоившись, я рассказала маме о повешенном. Выслушав меня. мама каким—то неестественно—спокойным голосом ответила мне, что тоже видела.

За что его, за что? — спрашивала я, теребя маму за рукав. Полуотвернувшись, мама сказала в сторону:

На доске написано, что он плохой судья и друг евреев.

Повешенного не снимали почти целую неделю и он висел, припорошенный снегом, раскачиваясь на сильном ветру. После того, как его сняли, несколько дней столб пустовал, потом на нем повесили женщину, назвав ее квартирной воровкой. Нашлись люди, знавшие ее, которые рассказали, что женщина, как и мы, перебралась на разбитого дома в другую квартиру, а к себе ходила за вещами.

Налетов почти не было, но в одно и то же время, два раза в день нас обструливали из дальнобойных орудий. Кто—то сказал, что стреляют из Кронштадта. Откуда были такие сведения, не знаю, но так говорили. Когда рвались эти снаряды, дрожала и гудела вся земля. Во времени обстрела можно было проверять время. Зная это, ни мама, ни бабушка не трогались с места. Если рассуждать логически, то где была гарантия, что нас не укокошат в другом месте? Однако спокойствие у женщин было завидное! Первый обстрел начинался утром. Помню, мы еще лежали с мамой в постели, когда начался обстрел. Взрывы все приближались. Инстинктивно хотелось куда-то убежать, спрятаться. Хотя бы в подвал или на первый этаж. Я села, готовясь встать, но мама удержала меня: «Лежи, сейчас кончат стрелять», — сказала она с такой уверенностью, что я поверила ей.

Однажды отец, зачем—то выходивший на улицу, привел к нам гостей. Это был профессор Чернов с сыном-подростком. В профессоре мама узнала своего попутчика, с которым часто встречалась в поезде, когда ездила по папиным делам в Ленинград. Оба они, мама и профессор, всегда садились в один вагон. При встрече они здоровались, перебрасываясь незначительными фразами, но друг другу не представлялись. Его сыну было лет 14-15. Он оказался большим поклонником отца. Как познакомился отец с Черновым, я не знаю, так как никаких дел в городе у отца не было. Почему-то мужчины вдруг стали спорить, кто умрет первым. И каждый уверял, что войну не переживет.

Много лет прошло с той тяжелой зимы, но, наверное, никогда не изгладятся из памяти события тех дней. В городе не работала канализация, бездействовал водопровод. Жители нашего двора понемногу куда—то перебрались и наши два дома совсем опустели. Нижние наши соседи перед отъездом сделали нам шикарный подарок — полбочонка квашеной капусты. Правда, была она кисловатая и не очень вкусная, но мы были рады и этому.

Смерь отца

В городе был объявлен комендантский час — после четырех часов вечера выходить на улицу не разрешалось. Нарушителей расстреливали на месте.

Отец стал пухнуть. В конце декабря он совсем слег, а в ночь с 5 на 6 января умер. Перед смертью бредил. Говорил о каких—то нотах и о музыке.

Из маминых воспоминаний:

«Александр Романович стал пухнуть с голода и с трудом передвигался. В конце декабря сорок первого он слег, а 6 января 1942 года скончался. Начались мои хлопоты. В городе у нас было три гробовщика, но все они умерли. В Городской управе зарегистрировали смерть Александра Романовича, там же я получила гроб. Но отвезти умершею на кладбище было не на чем. А Казанское кладбище находилось от нас далеко, за Софией Во всем городе осталась только одна лошадь, но пользовались ею только немецкие солдаты. Надо было ждать, когда она освободиться. Я положила Александра Романовича в гроб и мы вынесли с мамой его в соседнюю квартиру. Я каждый день навешала его. Через несколько дней его раздели. Он остался в одном белье. Я обернула его в одеяло, его шутливое пожелание. Как—то он сказал: Когда я умру, не надо ни пышных похорон, ни поминок. Заверните меня просто в газету. Ведь я литератор и всегда писал длягазет.I Почти так и вышло.

Пока я достала от доктора свидетельство о смерти, пока сделали гроб, прошло почти две недели. Приходилось ежедневно ходить в Городскую управу. Как прихожу и слышу кто—то говорит: «Профессор Чернов умер». И я подумала, хорошо бы похоронить их рядом. В дверях я столкнулась с женщиной. Мне почему—то показалось, что это жена Чернова. Я не ошиблась. Мы познакомились и договорились, что как только я достану лошадь, мы вместе отвезем наших покойников и похороним их рядом.

Чернова обещала сходить на кладбище и выбрать место. Наконец я получила подводу и мы поехали на кладбище. Когда мы добрались до Софии, начался артиллерийский обстрел. Снаряды рвались так близко, что нас то и дело обсыпало мерзлой землей и снегом. Комендант кладбища принял наших покойников и положил их в склеп, как он сказала, временно. За места на кладбище мы заплатили в Управе. А могильщики брали за работу продуктами или одеждой, которую потом меняли.

Когда мы приехали, никого из них не было. Морозы стояли страшные, умирало много. Не было сил рыть могилы. На кладбище находилось около трехсот покойников. Ими были забиты все склепы. Все были без гробов, кто завернут в рогожу или одеяло. Кто одет, а кто и в одном белье. Лежали друг на друге, как дрова. Мы побеседовали с комендантом кладбища. Он рассказал нам о своей семье. Его жена находилась в психиатрической больнице. А жил он с маленькой дочерью, похожей на цыганочку. Поозже я познакомилась и с ней. Отец попросил меня, если есть, принести ей чулочки. Я еще раз побывала на кладбище. Принесла девчурке кое-что из Светланиной одежды и игрушки Муж все еще не был похоронен. Я рассказала коменданту, что мой муж известный писатель и очень просила его похоронить мужа не в братской могиле, а рядом с профессром Черновым. Комендант пообещал мне».

Забыла сказать, что все жители Пушкина должны были пройти регистрацию в Городской Управе. Моя бабушка была шведкой, поэтому нас занесли в список лиц нерусской национальности, после чего объявили, что мы будем вывезены из Пушкина. Об отъезде заявили за сутки, предупредив, что вещей можно брать столько, сколько человек может унести в руках. Придя домой, мама категорически заявила, что никуда не поедет. Она решила, чго лучше умереть, чем покинуть Родину. В случае отказа нам грозил расстрел. И все жемама настаивала на своем. Мама сказала, что больше не может плыть по течению как она делала это всю жизнь. И тогда, бабушка, собрав все свое мужество, сказала ей:

— Ты могла бы так поступить, если бы у тебя не было ребенка, но у тебя дочь И ради нее ты должна ехать!

Больше бабушка ничего не оказала. Но маму это убедило. Обречь и нас на смерть она не могла...

В моем документе, выданном архивом НКВД г. Барнаула, есть такая строка: «Сведения о добровольном или насильственном выселении в Польшу отсутствуют». Не знаю, как считать, добровольно мы уехали в лагерь или насильственно?

Ровно через месяц после смерти отца, б-го февраля 1942 года, мы покинули город Пушкин. Отец так и остался лежать в склепе...

Место захоронения писателя достоверно неизвестно. Могила его затерялась — никто не может теперь сказать, где именно она находилась на не раз перепаханном взрывами бомб и артиллерийских снарядов кладбище. Сторожиха кладбища сообщила семье Беляева, что он был похоронен в общей могиле. Поэтому памятник фантасту на Казанском кладбище в Пушкине стоит в месте предполагаемого захоронения писателя, рядом с могилой профессора Чернова. Некоторые подробности этой истории узнал Евгений Головчинер. Ему в свое время удалось отыскать свидетельницу, присутствовавшую на похоронах Беляева. Татьяна Иванова с детства была инвалидом, и всю жизнь прожила при Казанском кладбище. Она-то и рассказала, что в начале марта 1942 года» когда земля уже стала понемногу оттаивать, на кладбище начали хоронить людей, лежавших в местном склепе еще с зимы. Именно в это время вместе с другими был предан земле и писатель Беляев. Татьяна Иванова указала и место.

Дальнейшая судьба семьи Беляева печальна. Семья Беляева была вывезена в Польщу, в лагерь для перемещенных лиц. Затем было еще 4 лагеря: в Западной Пруссии, Померании и Австрии.

"Три с половиной года мы кочевали по немецким лагерям. Были в Пруссии, Померании, Австрии, всего в пяти лагерях. Красная Армия дошла до нас после освобождения Австрии, 5-го или б-го мая 1945 г. " Это освобождение Светлана запомнила на всю жизнь: «Мы их ждали, встречали, дети кричали: «Наши идут! Наши идут!». А какой-то офицер» спрыгнув с танка, сказвл: «Были ваши, а стали не наши». И мы были направлены органами НКВД без суда и следствия в ссылку, в Алтайский край, где пробыли 11 лет».

"Наши сердца и души рвались на Родину, в любимый город Пушкин, но, увы. Без всякого суда и следствия мы были отправлены в ссылку, где пробыли долгих 11 лет, похоронив там бабушку.

Благодаря гонорару за трехтомник отца, изданный в 1956-м году издательством «Молодая Гвардия», мы смогли вернуться в родные края. Могилы отца мы, конечно, не нашли. От сторожихи кладбища, которая была еще жива, мы узнали, что отец был похоронен в общей могиле… Директор Казанского кладбища предложил нам для «могилы» любое место. Случайно мы натолкнулись на могилу профессора Чернова и решили поставить памятник рядом с ней.

На белой мраморной стеле написано: «Беляев Александр Романович». Ниже нарисована раскрытая книга, на страницах которой читаем:«писатель — фантаст», и лежит гусиное перо. Там же, в 1982 году, похоронена мама....."6

Светлана Александровна (р.1929) -дочь писателя и Маргарита Константиновна (1895-1982, Пушкин) — жена писателя.

Можно преклоняться перед оптимизмом, жизнелюбием, трудолюбием, личным и гражданским мужеством этого талантливого, разносторонне образованного человека, прошедшего сложную жизненную школу и скованного тяжелым недугом. Это жизнь — подвиг.

1 ноября 1968 г. на Казанском кладбище, на месте захоронения А.Р. Беляева состоялся торжественный митинг, посвященный открытию там памятника-стелы, а 17 марта 1979 г. — торжественная церемония открытия мемориальной доски на доме № 19.

Дочь писателя на могиле отца на Казанском кладбище 1987"7

Фотография Геннадия Диденко.

В январе 1942 года писатель умер от голода в Царском Селе, где жил с семьей последние годы. Место его захоронения достоверно не известно. А памятная стела на Казанском кладбище ЦС установлена лишь на предполагаемой могиле.

Могилу писателя посещают почитатели его таланта. Молодежь санатория «Дружба» взяла шефство над беляевским уголком на Казанском кладбище.

Источники:

Семенова Г. Царское Село: знакомое и незнакомое. .-М.ЦентрПолиграф, 2009.- 638, (2) с.

Справочник "Памятники истории и культуры Санкт-Петербурга", СПб, КГИОП, 2003

Беляева С.А. "Воспоминания об отце". Серия "Прогулки по городу Пушкину. СПб,: Серебрянный век, 2009. 96 с., илл.

Город Пушкин. Историко-краеведческий очерк — путеводитель. Сост. Г. К. Козьмян. СПб., 1992.

Цыпин В.М. Город Пушкин в годы войны.-СПб.: Genio Loci.,2010

Царскосельский некрополь / Под редакцией Давыдовой Н.А., Груздевой Г.Ф. СПб.: Серебряный век, 2014 – 280 с., ил. С.182

Фотография Геннадия Диденко, из Комсомольска-на-Амуре, впервые опубликована пять лет назад Виктором Петровичем Бурей https://fantlab.ru/blogarticle25475

http://tsarselo.ru/yenciklopedija-carskog...